Соломенный кордон [Валентин Алексеевич Солоухин] (fb2) читать онлайн

Соломенный кордон

Земные глубины (рассказы)

Вольный

С тех пор прошло больше тридцати лет. Тот, кто в ту пору был молод, сейчас получает пенсию и давно уже привык к слову «дедушка».

Времена тогда были любопытные, а люди — под стать временам. На шахте можно было встретить и разыскиваемого по всей стране вора-рецидивиста, и кулака, и белогвардейца. Потому что рабочих на шахте в те времена не хватало и к документам особенно не присматривались.

К загадочным лицам относился и Фрол. Был он среднего роста, с лицом, заросшим по самые брови рыжей шерстью, когда ходил, чуть прихрамывал. С товарищами по работе он умел ладить, но к лошадям почему-то относился жестоко.

Вольного спустили в шахту несколько месяцев назад. Все лошади его партии давно освоились с новой обстановкой и были закреплены за коногонами. Вольного брались объезжать многие, но больше двух упряжек никто не выдерживал. Конь приходил на конюшню избитый, с налитыми кровью глазами, а коногон попадал в больницу. В конце концов коня оставили в покое. Правда, были среди коногонов и такие, которые грозили насыпать в кормушку мышьяка, облить кислотой овес, и все-таки Вольный был здоров и по-прежнему сердито храпел, когда к нему приближался кто-нибудь.

Конюх Митрич не разделял посторонних мнений, он заботливо ухаживал за всеми лошадьми. Иногда Митрич, убирая стойло, недовольно хмурился и старался образумить коня:

— Вольный, у-у, дьявол, здоровый-то какой! Работать надо, — ворчал он.— Ленивый — вот твое имя.

Конь переставал жевать и поворачивал голову к конюху.

— Ладно, ладно, — говорил Митрич, — обижаться нече, я те дело толкую...

После уборки он еще раз подходил к Вольному, по-хозяйски осматривал коня, брал щетку и чистил.

Широкогрудый, с крепкими ногами в белых «носках», вороной масти, Вольный считался самым красивым конем на шахте. «Такую скотину да в плуг, — не унимался конюх, — сколько бы землицы взрыхлил за это время?! Бездействует конь, и никому нет до этого дела. Ну, не хочет быть «шахтером» — и отпустили бы в колхоз или еще куда. Говорят, что на других шахтах уже электровозы действуют, ау нас все еще на лошадях возят».

Митрич задавал овса и уходил, сожалеючи, вздыхая.

Старые коногоны часто подшучивали над новичками. Они заботливо суетились, помогая новому человеку подобрать упряжь, и, конечно, разрешали выбрать лошадь любую. Никогда они не «прошибали» в своих расчетах. Новички, обойдя всех лошадей, останавливались на Вольном, тут и начиналась потеха.

Пахом Федорович Свистельник работал на одной из старейших шахт Донбасса; когда ту шахту закрыли, он взял перевод.

— Давно у нас не было новеньких, — шепнул Фрол Ивану, отъявленному шутнику.

— А где он? — спросил Иван.

— Да вон же в углу стоит.

— Ну, Фрол, он мне в отцы или даже в деды годится, неудобно.

— Неудобно на потолке спать, одеяло падает, — ответил Фрол. — Потешка будет. Ты посмотри на этого старика и представь, как его Вольный...

— Нет, Фрол, такие представления не для меня. Пошли брать лошадей.

Но Фрол не унялся. Коварный, вечно всеми недовольный, он подзадоривал Ивана. Любая неуместная шутка, глупая выходка, граничащая с жестокостью, вызывала у него смех или, как он сам выражался, «подымала настроение».

Свистельник вошел в конюшню, поздоровался с коногонами и попросил, чтобы ему показали, которую из лошадей зовут Сушкой.

Иван спросил:

— А вы работали коногоном?

— Было дело, — ответил Пахом Федорович.

Фрол подвинулся ближе к Свистельнику, чтобы лучше разглядеть лицо старика, направил луч коногонки в сторону новичка. Старик немного отклонился от яркого света, прищурил глаза, добродушно улыбнулся:

— Никак шутник?

— Не, но я вот шо хочу сказать. На Сушке уже работают, как-то неприлично забирать лошадь у товарища, даже если тебе и велел начальник...

Пахом Федорович понимающе кивнул головой.

— А есть подменная лошадь или свободная?

— А вот вороной без хозяина...

В последнем стойле понуро топтался Вольный.

— Спасибо! — ответил Свистельник.

Коногоны, пряча улыбки, наблюдали.

— Представление состоится, — утвердительно заявил Фрол, — потеха будет достойная, прошу уделить клоуну нужное внимание.

Старик подошел к Вольному. Конь сердито скосил глаза и прижал уши.

— Чужих не любит. Избалован прежним хозяином, — комментировал Фрол, — смелей надо!

Новичок не спешил, он изучающе осматривал Вольного, продолжая добродушно улыбаться:

— А вы, ребята, правы, ненавидит чужих этот конь. Видно, хороший человек был его хозяин. Я к начальнику зайду...

— Хохма не состоялась! — хмыкнул Иван.

— А хитер дед! — заметил Фрол.

Свистельник попросил начальника, чтобы его перевели в третью смену и закрепили за ним Вольного. Начальник удивился, но удовлетворил просьбу. Ему было безразлично, в какую смену станет мучиться с непокорной лошадью новичок. Правда, в ночной был только один коногон, и хорошо бы иметь еще одного — работы навалом. Старик малость освоится, тогда можно будет дать ему хорошую лошадь...

Федорович не поехал на-гора, а ждал начала смены в шахте. Знакомому лесогону сказал, чтобы тот передал его старухе, что он остается в ночную. Пусть она к ужину несколько кусочков сахару с кем-нибудь передаст.

Когда Свистельник выводил Вольного из стойла, конь, слегка оскалив зубы, настороженно следил за каждым движением Федоровича. При малейшем взмахе руки старика Вольный вскидывал голову, кожа у него на лопатках вздрагивала.

«Испортили коня. Такую силу загубили», — думал коногон.

Вольный подошел к пустым вагонам и, высоко вскинув голову, уперся, ожидая удара.

— Ну, иди, иди же, — тихо сказал Свистельник.

Вольный, упрямо не меняя позы, стоял словно изваяние.

Федорович выпустил повод и стал разбирать упряжь. Конь постоял еще немного, как бы выжидая, что же будет дальше, потом побрел в конюшню.

Свистельник взял Сушку и поехал на участок.

Прошла неделя. Каждую смену Федорович работал на разных лошадях. До смены он заходил в стойло к Вольному. Давал ему несколько кусочков сахару, почесывал крутую шею, ласково приговаривал что-то. Навещал он Вольного и после работы.

Заслышав шаги коногона, Вольный сдержанно, но радостно ржал. Вольному нравился мягкий, спокойный голос Федоровича, его ласковые руки, в которых никогда не было кнута. От Федоровича пахло речной водой и степными травами, пахло пшеничным хлебом. И Вольный представлял тот сказочный мир, который остался где-то наверху под большим солнцем. Он чувствовал Свистельника, слышал, когда Федорович разговаривал с другой лошадью, готовя ее для работы, слышал, как мимо конюшни, громыхая вагонами, проходила партия и коногон, помогая лошади преодолеть подъем, подбадривал ее свистом. И ему хотелось пойти следом за коногоном. Он крутил головой, стараясь сбросить с шеи цепь, и, если ему это не удавалось, обиженно ржал.

Вскоре Вольный стал с ненавистью относиться к тем лошадям, на которых работал Федорович. И когда коногон после смены заводил в конюшню лошадь, Вольный старался укусить ее или лягнуть.

— Балуй, балуй! — говорил Федорович, укрощая Вольного.

Однажды Свистельник снял с Вольного цепь. Запрягая Чалого, он почувствовал, как кто-то пнул его в плечо: повернувшись, увидел Вольного:

— Неужто поработать желаешь?

Вольный, тыкаясь в руку, сдержанно ржал. Федорович дал ему сахару. Конь не ушел и продолжал топтаться на месте, оттирая Чалого.

— Попробуем, — коногон выпряг Чалого.

Вольный нагнул голову, Свистельник надел шлею и пристегнул цепь к вагонам.

— Ну, пошел! — с замиранием сердца крикнул Федорович.

Вольный сдернул вагоны и тут же притормозил их задом. Вагоны стукнулись и остановились.

— Пошел, по-шел! — приказывал Федорович.

На этот раз конь до самого участка не останавливался.

Когда груз был готов и Федорович крикнул Вольному: «Пошел!», бодря свистом, Вольный тронул и остановился. Вагоны цокнули четыре раза, конь легко рванул и не сбавлял шаг до самого ствола.

«Да-а, милок, у тебя не лошадиная сила,— с оттенком удивления, обращаясь к Вольному, говорил Свистельник. — Если прибавить еще вагончик, не убьешься». Он прицепил добавочный вагон.

— По-ошел!

Вольный рванул, вагоны покатились, он тут же придержал их и, когда получился лишний стук, конь сердито покосился на Федоровича.

— Пошел, по-шел! — понукал Свистельник, но Вольный не тронулся.

— Ба-атюшки! — удивился коногон. — Да ты и считать умеешь? Вот это номер...

Он отцепил лишний вагон. Вольный проверил стуком количество вагонов и легко потянул партию.

«Вот это да, вот это умница!» — подумал Федорович, выгружая крепежный лес.

— Вы, лошадники, обозники, слышали о нашем старике? — прищурив глаза, спросил Фрол.

— Каком старике? — спросил Иван.

— О новеньком?

Коногоны подошли ближе.

— Что о нем слышать? — равнодушно бросил Иван.

— А тебе известно, что он на Вольном сто пятьдесят рубликов околпачил?

— Врешь ты...

— Какой там врешь! За восемнадцать выходов...

— Не может быть!

— Вот спроси, если не веришь, начальника или табельщицу.

Коногоны заинтересовались.

— Да-а, значит, старик лошадиный язык понимает.

— Значит, понимает...

Федорович подцепил лишний вагон и взял в руки тормоз.

— По-ошел!

Вольный дернул и приостановился, но Свистельник уже успел подсунуть под колесо последнего вагона тормоз. Получилось, как и должно быть, четыре удара.

«Животное, а не обманешь... На что уж я с ним обхожусь по-хозяйски, все равно не доверяет... Эх ты, дурень!»

За небольшой срок Федорович стал лучшим коногоном на шахте. Он выполнял все наряды, делал сверх нормы. Товарищи с завистью посматривали в его сторону.

— А что, ребята, — сказал однажды Фрол, почесывая за ухом, — некрасиво как-то выходит. Работаем все одинаково — стараемся, да получаем по-разному. Лошади у нас неравные. По-моему, это несправедливо, один на кляче гоняет, а другой...

— Довольно тебе, Фрол! Знаем, какой ты работник. Человек из черта лошадь сделал. Мы тоже могли бы. Кто виноват, что у нас смекалки не хватило...— вмешался в разговор конюх.

Фрол поджал тонкие губы, ехидно заметил:

— Возможно, я неправ, но и ты говоришь чепуху. А ежели человек изобретает что-то, он тоже один пользуется? Нет же? Нет.

— Фрол прав, — вмешался Иван, — можем мы сделать уравниловку? Можем! Никому обидно не будет. Сегодня ты работаешь на Вольном, завтра я, и получаем все одинаково, здорово и сердито.

— К своей лошади ты хоть мало-мальски относишься по-человечески, знаешь, что тебе на ней работать. Сколько раз вы с Фролом избивали Вольного? — сказал все тот же конюх.

— Его изобьешь, тронь только, так он голову откусит.

— Вот что, ребята, вот что, — почесав за ухом, опять заговорил Фрол. — Базарить незачем. Проголосуем. Подымай руки, кто за новый метод? Ага, один, два... всего пять, против двух. Проходит новый. Мы идем с Иваном к начальнику от имени всей бригады.

Начальник посмотрел на Фрола и Ивана недоверчиво.

— Говорите, это решение всей бригады?

— За кого вы нас принимаете! Можете вызвать всех! — вспылил Фрол.

— Ну, а если не сможете с какой лошадью сладить, тогда что? Лошади, они тоже имеют свой характер.

— Ну, вы совсем. Что это, катапульта мудреная... — возмутился Иван.

— Катапульта не катапульта, а с Вольным поладить не умеете... Ладно, работайте, только чтобы было все в порядке. Любая претензия со стороны участков — я поломаю всю эту лавочку.

Фрол и Иван собрались уходить.

— Да, постойте. Лошадь Свистельника не берите. Старик приболел, выйдет после бюллетеня, тогда решим совместно.

— Это как так? — в один голос возразили коногоны. — Мы договаривались без исключений! Что же получается?

— Ну ладно, работайте.

— Кто первую упряжку поедет на Вольном? — поинтересовался Иван.

— Начинай ты, — ответил Фрол.

— Твоя инициатива, давай держи ее до конца, — согласился Иван.

Фрол почесал за ухом, что-то пробурчал себе по нос и пошел запрягать Вольного.

При приближении Фрола Вольный прижал уши, ощерился.

— Ну, ты, дурак, — мирным тоном заговорил коногон, — довольно упрямиться, знаем, на что способен, теперь не отвертишься. — Он ловким движением накинул повод и повел лошадь к вагонам. Вольный не шел, а тянулся.

— Эй, Фрол, смотри не бей коня, если хочешь заработать. Свистельник его избаловал, теперь сам черт с ним не сладит, — предупредил Иван.

— Слажу!..

Фрол подвел Вольного, накинул цепь на крючок переднего вагона.

— По-ошел, Вольный! — подражая голосу Свистельника, ласково сказал Фрол.

Вольный скосил глаз так, что яблоко забелело в темноте, сердито храпанул и дернул. Вагоны откатились, конь придержал их. Вольный рванул и широким шагом пошел на участок.

— Теперь порядок, — обрадовался Фрол, цепляясь за задний вагон, — теперь собьем спесь с лошадиного дрессировщика.

Фрол подцепил только два вагона порожняка, знал, что на участке есть пустые вагоны, которых хватит на две смены. Он даже держал мысль все их пустить под груз и вывезти в одну партию. «Надо поставить рекорд», — думал Фрол.

На участке коногон дружелюбно разговаривал с Вольным, пытался потрепать его по холке. Конь отворачивал голову и сердито храпел и один раз попытался укусить коногона. Фрол перестал заигрывать, загнал порожняк под забой и стал набирать груз. Вначале он взял семь вагонов, ему показалось мало. «Здесь пути хорошие, почти до самого ствола под уклон», — думал Фрол, добавляя еще два вагона.

— По-ошел, Вольный!

Вольный тронул и остановился, вагоны застучали.

— Пошел, пошел!

Но конь стоял на месте.

«Нет, тяжело, наверное, не привык к такому грузу. Старик избаловал его», — рассудил Фрол и отцепил один вагон.

—По-ошел, Вольный!

Вольный тронул и остановился.

— Шо, опять тяжело? — Фрол почесал за ухом и выругался.

Он оставил еще один вагон и со злобой крикнул:

— Ну, пошел, в дышло мать!

Вольный проделал то же самое, повернул голову и злыми глазами посмотрел на коногона.

— Ух, скотина, чтоб тебя разорвало! — отцепляя еще один вагон, ругался Фрол. — По-ошел!

Вольный провез немного партию и остановился.

— О-о, подлая твоя требуха! — заорал Фрол и подлетел к коню. — Да я же видел собственными глазами, как ты возил по шесть вагонов! По-ошел! Ну, трогай!

Вольный стоял. Фрол схватил доску и замахнулся. Конь ощерился и кинулся на коногона. Фрол бросил в него доской и спрятался за партию.

«Смотри, не бей коня», — вспомнил он слова Ивана.

— Чтобы ты в завал упал, чтоб тебе ноги вагонами поломало! — клял Вольного Фрол. — Чтоб тебе ноги вагонами поломало! — повторил свое проклятие он. — Чтоб ноги вагон... Ага! — подпрыгнул Фрол. — Так я же тебя, скотина, проучу! — восторженно проговорил коногон.

Он откатил один из вагонов под забой и, разогнав его, пустил на партию.

Вольный услышал грохот приближающегося вагона, рванулся вперед и широким шагом пошел к стволу. Пущенный вагон догнал партию, стукнулся и спокойно покатился.

Вольный прошел еще немного, придерживая партию, вагоны потеряли инерцию и остановились.

— Ну, ни хрена! — свирепел Фрол, — все равно я заставлю тебя тащить их до самого ствола все! — И он стал повторять свою выдумку.

Вольный брал партию, но когда слышал, что груженый вагон приближается, сбавлял инерцию и останавливался.

Так они дошли до поворота, где кончался уклон и начинался подъем.

Фрол опять попытался разогнать вагон, чтобы пустить его на партию, но вагон на подъем не пошел.

В бешеной злобе Фрол схватил породину и запустил в коня. Осколок песчаника попал в ногу, конь метнулся, заржал от боли.

— Ага-а!— завопил Фрол и схватил породину побольше. — Я тебе покажу-у, скотина-а!.. — Но породину не бросил. Как он ни был зол, все равно помнил, что за избитую лошадь придется отвечать перед ветеринаром и платить из собственного кармана.

Он бросил в сторону породину с такой силой, что она с хрустом расколола затяжку крепления.

— Эй, кто там впереди! — услышал он хрипловатый голос,

Фрол повернулся и только тогда увидел, что приближается чья-то груженая партия. Он дал отмашку, партия остановилась.

— Что, забурился? — спросили его из темноты.

— А-а, это ты, Иван?

— Фрол, ты, что ли?

Иван посветил коногонкой и добавил:

— Чего стоишь?

— Стерва, а не конь! Все жилы вытянул, в бога мать!..

— Не едет? Я так и думал, что ты с ним сядешь.

— Убить такую скотину!

— Погоди, не горячись, сам знаешь, бить нельзя...

Иван пошел к своей партии за кнутом. Вернувшись с тяжелым коногонским кнутом, спросил:

— Много нацеплял?

— Посчитай.

— Раз, два, — стал считать вагоны Иван. — Шесть? Да я на своей кляче с этого участка пять везу.

— «Я-я». Ты бы на этом черте повез! — раздраженно возразил Фрол. — Кто-то рассказывал, что Свистельник больше пяти не возил на нем. Я сам видел, как он по шесть таскал.

Иван посмотрел на усталое, потное, широкоскулое лицо товарища, ему захотелось помочь.

— Ну, по-ошел! Подлый! — крикнул он. Вольный не тронулся с места.

Тогда Иван подошел ближе к Вольному.

— Бил? — спросил он Фрола.

— Его ударишь! — повторил свою обычную фразу Фрол.

— П-пше-ол! — Иван присвистнул и замахнулся кнутом.

Конь брыкнул задом, и коногон полетел между вагонами, Фрол кинулся к Ивану.

— Что, здорово?

— Ничего, ничего!.. — корчась от боли, подымаясь, проговорил Иван.

— Ребра целы?

— Да как будто целы, не достал он, хорошо, а то бы вышиб дух. Ну, подлый! Сейчас я с тобой посчитатось!

Иван схватил доску.

— Постой, постой! — вмешался Фрол.— Не так с ним надо. Подвернешься ему под удар, искалечит.

Иван опустил доску.

— Ты слышал, как с такими настырными раньше коногоны расправлялись?

— Не слышал.

— Сымай цепь со своей партии. Сейчас мы его успокоим!

Иван снял цепь и принес Фролу.

— Теперь надо к нему осторожно подойти, накинуть цепь на ноги.

— Что ты хочешь делать? — насторожился Иван, глядя на искаженное злобой лицо товарища.

— А вот увидишь, что.

— Давай заходи с этой стороны и, как только я накину, цепь, по команде дергай!

Фрол уверенно приблизился к коню, Вольный, скосив глаза, сердито фыркнул. Коногон не отступил. Подойдя еще ближе, он спутал ноги Вольного цепью, один конец оставил у себя, а другой протянул Ивану.

— Давай! — крикнул Фрол и рванул свой конец. Вольный рухнул на бок и забился, стараясь освободить ноги.

— Держи, держи! — орал Фрол Ивану.

Иван не почувствовал, когда вошел в раж, в нем проснулась звериная злоба, он тянул изо всех сил свой конец цепи.

— Порядок! — сказал Фрол. — Давай тащи хорошую чурку и доску пошире!

Иван кинулся разыскивать чурбак и доску. Каска у него съехала, и прикрепленная к ней коногонка светила куда-то в сторону. Иван поправил свет и тут же увидел то, что искал. Он схватил тяжелый столб, доску и потащил к Фролу.

— Ложи доску на брюхо ему, — распорядился Фрол, — да поскорей, а то еще кто наскочит.

Иван положил доску, Фрол замахнулся и чурбаком сильно ударил по доске. Вольный судорожно рванулся, Фрол ударил еще несколько раз. Конь жалобно заржал.

— Довольно, Фрол! Довольно! — закричал Иван, чувствуя подступающий ужас.

— Держи, держи! — орал Фрол и продолжал бить.

Иван отбросил доску, ослабил цепь и оттолкнул товарища. Почувствовав, что цепь ослабла, Вольный вскочил на ноги, налитые кровью глаза его казались огненными, он рванулся вперед, но ноги его подкосились, и он упал. Огненный взгляд его стал угасать.

— Отпряги его, отпряги! — заволновался Фрол.

Иван сбросил цепь с крючка вагона. Руки у него тряслись.

— По-ошел, Вольный! — попросил он.

Вольный встал и, позвякивая цепью, шатаясь пошел к стволу.

— Что теперь будет? — дрогнувшим голосом спросил Фрол.

— Что, что! Твоя затея, тебе и отвечать, трус подлый! — с ненавистью глядя на товарища, сказал Иван.

От этих слов Фрол пришел в себя.

— Трус! Дал бы я тебе этим чурбаком за это слово по зубам!

— А ты дай! — угрожающе пододвигаясь, процедил сквозь зубы Иван. — Ну, дай!

— Ладно, хватит дурака валять, — совсем оправившись, спокойно проговорил Фрол. — Все обойдется, это верный прием, ветеринар не докопается. Поболеет и выживет...

— Жди, выживет! Посмотреть бы, как ты с отбитыми печенками выжил!

— Хватит тебе. Вытащи мою партию, а я пойду на конюшню, надо предупредить ветеринара, что заболел конь.

Иван посмотрел на грязное лицо Фрола. Тот дружески подмигнул и попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получился оскал.

«Неужели и я такой?..» Он снова представил то, что случилось, и ему стало не по себе.

— Так я пошел, — сказал Фрол и зашагал к стволу.

Когда Фрол пришел на конюшню, Вольный уже лежал в своем стойле, тяжело вздыхая.

Ветеринар внимательно его осматривал.

Фрол остановился в двери и стал чесать себе за ухом.

— А что, коногон, не знаешь, кто на этой лошади работал? — спросил ветеринар.

— Я работал, — ответил Фрол.

— Бил?

— Что его бить, если он с утра, с начала смены вот так вздыхал и был невесел. Я довез до половины груз, вижу, что-то лошадь не того, распряг и отпустил, а груз с подоспевшим товарищем вывозил на другой лошади.

На конюшню зашел Иван.

— Да вот и тот товарищ, можете убедиться...

Ветеринар мельком взглянул на Ивана и обошел еще раз вокруг Вольного.

— Обкормили, наверно, лошадь, — сказал он. — Я приказываю на лошади не работать, пусть поправляется. — Ветеринар направился к двери.

— Что тут такое? — спросил вошедший Свистельник.

— Вольный твой что-то захлял, — ответил глухим басом Фрол.

— Постойте! — остановил ветеринара Свистельник. Он подошел к Вольному.

Конь приподнял голову и тихонечко заржал.

— Что-о с тобой, милок, что? — с любовью спрашивал Пахом Федорович, приседая на цыпочки.

Вольный шевельнулся, как бы пытаясь подняться, но тяжело застонал и положил голову на колени старику.

Свистельник полез в карман, достал кусочек сахару, протянул коню.

Вольный пошевелил мягкими губами, словно целуя старческую руку своего друга, сахар остался лежать на ладони. Конь сдержанно застонал и уронил голову.

Пахом Федорович приложил ухо к паху коня, осмотрел содранную шкуру на ногах и спросил, обращаясь к ветеринару:

— Давно работаете?..

— Давненько... — ответил тот, опуская глаза. — В данном случае помочь ничем не могу... А вы что-нибудь хотите мне сказать?

— Нет. Я с этим конем работал. Мне жаль его... очень жаль...

— Ну что ж, ну что ж, — уходя, успокаивающе сказал ветеринар.

— Кто сегодня брал Вольного? — спросил Свистельник, обращаясь к Фролу и Ивану.

— Я, я на нем работал, — заикаясь, ответил Фрол.

— Ты убил его!

— Что ты, что ты, он...

— Я больше тебя знаю, молокосос!..— Пахом Федорович сжал кулаки, и на его бледном в морщинах лице выступил румянец. — Мерзкий ты человек! Хапуга!..

— Что тут такое? А-а, Пахом Федорович! С выздоровлением вас. Когда поправились? Я слышал о вашем несчастье, мне ветврач рассказал, — заговорил вошедший начальник. — Это пустяки, такому коногону, как вы, мы всетда подберем хорошую лошадь.

— Не надо мне подбирать... Я уже свое отработал, — с дрожью в голосе сказал старик, — пора на покой, пора!.. Срок пенсии давно вышел...

— Ну, что ты, Пахом Федорович!..

— На девяти шахтах был, ах, какие люди всегда работали рядом... Каждый друг и брат, у каждого не душа, а песня... Иной раз и не пошел бы на работу, да тянет к ним, тянет к людям!..

Пахом Федорович постоял еще немного и, сгорбившись, медленно удалился.

— Что здесь произошло? — поинтересовался начальник.

Иван обкусывал ногти на дрожащих руках и смотрел себе под ноги.

— Вольный, кажется, подох, — ответил Фрол равнодушно, почесывая за ухом...

Кореша

1

Потап Ломтев около пяти лет не был дома. Все эти годы он прожил в небольшом районном городке на иждивении родной тетки.

Одинокая, богомольная тетка заявилась к ним в деревню на рождественские праздники, когда Потапу исполнилось тринадцать лет. С богатыми городскими подарками в пестрой с «молнией» сумке, она с первых минут завладела вниманием всей семьи.

У Потапа как раз в это время были школьные каникулы, и он целыми днями пропадал в лесу со своим соседом и другом рыжим Петькой Коноплевым. Петька, как и Потап, любил птиц, но из-за своей неуклюжести не мог поймать даже воробья, зато Потап слыл мастером птицеловом.

С виду ребята очень отличались друг от друга. Крепкий, рослый Коноплев и щуплый Ломтев, но, несмотря на это, жили они душа в душу.

В тот день предстоящей разлуки ребята вернулись из лесу с богатыми трофеями. Как раз Петьке и Потапу очень везло, и радостное состояние в одинаковой мере располагало их к доброте. В утепленном омшанике, среди многочисленных клеток Потап поздравил своего друга с днем рождения и передал садок с птицами:

— Это тебе, Петька, насовсем. Мне не жалко.

Петька не ожидал такой щедрости, он рассчитывал на половину улова и с минуту растерянно водил глазами по омшанику. На одной из захламленных полок Петька увидел книжки. Когда-то эти книжки принадлежали старшему брату — студенту. Петька знал, что Потап любил все толстые книжки, но в школьной библиотеке их не давали.

— Мал еще! — всегда отвечала библиотекарь, хотя его одноклассникам давали их без звука.

Коноплев достал с полки книжки и с радостью вручил Потапу:

— Бери, насовсем! Это книжки студенческие, самые научные.

Ломтев зажал под мышкой подарок и поспешил уйти домой: «А вдруг Петька раздумает?..»

— Читай, ученая голова! — крикнул ему вслед Коноплев.

Дома Потап тщательно обтер книги, уселся перед окном и прочел на корешках: «Учебник политэкономии» — в синем переплете, «Краткий философский словарь» — в коричневом. Да, таких книг он еще не видывал. Он попытался читать их, стараясь понять, что это за книги. В этот-то момент к нему и приблизились со скорбными лицами мать и трое его младших братьев.

Богомольная тетка собирала свои вещи и бормотала что-то успокаивающее. Заговорила мать:

— Сынок, ты тетю-то слушайся... не чужая она нам, по отцу родня большая. Слушайся, а она зазря небось не обидит...

Потап сначала ничего не понимал, только поддакивал и тетке и матери. Но вот тетка взяла подаренные ему Петькой книги, старательно уложила их в рюкзак, а потом так же старательно стали укладывать все его вещи.

— Птиц-то мы с собой брать не будем, ходить здесь за ними будет некому. Ты, Потапка, выпусти их.

Только тут Потап сообразил, что тетка договорилась с матерью и та отдает его в город. На душе у Потапа потемнело, как бы там ни было, но для матери в доме он всегда был помощником. То хворосту из лесу натаскает, то навоз из-под коровы уберет, то плетень подновит, да мало ли дел найдется старшему сыну, когда в семье нет отца.

Потап почувствовал, как в груди у него нарастает протест, обида на мать. Он уже собрался взбунтоваться, но увидев, как ловко упрятала тетка в бездонный рюкзак все, что принадлежало ему, пересилил себя, несколько раз теранул ладонью подмокший нос и стал собираться в дорогу.

Уложив вещи, по старинному обычаю, чтобы путь был удачным — все сели.

«Мамка еще пожалеет, она еще примчится за мной», — думал Потап. Хоть и помогают ей младшие, да не так, как я...

Кое-как простившись с матерью, братьями, Потап забежал проститься к Петьке. Тот, узнав, что его друг уезжает сейчас в город, равнодушно потряс ему руку, приказал купить рыболовных крючков и лесы, даже не проводил Потапа за ворота.

«Петька думает, что уезжаю я в город на каникулы, не насовсем, — решил Потап. — Сказать ему? А что, если я через неделю вернусь? Мамка приедет и заберет. Нет, лучше промолчу».

Потапу запомнилась и дорога в город. Маленький желтый автобус, нос у которого был как у простого грузовика, подбрасывало на ухабах, качало из стороны в сторону, и он полз, словно по волнам.

Пассажиры крякали, чертыхались, ойкали.

— И когда только будут у нас хорошие дороги? — спросил кто-то из пассажиров.

Шофер с потемневшей от пыли шеей, услышав голос пассажира, не поворачивая давно не стриженной головы, покачал ею из стороны в сторону, заговорил:

— Спрашивать мы все умеем, а вот беречь не могем. Вот от Прудков хорошую дорогу настлали?

— Хорошую, — согласились с шофером пассажиры.

— Ну вот, а сейчас какая она стала? Тракторист Микеша, как только выпадет случай, так и взбирается на своем «ДТ» на асфальт. Нет чтобы по грунтовой. Вот и размолол асфальт, а теперь что там за дорога?

— Лестница, одним словом, — опять поддержали разговор из салона.

— Так вот я и спрашиваю вас, можем мы хозяевами быть? Какой там!.. — шофер явно разошелся, он взял баранку одной рукой, а другой стал жестикулировать в такт своему рассказу.

Потапу нравилось, что он сидит так близко к шоферу и тот вроде обращается только к нему:

— Значит, не можем мы беречь ни свое добро, ни народное. Ну, это еще не все, слушай дальше. Случилось надысь этому Микеше захворать. Приступ его оглаушил, скорючил в три погибели. Еду я на первом рейсе, автобус кидает, пассажиры взвиваются, как зайцы, и вдруг у этих самых Прудков женщина — шасть на дорогу, чуть под колеса не угодила. Я матерком ее, так твою растак твою, ворона! А она мне со слезой: «Голубчик, говорит, мужа маво приступ прижал. Фельшарка говорит — в больницу в район срочно надо, а где ее, машину, в такой час достанешь? Ты уважь, сердешной, помоги, голубчик! Он ведь свой тебе брат, шофер тоже. Я те на белоголовку не пожалею...» Я ее в автобус — и к дому. Пассажиры в основном молчат, Только один старикашка заблеял: «Это что, «скорая помощь», что ли?..» Но его никто не подогрел, заглох он.

Захожу я в избу, а на диване Микешка узлом завязывается и так и эдак. Ну, я подсобил его к автобусу дотащить, впихнул его, поехали. Пассажиры лучшее место ему. «Давай поскорей! — просит жена. — Я те не белоголовую — «Московскую»!»

Погнал я. Как начало нас встряхивать, все кишки перематываются. Посмотрел я на бедолагу, и душа темная стала. Уж я подсказал пассажирам, чтобы его мужики на руки взяли...

Автобус так бросило, что шофер на минуту прекратил рассказ и крепче вцепился в баранку.

— Довез-то? — не вынес паузы Потап.

Шофер кивнул головой:

— Довез. Душа в чем держалась. Благодарит меня жена его и троячку сует на белоголовку. А яе й — Микешке прибереги, очумается, поставишь ему, пусть только на своем тракторе боле по асфальту не лупит. А Микешка услышал разговор, открыл глаза и эдак тоненько да жалобно:

— Не буду, браток, век не буду асфальту колоть... Че таиться, нравилось мне. Бывало, прешь по нему на «ДТ», а гусеницы его, как мармелад, плитками так и режут... Жив останусь — век по грейдеру буду гонять... Дороги — они наше добро. И беречь их всем полагается...

Шофер довольно кашлянул, достал часы.

В салоне пассажиры каждый на свой лад стали обсуждать рассказанное. Мужики восхищались тем, что водитель такой памятливый малый, а женщины и старухи восторгались душевностью шофера:

— Хороший парень, этот шофер, единожды он... — и пошли байки о его подвигах.

У водителя от удовольствия краснели уши и даже на землистой шее играл темно-бурый румянец.

Тетка посмотрела на Потапа своими кроткими глазами и сказала:

— Учись, Потапка, у хороших людей дело понимать...

Потап подумал, что тетка его склонна к нравоучениям и что ему туго придется.

И вот сейчас Потап стоял на автобусной остановке в огромных желто-коричневых ботинках — подарок тетки — и с нетерпением ждал свой автобус. Он представлял, как подкатит автобус, в котором он уехал из своей деревни.

Потап в первую очередь узнает шофера и, поздоровавшись с ним, как с близким человеком, напомнит ему рассказ о Микеше. Интересно, колет сейчас Микеша асфальт на своем «ДТ» или держит слово, данное шоферу, крепко?..

Из-за угла выкатил автобус, но не такой, в каком он уезжал, а просторнее и с двумя дверями, шофер тоже был другой, отчего Потап сразу почувствовал какую-то неудовлетворенность. Да тот же Микеша был близким родственником Петьки Коноплева. Вот сейчас бы Потап и узнал от того шофера не только о Микеше, но что-нибудь и о самом Петьке, любимом своем кореше. Сейчас Потап будет его величать только так, по-городскому. Потап втащил свои вещи в салон, сел на переднее сидение. Гладкий, без единой выбоины асфальт тянулся недолго. Вскоре водитель затормозил перед первым ухабом, мягко преодолел второй, а потом погнал автобус напропалую. Пассажиры возмущались, чертыхались, а шофер гнал и гнал.

Потап с грустью расстался со своей теткой — хоть она и любила одного бога, но его не обижала, часто писала матери в деревню, чтобы та не спешила забрать его. «Потапка окончит здесь десятую группу, устроится на хорошую работу...»

Конечно, матери трудно учить их всех, но почему-то она так слушала тетку и даже ни разу не приехала?

Раньше он не думал, что у него есть какие-то чувства к тетке, его всегда тянуло домой, но перед отъездом ему было жаль опять оставлять ее в одиночестве.

«Погощу у матери, посмотрю на братьев, а там найду подходящую работу, всем буду помогать».

Автобус выполз из глубокой балки, — показался острый клин леса, а рядом крыши родной деревни.

«Нагряну, ахнут все. Мать небось обрадуется. Дома забыли меня — не ждут...» Невеселые мысли подымали обиду, волнение. Чтобы отвлечься, Потап стал смотреть на дорогу, вспоминать свой отъезд из деревни, веселого шофера, Петьку Коноплева.

2

С матерью Потап встретился у калитки. Она его сразу узнала:

— Школу закончил? — обняла Потапа. — А на городских хлебах и не подрос... вроде как только вчера из дому, а ведь прошло сколько...

— Я, мам, подрос! — уверенно ответил Потап. — Он хотел ей сказать что-нибудь неприятное за ее безразличное отношение к нему, но как она постарела: много новых морщин вокруг тусклых глаз, согбенная спина. Сдержался, повторил: — Я подрос все-таки!..

— Какой там! — махнула она рукой. — Вот сейчас на Митьку посмотришь. Да ты сейчас меньше всех, хоть годами и старшой. А в городе нельзя было остаться? — неожиданно спросила мать.

Потап помолчал, грустно ответил:

— Да вот вас захотелось повидать... Петьку Коноплева...

Мать отвела в сторону глаза, промолчала.

Из братьев Потап никого сразу не узнал. Первым к нему подошел Митька. Он на самом деле был высок. Узнал Потапа и средний брат, а вот самый младший с недоумением смотрел на него, подошел только после того, как Потап назвал его по имени.

За столом мать все хвалила Митьку:

— Кабы не он, не знаю, сумела бы свести концы с концами. Спровадила тебя, и словно легче стало. Брюки твои, две рубахи меньшому годились, ботинки, что в зиму купила, тоже ему. Ну, а хозяйствовать без тебя труднее стало. Да и тетушка очень меня уговаривала, чтобы я тебя ей отдала. Похож ты на отца и видом смиренный. Митька-то у нас бойкий больно... Сколько раз собиралась к тебе приехать, но дом не на кого бросить... Она поймала взгляд Потапа и, не выдержав, опустила грустные глаза. — Потом Митька в хозяйство вошел, помогать стал... Зиму учится и по хозяйству дома помощь оказывает, а лето все на тракторе прицепщиком... — Потап почувствовал какую-то неловкость, поперхнулся, и мать перевела разговор:

— Петька-то Коноплев, друг твой сердешный, на шахты уехал. — И уважительно сказала: — Вырос такой здоровило — жуть смотреть. Забойщиком на шахтах работает. Почти каждый месяц матери по пятьдесят рублей в новых деньгах присылает. Дождалась Евдокия кормильца. Уж она им не нахвалится. Вся в шелках ходит. Хорош парень удался. — Потап встретил сожалеющий материнский взгляд, и у него совсем пропал аппетит.

Вечером пришла Евдокия.

— А ты подрос, ай нет? — еще с порога поинтересовалась она. — По-моему, нисколько. Все такой же коротыш.

Мать Потапа виновато отвела в сторону глаза.

«Да пошли вы все к дьяволу! — чуть не крикнул Потап. — Далось вам это «подрос!» Он сердито посмотрел на Евдокию, но она только ухмыльнулась.

А мать все вздыхала и с надеждой посматривала на Митьку.

— Что же Петька не доучился? — попытался Потап остепенить Евдокию.

— А он там и работает и в вечернюю школу ходит. Мой парень всем взял и учебу одолеет. Ты-то школу покончил?

— Окончил. Грамоту похвальную дали. — Потап собрался показать грамоту, но по безразличному виду Евдокии понял, что ей все равно, есть у него грамота или нет.

— Что ж теперь будешь делать? В колхозе останешься?..

— Не... на шахты поеду! — Потап даже сам удивился сказанному, он и не думал о шахтах. У Евдокии вытянулось лицо:

— Куды-ы?

— На шахты! — уже с уверенностью заявил он. А в голове мелькнула мысль: «Здорово я ее!..

— Да кто ж тебя возьмет? — Евдокия хотела добавить: «такого хлюпкого», да вовремя остановилась. Потап смотрел на нее сердито.

— Поеду завтра. Давайте мне адрес Петьки!

Мать молчала, а Евдокия обрадовалась возможности передать сыну гостинец. Она кинулась собирать сумку.

3

В комнату шахтерского общежития вошел человек маленького роста, в поношенном, не по росту сером пиджаке. Он был без головного убора, прямые черные волосы зализаны на правую сторону. Похожие на коричневые бусинки глаза беспокойно перескакивали с предмета на предмет.

В комнате находилось трое парней. Один полулежал на кровати, а двое других играли в шахматы. Потап посмотрел на них — все они были рослые и крепкие.

— Я хочу повидать земляка моего и кореша Петьку Коноплева, — четко выговаривая «о», сказал он.

Ребята переглянулись, уж не тот ли это Гном, о котором, вспоминая деревню, любит рассказывать Коноплев?

Окинув всех еще раз колючими глазенками, как будто перед ним стояли его заклятые враги, Потап продолжил разговор:

— А сумеете вы, если Коноплева долго не будет, помочь мне поступить в забой? А то ведь день пропадет зазря. — Потап старался говорить так, чтобы ребята подумали, что он хоть и мал ростом, но калач тертый. Старался говорить и вести себя как-то по-особенному, все его жесты были неуклюжими, а разговор вызывал улыбку.

— Ну что, ребята, пригласим гостя раздеться, узнаем, кто он такой; усадим его вот в это кресло? — Долговязый, стриженный под бобрик парень встал с кровати, предложил Потапу кресло. — Садитесь!

— Постою.

— Садитесь, у нас за простой не платят, вам, как забойщику, эту истину запомнить необходимо.

— Хорошо, я сяду. — Потап сделал несколько шажков от порога к креслу и деловито сел, опустив рядом с собой «сидор» с гостинцами.

Долговязый пристально стал разглядывать желто-коричневые ботинки Ломтева и совсем неожиданно спросил:

— В «сидоре» самогон есть?

«Вот это шахтеры... С ними надо держать уши топориком!» Вслух же ответил:

— «Сидор» не мой, это мать Петьке гостинцы передала. А самогоном я не балуюсь...

Долговязый прикусил губу, чтобы не рассмеяться:

— Вот пусть тебя и устраивает Петька. У него, знаешь, здесь связи какие! Со всеми начальниками «по петухам»! Жди его здесь, он скоро придет. Ну, а нас прости великодушно, на работу спешим.

— Да, чуть не просидели! — спохватились остальные и сразу стали торопливо собираться.

Ребята ушли. В общежитии воцарилась непривычная тишина, которая наступает в междусменье. Одни ушли, а другие еще не успели прийти.

Потап с интересом рассматривал желтые стены, крашенные под дерево, картину в золотистой массивной раме — кривые суковатые сосны, порхающие птицы и чуть заметная тропинка.

«И лес-то нарисовать не умеют, коряги, а не дерева...»

В коридоре кто-то затопал, и тут же распахнулась дверь. На пороге появился рыжеголовый Петька, совсем такой, каким его помнил Потап, но рослый, крепкий и с твердыми задубевшими ладонями.

— Ну и ну, объявился, загрызи тебя собаки! А мне ребята у ламповой толкуют — земляк приехал! Вот такой коротыш! Я сразу подумал, что это ты — пропавшая грамота!.. Что же ты не подрос совсем?..

— Мал золотник, да дорог, здорова тюрьма, да черт ей рад! — сердито повторил Потап любимую поговорку своей тетки.

— Ну, ты не обижайся. Я же сказал так, конечно, ты маленько подтянулся... Ну, и умотал тогда ты со своей теткой. Я ждал, ждал, а потом, думаю, дай-ка узнаю у твоей матери, когда вернешься. Спросил, а она мне — насовсем уехал Потапка, тетка одинокая, не так скучно будет, да и нам полегше...

— Про тетку не время говорить, — перебил его Ломтев, — тут вот мать твоя передала тебе «сидор» с гостинцами, посмотри да расскажи, как ты тут в шахте работаешь? Я ведь не в гости к тебе приехал!.. — Потап почему-то обиделся на Петьку и решил вести себя независимо.

— В шахте работать — не квас хлебать. Потеть приходится с излишком, а поначалу, пока привыкаешь, и боязно бывает. Да зачем тебе это? Ты вот лучше расскажи, как там у нас в деревне?..

— Я спрашиваю тебя потому, что я работать сюда приехал. А в деревне как в деревне. Мне матери надо помочь...

— Работать в забой приехал? Брось ты, Потап, шутить. Это тебе не птиц в лесу ловить. Видишь, какие у меня плечи, и то иной раз не выдерживаю, и что у тебя за гонор такой...

— А я выдержу... Ты мне только расскажи, с чего начинать надо? — пропустил мимо ушей Потап замечания Петьки.

— Да кто тебя в забой возьмет? Ты видел отбойный молоток? Он больше тебя размером. Пошутил и будя!.. Давай о деревне, как там жизнь на родине!..

— Петь, ты только расскажи мне, как кореш! — Потап взял тяжелую в ссадинах руку друга и по-детски заглянул ему в глаза.

Коноплев отвел взгляд.

— Петь, мы же еще и друзья с тобой. Те книги, что ты мне подарил, я наизусть выучил. — И Потап стал вспоминать выдержки из политэкономии. Коричневые глаза с темными от угольной пыли ресницами Коноплева удивленно расширились:

— Тебе надо не в забой, а в институт с такими способностями.

— И тетка мне так говорила, но какой институт. Ты же знаешь, у меня одна мать работает, братья все малолетки. Помогать надо. Мне во как им помочь надо! — Потап провел ребром ладони по горлу. — Чтобы они...

Коноплев ухмыльнулся:

— Помощничек... Пошли в нарядную шахты, я покажу тебе все, и устраивайся сам. А поскольку мы с тобой кореша, зайдем сначала в столовую, пожуем чего-нибудь.

4

Прошло несколько дней, и дружба между корешами стала переходить во вражду. Над низкорослым, заковыристо разговаривающим Ломтевым подтрунивали почти все. В шахту его не брали даже путевым. Коноплев стеснялся просить за Потапа, чтобы его взяли на работу. Старался отделаться от земляка. Потап обошел все нарядные участков, и нигде его не взяли.

«Куда же мне теперь? — думал Потап. — Домой нельзя, если опять к тетке? — И вдруг он вспомнил: — Схожу в комитет комсомола!..»

За длинным столом в комитете комсомола сидел остроскулый глазастый парень.

— Секретарь, походатайствуй перед начальством, помоги устроиться на работу! Я ведь не просто так!.. Что я уехал трудиться на шахту, об этом вся деревня знает! И земляк мой у вас работает! — ошеломил натиском остроскулого парня Потап. Тот минуту помолчал, разглядывая простены, и кивнул на стул, пригласил:

— Садитесь.

Потап сел, асекретарь задумчиво тер рукой гладко выбритый подбородок, продолжая с интересом рассматривать Потапа. В это время в комитет и влетел Петька Коноплев:

— Ты уже здесь?.. Ничего не получается, земляк. Хил ты для забоя!.. Пойдем-ка, я провожу тебя на вокзал. Поедешь домой и попутно прихватишь мой овчинный тулуп. Здесь он мне ни к чему, а в деревне сгодится. Пойдем, пойдем, — потянул он за руку Потапа.

— Петька, убирайся отсюда! — закричал тот. — Все равно не повезу твой тулуп. Брошу его под колеса поезда!

Секретарь посмотрел на Коноплева:

— А почему бы, Коноплев, не попросить твоего начальника?

— Да вы посмотрите на этого чудака, он же непременно забойщиком хочет быть. — Петька расхохотался, а Потап почему-то вспомнил свой отъезд с теткой из деревни, рассказ шофера о Микеше и закричал:

— Что, рад, что вымахал с геркулеса! Тебе нравится издеваться надо мной! Ну, смотри, а то получится как с Микешей твоим...

Петька замолчал и с удивлением уставился на Потапа, он не знал, что там «получилось» с Микешей.

— Ну, ладно, Коноплев, я поговорю с вашим земляком наедине, — вмешался в разговор секретарь.

Петька вышел с недоуменной миной, соображая, к чему это Потап упомянул его родственника Микешу.

— Я помогу вам, — сказал секретарь, когда широкая спина Коноплева скрылась за дверью, — не обязательно забойщиком работать, если приехал на шахту. Почетны и другие специальности, насыпщик, например.

— Что это за профессия такая? — насторожился Потап, подозревая, что и этот хочет усомниться в его полноценности.

— Уголь из люков в вагоны насыпать.

— А где я буду насыпать — под землей или на поверхности?

— В шахте, так же как и ваш земляк.

— Он, значит, будет рубать, а я насыпать?.. Нет, секретарь, Коноплев этот, когда мы ловили птиц, у меня в подручных ходил. Да если он напишет в деревню, меня засмеют. А он обязательно начнет выхваляться перед своей матерью...

— Но здесь ничего нет смешного, никакого повода для смеха.

— Если, конечно, вы говорите правду... что нет повода... А сколько там платят? — с обреченным видом допытывался Потап, надеясь хоть на какую-то справедливость и понятливость секретаря.

— Первые месяцы вы заработаете больше, чем раньше получал Коноплев. Забойщиком он сразу не стал, ему пришлось долго учиться, а вы овладеете специальностью быстро. Ну, день-два сходите на пару с каким-нибудь товарищем, он вам покажет участок, освоитесь — и пожалуйста!

— Принимаю ваши условия. Секретарь, вы еще не бюрократ! Я буду часто заходить к вам, и с первой получки мы выпьем. Я здорово себя чувствую и доверие ваше оправдаю! — Потап Ломтев что было силы пожал руку секретаря, спросил, у кого брать приемный лист, и когда секретарь, написав что-то, подал ему бумажку, кинулся в отдел кадров.

5

Первые два дня Потап Ломтев ходил на работу с пожилым хмурым шахтером, который обучал его мастерству насыпщика и знакомил с шахтой.

Наслушавшись всяких страстей о шахтерской профессии от Петьки, Потап с любопытством и страхом рассматривал торчащие глыбы породы из-под затяжек, с боязнью входил в темноту штрека и незаметно, таясь от своего учителя, крестился. В кромешной темноте шахты на него находила суеверная блажь.

В поведении, внешнем виде Ломтева было много поводов для насмешек. Стараясь удивить всех своей ученостью, он все время путано приводил цитаты из политэкономии. Часто шахтеры подтрунивали над огромными ботинками Ломтева. Когда Потап шагал на участок за своим учителем, он был похож на маленького утенка, обутого в ласты.

— Эй, малыш, зачем в шахту на лыжах приехал? — кричал кто-нибудь из шахтеров.

Ломтев останавливался, напыжившись, обзывал обидчика «Торичеллевой пустотой», стукал себя по фибровой, просторной каске.

— Чего ты со всеми связываешься? — спрашивал недовольно насыпщик.

— Я вот кому-нибудь намну хребет, так они успокоятся! — грозил Потап.

— Ты вот меньше языком мели. Так вот когда-нибудь отстанешь, попутает черт или Шубин в завал утянет. Где ботинки, которые тебе дали со спецодеждой? — вышел из себя насыпщик.

— Домой отослал, — потупил взгляд Потап , — все равно они быстро б изорвались, а эти прочные. Там у меня в деревне братан в них к девкам на улицу будет ходить.

— Тьфу! — сплюнул насыпщик. — Ну и жмот ты, паря! Ведь пять лет прошло с тех пор, как война кончилась, а ты все жадничаешь. — Больше до последней смены Потап не слышал от него ни единого слова.

Работа у Потапа не ладилась. Люки были высокие, и ему приходилось все время из-за своего маленького роста залезать на вагон. Делал он это неумело, попадая под вентиляционную струю с пыльной стороны. От колючей угольной пыли перехватывало дыхание, кололо в ноздрях, першило в горле и слезились глаза. Потап чихал, кашлял, тер глаза, вызывая острую резь. Временами ему хотелось бросить все, расплакаться и пойти на-гора. Но в такую минуту перед глазами возникала ухмыляющаяся рожа Петьки Коноплева: «А в забое, думаешь, легче?», скорбное лицо матери: «Эх, сынок, никуда-то ты у меня не годишься», возникал и комсомольский секретарь с напутствующим жестом: «Смотри, Потап, не подведи!»

Потап отплевывался, втягивал голову из-под пыльной струи и, увидев через несколько вагонов от себя под светом машины насыпщика, который спокойно и ритмично то открывал люк, то закрывал, насыпая один вагон за другим, принимался снова за работу. «Я тоже не лыком шитый! Я вам покажу!» — кому-то грозил он.

На другой день горный мастер, распределяя наряды, выкрикнул:

— Ломтев! Насыпщик Ломтев!

Потап стоял совсем рядом с горным мастером, но мастер продолжал выкрикивать.

— Это я! — заявил Потап, напыжившись, выставив вперед грудь.

— А, вот где ты. Насыпать сегодня пойдешь сам, пора переходить на самостоятельную работу. Сумеешь?

Потап с презрением посмотрел на своего учителя: «Специально отказался от меня. Вон и Петька Коноплев ему ухмыляется, рожа рыжая!»

— Ну, что молчишь, Ломтев?

— Я-а! Был бы порожняк и уголь. Шесть партий за смену!

Петька Коноплев протиснулся между шахтерами и ущипнул Потапа:

— Остепенись! И так смеху хоть отбавляй! Насыпщик говорит, что ты один не справишься. Сегодня доставщик заболел, так начальник поэтому хочет забрать твоего напарника. Откажись...

— П-пшел, рыжий, знать тебя не хочу!

— Не хочешь, ну, ладно...

«Сегодня надо как следует поработать, — размышля Ломтев, шагая на участок, — если я выполню две нормы — хорошо заработаю, три — здорово! К концу месяца у меня будет приличная сумма. Сотню отошлю матери...

Он так увлекся подсчетами, что даже не слышал, как в клети топтались по его огромным ботинкам, не слышал, как кто-то из шахтеров, обгоняя, щелкнул его по каске.

Придя на участок, Потап взялся за дело. «Я не из такой породы, рыжая обезъяна, — ругал он Коноплева, — которые асфальт крошат да над земляками насмехаются. Я еще покажу, как надо работать!» Если бы Потап попросил объяснить свою антипатию к Коноплеву, он бы начал объяснение с Микеши-тракториста, доказывая этим, что все родственники Коноплева тоже плохие люди. Половину вагонов он насыпал быстро.

— Ишь, как лихо трудится новый насыпщик, — похвалил кто-то Потапа из темноты штрека. — Шустрый у нас новый насыпщик!..

— Я сегодня выдам уголька, мелкого, но много! — хвастливо заявил Потап.

— Давай, давай, — сказал все тот же голос из темноты. — Мы тоже не подведем...

Ломтев насыпал вагон за вагоном, мечтая, как пойдут по деревне разговоры о нем: «Мал золотник, да дорог! Вот те и Потап, Коноплева Петьку на шахтах за пояс заткнул!»

Насыпав вагон, Потап дергал стальной трос, прикрепленный к пусковой ручке воздушной лебедки; рявкнув, она подтягивала груженые вагоны вперед, освобождая место под люками порожняку. Вдруг уголь не пошел. «Кончился уголек,— с досадой подумал Ломтев, — теперь ни черта не заработаешь!» Он прислушался, в лаве стучали молотки забойщиков. Потап посветил в люк. Уголь был, но между крепежными стойками застряло несколько затяжек, получилась пробка.

— О, это не беда! — утешил себя Потап. Он спрыгнул с вагона наземь, взял длинный сосновый распил, залез в пустой вагон и стал выбивать распилом затяжки. Затяжки спрыснули со стоек, и теплый уголь пошел сплошным потоком. Потап не успел одуматься, как был засыпан по пояс. Он попытался освободиться, но ботинки, словно корни, держали ноги. Уголь продолжал прибывать, засыпая Ломтева. Потап опомнился, схватил трос лебедки и потянул на себя. Вагоны продвинулись вперед: «Теперь я вне опасности, — обрадовался он,— теперь мне все нипочем!..»

В штреке стало тихо, слышно было, как глухо стучат в лаве отбойные молотки забойщиков да с шорохом ползет из люка водопад угля. Потап попробовал руками разгрести вокруг себя уголь, не привыкшие к такому делу руки вскоре засаднили, и Потап почувствовал боль под ногтями. «Как же быть? — стал размышлять он. — Что же это получается? Осрамился я, оскандалился...

— Эй, насыпщик, ты что там, уснул? — раздался голос из лавы. — Давай, а то уже подсыпаться начинаем!

«Что ж делать, ответить ему или не стоит? Конечно, не отвечу, а то еще придет сюда, смеху не оберешься. Подожду, что будет дальше», — решил Ломтев.

В лаве уже бранился не один, а несколько человек.

— Да полезьте кто-нибудь на штрек, узнайте, в чем дело? Сегодня новенький насыпает, карапуз какой-то. У него росту вместе с каской метр двадцать будет. Вдруг он заснул? Коноплев, ты помоложе всех, проверь. Разбуди его, если спит!..

«Этого только не хватало! Петька рыжий сейчас появится!» — с отчаяньем подумал Потап.

Из лавы выскочил Петька Коноплев.

— Потап, что ты тут?.. — он повел лучом прожектора.

— О, это ты, Коноплев? Видеть тебя не желаю!..

— Почему ты не насыпаешь? Давай, а то, знаешь, с забойщиками не шути. Может, тебе помочь? — дружелюбно предложил Петька.

— Уйди, рыжий!

Коноплев увидел до половины засыпанного земляка и расхохотался.

Потап схватил кусок угля и запустил в Петьку.

— Что там такое? — спрашивали из лавы.— Совсем подсыпались, вентиляция чуть тянет, так мы задохнемся!

Коноплев перестал смеяться.

— Давай я тебе помогу. — Он подошел и стал вытаскивать Потапа из вагона. — Тебя будто кто за ноги держит, и капли не подаешься.

Из лавы, чертыхаясь, вылезли еще забойщики:

— Что, забурились?

— Да нет, — ответил Потап, — засыпан я, авария.

— Эт ты, грешная душа, чего ж галок ловишь? — забойщики попытались освободить насыпщика. Узкий штрек, крепежный лес, который был сложен сбоку пути, создавали такие неудобства, что к Потапу трудно было подступиться.

— Если бы не эти ботинки, давно бы сам вылез...

— Это моя личная собственность и распоряжаюсь я ею, как хочу! — заявил Ломтев.

— Молчал бы ты, собственник! А то сейчас добавим уголька, и могилку копать будет незачем. — Коноплев засмеялся.

— Ладно тебе зубы скалить, — недовольно заметил один из забойщиков, — время идет, выручать чудака надо... — А что, если лопатой выкидать из вагона уголь?

— И будешь кидаться до конца смены, пересыпешь путь, тогда что?..

— Ребята, давай как-нибудь перекинем вагон.

— Куда ты его перекинешь? Мы насыпщика задавим. Вот что, Коноплев, продолжай насыпать партию. Приедет машинист электровоза — предупреди его, чтобы он твоего земляка в бункер с углем не вытряхнул. Пусть везет его на ствол, там просторнее, вытащат.

Забойщики ушли, Коноплев насыпал партию.

«Нехорошо как-то получилось, вот теперь мне наверняка придется уезжать в деревню», — Потап потушил лампу и устало закрыл глаза.

Петька Коноплев посветил прожектором:

— Что, земляк, ночуешь?

— Петька, я не вижу твоего чумазого рыла, но я уверен, что ты улыбаешься. Хоть ты мне и земляк, но ты дрянной человек, Коноплев, зря я с тобой дружил в детстве... никогда ничего для тебя, не жалел, птиц самых лучших отдавал, а ты не помог мне в устройстве на работу...

— Молчи, не до тебя сейчас. И так смену угробили, мастер с ума сойдет! Придется тебе везти мой тулуп домой.

— Коноплев, я не прощу тебе этого, гнуснейший ты тип, а спиногрыза твоего я не боюсь! — «Спиногрызом» Потап называл горного мастера, хоть и не приходилось ему сталкиваться с мастером на работе, но по тому, как тот разговаривал с другими, Потап отметил, что он строгий человек.

— Вот сейчас стукну доской по твоему пустому чердаку, — и ставни захлопнутся! — вышел из себя Коноплев. — Ну и зануда ты!..

— Рыжий, я не могу сейчас наказать тебя за эти слова! Я здорово себя чувствую, и ты поплатишься! — не унималоя Потап.

Петька спешил насыпать вагоны, чтобы скорее отделаться от назойливого земляка и как-то поправить дело — с кем не случалось всяких приключений в первые дни работы в шахте.

В нарядной густо накурено, шахтеры с топорами и ножовками ждут, когда придет начальник участка, - вполголоса разговаривая друг с другом.

— Черт бы побрал этого Ломтева! — злился горный мастер. — Он мне сорвал всю смену... теперь отдувайся за него!

— Первый блин комом, — заступился за Потапа Петька Коноплев.

— Комом, говоришь? Не допущу второго блина! Придет начальник, переведем этого комсомольца доставщиком крепежных материалов.

Угрозу свою горный мастер выполнил.

Приказ был подписан, и Потапа перевели доставщиком.

— Справишься ты с этой работой? — спросил его начальник участка. Больше всего Потап боялся, что ему придется ехать домой, поэтому поспешил согласиться:

— О да, конечно, я не боюсь трудностей!.. Пожалуйста, доставщиком...

— Но смотри, парень, будешь чудить — распрощаемся с тобой, и секретарь не поможет. В шахте надо быть серьезнее, собраннее...

«Хороший человек этот начальник», — удовлетворенный решением начальника, подумал Потап.

Нагрузившись болтами и гайками, Потап Ломтев бодро чапал на участок. Он переждал, пока все рабочие разошлись, и пошел один. «Ну их, зубоскалов! — решил он. — Непременно будут подковыривать за то, что я так опростоволосился на насыпке. Лучше лишний раз с ними не встречаться. Вот освою новую специальность, тогда посмотрим, как они будут со мной разговаривать. Старание и старание. Домой напишу, что я занимаю должность почетнее, чем Петька». — Ломтев перебросил тяжелую сумку с плеча на плечо, потоптался на месте, чтобы сбалансировать и не упасть от тяжести, потом поправил просторную каску, все время съезжающую на глаза, и, прибавив шагу, пошел, пе подымая головы, на участок.

Шел он долго. Приблизившись к узкому повороту, остановился: «Что это я так долго иду? Вчера, кажется, участок был ближе... конечно, вчера я шел не один, и они спешили, как самолеты. Надо отдохнуть и осмотреться. — Потап опустил сумку на воздухосборник. — Откуда взялась здесь эта шипящая бочка? Уж не заблудился ли я? — Приподняв повыше лампу, он с беспокойством стал осматривать покрытое ржей и соленым слоем металлическое крепление, заплесневелые затяжки... А в этой шахте все похоже... пора идти дальше. — Подымаясь, Потап сильно стукнул лампу о воздухосборник. Свет сразу потускнел и, краснея, угас. Потап попробовал повернуть головку, на секунду лампа ослепительно вспыхнула, головка щелкнула и намертво приросла к стакану аккумулятора. — О, дьявольщина! Что же теперь делать? Идти назад?! На этот раз меня точно рассчитают, а этот рыжий, презренный Петька Коноплев будет ржать до упаду... Без света, но я пойду вперед! — Потап решительно двинулся дальше и тут же врезался в трубу, в глазах метнулся огонь. Потап ступил шаг назад и стал ощупывать голову. — Цела! — обрадовался он. — Каска спасла. Хорошо, что шахтерам каски дают, а то бы моя голова треснула, как глиняная махотка. Надо передвигаться впотьмах осторожнее... Ну и шахта. Вот когда поеду домой в отпуск, будет чего рассказать».

Он выставил вперед руку и, ощупывая ногами почву, пошел дальше. Позади оставался резкий шум воздухосборника, и чем дальше отходил Потап от бочки, тем тише становилось в штреке. Наконец шум совсем утих. Ломтев поправил лямку тяжелой сумки, где-то совсем рядом тюкали водяные капли, и вдруг Потап ясно услышал храп. «Кто может храпеть в шахте? — Напрягая зрение, он постарался хоть что-то различить в темноте. — Неужели это Коноплев что-то затевает? Ага, он хочет меня выпугать! Ну-ну... Да, а как Петька мог увидеть меня в темноте?»

— О, рыжий Петька, я вижу твою красную голову! — разоблачающе закричал Потап. — Брось дурака валять и перестань храпеть!

Храп продолжался.

— Петька, ты же мой земляк, я когда-то считал тебя своим корешом. Ты должен посочувствовать мне и зажечь свою лампу... Коноплев, если ты хочешь позубоскалить, я расскажу тебе один забавный случай про одного шофера, про Микешу, забавный и поучительный.

В штреке воцарилась тишина.

— Давно бы так, теперь включи лампу, считай, что ты меня выпугал, и смейся сколько тебе влезет.

В ответ на это дружелюбное предложение Петька Коноплев заскрипел зубами и захрапел пуще прежнего.

— Ах, так!.. — Ломтев с вытянутой рукой храбро двинулся на храп. Рука его ткнулась во что-то волосатое и теплое. «Шубин или черт?» — Все страсти, о которых ему рассказывал Петька Коноплев, мгновенно всплыли в его памяти, он остолбенел, но рука продолжала механически ощупывать страшный предмет. Вот Ломтев пальцами почувствовал большие зубы.

«Черт!» — Эта мысль, словно электрический заряд, привела в движение одеревеневшее тело. Потап швырнул сумку и помчался назад, удачно избегая столкновения с трубами. Споткнувшись о шпалу, он упал. Переведя дух, попытался встать, но его огромный ботинок провалился между рельсом и шпалой. Дрожащими руками Потап стал освобождать ботинок — не получилось, тогда он развязал шнурок и выдернул ногу.

«Ну, теперь дай бог ноги! Нет, как же я пойду на ствол в одном ботинке, и сумку с гайками бросил... — Отчаянье настолько охватило его, что он забыл о страхе. Вытаскивая ботинок, Потап Ломтев услышал тяжелые приближающиеся шаги, он поднял голову и посмотрел — тьма! Черт подошел и остановился совсем рядом.

— Ты же видишь, что застрял мой ботинок! — закричал Потап. — Жаль, что я не вижу твою рожу, а то я бы запустил чем-нибудь! — Черт стоял, миролюбиво похрапывая.

«Может быть, это вовсе не черт?.. Петька меня просто разыгрывал, а что, если это он такую пакость придумал? — Потап совсем расхрабрился, вытянув вперед руку, шагнул. Рука его опять ткнулась во что-то волосатое: «Если я не вырос верзилой, так на меня и черти будут нападать?» — Ломтев что было силы ткнул кулаком волосатого, в ответ тот сокрушенно вздохнул и слегка попятился. Потап решил преследовать обидчика и наткнулся на лошадиную голову.

— Так это же лошадь! — обрадовался он.— Дура лошадь! Фу ты, палки-моталки, а я думал, черт или Петька Коноплев! Так как же я, дурак, забыл, что на этой шахте есть еще лошади. Мне же рассказывали, что электровоз на верхнем штреке не пустишь, малейшая искра — и взрыв. Как же я забыл об этом! Эх, ты, — небрежно шлепнув по крупу лошади, сказал Потап. Нагнувшись, он рванул ботинок, ботинок выскочил.

— Лошадь, ты видишь, что у меня нет свету. Ты, наверно, знаешь здесь все ходы и выходы, если шляешься в темноте по шахте? Подожди меня, я найду сумку с гайками и болтами.

Отыскав сумку, Ломтев подошел к лошади и взял ее за хвост:

— Давай, веди меня по назначению! — строго сказал он.

Вскоре Потап заметил огоньки шахтерских ламп.

— Стой, лошадь! — скомандовал он. — Можешь быть свободной.

— Куда девался этот доставщик?! — возмущались рабочие.

— Может быть, с ним что случилось? Шахту он вовсе не знает.

— Опять, наверно, ботинки где-нибудь застряли, — услышал Потап голос Петьки Коноплева.

— Не зубоскаль, Петька, у меня погасла лампа. Наверно, я такой невезучий, со мной вечно всякие приключения случаются, — с досадой заметил Ломтев, приближаясь к группе рабочих.

Лучи прожекторов метнулись на голос. Перед шахтерами стоял Потап Ломтев. От тяжелой сумки и ходьбы он взмок, по чумазому лицу текли ручейки пота. Когда он передал шахтеру сумку и снял каску, все увидели на лбу у него большую шишку.

Петька Коноплев растерялся, а бригадир спросил:

— Где же у тебя погасла лампа?

— Недалеко от ствола...

— И ты на темную столько шел? Там же три завала, не каждый из нас решился бы вслепую протопать этот путь. Коноплев, а ты говорил, что земляк у тебя чудак, да и только. Смотри, какой парень!..

— Садись, человек, отдыхай, с нами тебе повезет. — Бригадир протянул Потапу твердую руку.

Потап достойно принял похвалу бригадира, искоса взглянул на Петьку Коноплева и что было силы пожал руку бригадиру.

— Петь, — окликнул Коноплева один из шахтеров, — а Потап твой малый бывалый. На этот раз, кажется, нам повезло с доставщиком.

— Потап — парень надежный...

— Ты учись, как ориентироваться в шахте, а то второй год работаешь и все боишься заблудиться.

Помывшись после работы в бане, Потап встретил своего земляка у скверика, он сидел на скамейке и ждал его.

— Потап, я сегодня оформляю отпуск, поеду домой... Может быть, чего-нибудь передать?.. Ведь кореша мы с тобой... — Коноплев опустил глаза, поправил торчавший из кармана конец мочалки.

— Привет передай, расскажи, что я в шахте работаю. — Потап посмотрел на земляка и вздохнул. — А зря ты, Петька, мне не доверял. Ведь вспомни, как я ловил птиц? Ты бы объяснил мне, что здесь и как. Помог бы мне... Я ведь, черт возьми, растерялся от всего и вел себя как дурак... Ты же знаешь, как мне надо помочь матери.

— Да я ничего... Зря ты так... — Коноплев виновато посмотрел в глаза Потапу. — Если тебе нужны деньги, чтобы послать матери, так я одолжу.

Потап Ломтев подогнул под лавку ноги, чтобы не видно было огромных ботинок, и уставился на Петьку своими маленькими, похожими на бусинки глазами:

— Конечно, займи, сам знаешь, как матери приходится с тремя гавриками. В первую же получку я тебе верну долг.

Они шли от шахтного двора к общежитию сквером, один рыжеголовый, широкоплечий здоровяк, другой маленький, юркий, похожий на мальчишку-подростка. Встречные, посмотрев в их сторону, невольно улыбались, только что-то настоящее могло объединить таких разных с виду людей.

Угольных дел мастер

1

Жена торопливо собирала в узелок концы ситцевого платка, в котором хранился ее завтрак, на ходу объясняя Антону Поликарповичу, как разделить между детьми хлеб, как сварить борщ из лебеды и как его приправить килькой.

До войны она была медлительная, полнотелая; сейчас сухопарая, очень подвижна — нужда научила поспевать везде — и на работе, и дома.

Антон Поликарпович Поликушин трудно привыкал к мирной жизни поселка. С утра, как только прогудит над шахтой гудок, призывающий на работу шахтеров первой смены, Поликушин выходил к калитке и, облокотившись здоровой правой рукой на широкую доску, смотрел вдоль улицы.

Домой он возвратился недавно. Вначале расспрашивал у жены о друзьях, о знакомых, потом сам стал высматривать их на своей улице. Из друзей на шахту никто не вернулся, знакомые тоже мелькали редко. До войны его знал весь поселок, стоило где-нибудь ему показаться, как со всех сторон сыпалось: «Антону Поликарповичу привет! Здрасте, Антон Поликарпович!»

Сейчас не с кем здороваться.

Выходя к калитке, Антон Поликушин высматривал забытые лица. Вдруг попадется знакомый человек, тогда можно будет расспросить, как идут дела на шахте. То, что рассказывала жена, казалось ему бабьей болтовней, она работала на подгонке у ствола, о работе забойщиков знала мало. Вот поговорить бы с кем-нибудь из них — это да. Забойщик бы рассказал все о подземных переменах...

— Моторная у тебя жена, — заметила старуха соседка, когда Антон Поликарпович показался первый раз у калитки.

«Моторная» — это слово как нельзя лучше характеризовало сегодняшнюю Светлану.

Двое детей — будешь моторная, рассуждал Поликушин, и ему хотелось поскорее избавить жену от непосильного шахтерского труда, не терпелось пойти к начальству и попроситься на работу. Но возьмут ли в забой, если прошел месяц как выписали из госпиталя. Раздробленная разрывной пулей кисть левой руки недавно срослась, боль утихла, постепенно оживали пальцы. Он уже шевелил ими, ощущал тепло, шершавость предметов, удерживал ложку.

После того как взрослые уходили на работу, улица на время пустела.

Антон Поликарпович выходил за калитку и останавливался у кривого ясеня. Осенью сорок первого года по деревцу прошло колесо немецкой самоходки, вдавило в землю, содрало кору. «Думали, засохнет, — рассказывала жена, — а он весной погнал лист, поднялся от земли, так и растет».

Антон Поликарпович провел пальцами левой руки по наплывшему рубцу на коре, посмотрел на яркую зелень листвы, взгляд его скользнул дальше, туда, где в конце улицы был разбит сквер. За сквером шоссе, а метрах в ста от шоссе начинался шахтный двор. Он ясно слышал звон стволовых сигналов, глухие удары пустых вагонеток, грохот металла. Несмотря на то, что шахта работала третий год, восстановление ее не завершилось.

Антон Поликарпович зашагал к шахте.

Прошел полуразрушенные здания, потом спустился с холма, пересек заброшенный железнодорожный тупик и вышел к черному от угольной пыли бункеру. Под люками бункера стояли полупульманы и несколько низкобортных платформ.

Полупульманы загружены, от влажного теплого угля подымался жиденький парок. «Еще не успел остыть. Спешат, нужен сейчас уголек». Осмотревшись, он направился мимо бухающей компрессорной, чутьем угадывая в длинном, крытом шифером доме нарядную.

В нарядной стоял едкий запах солдатской махры и самосада. Ветхая старушонка мела затоптанный пол. Там, где она побрызгала водой, чернели мокрые пятна, похожие темнотой и формой на воронки от взрывов. Солнечные лучи казались твердыми от поднятой в воздух искристой угольной пыли и веером вонзались в пол.

Услышав из-за деревянной перегородки голоса, Антон Поликарпович направился туда.

За столом, сбитым из обтесанных обаполов, сидело двое мужчин. Один в офицерском кителе, другой в темно-синем шевиотовом пиджаке, белой рубашке, при галстуке. Правый пустой рукав пиджака был заправлен в карман.

Они спорили над каким-то чертежом.

— Рано мы открыли, Сидор Иванович, этот участок. Столько средств вложили, а уголь взять нельзя. «Пугачевку» и до войны опережали два маломощных пласта. В тех условиях газ успевал выветриваться, а сейчас что получается? — обращался человек в военном кителе к тому, который был в шевиотовом пиджаке.

— Но на «Пугачевке» лучший уголь, и начало было многообещающим, — оправдывался Сидор Иванович, поправляя галстук. — Понятно, что я не рассчитал... «Пугачевка» — от слова «пугать», со смыслом название, со смыслом, — повторил он задумчиво.

— Ты эту сказку, Сидор Иванович, детишкам расскажи, влетит нам с тобой...

Сидор Иванович нахмурился, заправил выскочивший пустой рукав опять в карман пиджака. Присмотревшись к нему, Антон Поликарпович узнал в Сидоре Ивановиче бывшего школьного учителя. «Что он на шахте делает?» — подумал Антон Поликарпович и кашлянул. Словно по команде мужчины оторвались от чертежа, вопрошающе уставились на Поликушина.

— Вы ко мне? — спросил его тот, что был в офицерском кителе, недовольно насупив рыжие брови.

Поликушин поздоровался.

— На работу? — не унимался рыжебровый. — Присаживайтесь, — кивнул он на лавку.

Сидор Иванович тоже узнал Антона Поликарповича, заулыбался.

— Это начальник шахты Топорков Михаил Семенович, — представил он рыжебрового. По тому, как вел себя начальник шахты, чувствовалось, что ему не терпелось завершить прерванный разговор.

— Приемная есть? — задал он вопрос Антону Поликарповичу. — Давайте подпишу.

— Нет пока приемной, — сказал Поликушин.

— Кем вы раньше работали?

— Забойщиком.

— Угольных дел мастер, Антон Поликарпович Поликушин, — доброжелательно произнес Сидор Иванович. — Раньше я его сына учил...

— Дорогой Сидор Иванович, вы занимаете сейчас должность инженера, а не учителя, — начальник шахты посмотрел на чертеж, задумчиво постучал по бумаге пальцем. — Вы осчастливили бы меня, если бы сказали, что работали с Поликушиным на «Пугачевке»...

— Я вас понимаю! — ответил Сидор Иванович.

Топорков не обратил внимания на ответ инженера.

— Второй год пошел после победы, порядком вас задержали...

— В госпитале был.

Начальник шахты заметил матово-белую кисть левой руки Поликушина.

— Как же в забое будете работать с больной рукой? Оформляйтесь к нам десятником.

— Какой из меня десятник, я первый класс не окончил. Как-нибудь приловчусь...

— А больница, она не пропустит.

— Больница от меня отказалась, из госпиталя выписали... До войны я работал и на «Пугачевке», — решил действовать наверняка Антон Поликарпович. — У вас что, вода там пошла?

— Большое выделение метана. Бьет, бросает — не подступись.

— Бил он и раньше...

— Раньше так не бил, раньше выбросов не было. Сейчас смертельные случаи есть... а у нас еще женщины в забое...

— Я за женщину и с одной рукой сделаю.

— Возьмем его на «Пугачевку», — вмешался Сидор Иванович, — опыт это тоже большое дело. — Желание Поликушина он истолковывал по-своему. Учитель пошел работать на шахту инженером из-за того, что его попросили, как коммуниста, помочь восстановлению, да и получать кило двести хлеба вместе с подземными продовольственными карточками много значило для его большой семьи.

2

Через неделю Антону Поликарповичу выдали спецодежду, несколько раз сходил он в учкомбинат послушать лекцию по технике безопасности, съездил с группой новичков в шахту. Не посмотрели на то, что Поликушин был кадровым шахтером, не работал два года в забое — обязан повторить азы. Показывали им верхний штрек горизонта «двести» с хорошей крепью, просторным откаточным штреком. Мастер объяснял все, обращал внимание на «свежий воздух», на то, что на этом участке не капнет за воротник.

Антон Поликарпович к понимал, что мастер дальше этого штрека нигде не был, и это знакомство с шахтой ничего людям не даст, о формальном подходе к обучению новичков Поликушин решил поговорить лично с Топорковым.

— В лаву полезем? — спросил он мастера, чтобы окончательно убедиться в своем мнении.

— А чего там делать?.. У нас почти вся группа из рабочих проходки, им полезнее изучить штрек... В другой раз посмотрим лаву с забойщиками.

Поликушин почувствовал, что у мастера нет желания лезть в лаву. Может быть, он хитрит из-за того, что группа многочисленна, а быть может, он просто боится опростоволоситься перед новичками, если не был сам в лаве.

Узнав о том, что муж ее оформился на «Пугачевку», жена огорченно развела руками:

— Да ты что, рехнулся? Там здоровые мужики ничего сделать не могут, а ты калека... да еще в забой!..

— Не «калека» я, — сдерживая обиду и гнев, как можно спокойнее ответил Антон Поликарпович. — «Пугачевка» — участок хороший. Газ есть, значит, уголь мягкий. Там, говорят, еще бабы работают.

— Все уходят с этого участка, и баб там давно нет. Да их туда и не брали... Рано ты полез в забой, рано.

— Ничего, главное для нас сейчас — хлеб. Одна ты семью не прокормишь. Выполню норму, не выполню — кто с меня спросит, а кило двести получу. Ребята растут, им хлеб нужен...

Жена с недоверием посмотрела на мужа — слишком хорошо знала его характер.

— Я не об этом с тобой разговариваю, — попыталась она закончить свою мысль. — Опасно там, уходят люди с «Пугачевки», подземную норму хлеба на любом участке дадут...

— В шахте где не опасно? Ты вот на подгонке работаешь, зазеваешься — и тебя вагоном сшибет...

Жена не стала дальше спорить, знала, теперь Антона не переубедить, пошел так пошел, на этом разговор и закончился. Светлана видела, что ему не нравится, когда она вмешивается в его дела. Он сдерживался, чтобы не сказать ей что-то резкое. Обидчив стал не в меру. Последнее она оправдывала ранением. «Конечно, такой здоровый мужик был, а сейчас однорукий, считай...»

Все дни перед выходом на работу Антон Поликарпович только и занимался больной рукой, массажировал ее, пытался поднять топор. Но поставив его на попа, не мог оторвать от земли; пальцы соскальзывали с топорища.

И в последнюю ночь сон у него обрывался, словно перетлевшая нитка. Антон Поликарпович подолгу лежал с открытыми глазами, смотрел на угольную темноту ночи, старался представить, как отнесутся к его «инвалидству» товарищи по работе. «А хорошо бы одному, пока окрепну, поработать... Попрошу-ка, чтобы вначале закрепили за мной уступ...» — Мысли были и о том, если не заладится работа, придется оставить шахту, идти в какую-нибудь артель для инвалидов.

Утром жена встала раньше, а он притворился, будто спит. Она приготовила завтрак, растолкала его.

На столе лежал большой кусок хлеба, толсто намазанный маргарином, блюдце с килькой, аппетитно поджаренная картошка.

Антон Поликарпович отрезал от своего куска коврижку, отделил часть картошки, твердо сказал:

— Это ребятам!

— Ты ешь, тебе ведь в забое работать... а им я оставила. Вчера получила на твои карточки продукты и хлеб. Ешь, в забой идешь, — повторила жена.

3

Новый подъем еще не восстановили, клеть с людьми опускалась только на двухсотметровую глубину, триста метров еще приходилось спускаться по ходку.

Поликушина послали в верхний уступ лавы. Антон Поликарпович старался не отстать от товарищей и пока добрался до забоя, изрядно вспотел. Опускаясь в лаву, он понял, что придется ему заново привыкать к своей профессии.

В лаве кроме него работало еще пятеро, в остальных уступах забойщиков не было. «Не хватает людей, поэтому и таким, как я, рады», — отметил он, осматривая уступ.

Отбойный молоток торчал из-за стойки, воздушный шланг подсоединен, пика вставлена.

Антон Поликарпович снял с шеи аккумулятор, повесил его так, чтобы свет падал на угольный пласт. Сжатый воздух упруго прошел по пустому шлангу, выровнял его, встретив на пути препятствие, чуть просочившись у самого штуцера, зашипел.

В нижних уступах тут же затарахтели отбойные молотки. Поликушин ткнул пику в пласт, нажал ручку. Молоток вздрогнул, пика мелко запрыгала, откалывая куски угля, и вдруг соскользнула. Антон Поликарпович едва удержался на стойках, чуть было не полетел вниз и не выронил многокилограммовый отбойный молоток.

Положив под ноги несколько досок-затяжек, он попытался подержать отбойный молоток левой рукой, но острая боль в плече, от которой он тут же присел, заставила отказаться от этого.

Работать было трудно, и Поликушин думал, как быть дальше: «Уйти на-гора, отказаться от забоя... — Хотя группа инвалидности у него была, но Антон Поликарпович не признавал себя калекой. — На какую меня пошлют работу? — угадывал он. — Путевым, насыпщиком? Не-ет, пусть там работают бабы, а я — забойщик!..» — сцепил зубы Поликушин.

Продев крючок лампы в лацканы спецпиджака, он потащил молоток в ножку — нижнюю часть уступа. Вбив крепежную стойку у самого пласта, снял брючный ремень и привязал один конец к молотку, а другой захлестнул за стойку. Молоток повис, Антон Поликарпович снизу обхватил его здоровой рукой и нажал на ручку грудью, молоток застрочил, словно автомат, и вниз по лаве полетели куски угля.

«Вроде что-то получается, — повеселел Антон Поликарпович, — лампа мешает». — Он снял ее с шеи, удобно пристроил и подмигнул заблестевшему от света угольному пласту.

Работа шла, и уголь становился мягче, метан, выделяясь из кромешной глубины, гулко ухал, рыхлил пласт. Поликушин так увлекся, что не сразу заметил, как мощно стал бухать газ. Теперь при каждом ударе пики пласт взрывался сильнее и сильнее.

Временами Антону Поликарповичу казалось, что пласт начинен запалами от гранат. Угольная крошка секла руку, била в лицо. Того и смотри без глаз останешься.

По всей лаве стояла стрельба, порой бухало так, как будто в десяти шагах рвались мины. Последний раз так рвануло, что по завалу прошел треск и скопившаяся там пыль черным облаком поползла к забою. Стук молотков прекратился, постепенно затихла и стрельба.

Антон Поликарпович, привалившись спиной к породе, взвешивал положение.

— Эй, забойщик!— услышал он снизу голос. — Подожди, не сори, дай пролезем!

— Лезьте! — ответил Поликушин.

В ножке, словно в бездонной яме, замигал слабый огонек, за ним показалось еще несколько — чуть поярче первого.

«Смена уходит», — предположил Антон Поликарпович.

— Бухает? — спросил приблизившийся человек.

— Пошаливает маленько, — устало сказал Поликушин.

— А ты, я вижу, стреляная птица. Мы думали, новенький, начнет бить — удрапаешь. Теперь понятно. Зря вот только к нам пришел. Кончай, на-гора пошли. Соседу моему по уступу лицо и руки посекло...

Мимо Антона Поликарповича пролезли остальные, у одного, которого подстраховывали товарищи, чтобы он не свалился вниз, лицо и руки словно нефтью залило...

Поликушин остался в лаве один. Растревоженный метан никак еще не мог успокоиться, изредка потрескивал в нижних уступах.

Антон Поликарпович помнил, если пласт остынет, уголь станет крепким, как скала, и его придется «разогревать» снова.

Перевязав отбойный молоток выше, он почувствовал боль в груди. «Молотком набило», — отметил Поликушин. Приподнявшись выше, надавил на ручку молотка не грудью, а животом.

Теперь отдача была мягче, да и лицо не так крошкой секло.

Работал Антон Поликарпович с напряженной внимательностью, зная, что если случится беда, помочь некому — один в лаве.

Давление воздуха в шланге усилилось, молоток зверел от малейшего нажима, но Поликушин чуть дотрагивался пикой до угля, откалывал небольшие куски.

«Подогрев» пласт, хладнокровно следил за паузами между выделением метана, если выделение усиливалось, останавливался. Наконец он поймал ритм в работе и запомнил его. Инстинктивно пробуждалось в нем все, что он знал о шахте, о газовых пластах.

Согнав полоску, Поликушин зачищал куток — верхнюю часть уступа. Пласт в этом месте бил от малейшего прикосновения пики. Несколько раз угольная крошка попадала в рот. Отплевываясь, Антон Поликарпович из последних сил доделывал работу.

— Забойщик! Эй, забойщик! — сквозь буханье и стук отбойного молотка услышал чей-то голос Поликушин.

Снизу подлез десятник принимать работу.

— Ну и стрельбу ты поднял, словно под Сталинградом, — он приблизился вплотную, посветил на пласт. — Однако сделал ты больше всех... — посветил еще раз вдоль пласта, добавил: — Много, брат, сделал для первого выхода. Теперь заболеешь, все тело будет ныть, будто тебя дубинками отходили. — Помолчав, добавил: — А в нижних уступах дела ни к черту. Плохо работают ребята. Не успеваем уходить от завала, он уже по третьей крепи. Если крепь не усилить, завалит лаву, — десятник помолчал.

Антон Поликарпович поправил здоровой рукой каску, ладонью, похожей на черную лопату, провел по лицу, смешав с пылью капли горячего пота. Попросил десятника:

— Подай-ка, сержант, стойку.

Тот посмотрел в черное, осунувшееся от усталости лицо забойщика, на жидкие прямые волосы, которые выбились из-под каски и, прилипнув к угольной коже лба, белели паутинным налетом.

Не говоря ни слова, протянул Антону о флягу с водой. И пока забойщик утолял жажду, десятник сам забил стойку в крепь.

— Завтра можешь не выходить, — сказал он хрипловато, — с прогулами сейчас строго, один-два и‚ под суд... Ты спокойно отдыхай, на нашем участке льготы. Нарушаем, но только за счет таких поблажек придерживаем людей.

Пока десятник говорил, Антон Поликарпович успел натянуть жесткий брезентовый пиджак, повесил тяжелую, как гиря, лампу.

На-гора они поднимались вместе. По пути десятник говорил о трудностях на участке, высказывал предположения, что закроют «Пугачевку».

— Травмы почти ежесменно. Не вовремя открыли пласт. Инженер у нас поспешил. Пока начальник шахты лечился, он и замахнулся на «Пугачевку». Замах рублевый, а удар копеечный...

Антон Поликарпович не вникал в смысл рассказа десятника. Он механически перехватывался рукой от стойки к стойке, перебирал ногами, словно лез по круто стоящей лестнице, и думал о том, хватит ли ему сил помыться и дойти до дому.

Когда засветился над головой квадратный выход ходка, засинел клочок неба, Поликушин успокоился.

На поверхности он снял с шеи лампу, глубоко вздохнул, опустился на траву. Перед глазами все шло кругом, стучало в висках, сладковатая слюна наполнила рот.

— Ты переведи дух, а я подамся. На наряд надо успеть, — десятник развязал веревки, которыми крепил к ногам и поясу раздвоенный кусок автопокрышки и пошел, хлопая им, словно бортом самосвала.

«Надо себе сделать такой, а то в два счета штаны протру», — подумал Поликушин.

— Ты это, если ослаб, не выходи завтра! — крикнул ему десятник. — Я разделю работу на две упряжки.

В бане Антон Поликарпович взял чистую одежду и, не задерживаясь в раздевалке, направился в душевую.

— Поторопись, скоро горячей воды не будет, — предупредил его слесарь.

От мыла, которое расползалось по мочалке, резало глаза, жгло рубцы покрасневших ран.

Высокий человек протянул Поликушину мочалку и подставил длинную узкую спину:

— Подрай.

Антон Поликарпович потер спину, смыл черную, как деготь грязь, и человек с таким же старанием вымыл ему.

На улице Поликушин постоял немного, прищурив глаза от яркого света, улавливая в теплом воздухе приятный запах акации, посмотрел на черноствольные деревья, мелкие листья которых зеленели среди белых цветов, будто припорошенные снегом.

На одном дереве примостились ребятишки, набивая за пазуху акацию. Среди ребят были и его дети.

Они заметили отца, торопливо спустились с дерева.

— Пап, а мамка сварила суп из крупы и картошки, — сообщил младший. — Оладушков напекла.

— Вот и хорошо, пошли обедать.

— Да мы уже... мы акации наелись, — младший опустил глаза. — Мамка велела, чтоб мы погуляли, пока ты пообедаешь: ты при нас мало ешь.

Старший отпустил младшему затрещину:

— Трепло!

— Не трог его больше! — строго сказал Антон Поликарпович старшему сыну.

4

После обеда Поликушин прилег отдохнуть. Ему снова приснился предпоследний бой на Одере. Бой этот снился с такими подробностями и так ясно, что Поликушин взмок от пота. Оставшись один, в длинной траншее, он метался по ней с ручным пулеметом, отбивая контратаки фашистов. Дав очередь, менял позицию, почти в упор расстреливая атакующих.

Ручной пулемет отмотал руки, отбил плечи и грудь. И, сотрясаясь при стрельбе от ударов тяжелого приклада, Антон Поликарпович считал секунды, чтоб в нужный момент успеть уйти от огня немецких минометчиков.

Он ударился головой о стену и очнулся. Во рту было сухо, ощущался сладковатый вкус шахтного газа, болело в животе, груди. Антон Поликарпович посмотрел в окно. «Вроде вечереет...»

В доме никого не было, четко стучали ходики, в открытую форточку со двора залетало щелканье скворца и крики играющей детворы.

Поликушин вышел во двор, потирая правой рукой грудь и пытаясь пошевелить одеревеневшими пальцами левой.

О том, что завтра ему можноне пойти на работу, он забыл и готовился к новому трудовому дню.

Ни животом, ни грудью завтра на отбойный молоток не нажмешь, а работать надо... Не сидеть же в забое сложа руки...

У сарая он споткнулся о суковатую дубовую колоду. Жена на этой колоде рубит дрова, суковатая сторона ее ершилась сосновой щепой, зазубринами от удара топора. Антон Поликарпович чертыхнулся и отодвинул ногой колоду, за ней оказался обушок. Очевидно, жена пользовалась им, раскалывая неподатливые поленья, как клином.

Поликушин осмотрел обушок. Ручка из хорошо отшлифованного клена. Тыльная сторона от ударов слегка расклепана, но трещин не оказалось.

Вспомнив, что где-то в сарае должны быть зубки, кинулся разыскивать их. Протлевшую от ржавчины тряпку с зубками Поликушин нашел на полке, в том самом месте, куда положил их, уходя на фронт.

5

Утром Антон Поликарпович решил не заходить в нарядную: чего зря время терять. Зажав под мышкой обушок, по-стариковски кряхтя от боли, он шел неторопливо к шахте.

— Поликушин, никак ты? — окликнул его знакомый голос десятника.

— Я, — признался Антон Поликарпович.

— В нарядную что не зайдешь? Выдюжил, значит.

— А чего заходить, задача ясная — давать стране угля...

— Заходить надо. У нас порядок, брат, соблюдается, — он посмотрел в глаза Поликушину. — Не землю пашем, случись что — когда это в темноте осмотришься, когда узнаешь...

— Дык я зайду, раз так положено.

— Ладно, иди, возвращаться не стоит. Я скажу начальнику, что мы с тобой вчера договорились. Только работать будешь в десятом уступе, ниже вчерашнего.

Десятник направился к нарядной, а Поликушин пошел в раздевалку.

Пока он лез по сбойке, шел по штреку, не встретил ни одного человека. Ночная смена ушла, а первая еще не спустилась.

В безлюдной лаве шелестел по завалу осыпающийся уголь, трещали и ломались от давления крепежные стойки.

В десятом уступе до завала можно было с первой крепа рукой достать. «Ишь, как жмет... вот почему десятник послал меня сюда». — Больше Антон Поликарпович рассуждать не стал. Ему не терпелось попробовать работать обушком на «Пугачевке».

Не торопясь стал «подогревать» пласт, и когда забухал метан, уголь пошел. Крошка летела не так, как из-под отбойного молотка, не мешала работать.

«Пойдет дело, — подумал Поликушин, — вот только газу опять наглотаюсь». Он посмотрел на воздушный шланг и тут же сообразил, как ускорить выветривание газа. Ослабив штуцер отбойного молотка, направил воздушную струю на забой.

И, забивая первую стойку, услышал голоса сверху, полетели мелкие кусочки породы и угля, потом показались забойщики.

— Ты что, сутки отсидел? — спросил его хрипловатым голосом первый забойщик.

— Жить здесь собрался. Привыкаю,— ответил Антон Поликарпович.

Забойщики полезли вниз. Струя вентиляционного воздуха доносила разговор забойщиков, словно Поликушин находился с подветренной стороны.

— Озверел солдат, горбачит будь здоров. Откуда только силы берутся. Видали, сколько наворочал?

— Усекли... однорукий ведь.

— Ври! Вчера на наряде вроде с руками был.

— Левая у него почти не действует, в госпитале все держали. Да я знаю его маленько. До войны лучшим забойщиком шахты был Поликушин.

— Я его тоже помню: Антон Поликарпович, гремел в свое время...

Через несколько часов забойщики опять ушли, не доработав смену. На этот раз они не пригласили Поликушина на-гора.

Согнав полоску, Антон Поликарпович дождался десятника.

— Да-а, брат, работаешь ты лихо. А нас закрывают! — весело сообщил он. — Оставят на участке троих забойщиков, крепельщиков, чтобы поддерживали лаву. В смену по одному человеку будут посылать, лишь бы лава не завалилась, и до лучшей поры. Что у тебя так воздух шипит, шланг, что ли, пробило?

— Штуцер отошел, — ответил Антон Поликарпович.

— Ты как решил, остаться или уйдешь?

— Подумаю.

— Что думать. Крыша у нас хорошая, работать ты умеешь. Если вас трое останется, в каждом уступе будете работать на четвертые сутки, газ за это время выдохнется, опасность снизится до нуля. Согнал полоску и будь здоров.

— Так-то оно так, но подумать надо...

Поликушин заметил, что исчезла с круглого лица десятника улыбка, он понял, что сказал не так, но твердо повторил:

— Подумать надо!..

Антон Поликарпович хотя и чувствовал себя неважно, но старался держаться молодцом и домой возвращался в хорошем настроении.

Он согласился остаться на «Пугачевке», и был уверен, что работа у него пойдет. Спрятав обушок в забое, решил помалкивать о том, что на «Пугачевке» можно одну смену работать полностью. Уголь брать не отбойным молотком, а на обушок. «С месячишко поработаю, а там посмотрю», — решил он.

— Положение теперь у меня такое, — оправдывал сам себя Поликушин. — Да и проверить все надо, как следует. Может быть, завтра и обушком его не возьмешь...

И тоскливо стало Поликушину, когда он узнал, что все забойщики отказались работать на «Пугачевке».

— Жаль, загубили дело, — виновато тянул Сидор Иванович перед начальником шахты. — Люди сейчас подходят, продержатся месяца два, смотришь — загонят дегазирующие пласты, и бери «Пугачевку».

Антон Поликарпович видел, как раздражают эти рассуждения начальника шахты, как зло надуваются на его красноватом лице желваки. «Будь на месте однорукого Сидора Ивановича кто-нибудь другой, несдобровать бы ему», — подумал Поликушин. Он сочувствовал инженеру и хотел как-то помочь ему. «Не ради живота своего затеял человек это дело. Главное — сейчас лаву удержать, а там оправдается затея Сидора Ивановича...»

Инженер как будто догадался о мыслях забойщика, спросил:

— А что скажет Антон Поликарпович?

— Лаву можно держать...

— Спасибо, Поликушин! — прервал начальник шахты Топорков. — Я ведь не год работаю в горной промышленности, понимаю, что можно держать... но ушел ты, а тут сидишь и думаешь, вернутся или нет!.. — и чтоб не сорваться, начальник шахты ушел.

От сказанного забойщику стало не по себе.

— Горячий человек, вспыльчив, но справедлив, умеет вовремя сдержать себя,— с облегчением выдохнул Сидор Иванович. — Он внимательно посмотрел на Поликушина и, не заметив в его глазах тревоги, сказал: — И я говорю вам спасибо, Антон Поликарпович! — заметно было, что он верил Поликушину, как саперу. — По всем шахтерским законам, в такой лаве нельзя одному работать. Нужен человек, который бы определял процент метана в воздухе. Сопровождать тебя будет десятник вентиляции Зиновьевич. Сейчас я вас познакомлю.

Зиновьевич, тщедушный, маленького роста старикашка, с пышными серебряными усами и бородкой клинышком, с керосиновой лампой — вольфой поджидал Поликушина у ствола.

Антон Поликарпович помнил Зиновьевича и сразу узнал его. До войны он тоже работал десятником по вентиляции, шахтеры между собой называли его мухомором. За прошедшее время старик нисколько не изменился, он улыбался Поликушину, как будто они только вчера расстались.

— Ишь ты-ы, — покачал из стороны в сторону вольфой, приветствуя этим жестом забойщика,— Антон Поликарпович, собственной персоной.

— О, да вы знаете друг друга, — сказал Сидор Иванович.

— Как же не знать, если годов десять в одном подземелье. Шахта не Москва, народу поменьше и «проспекты» уже, хочешь не хочешь, а бывает, что носом зацепишься за товарища.

«Все такой же говорун», — отметил Поликушин и, вспомнив о страсти Зиновьевича к голубиной охоте, спросил:

— Охоту держишь?

— Как не держать, без охоты совсем невозможно...

И пока спускались в шахту, пока шли на участок, старикашка не умолкал. Из его рассказа забойщик узнал, как умерла старуха, жена Зиновьевича, как он хотел сварить ей бульон из голубей, а она отказалась, убедив старика, что все равно умрет и он останется одиноким без голубей.

— Вот у меня жена какая была, сохранила охоту для всего поселка! — Зиновьевич сказал это с такой гордостью и восторгом, как будто старуха его совершила подвиг. Он замолчал только в лаве, когда Антон Поликарпович, наладив вентиляцию, принялся за работу.

Старик выбрал поудобнее место, чтобы не мешать забойщику работать, убавил в лампе фитиль, и желтоватый свет вольфы крохотным цветком отразился в глянце породы. Зиновьевич следил за языком огонька, определяя по высоте пламени процент метана в лаве. Он замечал, как после ряда сильных выбухов пламя увеличивалось, но, несмотря на это, оставался спокоен. При хорошей вентиляции это неопасно. Наблюдая за движениями Поликушина, старик одобрительно кхекал, подсказывал, где лучше делать подбой пласта.

Иногда Поликушин вспоминал сказанное начальником шахты, думал об опасности, но присутствие Зиновьевича настраивало забойщика на другие мысли, и он верил, что сам он и этот старичок вечны па земле, как вечна жизнь. И от этих мыслей Антон Поликарпович работал увереннее и сноровистее.

6

Прошло больше месяца с того дня, как Поликушин первый раз после войны опустился в забой. В сквере на доске Почета появился его портрет. С первой получки Светлана купила продуктов, несколько буханок хлеба и накормила детей досыта.

Антон Поликарпович сидел у открытого окна и слышал, как его младший сын разговаривал с приятелем.

— Как папка пришел с войны, хлеба у нас — от пуза.

— Врешь ты все, — усомнился приятель.

— Нет, не вру, вот я и тебе кусок вынес.

— Весь отдаешь?..

— Весь...

— Если бы мой папка вернулся, у нас тоже много хлеба было бы.

Поликушин взял полбуханки, отсыпал в чистый лоскут сахара и, завернув, отправился навестить Зиновьевича.

Старик встретил Антона Поликарповича радостно. До позднего вечера они говорили о «Пугачевке», о том дне, когда на участок придут люди.

Мирная жизнь для Поликушина становилась привычной, а необычная работа забойщика на опасном участке наполняла ее новым смыслом, заставляла жить в полную силу.

Жук и Внук

Данило Иванович уходил на пенсию нехотя. «Радости мало», — отвечал он на поздравления. Последний раз обошел шахтный двор, подарил знакомому пареньку свою каску и куртку. «Мне они ни к чему, носи на удачу». Он бы поработал еще, но что поделаешь — старость.

Семь лет, как Данило Иванович считался пенсионером, и все эти семь лет работал не хуже других. «А вот восьмой годок не одолел, если бы не этот комбинат, одолел бы, а из-за комбината приходится уходить».

В старом здании все было на первом этаже — нарядная, раздевалка, баня, ламповая. А новый комбинат трехэтажный. На первом только баня, все остальное выше. На второй кое-как вскарабкивался, а на третий не мог, задыхался. Ребята старались помочь, они за него получали лампу и робу, но для того, чтобы опуститься в шахту, все равно надо было подыматься на третий этаж. Клеть останавливалась именно здесь. Не все понимали Данилу Ивановича, некоторые шептались. «Мало ему с бабкой пенсии — жила!» — услышал он однажды. «Странные люди, разве я из-за денег?»

«Но рано или поздно уходить придется, — решил после трудного подъема на третий этаж Данило Иванович. — Хитри не хитри, а жизнь кончена».

вспомнил он старую песню шахтеров, которую не однажды певал в молодости. Песня эта всегда создавала грустное, почти тоскливое настроение. Такое настроение было и сейчас у старика.

Дома Данилу Ивановича ожидал сюрприз. Только он вошел в дом, как под ноги ему выкатился черный, словно войлочный мяч, комок.

— Осторожно! — предупредила его жена. — Наступишь!

— Что это, Ильинична?.. — стараясь рассмотреть черный мяч, спросил старик. — Никак щенок?

— Щенок! — храбро ответила Ильинична, потому что старик не любил собак.

— Этого еще не хватало! Завтра чтоб я его не видел!..

Ильинична промолчала, а щенок обнюхал туфли нового знакомого, чихнул и покатился под кровать.

Данило Иванович разулся, прошел в гостиную, расслабившись сел в кресло. За окном на тутовнике кричали молодые прожорливые скворцы. Собирались тучи. «Будет дождь, — зевнул старик, — подремать, что ли?.. — Он закрыл глаза, вытянул под стол ноги. — Вот и все...»

Заснул Данило Иванович не сразу, и сон был тяжелым. Снилось ему, что он на дне какого-то колодца. Деревянный сруб, покрытый зеленой слизью. Пытается старик выбраться, хватается руками за бревна, упирается ногами, но бревна скользят, словно их пропитали маслом. Собрал он все силы, вытер насухо руки о полы пиджака и полез. Лез Данило Иванович долго. Квадрат белого света приближался медленно. Вот уже почувствовал Данило Иванович теплые лучи солнца, но руки слабели, стали терять цепкость. Остановился, чтобы передохнуть. Привычно, как в шахте, расставил ноги, уперся в бревна, и вдруг ноги соскользнули, и он полетел вниз. От ужаса перехватило дыхание. Старый шахтер проснулся, вскочил и, поняв, что это только сон, опустился в кресло. «Видеть во сне сруб — к гробу», — вспомнил толкование сна.

На улице ветер поднял пыль и, заскочив во двор, посрывал с веревки сохнувшее белье.

«Забыла старая о прищепках».

— Ильинична, — позвал он. — Белье посрывало!.. — Голос у Данилы Ивановича сухой, сердитый.

Старуха заохала, словно старая квочка, сильно хлопнув дверью, выбежала во двор.

Неуклюже нагибаясь, собирала она белье, продолжая квохтать. «Крепкая старуха. Смотри, еще замуж после смерти моей выйдет». Данило Иванович почувствовал, как к сердцу подкатил колючий холодок. Он встал, вышел во двор с намерением обругать за оплошность Ильиничну, но во дворе пнул подвернувшегося под ноги щенка и, удовлетворенный, направился к закадычному другу Феде Молдавану.

— Данило, переждал бы дождь! — вслед напомнила старуха.

— Небось не расквасит...

Как бы в подтверждение слов Ильиничны, по пыльной дороге захлестали крупные капли дождя, сердито громыхнул гром. Старик смотрел на небо. Густые темные тучи висли с одной стороны, с другой они были жидковатей, снопы солнечных лучей, как будто мощные прожекторы, пробивали тучи, нащупывая землю.

Данило Иванович посмотрел под ноги. Дорога рябила от темных, похожих на пулевые разрывы пятен. Неожиданно перестало капать. «Не хрен ему здесь делать, — провожая взглядом удаляющиеся темно-синие полосы дождя, подумал он. — Поля надо поливать, не дорогу... А что, если это последний дождь в моей жизни?.. Последний день, последняя ночь. Шахтеры умирают легко, неожиданно... — Он опять вспомнил сон. — К черту все!.. Сегодня надо выпить...» Прибавил шагу.

Федя Молдаван, как всегда, копался в палисаднике. На небольшом клочке земли у него росли яблони, груши, вишни, сливы, абрикосы, по забору вились виноград и хмель, лежали, словно крупные шары, кусты крыжовника, смородины.

Фамилия Молдавана — Боцан, но всем почему-то нравилось прозвище. Была у Феди страсть к охоте, собакам и кошкам. Собаки менялись ежедневно, кошки жили постоянно. С первых дней поступления на шахту Боцан работал лесогоном. Данило Иванович — забойщиком. За верность шахтерской профессии, которую много лет не менял Федя, Данило Иванович уважал Молдавана.

— Здравствуй, Федя Молдаван!

— А-а, Данило Иванович, давненько не появлялся! Вот тебе скамейка, присаживайся. — Молдаван выбил трубку о ручку тяпки, спрятал ее в карман. — Будем пить в этом году свое вино, виноград хорош, ест яблук, вишня, слива нет, абрикоса нет.

Он стал объяснять, почему есть яблоки, вишня, и почему нет слив и абрикосов. «Ишь как знает! — восхищался Данило. — Надо по осени купить саженцев, пригласить Федю. Смотришь, свой сад будет».

— Мед ест, — неожиданно закончил свои объяснения Молдаван. В самом углу садика под малиной стоял темно-зеленый двухэтажный улей. — Свой мед! — заметив недоверчивый взгляд старика, сказал Федя. — Пойдем чай пить...

«А водочки нету?» — хотел спросить Данило Иванович, но раздумал, потому что момент был неподходящий. Молдаван с таким восторгом вспомнил про мед, и вспоминать сейчас о водке не к месту.

Чаепитие успокоило старика. Мед был душистый и таял во рту, словно иней.

Погода восстанавливалась. В широких разрисованных блюдцах заиграло солнце, у самого стола зажужжали пчелы. О них и повел разговор Данило Иванович:

— Не вникая в смысл, можно сказать, мухи, присмотрись, понаблюдай — это просто маленькие люди...

— Пчела мудрый зверь, — перебил старика Федя. — Вот у меня есть собака...

Молдаван тут же встал, открыл дверь сарая и вытащил пегого, непонятной породы пса.

— Гончак!.. И птиса берет, и лисиса берет, и заяса берет! — чтобы удивить собеседника, выпалил он.

Такую характеристику Федя давал почти всем своим собакам. Хоть и считался он охотником, но в собаках разбирался слабо, возможно, поэтому и менял он их так часто.

— Хорошая собака, — похвалил Данило Иванович, — но худа, как вобла.

— Была бы кость, мясо нарастет.

— Когда менять будешь?..

— Нет, этот оставлю себе, у него глаза разные, редкостный собака! Умней некоторого человека.

Федя поймал удивленный взгляд Данилы Ивановича, довольно ухмыльнулся, потащил разноглазого пса в сарай, а через минуту он уже показывал котят:

— Три неделю назад были слепые, сейчас глаза открыли.

Данило Иванович взял одного в руки, посадил на ладонь и пощекотал пальцем. Котенок схватил палец лапками, игриво защекотал острыми, как патефонные иголки, зубами. Старик посмотрел в глаза зверьку — бессмысленные, синевато-туманные, усы черные, длинные, и масть была необычная — серо-дымчатая.

— Какой красавчик!

— Это внук сибирского кота Чамра, весь в свой деда пошел. Ох и кот был, все его боялись...

— Внук, ишь ты, внук! Резвый какой!..

— У тебя нет кота?

— Старуха у меня не любит кошек! Гадят, по посуде лазят, одни неприятности от них.

— Кормить надо, Данило Иванович, учить надо, у меня четыре кошки, никакой посуда не трогают. О мыша и говорить нечего. Муха всех половили. Возьми себе этот котенок.

— Взять?.. Возьму, пожалуй. Спасибо, Федя Молдаван, теперь мы со старухой квиты, у ней щенок, у меня котенок...

Ильинична никак не могла привыкнуть к котенку. За несколько месяцев Внук и Жук подросли. Жук научился лаять, различал своих и чужих, а Внук — играть со всеми шелестящими и катающимися предметами. Научился он бояться хозяйки. Часто ему доставалось от нее за шалости. Стоило ей взять в руки мухобойку, как котенок, вытянув хвост трубой, удирал под диван или выпрыгивал в форточку.

При Даниле Ивановиче хозяйка не брала в руки мухобойки, дабы не выдать своего отношения к котенку. Внук словно понял это и еще больше привязался к Даниле Ивановичу. Словно знал, что хозяин его — главный в доме, при нем не обидит никто, даже Ильинична, и носился по комнатам, задирая половые дорожки, прыгая с дивана на кровать, стягивая покрывала с подушек.

Данило Иванович только улыбался и, чтобы развлечь Внука, привязывал нитку к пустой катушке и таскал катушку по полу.

В солнечное осеннее утро Данило Иванович собрался на рыбалку. За восемнадцать километров на большой пруд. Засуетился и Внук, он вспрыгнул на стул и тоже стал готовить себя в дорогу. Умылся, вылизал бока и, подойдя к старой лавке, заскреб когтями.

— Брысь, чтоб тебе!.. — крикнула на него Ильинична.

Котенок остановился, весело посмотрел на нее. «Чего ругаешься? — казалось, говорил его взгляд. — Я ничего плохого не делаю, когти точу, на рыбалку едем».

— Ладно тебе, Ильинична, пусть поскребет. Сегодня я не возьму его с собой. Поеду на Донец, там судак, говорят, хорошо берет. Не ближний это свет.

Котенок продолжал суетиться, ждал, когда хозяин позовет к себе на плечо. Но Данило Иванович не сделал этого, вскинул за спину рюкзак, Внука за ухом поскреб и ушел.

Внук прыгнул на окно, мяукнул жалобно, напоминая хозяину о себе, но старик даже не оглянулся.

— Угомонись ты, нечистая сила! — замахнулась тряпкой Ильинична.

Внук спрыгнул с окна и спрятался под диван, выжидая удобного момента. Как только хозяйка открыла дверь, он кинулся на улицу.

До автобусной остановки Внук бежал знакомым переулком. Вот переулок вышел на широкую улицу, по которой катились машины, ходили незнакомые люди. На противоположной стороне улицы толпился народ. Котенок помчался к толпе, но там Данилы Ивановича не было. Вдруг он почувствовал, как чья-то рука оторвала его от земли.

— Кыса, кыса! — гладила его полная дама, в улыбке обнажая металлические зубы.

— Какой чудесный котик! — наклонилась к Внуку другая дама, в пестром платье. — Это ваш?..

— Мой, — согласилась полная, продолжая гладить и улыбаться. Котенку сразу не понравилось, что его поймали.

— А я-то подумала: не дай бог, автомашиной задавит...

Внук попытался вырваться, но полная дама так крепко его держала, что он с трудом дышал. Подъехал автобус, все кинулись к дверям. Котенок воспользовался моментом, вцепился когтями в мягкую, как подушка, руку, дама вскрикнула и швырнула его наземь.

Опомнился он в незнакомом месте. Вокруг росли большие деревья, на песчаных дорожках играли дети. Котенок с трудом уворачивался от цепких детских рук, наконец юркнул в подвал какого-то здания, и погоня прекратилась.

Там Внук задремал. Снился ему берег пруда, теплый летний вечер, Данило Иванович с удочкой, Внук терпеливо ждет улова. Обычно он сам уходит к песчаной отмели и, притаившись на берегу, сосредоточенно смотрит на воду; как только стая пескарей подойдет к берегу, вода закипает от их возни. Тут зевать не приходится. Внук делает прыжок, и одна-две рыбешки становятся его добычей. Сегодня котенку не до самостоятельной рыбалки. Внука мучает голод. Он просит у старика чего-нибудь съестного. Данило Иванович даже не смотрит на него. Просыпается Внук от голода и обиды на хозяина, какое-то время не может понять, где находится. Долго бродит в подвале, пытаясь найти дырку, наконец это ему удается, он выбирается на воздух.

День давно кончился. Холодный ветер шуршит в опавших листьях, временами из-за быстро летящих туч выныривает тонкий, похожий на белый поплавок из гусиного пера, месяц. Внук, не раздумывая, перебегает двор с надеждой отыскать аллею, посыпанную песком, чтобы выбраться к автобусной остановке.

Несколько раз пересекает асфальт: людей и беседки, у которых останавливали автобус, не было. И вдруг навстречу ему из-за поворота выкатились два огненных шара. Котенок прижимается к асфальту, закрывает глаза. Свет становится ярче и приближается с резким ревом. Внук кинулся бежать в сторону. Он мчится в полосе яркого света, по обе стороны которого чернеет бездна, только прямая линия асфальта вселяет в него надежду на спасение.

Водитель увидел в свете фар испуганного котенка, сбавил скорость. Резко взвизгнули тормоза, и погасли фары. Очутившись в темноте, Внук виляет в сторону и прячется в кусты. Мимо проносится грузовая машина. Передохнув немного, он разыскивает свой дом, не выходя на асфальт.

Ильинична несколько раз выходила во двор. Под ноги ей бросался щенок, радостно повизгивая от нетерпения, ударяя лапами о деревянный порог.

Осенняя ночь, темная и сырая, наводила на нее страх. «Куда он мог пропасть?.. Ишь какая тварь, все Данило набаловал. Как самому ничего нельзя сказать, так и кота воспитывает. И куда он мог сбежать? Неужели за Данилой кинулся?» Она прошла к воротам, посмотрела на столбик, подошла к лавочке. Обычно Внук поджидал хозяина на столбике у ворот или на лавочке. Часами мог просиживать на одном месте, наблюдая за дорогой. Стоило показаться Даниле Ивановичу в конце улицы, котенок с урчанием бежал ему навстречу.

«Скандала теперь не миновать... За что я относилась так к нему? Котенок вроде правильный, смышленый. Шкодит, правда, баловник. Это по молодости...»

Ильинична стала вспомивать, с чего началась неприязнь к животному.

«С чего?.. А ни с чего... Данило притащил... А с чего началися наши ссоры с Данилой?.. Делить тож нечего было. Из-за какого-то пустяка поругались первый раз, второй, и пошло, потом стали ругаться по привычке, как заядлые курильщики... Жизнь прожили, как кошка с собакой...» Чем больше думала Ильинична о прожитых годах, тем тоскливее становилось на душе.

«Куда он мог деться? — вспомнила она о Внуке. — Кис, кис! — К ногам подбежал Жук. — Пошел, пролик!.. — выругалась она. — Кис, кис! — позвала в последний раз Ильинична.

Ночь молчала. На пустынной темной улице ни души. Все дома чернеют квадратами окон, глухо шелестят вековые тополя. «Эк, в такую погоду рыбалка... И понесла его нечистая!..» Ильинична нагнулась и погладила щенка:

— Жук, ух ты, собачье отродье!

«Взять в дом его — все живая душа рядом?.. Фу, псятиной несет!..»

— Иди в будку! Иди, собачонка... — Она постояла еще несколько минут на пороге и, зябко дернув плечами, ушла в дом.

Сон пропал. Опять Ильинична думала о своем.

— Мало в жизни радости было. Как погиб в шахте старшой, Данило запил. Каждый день на кладбище, на кладбище, аж почернел, а у меня слезы высохли — четверо еще за подол держались, словно грибы, выводком. Не верилось как-то, что нет старшего. Собираю обед, и ему тарелку ставлю... Долго не могла отвыкнуть...

Данило Иванович сам образумился, опять за ум взялся. Строже стал, суровей. Ребят со школы сам встречал, тетрадки стал смотреть. «Учитесь, ребята! Учитесь!» Зашпынял мальчишек. Один уже десятую группу заканчивал, и вдруг война, забрали парня, а осень — другой сам ушел.

Немец был — спокою не было, только и знают полицаи — в дом лезут. «Где сыновья? — орут. — Где старик?..»

Известно где, раз с вами нету, значит, там...

Орали они больше для страху, чтобы из дому какую-нибудь вещь стянуть. Поорут, поорут, смотришь — пальто дедово аль костюмчик ребят и взяли, чтоб им добра не было!.. В сорок третьем вернулись наши. Ушел на службу и предпоследний, Всеволод. Стрелком-радистом на самолете летал, почти до окончания войны письма от него шли.

Прикончили германца да за японца взялись. Получила последнее письмо: «Мама, на восток летим. Жди, скоро встретимся...»

Ан не судьба. Прислал командир ордена Всеволода, фотографию, письмо сам писал... Вот оно...

Ильинична встает, зажигает свет и только тут понимает, что рассказывала она все вслух.

— Ишь, как одной-то, и погоревать не с кем.

А плохо с Данилой стало у них после войны. Вернулся он весь в орденах, а я — месяца не прошло — последнего, младшего, похоронила. В шахте он работал, хоть и малолеток был. В те времена на это не смотрели, женщины, девчонки — все уголек добывали. Меньшой-то отчаянный по характеру вышел. Вместо того чтобы по сбойке лезть, в скип с товарищем забрался, а в этом скипу-то не то что людей, уголь не всегда на-гора доставляли.

Зацепился скип на полпути, и вывалились ребята, товарищ ноги поломал, но жив остался, а мой младшой — насмерть... Пришел Данило.

«Где ребята?»

«Нет ребят...»

«А младший-то, Володя? Не уберегла?!»

С тех пор и жизнь у нас не заладилась. Плохо жили... Все Данило. Сколько горя пережил... Да еще работа такая...

Я вот, считай, еще крепкая, а он чуть жив... Ильинична начинает вспоминать хорошее и удивляется, сколько у них с дедом было счастливых дней.

«Вот когда думаешь о плохом — то только плохое и прет в голову! — сердится она на себя. — Чай, полжизни прожили радостно!»

Ильинична встает, выходит на порог и зовет Внука. «Не уберегла старикову радость. Небось с ним уехал, небось успел к автобусу», — успокаивается Ильинична.

Засыпает она в добром настроении, уверенная, что Внук на рыбалке, и сны до позднего утра снились ей только о счастливо прожитых днях.

Проснулась Ильнична поздно, вспомнила о Внуке и забеспокоилась. «Пойти попытать ребятишек, может, кто схватил. Котенок-то — шут с ним, а скандалу не оберешься», — одеваясь, думала она.

Ночью прошел дождь, еще не высохло деревянное крыльцо, а бочка, стоящая под стоком, была полна черной, угольного цвета, воды. «Сильный какой прошел! Как там Данило?.. Будут ему судаки...»

Старуха остановилась у собачьей будки, заглянула во внутрь. Вначале она ничего не могла понять, но, присмотревшись, ахнула:

— Ах, лихоманка тебя одолей! Вот где ты царствуешь, тут нутро все почернело!

Жук поднял голову и вроде улыбнулся. Свернувшись калачиком, на нем, как на матрасе, спал котенок.

Жук относился к Внуку, словно старший к младшему, словно замечал, что котенок его побаивается. Поэтому и не лаял, и не гонялся за ним. Постепенно Внук почувствовал, что щенок ничего плохого не делает, по двору стал ходить смелее, но все равно на заигрывание Жука не отвечал. Щенку же очень хотелось поиграть с котенком.

Однажды Данилы Ивановича долго не было дома. Весь день Внук просидел на столбике у калитки, карауля хозяина. К вечеру проголодался. Просить есть у Ильиничны Внук не любил. Она, конечно, не откажет, но прежде чем даст поесть, несколько раз замахнется тряпкой.

Вот и вышла Ильинична, позвала Жука, вылила ему целую миску борща. Котенок, сидя на «дозоре», не вытерпел — уж очень вкусно пах борщ. Подумав, решил рискнуть. Сначала подошел к щенку вроде из любопытства, сел недалеко и стал наблюдать, как ужинает Жук.

Видя, что щенок настроен мирно, Внук приблизился к самой миске и, облизываясь, заглянул щенку в глаза. Жук перестал лакать, немного отошел от миски, а когда котенок осмелел, подошел сам.

В этот вечер они порезвились вместе.

Ночью щенок учуял беспокойство Ильиничны.

Обнюхивая все кошачьи следы, которые встречались ему на дороге, побежал на поиски Внука и наткнулся на него совсем неожиданно. За котенком мчалась небольшая собачонка, а Внук, поставив хвост трубой, улепетывал от нее во все лопатки. Жук кинулся на выручку, сшиб собачонку грудью, та ощерилась, а потом, трусливо поджав хвост, отбежала в сторону.

Котенок вскочил на забор и оттуда с удивлением смотрел на щенка. Жук подбежал к забору, радостно тявкнул. У самого дома их накрыл дождь. Не раздумывая, Внук и Жук спрятались в будку. Там и уснули.

А зима стояла снежная и морозная. Данило Иванович все собирался съездить на рыбалку, на подледный лов. Он купил две блесны и спинниг.

— Судаки будут, Ильинична, — хвастливо и уверенно заявлял он.

— Ты у меня настоящий рыболов, Данило, как не быть судакам.

Часто они вспоминали последнюю рыбалку Данилы Ивановича.

Вернулся старик вечером на вторые сутки. Ильинична уже начинала беспокоиться по-настоящему.

«Уж не случилось ли что?..» Она собралась идти к Феде Молдавану — он знает все. В коридоре кто-то затопал, а через секунду в дом ввалился Данило Иванович. Он положил перед собой рюкзак и глубоко вздохнул:

— Ну, старуха, устал же я! А где же Внук, что это он не встречает меня?

— У Внука, Данило, за твое отсутствие новые приятели. Обиделся он на тебя за то, что ты его с собой не взял.

— Ну, я свою вину сейчас искуплю. Внук! Внучек! — позвал старик.

Стукнуло за окном. За стеклом старик увидел, что по подоконнику метался Внук.

Ильинична открыла форточку котенку.

Данило Иванович выложил перед Внуком окуньков и красноперок. Котенок заурчал и жадно набросился на рыбу.

— И стоило из-за этого пропадать где-то целых два дня. В магазине можно взять свежей рыбы.

— Стоило, Ильинична, — старик вытащил из рюкзака грамм на восемьсот окунуя. — Это тебе на уху.

— Батюшки! — всплеснула руками старуха. — Сам поймал?!

Данило Иванович недовольно хмыкнул и опять запустил руку в рюкзак: на стол гулко шлепнулся судак кило на три, вслед за ним появились еще два побольше.

— Если ты сомневаешься, вот те два рубля с пятерки, три истратил на дорогу и курево. Вот билеты туда и обратно.

— Что ты, Далило, я просто удивлена...

— Жарь этого судака, Ильинична! Приготовь рюмочки, огурчиков, я схожу за Федей Молдаваном.

Вечер тогда получился веселый. Федя все хвалил свою новую собаку, которая «и птиса берет, и заяса берет, и лисиса берет», а старик рассказывал, какие судаки на Донце есть.

Сейчас Данило Иванович сидел перед окном и смотрел во двор.

— Я, Ильинична, вроде поздоровел за это время. Одышка полегче, да и так покрепче стал.

— Ты совсем, Данило, молодцом выглядишь.

— А вот тебе я один сон не рассказал, снился он мне в тот день, когда на пенсию ушел... Ильинична, поди-ка! — почти закричал старик. — Поди-и!

— Что случилось?..

— Смотри!

Во двор забежал чей-то большой желтый пес. Он смело направился к миске со щами. Жук кинулся на защиту своего завтрака. Пес отшвырнул его, и вдруг с крыши сарая на спину собаке прыгнул Внук: Желтая шерсть клочками полетела на снег. Пес испуганно закружился на месте. Увидев подоспевшую помощь, Жук налетел второй раз на непрошеного гостя.

Пес с визгом выскочил в калитку, а Жук и Внук с гордым видом победителей подошли к миске и стали вместе есть.

— Ты права, Ильинична, Внук и Жук — большие друзья. Ты заметила, что с приходом зимы Внук совсем перестал ночевать в доме? Как только стемнеет, он идет в будку...

— Как же не заметить, Данило Иванович, такая дружба между людьми не всегда случается...

К вечеру разыгралась поземка, усилился мороз. Внук ушел ночевать к своему другу, а Данило Иванович сидел у теплого комелька и рассказывал Ильиничне о деревне, в которой он родился.

— А ведь я, Ильинична, уже тридцать пять лет как не был на родине. Последнее время все думаю, все вспоминаю, какие у нас реки, а леса, ягоды, грибы!.. Поедем весной, Ильинична, там у меня полдеревни родственников. Смотришь, останемся... Смотришь, поработаем еще, я же в молодости курсы пчеловодов окончил, помнишь?..

— Как не помнить. Давно это было. Забыл небось все.

— Вспомню, Ильинична, еще как вспомню...

Данило Иванович представлял, как он удивит всю деревню своим приездом, как разыщет друзей детства, родню. «На родине всегда найдется родной человек».

Чем он больше думал, тем радостней становилось на душе, а мысли обгоняли одна другую, и все необычные, интересные.

— А как же Внук и Жук? — спросила с беспокойством старуха.

— С собой возьмем. Имеем же право... Вот скорее бы весна.

— Недолго осталось, Данило, сколько тут — два месяца, туды-сюды, и жаворонки прилетят, доживем...

«Ишь какая у меня Ильинична, клад, а не старуха. Надоть ей с пенсии полушалочек потеплее купить, все радость будет».

Ночь в ноябре

Ноябрь начинался обычно: холодные дожди, серые туманные вечера и грязь, грязь непролазная. Но этот вечер в ноябре выдался на славу. Красное большое солнце опускалось за одиноким собором, стоявшим у самой реки, вокруг собора росли раскидистые клены и широколистые, под стать острым церковным шпилям тополя. И там, где кончалась огромная, похожая на океанскую льдину туча, словно в узкой, но длинной на весь горизонт, полынье плавало это большое осеннее солнце.

Постепенно вечер густел, с каждой минутой мягкая краснота заката блекла, отражение ее, покачавшись на упругих волнах реки, повисев над обрывистыми берегами, перекинулось на почти обнаженные ветви кленов, тополей. Сохранившиеся листья заблестели, покрылись красновато-желтым светом, и тут же посветлели бронзовые луковицы собора, а потом свет зари, угасая, поднялся вверх.

Андрей Варопаев постоял еще некоторое время у реки, наблюдая за падающими листьями, и, швырнув плоский голыш в воду, пошел берегом, а потом свернул к первым домам улицы.

«Надо заглянуть к Лиде, наверно, ждет девка», — он обогнул мутноватые лужи, выбирая дорогу посуше.

— А ее уже нет дома, ага! — услышал Варопаев. Он оглянулся, надеясь увидеть, кому принадлежит этот писклявый голосок, но поблизости никого не было.

— А она ушла с другим дяденькой, ага! — детский голос повторил. — Ушла тетя Лида, ага!..

Несомненно, этот голос обращался к Варопаеву.

Андрей остановился и со вниманием стал осматриваться. За высоким, крашенным в коричневый цвет забором послышались шаги, и прямо перед Андреем в продолговатой щели заблестели глаза.

— Я здесь, дядя Андрей, — и в щель, где только что были глаза, высунулся детский палец.

— Кто это — я?

— А я, мой папка артист. Меня не пускают на улицу, и я гуляю в саду.

Варопаев припал глазом к щели.

— А ну-ка отойди от забора, чтобы я мог тебя увидеть.

— Сюда?

— Да, вот так и стой, — Андрей увидел девочку лет шести, очень тонкую, большеглазую и длинноносую. Свет фонаря, висевшего на небольшом столбике во дворе, падал на девочку, хорошо освещая заостренное личико, темноволосую головку.

— Кто тебе сказал мое имя?

— Вас всегда так называет тетя Лида: «Ах, Андрей, я уже думала, что ты не придешь! Андрей, где мы проведем сегодня вечер? Андрей, ты становишься невыносимым...»

— Спасибо, девочка, вижу, мы старые знакомые, — перебил ее Варопаев.

— А сегодня к тете Лиде пришел Хазбулат, и она ушла с ним, ага!

— Какой Хазбулат?

— Он приходил к тете Лиде давно-предавно. Когда еще вы не приходили. Она зовет его «Хазбулат удалой».

— Маленькая девочка, ты так много знаешь. Тебе надо раньше спать ложиться, и подсматривать нехорошо.

— Я не подсматриваю, — обиделась девочка, — мне разрешают гулять допоздна, а когда взрослые разговаривают, мне слышно, потом я их узнаю по голосам...

— Вот как, — сказал Андрей. — Ну, расти большой, красивой...

— Ладно, вырасту та-акая!

Варопаев пересек улицу, постучал в окно крохотного флигелька, пристроенного к старому деревянному дому.

За какую-то минуту настроение омрачилось: «Девочка не может выдумать...»

Щелкнула задвижка, и окно отворилось.

— Это вы, Андрей? — сухо спросила мать Лиды. В вопросе старухи чувствовалась насмешка.

— Это я, Савельевна, а вы не узнаете?

Савельевна продолжала, вроде Варопаев ничего не сказал:

— Лида просила подождать. — Окно захлопнулось.

«Здесь что-то произошло... Но какая противная старуха! Стоило два дня не прийти... Лида просила подождать, ждать, но сколько?.. Другой раз подожду!..» — Андрей собрался уходить и, вспомнив о девочке, направился к забору.

— Эй, ты еше здесь?

— Здесь. Я же сказала, что она ушла с Хазбулатом.

— Она что, и его звала, как меня: ах, Хазбулат?..

— Нет; он когда приходил, давно-предавно, у него борода была рыжая-прерыжая, штаны синие-пресиние. Он когда приходил, то у забора пел «Хазбулат удалой», а мне в щелочку кукиш показывал, а сегодня он пришел без бороды, с цвегами и в черных брюках, вот тетя Лида и ушла с ним...

— Ты тете Лиде не говори, что я приходил, ладно?

— Я не скажу, — Савельевна скажет.

— Ты права, — вздохнул Андрей.

Он пошел вверх по улице, потом раздумал, повернул к реке. Сейчас черная река отражала широкую полосу Млечного Пути, а на повороте — красно-зеленую иллюминацию городского парка. Недалеко от берега, на воде Андрей увидел кружок света. Присмотревшись, он заметил темный силуэт человека. «Рыбак, — догадался он, — надо посмотреть улов».

— Здравствуйте.

— Здорово, — шепотом ответил рыбак.

— Клюет?

— Чишш! — рыбак судорожно схватил удочку, и на берегу забилась рыба. — Судак берет на живца, — пояснил он и опять замолчал.

Варопаев сел на жесткую холодную траву, затаился.

Рыбак повел лучом прожектора в сторону Андрея, но, видя, что тот не думает с ним разговаривать, успокоился.

«Какой еще Хазбулат появился? — размышляя Варопаев. — Неужели она скрывала от меня?.. Ну, ничего, я в долгу не останусь!»

Он стал изобретать разные варианты мести, выбирая самый коварный. Вдруг он резко встал и сильно ударил в ладони:

— Ну, Лида!

— Чи-ишш! Ты что, с ума сошел? — зашипел рыбак. — Какая тут тебе Лида?

Андрей не ответил рыбаку и быстро пошел к улице.

Во флигельке горел свет. Варопаев сразу понял, что это его ждет Лида. Он почувствовал жгучее нетерпение — скорее надо отомстить за измену: «Нет, надо все-таки успокоиться, иначе ничего не получится... Надо спокойно зайти, как будто ничего не случилось... А что, если на самом деле ничего... Зашел знакомый, пусть даже бывший... да мало ли кто может зайти. Скоро год мы с ней встречаемся... черт знает что, ни с того ни с сего какой-то Хазбулат — и самые крайние подозрения. «Доверяй, но проверяй», — гласит народная мудрость. «Проверю!» — Андрей почувствовал, как у него горят уши и щеки. Он остыл немного и стукнул в окно.

Во флигельке щелкнул выключатель, погас свет. Лида вышла уже одетая. В темном с белыми полосами свитере, юбке и кедах. Варопаев отметил, что одета она просто, не празднично. «Ждала».

— Ты где это пропадаешь? Это во-первых, во-вторых — здравствуй, Андрей! Скажи, почему не был столько дней? — засыпала его вопросами Лида.

Варопаев решил сказать на этот раз правду:

— С ребятами загулял, понимаешь, так получилось...

— А что, уважительная причина! — обиделась она.

— Уважительная или неуважительная, об этом я как-то не думал. Тянуло к ребятам, вот я и шел к ним. «Что это я мелю? Не так надо».

Лида поджала губы, опустила голову.

— А ко мне сегодня один знакомый приходил... Года полтора не виделись. Пришел с цветами, праздничный такой...

— Знакомый? Хм...

— Мы с ним когда-то дружили...

— Хазбулат? — Андрей заметил, как у нее дернулась бровь.

— Ты знаешь?.. Знаешь Хазбулата?

— Я его давно знаю, — небрежно подтвердил Варопаев.

Лида подняла глаза, помолчала и шутливо заявила:

— Был Хазбулат.

— Ну, и зачем он приходил? — Варопаев приготовился к чему-то страшному, у него засосало под ложечкой.

— Ни за чем, — спокойно ответила Лида. — Зашел посмотреть, какая я стала. Посидели, поболтали, потом я его проводила. Дорогой вспомнили прошлое, я ему рассказала о тебе.

— Все?

— Все.

Они шли по плохо освещенной улице, в промоину между тучами выскользнула луна, заблестели лужи, влажная земля.

Андрею попалась под ноги скомканная газета. Он поддал ее, газета отлетела под ноги Лиде. Та тоже отфутболила. Комок отлетел к Андрею. Когда комок шлепнулся в лужу, они уже держались за руки и хохотали.

— Сердит я сегодня на тебя был, когда узнал, что ты ушла с этим...

— А я на тебя вчера и позавчера, — перебила его Лида. — Считай, что мы квиты. Смотри, лунища выкатывается, в полнеба, — спохватилась она, чтобы избежать назревающей ссоры. Они всегда так начинали, с упреков, а потом и всякие причины возникали.

— Солнце сегодня видела? — в тон Лиде спросил Андрей.

— Видела. Давай гулять, пока устанем так, чтоб завтра целый день в себя приходить.

— Я согласен.

Они вышли на окраину. Здесь дома сплошь стояли деревянные, за оградами темнели сады, и воздух здесь был другой. Намного свежее, гуще пах сырыми опавшими листьями. Луна, красновато-желтая, совсем освободилась от туч и хорошо освещала окрестности. Далеко виднелась блестящая лента дороги, широкий серый луг, шеренга телеграфных столбов с белеющими, чуть заметными проводами, изоляционными чашечками, похожими на грибы-шампиньоны. За лугом виднелись какие-то кусты.

— Пойдем через весь луг, во-он туда, к тем кустам. Там где-то есть терн, он сейчас созрел. Пойдем? — предложил Варопаев.

— Нет, лучше пойдем по этой дороге, по пути будет большой сад. В том саду я знаю, где растет дикая груша. Знаешь, какие сейчас вкусные на ней плоды? Когда я была маленькой, в это время мы всегда их рвали. Соберемся хороводом и айда за грушами.

— Пошли по дороге, — согласился Андрей.

Они взялись за руки, свернули на обочину и зашагали постарому хрустящему бурьяну. Тишина в старом пустынном саду, таинственные тени под каждым деревом. Андрей и Лида разговаривали шепотом, продвигаясь между ветвистыми старыми яблонями. Листья слегка шуршали. Вдруг они зашуршали впереди Варопаева, вздрогнув, Лида прижалась к Андрею, но когда увидела убегающего от них зайца, засмеялась. Варопаев тоже заметил его.

— Заяц! — крикнул он. — А-т-ту, косого-о! Бах! Бах! — старался он напугать зверушку. Заяц убегал по вспаханному междурядью и хорошо был виден. В конце ряда он метнулся в сторону и так же неожиданно пропал, как появился.

— Вот бы сейчас двухстволочку, — мечтательно сказал Андрей, — и как он близко подпустил. Ату-у! Косого-о! — опять закричал он.

— Ты что? Совсем?

— Не совсем, а мне хочется услышать эхо, помнишь, как весной, когда мы были на речке?

— Что здесь тебе, горы? И, как мне кажется, тогда была весна. Осенью эха не бывает, — с оттенком грусти сказала Лида. — Смотри, вот та груша! — она побежала, Варопаев кинулся за ней. — Осторожно, Андрей, подавишь. Они, наверно, все сейчас на земле.

Но на земле груш оказалось немного. Андрей разделся, снял туфли и полез на дерево. Просматривая сучья, он рвал почерневшие плоды.

— Ты потряси дерево, — подсказала Лида. — Тряси сильней!

Андрей так затряс, что осыпались вместе с грушами и листья.

— Дерево свалишь, верзила ты эдакий! — смеялась Лида.

— Поберегись! — заорал Варопаев, прыгая с дерева.

— Что ж ты так орешь? — запустила в него грушей девушка.

— Агрессия! — Андрей стал гоняться за убегающей Лидой. Она ловко увертывалась, когда он ее настигал, кружила вокруг деревьев. Изловчившись, Варопаев поймал ее.

— Сдаюсь! — сквозь смех выдавила она, опускаясь на землю.

— То-то же! — снисходительно сказал Андрей,

— Андрей, сходи все-таки, собери груши, я так устала, сходи, а?

— Ну, сиди здесь и ни с места, поняла? Ни сантиметра в сторону, иначе я не найду тебя, — шутя сказал он и побежал собирать груши.

Домой они возвращались далеко за полночь. Лида швырвула одну грушу в блестящую лужу, вместо всплеска воды она увидела, как груша покатилась.

— Лед! — удивилась она. — Ты чувствуешь, морозит?

— Какой там морозит...

— Вот смотри, — она подошла к луже и дотронулась носком кеда. Тоненькая корка льда хрустнула.

— А ведь правда, лед! Готовь, Лидунчик, коньки, скоро мы отпразднуем настоящую зиму на катке.

Лида погрустнела и заторопилась.

— Пошли побыстрее, скоро, наверное, утро. Тебе хорошо, выспишься.

— Почему тебе плохо? Завтра воскресенье, вернее, сегодня. Ты тоже выспишься.

— Я как-то забыла... Я так устала, Андрей.

— А я замерз. Вот только сейчас почувствовал, как похолодало.

Они подошли к дому. Прощаясь, она долго не отпускала руки Андрея, дышала на них, терла своими мягкими и теплыми ладошками,

— Давай я тебя поцелую, Андрей! — Она жадно припала к его губам. — Ну, теперь иди, иди и не оглядывайся, оглядываться нехорошо...

— До встречи! — сказал Варопаев.

— Прощай, Андрей, — шепотом произнесла она и, как ему показалось, закрыла лицо руками.

Варопаев подошел к общежитию перед рассветом. По улице ехал первый автобус, дребезжали вагоны трамвая.

Андрей сел на лавочку, закурил. Легкое радостное настроение еще не совсем улеглось. Он представлял подробности сегодняшней ночи так ясно, что мог бы пересказать все сказанное за ночь.

Пока Андрей вспоминал прошедшее и грезил будущим, стало совсем прохладно, подул холодный, пронизывающий северный ветер, набежали тучи и с неба посыпалась мелкая снежная крупа. Он бросил окурок, вошел в общежитие.

Товарищ по комнате еще спал. Варопаев тихонько разделся, аккуратно повесил брюки на спинку стула, поежившись, залез под холодное одеяло. Засыпая, он продолжал думать о Лиде, упрекал себя за невнимание к ней, клялся, что с сегодняшнего дня он будет самым внимательным, самым чутким. «Возможно, если все у нас наладится, к новому году женюсь». Еще Варопаев вспомнил свою придуманную месть и рассмеялся: «И бывает же так, ходил, лишь бы время провести, и вот появился кто-то третий на горизонте — как все перевернулось в одну ночь...»

Утром Андрея разбудил товарищ:

— Телеграмма тебе.

— Какая еще телеграмма? Я спать хочу...

— Да ты прочти, а потом дрыхни, может быть, что-то важное. — Он сунул Варопаеву телеграмму. Варопаев полежал, подумал: читать сейчас или отложить на позже, потом развернул ее и долго держал перед глазами. «Выхожу замуж Хазбулата В 9-00 уезжаю спасибо ночь — Лида».

— Как уезжаешь?! Ты же сама... сама… — у него перехватило дыхание. Он кинулся к часам, стрелки показывали четверть двенадцатого. Поезд давно ушел.

Варонаев до вечера пролежал, отвернувшись к стенке, не выпуская клочка бумаги из рук, внушал себе, что Лида всегда была коварна и он это замечал, поэтому жалеть нечего, но в то же время он чувствовал, что эта последняя ночь в ноябре останется в памяти на долгие годы.

Тоска по чужбине

Деревня Каменка не бог весь какая глушь: полчаса на автобусе — районный центр, поселок со своей промышленностью и городской культурой. А если проедешь час, очутишься в областном, или «волостном», как говорят жители Каменки, городе.

— Эй, Дарья, куда подалась?

Дарья, не поворачивая головы, потому что из-за корзин и бидонов сделать это невозможно, отвечает:

— В волость еду, барышничать.

Если у кого появится желание съездить в деревню Каменку, путь один — автобусом до района, а там другим, местного сообщения, до «обратки», или до конечной остановки, это одно и то же.

Дальше «обратки» автобус не идет из-за плохого моста. Автобусам с людьми переезжать мост запрещается. Мост этот через небольшую, но с глубоким руслом речушку построен еще при царе, при каком именно; никто не помнит. Не помнят местные жители, чтобы его когда-нибудь ремонтировали, хотя является он единственной переправой на многие километры.

Правда, при нужде всю сельскохозяйственную технику умудряются переправлять через этот мост. И вот «нужда» появилась. Каменка получила новый трактор «Беларусь».

Олег Сазонов, лучший механизатор, самолично пригнал из района трактор к мосту. Вылез из кабины, почесал затылок и пошел разыскивать председателя.

Пока он нашел Сашулю-председателя, стало вечереть. Яркое летнее солнце кануло за крутой взлобок, поросший молодым лесом, и лучи веером рассыпались по голубому горизонту.

Со стороны поля, где рос колхозный сад, шло стадо. Коровы, подымая темно-серую пыль, поочередно мычали.

— Рано идет стадо! — недовольно заметил Сашуля. — Еще можно смело подержать часик скотину на траве. Эй! — крикнул он пастухам и сделал повелительный жест. — Идите сюда!

Двое пастухов сошлись вместе и, сказав что-то друг другу, пошли к председателю.

Старшему лет за пятьдесят, морщинистое, загорелое до черноты лицо покрыто белой, похожей на нейлоновую, щетиной. Глаза запавшие, грустные, пряди серых волос выбились из-под треуха и хаотично торчали над выпуклым лбом.

Одет он был в ватную стеганую телогрейку, прожженную в нескольких местах, и необычной ширины брюки, закрывающие обувь.

Другой пастух — моложе, в соломенной шляпе, надвинутой на глаза. Лица не разглядишь, только острый со шрамом подбородок, как локоть, торчит вперед...

— Привет тебе, председатель!

— Здрасте! — отвечает Сашуля, протягивая по очереди подошедшим руку.

Поздоровавшись с председателем, пастухи приветствуют остальных.

— Ну, как трава, дядя Федор? — спрашивает Сашуля старшего.

— Есть, — недовольным тоном отвечает пастух. — Трава вона где! — показывает он на другой берег реки.

— Знаю, на сено пойдет! — начальственным тоном говорит Сашуля.

— Возить сено вертолет нужен.

— Мы на днях мост наведем! — Теперь нотки раздражения слышатся в голосе председателя.

— Чего звал? — сердится Федор.

— Трактор перегнать надо, — может, пособить придется...

— Этот? — показывая на трактор, спрашивает Федор у Олега Сазонова.

— Его.

— Новой? — хотя отлично видит, что новый.

— Краской пахнет еще.

— Ну что, гони!

— Новой... жалко, — говорит Олег, поглядывая на председателя.

Федор идет на мост, внимательно осматривает его, топает несколько раз ногой, как бы убедившись в прочности, обращается к Сашуле-председателю:

— В войну помню, как танка перемахнула, и ничего. Давай, Олег, чо труса играть?

— Давай, — шевельнулся под шляпой подбородок. — Хведор знат!

— Гони... А хошь, езжай к броду, — вмешивается в разговор председатель. Жест его и голос нерешительны.

— Темнеет. Пока докачу к броду, смеркнется, да там и завязнуть можно... Чуть в сторону ил...

— Гони...

Председатель идет на середину моста. Олег бредет к трактору. Остальные с любопытством ждут. Мотор заводится сразу. Трактор вздрагивает и катится по мосту.

Олег привстал над сиденьем, открыл дверцу кабины, приготовился в любую минуту выпрыгнуть. Круглое лицо его покраснело, а глаза расширились от напряжения.

— Осторожней! Ехать по чуть-чуть, — советует Сашуля-председатель.

— Гони галопом! — кричит Федор.

— Уходи с мосту!..— Олег переключает скорость, добавляет газу. Выражение лица меняется, оно становится решительным. Трактор сразу срывается с места и проносится мимо отбежавшего в сторону председателя. С моста в реку сыплется рыжая труха и земля.

— Вишь, — обращается Федор к своему напарнику, — а в войну танка еще швыдше перемахнула. Ен еще крепок, постоит, мост этот.

Утром Федор, прихрамывая, идет в конец деревни.

Ночью выпала хорошая роса. Пыльная дорога темна от влаги, на ней остаются четкие следы пастуха и полоса, похожая на след змеи, от кнута, который тащится за Федором.

Заря выдалась прохладная. Конец июня пахнет сеном, укропом и молодыми свежими огурцами. Дышится глубоко, свободно.

Пастух подходит к огромному, похожему на круглый стол пню, сметает с него травой птичий помет, садится.

Отдохнув, Федор вытаскивает из-за пазухи рожок, вытирает его со всех сторон и начинает играть.

Мягкие, как звон родника, звуки не нарушают утренней тишины. Они вплетаются в общую гармонию раннего летнего утра, сливаются с щебетанием ласточек, хлопотливо снующих у самой земли, с криком петухов и хриплым карком проснувшихся грачей.

Федор несколько минут играет на рожке, по его выражению, для своей души. Но вот он замолкает, вытирает рожок опять об рукав и заводит новую мелодию.

Звуки рожка усиливаются, дрожат на высоких нотах, и теперь их можно услышать в другом конце деревни.

Из немногочисленных дворов выходят лениво жующие коровы. Со двора их выгоняют хворостинами хозяйки, а дальше они идут сами на звук рожка.

Федор всматривается в приближающееся стадо, проверяя, все ли. Потом щелкает кнутом и идет за деревню вслед за коровами, продолжая играть на рожке.

У скотного двора, расположенного за деревней, стадо увеличивается — вливается колхозный скот, и к Федору подходит другой пастух, в широкополой соломенной шляпе, Кузя Дергач.

— Здравствуй, Хведор! — шевелится его острый подбородок.

— Привет, Козьма. Снедь взята?

— Взята, — отвечает Дергач, показывая грязного цвета мешочек.

В деревне Каменка пастухи общие, они стерегут и свойский и колхозный скот.

В обязанности Кузи входит брать у очередного хозяина снедь и выгонять колхозных коров. Дергач рассеян и часто забывает брать еду, поэтому Федор всегда спрашивает его об этом.

До самого пастбища пастухи идут молча. Изредка кто-нибудь из них стрельнет кнутом и «гаркнет» на отбившуюся корову:

— Ах, чтоб тебе жарких огней!..

— Ноне градусов тридцать плюса будет, — определяет Федор, смахивая со лба рукавом фуфайки пот.

— Все тридцать! — шевелится острый подбородок.

Стадо подошло к самой реке. Остро запахло молоком.

Рои мух столбами повисли над потными, потемневшими спинами животных. Несколько коров, осыпая сухую желтую глину с обрывистого берега, полезли в воду, сбивая с боков хвостами слепней и оводов, и, жадно припав к воде, причмокивая, пьют.

— Аль освежиться? — неопределенно спрашивает Федор, пристально всматриваясь в прозрачную, темнеющую глубиной воду. — Гля-ко! — показывая пальцем в реку, обращается он к Кузе. — Голавь пошел, да крупный какой! Вишь?

Кузьма подходит к берегу и смотрит из-под шляпы, куда показывает Федор.

— Ох, гад! — восклицает он, приподымая шляпу. — Что твои поленья, кило по три будет! Ишь ты-ы! — шипит Кузьма. Теперь хорошо видно его лицо. Белый широкий лоб резко отличается от загорелого до черноты подбородка, круглые желто-серые глаза и большие ноздри вздрагивают. Сейчас лицо Кузьмы напоминает морду белолобого быка.

— Уду бы сейчас, Хведор?

— Где ж ее взять! Сколько раз ты мотался в город и не мог купить... Эх, помню, еще в те годы, когда я жил с сыном, еще старуха моя жива была, — начинает вспоминать Федор, присаживаясь над обрывистым берегом. — Какая у меня леса имелась!..

Кузьма садится рядом. Он любит слушать Федора, о чем бы он ни рассказывал.

Федор умолкает, сосредоточенно смотрит на реку, на крупных голавлей, которые, как темные торпеды, разрезают воду, хватают сбитых коровьими хвостами слепней, оводов, и неожиданно меняет тему разговора:

— Уеду я, Козьма, отсюда. Вот получу деньгу за сезон — и на станцию... Билет в мягком вагоне чтоб...

— Как уедешь? — с удивлением спрашивает Кузьма.

— А так, уеду, и все тут... На целину умотаю!

— Гля-ко, комсомолец выискался!..

— Туда и не комсомольцев отпущают... Сын-то меня, вторая неделя пошла, как отделил. Жениться задумал, а я, зишь, стеснять буду. Вынес он мои тряпки в чулан и говорит: «Это, папашка, твои покои будут...» — Федор несколько минут молчит. — Эх, Козьма, надоело все! Опротивело! Помнится, какие угодья у нас были. Вона за тем плесом мельница стояла. Весной в половодья все луга зальет, а потом какие травы!.. За клевером к нам ехали со всего района. А мы продадим да себе стога наметаем. Рыбы-то сколько водилось. Лещи да щуки по пуду, под плотиной в яме сомы какие! — Он разводит руками: — Во-о!

— Ух, гад! — восторгается Кузьма.

— Н-да-а! — тоскливо тянет Федор. — Ты помнишь? Блины-то какие на масленицу ели? Да на нашу мельницу ехали все. Любой помол возможен, заказывай!

Федор замолкает, достает портсигар, дает закурить Кузьме. Разминая сигару, с сожалением смотрит на то место, где была плотина. Он вспоминает собрание, на котором выступал какой-то начальник из района. Этот-то начальник и предложил разобрать мельницу и построить скотный двор: «В районе сейчас электричеством мелют, пять минут — и мешок».

И всем захотелось молоть электричеством за пять минут. С тех пор в Каменке сидят без муки.

— Ну, так ты блины помнишь?

— Эх, Хведор, — вздыхает Кузьма.

— Ишь жара-то какая пошла... — Он сигаретой показывает на стадо: — Молоко давай, мясо давай, а быка ни одного, ассименителя завели, пять лет маемся, каждая третья корова ялова!

— Дураки! — вставляет Кузьма.

— Кто дураки?

— Ассименители...

Федор бросает окурок и внимательно глядит на Кузьму:

— Козьма, а ведь твои ребята сперли на ферме этот аппарат?

Кузьма с испугом смотрит на Федора, но, увидев добродушную улыбку, признается:

— Мои...

— Вот это пироги! — восхищается Федор. — И куды дели?

— Куда... Известно куды, раскрутили по винтику.

— Ты небось надоумил?

— Не, сами оне...

— Вишь, как получается, не укради ребята этот аппарат, и сейчас бы скотина мучилась... Эх, бывает. Хорошо, что хоть быка купили! Сашуля обещает в зиму еще пару оставить.

— Да он, дурак, опять корма экономить будет, оставит ли?

— Оставит. Сверху указание есть... А ты, Козьма, помнишь Анфису-агрономшу?

— Как не помнить, ловка, огонь девка! Не разрешила кукурузу сеять, и все тут. Не по климату! И все тут. Ну, таскали же ее! Мытарств-то сколько было, когда узнали, что вместо кукурузы подсолнухи посеяла. А она: «Может, мы пальмы разводить будем?!» Год прошел — и орден ей. Сами же дали... Эх, Козьма, уеду я на целину, как пить дать уеду. Тоска меня гложет, тоска!.. — Федор замолкает и угрюмо смотрит на выжженные солнцем луга, на варварски вырубленный лес.

— Поеду к Анфиске. Ты слышал, Козьма, она там совхозом заправляет?.. Говорят, лучший совхоз у нее, еще один орден дали.

— Ей дадут. Ловка-а девка-а, ох, как ловка!.. Купаться-то будем? — вспоминает Кузьма.

— Идем выше. Там берег положе, песок. Вот, жаль, портки на мне не те.

— Я так... — говорит Кузьма. — Я коров не стесняюсь.

Пастухи идут вверх по течению, находят прогалочек между ивняком и спускаются к берегу, на небольшую песчаную отмель.

Здесь жарче. На теплый, почти горячий песок Кузьма ступает с восторженным криком. Федор смотрит на него, обнажая в улыбке несколько желтых зубов. Он уже разделся. Сухое тело до того белое, что загорелое лицо и шея кажутся черными, и похож он на черноголовую чайку.

Кузьма с визгом падает в прохладную воду и, вскочив на ноги, начинает неистово подпрыгивать и брызгаться.

Федор, прихрамывая, пытается укрыться под ивняком, но потом падает в реку, поднырнув под Кузьму, сбивает его с ног.

Пастухи долго плещутся, орут, от изобилия брызг над ними образуется радуга. Они видят ее и больше, ожесточеннее работают руками, взбивая облака водяной пыли.

Наконец пастухи устают, выскакивают на берег и, упав лицом вниз на песок, тяжело дышат.

«Хорошо-то как! — думает Федор.— Песок теплее, чем печь». Он вспоминает веснушчатую, остроглазую Анфису-агрономшу, ее умную и добрую улыбку: «Вы, дядя Федор, уникум, сейчас ведь никто не играет так на рожке». Она часто подходила по утрам, садилась на пень рядом, внимательно слушала. Когда Федор играл для души, говорила: «К вам, дядя Федор, экскурсии водить надо... »

— Козьма!

— У!

— А ты не знаешь, что за такое слово «уникум»?

Кузьма молчит, думает. Там, вдали над полем, зазвонил жаворонок, и песня его легка и радостна.

— Небось западное, германское... А ты никак взаправду решил на целину, к Анфисе?

— Решил, Козьма... — вздыхает Федор.

— Зря, Хведор, она небось тебя забыла, небось сейчас депутат какой-нибудь... А как же мы без тебя-то? Вон как ты сегодня трактор-то перегнал! А не будь тебя, и сейчас бы они ковырялись у этого мосту.

— Я чо, я только решительность внес.

— Да-а, — продолжал Кузьма, — как ты: «Гони! гони!» И все тут... Не уезжай, Хведор, забыла Анфиса тебя... — Он долго убеждает Федора в том, что люди быстро меняются, зазнаются, что и в Каменке будет хорошо:

— Вишь, уже быков заводим, а там, глядишь, прикажут Сашуле мост навести, плотину поставить.

Кузьма еще долго уговаривает Федора не уезжать.

Федор чувствует, как отлегло на душе. Он переворачивается на спину, смотрит в голубое небо, где плавают такие мягкие облака, переводит взгляд на изумрудно-зеленые кусты ивняка.

«А что, — думает он,— небось там, на целине, нет такой реки, такого неба... Да и сына одного оставлять, хоть и выгнал он меня в чулан, жаль. Женится, приведет молодайку, а там внучек появится, позовет отца, еще поклонится».

Федор подымается на обрыв посмотреть стадо. Коровы разбрелись, пасутся. Жара спала, и они повеселели. Он, прихрамывая, идет к своей одежде, достает рожок и, поудобнее сев на песке, начинает играть для души.

От мягких, как журчание родника и щебетание птиц, звуков рожка Федору становится уютней, он ощущает теплый взгляд Кузьмы, и тоска его пропадает совсем...

Помоги, брат, ошибка вышла...

Их вели на расстрел. Молоденький русоволосый и веснушчатый полицай, выслуживаясь перед немцами, подгонял Бориса Бриллиантова, толкая прикладом в спину, в то место, где ему содрали при допросе кожу и посыпали солью.

Конвойный немец одобрительно посматривал на полицая, а Борис Бриллиантов моргал мученическими глазами, блестевшими от слез. Он механически смахивал эти слезы и испуганно оглядывался на полицая.

Картина провала неотступно преследовала его, и Бриллиантову было до жути обидно, за то, что он, основной связной подпольной группы, младший лейтенант, считавший себя умным и изворотливым, попался в гестапо первым. Попался глупо. Черт его понес на толкучку, на это разношерстное сборище людей, где сотни желающих купить что-нибудь из съестного и какой-то десяток пронырливых, преследующих только наживу жадных торгашей, которых чуть ли не разрывали на части, если они вытаскивали из-за пазухи темную, как земля, краюху хлеба.

В сером кепи, в приличном, из хорошего трико пиджаке, Борис с уверенным видом толкался среди толпы, чувствуя, как сжимается от голода пустой желудок и во рту появляется холодная слюна с привкусом металла.

Потом Бриллиантов заметил румянощекую молодую женщину в ситцевом цветастом сарафане, стоявшую с камышовой кошелкой у стены серого дома, и пошел к ней, стараясь не привлекать к себе внимания, и, как потом, узнав, что она продает курицу, обрадовался этому, думая, что теперь наконец поест всласть.

В обмен на курицу предложил ей часы, хотя они были подарком матери и единственной его драгоценностью. Женщина не стала торговаться, густо покраснела и повела его подальше от глаз спекулянтов и шныряющих по толкучке полицаев. Она не успела его отвести, не успела сделать выгодного обмена, потому что Бориса остановил полицай с фашистской свастикой на рукаве и потребовал документы. Бриллиантов с безразличным видом протянул паспорт и стал ждать, не подозревая, что полицейский был из местных, он знал почти всех жителей маленького городка в лицо.

Стоявший в стороне патруль приблизился. Если бы Борис, пока они просматривали паспорт, рискнул, он успел бы скрыться, и вряд ли они в этой толкучке смогли его поймать. Нос он не рискнул и ждал, что будет, и когда ему приказали следовать за полицаем, покорно пошел.

На допросе он очень боялся немца, руки у него так и тряслись от страха. Немецкий офицер, по-видимому, комендант, посадил его на стул перед собой, приказал не оглядываться. Долго рассматривал арестованного. Пока полицаи что-то делали за спиной Бриллиантова, офицер закурил ароматную сигарету, задумчиво посмотрел в окно и неожиданно предложил сигарету Борису.

Комендант был примерно одних лет с ним, может быть, на год, от силы на два, старше. Он потрогал длинными пальцами музыканта свой чисто выбритый подбородок, как бы давая понять пленному, что он не какой-нибудь заскорузлый солдафон.

Борис закурил. Руки у него продолжали дрожать. Комендант склонился к нему и спросил:

— Откуда родом? Какой национальности, подпольщик?

Борис вздрогнул, он ожидал любой, но только не этот вопрос.

— Нет, нет! Я не подпольщик! Родился в Жмеринке, по национальности русский, Бриллиантов.

Комендант помолчал, докурил сигарету:

— Из казаков будете? — он говорил по-русски без малейшего акцента.

— Из казаков...

— Отменно! Но документы у вас фальшивые, не пытайтесь оправдываться!.. Будьте благоразумны.

Он отошел к противоположному окну. Бриллиантов сразу представил свою смерть: «Вначале станут пытать... — От этой мысли он съежился, робко взглянул на полицаев, те держали в руках какие-то предметы. — Растерзают. Он чувствовал себя беззащитным ребенком. — Нет, ребенка они, может быт, пощадили бы...» — И сразу Борис вспомнил детство. Мать всегда убеждала его, что он самый способный, самый умный мальчик. Если Борис получал в школе тройку, дома ему приходилось выслушивать очередную нотацию. Мать, раздражаясь, часто кричала: «Как не стыдно? Как ты можешь допустить, чтобы эти косопузые мальчишки учились лучше тебя!..» У нее все были «косопузые», «недоноски».

Нет, он не может умереть, жизнь надо спасти...

Немец подошел и сел в свое кресло, Борис поднял на него глаза и попытался улыбнуться.

— Будем говорить? — спросил комендант и тоже красиво улыбнулся.

— Да...

Бриллиантов назвал фамилию старика, у которого собирались подпольщики, надеясь, что всех остальных выдаст старик и совесть у него будет чиста. Комендант поблагодарил и завел разговор о музыке. Он даже сам проводил Бриллиантова в камеру:

— Надеюсь, вы были откровенны?.. Будьте покойны, я сдержу свое слово... Вы получите то, что заслужили...

«Глупо и наивно, — думал Борис. — Выдал, а жизнь не спас...» — Он трусливо поежился, рядом шел старик, которого он предал. — «Может, старик не знает, кто его предал...»

Старик споткнулся, Бриллиантов попытался его поддержать. Седые, почти белые усы старика дрогнули, по лицу скользнула чуть заметная улыбка. Это подбодрило Бориса.

— Давай пошевеливайся! — новый пинок полицая, и Бриллиантов едва удержался на ногах. Старик нахмурился.

«Фашистский прихлебатель! — в душе обругал полицая Борис. — Сволочь, ублюдок!..» — чуть не крикнул он.

Недалеко от дороги стоял подросток в черных флотских штанах, а из-под рубашки подростка выглядывал уголок флотского тельника.

Бриллиантов рассмотрел лицо, синие глаза. В них была ненависть. (Подросток видел, как обращается с пленным молодой полицай.) «Гад ты, холуй!) — говорил его взгляд, вонзаясь в лицо конвойному. В это время Борис пошатнулся от нового толчка в спину. Он вдруг резко повернулся и закричал что было мочи:

— Предатели! Фашистские холуи!..

Молодой полицай отступил и растерянно посмотрел на Бриллиантова. Борис почувствовал прилив отчаянного бешенства: «Все равно помирать!» Он сжал кулаки и, истерически завопив, кинулся на полицая. Раздался выстрел, в грудь что-то жестко толкнуло, Бриллиантов рухнул вниз лицом в мягкую, нагретую солнцем дорожную пыль. В голове замелькали туманные мысли. Они хаотично путались, но вот одна кольнула мозг, и слово-всполох озарило сознание: «Я умираю, умираю...»

* * *

Алексею Насыпайко, самому молодому полицаю поселка, исполнилось восемнадцать лет. За хорошую службу его назначили старшим полицаем, дали трехдневный отпуск. Он вышел из полиции довольный: «Все складывается отлично... Сегодня я должен с ним встретиться, хотя бы повезло...»

Дальше он думать не стал. Служба утомила его. Алексей пересек улицу, осмотрелся и шмыгнул в густые сиреневые кусты палисадника. В кустах, несмотря на тень, стояла паровая духота. Насыпайко прошел к тополю и у ствола стал ждать. Сирень здесь была реже, отсюда хорошо просматривалась дорога. «Пока есть время, я должен ее увидеть...»

На пустой дороге гуляло несколько кур, породистый, желтой масти петух — на весь поселок вся птица. Петух, важно вскинув голову, оглядывал окрестность. «Ишь как похож на хозяина, ему бы автомат на грудь, точь-в-точь заместитель шефа, крутозобый». От этой мысли Насыпайко улыбнулся. По дороге шла девушка в клетчатом легком летнем платьице, в пестрой косынке.

— Маша! — окликнул ее Насыпайко, когда она поравнялась с сиренью. От неожиданности девушка вздрогнула. — Маша! — Она увидела Насыпайко и прибавила шагу.

— Маша! — требовательно, со злобой крикнул еще раз полицай.

Девушка остановилась, Насыпайко почти вплотную подошел к ней. Она вдруг резко сорвалась с места и, не оглядываясь, скрылась за углом своего дома.

— Вон ты какая!.. — он закусил губу, с решительным видом пошел вслед за убегавшей девушкой. Но навстречу ему вышел тот подросток, которого утром Насыпайко встретил в переулке, когда конвоировал подпольщиков.

— Здоров, Лешка! — добродушно приветствовал его Насыпайко.

Лешка презрительно сплюнул, стараясь попасть плевком на сапог полицейскому, тот отставил в сторону ногу.

— Ишь, снайпер, чему только я тебя учил?..— Он попытался обойти подростка, но Лешка вызывающе преградил ему дорогу. Полицай скрипнул зубами и сделал шаг вперед. «Дать этому петуху! — В последнее мгновение все же сдержался. — Сейчас не время, как бы не опоздать...» Он повернулся:

— Мы еще потолкуем на эту тему!..

Лешка следил за удаляющимся полицаем, до тех пор, пока коренастая фигура его не скрылась за последним домом улицы.

Посмотрев по сторонам, убедившись, что его никто не видит, он перемахнул через забор, пригибаясь, шмыгнул в кусты, росшие у самого оврага, а там пересек кукурузное поле, спустился с холма в низину, здесь тоже был такой же горячий и сухой воздух.

Над степью висело сероватое знойное небо. По ногам полицая хлестали полувысохшие стебли бурьяна, оставляя полосы на пыльных сапогах. Часто из бурьяна с треском выпрыгивали кузнечики с красными и голубыми подкрылками, похожими на разноцветные искры. Выпархивали жаворонки, птицы лениво отлетали в сторону и садились на какую-нибудь кочку, заметив, что человек проходит мимо, не обращая на них внимания. Они тут же возвращались на прежнее место.

Полицай пересек низину и пошел вдоль оврага. Подойдя к дуплистым вербам, он остановился, нащупал в кармане зажигалку, сигареты, вытащил их, закурил. Из оврага вылетел посметюх и тут же сел, испуганно вертя головой, заметив человека, он полетел дальше. Алексей понял, что птица вылетела не сама:

— Ясно, — сам себе сказал полицейский, — здесь кто-то есть... Подпольщик, если он пришел, должен быть у шурфа взорванной шахты... На всякий случай надо быть осторожней...

В этот миг Насыпайко показалось, что на шею ему упал телеграфный столб. Он попятился назад, оступившись, покатился в овраг.

* * *

Сознание вернулось к Алексею Насыпайко оттого, что повернули его на бок. Невыносимая головная боль — даже нельзя открыть глаза. Мысли путались. Постепенно он притерпелся к боли, стал четче представлять, думать, что с ним. Наконец вспомнил удар в шею. «Что же случилось?» Теперь он понял: болела не голова, а шея. Онемевшие губы казались деревянными.

Насыпайко попробовал поворочать языком, но языка во рту вроде не было. Он с трудом приоткрыл налившиеся кровью веки.

Прямо перед лицом его лежала ветхая стеганая фуфайка. Тут же расстегнули на нем солдатский ремень и сняли пистолет. «Что случилось?..» Кто-то заслонил солнце. Насыпайко увидел руку со знакомой татуировкой. Рука взяла фуфайку, из которой выскользнул приклад малокалиберной винтовки. Узнал он приклад «Мелкашки» и представил, кто сейчас стоит перед ним.

Он попытался повернуться, но на это не хватило сил. Ему показалось, что сквозь шею и рот он пригвожден к земле штыком, и штык мешает повернуть голову. Стоящий перед ним сплюнул.

— Теперь нюхай, гад, землю! — тень его покачнулась и, скользнув в сторону, исчезла.

Насыпайко услышал удаляющиеся шаги. Собрав остатки сил, он закричал во все горло, вскочил на ноги и погнался за убийцей: «Лешка, зверь! — кричал Насыпайко. — За что ты меня, за что?!»

Лешка уходил, не оглядываясь, Насыпайко выхватил из-за пояса другой пистолет и стал стрелять в спину Лешки, но тот даже не покачнулся. Спина его расплылась в большое черное пятно, потом это пятно превратилось в серое небо. Насыпайко напряг зрение, чтобы узнать, куда делся его убийца, и совсем четко прямо перед собой увидел землю. Он повел глазами и понял. Понял Алексей Насыпайко, что ни за кем он не гнался, не кричал и не стрелял, а лежал, как лежит сейчас. У него даже не хватило духу вымолвить слово.

Тот, который выстрелил ему в шею, думал, что он мертв, еще понял Насыпайко, что умереть ему в этом овраге, как собаке. Ему стало жалко себя, слезы скатились по краям век и упали на землю.

Найти причину своей гибели было совсем не трудно.

Алексей вспомнил, как он вел на расстрел Бриллиантова, вспомнил ненавидящий Лешкин взгляд. А ведь этого Лешку, этого сорванца, Алексей сам учил стрелять из «Мелкашки».

Перед самым приходом немцев Лешка стащил где-то малокалиберную винтовку. Тир они устроили в заброшенном карьере. Здесь они прятали все: самодельные мишени, патроны и винтовку. Иногда Насыпайко брал винтовку в поселок. В старом заброшенном сарае, стоявшем на отшибе за церковью, у них еще хранилось два валенка, насыпанных песком, к которым они крепили мишени, а чтобы не было слышно выстрелов, ствол винтовки при стрельбе просовывали в рукав ватной фуфайки. Лешка и тогда брал ниже, потому что из-за рукава не мог правильно рассчитать прицел. Сейчас он тоже целился в голову...

Алексею показалось, что он ощущает язык, во рту появилась слюна. «А что, если я выживу?.. Вот сейчас кто-нибудь наткнется на меня, забредет в овраг корова или коза... пастух придет. Жаль, что на мне форма полицейского, но он должен подойти — человек умирает... подойдет, а я попрошу: «Помоги, брат, ошибка вышла...» Фиолетовые с желтыми обводами круги поплыли перед глазами. Насыпайко папрягся, стараясь шевельнуть рукой, и потерял сознание.

* * *

Его несли, прикрыв лицо Лешкиной фуфайкой. Он сразу узнал эту фуфайку, потому что помнил ее запах. Пахла она укропом, плесенью.

Фуфайкой этой накрывали кадушку с огурцами в зимние холода. «Вернулся, — обрадовался Насыпайко, — опомнился, иди-от... теперь буду жить, жить!..» В эту минуту он увидел загорелую Лешкину руку. Лешка взял фуфайку.

Нет, это не Лешкина рука. Фуфайку взял кто-то другой. Наверное, его поймали!.. Кажется, он кричит: «Смерть фашистам и предателям Родины!.. Смерть предателям!» Голос с хрипотцой, резкий. Это Лешка... Балда!.. Теперь все пропало!.. — Алексей шире открыл глаза, веки от напряжения задрожали, но он старался все рассмотреть, и опять понял Насыпайко, что лежит он на старом месте и нет рядом ни фуфайки, ни Лешки. Серая земля с прослойками глины перед глазами, вот и весь пейзаж. Чувствовалось, что время уже за полдень, солнце ушло в сторону, и свет в овраге потускнел.

«Хотя бы какая букашка проползла. Ни стебелька тебе, ни травинки... ну, и земля, серая, словно солдатская шинель... Лежал бы я сейчас на спине, смотрел в небо... Когда смотришь в небо, и умереть легче. Небо сейчас, наверное, синее, как глаза у Маши... Маша, я не предатель, не холуй! Так надо было!.. — Алексей передохнул. — Маша, слушай, я все тебе расскажу, я верю тебе, слушай! Ты чего отворачиваешься? — закричал он. — Я убил того негодяя потому, что он предатель, и убивать я его не хотел... Я все время думал, как спасти старика, а он кинулся ко мне, что ж, я должен был ждать, пока мне какая-то сволочь в лицо плюнет!.. — Он задохнулся, помолчал и заговорил спокойнее: — Лешка видел все, за это и убил меня, как собаку... — Маша стояла перед Насыпайко и непонимающим взглядом смотрела на него. — Ты мне не веришь?! Спроси у старика. Это я его предупредил. Его взяли потому, что он, спасая других, не успел уйти... Теперь ты поняла меня? Поняла? Или ты меня не слышишь?»

Маша по-прежнему смотрела на него непонимающе.

«Да у меня нет языка! — ужаснулся он. — Беги скорей за бумагой, беги! Я скоро умру, кто же расскажет правду?! Старика застрелили...»

У Насыпайко сжалось сердце. Мысли лихорадочно заметались. Теперь он понял, почему тот предатель кинулся в переулке на него. Страшно умирать предателем! Кто докажет Лешкину ошибку?.. Задание он не выполнил... Не дошел до связного, жаль, что так давно ему не разрешали встречу с подпольщиками. А что, если тот старик был связным и он один знал правду?»

Дальше Алексею показалось, что Маша побежала выполнять его просьбу. Вот она вернулась и положила перед его глазами тетрадь и карандаш. Насыпайко сел поудобнее и стал писать, вспоминая все подробности своей службы в полиции.

В конце записки он с обидой приписал: «Я знаю, что те, кто меня оставил с заданием, отступили вместе с армией, но знал же кто-то обо мне, почти восемь месяцев я был один... Лешку не вините, на его месте я бы тоже так поступил...»

После этой приписки на душе у Алексея посветлело. Он улыбнулся и протянул тетрадь Маше, но вместо нее тетрадь взял Лешка, губы его побелели, а глаза наполнились слезами, и тезка упал перед Алексеем на колени.

— Встань, друг, ты убил не меня, а врага! Кто же жалеет врагов? — Лешка перестал плакать. Насыпайко стало легко, легко оттого, что он не только рассказал правду о себе, но и утешил друга.

— Поверните меня на спину, — попросил он Машу и Лешку, — хочу видеть небо.

Дыхание у Алексея стало реже, свет в глазах потускнел, постепенно глаза стали стекленеть, наполняясь холодным мраком...

А над степью густели сумерки. В сухой траве неистово трещали кузнечики, усталые от жары жаворонки, почувствовав прохладу вечерней зари, выпархивали из бурьяна и, глотнув остывшего воздуха, запевали благодарную песню, посвященную жизни.

Жених

Зойка жила по соседству со мной. Окончила она десять классов и работала продавцом в универмаге.

Я тогда на шахте слесарил и учился в восьмом, в школе рабочей молодежи.

Зойка была постарше и уже встречалась с парнями. За нашим окном не раз проплывала коричневая копна ее волос рядом с какой-нибуль мужской шевелюрой.

— Опять крашеная с новым ухажером! — говорила моя бабушка осуждающе. — Ну и девка, и в кого такая?..

Я подходил к окну и рассматривал Зойкиного ухажера. При встрече она всегда спрашивала меня:

— Ну как, видел этого?

— Видел. Длиннобудылый какой-то, и что ты все время таких водишь?..

— Попадаются такие. — Она внимательно смотрела на меня и опускала желтоватые глаза.

— А ты сама выбирай.

— Была бы я парнем, — она вздыхала, — тогда бы да-а. А то ведь девчонки ждут, когда их выберут.

— Это лучше, что парни выбирают.

— Для тебя лучше. — Зойка с завистью смотрела на меня.

Но в последнее время она приходила и уходила одна.

Когда я появлялся во дворе, Зойка начинала насвистывать песенку «Здравствуй, малыш». Я подходил к забору и приветствовал ее:

— Зой, салют!

— Салют! — отвечала она и тоже приближалась к забору. — Ну, как твои тренировки?

— В ажуре, — отвечал я заковыристым словом.

— Когда бои?

— Скоро.

— Ты скажешь мне?

— Скажу, а ты что, «болеешь»?

— Хочется посмотреть боксеров.

После этих слов я стал по-иному смотреть на Зойку. Боксеров! По крайней мере, у меня второй юношеский разряд. В пятницу начинаются соревнования, на которых, если повезет, я получу первый.

Шахтком освободил от работы за три дня до соревнования всю нашу команду. Мы отдыхали и серьезно готовились. Тренер внимательно следил за мной.

— На этот раз будешь выступать за основной состав вместо Слойкина.

Тот давно проигрывал мне, и тренер думал усилить команду.

— Ты хорошо бьешь правой, но и удар левой надо поставить. — Он возился со мной, не считаясь со временем. При неудачах сыпал серии отборных насмешек, тыкал в подбородок лапой и обзывал «лапшой», но при хорошо проведенном ударе Иван Николаевич довольно крякал.

На последней тренировке он крякал все больше. В раздевалке, снимая перчатки, похвалил.

— Годишься! Только будь спокойнее, — и подмигнув, добавил: — Удары поставлены, ты пойдешь сюрпризом.

В пятницу я проснулся, как всегда, в семь. Надев спортивный костюм, выбежал за калитку. Обычный кросс перед разминкой. Пробежав положенную дистанцию, стал ведрами носить воду в самодельный душ.

Зойка вышла из дома, насвистывая. Я продолжал заниматься своим делом,

— Салют, сосед!

— Салют!

— Сегодня бокс?

— Кажется.

— А ты что не выступаешь?

— По-очему, — заикнулся, — выступаю.

— Иди сюда! — она подозвала меня к забору. — Хочешь, достану тебе спортивную сумку?

— Хочу.

Эти сумки начинали входить в моду, и среди наших спортсменов только один счастливчик имел такую.

— Сегодня с работы принесу, голубую с белой окантовкой. На базе достала. — Она просунула руку в щель забора и потрепала мой ежик. — Для тебя, жених!

Чувство благодарности взорвалось во мне, как праздничный фейерверк:

— Принесу вечером пригласительный на матч! — выпалил я.

— Ладно! — Зойка радостно улыбнулась.— Ну, репетируйся.

— Разминайся, — поправил я.

— Разминайся, — повторила она и быстро отошла от забора.

Сзади меня стояла бабушка.

— О чем это вы?

— О боксе. А что?

— И о боксе с вертихвосткой неча толковать! Ишь, пустая, с юнцом заигрывает...

Я промолчал, но так посмотрел на бабушку, что у нее пропала охота продолжать.

Пригласительный достал через товарища. Сам не решился просить: вдруг тренер спросит, для кого?

Зойка еще работала. В просторном универмаге покупателей было мало.

— Эй, соседка! — окликнул я ее.

— Ой, смотрите, девчонки, кто пришел! — Зойка подошла ко мне. — Это мой жених.

Те стали меня рассматривать с ног до головы, отчего я покраснел.

— Знакомься, — подтолкнула она.

Я машинально пожал протянутую руку подруги, та, взвизгнув, резко вырвала ее.

— Больно! — она трясла кистью.

Я растерялся совсем.

— Он боксер. Сегодня выступает на соревнованиях! — с гордостью объяснила Зойка, показав билет.

— Но и боксеру неприлично отдавливать руки девушкам! — обиженным тоном заявила подруга.

Дальше оставаться я не мог и, буркнув «до свидания», пошел к выходу.

— Я приду, — вслед сказала Зойка. — Сумку взял бы...

Но мне было не до сумки.

— Сколько ему лет? — спросила обиженная подруга.

— Немного...

О чем они говорили еще, я не слышал.

«Вот медведь!.. — выругался я. — Надо же было так сдавить ей руку!..

Зойка пришла перед самым моим выходом, поискала меня глазами, растерянно пошла по залу.

Я подозвал Слойкина, он сегодня не выступал.

— Подойди к ней, скажи, что я... скажи, что ты от меня, и посади ее на хорошее место. Понятно?

— Ясно, это я мигом! — Слойкин оскалился так, что зашевелились уши, и с удовольствием пошел выполнять мою просьбу.

Перед началом боя, когда судья представил меня и противника публике, я успел взглянуть на Зойку. Она во все глаза смотрела на меня. Слойкин в это время старался взять ее за руку.

«Ах, черт щербатый! — ругал я Слойкина. — Погоди же!»

Прозвучал гонг, я замешкался в углу, и противник, захватив инициативу, стал меня колотить. Я кое-как отмахивался и все думал: «Как там Зойка? Возможно, она уже разрешила Слойкину взять себя за руку». С каким бы я удовольствием сейчас нырнул под канаты ринга и отдубасил щербатого Слойкина. А пока дубасили меня.

От сильного удара в глазах у меня блеснула магниевая вспышка. Чудом удержался на ногах. Раунд окончился, я было пошел не в тот угол, но вовремя опомнился и сел к своему секунданту.

— В чем дело? — спросил Иван Николаевич. — Он тебя лупит, как тренировочный мешок!..

— Слойкина надо было выставлять, — шепнул ему секундант и с ехидцей добавил: — Сюрприз не удался.

«Слойкина! — очнулся я, — Ну, нет!..»

Я встал.

— Еще сиди! — положил мне руку на плечо тренер.

Зойка почти отвернулась от Слойкина и продолжала смотреть на меня.

Гонг. Я в углу противника. Серия моих ударов, и — завершающий, от которого противник падает.

Судья подымает мою руку, а Зойка стоя бьет в ладоши и кричит что-то.

За рингом меня крепко тискают товарищи, неожиданно оказываюсь в объятиях Слойкина. Он целует меня в щеку.

— Пошел! Сегодня я тебя побью!

— За что? — с невинным видом спрашивает он.

— Чтобы не лез к чужим девушкам!

— Она от тебя без ума!

— Смотри, Слойкин, в следующий раз посчитаю твои зубы!

— В следующий раз буду смотреть, — примирительно соглашается он.

— Эта победа главная, — говорит подошедший тренер, — с остальными противниками ты разделаешься. Иди хорошо отдохни.

В раздевалке ждет Зойка. Она меня обнимает. Я чувствую ее крепкие груди и слегка отстраняюсь.Зойка не замечает этого.

Вижу, рядом с моей одеждой — красивая спортивная сумка: голубая с белой окантовкой.

— Вещи можешь сложить сюда, — показывает на сумку Зойка.

— Спасибо, Зоя!

На улице мы остаемся одни. Зойка берет меня под руку и ведет к автобусной остановке.

— Давай уедем за город. Знаешь, как сейчас здорово в степи? — предлагает Зойка.

— Не знаю, но поедем.

В степи уже стемнело. Из-за кургана подымалась большая, круглая, как сковородка, луна. Густой воздух, настоянный на чабреце, с горьковатым запахом полыни еще не остыл от дневного солнца и был осязаем, как пар в душевой.

Взявшись за руки, мы легко взбирались на вершину кургана.

— Не устал? — спросила Зойка и прижалась щекой к моему плечу.

Я подхватил ее на руки и взбежал на вершину кургана.

— Посади меня здесь, — попросила она.

Я опустил ее на траву и сел рядом.

Зойка притронулась мягкими пальцами к моим припухшим губам.

— Больно?

— Нет.

Зойкины пальцы сладко пахли духами, она склонилась еще ниже, глаза стали похожи на блестящие звездочки, губы ее коснулись моих, я перестал дышать.

Зойка отстранилась. Запрокинув голову, стала смотреть в светло-фиолетовое небо, по которому желтыми муравьями разбрелись звезды.

Я почти все свободное время вертелся во дворе, но Зойку видел редко. Она пробегала домой или из дому, бросая на ходу:

— Салют, жених!

— Салют! — отвечал я рассеянно.

Раза два пытался заговорить с ней, но из этого ничего не вышло. Вечно она куда-то спешила.

«Почему она стала такая?» — думал я.

Раз ей всегда так некогда, пойду на работу. Все равно, если нет покупателей, она болтает с подругами.

На мое счастье во всем универмаге было несколько человек.

Зойка, облокотившись о витрину, что-то писала.

— Зой, жених пришел, — заметив меня, предупредила подруга.

Зойка резко вскинула голову, но, увидев меня, приняла безразличный вид.

— Здравствуй! — кивнула головой. Я подал ей руку.

— Бездельничаешть?

— Нет, жду.

— Покупателей?

— Покупателей.

Она посмотрела на часы.

— Зой, чего это ты такая? И вообще, в последнее время...

— Приду домой — обо всем поговорим, — перебила она, — а сейчас не время. Я же на работе...

— Ладно, ухожу. Только ты не исчезай. Я подожду во дворе. У нас скоро матч между двумя городами.

В дверях я столкнулся с каким-то парнем в светлом пиджаке, его большая голова с волнистым чубом вскинулась — я нечаянно задел его плечом.

— Извините, — сказал парень.

Он был ниже меня ростом, худощав. «Еще извиняется, а впрочем, такому ничего не остается делать», — подумал я. А он подошел к Зойкиной витрине. «Покупатель... И из-за таких ее ругает директор, если она им не угодит, а я должен торчать во дворе, пока она будет разговаривать с ними». Но одна мысль меня успокаивала: «Они покупатели, а я — жених!»

— Жених! — позвала Зойка.

Я подошел к забору.

— Ну, и долго же ты работаешь!

— Деньги нужны, — она помолчала, — на свадьбу. — Усмехнулась: — Ты не злись на меня, ладно? — И хотела отойти от забора.

— Ты уходишь?

— Спешу очень, понимаешь?

— Что-то ты стала часто «очень спешить». — Я поддал ногой доску забора. — Куда же?

Зойка посмотрела мне в лицо.

— На свидание.

— Новый, опять?

— Нет, это совсем не то, я нашла настоящего парня.

— А я кто? — Очень хотелось оскорбить ее, но я сдержался.

— Ты, жених, не злись, не злись, это такой человек! Нравится он мне... Ты его сегодня видел в универмаге.

— Никого я не видел.

— Столкнулся в дверях...

— В светлом пиджаке?

— Ну да.

Меня взорвало.

— Суслик, а не парень, я бы его щелчком прибил!..

— Эх ты, дылда! — выкрикнула Зойка, как обиженная школьница. — Посмей только!

Я отошел от забора.

«И посмею! Пойду сегодня на танцы и побью твоего ухажера». Вспомнилось бабушкино слово: крашеная!

* * *

Они стояли на танцплощадке и держали за руки друг друга. Парень смотрел на нее, она — на него. Я понял по Зойкиному взгляду, что он ей действительно нравится.

— Что она нашла в нем хорошего? — Я приблизился и стал так, чтобы рассмотреть его лучше.

Лицом он был приятен, и голова не такая большая, как мне показалось при встрече в универмаге. Светло-русые волосы от малейшего движения переливались волнами...

Неизвестно откуда вынырнул Слойкин.

— Я тебя разыскиваю. Твою Зойку видел с каким-то... Все они такие...

— Слойкин! — оборвал я. — Не твое дело!

Мой голос услышала Зойка и насторожилась.

— Но ты мой друг...

Зойка потянула своего парня за руку, и он покорно пошел за ней.

— А я думал, ты мужчина! — подзадоривал Слойкин. — У него из-под носа уводят девушку, а он ушами хлопает. Ушахлоп!..

— Слойкин, если ты сейчас не замолчишь, я отдубашу и тебя и его!

В одно мгновение я очутился перед Зойкой и ее знакомым.

— Это мой сосед, — сделав шаг вперед, спокойно сказала она. — Коля, познакомься.

Светлый пиджак протянул мне руку.

— Приятно познакомиться лично. Зоя мне о вас говорила, и я вас видел на ринге. Вы отлично боксируете...

Мне показалось, что он передо мной заискивает. «Трус и подхалим», — подумал я с отвращением и, не пожав его руки, резко повернулся и ушел с танцплощадки.

По пустынной аллее парка двигалась одинокая девушка. Не знаю зачем, но я пошел ей навстречу. Хрупкая фигурой, она напоминала подростка. Я прошел мимо и сел на лавку.

«Во всем виновата Зойка. Ей приятно было со мной заигрывать, а каково мне сейчас! И человека я обидел из-за нее...»

Сколько времени провел я в таких раздумьях, не знаю, но когда я очнулся от них, девушки на аллее уже не было и танцплощадка тоже была пустынна.

«Значит, танцы окончились, а я не слышал, как все разошлись». Уходить домой не хотелось. Я знал, что если сейчас пойти, то обязательно придется встретиться с Зойкой и тем парнем. Они должны сидеть на скамье у нашего дома. Я решил еще задержаться в парке,

Сзади меня кто-то тронул за плечо. Зойка и ее спутник стояли рядом.

— Жених, ты прости меня, я виновата, я не думала, что ты... ну, такой серьезный, что ли, и взрослый...

— Идемте домой с нами, — пригласил парень.

— Спасибо, я жду девушку, — соврал я.

Они ушли, а я все сидел, вслушиваясь в ночные звуки. Там, где был поселок, пели песни, со стороны шахты долетали звонки стволовых сигналов, гул компрессоров.

«Сколько ни сиди, а спать надо, жених...» — Нахлобучив по самые брови кепку, я побежал домой.

На новом месте...

Первые морозы сковали раскисшую от осенних дождей землю, узкую речушку, через которую, чтобы не делать большого крюка к мосту, решила перейти Сима. Она хоть и спешила, но шла к речке неторопливым шагом, выбирая, чтобы не ободрать новые сапоги, где меньше острых, замерзших кочек. Одета она была празднично. Глянцево отливали сапоги, цигейковая черная шуба хорошо маскировала нескладную фигуру девушки, холодила атласной подкладкой предплечья, белый пуховый платок осветлял лицо.

Одно Сима упустила — забыла пододеть кофту, вначале она даже хотела из-за этого вернуться, но, вспомнив поверье — если вернешься, удачи не будет,— пошла без кофты.

«Сяду в автобус, под шубу на плечи накину платок, и все будет хорошо, — размышляла она. — Вот чудеса, неужели вся эта выдумка сбудется и на этот раз?.. Нет, я невезучая, у меня все получится по-другому...»

Темно-коричневое кирпичное здание ткацкой фабрики, на которой работала Сима, отчетливо вырисовывалось на посветлевшем от инея лесном массиве. Девушка представила своих подруг на рабочих местах у станков, привычный гул моторов, вращающиеся барабаны и стремительное раскручивание шпулек, нитяные потоки, дорожки готовой материи, свежо пахнущие краской и льном. Подруги сейчас внимательные и серьезные. От удачного начала зависит вся смена. Поэтому они вначале сосредоточены, а потом, как всегда, будут перебрасываться шутками, говорить о ней.

За ее станками сегодня работает Галя, высокая черноволосая девушка. Когда Галя молчит, виду нее милый и привлекательный. Разговаривает же она отрывисто и резко и многим кажется неуступчивой, настырной. На самом деле у Гали обыкновенный характер. Она заботлива и внимательна. Сегодня первая вызвалась подменить Симу.

Приблизившись к речке, Сима, не раздумывая, ступила на лед. Лед затрещал, просел, и не успела она опомниться, как очутилась в нескольких метрах от берега. Новые сапоги скользили по тонкому льду, словно коньки. Не останавливаясь, девушка заспешила к другому берегу. Лед продолжал трескаться, и от множества трещин сзади оставалась белесая тропинка.

На середине Сима увидела темную глубину, потом под ногами зашевелились желтоватые водоросли, вытягивая нитяные стебли по течению. «Если здесь провалюсь, не страшно, глубина не больше метра», — с облегчением вздохнула она.

Наконец нога стала на твердую землю, и Сима легко вспрыгнула на усеянный красноватой галькой берег. Не останавливаясь, она заспешила к дороге.

У автобусной остановки безлюдно. Небольшой голубой автобус уже развернулся носом к городу, приветливо урчал, ритмично выдыхая под колеса клубы отработанного газа.

Сима вошла. Водитель посмотрел в боковое зеркальце, не торопясь потянул на себя рычаг, и створчатая дверца со скрипом закрылась.

Девушка опустила в кассу монеты, села на переднее кресло. В автобусе кроме нее по случаю рабочего дня сидело несколько пассажиров, в основном старушек, и все они были незнакомы.

«Хорошо, что нет девчонок с фабрики, а то бы сейчас пошли расспросы, куда да зачем».

Автобус тронулся, захрустел мерзлыми кочками, продавливая ледок в лужах. Набирая скорость, мягко закачался на ухабах.

Запахнув плотнее шубу, Сима уставилась в замерзшее наполовину окно, думая о своем.

В женском общежитии, в девятой комнате, она жила третий год. С ней еще пятеро девчонок: Люся, самая статная и красивая, Лида, Тамара, Галя и Татьяна.

После окончания училища комендантша общежития пригласила молодых ткачих в комнату и сказала: «Располагайтесь, девочки». Пока все робко осматривались, Люся, прошла к койке у окна и заявила:

— Чур, это моя!

Лида, Тамара и Галя тоже кинулись к койкам, одна Сима не спешила, она улыбалась, наблюдая, как девчата суетились. Сима ждала, что останется. Расположившись, Лида и Галя метнулись осматривать другие комнаты. Они и объявили, что девятая комната самая удобная и самая светлая.

В ткацком поселке местных было немного, и в основном на фабрике работали приезжие и выпускницы училища. Четыре многоэтажных женских общежития вмещали больше людей, чем все дома поселка.

Веселиться девчата ходили в поселковый клуб, во время танцев они почти не стояли, несмотря на то, что парней в поселке можно было пересчитать без труда, и все потому, что к Люсе они проявляли особое внимание и Люся этим пользовалась. Она уговаривала их танцевать с Симой: «Если ты не пригласишь сейчас Симу, ко мне лучше не приближайся».

Парни безоговорочно выполняли Люсины капризы. Сима знала о проделках подруги, знала, что ни одному из парней она не нравится, однажды сказала:

— Не буду я с ними танцевать, лучше с девочками.

— Ты чудачка, Сима, не могу же я одна танцевать со всеми, — стала объяснять ей Люся. — Они так же, как и ты, пришли танцевать. Посмотри, вон тот, какая образина, — она показала на долговязого, в желтом свитере парня. — Благо ему, что здесь выбор большой, а в другом-то месте с ним бы ни одна девчонка не пошла. Здесь он, видишь ли, выбирает... Ты же, Сима, меня любишь. Вот и выручай.

И Сима выручала. Делала она это так, как делала все для подруг. Если кто-нибудь из них просил ее подменить на работе, Сима подменяла в любое время. Подруги изнашивали лучшие ее платья, брали взаймы деньги. Они же оберегали Симу от назойливых и бессовестных людей.

Сима помнит, как в первую ночь в девятой комнате девчата перед сном загадывали: «На новом месте приснись жених невесте». Загадала и она. Утром одна Люся рассказала, какой ей приснился парень. Остальные все молчали. А вскоре она вышла замуж. И жених ее был похож на того парня, который приснился ей на новом месте.

Все свадебные заботы пали на Симу, она хлопотала на кухне, бегала по магазинам, собирала по общежитию посуду.

— Ой, Сима, ой, подружка, спасибо тебе за все! Будет у тебя свадьба — я в долгу не останусь, — ворковала Люся. — Ты вот что, занимай мою койку. Она счастливая. Вот вспомнишь меня, если будешь спать на моей койке, как пить дать — замуж выйдешь!

Люся с таким убеждением говорила, что рядом стоявшая Татьяна стала просить Симу уступить ей Люсину койку. Сима согласилась.

Счастливую койку у окна заняла Татьяна. Не прошло и полгода, как и она вышла замуж.

— Девочки, теперь я занимаю счастливую койку! — объявила Лида.

— Почему ты, а не я? — сердито спросила Тамара.

В девятой комнате назревал скандал.

— А мне кажется, девочки, на этой койке должна спать Сима! — Галя сказала это тоном, не требующим возражений. — Сима постарше нас, и пусть она первая выйдет замуж.

Все повернулись и уставились на Симу. А она стояла посреди комнаты непричесанная, растерянная, выронив из рук веник.

— Что вы, девочки?.. Зачем это мне, да меня никто не возьмет...

— Возьмут. Это койка счастливая, — опять заговорила Галя.

— Да вы что?.. Верите всякой ерунде.

— Ты, Симка, неправа! — зашумели подруги. — Бывает такое...

Сима испугалась. Длинное лицо ее удлинилось, толстые, словно надутые, губы затряслись, она заплакала. Мысль о том, что она может погубить нелепую, но заветную веру девчат в счастливую койку, показалась жестокой.

— Ну, успокойся, ладно... Галя поправила свои густые волнистые волосы, сделала паузу, за которую успела осмотреть себя в зеркале. Прищурила серые, с едва уловимой желтизной глаза и еще раз прикрикнула на Симу: — Успокойся ты!.. Будем тянуть жребий.

И всем понравилось предложение Гали. Для жеребьевки в коробок из-под обуви опустили положенное число бумажек.

По жребию койка у окна досталась Тамаре, веснушчатой, с большими коричневыми глазами девушке, самой младшей и самой тихой из всех. Совсем недавно ей исполнилось восемнадцать лет, и Галя, которая была на два года старше, хмыкнула:

— Везет же мелкоте! Эх, ты, девка выйдет замуж в восемнадцать, а тебе уже двадцать два.

— Даже дурачиться со смыслом интересно, а вообще я не верю во всякие там совпадения, — сказала Лида.

— А вот уступит тебе Тамара счастливую койку, ты не откажешься.

— Не откажусь, конечно. Это у нас Сима такая простофиля.

А Сима не слушала подруг. Она думала о том, что если бы было в поселке больше парней, то у многих еще и в помине не было бы мысли о замужестве. Встречались, дружили бы.

За небольшой срок Тамара стала центром всеобщего внимания.

— Тамар, мужа не присмотрела? — задавали ей вопросы. — Не затягивай, а то нас вон сколько... — причина для шуток всегда была, и девчатам это нравилось.

— Потерпите, мне не к спеху, — отшучивалась Тамара.

— Не к спеху-то, не к спеху, а Симе из-за тебя в девках вековать.

Сима понимала шутки, но в душе оставалась очень довольна, что не она спит на счастливой койке.

Тамара собиралась в отпуск и в выходной день поехала на вокзал заказать в предварительной кассе железнодорожный билет. Вернулась она вечером, и не рейсовым автобусом, а в кабине грузовой машины. Вихрастый молодой шофер подкатил ее к самым дверям общежития, оп первый выпрыгнул из кабины и помог сойти Тамаре. Девчата видели, как они о чем-то разговаривали и как шофер пытался войти вслед за Тамарой в общежитие, а она придерживала его, отрицательно покачивая головой.

— В чем там дело? — сгорали от любопытства девчата девятой комнаты.

— А что гадать. Я сейчас все выясню! — Галина мигом накинула свою парадную, темно-синюю с белой окантовкой кофту и метнулась вниз.

Через несколько минут вихрастый шофер сидел в девятой комнате и пил со всеми чай. Роста он был среднего, из-под расстегнутого ворота солдатской гимнастерки выглядывал сиреневый галстук с блестками и нейлоновая белая рубашка.

Девчата с любопытством рассматривали жесткие песочного цвета вихры, белые брови и под цвет бровей длинные ресницы. Светлые глаза шофера были разные. У одного зрачок нормальный, а у другого расширенный.

С виду шофер казался бойким парнем, но в разговор не ввязывался и поддерживал его неохотно. За все время, пока находился в комнате, несколько раз повторил:

— Вот как вы живете, вроде солдаты в казарме.

Звали его Федор, и когда он собрался уходить, Сима сказала:

— А вы, Федор, заезжайте к нам чаще, заходите. Тамара у нас очень хорошая девочка...

— Хорошая, — поспешно согласился шофер.

— Проводи парня-то! — подтолкнула Тамару Галина.

Тамара проводила Федора к машине. Прощаясь с ней, он протянул обе руки и долго не выпускал ее руку из своих ладоней, о чем-то говоря.

— А он, видать, не такой молчун, каким здесь прикидывался, — заметила Галя.

— Он же не к тебе пришел, разговаривает с тем, кто ему нужен. — Лида отошла от окна.

Наконец хлопнула дверца кабины, грузовик, взревев мощным мотором, скрылся за домами, а Тамара вернулась в комнату.

Девчата кинулись ее расспрашивать:

— Где ты такого подцепила?

— А зрение у него нормальное?..

— Как же, нормальное, он армию-то отслужил, — серьезно сказала она, густо краснея, отчего веснушки стали похожи на гречку и так выступали, что их можно было сосчитать по крупинке.

Несколько дней девчата не могли успокоиться, они то и дело вспоминали белобрового шофера, а в субботний день отправились всей компанией в лес. В общежитии осталась одна Тамара, она готовилась к отъезду в отпуск.

Вечером с охапками веток и букетами цветов они шумно ворвались в комнату и опешили. За столом сидели какие-то люди: женщина в цветастой шали, усатый, в кожаном картузе мужчина и с ними вроде знакомый парень.

Тамары в комнате не было.

— Это Тамарины подруги, они живут вместе, как солдаты в казарме, — обращаясь к старшим, сказал парень.

Девчата поздоровались и постепенно стали соображать, кто перед ними. В молодом человеке они узнали шофера Федю. Вихры у него были гладко причесаны и от этого казались темнее, а брови и ресницы чернели, как усы у мужчины. Одет Федор был парадно. Черный костюм, салатовая рубашка, вишневый галстук, остроносые с пряжками туфли.

Вскоре с чайником в руках появилась Тамара.

— Ой, девочки, как хорошо, что вы пришли, а то я чуть было не уехала без вас... Садитесь с нами чай пить, — Она выглядела разбитной и разговорчивой.

— Присаживайтесь, девчата, — басом пригласил усатый мужчина. — А то нам чаи некогда распивать, надо ехать, Расстояние большое, почитай верст двести будет, а на дворе скоро смеркнется. — Он заметно окал и все время посматривал на свою жену.

— Федины родители, — представила их Тамара.

— Вы чаевничайте, не обращайте на нас внимания. Нам спешить некуда, мы дома, — ответила на приглашение Сима.

На этом и порешили. Девчата занялись своими делами, а родители Феди, Тамара и он сам пили чай, вполголоса разговаривая:

— Ты, дочка, не переживай, у нас хорошо, у нас полный достаток, — басил Федин отец в тот момент, когда Тамара наливала ему очередную чашку чая. — Ты, дочка, будешь довольна, родителев твоих мы затребуем на свадьбу.

Слово «дочка» Федин отец произносил мягко, и получалось у него очень ласково.

— Никак они Тамарку увозят? — шепотом сказала Галя.

Усатый услышал:

— Увозим, иначе зачем же мы приезжали, — он громко отхлебнул. — Двести километров ехать зазря — большой расход.

Федор сидел молча, опустив вниз глаза, как будто увозили не Тамару, а его. Причиной робкого поведения были, очевидно, крашеные брови и ресницы.

Кончив чаепитие, они встали, дружно, как по команде, сказали «до свидания», отец взял чемодан Тамары, и подались.

Девчата пошли проводить подругу. За общежитием стоял знакомый «ЗИЛ». Отец полез в кузов, а мать и Тамара сели в кабину.

— Сима, сдай, пожалуйста, постель коменданту, — попросила Тамара. Голос у нее как будто дрогнул, и Сима поспешила успокоить подругу:

— Тамар, а ты решительная. Молодец, что не растерялась. — Она шептала эти слова на ухо подруге, а сама чуть было не расплакалась. Грузовик уехал, и девчата стали ждать от нее письма.

Через полмесяца Тамара прислала заказным письмом заявление на расчет и короткую записку, в которой сообщала, что они с Федей расписались. В этот же день состоялась очередная «жеребьевка», опять девчата тянули бумажки, чтобы получить право на счастливую койку. Сима попыталась и на этот раз отказаться от участия. На нее так все зашумели, словно богомольные старухи на отступницу. Симе ничего не оставалось делать, как опустить руку за бумажкой в чайник. Жребий достался ей, подруги кинулись поздравлять и поздравляли так, словно она уже была в свадебном платье.

Галя с невероятным проворством перетащила ее вещи и постель на счастливую койку к окну. В этот же день она привела в комнату с согласия коменданта новую девушку. После слуха о том, что Тамара вышла замуж, не одна девчонка общежития изъявила желание поселиться в девятой комнате, поэтому Галя проявила инициативу и взяла свою подругу. С того дня как Сима заняла счастливую койку, все девчата девятой комнаты стали относиться к Симе со вниманием. Если раньше она уступала девчатам лучшие свои платья, то сейчас одевали ее во все лучшее, давали советы, как она должна вести себя с парнями.

— Сим, ты не молчи, больше разговаривай. Расскажи, например, о работе, о своем заработке...

Сима чувствовала, что и на работе к ней относятся по-другому, ведь раньше пользовались ее безотказностью. А сейчас в праздничные дни она отдыхала.

Осень выдалась ненастная. Целыми днями шли дожди или стояли густые серые туманы. Девчата почти все проводили свой досуг в красном уголке общежития. Сима ловила на себе необычные взгляды подруг.

— Ну, как ваша невеста? — услышала она разговор между Галиной и девчатами из соседней восьмой комнаты. — Жених не объявился?.. Ой, смотри, Галка, останешься девкой из-за нее!

— И на сухую веточку птичка садится, — ответила Галя девчатам. — Всему свое время...

Сима, чтобы ее не заметили, выскользнула в коридор. Она прошла в свою комнату, села на койку, уставилась в окно.

Начинало вечереть, но было видно, как с пожелтевших листьев кустарника скатывались капли дождя, как какой-то парень усердно вытирал резиновые сапоги о мокрый бурьян. «Наверно, к кому-нибудь на свидание пожаловал. И в такую погоду не терпится». Парень кого-то напоминал, и Сима стала думать, кого? А так как у нее было немного знакомых, Сима скоро определила, на кого похож парень. Такие же прямые плечи и короткая шея у Петьки Колышева, с которым она танцевала на выпускном вечере после получения аттестата. Давно ли это было...

Она открыла ящик тумбочки, порывшись в бумагах, нашла единственное письмо от солдата Колышева. Петр служил на Севере и, когда ехал из отпуска в часть, опустил письмо. «Сима, черт возьми, руби канаты! — Так начиналось письмо Петра Колышева. — Если бы я знал, когда ехал в отпуск, что ты рядом! Обязательно заехал бы. Я на вашей станции двадцать три часа загорал. Пересадку делал, поезда ждал, а к тебе рукой подать!..» Сима долго думала над фразой «руби канаты!». Что бы это значило?.. Она еще тогда хотела спросить об этом Колышева, но ответ сразу не написала, а потом, со временем неудобно как-то было. А если я ему сейчас напишу... служит ли он еще?

Петр Колышев вспоминался ей таким, каким она видела его на выпускном вечере: в коричневом, с полукруглыми лацканами и полами, мешковато сидевшем на нем пиджаке, клетчатой рубашке, воротник которой торчал из-под пиджака хомутом, светло-серых узких брюках.

Вид у Петра не соответствовал праздничному и веселому настроению вечера. Все ребята были одеты красиво, со вкусом, а он вроде нарочно вырядился. Даже его прямые плечи так выпирали, словно под пиджак подложили дощечки. Все его избегали, и Колышев, обидевшись, стоял спиной к залу и глядел в темное окно.

Симе было весело в этот вечер. Она подмечала малейшие вольности в туалете подруг и не скупилась на восторги: «Любочка, у тебя такая прическа! Тебе так идет! Вера, у тебя декольте, а я и не представляла, что у тебя такая длинная шея, такая грудь!..» Девчата табунились около Симы, танцевали с ней по очереди.

Объявили «белый танец», и тут Сима заметила одинокую фигуру у окна — Петра Колышева. Не раздумывая, она пригласила его, и он не только весь вечер протанцевал с ней, но и проводил Симу домой.

После вечера они несколько раз встречались, потом Петр уехал на лето отдыхать, а осенью его забрали в армию.

Сима попыталась представить лицо Колышева, но лицо у него было настолько обычное, что ни одна черта не запала в память. У Петра был какой-то нос, какие-то глаза, брови, подбородок, он как будто был похож на всех и в этой со всеми схожести растворялся. Сима как ни напрягала память, а лица Петра Колышева так и не вспомнила.

Дождь не прекращался, и Сима подумала, как на дворе сыро и неуютно, даже с телеграфных проводов и то каплет, сгущающиеся сумерки подымались от мокрой земли, и ей казалось, что и день заволакивается сыростью. Из красного уголка доносилась музыка, знакомый мотив в пустой комнате настраивал на грустные размышления, а чтобы как-то отвлечься, Сима решила написать письмо Петру Колышеву.

Заклеив конверт, надела плащ, накинула клеенчатую косынку, обула резиновые сапоги. В комнату вошла Галина.

— Куда это ты? — спросила она.

Сима хотела не отвечать, но Галя, подойдя к зеркалу, повторила вопрос и, ожидая ответ, стала подкрашивать черным карандашом ресницы.

— На почту, письмо отнесу, — ответила Сима.

— А-а, — безразлично протянула Галя, острым влажным языком притрагиваясь к сердечку карандаша. Она хотела еще что-то сказать, но Сима уже закрыла дверь.

Через неделю она получила телеграмму. Телеграмма от Петра Колышева была настолько неожиданна, что Сима растерялась. Текст телеграммы был обычным: число, номер поезда и вагона. Растерянность появилась от последней строчки. «Целую, твой Петр».

— Сим, тебе партизанкой быть с таким характером. Словом лишним не обмолвишься. Надо же, у нее есть «свой Петр», а об этом никто не знает! — Галя прищурила очи и повысила голос. — Вот это подруга! Не то, что мы, не успеет нас кто-нибудь проводить, мы уже всему общежитию разболтаем... Ну и Сима!..

Сима, краснея до корней волос, попыталась объяснить кое-что подругам, но Галина перебивала ее после каждого слова.

Поезд приходил утром. Сима работала в первую смену, Галина вспомнила об этом и вызвалась отработать за Симу.

— По такому случаю отбарабаню две смены, а ты, Симка, после моей свадьбы три смены будешь вкалывать! Встречай своего Петра да помни об этом. — Слушая Галину, девчата оживились и тоже начали подшучивать. В девятой комнате царил смех.

Сима очнулась от своих дум. Ближе к городу почти на каждой остановке пассажиров прибавлялось. К Симе подошел высокий, почти под самый потолок салона, рыжебородый парень:

— Подвинулись бы, уступили дедушке место, — поглаживая бороду, сказал он.

Сима подалась к окну, освобождая место.

— Я вот смотрю на вас и думаю, где-то мы встречались. Но где? — чувствовалось, что бородатый непрочь побалагурить.

— В цирке, — ответила Сима.

— А-а, да-да-да, помню. Вы появились во втором отделении в клетке, с вами был лев и два тигра. Вы щелкали бичом и все время поправляли маузер, съезжавший на это место, — парень показал рукой ниже спины. — Вы укротительница и смотрели тогда на льва, как сейчас на меня... Он ведь тоже был бородатый.

Сима улыбнулась.

— Все правильно.

— В таком случае, пора нам познакомиться.

— Мы ведь знакомы. Вы лев, я укротительница.

— А ведь правда, я Лев. Лев Николаевич, только не называйте Толстым...

В салон вошла женщина с ребенком, и бородатый Лев уступил ей место, потому что женщина и ребенок уставились на него.

— А вы знаете, приметным не сладко живется... — стоя попытался он продолжить разговор, но ребенок, испуганно тараща на него глаза, стал хныкать.

— Что ты, крошка, не узнаешь! Я твой дедушка!..

Ребенок заревел, и бородатый поспешно отодвинулся.

В зале вокзала народу было мало. Перед цилиндрической, обитой черной жестью плитой, поглядывая на веселый огонек, который выпрыгивал из-под заслонки, сидели старушки. Они вполголоса разговаривали.

— Ой, молчи, девка, — шамкала старушка, одетая во все черное, — и ноне снегу нетути. Быть опять без хлебушка.

— Да ну, государство даст, — отмахивалась бабка в длиннополой шубе.

— Что ты буровишь, девка, оно и государство не настачится, коль зимы такие пойдут. А они пойдут такие, слышь, что научные люди баять — ракетами все небушко продырявили, а в те дырки, как в трубу, вся атмосфера утекает. Откуда же быть снегу?..

Бабка в длиннополой шубе присмирела, задумалась, доводы собеседницы озадачили ее.

Сима прошла мимо старух и, купив в киоске газету, села в самом углу, рядом с окном. До прихода ее поезда оставалось меньше часа. Сима достала телепрограмму, посмотрела еще раз на время прибытия поезда, потом купила журнал с цветными фотографиями и принялась их рассматривать.

Вскоре диктор объявил о прибытии поезда. Она вышла на безлюдный перрон. Двое железнодорожников стояли у края платформы, один снимал с тележки мешки и ящики, другой, в фуражке с красным околышем, показывал, в каком порядке должен лежать груз.

Показался поезд, он приближался к вокзалу с такой скоростью, как будто не думал останавливаться.

«А может быть, он пройдет мимо не останавливаясь... может быть, в третьем вагоне нет никакого Петра Колышева?..» — Сима зябко передернула плечами, подумала, что Петр мог пошутить с телеграммой. С какой бы стати ему писать: «Целую, твой Петр»?

Резко заскрипели тормоза, застучали буферами вагоны, и поезд остановился. Из вагонов высыпали люди, среди них много было военных. Одни мчались к вокзалу, другие, притопывая сапогами, крякали от холода, торопливо закуривали. Сима всматривалась в солдат, Колышева среди них не было.

Наконец паровоз предупредительно просигналил, неторопко тронулся. Солдаты и пассажиры стали вскакивать на подножки. Перрон опустел, Сима побрела к вокзалу. В дверях она столкнулась с парнем в меховой шапке и куртке, парень, уступив дорогу, вдруг взял ее за локоть:

— Сим, ты, что ли?

— Ой, Петь... — остолбенела Сима. — Какой-то чужой стал...

— Сима, руби канаты! — выкрикнул странную фразу Колышев и, крепко обхватив ее, поцеловал в щеку. От него пахло вином, табачным дымом, меховой воротник куртки сохранил запахи общего вагона. Потершись колючим подбородком о ее щеку, неумело ткнувшись в край теплых девичьих губ, Петр разомкнул объятия.

— Ну, ты стала... не узнать...

— Да и я тебя не узнала. Все смотрела на солдат...

— Так это ж я перед дембелем прибарахлился. Батя деньжат подкинул, а у нас там этого добра хватает. Хорошая куртка, а? — Колышев говорил, восторженно осматривая рукава куртки, он даже хотел раздеться; чтобы показать внутренний мех.

— Хорошая! — упредила его Сима. — Очень тебе к лицу.

Петр распахнулся.

— Ну, так куда теперь мы? — сдвинул набекрень шапку.

— Поедем к нам...— неуверенно пригласила Сима.

— Знаешь, солдат приучен к режиму, время обеденное. Ресторан у вас тут имеется?

— В городе, в центре.

— Ну, так руби канаты, Сим! Поехали в город.

— А здесь недалеко, пешком можно. — Сима поправила платок, виновато опустила глаза. — Петь, я никак не пойму твоего выражения «руби канаты».

— Это поговорка такая, понимаешь. Слово-паразит, у нас к этой фразе многие привыкли. Я и не замечаю.

По прохожей части асфальта шел дюжий человек и из большого ведра посевал горстями желтый песок, он осанисто держал голову, не обращая внимания на прохожих.

— Истукан какой-то, — заметил Петр. — Эдак и в глаза швырнет.

— А ты посторонись, он же работает. — Сима с почтением обошла дюжего человека. Колышев, хмыкнув, последовал за ней.

В ресторане вместе с одеждой сдали в раздевалку небольшой, сверкающий никелированными углами и застежками чемодан, причесались перед пожелтевшим зеркалом.

— Усекла? — спросил Петр.

— Что я должна усечь?

— Какой у куртки мех.

— Усекла, красивый. Тебе, наверно, тепло в ней.

— Как в духовке.

Сима пожалела еще раз о забытой кофте и, накинув на плечи платок, прошла вслед за Колышевым в зал.

В зале, несмотря на дневное время, почти все столы были заняты. Петр водил глазами в поисках места.

— Садитесь сюда, солдат, я сейчас ухожу, — пригласил какой-то толстяк. Он тут же расплатился с официанткой и ушел.

После опрокинутой стопки Колышев заговорил:

— Просто не верится, что отслужил. Свободный человек, куда вздумал, туда и подался. Ешь, чего сидишь. Письмо твое получил после приказа о дембеле. Хорошо, что написала. — Серые глаза его блестели, он широко улыбался, обнажая торчащие вперед верхние зубы.

Сима тоже выпила, незаметно осмотрела зал. Никто не обращал на них внимания, каждый был поглощен своим делом. Приятно закружилась голова, и как-то стало легко и ясно.

— Хорошо, что дал телеграмму, ты даже не представляешь, как все это кстати. — Она с нежностью посмотрела на Колышева и положила свою узкую ладонь на обветренный, покрасневший от холода большой кулак Петра.

— Сима, руби канаты, но девка ты мировая! — восторженно заявил он. — Жаль, что когда я был в отпуске, не заскочил к тебе... — Глаза его погрустнели. — В такой дыре служил, почти весь год темь, а летом слякоть, вокруг болото, гнус, комарье, заживо сжирали... В отпуск ехал, от радости грудь разрывалась. Ты же знаешь, у меня любовь была?..

Сима плотней укутала плечи платком, поежилась.

Колышев принял ее движение за желание выслушать историю его любви.

— Любу Коваль помнишь?

Сима покачала головой, сняла руку с кулака Петра, накрутила на палец завитую ради этой встречи прядь своих волос.

— Черненькая такая, остроносенькая, из десятого «Б», — напоминал Колышев. — Я с ней перед самой армией встречался. Провожала она меня, обещала ждать... а через год замуж вышла, стерва!.. — он налил в свою рюмку и залпом выпил, так сморщился, что на глазах выступили слезы. — Хотя бы написала. Я еду в отпуск...

— То, что не написала, плохо, — перебила его Сима. — А замуж вышла — это ее дело, зачем ругаться.

Колышев зло уставился на нее, заиграл желваками скул.

— Будь у вас там девки, может быть, ты бы первый женился...

Петр опустил глаза, задумался, подперев круглый подбородок широкой ладонью, потом сквозь зубы ответил:

— Мы же с тобой ровесники, рано мне еще жениться. Бог с ней, Сима! Руби канаты, былое быльем поросло. Выпьем еще по одной за встречу, за дембель!..

Когда они вышли на улицу, начинало вечереть. Заметно похолодало, трусил мелкий колючий снежок.

— Ну, а теперь куда? — спросил Колышев, весело размахивая чемоданом.

— Не знаю, куда б нам теперь...

— Подались к тебе. Покажешь свою хижину, — он обнял ее за плечи, и они пошли к автобусной остановке.

Сима посмотрела на часы:

— Сейчас автобус наш будет. — Она подтолкнула Петра и побежала. — Скорее, опоздаем — тогда долго ждать придется.

Петр бежал хмельно и неуклюже, сильно топая большими ботинками. Автобус тронулся, но водитель вовремя увидел в боковое зеркало бегущих, остановился.

Место Симе в автобусе уступил бородатый Лев. Девушка благодарно кивнула ему и подумала: «Вот и опять встретились. Наверно, я ему понравилась. Могут быть в жизни счастливые совпадения. Понравилась этому, понравлюсь и Петру, не хуже я всех...» Колышев смотрел на нее, улыбался, обнажая торчащие зубы, и помалкивал.

— О чем ты думала всю дорогу? — спросил он ее, когда они подошли к общежитию. — Этот бородатый на тебя все поглядывал, ты что, знакома с ним?

— Бородатого я не знаю. Думала обо всем понемногу. О тебе тоже думала. Три года мы с тобой проучились, никакой дружбы не водили, даже не замечали друг друга, а вот, поди же, встретились, целовались, как близкие...

— По-всякому бывает, — сказал Колышев, обнимая Симу. Он вспомнил, как было нудно, когда он ехал в отпуск. Двадцать три часа просидеть на вокзале — нешуточное дело. Он и на лавке дремал, и по перрону шлялся, и в карты играл, а потом всю ночь просидел у плиты вместо истопника. Время казалось ему бесконечным. А сейчас как здорово, весело.

— Сим, а с кем ты живешь? — спросил он ее у самой двери девятой комнаты.

— Сейчас увидишь, познакомишься. — Она кокетливо подмигнула.

Колышев не подозревал, что Сима умеет так мило подмигивать.

— Ну-ка еще раз, — задержал ее за руку.

— Что еще раз?

— Подмигни.

— Это потом. — Она постучала в дверь.

— Войдите! — Девчата все были в сборе, веселые, нарядные.

— Мы вас просто заждались! — кинулись они навстречу.

Сима познакомила со всеми Колышева, потом Галя заботливо раздела его и пригласила в умывальную комнату. Она шла впереди с полотенцем в руках, показывая, куда идти. Петр смотрел на рослую, черноволосую и широкобровую девушку, на ее стройные ноги, на ямочки на щеках, и у него останавливалось дыхание: «Черт возьми, и бывают же такие бабы! На такой бы женился, не раздумывая...»

К их приходу успели накрыть стол. Петра захлестнул восторг, он открыл свой чемодан, выхватил красивую бутылку вина, поставил на стол. Встретившись с одобрительным взглядом Гали, тут же достал цветастые, словно радуга, пимы и чуть было не отдал их Гале, вовремя спохватился и протянул Симе.

— Ну-ко, примерь.

— Зачем мерять. Не надо.

— Примерь. Подарок тебе. — Колышеву хотелось удивить девушек своей щедростью. — Мерь, тебе говорят...

Сима робко взяла пимы, подруги окружили ее, подталкивали.

— Примеряй, что ты!..

— И где только вы достали такую красоту?

— На Севере этого добра навалом.

Пимы оказались по ноге.

— Вишь, как ладно, — прокомментировал Петр. — Носи!

Весь вечер Сима сидела молча, сосредоточенно о чем-то думая. Временами вскидывала свои круглые желто-коричневые глаза на Петра и, краснея, улыбалась.

Галина запела знакомую песню, и ее поддержали подруги:

Колышев, захмелев, размахивал руками, старательно басил:

Сима подмигнула ему, она не слышала начало песни, а эта строчка вернула ее из мира грез к действительности. Колышев, перестав размахивать руками, подмигнул ей в ответ и потянулся к бутылке. Выпив, он обвел всех изучающим взглядом, после чего сделал вывод, что длиннолицая, губатая Сима самая непривлекательная среди всех. «Вот не везет!..»

На песню, как на огонек, потянулись девчата со всего общежития. Одни незаметно поздравляли Симу, другие со смыслом подмигивали. Появилась радиола, сдвинули к стене стол, койки, устроили танцы.

— Как бы там ни было, но первый танец я танцую с тобой, — заплетающимся языком сказал Петр Симе.

— Зря ты столько выпил, — упрекнула она.

— Это сейчас пройдет... на радостях можно. Сима-а, сколько здесь красивых девчат. Мне кажется, что все это снится!

Сима согласно кивнула головой. В разгар веселья в комнату вошла комендантша, посмотрев на часы, она сказала, чтобы успокаивались.

— Завтра рабочий день! — напомнила она.

Петр Колышев пригласил Галю. Танцуя с ней, он спросил:

— А где я буду спать?

— Там, где спят все гости, в красном уголке.

— Оди-ин?..

— А это уж вы с Симой выясняйте, — засмеялась Галя.

— А с тобой?

— Все, танец окончен! — Галя посадила его на койку. — Спасибо.

Незаметно унесли радиолу, расставили все по местам, и Сима повела Колышева в красный уголок.

Большая комната со всякими плакатами и лозунгами: там, где висела массивная картина, изображающая бурлящее море, стоял у стены черный диван. У дивана хлопотала Галина. Она застлала его одеялом, сверху по одеялу простыню, положила на край дивана плоскую казенную подушку.

— Сим, неси еще одеяло, — приказала она своим резким голосом.

Когда Сима вышла, Колышев обнял Галину, зашептал:

— Дай-кось я тебя поцелую.

— Э-э, глубчик-субчик, у нас так не принято, — посадила Петра на диван. — Обсидись, успокойся, придет Сима... не обидь подружку. — Она удалилась.

Сима выключила свет. Комната наполнилась полумраком. В большие окна проникал желтоватый свет уличных фонарей. В углу над головой Колышева висели электрические часы, большая стрелка через каждую минуту щелкала и прыгала, отчего часы вздрагивали.

— Те-ехника, — сокрушенно заметил Петр.

Сима разула его, помогла снять гимнастерку.

— Сим, а чего это Галя задается?.. Красавицу из себя строит, — жалобно спросил Колышев.

— Она не задается, она правда красивая. А если бы ты видел Люсю, которая первая из нашей комнаты вышла замуж, ты бы обалдел.

— Да, она не задается, — согласился Петр. — Ты со мной ляжешь? Ложись, Сим...

Общежитие успокоилось. Реже скрипели и хлопали двери, не так часто стучали каблуки. В наступающей тишине было слышно взволнованное дыхание Симы. Она словно замерла перед диваном.

— Ну, что ты стоишь перед диваном. — Колышев взял ее за руку и потянул к себе.

— Петь, я девушка еще...

— Так что.

— Я знаю, что не нужна тебе, но хоть к загсу мы сходим... Просто пойдем, постоим и ладно...

— К загсу? — вяло спросил Колышев. — А зачем? — закрывая веки, пробурчал он.

Сима еще долго сидела, молча гладя шершавую от ветра и северного мороза руку Петра, и только перед самым рассветом ушла к себе.

Утром Петр Колышев не сразу вспомнил номер комнаты, в которой был вчера. В спешке взглянув на часы, испугался. «Опоздал!» — мелькнула мысль.

По коридору шла Сима:

— Я думала сейчас тебя разбудить.

Встретившись с беспокойным взглядом Петра, добавила:

— У нас еще есть время, успеешь. Позавтракаем?

— Есть не хочется, вот чаю если. — И когда она ушла за чайником, взял стоявшую на тумбочке фотографию Гали, открыл свой чемодан и, увидя там аккуратно завернутые в газету пимы, вспомнил о вчерашнем вечере.

Подумав немного, Колышев поставил на место фотографию Гали, а пимы положил под счастливую койку Симы.

Зеленые узоры (рассказы)

Ефимаха

Ночная тьма редела. Сумерки сползали под гору, опускались в просторную луговину и, теснимые наступающим светом погожего утра, мешались с туманом над рекой, таяли, словно слежавшийся мартовский снег, незаметно уходя в землю.

Мельников Ефим Ефимович по прозвищу Ефимаха возвращался с очередного объезда. Он ехал вдоль берега реки, то появляясь, то исчезая в сером тумане. Кобыла его по кличке Повитуха, буланой масти, чутьем находила узенькую тропку и шла размеренным неторопким шагом, балансируя каждое движение хозяина.

Ефимаха, держась рукой за луку седла, подремывал — прошедшая ночь была для него бессонной и напряженной.

Под большим лесом кто-то стал брать скошенный на сено зеленый овес. «Кто-то» неизвестен для остальных, а Ефимаха по тому, как взято, уже знал, чьих рук дело.Первый раз он смахнул сразу две копны, второй — все четыре, это пудов шестьдесят будет. В третий возьмет еще больше, машина у него сильная, кузов большой. Проще взять участкового и поехать по дворам, потому что вор краденое к себе не повезет. Проверить у подозрительных лиц чердаки, клети, сараи, смотришь — и все обнаружится. Но этот метод Ефимаха не признает, обиженных много будет. Много появится и недовольных. Этого ловкача надо застукать на месте. И Ефимаха-Мельник докажет ему, что он еще кое на что способен.

Почему объездчика Ефимаху иногда официальные липа называют «Мельниковым»? Это его фамилия. Но среди родни объездчика не было никаких мельников. Дед, когда еще Ефим ходил в парнях, говорил: «Дразнили-то нас за то мельниками, что в роду нашем много болтливых было, и еще одна примета верная есть. Слишком рано седеть мужики нашего рода начинают. Вот и ты, Ефим, сейчас вроде ничего, а перевалит за двадцать пять — тут и седой станешь».

Прав дед оказался. Поседел Ефим рано, еще в гражданскую, «седовласым» величали. Сейчас ему семьдесят пять, а может, чуть побольше или поменьше. «Годы, они для паспорта должны быть точными, а для человека так, формальность одна», — говорил Ефимаха.

Повитуха вышла на луговину, тропка здесь прямая, как стрела. Но где-то должен быть овраг, а потом до самого бугра ни одной канавки.

Лошадь покосилась на всхрапывающего хозяина, но кроме ног в стременах ничего не увидела. Серая пелена заслонила человека. Да и Ефимаха, если бы посмотрел на себя со стороны, удивился бы. Повитухи его совсем не было видно, а сам он, как сказочный дух — только голова и плечи, — скользили над стелившимся туманом.

Повитуха остановилась у самого оврага, как бы раздумывая, будить хозяина или самой преодолеть препятствие. На спуске Ефимаха сквозь дрему почувствовал опасность, свободной рукой схватился за заднюю луку седла и, откинув корпус, продолжал удерживать равновесие.

Кобыла спустилась, прошла мелкий родниковый ручеек, вспугнув копавшегося в песке пастушка. Птица пролетела у самого уха старика, визгливо крича «уить-уить-уить», и уже где-то над речкой добавила свое «тильк»!

От этого крика Ефимаха совсем проснулся и, приободрясь, шевельнул повод уздечки:

— Ну, Повитушка, попей, старушка. Наверно, намаялась. Я дык весь одеревенел, ну-ка, вторую ночь не спамши. А где это Тузик? Кобель-то наш где?

Лошадь тряхнула головой, цокнув удилами, потом прислушалась и стала пить. Это значило, что нечего волноваться, здесь он где-то, но разве в такой туман его увидишь.

Выйдя из оврага, Повитуха фыркнула и пошла мягкой рысцой.

Туман неожиданно кончился. На самом высоком бугре, как вышка сторожевой башни, среди темной зелени ракит краснела жестяная крыша мельниковой избы.

В зарослях тростника испуганно закричала камышница. «Тузик разбой учиняет. Ну, шельмец, еще цыплят передушит».

Ефимаха громко позвал собаку. В тростнике забулькала, захлюпала вода, и на тропку выскочил большой беломордый, широкогрудый, мышастой масти кобель. Он несколько раз встряхнулся, но липкая грязь с тиной свалялась с шерстью и свисала клоками с боков.

— Водяной и то чище! — осуждающе заметил Ефимаха. — Утей всех расшарахал? Ты мне смотри, без толку не проказничай! — Он пригрозил кобелю кнутовищем. — До времени птицу нельзя баламутить.

Пес, вывалив горячий язык, плутовато поглядывал на хозяина, подвиливая хвостом при каждом слове.

От Тузика несло тухлым болотом, сыростью и псиной. Старик придержал лошадь.

— Я те во двор такого вонючего и грязного не пущу. Фьють! Марш в речку, и чтоб блестел!

Кобель остановился, думая, подчиниться ли хозяину, нехотя повернулся и потрусил к чуть заметной песчаной косе.

Ефимаха выехал на гору, перед своим двором слез с лошади, снял седло и уздечку:

— Поди, кормилица, на лужок, повольничай, тоже ведь не железная.

Отпустив Повитуху, объездчик походил, разминая ноги, а потом подошел к обрывистому спуску и присел на землю.

«Кобеля надо подождать, а то кабы кирпичиной кто не запустил».

За долгую службу объездчик Ефимаха нажил себе немало врагов. Когда он ехал по деревне, знал, из какого окна как на него смотрят. Смотрели на него по-разному. Вот крайняя изба Васьки Ветродуя. Пустынный, поросший крапивой и лебедой двор, обвалившийся погреб. В избе два целых окна, остальные заткнуты драными мешками, набитыми соломой. Беззаботный мужичонка, хил телом и убог умом. Живет, как говорят, чем бог наделит. В трудное время воровал, но воровал по-божески — лишь бы брюхо набить, Сейчас пасет скот и живет честно. Деньги пропивает, а харчи казенные. С этим все ясно. Если сведет их судьба нос к носу, поздороваются, а если по разным сторонам улицы пройдут, не заметят друг друга.

Рядом с Ветродуевой избой дом Софьи Клушки, многодетной вдовы. Эта при встрече вроде улыбается, а проедет Ефимаха — плюнет вслед. Сколько раз в голодные годы попадалась с ворованным. Бывало, едешь полем, и вдруг замельтешит что-то впереди, замельтешит — и как сквозь землю провалится. Что твое видение, но Ефимаха не верующий. Он продолжает свой путь как ни в чем не бывало. Доехав до оврага, скачет к деревне, а там, затаившись где-нибудь в тени, ждет.

Проходит время, и «видение» объявляется с мешком за плечами.

— Добрый вечер, Софья Агафоновна!

Софья каменеет, потом устало опускается на мешок.

— Чай, за день не находилась? Ночью-то отдохнуть надо, поспать...

— Какой тут отдых, ртов-то вон сколько!..

— Что несешь-то?

Софья отвечает.

— Зря жадничаешь, Софья Агафоновна! Ребята твои сегодня уже мешочек картошки увели. На неделю хватит.

— И когда ты, черт, спишь? — зло отвечает Софья. — Не противно тебе за людьми гоняться?!

— Должность такая, Софья Агафоновна... Не присмотри я за такими, как ты, все растащите, а потом друг у дружки воровать начнете. Ты вот что, Софья Агафоновна, убереги себя от скандалу, карточешку-то к правлению снеси. Припрячь ее так, чтоб кто случайно не набрел, а то ведь я подумаю, что не снесла ты.

Случалось, что Ефимаха отпускал ее с мешком, ничего не отобрав. Тогда при встрече Софья Агафоновна приветливо здоровалась и приглашала на угощение:

— Зайди, Ефимыч, с меня причитается... Первачку добуду.

— Благодарствую! — сердился объездчик, зная, что у Софьи одно на уме — как бы позлей оконфузить его.

Сейчас она раздобрела, ребята все встали на ноги. Двое старших сыновей ее работают трактористами, а остальные уехали. Один ее парень хороший, а вот самый старший — весь в мать. Года четыре как женился, а уже выстроил пятистенок не хуже председательского. Сруб дубовый, венцы и наличники кружевные — лучшие мастера резали. Крыша под цинк, ограда — с лошади не заглянешь. Этот всегда волком смотрит. Как-то недавно встретились в поле, с глазу на глаз. Он гнал трактор в гараж. Дорога широкая, а он, стервец, виляет, как пьяный, оттеснил кобылу в самую рожь.

— Ты что это, Сеня, выпимши или руль непослушный стал?

— Я же не пью за рулем! — нагло ухмыльнулся. — И еду по прямой, как положено.

— Правильный ты человек, Сеня... — Ефимаха умышленно сделал паузу.

Сеня смотрел на него, покусывая обветренные толстые губы, щурил коричневые глаза и, откинувшись на сиденье, ждал.

— Только с чем у тебя мешок?..

— А тебе, старый потник, не все равно? — опустил голову и посмотрел исподлобья. Засаленный воротник кителя врезался в жирный подбородок, и без того красное лицо Сени налилось кровью.

— Не все равно, правильный ты человек, не все равно... Потому что вместо мешка пшеницы ты можешь свезти в правление что-нибудь другое... Трогай, матушка! — шевелит поводом Ефимаха. — Так пшеничку свези...

— Сволочь! Бездельник, ишь, пристроился! Гоняет по полям на кобыле! — взорвался Сеня. — Я еще не забыл, как ты в голодные годы нас со свету сживал!..

— Свези, Сеня, свези от греха...

Сеня — лютый враг. Это он когда-то подавил ефимахиных гусей, он загнал корову к председателю колхоза в огород. Это он стрелял по нему из ружья, когда порвал картечью ухо Повитухе. В тот раз Сеня сам чудом уцелел, потому что Ефимаха тоже был с ружьем и стрелял ответно. Об этом, правда, никто не знает, но случай такой был.

Следующий дом — шофера Андрея Чалаева. Друзья они с Сеней. Чалаев рублевому богу молится. Этот за деньги продаст не только отца с матерью, но и жену. Любит заводить сберкнижки, у него их несколько, говорят, что самая крупная сумма хранится в областной сберкассе. Худощав, с вытянутым лицом, на котором круглый год бледнеют желтоватые, похожие на мушиный помет веснушки, а загогулистый нос в сизых угрях и перхоти. По лютости он не уступит Сене, но скрытен, с тихим голоском. При встрече еще издали кричит:

— Ефим Ефимычу, почтеннейшее! Нижайшее стражу полей!..

Жадность вывела его в передовики, ночами не спит, если узнает, что кто-нибудь больше его заработал. Два раза попадался с кражей. Судить надо было. Председатель замял дело.

«Нельзя, Ефим Ефимыч, лучший механизатор, лучший шофер. И так техника простаивает. Пойми, Мельников. Войди в мое положение...»

Овес под лесом берет он. Луга все вспахали, сено в цене, любой купит. Надо быть осторожнее и ружье брать с собой, а то сегодня забыл.

Подбежал Тузик. Встряхнулся, обдавая брызгами хозяина.

— Фу ты, стервец, клеща тебе в загривок! — Ефимаха утирает рукавом пиджака лицо. — Ну, хватит, вижу, что вымылся хорошо. Теперь пойдем, покормлю и привяжу. Отдохнуть-то надо. — Он тяжело встает, гладит двумя руками онемевшую поясницу, берет седло и, покряхтывая, направляется к избе.

Солнце уже выкатилось из-за деревни, сумерки пропали совсем, пропал и туман над рекой, и только темная вода чуть-чуть парила, глянцево застыв от безветрия.

Из кустов сирени вынырнула старуха-соседка.

— Ефимыч, утей моих не встречал? Вчера, окаянные, домой не заявились. Сноха-то меня загрызла в конец.

— Встречал, Петровна, твоих утей. Вон там, во второй заводи, — показывает он кнутовищем.

— Спасибо тебе, Ефим! А там ли они сейчас?

— Там, где ж им еще быть.

После завтрака старик ложится отдохнуть в саду под яблонями. Приснилось ему, что придремнул он в поле, в копне сена. Спит Ефимаха и слышит нарастающий гул мотора, открывает глаза и видит: прямо перед его копной приземляется вертолет. Щелкает дверца, и из кабины показываются Сеня и Андрюха. В руках у них двухрожковые вилы.

«Ишь, до чего додумались, азияты! На вертолете примчались, ну, погодите, у меня, старого партизана, и против Этого средства имеются! Тузик! — зовет он собаку. На копну к нему лезет кобель, только задние лапы у него почему-то в сапогах, и ползет он по-пластунски, как человек. — Что ж ты пораньше меня не встурил? А ну, марш за кобылой!» — приказывает собаке.

Тузик кивает и понимающе подмигивает.

Пока Тузик разыскивает Повитуху, Сеня с Чалаевым мечут копну за копной.

— Нет, так они весь покос оголят!

А Чалаев аж побелел от жадности:

— Давай, Сеня! Давай! Мы с тобой столько на вертолете увезем, больше чем на трех тракторах, давай! Сено сейчас в цене!

«Ах ты, сволочь, ишь как разошелся! Где же Тузик с Повитухой? Эдак они и улетят!..» — Ефимаха выскакивает из копны:

— Стоять на месте!..

Сеня бросает ему в лицо навильник сена. Ефимаха просыпается, откидывает с лица какую-то тряпку, на земь падает полотенце. «Эть ты, курья голова! — досадует он на жену. — И додумалась же лицо полотенцем закрыть, от мух, что ли?.. И надо же такому присниться?!»

В будке скулит Тузик. «Ай что случилось?» Он идет к собаке.

— Тузик, ты что это? — старик вытаскивает его из будки. Задняя лапа у кобеля в крови. — И кто тебя саданул так? Ведь думал привязать и забыл... Эт, так некстати, ну ничего, милок, до свадьбы заживет. — Он осматривает лапу Тузика. — Ничего, не нонче так завтра, а я с ними сочтусь!..

Вечерняя заря угасает медленно. Красно-желтый, с фиолетовым отливом горизонт остывает, как раскаленная чугунка плиты.

Ефимаха почувствовал себя плохо и заехал в медицинский пункт.

Фельдшерица выслушала стетоскопом впалую грудь, смерила температуру и решила сделать укол в ягодицу. Объездчик конфузливо снял штаны, лег вниз лицом на холодную клеенку кушетки.

Фельдшерица брызнула шприцем, попыталась оттянуть кожу, чтобы легче вошла игла, и опешила. Пальцы ее ткнулись во что-то твердое, словно камень.

— Ну, и кожа у вас!.. — не сдержалась она. В это время игла, хрустнув, сломалась.

— От седла это. Не зря меня попрекают работой, не зря, голубушка...— морщится объездчик.

Фельдшерица сломала еще две иглы.

— А вы, девушка, не нервничайте. Потолще ведь есть? Вот ей и колите.

Выйдя на крыльцо медпункта, Ефимаха подозвал Повитуху и кое-как со ступенек влез в седло.

Поехал он в противоположную от леса сторону, за реку, с надеждой, что Андрей Чалаев «вдруг клюнет».

Опустившись к реке, объездчик изменил направление, камышами добрался к оврагу и поскакал к лесу.

Приехав на место, он разнуздал Повитуху, отпустил пастись. И тут только вспомнил, что ружье забыл в сенцах медпункта.

— Что ж делать? Память-то совсем усохла — старость... — сокрушается он. — Возвращаться — далеко. Авось ничего не случится!

Ефимаха лег в копну, от укола пропал озноб, полегчало, болела только ягодица.

По всему полю турчали сверчки, в лесу хухукала серая неясыть. Ночь выдалась без луны, но не темная. На сумрачно-синем небе, похожие на капли, дрожали светлые звезды, сладко пахло гречихой.

«Цветет греча, а пчела без меду. Сухо, значит, дождичку б небольшого».

Он взбил сено, поудобней лег, прислушался, не гудит ли мотор. Тихо. «Без кобеля, как без рук, уйдет далеко Повитуха, и пригнать некому». Еще послушал, покусал сладковатый стебель овса и стал подремывать. Приятно было лежать на теплом, нагретом за день солнцем сене. Вскоре он забылся.

Когда подъехал Сеня, Ефимаха не видел и не слышал. Тот подогнал машину с выключенными фарами. Объездчик вздрогнул от металлического лязга захлопываемой двери: «Вон он! Ишь ты, черт, в самую полночь приперся! — Он сполз с копны. Стараясь увидеть машину, напряженно всматривался в темноту. — Кажись, от самого лесу заехал? — Услышал урчание мотора, приглушенный расстоянием разговор. — Не сам. Кто ж с ним еще?» — Зашел в лес и, стараясь не трещать сушняком, направился на звуки.

То, что увидел Ефимаха, заставило его вспомнить сон. Чалаев только успевал подъехать к копне, как она взвивалась в воздух и опускалась в кузов машины.

— Вот это ловкачи! Сенокопнителем орудуют. И ты, и Сеня здесь!..

Объездчик подождал, пока нагрузили машину, потом подошел к ним.

— Привет передовикам производства!

А сам подумал: «Эх, был бы сейчас Тузик и ружье со мной».

Сеня выключил мотор, выпрыгнул из кабины. Чалаев как стоял, так и замер.

— Ты это... один и без ружья? — спросил Сеня.

— Как один? Я всегда с кобелем и кобылой, оне в кустах с ружьем засели, на мушке ты у них, Сеня.

Тракторист растерянно посмотрел на кусты, а Чалаев расхохотался:

— Ефим Ефимыч, ну и артист же ты! Потешник, насмешник! — и стал подходить.

Объездчик окинул его взглядом: «В руках ничего нет. Этого сумею отбросить, вот как бы Сеня меня не сгреб...»

— Здравствуйте, Ефим Ефимыч! — протянул руку.

— Здоров, Андрюха... Еду, смотрю — работают, думаю, надо заехать узнать, как дела...

— Работаем... жить-то надо...

— Надо, Андрюх... Сено куда возите? Не к коровнику? А то, я сегодня видел, стожок там темнеет, — соврал он. — Никак, думаю, от лесу возить начали? Вот и решил проверить. Вы, значит, прошлый раз сколько свезли?

— Шесть, — буркнул Сеня.

— Значит, шесть да сейчас восемь, того четырнадцать...

— Ты, Ефим Ефимыч, как бухгалтер, боишься ошибиться. Копны три недосчитай, и пить неделю будешь...

— Слабость у меня, Андрюх, против этого — люблю чистую работу, честный ты человек. Ну, дак бог вам в помочь. Завтра проверю, сколько вы отвезли к коровнику... — заключил он, твердо веря в то, что теперь ворованное сено они свезут в колхоз.

Ефимаха шел и чувствовал, как сильно бьется сердце, как от напряжения дрожат руки.

Увидя шедшую навстречу Повитуху, улыбнулся: «Неужели все чуяла? Ах ты, моя умница!» Он потрепал по морде лошадь и поехал домой, думая, как ко всему отнесется председатель и будут ли еще воровать Сеня с Андрюхой.

Сказка юности

Я иду по деревне. Сумерки, густые как туман, медленно опускаются и окутывают землю. Между черным лесом и такой же тучей краснеет узкая полоса заката, напоминающая раскаленный обрубок железа, только что выброшенный из кузнечного горна.

Давно я здесь не был, и давно перестал писать мне письма единственный грамотей из всех моих предков — дед Сафон. Эх, дед, дед!..

Я перехожу на другую сторону дороги, ставлю чемодан у ракиты. Далекое рокотание моторов сливается с треском сверчков. Из Красного лога примчался ветерок, пошептался с березками и юркнул в густые заросли лозняка, оставив приятный аромат сена.

Давно я здесь не был... год. За год можно многое забыть. Но крепкая привязанность и тяга к этой деревне всегда оставались в моей душе — это была грусть сердца о единственной встрече.

Косить меня научил дед, и я пошел в Красный лог, чтобы смахнуть в нем небольшой участок травы. Тишина, но иногда пробежит легкий ветерок, и кажется, что от этого трепетного вздоха природы диск солнца, как желтовато-белесый жучок, забьется в золотой паутине лучей. Свежескошенная трава пахнет медом. Я прохожу мимо взлохмаченных копен, путаюсь в грядках сохнущего сена. Все уже скосили, один дедов участок, как оселедец запорожца, выделяется на стриженом лугу.

«Шек, щек, щек», — шепчет коса, срезая сочные стебли.

Становится жарко. Раздеваюсь до пояса.

«Фр-р-ры!»

Я шарахаюсь в сторону. Из-под ног выпрыгивает серый комок и молниеносно уносится в сторону леса: куропатка — черт, как внезапно! Оглядываюсь по сторонам. Вокруг простор, в душе тоже простор.

«У меня ль плечо шире дедова...» — пою во весь голос и тут же замираю на полуслове. Макушка крайней копны поднимается. Мгновение — и сено летит в сторону. Словно выросшая из-под земли, на копне стоит девушка.

— Кто это тут шумит?

Я торопливо надеваю рубашку, девушка звонко хохочет.

От смеха вздрагивают крутые брови, черные, в руку толщиной, косы расплелись до половины, в волосы набились цветы ромашки, красного клевера; она напоминает Василису Прекрасную из русской сказки, которую я видел в избе деда на картинке.

«Ших, щих, щих», — шепчет коса.

Мне кажется, что девушка внимательно следит за мной. Я вкладываю в работу всю силу, все умение. Широко размахиваюсь, захватываю побольше. Без привычки сводит плечи, устают руки, пот ручьем стекает со лба. Нервы не выдерживают, и я оглядываюсь. Девушка заканчивает подгребать последний ряд. Она увлеклась работой, для нее я не существую...

— Что, косарь? — неожиданно спрашивает она.

— Попить бы...

— Сбегай в деревню.

— Даж если бежать буду, за час не управлюсь.

— Странно, — говорит Василиса, — ты что, первый раз здесь?

— Первый... нет, второй, то есть вчера с дедом перед вечером приходили сюда, он показывал участок...

— А-а... а то ведь в копонях есть ключ, его все знают, вода там студена!

— Где это копоня?

— Во-он там, — указывает она рукой на восток.

Я втыкаю косье в землю и направляюсь в ту сторону.

— Один-то все равно не найдешь. Я провожу, самой пить хочется. — Девушка бросает на копну деревянные грабли. — Пошли! Сам откуда?

— К деду приехал.

— Знаю, что к деду, а живешь где?

— В Донбассе.

— В шахте работаешь?

— В ней.

— А я сейчас экзамены за десятый класс сдаю. Последный остался.

Я думаю, что б это сказать ей утешительное...

— Вот пришли, — она пальцем показывает в осоку, — ключ там.— Нагибаясь, Василиса раздвигает острую траву, гибкую, как она сама.

— Пей!

Я смотрю на воду — черная как деготь!

— Что ты?.. Да нет же, чистая!

Девушка заходит с другой стороны, теперь тени нет, вода становится прозрачной. Василиса улыбается.

Идем обратно.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— А зачем тебе? Скажи, как твое имя.

— Костя.

— У нас в классе есть Костя. Долговязый такой, ребята его зовут Тянитолкаем дедушки Айболита.

Я очень доволен, что он Тянитолкай.

— Когда на луг пришла?

— Рано. Еще заря не загоралась. Залезла в копну и заснула. Вчера на «мотане» проплясали. И-их, калинушка! — она лихо кружится. Кажется, что земля загорается под ее ногами да подножная пыль серым дымом медленно подымается.

— Здорово! — восхищаюсь я.

— Э-э, посмотрел бы, как под ливенку!.. — она закидывает косы за спину.

Приходим на луг.

— Домой скоро пойдешь?

— Когда косить кончишь?

Я беру косу, но ее будто кто подменил. Она становится длинной и неудобной. Василиса лукаво улыбается, на загорелых щеках по ямочке.

— Дай-ка мне!

— Что ты, я сам докошу!

— Дай!

Она берет и сплеча начинает косить.

— Не коса, а огонь!

«Действительно, жжет!» — думаю я.

Василиса уверенно, шаг за шагом, продвигается вперед. Я любуюсь ее движениями, забыв обо всём на свете. Не догадываюсь подменить ее, когда она останавливается, чтобы передохнуть.

— Устала, — говорит Василиса.

Тут только я прихожу в себя. Становится неудобно.

— Ты немного нажимай на «пятку», тогда коса в земле застревать не будет, а то сразу делаешь две работы — и косишь, и пашешь, — поясняет девушка.

Домой мы идем вместе. Она рассказывает, какие у них хороводы, кто как пляшет, поет на вечеринках. Я никого не знаю, но ясно представляю каждого.

— А вот и деревня. До встречи!

Девушка легко взлетает на пригорок. Я не успеваю одуматься.

— До встречи-и!

— Какая там встреча! — с досадой бормочу я. — Билет в кармане, а в двадцать два ноль-ноль отходит поезд.

...Каждый год имеет одну весну, человек — юность. Прошел год. И целый год я думал о ней. С каким нетерпением я ждал от деда писем, а когда приходило письмо, написанное красивым почерком, я думал, что это пишет она. Несколько месяцев дед молчал, наверно, что-то стряслось...

На деревне начинают кричать петухи, темно-синие сумерки редеют. На востоке уже горизонт голубой. Рассветает. Я подхожу к дому деда и останавливаюсь на пороге. Входить в дом не хочется.

— Аленка, Аленка! — слышу я девичий голос. — Вставай! Пора уже. Вставай, соня, наши ушли в поле!

Я сажусь на вымытые добела доски крыльца и начинаю ждать. Мне кажется, что я сейчас увижу свою мечту.

Проводы

Е. А. Исаеву

1

Егор лежал на сеновале вверх лицом и слушал. По ударам молота и звону наковальни он ясно представлял, что сейчас делается в кузнице.

Венька, новый молотобоец, старается, усердно бьет. Часто мажет или бьет неточно.

Кузнец Андреян хмурит косматые, цвета угольной копоти брови, недовольно сопит, отчего Венька мажет чаще и от обиды еле сдерживает слезы. Кузнец не поправляет его, молчит, Андреян думает о Егоре, о бывшем своем помощнике. После Венькиного «мазка» он с ухмылкой отстраняет руку паренька, чтобы тот до конца не «запорол» деталь своими неточными ударами, и молотком начинает выравнивать вмятины.

— Дядь Андреян, — подымает глаза Венька.

— Ты не дядькай, а смотри сюда!.. — кивает на деталь кузнец.

Молотобоец смолкает, и опять — неритмичный звон наковальни да глухое уханье молота.

Три дня Егор не работал в кузнице. Он получил повестку в армию и ждет срока проводов, а срок выходит завтра.

Все эти дни Егор, лихо заломив кепку, ездил от безделья в район, а вечерами сидел дома. Нынче же он собирался в клуб, потому что уже несколько раз за ним прибегали ребята, скучно им без баяниста. Да и Егора тянуло к ним: «Что это я раскис?.. Хорошо, что дядь Андреян не видит... Подамся сейчас в клуб. Буду играть, пусть пляшут до упаду!»

Подходя к клубу, он услышал, как Наташа, самая заядлая танцовщица, просила Петьку поиграть им на танцах.

Петька, рыжий до пестроты, с облезлым от ветра и солнца носом, подросток лет пятнадцати, держал на коленях свою двухрядку и говорил:

— Поцалуешь, пойду?

— Ну, Петушочек, миленький, пойдем! Хочешь, я тебя под руку возьму?

— Поцалуй! — требовал Петька.

«Ишь ты, шпингалет! А губа не дура!» — подумал Егор.

— Вытирай сопли, поцелую! — согласилась Наташа.

Петька несколько раз тиранул рукавом под носом и вытянул губы трубочкой.

Егор резко оттолкнул подростка и поцеловал девушку.

— Ой! — вскрикнула она и кинулась в клуб. — Ёрка пришел!

Егор сел на диван. Ему тут же принесли баян. Он сделал несколько молниеносных переборов и сыпанул веселую мелодию, зычно провозгласил: «Выполняю любую просьбу танцующих!»

За вечер к Егору уже два раза подходил Венька. Он садился рядом, тяжело вздыхал и пристально смотрел в одну точку. По виду можно без труда определить, что у нового молотобойца на душе.

— Ёр, — решился он, — дядя Андреян грубый человек?

— Что-о? — протянул Егор и рыкнул басами.

— Да я ничего... Я хотел тебя спросить, можно с ним о чем-нибудь посоветоваться?..

— А-а, это запросто. Дядя Андреян — мудрая голова. — Обычным тоном заметил Егор.

— Ёр, а вот ты, работая с ним, как себя вел?

— Да никак. Бил молотом, и все.

— ...А руки у тебя первый день сами подымались, ежели их расслабить и держать книзу?

— Сами? — хмукнул Егор... — Подымались? Что-то не припоминаю.

После такого ответа Венька понял, что Егор не хочет вести разговор и быть откровенным. Немного помявшись, он заказал вальс, но танцевать не стал, ушел в угол.

У Андреяна Михайловича, отличного мастера кузнечного дела, была одна странность — не уважал он молчаливых парней. Ежели парень скрытного характера, молчун, если он кроме своего дела ничем больше не интересуется, это, по понятиям Андреяна Михайловича, дурной человек. Человек сам себе на уме. От такого всего можно ожидать. А ежели парень хороший плясун или, к примеру, музыкант или шутник — это да! Парень рубаха. Открытый человек.

С презрением относился кузнец к ловкачам, этих он узнавал, как птицу, по полету.

Любил он выбирать себе подручных. Долго присматривается, даже из других сел к нему приходят. Каждому хочется чего-нибудь перенять у такого мастера. Каждый идет к Андреяну, как на экзамен. Сколько Андреяновых учеников по селам, и все они мастера первой руки.

Ни о ком из них не грустил так кузнец, как о Егоре. «Наверно, оттого, что годы большие», — решил он.

Люди чувствовали печаль кузнеца и старались утешить его разговорами:

— Ну, как, Андреян Михайлович, берут молотобойца?

— Куда там не брать! С превеликим удовольствием. Кого же, как не его брать? — с охотой заговаривал Андреян. — Ёрка — душа парень. Отчаянная голова. Что тебе на баяне сыграет, что споет! А бьет-то как! После него молотком оправлять нечего. Помню, приемник у меня смолк. Ёрка заглянул и враз определил, что к чему. Паяльничком какой-то проводок тронул, и сейчас приемник лучше нового. Ёрку жаль всем сердцем!..

Егор первые дни гордился, что его берут в армию. Правда, на душе у него было тревожно перед неизвестным, но всеобщее внимание, которое проявляли к нему односельчане, успокаивало. А вчерашняя шутка с Наташей запомнилась — увеличила жалость к деревне.

Сегодня Егор проснулся рано. Проснулся как-то сразу, открыл глаза, сна вроде и не было. В дальнем конце деревни пастух дудел в рожок. С востока светлел фиалковый горизонт. Ночная темнота поредела, а густая полоса тумана, висевшая над рекой, пала на луг и окрестные огороды белой изморозью.

«День-то будет какой!..» — отметил Егор, но вставать не стал. Ему было приятно лежать и слушать, как просыпается деревня. И он пролежал до полного рассвета. С восходом солнца затихли все звуки на деревенской улице. Колхозники разошлись по своим работам, и звуки ушли за ними. Только звенела одна кузница, да и то не с ритмичным задором, а сбивчиво и тоскливо.

Егор вслушался в звон наковальни. Его потянуло в кузницу:

«Пойду к Андреяну Михайловичу, подбодрю старика. По звону понятно, что он не в духе. Сегодня, наверно, прогонит Веньку».

Егор собрался, оделся, как на праздник. Белую рубашку, пестрый галстук, и, сорвав под окном гвоздику, приколол к карману на грудь.

— Куда это ты? — поинтересовалась мать.

— В кузницу.

Мать улыбнулась, думая, что Ёрка, как всегда, шутит.

Дверь в кузне была открыта, Егор вошел незаметно.

Венька стоял к нему спиной, раздвинув крепкие ноги, держа в мускулистых руках «понедельник» — восьмикилограммовый молот. Спина у него лоснилась от пота, крапинки сажи по ней раскисли, превратились в черные кляксы.

«Нелегко ему стоять с «понедельником». Андреян даже не подскажет, чтобы Венька опустил молот. Примирить бы их до отъезда». Он постоял и незамеченный вышел.

2

Дома у Веньки никого не было. Ржавый замок чернел на белых досках недавно сделанной двери.

«Как же войти в дом?» Он подумал, что замок придется открыть гвоздем, и только дотронулся, как дужка отошла сама. Егор очутился в доме. Все стены горницы, в которой жил Венька, были увешаны картинами. Егор нашел нужную и, прежде чем снять ее, стал рассматривать. В синеватой мгле кузницы ярко горел горн. Андреян Михайлович с озаренным пламенем лицом большими клещами держал раскаленное железо. Он как бы думал: — «Что бы из него сделать?» Сам Егор с засученными рукавами нагнулся, чтобы взять молот.

Когда Венька пришел к Егору и сказал, что хочет рисовать кузницу, Егор рассмеялся:

— Чудак ты, малый! Вечно молчишь, вечно что-то выискиваешь. Тебе что, больше нечего рисовать? Рисовал же до этого лес и старую мельницу, продолжай в том же духе. Кузница — дело техническое. Вид пейзажный у нас отсутствует. Андреян Михайлович, если узнает, и меня и тебя в горне сожжет.

Но Венька был настойчив.

В селе знали, что Венька рисует. А вот картин его никто не видел. Свои труды он вывешивал в горнице, но в горницу, кроме матери, никто не входил.

— Показал бы, что ли? — приставал кто-нибудь из встречных односельчан, когда Венька возвращался откуда-нибудь с очередным рисунком.

— Нечего показывать! — сердито укрощал любопытного Венька.

За это в селе недолюбливали подростка, считали его малым со странностью, вот почему Андреян никак не хотел, чтобы вместо Егора, которого любило все село, работал с ним Венька-молчун.

Говорили, что и отец у Веньки любил строгать и резать из дерева всякие безделушки.

— Ер, ты проведи меня в кузницу, — настаивал Венька. — Ты только откроешь, когда Андреян уйдет на обед, и все. Я взберусь на чердак, он меня не заметит. Он же не смотрит вверх, а оттуда все хорошо видно.

— Ну, ладно! — согласился Егор.

За работой он забыл о Венькином присутствии. Только перед вечером, закрывая кузницу, вспомнил.

Венька уже окончил картину. Через окно чердака наблюдал закат солнца. А солнце в этот вечер было огромно. Оно сползало по темно-синему небу к далекому горизонту, и густая синева горизонта светлела, наливаясь малиново-желтым светом.

Венька сидел как истукан, уставясь на закат прищуренными глазами. Наверное, запоминал краски.

Егор посмотрел на картину, что сохла у окна, и ахнул. Андреян Михайлович да и сам он были как живые. Только окружающие предметы, тени и свет казались сказочными.

— Вень, — позвал Егор, но Венька не оглянулся. — Ты что, оглох?

— Андреян ушел? — спросил тот.

— Ушел. Картину ты лихо нарисовал! Только вот чуточку приврал, а так точно и дядя Андреян, и я...

Венька осторожно взял картину и, не обращая внимания на Егора, слез с чердака и ушел.

«Ах, вот ты какой гусь!.. Когда Егор был нужен, ты увивался вокруг, а сейчас — к черту! Погоди же, еще подткнешься! — затаил обиду молотобоец. И стал ждать, когда «подткнется» Венька. Время пришло. Но в Венькиной комнате, где все стены увешаны картинами, душа Егорова оттаяла окончательно.

Виды были близки и знакомы. Егор почувствовал, как защемило сердце. Ведь завтра он уедет от этой красоты. Он понял Веньку, понял, зачем ему нужна работа молотобойца. Венька хочет рисовать, он думает об институте.

Егор снял нужную картину, закрыл ее газетой и вышел на улицу.

3

— Дядь Андреян, привет!

— А, Ерка! Пришел все-таки напоследок, — с упреком сказал Андреян.

— Последок будет завтра. Вы обязательно приходите. — Егор взглянул на Веньку. — Молотобоец у вас достойный.

Андреян дернул дремучей бровью.

— Что вы работаете?

— Работаем... — Андреян усмехнулся.

— Вень, дай-ка молот.

Венька передал Егору «понедельник», отошел в сторону.

— Постучим, Андреян Михайлович, для памяти!

— Ишь, разоделся и стучать пришел! — добродушно пробурчал кузнец.

— Это пустяк! — Егор снял пиджак и повернул галстук так, что он оказался за спиной.

— Как бы рубашку окалиной не прожгло.

— Эх, елки-палки, — он разделся до пояса. — Стучать будем?

— Приспичило! Стучать — не кричать, настучавшись, не сплясать! — Повеселел Андреян. — Ну-ко, ну-ко. — Он зазвенел молотком о наковальню и ударил по раскаленному железу.

Егор двинул плечами, легко взмахнул молотом. Мышцы, привычные к таким движениям, вздулись под светло-коричневой кожей и, словно стальные пружины, вытянулись и сжались в такт взмаху молотобойца.

После нескольких ударов Андреянова молотка и Егорова «понедельника» кузница наполнилась ритмичным звоном. С каждым новым ударом ритм учащался, нарастал, и звон переходил в музыкальную мелодию.

Венька следил за каждым движением кузнеца и молотобойца. Он удивился их слаженности, Заметил он, что Андреян и Егор понимают друг друга без слов. Каждый стук кузнеца — это целое предложение, и кусок железа за несколько минут принимал нужную форму, становился деталью.

«Да разве я когда-нибудь так научусь работать? Прав дядя Андреян, что не хочет меня...»

А Андреян почувствовал Венькину боязнь; он застучал еще быстрее, еще лише, превращая Егора в виртуоза:

«Пусть смотрит этот бирюк, пусть не ждет моего последнего слова, а уходит сам...»

Венька вздрогнул, когда Андреян положил ребром молоток и, схватив клещами готовую деталь, резко опустил ее в железный бак с водой. Вода взорвалась белым паром, и синевато-сизая деталь, выхваченная из нее, шлепнулась у Венькиных ног.

Кузнец, довольный и чуть грустный, с благодарностью посмотрел на Егора. Потом подошел к горну, взял уголек на ладонь, прикурил сигарету.

Егор спокойно поставил молот у наковальни, потер ладонь о ладонь, закурил тоже.

— Не дрейфь, Венька, Андреян Михайлович научит, еще лише будешь стучать. А там, смотришь, механический молот поставят, так ты сам кое-кого учить будешь. — Егор улыбнулся. — Дядь Андреян, завтра не забудь, приходи!

— Как же не прийти — приду!

— И ты, Вень, приходи. — Пригласил товарища Егор. Венька молчал, Андреян Михайлович недовольно вздохнул, как бы подчеркивая свою обиду и давая понять, что у него с молчуном отношения выяснились и ему не очень приятно Венькино присутствие.

— Приходи, Вень, — как бы не поняв намек кузнеца, теплее пригласил Егор и, повернувшись к кузнецу, добавил: — Знаменитый у вас будет молотобоец. — Идите-ка сюда, — Егор подвел Андреяна Михайловича к шкафу, за которым спрятал картину, — а теперь отвернитесь!

— Что это ты еще замышляешь? — кузнец нахмурил дремучие брови.

Егор вытащил картину.

— Готово!

Андреян несколько секунд смотрел непонимающе, потом косматые брови его задвигались.

— Это что за молодцы? — удивился он. — Вроде один на меня смахивает? Ну и ну, Егорка-фокусник! Да откель это?

— Понятно, «откель», — сказал Егор, — молотобоец у тебя, Андреян Михайлович, колдун. Вишь, какие штуки откалывает.

Андреян посмотрел на Веньку, но тот оторопел от неожиданности, не понимая, как у Егора очутилась картина. Егор подмигнул Веньке: «Не теряйся, мол, все объясню».

— Ну, что скажешь, Андреян Михайлович, — спросил Егор.

— Ведь знатно, здорово!.. — взорвался Андреян. — Какие мы с тобой! — Он поставил картину на инструментальный шкаф, ближе к свету, и, отойдя немного, залюбовался.

— Это я, дядь Андреян, чтобы мы Ерку не забыли, написал, — нашелся Венька.

— Понятно, понятно... — забормотал кузнец. — Его забудешь. — Он с уважением посмотрел на парней и отвернулся к картине.

— Так мы, Андреян Михайлович, пойдем с Венькой? Рабочее время кончилось, нам переговорить надо.

— Да идите, — разрешил кузнец.

Венька и Егор направились к селу. Андреян Михайлович глядел им вслед, сравнивал. «Егор плечистее, и походка у него поживее. Подвижной малый. А Венька... — Он поглядел на картину, усмехнулся, вздохнул. Вот и Венькин отец, тот тоже такой был... а хорошим человеком оставался. И Ерка за какого-нибудь простофилю не встанет. Придется раскачать его. — Кузнец еще раз посмотрел на картину: — Ишь, как ловко, будто вылитые оба». — Он бережно погладил ее и, выбрав самое видное место, подальше от горна, чтобы не закоптилась, повесил.

— И ты, Егорка, будешь с нами.

Белая липа

Через открытое окно ощущается утренняя свежесть наступающего летнего дня, слышится радостное щебетание ласточек, среди листвы и сучьев плещутся солнечные блики.

Анна Николаевна, поправив перед пожелтевшим зеркалом в ореховой оправе седые волосы, с грустью отметила, что морщин на лице прибавилось за последнее время. Накинув на зябкие плечи старинную с длинной бахромой цветастую шаль, она вышла на улицу.

Под дуплистой липой потемневшая лавочка с резными перильцами густо усыпана опавшим липовым цветом. Высокие, хорошо отшлифованные перильца влажно блестят от росы. И когда Анна Николаевна опускается на лавочку, невольно замечаешь, что липовый опавший цвет как бы отражает густую седину старой женщины.

Ветхая калитка, прочертившая нижним краем глубокий полукруг, перекосилась, держится на ржавом навесе и куске резины, которую Анна Николаевна прибила прошлым летом вместо перетеревшегося навеса.

«Вот в прошлом году я еще могла держать молоток, забивать гвозди, вот и калитку подновила, — вспоминает Анна Николаевна, — а в этом не смогу. Эх, годы, годы, словно длинная лестница, и хватит ли сейчас памяти, чтобы подняться на самый верх?..»

Она протирает темным фартуком очки, трясущейся рукой надевает их на высокий, с еле заметной горбинкой нос и продолжает осматривать двор.

От калитки в поле уходит прямая неширокая тропинка, пересекает рожь и где-то там, за рожью, сливается с большаком.

По этой тропинке ушло от Анны Николаевны счастье, ушла жизнь...

Перед началом войны мобилизовали мужа. Она, дети и знакомые учителя проводили его по тропинке до самого большака. В войну по этой же тропинке проводила и детей. Сначала ушла дочь. Анна Николаевна собирается с мыслями, чтобы вспомнить, как это было. Перед самым уходом на фронт, в ту осень отметили ее совершеннолетие. Наталье исполнилось восемнадцать. Посмотрев по сторонам, убедившись, что поблизости никого нет, Анна Николаевна вполголоса заговаривает:

— Наталья, а ведь в твой день рождения нас еще было трое. Я, ты и Ванюшка... Тяжелое времечко переживали, тяжелое... — голос Анны Николаевны со старческой шепелявинкой. — Ох, и ловка ты была, Наталья. Ловка и хороша! Не думай, что я, как мать, расхваливаю тебя. Даже мысли такой не допускай, пора тебе заметить, что к вам я относилась с особой требовательностью. Последнее время ты сама это замечала. Я ведь догадывалась, зачем ты подходила к фотографии тетки Сони. Ты думаешь, я не видела, как ты поглядывала на нее и косилась в зеркало? Замечала. В нашей семье тетку Соню все красавицей считали, а ты была похожа на Соню, ну и на меня, конечно, ведь мы с ней родные сестры. Правда, ростом ты вся в меня пошла, я была выше Сони... Сколько бы ты радости принесла парням, да и огорчений не меньше... Война... — Анна Николаевна теребит шелковистую бахрому шали, сосредоточенно молчит. К липе с монотонным жужжанием подлетают и улетают пчелы, вокруг снуют букашки, изредка прогудит шмель.

Анна Николаевна восстанавливает в памяти, что сказала в последний день дочь, представляет, как она уходила. Она вообще все проводы помнит и поэтому все представляет очень четко. Стоит ей сосредоточиться или закрыть глаза и подумать — и все повторяется с такой ясностью, словно она смотрит знакомое кино. В такие моменты Анна Николаевна с кем-нибудь из своих заговаривает.

— С тех пор как проводила тебя, Глеб, — обращается она к своему мужу, — ушло с тобой и мое счастье. Оно уходило, как прорвавшая плотину вода. Сначала надеялась, хоть часть останется... все ушло, семья распалась... За всю жизнь с тобой я не помню ни одного грустного дня. Правда, Глеб, был ли кто счастливее меня на свете? Наверно, не было такого человека. Вот сейчас посмотри на нашу липу. Помнишь, как мы ее сажали? И у нее судьба переменилась. Изувечило липу снарядом, ствол подрезало, на чем только держалась бедняжка... Все считали, что засохнет, а она выжила. Рана заплыла, но цвести она стала не в срок, то зацветет — когда на других деревьях только лист округлился, то после того, когда все уже отцветут. А в последнее время открылась рана ее, и на том месте сейчас чернеет дупло. В этом году совсем она плохая, видать, отцвела в последний раз...

Анна Николаевна выходит за калитку, идет тропинкой через желтеющую рожь к большаку, прислушивается к трелям жаворонков, посматривает на крупные колосья ржи.

«Хорош еще слух у меня, все слышу, да и зрение ничего, очки слабенькие, без них тоже вижу, но приходится напрягать глаза». — Она останавливается у стайки крупных васильков, следит за шмелями.

Шмели напоминают ей о сыне, и она заговаривает с ним:

— Любил ты, Ваня, ведреные дни лета. Иногда посмотрю, как озоруют ребята, и отмечу, что спокоен ты не по годам, порой казалось мне, что вам с сестрой не хватает характера, поэтому вы степеннее других. Ошиблась я, сынок, в этом. И ты и твоя сестра тверды характером были, оттого и спокойнее многих. Прости меня за последний разговор и слезы. Радостью ты моей последней был и остаешься по сегодняшний день. Надеюсь я еще на нашу встречу...

У большака Анна Николаевна останавливается, из-под ладони долго смотрит туда, где глинисто-песчаная дорога сливается с линией горизонта, порой она приставляет ладонь козырьком, чтобы летнее солнце не слепило глаза, и только после твердого убеждения, что на дороге нет пешеходов, поворачивает домой.

Она убеждена, что Ваня жив и обязательно будет идти по большаку, а потом через поле тропкой.

Почти до последних дней войны он писал матери, присылал фотографии и вдруг сразу замолчал... Не может быть, чтобы с ним случилась беда и ей не сообщили. Ведь после войны люди особенно стали чутко относиться к горю других, научились помогать друг другу.

Она оглянулась, поле по-прежнему было пустынно, высокая рожь наливалась золотистым цветом солнца, а скошенные луга из-за копен и стожков потеряли свое равнинное раздолье.

Подходя к калитке, Анна Николаевна заметила, что калитка широко распахнута. «Кто бы это пожаловал? День сегодня — пятница. В пятницу ко мне приходит Аня».

Аня — дочь директора школы, преемника Анны Николаевны.

Старая учительница помнит ее с пеленок, это в честь ее назвали девочку Анной.

Сейчас все учителяживут в новых домах, сразу за школьным садом. Обзавелись натуральным хозяйством, хотя не было случая, чтобы колхоз в чем-нибудь кому-либо отказал. Все без исключения занимаются разведением индеек. Случается, выпадет свободный час у кого, взять бы в это время почитать какую-нибудь новую книгу, а он несется на всех парусах к своим индюшкам. Анна Николаевна вслух возмущается:

— Живот всегда был опасным соперником разуму...

— Что это вы, бабушка, говорите? — спрашивает ее Аня.

— Это я для себя, девочка. Почему ты, цыпленок, не спишь? — улыбается Анна Николаевна.

— Вы сами говорили: «Кто много спит, тот мало видит».

— Наверно, это не серьезно было сказано. Чем занимаешься?

— Я смотрела, как вы делаете разминку, — желтоволосая Аня берет Николаевну за руку и ведет к лавочке под липу.

— Смотрела, а почему сама не разминаешься? — шутит Анна Николаевна. — Я в твои годы каждое утро далеко за большак убегала... Сейчас вот прошлась чуть, и то ноги подламываются. Совсем ослабла твоя тезка... «Совсем! — про себя повторяет Анна Николаевна. — Вот и старость. Когда она подошла? Вроде стареет человек постепенно, а чувствуешь это не каждый день, хотя я могу рассказать, как это происходило; на пятом десятке стали болеть и крошиться зубы, потом ухудшилось зрение, ослабли и стали болеть ноги, вскоре торжественные проводы на пенсию. Тут-то она и овладела тобой, с тех пор я с ней неразлучна, а сейчас изучила и знаю, какая она — старость...»

Больше других недугов боялась Анна Николаевна потерять рассудок — это страшный недуг старости, но болезнь ног, лишение возможности передвигаться еще мучительнее. «Скорей бы Ваня возвращался...»

— Бабушка Аня, что ты сегодня все молчишь и молчишь?

— Устала, цыпленок. В мои-то годы разминкой заниматься...

— А ты не занимайся.

— Тогда совсем будет плохо.

— Какой же здесь выход? — серьезно спрашивает Аня.

— Заниматься, цыпленок...

Ждала Анна Николаевна свою последнюю радость — возвращение сына. «Дождаться бы. Жив он, чует мое сердце».

В том, что муж и дочь погибли, Анна Николаевна уверилась — были сообщения, были похоронки, а о сыне ничего не было.

Погожий день кончился обычно. Ушла Аня, ушли люди, приходившие кто проведать, поговорить, а кто и за каким-нибудь советом. Вот молодая учительница, преподаватель иностранного языка. Анна Николаевна никак не может вспомнить ее имя; трудные сейчас имена у молодежи, не западают старикам в ум. Так вот эта учительница приходила за советом. Она «очень переживает и волнуется». Молодая учительница интересовалась своими коллегами, родителями и даже учениками. «Не советы ей нужны», — разгадала приход молодой учительницы Анна Николаевна и улыбнулась. Не советы, а помощь. Когда Анна Николаевна начинала, коллег у нее поблизости не было. Сейчас учителей целый штат. Вот, правда, родителей тогда она знала всех, а что касается детей, то почти каждого она сама привела в школу.

Вечер выдался душный, безветренный. Красное солнце садилось за темную косматую тучу. Ласточки беспокойно кричали, летали так высоко, что учительница не видела их. «Быть дождю!» — решила Анна Николаевна.

Почаевничала перед открытым окошком и легла спать. Не спалось. Болели ноги, и, чего никогда не было, дергалось верхнее веко правого глаза.

На старом здании школы тоскливо, с жалобным надрывом ухал сыч. Анна Николаевна мысленно отметила, что сыч этот второй год не меняет тона. «Одинок, наверно...» Под тоскливое уханье она дремала. Вдруг, словно с цепи сорвался, налетел на открытое окно ветер, рванул, потом хлопнул открытой створкой, пузырем надул гардину, и через несколько секунд заметались огненные смерчи, ярко освещая просторную комнату. В этот момент Анна Николаевна четко видела на противоположной стене увеличенные фотографии мужа, дочери и сына.

Она встала, с трудом добралась до самовара, попила не очень горячего чая — доводить до кипения не было желания и, не закрывая окна, стала следить за грозой.

Во дворе, словно лес в ветреную погоду, густо шумел дождь.

Анна Николаевна щелкнула выключателем — электричества не было. Теперь всполохи молний сопровождались резким грохотом грома, от которого вздрагивало пламя зажженной свечи, огненные смерчи метались по всему небу, разрывая смоляную тьму, остро вонзаясь в землю. Ослепительно-яркие полосы, будто молнии-лучи, проносились несколько раз над вершиной липы, «Сожжет дерево!» — с отчаяньем отметила Анна Николаевна и задернула шторы.

В военное время стоял такой же грохот, она видела, как снаряд угодил в дерево, как с липы брызнули разноцветные осенние листья, похожие на огненные искры.

И опять лежала Анна Николаевна с открытыми глазами, и опять мечты ее были о прошлом, только сейчас она слышала, как устало, с надрывом тикают ходики. Она с нарастающим вниманием стала следить, как тикают часы, улавливала малейшие колебания маятника, перебои в механизме.

Постепенно думы унесли ее в молодые годы.

После гражданской войны она окончила институт. В то время человека, знавшего два иностранных языка, ценили высоко. Анну Николаевну оставляли работать в столице, но она настолько была одержима мечтой организовать и открыть где-нибудь в глуши свою школу, что махнула на все рукой и подалась в село.

«Моя школа, — в темноте улыбается Анна Николаевна, — бывшая моя школа...» — заключает она сокрушенно.

Обходя в то время дворы крестьян при составлении списков детей школьного возраста, она не в одной избе слышала: «Ты уж, матушка, погоди до холодов со школой. Пущай пока ребята наши в списках побудут. Помощники они наши. Как в поле справимся, так и приведем. Грамоте научиться — дело мудреное...»

Сейчас совсем другое. Ребята в первый день идут в школу по теплу, идут, как на праздник. И ее дети, дети учительницы, не меньше крестьянских радовались, отправляясь на первый урок.

«Сколько с ними хлопот было! С Наташкой приходилось воевать за математику:

«Наталья! — сердилась я. — Тяни математику, тяни...»

«Тяну, мам, но она как резиновая».

«Как не стыдно, отец математик!..»

«Мам, — лукавила Наталья, делая умильные гримасы, — но ведь я вся в тебя».

И действительно, удивлялась Анна Николаевна поразительному сходству способностей. В восьмом классе знала Наталья языки немецкий и французский не хуже матери. А вот сын не в отца пошел...

Как только началась война, Наталья определилась на какие-то курсы. Все говорила, что курсы медсестер кончает. А как немцы стали подходить к Орлу, тут она и призналась: «Прости, мама, за обман, другие курсы я окончила, радистка я». Отпраздновали ее день рожденья, и она ушла.

— Я, Глеб, все сделала, как ты когда-то мечтал, — вслух говорит Анна Николаевна. — В этот день, несмотря на осень, в ее вазе стояло восемнадцать красных роз... Через месяц, Глеб, я уже знала, что Натальи нет в живых. Она погибла при переходе линии фронта... — разговаривает Анна Николаевна с мужем.

Стучат ходики, тоскливо ухает сыч, гроза малость остепенилась, ослаб ветер, но дождь так льет, что слышно, как шумит и булькает в водосточных трубах вода, шумят под струями листья деревьев.

Ваня днями пропадал в лесу, на лугах, собирая всяких насекомых, ящериц. В семье «козявошником» его звали. Ваня не обижался, когда отец начинал над ним подтрунивать.

— Не люблю твои скучные цифры, и вообще мертвое для меня безынтересно, — говорил сын.

— Чудак!— горячился отец. — Цифры становятся живыми, одушевленными, когда человек творит. Ну, что и кто имеет еще такое стремительное движение, как цифры?..

Ваня отмахивался и уходил к своим козявкам.

Если человек окружен счастьем, он не замечает движения жизни, как своего дыхания...

Думая о сыне, Анна Николаевна забывается, сон вязко и незаметно туманит разум, уходит из сознания шум дождя, стук ходиков. Очнулась Анна Николаевна утром. Окно приоткрыло ветром, утренний воздух свежий, в нем густые запахи скошенных лугов. На цветастой фарфоровой вазе, которую ей подарили коллеги в день ухода на пенсию, играют солнечные зайчики.

Учительница ощущала, как душа ее наполнилась необычной тревогой. Сейчас что-то должно произойти. Она напряженно прислушалась, не скрипнет ли калитка, не откинет ли кто штору, чтобы заглянуть в комнату? Нет, все должно произойти не так. У нее еще есть время, и она должна его встретить в поле. — Анна Николаевна поняла свою тревогу: сейчас придет сын!.. Да, вот он идет по большаку. Как он изменился за долгие годы, вытянулся, раздался в плечах, и у него так же, как у отца, быстро растет борода. За дорогу уже появилась жесткая золотистая щетина». — Анна Николаевна с такой отчетливостью представила возмужавшего сына, что решила проверить — не сон ли это. Она отодвинула стул, быстро оделась, раздвинула шторы.

И предметы, и яркое солнце — все настоящее, на тропинке — никого, но все равно Анна Николаевна торопливо, дрожащими руками причесалась.

Причесавшись, одела праздничное платье и, забыв посох, вышла.

За ночь липа изменилась, и эту перемену учительница отметила сразу, рано начавшие желтеть листья позеленели и влажно блестели на солнце, а ствол дерева вроде стал стройнее. Над ясным ржаным полем повис звонкоголосый жаворонок.

Анна Николаевна посмотрела вдоль тропинки и чуть не упала в обморок. Через рожь навстречу шел светловолосый молодой мужчина, впереди его то выныривала, то исчезала тоже светловолосая ребячья голова. От напряжения у Анны Николаевны заслезились глаза, мужчина слился с рожью.

«Вот и дожила до галлюцинаций», — она вытерла заслезившиеся глаза и опять четко увидела приближавшегося мужчину с мальчишкой, все их движения были настолько естественными, что Анна Николаевна больше не сомневалась в том, что все происходит на самом деле.

Не доходя несколько шагов до Анны Николаевны, мальчишка остановился и пропустил вперед отца. Мужчина тоже остановился, всматриваясь в лицо учительницы, он спросил:

— Вы — Анна Николаевна? — Он был так похож на сына, этот светловолосый человек, что Анна Николаевна только сейчас почувствовала свою ошибку.

— Да, сынок, — ответила она механически.

Мужчина, ничего не говоря, обнял ее и поцеловал пересохшими от волнения губами, потом отступил на шаг и представился:

— Василий. А это мой сынишка Юрка.

У Анны Николаевны дрожали руки, но она как могла спокойно пригласила гостей в дом, стараясь угадать, кто такой Василий, — что-то значительное было связано с его именем.

— А Иван не пришел? — как бы убеждаясь, спросил Василий, открывая перед Анной Николаевной калитку.

— Нету... — учительница с трудом дошла до лавочки и предложила: — Давайте маленько переведем дух...

Василий достал коробку с леденцами, поймав вопросительный взгляд учительницы, пояснил:

— Курить бросаю. Неделю не курю, сейчас вроде легче... Однажды вижу —в зубах держит Юрка папиросу. Я ему прочитал нотацию и хотел ремня всыпать. А он мне: «Папка, а кто тебе ремня всыпет?» — с тех пор и не курю, такая арифметика.

Анна Николаевна всматривалась в лицо Василия и наконец узнала его: так это тот Васька, о котором ей столько писал сын, и фотография у нее есть его. Она уловила волнение во взгляде Василия, он беспокойно посматривал то на нее, то на Юрку, очевидно, он не был уверен, правильно ли ведет себя с матерью погибшего друга. С минуту он молчал, выковыривая из коробки очередной леденец, выковырнув, заговорил снова:

— Мы с Ванюшкой встретились при формировании части, до последнего дня в разведке были. О нем у нас слава на всю часть шла, как о самом везучем человеке. В таких делах побывали, сейчас иногда вспомню и кому-нибудь стану рассказывать, а мне не верят, сам и то иногда сомневаюсь.

Случалось, разлучат нас, пошлют по разным заданиям — у меня обязательно осечка получится, а у него как в аптеке. Удачливым человеком слыл Иван, везучим. В последнем деле я не послушал его, а то бы все обошлось... шли мы по лесу, он, как всегда, во все всматривается, прислушивается, вижу, остановился совсем и меня пальцем подзывает: «Обойти это место надо, как бы на засаду не напороться». А я так устал, нагнусь, чтобы за сук не зацепиться, — голова кругом идет, того и гляди упаду. Спрашиваю, зачем обходить?

«Люди здесь недавно были — трава помята, и птицы беспокойно себя ведут». Стали обходить, а такая трясина, выше колена, я совсем выдохся, вот-вот упаду... И пошел вперед, выбирая, где посуше. Немцы меня с автомата подрезали, а он затаился. «Ну, думаю, Ивану и на этот раз повезло...»

Немцы выждали, потом подошли ко мне, стали брать, тут он их всех уложил. Потащил меня до линии фронта. Я в памяти был, когда нас настигли. Вот тут мне Ванюшка свой адрес дал. На всякий случай, говорит, лежи и не шевелись, я запутаю их. Попытался я с ним спорить. «Ты же знаешь, какой я везучий, помалкивай...» Этим успокоил.

Адрес ваш я как зеницу ока берег. Демобилизовался, адресок в кармане со всякими бумагами хранил. Думаю, как бы не потерять, взял его и в пилотку под заворот спрятал. Представьте себе, забыл, отшибло память, и все. Такая арифметика вышла... Семь лет после демобилизации холостяковал...

Анна Николаевна за всю свою жизнь первый раз до конца не выслушала человека и перебила его.

— Вася, ну, а что же с Ваней случилось?

В сознание я в госпитале пришел. Спрашиваю доктора, как попал сюда? Говорит, на поле боя санитары подобрали. «Одного?» — «Нет, были еще». Весь госпиталь поставил на ноги, всех опросил — нет Ванюши. Жив, думаю, Ванюха.

Как-то замполита из нашего полка встретил, спросил у него. «Не вернулся, нет его и среди погибших». Такая арифметика... подает мне замполит извещение — отошли матери. Читаю — «пропал без вести». Выпросил я у него то извещение, пообещав отослать вам позже. Думаю, напишу письмо, объясню все... но вера была, верил, что жив Иван...

Давно бы приехал, да вот с адресом конфуз вышел. До женитьбы все по стройкам мотался, а появился Юрка — стал жить оседло.

Недавно Юрка залез в сундук, достал ордена, нашел пилотку и является ко мне в такой форме. Я взглянул на пилотку, и тут осенило: адрес-то Ванюшкин в ней! Посмотрел — точно, такая арифметика вышла.

Анна Николаевна понимала, что Василий не оправдывался, что перед ней искренний, немного простоватый человек, и рассказывает он так, как все было на самом деле.

Василий достал платочек и вытер вспотевший лоб.

Анна Николаевна привлекла Юрку к себе и, погладив его по голове, задумалась, но тут же очнулась и засуетилась:

— Заходите в дом, заходите, вы же с дороги, пора и покушать!

Под вечер Анна Николаевна, рассказав гостям историю школы и показав им все классы и школьный сад, посоветовала посмотреть село, старую церковь.

Проводив их до калитки, вернулась на лавочку под липу. Тут и заметила она, что не зеленее и стройнее стала липа после грозы, просто ветром и дождем сорвало все пожухлые листья и от этого она стала зеленее. Сейчас сорванные листья лежали на земле, ожидая, когда осыплются остальные.

Княжеский кочет

Дед Меркул с виду необыкновенно высок, слегка сутул и не по годам густоволос, он напоминает замшелую, но еще крепкую лесную корягу. Волос растет у него не только на лице, шее, но и на мочках ушей, торчит из широких ноздрей, курчавится у самых глаз.

Летом, только закраснеет краюшка горизонта, потянет утренней свежестью и начнет наливаться рассветной синевой темное небо, а дед Меркул уже, кряхтя, усаживается на дубовой лавочке у самого омшаника за двором.

Усевшись поудобнее, он чутко ощупывает своим большим волосатым ухом, словно локатором, утреннюю тишину. Вот он привстал, подобрался и замер в напряженно выжидательной позе. Вслушивается. Из-за просторных пойменных лугов, с той стороны реки, долетает еле уловимое петушиное пение. Дед вытягивается во весь свой рост и, затаив дыхание, замирает.

Пение прекращается. Меркул, довольно хмыкнув, опускается на дубовую лавку. Вдруг он опять вскакивает, поворачивает ухо в другую сторону. На этот раз пение доносится от далекого лесного кордона. Опять он весь в напряжении, но после заключительного раскатистого «ре-кк-уу-у», долетевшего через парной, настоянный на травных ароматах туман, дед покачивает лохматой головой. Остроносое, большеглазое лицо его выражает добродушное снисхождение: «Хорошего петуха добыл Матвеевич... Даже приличного, можно сказать. Но мой Уголек лучше, перепоет он петуха Матвеевича, как соловей кенара, тут сомнение не бытует», — оценивает петуха Матвеевича дед.

В третий раз Меркул садится на лавку прочно. Волнения кончились. Сегодня ему удалось послушать тех петухов, пение которых из-за погоды вчера как следует он не расслышал.

Он достает полотняный, расшитый цветным бисером кисет, берет заскорузлыми крючковатыми пальцами щепоть мелко тертого душистого самосада, высыпает его на широкую, в глубоких морщинах ладонь и с наслаждением втягивает в крупные волосатые ноздри.

Думает Меркул о леснике Матвеевиче, который всегда беспокоит его своими поисками. Матвеевич такой же любитель петушиного пения, как и дед Меркул, и ни в коем случае не хочет уступить, чтобы у деда петух пел лучше.

Вот не поет на кордоне петух, и дед Меркул обеспокоен. «Это Матвеевич опять уехал за новым петухом... Какого он привезет на этот раз?..» С такой мыслью живет Меркул до тех пор, пока не услышит пение с кордона. Но как только он убедится, что опять Матвеевичу не повезло, начинает думать, что все равно не добудет лесник лучшего певуна, чем его Уголек. Вот поэтому, услышав голос очередного певуна Матвеевича, так спокоен и добродушен становится дед Меркул.

С Матвеевичем они друзья давнишние, но есть у него кроме лесника еще один соперник — сосед по прозвищу «Шалобан». Низкорослый, с лысым, похожим на белую тыкву, черепом. Этот, в отличие от Матвеевича, не дружит с Меркулом и старается достать петуха не певуна, а драчуна. Он спит и видит, как его петух будет драть Уголька.

Шалобана дед Меркул опасается, зная, что, попадись ему Уголек, он не задумываясь искалечит кочета.

Недели две назад Шалобан окликнул проходящего к колодцу деда Меркула:

— Денисович, заглянь на секунду.

Меркул нехотя подошел к нему.

— Вишь, какого я себе молодца добыл? — заявил Шалобан.

По двору разгуливал прогонистый, рябой с черными крыльями петух. Дед Меркул заметил, что ростом он невелик и очень верткий.. На репаных ногах длинные и острые, как ножи, шпоры.

— Невидаль, а не петух! — довольно заблестел кошачьими глазами Шалобан.— Восемь рублев не пожалел. Бойцовский он! Держись, Денисович, со своим кочетом...

— Ты, сосед, вроде поганого гриба, будто и вреда от его нет, но все время надо быть начеку, как бы с хорошим грибом его не спутать... — сказал Меркул.

Вспоминая этот случай, дед сожалел, что подошел к Шалобану: «Надо было пройти мимо, а то после нашего разговора обозлился сосед, он и так раньше кипел, теперь жди какой-нибудь пакости...

Правда, с бойцовским петухом у Шалобана пока ничего не получилось, не взял он Уголька, но какую пакость очередную теперь выкинет сосед?..

За думами дед не заметил, как ко двору подъехал на своем Вихре лесник Матвеевич. Он услышал его, когда тот привязывал коня к плетню.

— Здоров был, Денисович! — протянул он широкую, словно килограммовый лещ, ладонь. — Вот тебе заказы. Кажись, ничего не забыл. — Он кладет на лавочку, рядом с дедом Меркулом, солдатский вещмешок со всякими травами, кореньями и сушеными ягодами, потом садится сам.

Дед знает, что Матвеевич пригнал к нему не затем, чтобы срочно доставить заказ. Но начинает разговор с другого:

— Спишь долго, мил человек, — бурчит он.

Но Матвеевич поворачивает разговор к своей цели:

— Дак нового хотелось, — вроде оправдывается он.

Дед Меркул не обращает на это внимания и продолжает поучать:

— Петушиная песня хороша до рассвета. Никто ей в эту пору не мешает, постороннего звука нет. А сейчас вот-вот стадо пойдет, трактор зарокочет, кузнец затрезвонит на всякие лады, и пойдут громыхания разные на целый день...

Матвеевич сокрушенно вздыхает.

— Ну, ничего, Матвеевич, спасибо за товар, за приезд. Иной раз и по этому времени зоревание кочетов можно слушать. Во горланит! Чуешь?

— Чую, Денисович, — откликается лесник, предугадывая, что сейчас дед Меркул расскажет о всех петухах деревенских. И Меркул заводит:

— Это Хоменко петух. Глинистый мастью, гребень листом, в хвосте жиденькие невысокие косицы. А этот вот, голосишко с хрипотцой, — Натуськин белый, инкубаторский. От курицы не отличишь, а Натуське все равно — держит.

Матвеевич, пощипывая окладистую рыжую бороду, с уважением смотрит на деда, стараясь запомнить характеристики петухов.

— А вот этот поет с затяжным выдохом. Мишки Кочергина, темно-кирпичного цвету, гребень пилой, бурди во всю грудь, будто маков цвет, красавец, щеголь! В пыли с курами не повозится. Начнут хохлатки мусор разгребать, а он отойдет на расстояние, чтобы даже пылинки до него не долетело, станет на одну ногу и ждет, когда его жены дурить перестанут. С понятием птица... — Дед Меркул при рассказе изображает каждого петуха, и Матвеевич незаметно для себя повторяет за дедом его движения. — Ишь, возни-то сколько, шуму сколько, — продолжает дед. — Сейчас задудит! — Тут же из соседнего сарая раздается скрипучее дудение. — Это Шалобанов бойцовский. Хулиган, а не петух. Всех деревенских петухов дерет, а моего Уголька — кишка тонка! Начнет заходить, начнет прилаживаться, а Уголек его без подготовки — бац! Смотришь, хулиган под забором ковыряется. Шалобан от злости аж синеет... Сейчас, Матвеевич, черед Уголька. — Дед Меркул замолкает. Поет Уголек.

Голос у него чистый, высокий, с мелодичными переливами. Прохожий и тот заслушается. Заключительное колено Уголек протяжно и высоко тянет, и песня плывет над деревней, над пойменными лугами, долетает до лесного кордона, и только раскатистое эхо смеет ответить на пение Уголька.

Лесник Матвеевич всегда после пения Уголька думает о том, что и он, как его хозяин, ревниво вслушивается в чужие голоса петух и, убедившись, что нет ему равных, радостно и вольно поет свою песню.

— Не нравится мне твой сосед Шалобан, — начинает разговор лесник Матвеевич. — Он не только тебе докучает —у меня все время шкодничает. То сосну завалит, то лучшее сено смахнет. За ним глаз да глаз нужен. Все эти дни у Графского угодья крутился, у глубоких оврагов. Заметил я его раз там, потом другой. Что-то, думаю, этому человеку здесь надо? Затаился, стал посматривать за ним. А он петли ставил у лисиных нор. Ну, зимой понятно — у лисы мех хороший, а что сейчас с ней делать?.. Непонятно.

— Небось что-нибудь задумал...

Большое, с оранжевым оттенком солнце выкатилось над вершинами леса. Подымаясь, оно постепенно уменьшалось, пригревая Меркулу голову и плечи. Дед замечал, как с подорожных трав испарялась роса, как светлела дорога, сглаживая следы лошадиных копыт.

Осмотревшись вокруг и оставшись доволен ярким солнечным светом, дед Меркул развязывает солдатский вещмешок, привезенный лесником, и придирчиво осматривает «лесной товар», не спутал ли Матвеевич нужные травы и коренья с негожими, те ли ягоды привез? Не пересушил ли все? Вот снопик желтоцветного зверобоя — он не крошится, цветы не осыпаются; клубни и стебли ландыша, конский щавель, тысячелистник — все хорошее.

Убедившись, что Матвеевич не зря в лесу живет, дед Меркул думает, а лесник сосредоточенно рассматривает свой форменный картуз, поправляет эмблему. Матвеевич ждет, когда заговорит дед Меркул о его петухе.

— Слыхал ноне твоего певуна, — наконец заговаривает дед.

Кряжистый, круглолицый Матвеевич подается вперед, он как бы боится пропустить какое-нибудь слово Меркула.

— До меня дотянул! — продолжает дед, трогая свое волосатое ухо.

Меркул не хочет перехвалить или недооценить нового петуха Матвеевича.

— Со способностью птица. Молод еще?

Матвеевич довольно крякает:

— Прошлого года петух. Смотреть пойдешь?

— Далековато к тебе... но этого пойду смотреть. Любопытно, что там у тебя за солист такой?.. И еще у меня к тебе просьба. Вот собирайся в поле поехать. Приезжай тележкой, у большого холма знатные перепела, надо успеть их послушать, пока не распугали. Травы сейчас дозревают, день-другой — и начнут косить.

— Это ты, Денисович, дело вспомнил. Надо поспешать. Мало сейчас перепела стало, — вздыхает лесник, — травы чуть поднялись, и пошло. Раньше с косой идешь, встретил гнездышко, обошел его, а сейчас техникой все давят... Поедем обязательно на зорьке. Ну, а сейчас, Денисович, выпускай Уголька. Княжеский кочет, хочется лишний раз на него взглянуть.

— Чего глядеть-то, уже сколько ты его видел, — ради скромности говорит Меркул. Не спеша встает, идет к плетенной из ивовых прутьев двери омшаника. Откинув легкую задвижку, манит:

— Петь, петь... — Сышлет на середину двора зерно. Раздается мощное хлопанье крыльев, и лётом во двор выпархивает кочет. Масть у него черная, словно у грача, шея, бока и хвост — с фиолетовым отливом. Гребень похож на отборную рябиновую гроздь, пышный хвост с крутыми косицами до самой земли. При каждом шаге хвост упруго покачивается, играя радужными цветами.

Уголек разгребает землю, громко и призывно покрикивает, и хохлатки несутся к зерну. Ноги у кочета сильные, с острыми толстыми шпорами, как будто в желтых сафьяновых сапогах. Но красота Уголька не только в этом, поражает он всех своими глазами. Кочет белоглаз, словно галка.

Матвеевич всегда искренно и неудержимо восторгается. Дед Меркул только подтверждает его восторги:

— Важный кочет, одним словом, княжеский! Другого слова нет, — повторяет он за Матвеевичем.

* * *

Занемог Меркул после поездки в район и тряской дороги. В жизнь бы туда не поехал, но прислал знакомый аптекарь бумагу с просьбой, чтобы Денисович удружил ему и привез своих кореньев и трав.

«Я бы сам к тебе приехал, — писал аптекарь, — но мой помощник сейчас в отпуске, не на кого аптеку оставить. Случай тяжелый, человек важный заболел, и твоя помощь нужна».

Свез Меркул травы и занемог.

Лежал он в своей прохладной избе, пропахшей сушеной земляникой и всякими травами. Когда надоедало думать о прожитом, слушал веселое, беззаботное чириканье воробьев, прыгавших по подоконнику. К вечеру он надеялся отлежаться.

Шалобан упустил момент, не знал об отъезде Меркула в район, а сейчас он был уверен, что до вечера сосед не появится во дворе.

После того как бойцовский петух не победил Уголька, Шалобан готовил месть, в которой принимал участие сам. Он решил поймать Уголька и держать до тех пор, пока бойцовский петух не раздолбит ему темя. Но стоило Шалобану появиться поблизости, как кочет подымал такой крик, как будто во двор забежала чужая собака.

На крик Уголька появлялся Меркул. Увидя Шалобана, он зычно крякал и недовольно хмурился. Шалобан, раскланиваясь, спешил убраться. Уголек взлетал на плетень и, хлопая крыльями, победно кукарекал.

— Погодите, погодите! — цедил сквозь зубы Шалобан. — Я вам, лешакам подколодным, устрою!..

В сарае у Шалобана на привязи сидел матерый лисовей, которого, он поймал у глубоких оврагов. От голода у лисовея опали бока, выперли из-под облезлой шерсти кострецы и ребра, хищно вытянулась клыкастая морда.

«Самый подходящий зверь! — восхищался им Шалобан. — Овцу загрызет, а не то что петуха!»

Подметив то, что дед Меркул не выходил во двор после того, как вернулся из района, Шалобан решил, что время настало. Он напялил овчинные рукавицы, чтобы лисовей не цапнул случайно за руку. Отвязав лисовея, он поволок его к омшанику. В приоткрытую дверь Шалобан стал запихивать ошалелого зверя. И вдруг с лету кочет ударил в лицо. От неожиданности Шалобан упал, лисовей вырвал конец веревки из рук Шалобана и заметался по двору.

На шум во дворе поспешил дед Меркул. Вначале он ничего не мог понять. Его кочет долбал соседа, норовя попадать в лысину, ошалевший лисовей с веревкой на шее пытался перепрыгнуть через высокий плетень.

Вспомнив разговор с лесником о том, что тот встречал Шалобана у глубоких оврагов, дед смекнул, в чем дело. Отогнав кочета, он поднял за воротник соседа и, как нашкодившего мальчишку, выставил за калитку. Лисовей тем временем, изловчившись, перемахнул плетень и, пошатываясь, подался к лесу.

— Сосед, лису свою догони, в зоопарке ее на волка сменяют!..

Приехавший через несколько дней лесник Матвеевич застал деда Меркула все в той же позе. Он восседал на своей дубовой лавке, высокий, обросший дремучим волосом, и, приставив к уху ладонь, вслушивался в предутреннюю тишину.

В эту зарю пели все петухи округи, пел и Уголек, только Шалобанов бойцовский помалкивал, не было его дудения.

«Никак порешил Шалобан своего хулигана, — отметил Матвеевич. — Стало быть, одумался человек».

Врачиха

Галина проснулась от резкого стука в окно.

«Опять Адка!» — подумала она с досадой.

В общежитии существовал порядок: двери закрывала последняя. Ада приходила позже всех, но, чтобы подразнить подруг, она всегда стучала.

— Взбалмошная!— сквозь сон оценила Адину выходку одна из девушек, и опять в комнате воцарилось ровное дыхание спящих.

Галина закрыла глаза и попыталась уснуть, но сон пропал, и она стала думать.

«Адка счастливая. Судьба ее определена. Через два дня, когда им вручат дипломы фельдшеров, ее забирает инженер Стукалкин, который станет ее мужем...»

Луна выскользнула из-за стены и поползла по стеклу окна. В комнате стало светлее.

Ада немного поворочалась под одеялом и уснула — что значит беззаботная.

Галя встала и вышла в коридор к большому зеркалу. Все подруги называют Аду красивой, но ни разу Галина не слыхала, чтобы они сказали, что та лучше ее. Она стала рассматривать свое лицо: черные с синеватым блеском глаза, густые, словно веточки ели, ресницы. Цвет лица хорош, ни одной морщинки, а на длинной шее, которая придает стройность фигуре, крупные кольца от природы вьющихся волос.

Она не хуже Ады может устроить свою судьбу. Володя не инженер, он секретарь горкома комсомола — человек с будущим, как о нем говорят девчонки. Отношения у них дружеские, но стоит Гале захотеть...

В родном поселке у Галины есть парень, которого она любит, но что — любовь? Любовь, говорят, не вечна. Любовь проходит, как юность: год, два — и от любви остается привязанность или привычка, а иногда ничего. Так не лучше ли остаться с тем человеком, к которому имеешь небольшую симпатию, но который поможет устроить тебе жизнь?.. А любимый Ваня Клинкин живет в маленьком поселке, бредит институтом. Если ему написать — он бросит все и приедет за ней, а дальше что?.. Милый Ванюша, лучше попытайся осуществить свою мечту — мешать не буду...

Как страшно ехать одной в глушь деревенскую, а если нужно точное определение — «к черту в зубы».

Есть и такой вариант: не обязательно давать секретарю повод для серьезных надежд. Можно просто подойти к нему и попросить, чтобы помог устроиться в городской клинике... К черту в зубы, право же, не хочется...

Галину назначили в отдаленный район. По трассе от города сто с лишним километров, а железной дорогой и того больше. На другой день после выпускного вечера Галина собрала вещи, и подружки пошли провожать ее на автобусную станцию. Среди девчонок была и Ада со своим инженером. Она сочувствовала Галине.

— Надо же такому случиться, тебя посылают в самый глухой район. И училась ты лучше многих...

— А я нисколько не жалею, и там люди.

— Да, но...

— Глушь — это не навечно. Буду работать, буду ждать Клинкина.

— Правильно, Галя, — поддержали подруги, которые так же, как и она, уезжали в деревни.

— Не знаю, может, вы и правы, — сказала Ада, — только я боюсь деревни. — Она благодарным взглядом посмотрела в сторону Стукалкина.

Шофер автобуса разогревал мотор. Девушки стояли у окна и через замерзшее стекло кричали ей, чтобы она писала. Прибавив газу, водитель включил скорость, и автобус пополз по узким переулкам к асфальтированному полотну трассы.

Галина обвела глазами пассажиров, отвернулась к окну и стала думать о своей будущей жизни.

В районе она получила назначение в деревню Каменку. Главврач долго звонил по телефону в правление колхоза, чтобы за ней прислали машину. Спустя несколько часов подкатила «Волга».

Мимо Галины прошел полный, с озабоченным лицом мужчина. Он на мгновение задержал на ней взгляд серых усталых глаз и бесцеремонно толкнул рукой дверь в кабинет главврача.

Несколько обрывочных фраз, смысл которых Галина не уловила, и бас вошедшего мужчины:

— Я так и подумал, что это она. Ну, что вы, Герасим Петрович, затребовали бы человека постарше. Разве ее удержишь: месяц-два сбежит...

— Нужен вам медик? — перебил мужчину главврач.

— Нужен.

— Вот и держите. Вы председатель, почти удельный князь, если позволите так выразиться, от вас многое зависит. Диплом у нее хороший...

— Не останется она у нас...

— Я тоже не останусь, и меня к вам не направят. Берите, ведите, уговаривайте, устраивайте! Вдруг что — звоните мне, будем держать сообща.

Главврач вышел с мужчиной.

— Вот ваш медик. — Они остановились возле Галины. — А это председатель колхоза Иван Павлович Тихонов, знакомьтесь.

Председатель протянул руку и слегка прикоснулся к тонким белым пальцам девушки.

— Ну, счастливо вам! — пожелал главврач, поднял объемистый чемодан Галины и передал Ивану Павловичу: — Не волнуйтесь, Тихонов, с таким чемоданом без вашей помощи не сбежишь!

— Пойдемте, машина ждет, — хрипловато пригласил Тихонов.

Дорога к Каменке была ухабистой и плохо накатанной. Машина то натыкалась на снежные заносы, то проваливалась в ямы и колдобины. Тихонов сидел рядом с водителем и покуривал, пуская дым в чуть приоткрытое окно.

— Не замерзли? — спросил он.

— Нет, — ответила Галина.

— Сколько же вам лет?

— Девятнадцать.

— Молоды...

Галина приподняла воротник и закрыла глаза, ей не хотелось разговаривать.

Иван Павлович швырнул в окно окурок. Жест медички ему был понятен, но он все же сказал:

— Тяжело вам будет у нас привыкать. До вас уже две были.

— И где же они?

— Уехали. Каждый день слезы, жалобы... Мы ведь их понимаем... Отпустили.— Тихонов посмотрел на Галину. — У нас же тогда ни радио, ни электричества... Сейчас вот радио провели, к весне движок поставим, будет электричество. А медик нужен. Село далекое, глубинка, всякое бывает... Ну, ладно, мешаю вам, думайте, скоро приедем. — Он повернулся к водителю и стал разговаривать с ним.

Галина, покачиваясь на мягком сиденье, сквозь опущенные веки смотрела на безлюдное поле. Вдали зачернел лес. Стали чаще попадаться стога соломы. Через лобовое стекло видно, как приближаются дома деревни. Вот промелькнули первые дворы.

Девушка пододвинулась ближе к окну. На крыше каменного дома увидела телевизионную антенну, потом еще. «Ой, хоть телевизор буду смотреть по вечерам». Она вспомнила слова Тихонова: «К весне электричество проведем...»

Машина остановилась.

— Чайком обогреться не желаете?

— А что, приехали?

— Нет. Еще километров десять. Эта деревня тоже относится к нашему колхозу. Главная усадьба.

— Поедемте!..

— Что же вы от чая отказываетесь?.. Я бы вас познакомил со здешним врачом. Она у нас работает семь лет...

— Прошу вас, поехали! — Галине вдруг стало обидно, как будто ее жестоко обманули.

— Трогай!..— сказал Иван Павлович, хлопая дверцей машины.

Остаток пути он много курил и угрюмо молчал: «Капризная. С такой мытарства начнутся с первых дней. Неужели у них не было ни одной нашей, сельской?»

Девушка, уткнувшись лицом в воротник, сдержанно вздыхала.

Наконец машина снова остановилась.

— Вот мы и дома, — как можно вежливее произнес Тихонов, открывая дверцу и помогая Галине вытащить чемодан.

— Это ваш дом и наша больница. Рядом живет учительница. Четырнадцать лет уже работает... — председатель запнулся. Галина, прищурив свои черные глаза, сердито смотрела на него.

И опять он подумал: «Не могли нашу прислать. Для такой и жениха не подыщешь».

Тихонов открыл замок и передал девушке ключ.

Галина обвела усталым взглядом небольшие домики деревеньки, с грустью посмотрела на соседний — самый большой дом, на воротах которого была вывеска «Начальная школа». Над головой ее висела дощечка: «Медпункт». И сбоку от этого слова — корявый рисунок медицинской эмблемы: черная чаша, обвитая полосатой змеей. Змея смотрела на девушку единственным глазом, открыв зубастую, щучью пасть,

— Это не художник писал. Мальчишка-четвероклассник. Мы закажем в районе настоящему художнику.

Галина зашла в медпункт. Тепло. Вымытые добела гладкие доски пола. На стенах плакаты, медицинские и призывающие к повышению урожая сельскохозяйственных культур. Широкий стол покрыт белой скатертью. Шкаф со стеклянной дверцей, на полках поблескивают инструменты, другой — без стекла, с этикеткой «Медикаменты», в углу умывальник, вдоль стен — две лавки, кушетка. Галина прошла в соседнюю комнату. Кровать с потускневшими спинками. Столик, два стула.

— Здесь вы будете жить.

— Одна? — зачем-то спросила она.

— Нет... то есть да. У вас будет помощница, санитарка. Тетя Дуся. Она тоже имеет своего рода связь с медициной — признанная повивальщица. Я сейчас пошлю за ней шофера, и вы познакомитесь.

— Ладно, потом. Я устала.

— Ну, хорошо, отдыхайте. Мы позже наведаемся.

Поставив к столу чемодан, Тихонов ушел.

Галина проспала до позднего вечера. Она не слышала, как приходил Тихонов с санитаркой, как они осторожно стучали в окно и дверь.

Проснувшись, она стала вспоминать все по порядку. Зимой вечереет рано, и она не знала, который час: часы ее стояли, завод кончился.

За плитой трещал сверчок. Девушка прислушалась. Ей показалось, что в соседней комнате кто-то возится. Она приподнялась на локте и посмотрела: из-за двери кто-то выглядывал. От страха у нее похолодело в груди. «Вскочить и кричать, звать на помощь... а если он меня не видит... не трогал же, пока я спала...»

Галина, затаив дыхание, закрыла глаза. Сверчок умолк. Вдруг она отчетливо услышала шорох. Девушка вскрикнула. Кто-то продолжал глядеть из-за двери, не меняя позы. Присмотревшись, Галина узнала свое пальто, висевшее па гвозде, но шуршание продолжалось. Коснулась босыми ногами холодного пола, поежилась и, решившись, пошла на шорох. Шуршала газета, приклеенная к раме над форточкой. Видать, летом она отпугивала мух.

В этой комнате было прохладней. Девушка захлопнула форточку и стала смотреть в окно. Ровный свет луны. Белый, поблескивающий снег и чьи-то темные следы от ее окна к церкви. Следов много, одинаковые. Ходил один. Она вспомнила хмурое лицо председательского шофера, который время от времени поглядывал на нее в зеркало, прикрепленное перед его глазами.

Черная тень церкви, сохраняющая силуэты колокольни, луковиц и крестов, лежала на белом снегу. Из тени вышел человек и направился к окнам медпункта. «Боже что же будет!..»

Человек, приближаясь, останавливался, оглядывался по сторонам и опять шел. Из-за спины у него торчало ружье. Вот он приблизился почти к самому окну и повернулся.

«Сторож!» — догадалась Галина. — Трусиха. А что, если ночью какой-нибудь случай и за мной придут?..» Раньше ей никогда не приходилось оставаться одной в доме. «Какая я трусиха!..» — Она вернулась в постель и расплакалась.

Стучали в окно, у которого стояла койка. Маленький квадратик зеркала горел желтым огнем, отражая солнечные лучи.

— Я сейчас! — крикнула Галина. Надела белый мятый халат и пошла открывать. На пороге стояла пожилая женщина в пуховом, серого цвета платке, с приветливым выражением доброго лица и внимательными карими глазами,

— Всполошила? Извините. Мне надо убрать. — Она прошла в комнату. Сняла полушубок.

— Я сейчас поставлю утюг, а вы снимите этот халатик, скоро придут пациенты.

— Как «придут пациенты»? У меня же еще ничего нет.

— А так, придут. И больные имеются, и любопытные придут. Без врача мы год, приходилось в район ездить. А за год сколько болезней всяких накопилось, ну, и любители поохать тоже будут. Любопытные — те сами собой. Вы знаете, сколько мы писали всяких писем, пока вот вы приехали. Звать-то вас как? Я — тетя Дуся, санитарка, значит, ваша. Вчера с Тихоновым приходили. Не достучались. Спали хорошо? Ну, слава тебе господи.

Она разговаривала, вытирая окна, подметая, разжигая плиту.

— По отчеству вас как?

— Галина Сергеевна.

— Галина Сергеевна, повторила тетя Дуся, — имя приятное. Молоды вы, Галина Сергеевна, и поэтому будьте построже и поосторожнее. Деревня большая — сто семьдесят дворов, люди разные.

Галина умылась, причесалась. Тетя Дуся подала ей отутюженный халат.

— Красавица вы какая, только по театрам ходить.

Девушка открыла шкафы, стала смотреть, что там есть.

— Не так-то надо. Вот бумага, здесь все указано, что имеется. Когда уходила последняя врачиха, сам Тихонов проверял, а бухгалтер записывал.

Люди входили робко, садились на узкую лавку, стоявшую тут же, у двери.

Галина волновалась, хмурилась, то и дело поглядывала на входящих.

Постепенно она вошла в роль, увлеклась, повеселела, стала спокойнее обследовать больных.

Когда все разошлись, Галина увидела на окне два кувшина и сверток.

— А это что, забыли? — спросила она санитарку.

— Почему забыли? Это вам.

— Как мне?..

— Продукты вам. Должны же вы что-то есть.

— Ну, я могу купить, а так нехорошо.

— У нас базара в деревне нет. Лавка торгует раз в неделю. Поживете, освоитесь — тогда другое дело. Так у нас принято, — пояснила тетя Дуся.

Во второй половине дня они уехали в районную аптеку и получили все необходимое для работы.

На обратном пути Галина рассказала о ночных страхах.

— Или, голубушка, не бойся. Старик мой — сторож, в церкви сейчас хранилище колхозное. Я накажу ему, он будет поглядывать, а чтоб не одиноко было, внучку свою пришлю. С ней можно поговорить.

В ветреную, морозную ночь Галина сидела за столом, писала письмо Клинкину.

Ветер выл в трубе, налетал порывами и сек в стекла ледяной крупой.

Дни идут незаметно. Днем легче — люди, работа, она забывает и о Ване. В последнем письме так ему и написала, а то он иногда ей слишком сочувствует, просто становится невыносимо. Пусть теперь позлится.

В окно сильно постучали. Галина вскочила и кинулась открывать. Сквозь щели двери в коридор намело снегу, задвижка примерзла и не поддавалась. Галя нащупала полено и стукнула им, задвижка со звоном вылетела.

На пороге стоял огромный человек.

— Галина Сергеевна, началось! — выпалил он. По голосу Галина узнала колхозника Колядина, жена которого ожидала ребенка. — Вы что это так-то, на снегу стоите, сляжете, — сказал он.

Галя поспешно стала одеваться.

Колядин присел на скамью.

— Давно началось?

— Не-ет, вот, сразу... Забарахталась, закричала, ну, я к вам.

— Рано, по-моему, она говорила, что только восьмой месяц.

— Да и мне кажется, рано, но вот началось...

Внучка санитарки сидела на кровати и спросонья терла глаза.

— Галина Сергеевна, куда это вы?

— Кбольной, Леночка, прикрой двери.

— Ага, — согласилась Лена.

Жена Колядина Наталья лежала на спине, подопхнув под поясницу руки, сдержанно охала, прикрывая глаза.

— Вы, Галина Сергеевна, простите за беспокойство. Тетя Дуся у нас этим делом занимается... Сказывают, уехала она.

— Я отпустила ее в город к сыну, погостить...

Наталья закрыла глаза, по бледному лицу пробежали судороги.

Галина заволновалась, она стала вспоминать все, что нужно сделать в таких случаях. Волнение ее передалось Колядину, и он тоже заметался.

Наталья протяжно вскрикивала, кусала губы, била кулаком в стену. Лицо у нее посерело, глаза глубоко ввалились...

Галина посмотрела на часы: «Сколько времени прошло, а изменений никаких...» — она взяла руку Натальи, нащупала пульс.

Пульс затихал. «А вдруг умрет!.. Хотя бы кого-нибудь вызвать из больницы! Но как?.. Телефона нет, машина председательская в другой деревне». Она с отчаянием посмотрела на Колядина.

От этого взгляда душа у него похолодела, он беспомощно развел руками и, обмякший, опустился на лавку.

— Кипяток готов? Где чистые простыни?

Но кипяток снова стал холодной водой, когда появился ребенок. Младенец был мертв...

Роженица забилась. Галина кинулась к ней, на ходу разрывая стерильные тампоны. Сделала укол. Наталья постепенно пришла в себя и уснула.

Несколько минут Галина сидела молча, потом взяла сумку и, с трудом переставляя одеревеневшие ноги, вышла на улицу. Кричали петухи. Край черного неба чуть заметно серел. На черной колокольне хрипел репродуктор.

«Что же будет... что теперь делать?.. — Галина остановилась у дерева, облокотилась о холодный корявый ствол и дала волю слезам. — Конечно, акушерство я не знаю как следует. В училище казалось все понятно и просто. Рядом опытные акушерки, врач... Что теперь скажут люди. Почему мне было сразу не уехать отсюда? Ничего бы страшного не случилось. Уехали же те фельдшерицы».

С утра никто не приходил. Леночка оделась, сказала «до свидания» и ушла, ей рано в школу.

Галина села за стол и стала писать объяснение о причине смерти ребенка. Писала коротко: «Виновата... не сумела...»

На пороге она встретилась с Тихоновым.

— Что это вы такая... усталая?

— Иван Павлович, я к вам...

— А я к вам, Галина Сергеевна.

— Мне в райбольницу надо.

— Что за спешка?

— Справку отвезти, объяснительную.

— Ну, это не так срочно. Вот примите этих женщин. — Тихонов указал на двух старушек, которые стояли у машины. — Я их привез из соседнего села, попутно прихватил. Говорят: «Хотим к Галине Сергеевне на прием...» Слух о вас дошел до центральной усадьбы.

Лицо Галины посветлело, она помогла женщинам преодолеть ступеньки крыльца.

На другой день Галина навестила Колядину. Утро выдалось погожее. На дворах весело кудахтали куры.

Наталья, подвязавшись широким полотенцем, разжигала печь. Увидев Галину, пошла навстречу.

— Галина Сергеевна, на вас лица нет! Вы простите меня, виновата перед вами! Телок меня боднул в живот... Захотелось посмотреть буренок, я ведь больше двух недель в декрете. Пошла — все не по-моему. Я и давай порядок наводить... Вот и...

Галина обняла ее и повела к постели.

— Не могу, Галина Сергеевна, надо мужу и ребятишкам есть готовить.

— Ложитесь, ложитесь. Я все сделаю.

Галина разделась и стала готовить обед.

Весна взялась за свое дело круто. В несколько дней растаяли снега. Над черными с голубым отливом полями висело горячее солнце, и они чуть заметно паровали. Никто в эти дни не болел. Галина с книжкой в руках сидела на пороге медпункта. Она ждала тетю Дусю, чтобы пойти проверить санитарное состояние сельской улицы.

Деревня сейчас выглядела чище. Не было на улице мусора и навоза. Галина всех заставила убрать перед своими домами. У каждого колодца теперь висело «особое» ведро, только им разрешалось доставать воду.

К медпункту шел Митяй, коротконогий, с длинным туловищем. На голове свалялись густые волосы. Нрав у него вспыльчивый и мстительный. На деревне его побаивались, никто с ним не водил дружбу, но, несмотря на это, в каждой избе, на любом семейном торжестве Митяй присутствовал. Он привык приходить без приглашения. Садился в углу, пил, закусывал и смотрел на всех исподлобья водянисто-серыми глазами. Когда хмель начинал одолевать его, он вставал, бесцеремонно расталкивая всех, и уходил.

Председателя колхоза и участкового милиционера Митяй обходил десятой дорогой, любая встреча с этими людьми была ему в тягость. Поэтому он и работал.

Два раза Митяй попадал в тюрьму. Первый раз за грабеж — снял часы, второй раз за поджог — отомстил тому же колхознику, у которого снял часы.

— Эй, девка, к тебе пришел! — сказал Митяй.

— Простите, я зачиталась. Вы что, заболели? Заходите...

— Зачем болеть... Я здоров. Мне справочка нужна.

— Какая справочка?

— Что я болен.

— Новы же здоровы?

— Девка, ты поосторожнее со мной. Пиши справку, и конец!

— Не дам я вам такой справки. И не «девка» я вам...

— Ишь ты, освоилась, быстро прижилась! Но смотри!..

Подошла тетя Дуся. Митяй по-волчьи повернулся и неторопливо стал удаляться.

— Что это он?

— Справку фальшивую требовал.

— Это ему не впервой. У тех, которые до вас были, он брал, когда вздумает.

— Я пишу только больным! — у Галины заблестели глаза.

Тетя Дуся покачала головой, закрыла медпункт, и они пошли на ферму.

Вечером вся деревня знала, как врачиха отшила Митяя.

Погода опять испортилась. Пошли холодные проливные дожди. Одну ночь морозило. К утру земля побелела от инея, а в лужах, словно узорные стеклышки, тускнел тонкий ледок.

Несмотря на мороз, на полях не прекращалась работа. Надрывно гудели трактора, волоча за собой плуги, забитые клейким черноземом.

Колхозники вечерами сидели у репродукторов, ожидая сводку погоды. Их озабоченность передавалась Галине, и она в письмах Клинкину по-хозяйски жаловалась на погоду.

В медпункт вошел Колядин. Всегда чисто выбритый и аккуратный, он в этот раз выглядел неряхой. Лицо заросло бронзовой щетиной, светлые веселые глаза потускнели, на щеках румянец. Куртка мятая, в грязи, но резиновые сапоги чистые — вымыл у порога.

— Приболел я, Галина Сергеевна.

— Проходите, присядьте. — Галина подставила Колядину стул.

Колядин на каблуках прошел к стулу, почти не наследив.

— Что с вами?

— Палит, вздохнуть больно.

Галина осмотрела его, смерила температуру.

— Воспаление... Зачем вы ходите, не могли меня вызвать? — Она сердито посмотрела на Колядина. Сделала ему укол.

— Через часик зайду к вам...

— А папки с мамкой нет дома, — встретила у порога Галину девочка Колядиных, — на работе они.

— И папка?

— Да, он надел ватник и подался.

Галина шла по мокрой от росы траве, туфли намокли, и вода, чавкая, пузырилась. Далеко темнела узкая полоска леса. Галина знала, что где-то там работает на тракторе Колядин. Она подошла к балочке, на дне которой ярко зеленели сочные стебли осоки и камыша, покачиваемые быстрым течением мутного ручья.

Сзади приближался воз, но возницы не было видно.

«Наверное, спит. Сейчас попрошу, чтобы подвез, все не пешком по грязи».

Галина уже хотела окликнуть возницу, как показалась взлохмаченная голова Митяя. От неожиданности девушка на мгновение оторопела, Митяй тоже соображал, чего это понадобилось врачихе шляться по балке.

— Тпр-у! — остановил он лошадей, осматривая мутновато-серыми глазами девушку. — Эй, далеко?

Галина остановилась.

— Трактора где работают?

Митяй помолчал, с любопытством рассматривая врачиху.

— Ишь какая! Ну, садись.

Галина села на пахнущую бензином солому.

— Небось Колядин нужен? — заговорил Митяй. — Я ему бензин подвозил. Работает, кряхтит. В жилу тянется. На орден рассчитывает.

— А вы на что рассчитываете?

— Мне не на что рассчитывать. Я вон к тебе за справкой пришел, и то не дала...

Галина смолчала.

— Справка денька на два понадобилась. В пригород хотел съездить... Невеста там у меня. Из наших ни одна со мной не ходит...

— Значит, хорош, кто же с таким пойдет? Да еще водку пьете.

— Тебя вот сразу приняли по-человечески.

— К вам, по-моему, тоже неплохо относятся. На всех праздниках бываете... — Митяй молчал. Галина продолжала: — Сами себе выдумываете врагов. Люди здесь хорошие.

Митяй сердито дернул вожжу.

— Всякие есть.

— Правда, всякие, но хороших больше. Не делай людям плохо, живи, как положено, и будешь хорошим. А отпуск я вам у Тихонова попрошу, — пообещала она.

Отчетливый рокот мотора послышался совсем рядом, а через несколько минут показалось поле, по которому медленно ползла машина.

— Я вам вот еще что хотела сказать, бросьте ходить по людям непрошеным гостем.

Улыбнувшись Митяй поскреб затылок.

— Бойкая ты девка и не в шутку красивая...

Галина слезла с воза и, утопая по щиколотку в грязи, пошла навстречу трактору.

Колядин заглушил мотор.

— Виноват, Галина Сергеевна, но надо...

Галина прошла мимо Колядина и подозвала к себе прицепщика, светловолосого паренька.

— Справишься один?

— Справлюсь, — кивнул тот.

— Пойдемте! — она взяла Колядина под руку. Он сразу обмяк и с трудом дотащился до воза.

Вечером его увезли в больницу.

У самого медпункта зацвела суковатая липа. Вечерело, и солнце отсвечивало радужными лучами, от которых белый цвет липы казался красноватым, а стекла в окнах школы горели.

— Галина Сергеевна, я привез больного, — сказал вошедший Митяй.

Галина накинула халат и выскочила во двор.

— Ваня! — радостно и удивленно прошептала она. — Ты же обещал через две недели.

— Так бы и случилось, если бы не этот товарищ, — сказал Клинкин, указывая на Митяя. — В вашем районе три Каменки. Я приехал вчера, и меня направили совсем не туда, куда нужно. Вернулся сегодня в район и случайно узнал, что ты живешь здесь. — Тихо добавил: — Я сдал досрочно сессию.

Клинкин посмотрел вокруг. Аккуратные избы тонули в свежей зелени. Недалеко голубела широкая излучина реки. Вечерний воздух был напоен ароматом скошенных трав.

— Галка, красота здесь какая! Можно, я останусь на все лето?

— Можно и навсегда, — весело ответила Галя.

Когда они пересказали друг другу все новости, Галина повела Клинкина показывать деревню.

— Знаешь, Галка, я бы на твоем месте жил на лугу, в стогу сена.

— Ты будешь жить у меня, а я у тети Дуси.

Клинкин понимающе кивнул головой.

— Галка, какая ты хорошая! А тебя действительно «врачихой» называют?

— Действительно.

— Это потому, что фельдшерица трудное слово, нет, вернее, потому, что тут именно ты должна быть врачом! — он обнял ее, и Галина почувствовала, как радостно застучало сердце. Она вспомнила последнюю ночь в общежитии, Аду, комсомольского секретаря. И все страсти, все волнения, которые ей пришлось пережить, показались мелкими и пустячными.

Они вышли на взгорок. Видно было, как за широким зеркалом пруда, на лугах, рядами темнели копны сена, а над ними в безоблачном небе высоко кружили два журавля. Казалось, что и птицы только за тем подымаются в небо, чтобы лучше видеть красоту деревенского лета.

Соломенный кордон

Я уезжал на попутной машине дальше и дальше от большой дороги. Проплывали по бокам холмы с едва заметной серой зеленью на вершинах, овраги, полные грязного ноздреватого снега. Когда машина шла вдоль такого оврага, то видно было, как кое-где мутные бурливые ручьи вырывались из-под кромки осевшего снега и, обрастая пеной, тут же скрывались под мостом или опять прятались в глубокие трещины льда.

Ехал я к незнакомому рыбинспектору, который жил на Соломенном кордоне.

Товарищ дал мне его адрес, хвалил места, рыбалку и самого рыбинспектора.

— Очень интересный и хороший человек Сапрон Терентьевич. Поживешь у него — всю жизнь будешь помнить.

Товарищ сообщил мне, что сначала Сапрон Терентьевич жил в деревне, а после того, как освободилась сторожка лесника, переехал на Соломенный кордон.

Кроме меня в кузове машины ехал еще человек, разбитной мужчина лет тридцати. Он сидел напротив у кабины на прошлогодней ячневой соломе, привалившись спиной к борту. Время от времени посматривал в мою сторону темными глазами.

— По всему видать, что половодье беды натворит, — сказал он, оглядываясь по сторонам.

— Воды будет много, — ответил я ему.

— Ну что, закурим? — предложил он и сделал рукой жест в мою сторону, как бы приготовясь взять из пачки папиросу.

— Не курю, — признался я.

— Да я тожа, своих не имею, а чужих не курю, — сказал он. — Так, если за компанию посмолить.

Мы разговорились. Я узнал, что попутчика моего зовут Василий и что он не любит долго работать на одном месте и в год меняет по нескольку профессий. Был колхозником, рыбаком, рабочим кирпичного завода, шабашником...

— И скажу я тебе, что где я ни работал, где ни служил — ни одного места не жалко, вот ежели только должности шофера на молоковозе...

— Это почему? — поинтересовался я.

Он пристально посмотрел на меня темными глазами и, усмехнувшись, сказал:

— Тебе можно сказать, с секретом я работал, доход имел.

— Молоко продавал, что ли?

— Чудак ты человек. Кто его в наших местах купит. Ну, если и найдешь такого, он тебе за двадцать литров рупь даст. От этого одни неприятности, а не доход. У меня такая коммерция была, что ты своей головой вовеки не сообразишь. — Он помолчал, затаив надежду, что я начну гадать, высказывать предположения о его «коммерции».

Но я помалкивал — ждал, когда Василий заговорит вновь. И он заговорил:

— Не угадаешь вовек, не с твоей головой... Везу, например, я цистерну молока, проезжаю мимо кукурузного поля... Сорву кукурузный початок, на веревку его — и в цистерну. Еду не спеша, дорогу выбираю поухабистей. Початок болтается, обрастает маслом. Километров через двенадцать вытаскиваю из-под крышки. Ком килограммов шесть. Молоко в сохранности, а за жирность я не отвечаю.

— Да-а, вот это голова-а...

— Комар носа не подточит.

Какое-то время я молчу. В колдобинах и выбоинах дороги светятся лужи, прохладный воздух, обдувающий нас на скорости, пахнет талым снегом. Василий слегка приподнимается и вытаскивает из соломы несколько стеблей сухого осота.

— Думаю, чего это неловко. А это они, твердые, как проволока. — Осот летит за борт, и Василий спрашивает:

— А далеко ли едешь?

— В деревню Ольшанку.

— Так это в мою деревню! — как бы обрадовался он.

Мне тоже было приятно, что встретил человека, знающего дорогу.

— А кто же у тебя там?

— Никого. Еду на Соломенный кордон к рыбинспектору. Отдохнуть, порыбачить. — Гладко выбритое живое лицо Василия обмякло, он отвернулся. А мне не терпелось продолжить разговор, расспросить о Сапроне Терентьевиче, узнать, хорошо ли сейчас ловится рыба.

Но вид у Василия стал настороженный и недоверчивый.

«Что это с ним?..» — думал я.

Машина круто повернула на каменистую дорогу. Мы чуть не стукнулись головами. Под колеса грузовика со всех сторон мчались ручьи.

— Ишь, сколько воды... но лед, наверно, стоит еще?

— Какой там стоит, — оживился Василий, — еще на прошлой неделе тронулся. Я дома был, так он уже погромыхивал, потрескивал. Сегодня, знач, двенадцатое число?

— Двенадцатое.

— Ну, а я был восьмого. — Он посмотрел на меня опять весело. — Сейчас так разлило, что до Ольшанки километров пять на лодке-моторке придется плыть.

— Ну, дела-а! — удивился я.

— Дела-а, — повторил Василий. — А ты никак порыбачить едешь?

— Да вот еду.

— К этому... — он сделал умышленную паузу, чтобы не называть имени рыбинспектора, чувствовалось, что Василий очень не любит его.

Я сделал вид, что не понял его.

— Ну, к Сапрону, на Соломенный кордон?

— К Сапрону Терентьевичу, — подтвердил я.

Василий опять замолчал, отвернулся.

Машина петляла, то объезжала лужи, то со скоростью врывалась в них, вздымая каскады водяных брызг.

Над темными парами кое-где летали белоносые грачи, в небо поднималась еще неокрепшая песня жаворонка. «Прозевал последний лед...» — досадовал я.

— Чего это все повадились на Соломенный кордон? — вслух спросил Василий. — Вот ты вроде неплохой человек, мог бы остановиться у меня или у кого другого. Или вам нравится, что Сапрон за постой денег не берет?

— Почему ты думаешь, что он не берет?

— В этом я уверен...

— Мне все равно, у кого остановиться, но на кордоне, говорят, вольготнее, тише.

— Только вот ежели тише, а жить с таким зверюгой, с таким цепным псом под одной крышей не приведи случай. Вот знал бы ты, сколько он вреда людям сделал. Взять, к примеру, меня. Вот с молокозавода по чьему доносу меня убрали?.. По его!

— Что он, за тобой следил?

— А вот, может быть, и следил... Он, как паук, забьется в крепи и выжидает. Чуть что — он вот он!.. Выдал, зверюга, как я масло из цистерны выволакивал... А каких трудов мне стоило, каких денег, пока я достал сетюшку. Недели две назад поставил я ее под лед, а он тут как тут. Выдернул, изорвал, изрезал. А зачем?..

— Как зачем, верни он тебе сеть — ты ее завтра же опять поставишь. Он за порядок отвечает.

— Все мы отвечаем!.. — Василий энергично рубанул воздух рукой. — Что он, один за этим порядком смотрит? Есть окромя его. Взять хотя бы того инспектора, который до него был. При том вся деревня рыбу ела, еще и продавали. А этот сам не гам и людям не дам.

— Оттого, что честный человек, и его за это уважают.

— Держи-кось, вот! — Василий свернул большой кукиш и сунул в мою сторону. — Зауважали. Как съехал с кордону лесник, так он и кинулся вон из деревни. Думаешь, весело ему одному-то в лесу? Небось не сладко. А все оттого, что «зауважали» его. Жинка и та с ним не живет.

— Злой ты человек.

— Это почему я злой?!

— Так мне кажется.

У развилки машина остановилась. Василий слез первым, я за ним. Он пересек дорогу и направился к большим суковатым ветлам, под которыми плескалось целое море воды.

Рядом с ветлами на бугорке сидело несколько женщин. Они оживленно о чем-то болтали, смеялись.

Я остановился у ветел. Такого разлива мне не приходилось видеть за всю свою жизнь. Там, где была роща, прямо из воды торчали деревья и кусты, залиты водой поля, луга, а вдали, словно корпуса барж, — избы. То тут, то там, белея, плавали разного размера куски льда.

Я поздоровался с женщинами, стал присматриваться к ним,

Василий потеснил крайнюю из женщин, сел рядом на солому. Те некоторое время помолчали, покосились на Василия, в мою сторону и продолжили разговор. Речь шла о половодье.

— Ночью я проснулась, на пол ступила и вскрикнула. Вода холодющая — по щиколотку... — рассказывала молодуха в сером платке.

— А у меня другие дела, — перебила ее старуха в вельветовом пиджаке, с широким утиным носом, — у меня вода из саду к дому прет, а в саду-то кобель на цепи. Вот он как взгромыхал цепью-то, все на будку кидался, все норовил взобраться на нее. А цепь-то мешает, он и давай скулить.

— Ты отвязала бы его, Аклунья, — подсказала молодуха бабке.

— Я же его боюсь. Он ведь чистый волкодав, всех рвет! Ты же знаешь моего кобеля. Я ему когда жрать даю, чугунок с кашей граблями пододвигаю...

Светлый весенний день тускнел. Тяжелые темные тучи, клубясь, надвигались со стороны воды.

— Где же лодочники? — заволновались женщины. — Хоть бы Сапрон приплыл.

— А что, и Сапрон Терентьевич подплывает? — спросил я.

— Показывается, — ответила бабка Аклунья. — А вы, чай, к нему на постой?

— К нему.

— И какой интерес. Шли бы ко мне, — предложила она. — У меня и чистенько, и натоплено, и продукт всякий есть.

— Кобеля вашего боюсь, — пошутил я.

— А что его бояться, он на цепи прикованный.

— Нет, спасибо.

— Скажешь потом спасибо. Горница у меня просторная, светлая, постели пуховые, — уговаривала она. — А кобель, он в саду хозяйничает, брешет редко, не докучает.

— И где запропастились эти лодочники? — сердился Василий. Встал и, приложив руку козырьком, стал всматриваться в даль.

И словно в ответ на его нетерпение где-то застучал мотор, и вскоре из-за леса показалась лодка.

— Сколько нас здесь? — Василий стал считать. — Так, всех, значит, не заберет.

— Мы раньше вас ждем. Мы поедем, — сказала Аклунья.

— Мне тоже некогда! — заявил Василий.

— Кто ж это плывет? Ну-ко, Васька, определи, у тебя глаза зоркие. Если это Сапрон, дак он бесплатно повезет, а Козьма — готовьте по пятьдесят копеек.

— Чай, Козьма прет.

— Так я и знала...

К причалившей лодке метнулись женщины, но в эту минуту показалась еще одна лодка. Женщины остановились:

— Мы на следующей, нам не к спеху.

Я и Василий сели на свободные места. Хозяин оттолкнулся веслом, дернул шнур мотора, и, вспарывая встречную волну, лодка пошла от берега.

Я взглянул на хозяина лодки. Он все посматривал в сторону туч, потом повернул к нам рябоватое лицо, сказал:

— Вон где дождь хлещет. Теперь растопит снега в лесу, по оврагам, воды прибавится вдвое.

— А что нам вода, от нее вреда большого не бывает.

Мимо нас прошел катерок.

— Сапрон Терентьевич!

Все проводили его взглядом. Я попытался окликнуть инспектора, но он сидел за рулем хмурый, сосредоточенный. Может быть, я слабо крикнул и из-за шума мотора он не услышал, а может быть, не хотел останавливаться.

— Занимался бы своим делом и не мешал бы людям заработать, — сказал Василий.

— Он ведь добро людям делает, — вмешалась одна из женщин.

— А мы что, не добро делаем? — откликнулся хозяин лодки. — У него и катер, и горючее государственное, вот и выставляется благодетелем.

— Да я что, я так, просто к слову пришлось.

Хозяин лодки посмотрел на меня:

— А вода на глазах прибывает. Сюда шел — вот той березки до сучьев не доставала, сейчас и сучья залило.

Резко налетел прохладный ветер, волна пошла больше с белыми бурунами, из-за этого лодочнику трудно было замечать плывущие обломки льда, он сбавил скорость, повел лодку осторожнее.

Следом за ветром пришел дождь, сильные струи косо захлестали по спинам. Пришлось подымать воротники плащей и садиться к ветру спиной.

Вода закипела, зашумела вокруг. Несколько раз лодка натыкалась на льдины, к счастью, они были небольшие.

Хозяин лодки чертыхался, напряженней всматривался вперед, сожалел, что из-за каких-то двух рублей погнал в такую непогодь.

Дождь лил недолго, все же в лодку натекло порядочно воды.

Хозяин подал мне жестяной ковш:

— Поработай на благо общества.

Я черпал почти до самой деревни. Расплачиваясь, женщина сказала лодочнику:

— Хотя бы с парня-то не брал, сколь он воды выхлестал.

— Дело общественное, а оплачивать он обязан.

Выбрав посуше место, я положил рюкзак и стал ждать Сапрона Терентьевича.

Темные тучи заволокли небо, день стал заметно темнеть. По стержню реки плотно шел лед.

Деревенская улица и дворы были залиты водой. Люди ходили в броднях, осторожно, вдоль плетней и заборов. Только несколько изб, стоявших на пригорке, выглядели привычно.

Недалеко от того места, где я остановился, выла собака. Я вспомнил рассказ Аклуньи и прислушался: собака выла в саду. Через определенное время вой прекращался, но возобновлялся на отчаянно высокой ноте. От сырого, зябкого ветра, рассказа Василия, пасмурного дня и воя собаки на душе стало грустно. Я пожалел, что приехал.

С реки приближался пыхтящий перегруженный катерок. Сапрон Терентьевич привстал, чтоб лучше было видно место причала.

Бабы с катера направились к дому Аклуньи. Пошел за ними и я.

В саду, на залитой водой будке, сидел желтовато-серый огромный кобель. Кончики ушей у него были отрезаны, вместо хвоста торчал обрубок. Задрав голову в небо, кобель выл. Тяжелая ржавая цепь, пристегнутая к ошейнику, была так натянута, как будто кто-то из-под воды тащил собаку вниз.

— Ишь, ловкой какой, всигнул все-таки, — восхитилась Аклунья.

— Ты бы отвязала его.

— Поди да отвяжи, это такой зверюга...

Как бы в подтверждение ее слов, кобель встал и, оскалив белые клыки, зарычал на собравшихся. С мокрой шерсти клоками свисавшей с ребристых боков, скатывались капли, впалые бока почти соединились.

— Утонет кобель, — посочувствовал кто-то.

— Скорее бы, тоску своим воем нагоняет. Может, его с ружья пальнуть?.. — предложил Василий.

— Да жалко, кобель больно хороший. За все время, сколько он у меня, яблока из сада не пропало. — Аклунья вздохнула.

— Жалко ей, а животное муки терпит.

— А что, если его за цепь в воду стащить и ошейник перерезать?..

— Пока ты будешь перерезывать, он зальется и успеет руки покусать.

— Пристрелить его! — настаивал Василий.

Видя, что люди топчутся на месте, кобель завыл опять.

Никто не заметил, как Сапрон Терентьевич на катере прошел в сад, все загалдели, когда он, табаня веслом, подгонял катер к будке. Кобель хрипло зарычал, мокрая шерсть на загривке вздыбилась, словно иглы у ежа.

— А он не бешеный? — спросил кто-то.

— Может, и бешеный.

— Оховячь его веслом! — крикнул Василий.

После этих выкриков толпа затаила дыхание, все ждали, что будет. Борт катера ткнулся в торчащую из воды доску, Сапрон Терентьевич ловко поймал кобеля за ошейник, отстегнул тугой ржавый зажим.

— Ну, сейчас он его!..

Но кобель прыгнул на переднюю лавку катера, отряхнулся и сел.

Сапрон Терентьевич хмуро посмотрел в нашу сторону.

Человек он был нестарый, сухощавый, с черными густыми бровями, угрюм лицом.

— Здеся вот к тебе из города, — показал на меня Василий.

Сапрон Терентьевич молча подогнал катер: — Садитесь.

Когда мы отчаливали, Аклунья спросила:

— Кобеля отдашь?

— Возьми.

— Ты его чем-нибудь вон к той раките привяжи.

— Возьми да привяжи. — И видя, что старуха не двигается с места, Сапрон Терентьевич завел мотор, и мы поплыли к Соломенному кордону. Кобель сидел на переднем сиденье, время от времени глухо рычал, скаля острые белые клыки. В коричневых глазах его не было зла, и мне казалось, что пес улыбается.

Сапрон Терентьевич сидел строг и молчалив; глядя на хмурое замкнутое лицо рыбинспектора, я думал о нем как о человеке, старался угадать его настроение. Люди в этих местах спокон веков ловили всеми способами рыбу, и им кажется, что все порядки устанавливает лично Сапрон Терентьевич. Ведь был до него другой человек на этой должности, при котором за определенную мзду все разрешалось.

«Нелегко, наверно, было уйти этому человеку из деревни на покинутый лесной кордон, прав ли он?» — думал я.

Усилился ветер, опять полил дождь, волны погнали по течению бревна, суковатые стволы деревьев, белеющие крыги льда.

Повести

Зяблики

Механическая мастерская стояла в глубине шахтного двора. Это было серое здание барачного типа. Вокруг него росло несколько маслин, как принято называть в Донбассе деревья с серебристо-белыми листьями и острыми коричневыми шипами. Когда маслины цветут, небольшие кисточки желтых цветов очень душисты. Этот запах настолько крепок, особенно вечером, что чувствуешь его за сотню метров. Летом на месте цветов появляются белые ягоды, осенью они созревают, слегка желтеют, а после первого морозца становятся черными и сладкими.

Мы с Генкой подходили к мастерской. Он то и дело сворачивал с дороги, чтобы продавить ледяные оконца луж.

— Хватит тебе! — рассердился я. — Идем быстрей, иначе опоздаем, не успеем приемные подписать.

Генка пробежал по застывшим лужам, похрустывая льдом, из-под которого вылетали грязные брызги воды, и, крикнув: «Обгони!» — помчался к механической мастерской.

— Шалопай! — бросил я ему вслед.

Подойдя к мастерской, я увидел своего друга на маслине. Он рвал ягоды и совал их то в рот, то в карман.

— Генка!

— Сюда-а! — замахал он рукой.

«Ну, сейчас стащу болвана, дам такого пинка, чтоб вся бусорь вылетела!»

— Вот на, попробуй! — Он протянул мне кисть. На курносом лице его играла лукавая улыбка.

Я забыл о своем намерении и взял ягоды.

— Да они грязные!..

— Угольная пыль — не грязь. Она даже полезная, из нее маргарин делают. Шамай!

Ягоды понравились, и через минуту я уже висел на соседнем дереве, набивая карманы маслинами.

— Кто это там на деревьях? А ну, убирайтесь ко всем чертям! — услышали мы громоподобный окрик. К нам приближался человек, похожий на сказочного великана.

Словно по команде мы с Генкой плюхнулись на землю и бросились за угол. Вслед нам летел угрожающий рев.

Остановились мы далеко за шахтным двором в кустах бузины и, с трудом переводя дух, стали совещаться, как теперь попасть в мастерскую.

— Что мы, в сад к нему залезли? И не будет же он торчать у дверей. Пойдем, а то опоздаем.

— Давай на всякий случай переоденемся, — предложил Генка. Мы поменялись одеждой.

— Мехцех — сюда! — позвал я Геннадия, рассматривающего табличку на других дверях.

Входя в мехцех, мы вздрогнули от резкого визга двери и скрежета пружины. В просторной комнате с цементированным полом стоял большой верстак, обитый железом, на углу верстака были укреплены слесарные тиски, рядом с ними лежала куча ржавых болтов. Пахло керосином и карбидом. У верстака стоял человек в замасленной, черной от угольной пыли спецовке.

— Мы к начальнику, — робко сказал Г еннадий.

Человек повернул к нам блинообразное краснощекое лицо и, показав на коричневую дверь, которую мы не заметили, сказал:

— Там.

Генка постучал.

— Войдите!

Очутившись на пороге, мы окаменели. За письменным столом сидел тот великан. Обрюзгшее лицо, синие отеки под глазами, с правой стороны во всю щеку шрам.

— Ну, входите, что стали? — гаркнул он.

Мы слегка подались вперед.

— Слушаю!

— Насчет работы мы...

— Работы? — переспросил великан, просверливая пас своими серыми колючими глазами.

— Нас послали к вам, — протягивая обходной лист и все еще со страхом поглядывая на начальника, сказал Геннадий.

— А-а, так это о вас мне звонили из отдела кадров? Слесаря, значит...

— Да...

— Слесаря... — Начальник достал аккуратно свернутую газету, оторвал клочок, насыпав табаку, закурил. — Сколько же вам лет?

— Мы ремесленное окончили... Слесаря-инструментальщики. Вот удостоверения...

— Вон туда со своими удостоверениями сходите! — он ткнул пальцем за окно, на ободранный сортир.

Генка втянул голову в плечи, а я пододвинулся ближе к двери.

— Мне подземные слесаря нужны! А не инструментальщики из детского сада! — рявкнул он. Зазвонил телефон. — Батанов слушает! — сказал в трубку начальник. — Где авария? На «Девятке», а что там случилось?.. Понятно... А где я вам возьму слесарей? Рожу? Ладно, звони главному!.. — кричал Батанов. — Ездить надо потише!.. — Он бросил трубку и стукнул по столу огромным, словно кувалда, кулаком. — Идиоты! Все рвут, все корежат. Слесарей им дай!..

И тут начальник вдруг вспомнил о нас.

— Давайте-ка ваши документики...

Мы протянули ему приемные вместе с удостоверениями.

Он посмотрел вначале Генкино, потом мое, улыбнулся, наверно оттого, что в наших «корочках» ясно было написано — окончили ремесленное училище с отличием. Подписав приемные, он крикнул:

— Тягнырядно! Мыкола!..

В кабинет, полуоткрыв дверь, заглянул парень с блинообразным лицом.

— Шо, Евсеевич?

— Бери инструмент и жми на «Девятку». Там воздушную трубу электровозом разбило.

— Жму, — сказал Тягнырядно, продолжая смотреть на начальника.

— Скоро ты, Мыкола, будешь не один. Вот твои помощники... — Батанов почесал затылок. — Давай, Мыкола, только сделай все как следует!

Помолчав немного, Евсеевич приказал:

— Завтра чтоб были на работе. Выходите в третью смену, к десяти часам вечера быть здесь. Спецовку получите позже.

На улице Генка сорвал с меня шапку и, подфутболив ее, побежал.

Мы осваивали новую специальность под руководством Мыколы Тягнырядно.

— Оце патрубок, бачите?

— Видим.

— Его вставляють в шланг и бантажом стягують.

— Ну, а если с комбайном или с породопогрузочной машиной неполадки?

— То надо дывыться на месте...

В это время позвонили из шахты, на одном из участков сломалась породопогрузочяая машина. Мыкола взял нас с собой.

— Сейчас поедете, — сказала нам стволовая, выгружая клеть.

Геннадий поманил меня к решетке, огораживающей ствол. Вытянув шеи, мы заглянули в темноту. Из ствола несло сыростью и теплом. Где-то глубоко внизу гремели вагоны, звенели звонки.

— Садитесь! — Подгонщица закрыла металлическую дверь на задвижку, накинула крючок цепи. — Готово!

Раздался резкий звон сигнала, и, подпрыгнув немного вверх, клеть стремительно понеслась в темноту ствола.

Какую-то долю секунды мы чувствовали себя в невесомом состоянии, но вот все стало прежним, клеть летела вниз, слегка покачиваясь па рельсовых стыках.

— Тебе не страшно? — шепотом спросил Геннадий.

— Подумаешь! — как можно уверенней ответил я.

Мыкола включил прожектор. Желтый свет мягко заскользил по черным стенам ствола. Иногда он выхватывал ручейки воды, падающей откуда-то сверху. Ручейки блестели, а капли были похожи на мелкие осколки зеркала.

Клеть сбавила ход и озарилась матовым светом. Со звоном отбросили цепь, распахнули дверь. Тягнырядно шагнул на качающуюся площадку. Мы последовали за ним, наступая Мыколе на пятки. Не оглядываясь, он прибавил шагу. Но, пройдя освещенный и людный квершланг, Тягнырядно пополз, как улитка.

Мы с Генкой тащились сзади, толкая его в спину. Идти было трудно, почва под ногами размокла, вязкий глей то, словно магнит, притягивал чуни, а то скользил, как натертый паркет.

Несколько раз я споткнулся о шпалу, а Геннадий угодил в воздушную трубу... лбом.

— Может быть, пойдем побыстрей? — не вытерпел он.

— А куды спешить? — Тягнырядно остановился, поправляя куртку, чтобы не выпал из-за пазухи какой-то предмет. — Ну, куды? — переспросил он. — Бачите, какая тут дорога!..

— Видим! — ответил Геннадий.

— Ну от и мовчи. Ты йды за мной, — сказал он мне, — а ты потуши свою лампу.

Геннадий потушил, и сразу идти стало легче, потому что свет лампы слепил, отчего почти не виделись рельсы, проложенные по штреку.

Я присмотрелся. Именно таким я и представлял себе штрек по рассказам шахтеров — бесконечно длинный тоннель, металлическое крепление под затяжку. Во многих местах затяжки покрылись сизой плесенью, кое-где лопнули от давления породы. Острые глыбы угрожающе торчали из-под таких затяжек. Мы с Геннадием вначале останавливались перед ними, Мыкола не обращал на них никакого внимания. Постепенно и мы привыкли к ним. Ближе к забою каждая вторая затяжка была с трещиной, но мы уже поняли, что это не опасно.

На участке нас встретил человек.

— Слесаря? — спросил он.

— Да.

— Ребята, сделайте поскорее! Породу к первой смене не успею убрать...

— Зробым, — ответил Тягнырядно.

— Вот хорошо! — обрадовался рабочий. — Я бы вам помог, но мне надо вызывать электровоз.

— Сами сделаем, — дергая за рычаги машину, пообещал Мыкола.

Рабочий, цепляясь курткой за вагоны, груженные углем, побежал вызывать электровоз.

Тягнырядно удобно устроился на распилах, повесил лампу и полез в пазуху. Достав узелок, развернул его, вытащил ломоть хлеба и большой кусок сала. Потом оторвал клочок газеты, вытер губы, руки, нарезал хлеб и сало; стал есть.

— Ну, а как же машина?

Тягнырядно перестал чавкать, сердито посмотрел на нас и сказал:

— Зробым!..

Съев сало, Мыкола вытер остатком газеты лицо и подошел к машине:

— Струмент!

Мы подали ему сумку с инструментом.

— Оцей, оцей, оцей, — передал он три ключа Генке, — сымай оцю крышку и смотри, шо там. Може, вугилля попало, може, мотор заклинило? — Он отошел в сторону, лег на распилы и захрапел.

Нам ничего не оставалось делать, как взяться за работу. Действительно, в моторе было много угля, шестерни совсем сухие.

— Надо все чистить, — заключил Геннадий.

Пришел рабочий.

— Ну что, ребята? Что делаем?..

— Ничего...

— А где же третий?

И тут он услышал храп.

— Эй, в шахте спать не положено! Слыпиинь? — Он затряс Мыколу.

Тягнырядно открыл сначала один глаз, потом второй:

— Шо треба?

— Машину надо ремонтировать!..

— Зробым, — ответил Мыкола и закрыл глаза.

— Оставь его, — попросил Генка, — он третьи сутки не спит, сейчас наладим машину.

Рабочий посмотрел на нас, криво усмехнулся, вытер грязное, в потных потеках лицо.

— С такой мордой год можно не спать, и ничего не случится. Поторапливайтесь, салажата.

Залив в мотор масло, мы повернули его несколько раз вручную, закрыв крышку, опробовали. Мотор работал. У Генки от радости блестели глаза.

— Видишь, без него справились, — снисходительно заметил он рабочему.

— Спасибо, ребята! Я ничего... но по технике безопасности в шахте спать воспрещается.

— Мыкола, вставай! — Я встряхнул его, он продолжал спать. — Вставай же, черт те подери!..

Он открыл глаза.

— А машина?

— Сделали!

— Зробылы? — окончательно проснувшись, переспросил Мыкола.

— Да, сделали.

— Гарно, хлопцы, но на-гора рано... Ще посидим трошки.

— Посидим? А вдруг где-нибудь авария?

— Ну и шо? Мы же в шахте, а хто зна, когда мы зробылы. Запомните, хлопцы, мы на трехрублевой ставке, и все, сколько бы вы ни робылы...

— А при чем тут три рубля?..

— Вы слухайте, шо я вам кажу!.. — Мыкола повысил голос. — Я старший!

— Ха! Старший! Пошли, Генка!..

— Ну ладно, пишлы! — крикнул Тягнырядно, обгоняя нас.

Еще до поступления на работу мы с другом ходили в восьмой класс вечерней школы. Теперь школу пришлось оставить, потому что уроки начинались в семь вечера, а в половине десятого мы должны как угорелые бежать на шахту.

— Давай-ка поговорим с Батановым, может, он нам даст смену?

— Смотри, даст! — возразил я. — Без году неделя работаешь — и уже смену...

— Ты прав, человек бы нас понял, а этот только орать.

Мыкола с нами почти не разговаривал и, если кто-нибудь из нас допускал ошибку, ехидно хихикал, приговаривая:

— Слесаря-гинструментальщики!..

Воскресный день для нас был самым напряженным. Кроме нас, на шахте никто не работал. А тут еще приближался праздник Октября. Надо было проверить и отремонтировать все воздушные линии.

Днем шел мелкий холодный дождь. В вечеру подул северный ветер с морозом. Обледенели провода, сучья деревьев. Покачиваясь на ветру, сучья хрустели, слегка позванивая, и звон их напоминал звон стеклянных трубочек, а провода, как железнодорожные рельсы, блестели под фонарями и, провисая, уходили в темноту улиц.

Геннадий резвился, изображая то лыжника, то конькобежца. Земля, покрытая гололедом, отлично скользила, и Генка, размахивая руками, носился вокруг меня.

— Гинструментальщики! — послышался голос Мыколы. — Вы что, забыли, о чем просил Батанов? Евсеевич просил, чтобы вы прийшли пораньше. — Тягнырядно стоял перед нами в своей блестящей сцецовке с оттопыренной пазухой, где хранил хлеб с салом.

— Подожди нас. Мы переоденемся мигом!

— Ни, я пиду.

— Вот стерва!.. — сорвался друг.

Евсеевич ждал нас у мастерской.

— Я же просил пораньше! — заорал он. — Берите инструмент и марш за мной!..

Хоть и кричал начальник, мы чувствовали, что он в добром расположении духа.

У главного копра шахты начальник остановился и, задрав голову, посмотрел вверх. Где-то далеко в темном небе висел прожектор, свет его был направлен на колеса копра.

— Там водяной шланг лопнул, — сказал он, — надо заменить. Кто из вас полезет с Мыколой?..

— Ни, Евсеевич, я туды не полезу, це дило не наше, — запротестовал Тягнырядно.

— Знаю, что не наше, но у ремонт-ствола заболел слесарь, а на шкивах поплавятся подшипники. Наряд я выписал, оплатят...

— Ни, Евсеевич...

— Давай, ребята, кто-нибудь из вас со мной! — Начальник направился к металлической лестнице.

— Мы сами, вы не ходите, — сказал Геннадий. Он, наверно, так же, как и я, представил Батанова на обледенелой лестнице метров под семьдесят.

— А справитесь?

— Будет порядок!

— Наденьте рукавицы, возьмите новый шланг, и осторожно, ребятки. Устанете — передохните. Кто из вас покрепче, лезь вторым...

Сумку с инструментом взял Геннадий. Я надел на шею свернутый шланг.

— Осторожней, ребята, я подожду вас здесь... Тягнырядно, иди в мастерскую! — услышали мы.

Стоило нам подняться над крышей эстакады, как мы почувствовали холод. Жгучий, словно крапива, ветер хлестал по лицу, руки немели. Я обвил ледяной прут лестницы, попытался зубами натянуть повыше рукавицы, чтобы не поддувало в рукава, но они оказались короткими.

Пока я возился с рукавицами, Геннадий поднялся на несколько метров выше. И тут я вспомнил о его чунях, подошва на которых была без единого рубчика, и скользили они лучше любых лыж. Генка этим всегда гордился.

«Поэтому он без спора и полез первым». — И я забыл о морозном ветре, заспешил и успокоился только тогда, когда вплотную подлез к другу.

Он поднимался молча. Раза два его нога оскальзывала, и оба раза на мое плечо. Первый раз он испугался, зло чертыхнулся и полез быстрее.

— Не спеши!

Геннадий сбавил темп. На копре было еще холоднее. От морозного ветра кололо в носу, выступали слезы.

— Вот где Северный полюс!.. Попробуй отыщи здесь этот проклятый шланг!

— Да вот же он, — увидел я.

Геннадий пошел ко мне и вдруг поехал к краю площадки.

— Падай! — закричал я.

Он упал на живот и замер. Еще несколько сантиметров — и все пропало... Там, внизу, сверкая троллеем, полз электровоз. Сверху он казался игрушечным. Я протянул Генке руку.

— Испугался?

— Чего?.. Вот же решетка! — он пнул ногой железный прут.

— Какая это решетка...

— Зацепиться можно... — Геннадий на коленях подполз ко мне. — Смотри на город. Вон сколько огней! Надо как-то выбраться и съездить в кино.

Огни города слегка мигали, и казалось, огромная рыба с золотисто-желтой чешуей трепещет на черном берегу.

— А теперь взгляни на наш поселок — жидко, вроде стайка светлячков, правда?

— Правда, но ты сними свои чуни, иначе очутишься там! — я показал вниз.

Геннадий разулся, подвязал как следует портянки и стал помогать мне менять шланг.

— Ну и холодина! — стучал он зубами. — Не завидую монтажникам-ремонтникам.

— Они не завидуют нам.

— Почему?

— Потому что они одеты как следует, а взять монтажника в шахту, в сорокаградусную жару, наглотается газу с пылью...

— В шубе и валенках, — дополнил картину Генка, — представляешь?

— Еще бы!

— Выходит, что это для нас небольшое развлечение, а Мыкола?.. Я думал, Батанов заорет на него, как обычно, а он — «сам полезу». С его комплекцией. У меня и то поджилки трясутся.

Заменив шланг, мы подвели форсунку к оси огромных колес, от которых уже несло теплом и пахло машинным маслом; закрепив шланг, стали спускаться.

— Как ты думаешь, ждет нас начальник?

— Вот спустимся, увидишь.

Я чувствовал, Генка что-то недоговаривает, но было так холодно, что совсем говорить не хотелось.

Лестница кончилась. Батанов по очереди снял нас, совсем как маленьких детей.

— А ну, бегом в мастерскую! — приказал он.

Дверь пронзительно взвизгнула, мы увидели торчащий из-под верстака толстый зад. Мыкола гремел патрубками, вроде выбирая нужный. Немного погодя он вылез и, подняв на нас красные, опухшие глаза, спросил:

— Зробылы?

— Сделали.

— А де же Евсеевич?

— Сейчас придет.

— Я в шахту поехал, на «Пугачевке» трос у машины лопнул.

Немного погодя пришел начальник.

— Согрелись?

— Почти.

Евсеевич подмигнул нам и вошел в кабинет. Ни разу мы не видели его в таком настроении. Генка ткнул локтем меня под бок и кивнул головой на дверь начальника.

— За мной, — приказал он. — Евсеевич, можно?.

— Входите. Садитесь вон туда, на ящик к батарее. Сегодня хорошо топят. Подождите немного, я вот допишу...

Мы уселись. Резкий запах новой резины напоминал, что ты не дома, и, как бы ни хотелось спать после мороза у горячих батарей под монотонный гуд компрессора, приходилось крепиться. Наконец Батанов кончил писать, внимательно посмотрел на нас.

— Евсеевич, нам нужна смена. Мы ходим в школу, из-за смены пришлось оставить, — сказал Геннадий.

Начальник нахмурился. Поскреб шею, потрогал на лице шрам.

— Вам нужна постоянная первая смена?

— Да.

— Как бы я ни мудрил, рабочие не согласятся. А что, если я разрешу вам приходить на работу на два часа позже — в двенадцать? Но и уходить вам придется позже.

— Это нас устраивает! — поспешили мы согласиться.

— Договорились.

— Никогда не думал, что он такой, — сказал Генка.

К половине двенадцатого мы приходили в цех. На железном шкафу, где хранился инструмент, Батанов мелом писал для нас наряд. Почерк у Батанова был неважный, кривые скачущие буквы. Генка говорил по этому поводу: «Я думаю, что его трясла лихорадка».

Мы читали, что нам надо сделать до вызова в шахту.

— Тебе не кажется странным, что последнее время мы не видим Мыколу?

Я сам хотел спросить Геннадия об этом, потому что подозревал что-то нечистое со стороны Тягнырядно.

— Не может быть, чтобы его вызывали в шахту в одно и то же время несколько дней подряд, — продолжал друг. — Спит, наверное, где-нибудь. Давай поищем?

— Ты сиди у телефона, а я займусь этим.

— Ладно, занимайся. Но если ты не найдешь его, от меня он не спрячется.

Я обошел весь шахтный двор, заглядывая по закоулкам, обшарил кочегарку. Мыколы не было. Возвращаясь в цех, я остановился у кузницы. Кузницы в ночную смену не работали. Я подошел к темному окну, большая форточка была чуть приоткрыта, взобрался на подоконник и просунул голову в форточку — прислушался. Уютно потрескивают батареи, клокоча паром. Вдруг мне показалось, что кто-то храпит. Я залез в окно и совсем ясно услышал храп. «Вот ты как работаешь, голубчик! Ну-ка, посмотрю, как ты устроился?»

Мыкола спал в горне. Колючий угольный шлак он смел в сторону — под голову помельче, на холмик шлака положил шапку. Неплохая подушка. Сквозь запыленные окна со двора пробивался слабый электрический свет фонаря. Присмотревишись, я заметил блаженную улыбку на круглом лице товарища. Еще бы. Накалившиеся за день кирпичи теперь остыли до тепленьких, по площади горн не уступал русской печи.

«Неплохо устроился: тепло, и мухи не кусают. Позову Геннадия, пусть посмотрит».

— Вот стерва! — вспылил друг.— Дрыхнет, протокольная харя, а ты горбячь за него. Сейчас спиму чунь — и по морде!..

— Погоди! — остановил я его.— Неужели он спит вею ночь?

— Ты сомневаешься?

— Но утром он всегда грязный, словно из шахты выехал.

— Верно, давай проследим. Если вызовут в шахту — поеду один, а ты глаз с него не спускай.

Эта ночь по сравнению с другими была на редкость спокойной. Только раз позвонил дежурный по шахте, наверно затем, чтобы проверить, спим мы или нет.

Я готовил электроды, а Геннадий прогонял резьбу на старых болтах. Бледное лицо его и усталый вид напоминал мне о Мыколе. Другу, как и мне, приходилось спать в сутки не больше шести часов — работали мы до восьми утра. Потом баня, сдавали лампы, шахтерки, кричали банщице, чтобы она открыла горячую воду. На все это уходило около двух часов, и домой мы приходили только в одиннадцатом часу. Завтракали — и спать. В четыре вечера пронзительный звонок будильника с болью врывался в сознание, и тогда казалось, что в виски мне забивают гвоздь. Я вскакивал и бежал к бочке с холодной водой... Похлебав горячего борща и выпив стакан кофе, садился за учебники. Надо было до школы хоть что-нибудь прочитать. К воскресенью мы изматывались до того, что валились с ног, и в этот день нас не могли разбудить ни к завтраку, ни к обеду. Вечером мы просыпались сами, поужинав, выходили в степь на лыжах.

Я посмотрел на Геннадия. «Что, если и нам с ним спать по очереди на работе? Все легче будет. Правда, мы должны готовить болты и рубить электроды для первой смены, но случалось же, что торчали в шахте всю смену и ничего не успевали приготовить».

Геннадий взглянул на часы:

— Скоро придет Батанов. Славно мы нынче трудились...

— Мыкола не хуже поспал.

— Надо разбудить его, придет начальник — погорит Тягнырядно. Ты не хмурься, — заметив недовольство, сказал Генка. — Поговорим с ним по-мужски. Надо будет — отдубасим.

В кузнице нам пришлось спрятаться за ящик с углем, потому что Мыкола просыпался.

Поворочался, покряхтел, посмотрел на часы и встал. Подойдя к ящику, стал мазать лицо угольной пылью. Вымазавшись как следует, подошел к двери и навалился плечом. Дверь немного отошла. Мыкола вытащил из кармана ключ и, просунув руку в щель, открыл замок.

— Погоди! — крикнул я. — Прихвати нас с собой.

Тягнырядно оторопел, потом как ни в чем не бывало распахнул перед нами дверь.

— Вы тоже здесь спите? Идейные.

— Стерва! — бросил в ухмыляющееся заспанное лицо Мыколы Генка. — Хочешь в морду?!

Я поспешил стать между ними.

— Та вы ж сами спалы! — уверенно заявил Тягнырядно.

Геннадий рвался.

— Савин, пусти! — просил он. По фамилии Геннадий называл меня, когда выходил из себя по-настоящему.

— Убирайся! — заорал я на Мыколу. — Ждешь, чтобы мы тебя умыли и свели к начальнику?

Мои слова подействовали. Тягнырядно попятился и заспешил к цеху. С этого дня он совсем невзлюбил нас.

Отдежурив сутки с седьмого ноября на восьмое, мы получили выходной. Я зашел к Геннадию, когда он одевался. Мать его хлопотала рядом. Несмотря на то, что кроме Геннадия в семье было еще трое, она всегда успевала присмотреть за каждым. Друг выглядел как огурчик. Белая нейлоновая рубашка, темно-вишневый галстук, костюм из черного крепа без единой морщинки. Заметил я и модные остроносые туфли — все это ему покупала мать. Не зря друг беспрекословно выполнял любые просьбы и поручения матери.

Мне стало неловко за свой вид, и я наотрез отказался от приглашения пройти в комнату, ждал Генку у порога. «Удивительно, — думал я, глядя на Геннадия, — совсем другой человек — взрослый и солидный. Как меняет людей одежда... Вот выйдем на улицу, заставлю его прокатиться по льду в этом наряде».

Мы шли во Дворец культуры на вечер танцев. Танцоры, правда, мы неважные, да и с девчонками не умеем обращаться, но раз решили отдохнуть по-человечески, надо выполнять, что задумали.

— Может быть, зайдем ко мне и хлопнем граммов по сто? Старик мой выпить не любит, у него всегда есть горючее.

— Нет, ошалеем еще... Кому это интересно? Я же сказал тебе, что сегодня обязательно познакомлюсь с девчонкой.

— Смотри, тебе видней, ты выше. — И тут я вспомнил, что хотел попросить Генку прокатиться. — Ген, смотри, какой ледок.

— Хватит малютиться! — отрезал он.

— Что будет, когда ты познакомишься с девчонкой?..

Геннадий улыбнулся.

Погода выдалась по-настоящему праздничная. Первый снежок, чистый и мягкий, слегка поскрипывал под ногами, словно новые половицы.

— Ген, вид у тебя инкогнито, — напомнил я ему, — этот моцион от дома до Дворца тебе на пользу, ты как помидор. Клянусь, если ты во всеуслышанье не назовешь свое имя, тебя никто не узнает.

Последнее время мы с другом увлекались изучением новых для нас слов. На уроке русского языка внимательно следили за речью учительницы, и стоило ей произнести какое-нибудь незнакомое слово, тут же его записывали, а в переменку узнавали значение.

На прошлой неделе Генка запомнил два слова: «инкогнито» и «моцион». Слова эти ему понравились, но употреблял он их не всегда к месту. Вообще у него есть странная привычка — повторять все, что ему нравилось. Слова, мотив песни или стихи.

Он засиял, остановился и, обращаясь ко мне, спросил:

— Мой друг, неужели я так элегантен?

— Конечно!

— Великолепно. Именно таким я хотел нынче быть.

У входа во дворец группа ребят футболила жестяную банку. Генка оттолкнул одного и что было силы поддал банку.

— Ты с ума сошел!

— Забылся, — сказал он, осматривая туфлю.

Во дворце было людно. Мы прошли на второй этаж в зал танцев. Раздевалка, как всегда, не работала. Шубы, пальто ворохами лежали на стульях. Пробившись к самой сцене, где сидел наш самодеятельный оркестр, друг закивал знакомым музыкантам:

— Трубачам и барабанщику пламенный!

Те покосились в нашу сторону и тоже кивнули. Раздевшись, мы выбрали удобное место для наблюдения и стали осматривать публику.

— Ты посмотри туда! — Геннадий показывал в противоположный угол.

— Тягнырядно! — удивился я.

— Вот видишь, оказывается, он тоже посещает культурные места...

Мыкола в коричневом с белой полоской костюме, при пестром галстуке, завязанном большим пышным узлом, в хромовых сапогах, голенища с напуском, стоял у стула, на котором лежали два женских пальто. Точно так, наверное, одевался мой дедушка на святки.

— Вот это франт! Ты, Ген, перед ним ничто... Притом он наверняка с девушкой. Смотри, у него даже физиономия не блестит. А как он оберегает место и пальто своей дамы! Джентльмен, а не Мыкола.

Рядом с Тягнырядно, развалившись на стуле, сидел Санька Клинтух. Он исподлобья смотрел на танцующих и мял короткими толстыми пальцами «гаванскую» сигару. Чувствовалось, что Санька захмелел.

— Быть нынче драке, — сказал я.

— Обязательно, Клинтух в настроении.

В пашем поселке Санька считался самым заядлым хулиганом. Он худощав, суховат и очень подвижен. Когда мы занимались боксом, Клинтух был у нас тренером.

В спортивной форме он совсем другой. У него крутые широкие плечи, продолговатые бицепсы. Стоит ему согнуть в локтях руку, как бицепсы превращаются в шары. Талия у Саньки тонкая и корпус подвижен, словно башня танка. Реакция мгновенная, удар неожиданный и сильный. Все бои Клинтух выигрывал нокаутом. На областных соревнованиях его заметили, ввели в состав сборной области по боксу и вызвали на сборы.

Не любил Клинтух дисциплину, на сборах он нарушал все распорядки и, напившись, переколотил волейбольную команду. В тот же день его выгнали, жалобы на Клинтуха получили все комитеты поселка, начиная от партийного и кончая ДСО. Председатели и секретари посовещались между собой и пришли к единому мнению — учить надо человека. Нашего тренера обязали посещать вечернюю школу, но в вечерней четвертого класса не было. Санька приходил несколько раз в пятый, для того чтобы успокоить начальство и покурить с ребятами в перерыве.

Пока мы наблюдали за Санькой, к Мыколе подошли две девушки. С виду им было лет по семнадцать. Одна черноволосая, чернобровая, с быстрыми темными глазами, с румянцем во всю щеку, другая беленькая. Волосы желтоватые и слегка волнистые, как у Тягнырядно.

Геннадий дернул меня за руку:

— Подойдем поближе. Мне страшно интересно, кто из них невеста Тягнырядно?

Девчонки наперебой что-то рассказывали Мыколе. Он улыбался и от удовольствия щурился.

— Какая хорошенькая эта черненькая, — заметил Геннадий, — обрати внимание на сережки.

Я и без него уже любовался девушкой. Плоские цыганские серьги, красная кофта и густой румянец щек красили ее.

— Ничего, правда?

— Правда!

Генка что-то мучительно обдумывал, рука у него стала горячей, даже глаза заблестели.

— Ты пригласи ее на танец, — шепнул я ему.

— Да ну...

— Тягнырядно все равно не танцует.

— Но их две, она не захочет оставить подружку. Давай вдвоем, ты пригласишь беленькую, а я эту...

Теперь меня бросило в жар.

— Ты обалдел, что ли?.. Я же ни разу с девчонкой не танцевал...

Пока мы решали, как поступить, к девчонкам подошел Санька Клинтух. Он уверенно взял за локоть черненькую. От неожиданности она вздрогнула и прижалась к подружке. Санька улыбнулся, но локоть не выпускал. Девушка поморщилась от боли. Мы с Генкой знали силу и цепкость Санькиных рук.

— Пусти ее! — Мыкола рванул за рукав Клинтуха.

Тот резко повернулся к нему и на мгновение задержал удар. Наверно, его удивило лицо Мыколы, а возможно, он хотел покуражиться. Не теряя времени, Геннадий бросился к ним.

— Сань, не тронь его!

— Что-что?!

— Не тронь! — Я вплотную приблизился к нему и прижал правую руку.

Клинтух побелел, а друг мой вызывающе улыбался и готов был ко всему. Все внимание Генка сосредоточил, чтобы не прозевать удар.

За Генку я был готов на все. Ткнув Саньку под бок, процедил сквозь зубы:

— Может, ты успокоишься?

Санька повернулся ко мне — наверно, наши решительные позы показались ему забавными.

— Зяблики!

И Клинтух неожиданно захохотал:

— Дружные вы, черти! — Он сгреб нас в охапку и по очереди расцеловал. — Люблю вас за это. Жаль, что с боксом вы завязали. Людей бы из вас сделал! — Санька пожал нам руки и через весь зал направился к выходу. У него был вид профессионального боксера. Плечи чуть вперед, подбородок прижат, даже ходил он, словно передвигался по рингу, мягко и упруго. Первый раз и почувствовал к нему симпатию, не потому, что он не поколотил нас, — оказывается, есть в нем хорошее. Мне даже жалко стало его. В общем-то Санька неплохой парень. Я знал, что он недавно пришел из армии. Служил он где-то в таежной глухомани. Там и начал заниматься боксом. После демобилизации офицер, ответственный за спорт, вручил Клинтуху рекомендательное письмо к какому-то тренеру и наказал, чтобы он ехал в Ленинград. Но Саньке захотелось домой. Последние дни службы ему снились дымные терриконы, коренастые домики шахтерского поселка и одинокая мать.

Он рассказывал, что приехал домой погостить, а потом — в Ленинград. Но как думал, не получилось. Мать за три года постарела и никак не хотела, чтобы Санька уезжал из дому. «Живи, сынок, отдыхай, я для тебя душу выну...» И мать старалась. Каждый день к завтраку и обеду — стопочка, а вечером Санька шел в «мордобойку» — так шахтеры называли пивную — и набирался там как следует. Все реже и реже он появлялся в спортзале. Многие ребята ушли из секции, и Клинтух, махнув на все рукой, оставил бокс.

— Я думал, он поколотит нас, — с облегчением сказал Геннадий,

— Я тоже боялся... А он, видишь, неплохой парень.

Мыкола повернулся к нам спиной, вроде ничего и не случилось.

«Странный тип этот Тягнырядно. Хоть бы слово сказал. Из-за него мы чуть не ввязались в драку». Я хотел выразить другу свое возмущение, но он смотрел на девушку с цыганскими серьгами, а та улыбалась. Что оставалось делать мне? Поразмыслив немного, я решил понаблюдать за блондинкой — не отставать же мне от друга, и я ей подмигнул. Она улыбнулась тоже...

— Разрешите! — рискнул я.

Девушка согласилась не сразу, и я уже растерялся, покраснел. Вдруг она протянула мне руку.

Я взял ее за талию и повел наобум, а чтобы не опростоволоситься, втиснулся среди танцующих. Нас затолкали со всех сторон, и в такой давке трудно было понять, умеешь ты танцевать или нет. То и дело я наступал своей партнерше на ноги, а она, улыбаясь, наступала мне. «Чтобы не поссориться», — говорила она.

— Хорошие танцы, правда? — проговорил я.

Партнера моя, помолчав, ответила:

— Правда.

Зубы у нее ровные и белые, а на правой щеке две родинки, и точно такая же малепькая и черненькая у верхней губы. Я вдруг представил, что целую эту родинку, и — взбредет же в голову! — мне стало жарко.

Геннадий танцевал у самой стены, стараясь избегать столкновений с другими парами. Он весело говорил что-то.

«Надо бы и мне поговорить со своей партнершей...» Я мучительно старался припомнить что-нибудь забавное и вспомнил спящего Мыколу.

— Вы что, пришли на танцы с этим? — я кивнул в сторону Тягнырядно. «Сейчас я ее потещу...»

— С кем — «с этим»? — Девушка стала строгой.

— С Мыколой.

— Это мой брат... А что? Чего же вы замолчали? Не верится? Мы же с ним похожи!

Я хотел рассмеяться, и только ее серьезный и даже несколько гордый вид удерживал меня от этого.

— Подружка ваша красиво танцует! — попытался я продолжить разговор.

— Не подружка...

Танец окончился, и она не договорила.

«Невеста Тягнырядно, понятно».

Геннадий подошел сияющий, с довольной улыбкой.

— Видал?..

— Чему радуешься? Вот смотри, уводит Тягнырядно свою красавицу.

— Почему свою?

— Она его невеста, мне эта сказала.

— Не может быть...— Генка запнулся, потому что Мыкола подавал пальто девушкам.

Тягнырядно прошел мимо нас, задрав голову, но девушки улыбнулись и чуть заметно кивнули.

Геннадий потянул меня за рукав:

— Пошли!

— Куда?

— Узнаем хоть, где она живет. Я отобью ее у Мыколы!

— Брось ты чепухой заниматься, — попытался я успокоить его.

— Почему чепухой?

— Потому что она тебя не звала... И какое ты имеешь право преследовать девушку, если она уходит с другим?.. Даже если это Мыкола.

— Савин, пойдем домой!.. Черт знает, что сегодня со мной.

— Чего это ты? Давай еще потанцуем, с ребятами поговорим.

— Пошли, Алексей! — мягче и спокойнее сказал он.

Признаться откровенно, мне не хотелось оставлять его одного, тем более если он скис. Постепенно его настроение передалось мне. Свет в зале потускнел, музыканты фальшивили, духота раздражала.

На улице свежий с морозцем воздух приятно защекотал ноздри. Словно по команде мы глубоко вздохнули и пошли освещенной аллеей парка. У больших матовых фонарей мельтешили мелкие снежинки.

Геннадий поежился и совсем неожиданно предложил вернуться.

— Идем, идем, — тащил я его. — Раз вышли, все.

— Так не хочется домой, — упирался Геннадий.

— Пошли тогда дышать, бродить по улицам, смотришь, еще и повеселимся.

Тягнырядно все-таки немного подобрел к нам и делал вид, что взялся за работу серьезно. Когда мы входили в цех под пронзительный визг двери, Мыкола с гаечными ключами показывался из-под верстака и недовольно щурил на нас заплывшие жиром глаза.

— Здоров табе! — приветствовал Геннадий. Генка спепиально так здоровался с Тягнырядно, потому что, как бы с ним ни поздоровались, тот не отвечал.

Повесив лампы и самоспасатели на гвоздь, мы прочли каракули начальника.

— Хлопцы, вам Батанов велел проверить линию.

— Какую?

— Воздушную. — Больше Мыкола нам ничего не сообшил. Мы переглянулись с Генкой и решили ехать в шахту.

— О какой линии толковал Мыкола?

— А я что, доктор? Если бы дельное, Батанов написал.

У ствола наткнулись на слепую лошадь, которую выдали из шахты. Мы часто видели ее под землей. Там она чувствовала себя куда уверенней. Не хуже зрячей таскала вагоны, понимал каждый окрик коногона. После работы она шла на конюшню, заслышав стук приближающихся вагонов или шаги идущих на смену шахтеров, останавливалась и ждала, пока проедет партия, пройдут люди. И никто не подозревал, что лошадь слепая.

Первый раз мы встретили ее с Генкой на верхнем штреке одного из добычных участков. Заслышав стук вагонов, мы прижались к кровле штрека. В этом месте порода здорово поджала, крепление не выдержало — осело. Стук партии совсем был рядом, в это время до нас дошло, что вагоны здесь пройдут вплотную. Генка крикнул мне и метнулся от партии. Но я растерялся, замер на месте и еще плотнее прижался к кровле. Стук груженых вагонов и тяжелое дыхание лошади... И вдруг я услышал хруст собственных костей. «Вот и все!» — мелькнула мысль. Ко мне вернулось сознание оттого, что Геннадий дернул меня за плечо.

— Смотри! — крикнул он в самое ухо. Совсем рядом по-собачьи сидела лошадь, чтобы остановить вагоны, ей пришлось, сдерживая партию, сесть на задние ноги, передними она уперлась в шпалу, которая и затрещала под копытами. — Видишь, она слепая.

Я увидел бельма глаз, похожие на голубиные яйца.

— Давно работает в шахте... Я думал, тебе амба! — Геннадий потрепал лошадь по гриве, потом мы с трудом протиснулись между крышей и вагоном. Услышав наши шаги, она встала, и вагоны, погромыхивая, покатились к стволу. — Она даже одна ходит.

Коногони работал у самого забоя, разгружая вагоны с лесом.

— Ты почему лошадь гоняешь одну? — набросился на него я, совсем оправившись от испута.

— Да еще слепую! — поддержал друг.

— Сами вы слепые. Пока она отвезет породу, я разгружу вагоны. Мы с ней работаем на равных. Понятно?

— Понятно... Но, смотри, инспектор по технике безопасности попутает, попадет тебе крепенько!..

— Пусть путает, на то он и инспектор! — весело ответил коногон.

Сейчас на лошадь жалко было смотреть. Ноги у нее дрожали. Она чутко вслушивалась в земные звуки, задирала голову и, поджав хвост, бестолково металась. На морде лошади уздечки не было. Коногон вел ее за толстую пеньковую веревку, конец которой небрежно был завязан двойным узлом на шее.

— Ген, узнаешь ее?

— Да. Ишь, как она боится, совсем отвыкла от этого мира...

— Успокойся, дурочка, — говорил коногон, — чего боишься? Ты на земле, вон солнце, снежок...

— Черт знает что! — возмутился друг. — Когда уж везде освоют гировозы!

— Скоро, раз они появились.

— Я бы таким конягам памятники ставил.

Возвращаясь в цех, мы еще в коридоре услышали голос Батанова.

— Слышь, орет?

— Тебе что, в новинку?..

— На Мыколу, наверно.

— На Мыколу он почему-то не орет. — Геннаций плечом открыл визжащую дверь.

— Явились! — накинулся на нас начальник. — Вы почему не проверили центральную линию?! Из-за утечки воздуха не работали дальние участки!..

— Но мы не знали...

— Вам передал Тягнырядно?

— Передал. Да он...

— Так какого вы!.. — Лицо у Батанова покраснело, шрам на щеке от натуги стал синим. — Я отменяю вашу смену! Будете ходить вместе со всеми! А то только спать знаете...

— Кто спит? — не вытерпел Геннадий. — Мы не нуждаемся в одолжениях! Будем ходить в разные смены, вместе со всеми...

— Вот и будете, — рявкнул Батанов и ушел в кабинет.

— Ты, мерзкая образина, что наболтал? — Генка сунул кулак под пос Мыколе.

— Ничего... я ж вам казав.

— Казав! Чтоб тебе, стерве, так клопы казали день и ночь!

— Оставь его, — попросил я друга, видя, как Мыкола испуганно таращит глаза.

— Ну, сурок толстомордый! Это тебе не пройдет!..

— Ген, да успокойся ты... Мы в долгу не останемся.

Тягнырядно ушел домой, а нас позвал к себе Батанов.

— Ладно, ребятки, — сказал он примирительно, — мне тоже кажется, что произошла ошибка. Смена остается, учитесь... Знаете, как мне влетело от главного механика! — Он закурил. — Устали небось? Идите отдыхайте.

— Еще полтора часа работы...

— Идите.

— Не пойдем, как-нибудь без одолжений! — продолжал кипятиться Геннадий.

— Ладно тебе. Тоже разошелся.

Резко открыв визжащую дверь, Генка влетел в мастерскую. Из-под верстака торчал жирный зад Тягнырядно. Потом зад заворочался, Мыкола чем-то погремел-погремел и, как ни в чем не бывало, вылез с гаечным ключом и болтами в руках.

— Понял? — подмигнул мне Геннадий.

— Что?

— Эх ты, чехол от скрипки...

Он подошел к Мыколе, протянул руку:

— Здоров табе! Колечка... Тягныряднушечка, здоров, говорю! — повысил голос.

Тягнырядно взглянул на Генку с опаской и в первый раз ответил:

— Здоров.

— Скажи, Мыкола, эта девчонка черненькая тебе невеста?

— Яка?

— Ну та, что с тобой на вечере была?

— А шо?

— Ничего, так просто, — опустил глаза Генка.

Я удивился, потому что после праздника прошло немало времени и он ни разу не говорил со мной об этом. Я думал, что Генка забыл ее.

— Спрашивают тебя, отвечай!

Мыкола повернулся к нам спиной и засопел, словно еж.

— Ладно, не сопи! Вопросов больше нет. Мы едем в шахту...

У Геннадия добрая душа, и он быстро забывает обиды, но на этот раз он что-то задумал против Тягнырядно, и я старался догадаться, что именно.

— Ген, а в шахту зачем едем?

Он не ответил и только на улице предложил зайти в котельную к старикам.

— Зачем?

— В «козла» со стариками сыграем. Им небось партнеры нужны, а «козлятники» они заядлые.

— Что ты задумал?

— Увидишь.

Старики действительно обрадовались нашему приходу.

В котельной стояла жара, словно в парной. Сырой перегретый воздух пах угольным чадом и ржавчиной железа. Печи гудели, помахивая за контрольными глазками оранжевым желтогривым пламенем. Кочегары, попыхивая трубками, мешали костяшки домино. Видно было, что вдвоем им играть неинтересно.

— Сыграем? — ввалились мы.

Старики посмотрели на нас и согласно кивнули головами. Я позвонил на коммутатор, предупредил телефонистку, где разыскивать дежурных слесарей.

Игра завязалась ожесточенная.

Деды пыхтели трубками, степенно ставя костяшки. Мы, наоборот, ставя очередной камень, старались стукнуть сильнее. Незаметно пролетело два часа.

— Нам пора.

— Что ж так? — Один из кочегаров почесал за ухом и выбил трубку. — Давайте еще конок.

— Работать надо.

— Нам, чай, тоже пора. Поработаете — заходите. Обогреетесь, еще постучим.

Он, наверно, думал, что мы на улице работаем.

В коридоре мастерской Геннадий приложил палец к губам: — Цысс! — И пошел первым. Осторожно стал приоткрывать дверь. Пружина сонно заскрипела. Генка надавил еще осторожнее. Дверь медленно стала отходить.

Мыкола спал под верстаком. Сытый с присвистом храп гулял по мастерской.

— Дрыхнет, стерва!..

Генка взял молоток, я кусачки, и мы стали снимать пружину и дверь с навесов. Пружина не поддавалась; чертыхнувшись, Генка стал рубить ее.

— Разбудишь, — я кивнул на Мыколу.

— Ну и ладно! Все понятно и так...

Стук, от которого дребезжали окна, эхом откликался в узком коридоре. Но Мыкола продолжал храпеть.

— У товарища выработался определенный рефлекс. Чтобы его разбудить, нужен визг и скрежет, на остальные шумы он не реагирует.— Геннадий застучал еще сильнее.

Пружину мы обрубили, а дверь сняли. Навесы промыли керосином и, обработав наждаком, хорошо смазав, повесили. Дверь открывалась и закрывалась мягко, словно на шарнирах.

— Порядок! Вот теперь посмотрим, кто спит.

Зазвонил телефон. Нас вызывали в шахту.

— Погоди, успеем! — Друг метнулся куда-то. Через несколько минут он появился, в одной руке у него была сажа, в другой солидол.

— Бери инструмент и шагай. Я догоню. — Он смешал сажу с солидолом и полез к Мыколе под верстак.

Из шахты мы выскочили пораньше и затаились в коридоре слесарки. Сначала появился Батанов. Он приближался к цеху, как обычно, с криком. И, как обычно, Евсеевич ругал горного мастера за то, что тот просил прислать слесарей.

— Не успеешь прийти, а им уже подавай слесарей! Наверно, ни черта не делают сами, ждут нас! — Толкнув плечом дверь, он, изумленный, остановился и, потоптавптись на мосте, внимательно осмотрел навесы, только после осмотра шагнул в мастерскую:

— Тягнырядно, а где ребята? — Мыкола сопел. — Тягнырядно! Спишь, кабан!.. — Евсеевич взял молоток и застучал по металлической обшивке верстака.

Мыкола завозился, загремел гайками, ключом и, чихнув несколько раз, вылез из-под верстака с молотком и куском трубы. В этот момент подошли слесаря первой смены.

— Ты что делаешь?! — рявкнул Батанов,

— Роблю, — ответил Мыкола, продолжая стучать молотком. Черное, в саже и солидоле, лицо блестело, а маленькие мышиные глаза растерянно бегали по сторонам.

Начальник вырвал из рук Мыколы молоток с трубой и, бросив их на верстак, подтолкнул Мыколу к кабинету:

— Ну-ка, зайди!.. Работничек!..

Проходя мимо входной двери, Тягнырядно открыл ее и закрыл. Дверь не издавала ни звука. Слесаря покатились со смеху. Даже сам Батанов улыбнулся и поспешил скрыться в кабинете. Мыкола пристально посмотрел на нас с Генкой и вошел к Батанову.

— Чего ржете? — нарочито возмутился один из слесарей. — Человек не спал, «робыл», изобрел крем «сажэ». Незачем теперь ездить в шахту, намазался, постоял за углом и чеши в мастерскую...

Что говорил начальник Тягнырядно, осталось тайной. Но Мыкола изменился. Он первый бросался к телефону и первым уезжал в шахту. Садясь есть сало, приглашал нас. Мы вежливо отказывались, ссылаясь на то, что не любим жирного. Мыкола не настаивал и, улыбнувшись, говорил:

— Я, хлопцы, на вас не в обиде... Готов поделиться с вами салом и хлебом. А вот вы того... — Он кхекал, забивал рот, прожевав, говорил дальше: — Вы, хлопцы, на редкость гарные слесаря!

Дальше он описывал наши подвиги и кончал так:

— Я вам ничего не зробыв, а вы мне свинью подсунули.

Наступил мир. Мы мотались по шахте, успевая на все аварии. Батанов начинал беспокоиться, потому что приближалась весна, с ней и наши экзамены в вечерней школе. Он хвалил нас на собрании, обещал представить наши кандидатуры на доску Почета.

— Я думаю, — говорил начальник, — что ребята поймут, как нам будет трудно, если они во время экзаменов возьмут льготные отпуска.

Рабочие в зале рассмеялись. Полетели остроты, реплики. А начальник, нисколько не смутившись, переждал шум и добавил:

— Вот посмотрите, они откажутся от этих отпусков. Это такие слесаря, если надо — сделают!

Весна. Март месяц. Забурели проталины бугров, кусты лозы, а ветки фруктовых деревьев из темно-коричневых превратились в светло-коричневые. Посветлели не только сады. Посветлело небо, воздух, посветлели глаза у прохожих.

Мы с Геннадием шли в степь. Надо отдыхать на воздухе. Шахтер, как никто другой, ценит глоток свежего воздуха. Правда, слово «свежий» он часто употребляет в разном смысле. Те, что работают на глубине шестьсот — семьсот метров, говорят, что на горизонте «двести» воздух свежий или чистый, а те, которые работают на «двести»; говорят, что свежий воздух на глубине «сто», и невольно веришь им. «А что вам, — заявляют они, — у нас воздух чистый, да и газу меньше». На самом деле от этого «чистого» воздуха приходилось каждый день мыться в бане.

Мы с Геннадием щурились от яркого солнца, вслушивались в свист и щебет скворцов. Они шныряли по новым скворечням, выбирая себе жилье, и, облюбовав домик, начинали лихо насвистывать.

— Ты заметил, что скворцы поселяются в первую очередь в те скворечни, которые окошечком к восходу солнца? — спросил он.

— Я не замечаю таких тонкостей...

— Птицы любят солнышко...

А я увидел нечто более интересное. Наперерез нам шла девушка, и я сразу узнал ее, несмотря на старое пальто, выгоревший платок и рваные сапоги.

— Полюбуйся! — подтолкнул я друга.

Генка открыл рот от изумления. А она прошла мимо нас, даже не взглянув. Поставив ведра на землю, девушка открыла высокую калитку и скрылась во дворе.

Мы с другом подкрались к забору и припали к щели. Девушка открыла сарай, и двор огласил визг свиней. У сарая стояла большая собака, помесь овчарки и дворняги.

Я стукнул ногой по забору, стараясь привлечь внимание девушки, собака бросилась к забору, девушка даже не повернулась.

— В клубе она была приветливей и внимательней к тебе, — сказал я Генке.

Друг еще раз стукнул по забору, и, когда собака подбежала совсем близко, Генка пятаком угодил ей в глаз. Пес, обезумев от злости, стал кидаться на забор.

Довольные финалом, мы не спеша удалились от калитки.

— Скоро, Лешка, окончим учиться. Придет лето. На рыбалочку в выходной денек, на пляж.

— Эх, мотоцикл бы заиметь...

— Купим, ты себе, а я себе.

— С моим батей купишь... Он все деньги пропивает.

— Пичуха, — сказал Генка.

Слово «пичуха» я не слышал от учительницы и спросил его:

— Что это за «пичуха»?

— Я придумал, — улыбнулся Генка. — Звучит?

— Вроде что-то есть.

— С сегодняшнего дня я придумываю новые слова, Вот, например, бабка моя не говорит «наешься», а «набуздыкаешься».

— Так это бабкино слово.

— Но его кто-то же выдумал... Знаешь, а мотоцикл мы с тобой купим в складчину. Ты согласен?

Дальше мы пошли молча. Каменистые холмы освободились от снега. В степи пахло талой землей, и трели жаворонков перекликались с журчанием ручьев, а на одном из пригорков белели подснежники.

— Ген, вот я сейчас верю, что эта, с цыганскими серьгами, — невеста Тягнырядно.

Геннадий молчал.

— Во-первых, ей все равно, какой у нее жених. Ты, например, не стал бы возиться со свиньями... А Мыкола будет...

— Веский аргумент. — Генка прищурил глаза, то ли оттого, что вспомнил заковыристое слово, или оттого, что я брякнул чушь.

Батанов попросил нас выйти па работу в выходной день.

— Отгул — когда пожелаете. Есть срочное дело, приходите, ребятки, пораньше.

В положенное время мы были в мастерской. Мыкола уже сидел на верстаке и ел свое сало.

— Кажется, я зря вас вызвал... — Батанов молчал. — Тут на одном участке лава легла не полностью, второй уступ стоит... Почти сто метров шланга во втором уступе осталосъ...

— Двухдюймового, — пояснил Мыкола. — Нового.

— Готовились менять линию, — продолжал Батанов, — и вдруг обвал. Лава легла, а во втором четыре крепи стоят. Первый полностью цел. Я думал, наряд выпишу, но наряда нет. Жалко новый шланг. — Он вздохнул.

Мы знали, что двухдюймовый шланг — дефицит. Для этого нас вызвал начальник в выходной, но какой дурак будет рисковать из-за шланга головой? Угольные комбайны остаются в завалах, тут шланг.

— Может быть, съездим, посмотрим? — Начальник посмотрел сначала на меня, потом на Геннадия.

Что тут скажешь?

— Посмотреть можно, — согласились мы,

— Тягнырядно, ты останешься на дежурстве.

Крякнув, Батанов помчался переодеваться в шахтерку, а нас послал к стволу.

Участок, где случился обвал, назывался «Соленым» и был расположен на горизонте 620 метров. В параллельной, из которой чернел выход в лаву, нас ждал горный мастер участка. Угрюмо поздоровавшись с Батановым, он с любопытством взглянул на нас.

— Ну, что дела?

— Линию надо выручать...

— Как уступы?

— Стоят!.. Правда, время от времени трещит все и такие глыбы пролетают... — Он запнулся, по-видимому, вспомнил, зачем мы пришли. — Но это по завалу, а так вроде ничего.

Батанов полез к первому уступу и посветил в завал.

— Угомонилось... — Он светил в узкий проход, чутко прислушиваясь к треску стоек. — Давит по завалу, а здесь вроде хорошо. Ну, ребятки, попробуем?

— Можно. — Геннадий снял пиджак спецовки и укрепил получше прожектор на каске.

— Погоди, резвость — она не всегда нужна.

Батанов тоже разделся.

— Вы с нами?

— Оставайтесь на параллельной, а я пролезу по второму уступу, посмотрю. Может быть, оставим это дело... — Он протиснулся между крепежными стойками и полез вверх.

Мы стали ждать Батанова на параллельной. Честно говоря, я не думал, что он полезет первым. Вообще Евсеевич был непонятным человеком. Постепенно мы привыкли к его крику, поняли, что он незлобивого характера. Руки у него золотые. Слесарь он — мог сделать все, от простого гаечного ключа до часов. Батанов напоминал нам мастера нашей группы, у которого мы учились в ремесленном. Только тот был спокойнее и совсем по-другому относился к лодырям. Он давно бы взашей выгнал Мыколу или заставил бы его работать по-честному. А Евсеевич и нарядов больше выписывал Мыколе. Я помню, как Генка, увидя, как Тягнырядно считает деньги, спросил меня:

— Неужели часть зарплаты Тятнырядно отдает начальнику?

— Непохоже. Кажется, Батанов честный мужик.

— Может, они родственники?..

— Эта мысль ближе к истине, а там шут их знает... Может, и отдает.

«Вот и сегодня начальник оставил Мыколу в мастерской, а мы лезь в завал...»

Возвратился Батанов.

— Шланги взять можно. Крепь стоит.

Начальник остался в первом уступе, потому что во второй не мог бы пролезть — так сдавило вход.

Мы полезли к шлангам.

— Осторожно, — крикнул Батанов. — Осторожно, ребятки...

Я почувствовал, как у меня дрожат колени. Вроде и не страшно, а колени трясутся. Усилием воли я попытался унять дрожь. Ни черта! Ноги продолжали дрожать, будто меня трясла лихорадка.

Шланги лежали у самого завала. Порода, как острия огромных пик, целилась нам в голову. «Можно брать, — вспомнил я слова Батанова. — Хотя бы завал не разыгрался...» Прислушался — тихо.

— Держи! — толкнул меня концом шланга Геннадий. Я взял шланг и осторожно стал опускать его начальнику.

Крыша надо мной была в каких-то белых полосах, такие же полоски, похожие на иней, проходили по пласту.

«Соль, — догадался я. — Вот почему пласт этот называют «Соленым». Я перебрал названия других участков: «Водяной» — самый мокрый, «Валюга» — по обвалам первое место, «Грязный» — уголь пополам с породой, «Коксовый» — уголек первый сорт, «Пугачевка»... Почему «Пугачевка»? Может быть, этот пласт открыл какой-нибудь Пугачев? А может, погиб там хороший человек и забойщик по фамилии Пугачев? Пока я ломал над этим голову, успокоился, дрожь унялась. Спрошу когда-нибудь об этом Батанова...

— Все! — с облегчением сказал Геннадий, подавая мне последний шланг.

— Все! — крикнул я вниз начальнику.

Геннадий подлез ко мне и посветил в лицо:

— Нервы у тебя железные... А с меня сто потов...

— Какие там нервы, знал бы ты... Давай-ка отсюда побыстрей!..

В параллельной нас встретили горный мастер и Батанов. Горный мастер придержал меня и шеннул на ухо:

— Может, к нам на участок возьмете перевод? У нас можно заработать...

— Нам деньги не солить.

Сложив шланги в штреке, мы пошли на-гора. В клети Евсеевич сказал:

— Занесите инструмент, и можете идти домой. Отгул в любой день...

Батанов явно спешил. Он хотел сообщить инженеру о шлангах па вечернем наряде.

— Лихо мы рванули! За два часа управились. Давай побыстрей, заскочим в мастерскую и в баню. Еще успеем со второй сменой. — Генка заспешил.

Взглянув на него, я подумал, что страх приходит к человеку тогда, когда он знает об опасности. Вот сказал бы нам Батанов просто: «Ребята, езжайте на «Соленый» и вытащите из уступа шланги». Мы безо всякого вытащили бы их, и точка. А то наговорил, создал, что называется, настроение.

На улице теплый ветерок, чистое небо с яркими дрожащими звездами, они похожи на росные капли на темно-синем вечернем лугу, и запятая желтого месяца, как в сказке, — все на месте.

— Ты слышишь музыку? Это в парке. Сегодня открытие летней танцплощадки. Может, пойдем покадримся?

— В таком виде?

— Ну, танцевать не будем. Постоим, посмотрим... Может быть, твою блондинку там встретим.

— Какую еще блондинку? — спросил я Генку,

— Ну, ту, с которой ты на празднике танцевал...

— И чего валить с больной головы на здоровую! Скажи откровенно, что хочешь посмотреть на невесту Тягнырядно. Я бы на твоем месте каждый день ходил вокруг ее дома и пел серенады. На гитаре ты играешь лихо, и сам парень ничего. Клянусь, через несколько дней она возненавидит мурло Мыколы.

— Ну тебя к черту! — рассердился Геннадий. — С тобой ни о чем серьезном поговорить нельзя!

— Да брось ты о ней думать. Сам видел, что это за особа! У нее в голове только поросята...

— Ладно тебе, завелся. Я сказал к чему? Вот мы с тобой только и знаем — на работу и в школу... Хотя бы на танцы когда сходить.

— В среду берем отгулы — и в парк. Посмотрю, как ты будешь танцевать!

У мастерской мы с Генкой остановились. Заходить в помещение после шахты, где пахнет карбидом и мазутом, не было никакой охоты, тем более что стоит такая погожая ночь.

— Еще пару таких ночей, и сады зацветут. У нас под окном на яблонях лопаются почки...

Геннадий не договорил. Страшный вопль раздался в тишине. Мы ошалело посмотрели друг на друга. Вопль повторился, а через мгновение из кузницы донесся крик, похожий на визг поросенка.

Генка помчался к кузнице, я следом. В окне кузницы показался пылающий, словно факел, человек. Он вышиб окно, вывалился на улицу и стал кататься по земле.

Геннадий сорвал с себя куртку и побежал к человеку. Я бросился тоже.

— Скорей в лужу!

Схватив горевшего за ноги, потащили вместе с Генкой к луже. В счастью, воды в луже было выше колен. Вода закипела, будто в нее бросили горящую головню. Навалившись на человека, мы продержали его несколько секунд под водой. Пламя погасло.

— Наш Мыкола!..

Узнал Тягнырядно и я. Он лежал у наших ног и, содрогаясь всем телом, кашлял. От одежды шел пар. Геннадий рывком сорвал с него ватник и попытался поднять Мыколу. Тот не держался на ногах.

— Давай в медпункт!

Мы взяли Тягнырядно под руки и потащили к шахтному медицинскому пункту.

— Что с ним? — спросила нас дежурная медсестра...

— Горел...

— Где?

— На улице, вот где! Вы смотрите, что с ним?

Сестра поежилась от Генкиного окрика и принялась за дело. С виду она была совсем девчонкой. Две косички с белыми бантами, курносенькая, из-под халата выглядывало ученическое платьице. «Донашивает на работе. Наверно, после училища, первый год работает».

Дрожащими руками она разрезала прогоревшие штаны Мыколы и зачем-то потрогала вздувшуюся волдырем кожу, потом метнулась к шкафу с лекарством.

— А медикам маникюр не положен, — заметил Генка.

Медсестра покраснела, не нашла слов в оправдание, быстро достала из шкафа какие-то пузырьки, склянки. Потом заставила меня звонить в больницу. Пока я вызывал «скорую», сестра с Генкиной помощью обработала ожоги у Мыколы на ногах, руках и шее. Тягнырядно пришел в себя, осмотрелся и заплакал.

— Теперь ваша очередь, — обратилась она к Геннадию.

Генка протянул руку, и я увидел на кисти и пальцах правой большие волдыри, на левой тоже вздулись пальцы.

— Как же все это случилось? — строго спросила сестра Мыколу.

— Курыв... От цигарки, от цигарки пожежа случилась...

— То есть как от цигарки? Гореть вы начали сзади?..

Мне стало смешно, и я поспешил прикусить губу, чтобы не рассмеяться.

— Что же мне записать в журнал? — спросила она, глядя на меня. — Производственная травма или бытовая?..

— Ну, Мыкола, попробуй не солги.

— Курыв я! — настаивал на своем Тягнырядно.

К двери подъехала «Скорая помощь». Мы помогли медсестре и доктору донести носилки с Мыколой к машине.

— Хлопцы, не кажить ничего Батанову! Не кажить, а?..

— Сам за себя будешь казать!..

Шофер захлопнул дверцу, и машина с красным крестом, включив свет фар, помчалась по асфальту. На повороте два желтых клинка света черканули по стенам домов, и машина скрылась.

— Это не смертельно? — спросил я.

— Ничего, но помучиться ему придется долго. Как же он загорелся?.. Спал, наверно?

— Откуда мы знаем, если только из шахты выехали...

— Пойдем в мастерскую, надо позвонить Батанову.

Геннадий поблагодарил сестру:

— А вы знаете свое дело.

— Вам надо тоже идти в больницу. С такими ожогами работать нельзя.

— Днем схожу. До свидания!..

Из-за случая с Тягнырядно Батанову пришлось пережить немало неприятных минут. Его вызывал механик, потом начальник шахты, потом главный инженер, а он только разводил руками и ссылался на нас.

Мы рассказали, как тушили Мыколу, а как он загорелся — не знаем. Конечно, мы догадались, что Мыкола спал на кузнечном горне, а в шлаке попались горящие угли. На них, наверно, и улегся Мыкола. Спецовка у него, особенно верхняя куртка и штаны, была промаслена не хуже пакли.Вот она и вспыхнула. Мыкола твердил одно и то же: «Курыв!..»

Можно бы сказать Батанову, откуда выскочил Мыкола, но начальник нас не спрашивал.

Геннадий совсем разозлился на Батанова:

— Из-за него врать приходится!

— Чего ты в пузырь лезешь? Пусть он сам теперь отдувается.

Батанов отдуваться не умел, ему влепили строгий выговор и лишили премиальных.

В ночную я работал один, и, как назло, каждую смену было по несколько вызовов в шахту. Под конец смены меня шатало.

Когда я пришел проведать друга, он сказал мне:

— Ты проси начальника, чтобы он в ночную посылал еще слесаря, иначе загнешься. Вот как дошел.

— Что просить, слесарей не хватает, сам знаешь.

— Тогда делай, как Тягнырядно... — Друг запнулся и опустил глаза. — Я скоро закрою больничный лист, вот руки малость подживут...

— А как там Мыкола?

— Не знаю. Спит, наверно, день и ночь.

— Может быть, сходить к нему?

Генка подумал:

— Давай сходим, все-таки товарищ по работе.

Изрядно поломав голову над тем, что купить больному, мы вдруг увидели в витрине сало.

— Килограмм, — попросил Геннадий продавщицу. — И еще банку компоту, пачку папирос.

Нам повезло, мы попали как раз в день свиданий. Дежурная сестра сказала, в какой палате Тягнырядно, и выдала халаты.

Поднимаясь на второй этаж, встретили Батанова:

— Молодцы, ребятки, что пришли! Мыкола спрашивал о вас.

— Спасибо, — буркнул Геннадий, проходя мимо начальника.

В палате кроме Мыколы было еще два человека. Один, с подвешенной ногой, спал открыв рот. Другой читал толстую книгу. Пахло нашатырным спиртом и кислой капустой, бинтами.

Мыкола лежал на животе вниз лицом, сосредоточено рассматривал щели в полу. Геннадий прошел к окну и открыл форточку.

— Дохтур, я не можу, колы в палате сквозняк, — не поднимая головы, сказал Мыкола.

— Сможешь! — Генка сел рядом с постелью; приглашая жестом и меня.

Мыкола повернул голову, и лицо его застыло от удивления.

— Хлопцы! — наконец выдохнул он. — Та как это вы!..

— Здоров табе! Здорово себя чувствуешь?

— Здорова вам! — ответил Мыкола, глядя удивленными глазами. — От это хлопцы...

— Вот пришли проведать тебя...

— Спасибо, хлопцы. — Тягнырядно попытался повернуться. Поморщился, покряхтел, но остался в прежнем положении. — Я рассказав Евсеевичу все, правду рассказав... У меня и морду обожгло, — сообщил он после паузы, а ожог на шее и щеке.

— Не морду — лицо, — поправил его Генка.

— Лицо — морду обожгло...

Я рассмеялся.

— Ну как, лежать лучше, чем работать?

— Погано...

— Значит, наконец до тебя дошло.

— Я, Алексей, уже не буду так робыть. Евсеевич сказал, что после больницы мы будем с Генкой на пару, а ты один, як я раньше... И получать денег больше будешь... — грустно заключил он.

— Как с Генкой?

— Та так, як ты с ним робыл. — Мыкола посмотрел на дверь.

— Это мы еще посмотрим...

— Батанов як сказав, так и зробыть. — Тягнырядно опять посмотрел на дверь.

— Что ты все на дверь таращишься?.. Разговаривай, как надо.

— Хлопцы, ребята! — Мыкола сделал плаксивую рожицу. — Тут сейчас придут девчатки мои... так вы, хлопцы, не кажить им, як я загоревся. Не говорите!.. — На этот раз Тягнырядно действительно собирался расплакаться.

— Какие девчатки? У тебя же одна сестра? — Две сестры, близнята... Вот спытайте у Батанова.

— Ладно, не бойся, — успокоил его Генка. — Вот тут с Алексеем мы принесли тебе... — Он положил сверток на тумбочку.

— Поправляйся! Выздоравливай, Мыкола! — пожелал я. — Мы верим в твой организм...

В это время в палату и вошли девушки.

Генка покраснел до корней волос. Я тоже растерялся, потому что с блондинкой пришла та, с цыганскими серьгами.

— Здравствуйте! — сказали девушки. И, видя, что мы собираемся уходить, спросил: — Вы уже уходите?

— Нам пора, — ответил Геннадий.— Мне еще надо в больницу на перевязку, это знаете, как далеко?.. Тут Генка опять покраснел, потому что мы находились в той самой больнице.

— Раз соврал, и то неудачно, — защитил я друга.

— Может быть, познакомимся? — сказала девушка с серьгами. — Я — Галина, а это моя сестра Люда.

— Генка.

— Алексей.

— Спасибо вам, ребята, за Николая... Он у нас такой растяпа...

— Да, — согласился Тягнырядно.

— Мы с Людой в этом году заканчиваем десятый класс, и нам некогда за ним присмотреть... — Она ласково взглянула на Мыколу. — И еще он не любит хороших парней.

На этот раз Мыкола промолчал.

Попрощавшись, мы вышли из палаты.

— Вот так номер! Сенсация! — Генка ткнул меня кулаком в бок.

— Пошел бы ты к черту со своей «сенсацией»! — разозлился я. — Чему обрадовался?

Меня взбесило, что Геннадий так легко согласился с предложением Батанова работать в паре с Тягнырядно. С Генкой мы учились вместе в школе, в ремесленном училище, вместе начали работать — и вдруг он так легко предает меня!

— Не кипятись, я не соглашусь работать с этим Мыколой. Я молчал ради приличия... Правда удивительно, что Галина — сестра его?

— Правда...

На улице нас ждал Батанов.

— Тягнырядно мне рассказал все. Я не хочу ругать вас, но надо было ввести меня в курс дела... Черствые вы, ребятки. Я знаю его с детства, сосед мой. После смерти матери взял его подростком в ученики к себе в мастерскую. Так у меня и работает. А девчонки эти — его сестры. Один он их воспитывает и кормит. Для них Мыкола и мать и отец... — Батанов помолчал. — Хорошие девчата, с первого класса отличницы, может, и школу с золотыми медалями окончат. Мыколу мне, ребятки, жалко. Посмотрю, сколько он дома работает... и свиньи у него, и всякая птица, огород, сад... — Батанов запнулся. — А я видел, как вы дразнили его собаку...

Генка смотрел под ноги.

— Знаете, ребятки, у меня такая мысль играет: что, если Мыкола будет работать в паре с кем-нибудь из вас? Ну, к примеру, с тобой, Геннадий.

Генка молчал.

— Я вот не подумал над тем, что будет с Мыколой лальше. Он ведь очень замкнутый парень. Друзей у него нет, а парню скоро стукнет двадцать два года. По возрасту он должен быть для вас примером... — Батанов закурил. — Выручайте старика.

— Может, Алексей с ним поработает?

— Пусть выздоравливает, там посмотрим... — ответил я.

— Тоже правильно! — Батанов пожал нам руки и заковылял своей медвежьей походкой к шахте. Ему надо было успеть на второй наряд.

Мы шли молча. Я думал о том, что через месяц-полтора, а то и раньше нам придется работать с Генкой в разные смены. Он, наверно, подружится с Галиной. Она ему нравится, и он ей. Я видел в больнице, как она посмотрела на него.

— Алексей, как ты думаешь, легко было Мыколе воспитывать девчонок?

— Сам знаешь.

— Теперь понятно, почему Батанов так к нему относился...

— Тебе понятно, а мне нет.

— Пошли в степь. Побродим... Весна-то какая.

Я согласился, постепенно успокоился, и обида моя прошла. В конце-то концов, работать мы будем в одной мастерской. И если Геннадий подружится с Галиной — не так уж плохо. Вместе нам веселей будет. Чтобы я не считался третьим лишним, можно и мне завести знакомство с Людмилой. Она, пожалуй, лучше, чем Галка... Пора. Несколько наших ровесников уже встречаются с девчатами.

Мы перебрались через глубокий овраг, на дне которого еще лежал снег, и вышли на самый высокий холм.

— Смотри, какая трава! — удивился Генка. — Скоро зацветут тюльпаны!

Меня ошеломил голубой простор степи, яркая щедрость солнечного света, звон жаворонков... Душу мою захлестнула непонятная теплота, и так захотелось сделать что-нибудь хорошее и доброе, не только для друга, а для любого незнакомого.

— Ген, давай нарвем цветов и подарим их первому человеку, который нам встретится.

— Да ты совсем? Вот представь, идет какой-нибудь товарищ, а ты к нему с цветами. «Ошалел парень?» — наверняка подумает он. Вот если нарвать и зайти к Тягнырядно домой да приподнести девчатам. Тут смысл есть. — Он поглядывал на меня после каждого слова.

— А что, я, например, согласен. Только как быть с собакой? И что делать, если нас выставят?

— Переморгаем, нас же двое... Чего бояться...

Наконец мы стали работать по-человечески. Нас вписали в общий график, дали первую смену. Вначале просто не верилось, что вечером не надо идти в школу, а ночью — бежать на шахту.

Тягнырядно по-прежнему работал в ночной. После больницы он стал осторожней. Все знали, что Мыкола спит, но где — оставалось тайной. Нам с Генкой теперь было безразлично, а Батанов, как и раньше, позволял ему все.

Последнее время я что-то не совсем понимал Геннадия. Он все больше и больше замыкался, и я стал подозревать, что друг мой завел какие-то секреты.

Восьмой класс мы окончили, теперь надо отсылать документы в мореходное училище. Раньше мы так договаривались, но Генка что-то помалкивал.

— Доктор, ты что-то не торопишься, а уже пора нам посылать бумаги в мореходку, — напомнил я ему.

— Пора, — вздохнул он, — завтра приступим.

— По-моему, ты раздумал.

— Придираться начинаешь... Завтра, ясно?

— Ясно, как днем.

Постепенно секреты друга раскрывались. Главный из секретов заключался в том, что Геннадий встречался с Галиной. Встречаешься — дело твое, но зачем таиться? Я бы, например, не таился.

После экзаменов в школе я стал ходить на танцы, иногда даже танцевал с девчонками, а вот чтобы встречаться с какой-нибудь одной — не было этого. Они мне все нравились, конечно, Людмила больше всех, и об этом знал Генка, но уходил к Галине на свидание тайком от меня, а Людмила на танцы не приходила. Я злился на Геннадия, но все-таки избегал всяких объяснений, делал вид, что мне все безразлично, не терять же друга из-за девчонок.

Геннадий за год здорово изменился, даже я заметил это. Он возмужал, заметно подрос, старшие слесаря обращались с ним, как с равным.

Особенно много времени Геннадий стал уделять себе. Часами он мог торчать перед зеркалом, примеряя рубашки, осматривая брюки — нет ли где пятнышка или складки. Да что тут рассуждать — друг действительно стал взрослым, если у него уже есть невеста — Галка. Ладно, когда-нибудь сам придет со своими секретами. Обида на друга то утихала, то подымалась с новой силой. Сегодня перед спуском в шахту он меня ошарашил совсем.

На один из участков мы попадали чаще, чем на другие. Не любил я этот участок. Иногда портилось настроение только от одной мысли, что сегодня придется ехать на «Песчанку» горизонта триста двадцать. Пласт этот остался невыработанным на всем горизонте, о нем забыли и спустя много лет стали разрабатывать опять.

С непривычки работать на этом участке тяжеловато. Лава сырая, вода появлялась в самых неожиданных местах, а иногда шла по пласту. Молодежи на «Песчанке» не было, в основном здесь работали кадровики. Слесаря тут не уживались. От сырости воздушная линия быстро портилась, в забое еще можно иногда остаться сухим, но в завале в любой снецовке намокнешь.

Батанов попросил нас перенести воздушную линию под забой. На участках, где есть свои, прикрепленные слесаря, за линией следят, не допускают, чтобы она осталась где-то по завальной крепи. На «Песчанке» же ее трудно было найти среди поломанного крепления и обрушившейся породы. В таких местах мы просто обрезали шланг ножом, оставляя десятки метров в завале.

В первый день с нами работал горный мастер. Он не скупился на слова и нахваливал нас почти всю смену. Потом пожал руки:

— Спасибо, ребята, выручили! Работаете вы на совесть. Подождите минутку, на-гора вместе поедем. — Лицо у мастера покрыто оспинками, передние зубы вставные. По лукавому взгляду мы почувствовали, что он что-то хочет сказать.

— Подождем? — спросил меня Генка.

— Давай подождем. Мне кажется, что он на работу к себе будет звать.

— Ну, это он зря... — Геннадий зацепил свою лампу за перекладину верхняка. — Пока суд да дело, успеем переодеться, а то у меня такое чувство, будто мне за шиворот толченого стекла насыпали.

У меня тоже все тело горело. Кристаллики мелкого угля вместе с породой попадали в рукава, за воротник и даже в сапоги. Во время работы я чувствовал только холодную, пахнущую шахтой воду, теперь же, когда я снял куртку и стащил мокрую рубашку, я понял, что тело горит от царапин мелкого угля.

— Вот это душ! По высшему классу! Представляешь, каждый день такая работенка! — Геннадий присвистнул.

— Зато деньгу зашибают.

— Так уж и зашибают... Все-таки интересно, сколько в месяц можно здесь заработать? Надо спросить у мастера, Ивана Александровича.

Выжав как следует шахтерки и вытряхнув мелкий уголь, не спеша стали одеваться. Мимо проезжали груженые вагоны, с хрустом разминая попавшие под колеса кусочки породы. Из люков, когда их открывал горный мастер, с шумом вырывалась вода, бухали о железные борта глыбы угля и обрезки крепежных стоек. С каждым наполненным вагоном воздушная лебедка выла пронзительнее.

— Черт бы ее побрал, аж в ушах звенит от этого воя! Скорее бы он загрузил партию.

Геннадий успел одеться только по пояс, от высыхающего тела валил пар, шахтерская лампа висела за его спиной, от слабого света пар казался густым и белым.

Наконец вой лебедки утих. Спустя несколько минут показалась темная фигура горного мастера Ивана Александровича.

— Что, ребята-слесарята, хорошо у нас?

— Насчет восторга — туго, — ответил Геннадий.

— А мы довольны, — блеснул золотыми зубами мастер. — Температура нормальная, пыли нет — курорт!

— Видал я этот курорт в белых тапочках!..

— Привычка, ребята, и умение, надо уметь везде работать, сама жизнь так учит. Но вы молодцы. Выпишу наряд вам рублей на двадцать.

— А если бы я у вас месяц поработал, тогда какая сумма причиталась бы?

— Ни на одном участке больше, чем у нас, не заработаешь. Переводитесь, пару месяцев — и мотоцикл.

Мне захотелось прекратить этот бесполезный разговор.

— Ежемесячно подавай мотоциклы — и я не соглашусь. Тут одну смену побыл, и чувство такое, будто наждаком спину надраили.

— А я думаю: что-то вы так шахтерки трепали?.. — Лица мастера не было видно, но по голосу чувствовалось, что он улыбается. — Если бы мы так работали, у нас бы давно ребра повылезали. Очень просто делаем. Носим рубашки со стоячим воротом, внизу резинка, брюки поверх сапог пускаем. Мокрые всегда, но уголек не попадает. Умение, ребята, и привычка. Попробуйте кого-нибудь из наших на другой участок перевести, он тебе такой скандал закатит — только держись. У нас хорошо. Уголек мягкий, норма небольшая из-за неподходящих условий. Ну, слесарята, по рукам!

— Что зря болтать, мы все равно скоро рассчитаемся — поступаем в мореходку.

— Вот чудаки! Да у нас воды побольше, чем в море, — плавайте!

На этом разговор наш с мастером кончился — мы подошли к стволу. У ствола было необычно тихо. Подгонщицы и стволовая сидели на распилах и щелкали семечки, разговаривая о чем-то вполголоса.

— Что, девочки, работа кончилась?

— Не видишь — с другого горизонта качают, — ответила полная, в красной косынке женщина.

Она окинула нас безразличным взглядом, зачерпнула из каски, которую держала на коленях, горсть семечек и, отправив их в рот, стала выплевывать шелуху.

— Мы с «Песчанки», лапушка. Побеспокойся.

— Чёй-то я вас не узнала, Иван Александрович? — Она кокетливо хихикнула, взяла с колен каску. — Богатые будете. — Еще раз хихикнула и пошла к телефону. — Сейчас позвоню.

— Вот видите, у нас в любое время на-гора выезжай. Работаем, как в министерстве: только пришел — тебе всегда пожалуйста. — Иван Александрович протер стекло лампы, потом выключил. — Рай у нас, ребята, а не участок.

— Почему же тогда в вашем раю не водятся слесаря?

— Просчитались маленько, милые мои. Думали, доморощенные будут, но нет у стариков тяги к технике. Слесаря должны быть вроде вас. Шустрые, отчаянные, разве старику со шлангом по завалу проскочить? Он с пустыми руками зацепится, а молодое дело — раз, раз, на пупочек, на рывочек и на бугорочек. Думайте, ребята, а я о вас начальнику расскажу.

Подошла клеть. Стволовая грузно стала на площадку и, побалансировав, придавила ее к краю клети:

— Садитесь, морячки. — Под раскосыми глазами заиграли морщинки. — С ветерком прокачу!

— Давай, лапушка! — крикнул мастер.

Раздался сигнал, которым отправляют породу, вслед за ним послышался повизгивающий хохот женщин. Машинист рвавул так, что перехватило дыхание.

— Эх, ясное море! — рявкнул мастер, и, словно в колодце, откликнулось эхо.

Не успели мы опомниться, как клеть уже была на поверхности и амортизировала на пружинных кулаках. Яркое солнце хлестко ударило по глазам, свежий воздух приятно пах скошенной пшеницей, а сквозь щели эстакады виднелось желтое поле.

— Не забудьте в день получки подойти к нашему кассиру, — напомнил мастер. — Надеюсь, еще увидимся. — Он хитро улыбнулся, подмигнул и пошел в нарядную шахты, а мы — сдавать лампы.

После этого нас как будто прикрепили к горизонту триста двадцать. Каждый день Батанов при распределении нарядов называл «Песчанку» и посылал нас.

— Мы что, нештатные водолазы? Долго еще нам заныривать? — не вытерпел Геннадий.

— Все зависит от большого начальства. Я — как прикажут.

— Евсеевич...

— А что Евсеевич?.. — Он с досадой махнул рукой. — Мое дело подготовить вас как следует. Выкинут завтра приказ перевести таких-то слесарей на участок «Песчанка» — и точка. Мне вы нужны во как! — большим кургузым пальцем он провел по шее. — А там нужнее. Вот те и Евсеевич...

Мы шли по пустынному штреку «Песчанки». Шумела вода в сточной канаве, местами захлебываясь, а иногда взбивая пену, свистели или клекотали шипуны. В таких местах глыбы породы, переломив деревянные затяжки, гнули железные пары крепи, прижимали к самым рельсам трубы воздушной линии. На ржавых трубах электровозы чертили зигзаги, тянули блестящие прямые, сбивали на стыках фланцы. Геннадий чертыхался, скользя по раскисшему глею.

— Ты помнишь, как первый раз мы ползли по этому штреку? — весело спросил он.

— Помню, а что?

— Нак что? Сейчас у нас есть приличная скорость. Если еще пару неделек здесь поработаем...

— Чему ты радуенься?

— Прогрессу. Иван Александрович неправ, здесь кроме привычки нужна ежедневная тренировка. Пора нам переходить сюда. Мне уже начинает нравиться этот климат. «Море — это хорошо. Водички? Водички можно побольше».

— Кончай ты дурачиться! Я больше сюда не пойду...

— А я завтра возьму перевод. За пару месяцев будет мотоцикл. Надо обзаводиться техникой.

— А как же мореходка?

— Баловство, буду тянуть школу до конца. Положу аттестат в карман — тогда выберу, что душе угодно.

Я видел, что Геннадий говорит серьезно. Конечно, иметь мотоцикл — большое дело, но стоит ли ради этого лезть в такое пекло?.. Наверное, думает удивить Тягнырядничиху. Все ясно... Что тут поделаешь. Я промолчал. Пусть поступает, как знает.

Обычно то я заходил за Геннадием на работу, то он, просыпаясь раньше, заскакивал за мной сам. Сегодня я немного подождал его и пошел другой дорогой, чтобы не встретиться. «Надо привыкать».

В раздевалке почти никого не было. Длинные деревянные лавки у стен влажно поблескивали, это значило, что я пришел раньше смены. Уборщица, наводившая порядок, недовольно заворчала:

— Ай не спится? Хотя бы убраться дали спокойно. Только возьмешься за дело, а они вот они!

— Что тут попишешь, такая ваша работа, — ответил я ей не думая, что взбрело на ум.

— Ишь, каков!.. — в голос заговорила она, но, посмотрев, что заходят люди, замолчала и шепотом добавила: — Поменьше бы мусорили. — Бережно взяла ведро и, мягко ступая, ушла в шахтерское отделение.

Перед сменой шахтеры курили. В раздевалке народу заметно прибавилось.

Я сдал чистое и пошел в грязное отделение получать спецовку.

Сквозь черноту угольной пыли едва пробивался луч. Каждый, прежде чем надеть шахтерки, встряхивал их. Вокруг — куда ни повернись — белели спины рабочих, все торопливо одевались. Крепко пахло прелыми портянками, горьковато — потом, сточной водой, текущей из бани по цементированному желобку.

Я внимательно осмотрелся. Геннадия среди одевавшихся не было. «Проспал он, что ли?»

— Ты чего это опаздываешь? — встретил меня вопросом Батанов.

— Да вроде не опоздал. Время...

— Что время! Все уже давно в шахте! Бери инструмент и иди к стволу, там тебя ждет Тягнырядно.

— Почему Тягнырядно?

— Геннадий перевелся на «Песчанку» — триста двадцать. — Батанов сосредоточенно потрогал шрам. — Будешь работать с Мыколой, а хочешь, бери перевод и ты. Я никого не держу. — Он достал платок и громко высморкался.

— Никаких переводов мне не надо. Где хочу, там и буду работать.

— Дело твое, работай.

«Предатель! — мысленно обозвал я Геннадия. — Хотя бы толком объяснил. Неужели ему так хочется купить мотоцикл?..»

Перед самым домом Геннадия, на небольшом пустыре, где недавно бегали и мы, мальчишки играли в футбол. На одних воротах вместо штанг стояли две бутылки кефиру, чуть в сторонке, за воротами, на куче рубашек лежала буханка хлеба и что-то завернутое в бумагу. «Вот бы мячом по бутылкам!» — мелькнула у меня мысль.

— Эй, Савин! — увидел меня младший брат Генки. — Давай к нам! У нас одного не хватает. Помедлив немного, я понял, что он играет против «кефирных» ворот. Я снял рубашку, чтобы не измазаться, и занял место на левом краю.

Через несколько минут одна из бутылок от сильного удара мяча, кувыркаясь, полетела за ворота, оставляя за собой белый кефирный след. Мальчишки хохотали, только брат Геннадия, сердито чертыхнувшись, взял целую бутылку, сверток, буханку хлеба и покинул поле. Я хотел догнать его, извиниться, но он даже не оглянулся.

— Ладно, ребята, играйте. Пошутил и будя, чего доброго, еще мамаша придет. — Я ударил последний раз по мячу и отправился домой.

Сегодня нам с Мыколой повезло. Мы сделали работу часа на два раньше, и Батанов нас отпустил.

Я с наслаждением вымылся в бане, быстро оделся и выскочил во двор, надеясь успеть на пляж.

В сквере меня кто-то окликнул. Тягнырядно. Он еще был в шахтерках. Летом Мыкола мылся дома, в своем душе.

— Ты чего это домой не идешь?

— Та... — Тягнырядно немного помялся. — Ось на, подывысь. — Он протянул лист бумаги.

— Что это?

— Та заява, хочу быть комсомольцем... Почитай, чи нема ошибок.

Я сначала опешил, но потом прочитал.

— Есть ошибка.

— Яка?

— Не туда ты суешься.

— Як суешься?

— А вот так. Привет! — Я отдал ему заявление.

По нашей улице с большой кирзовой сумкой шла почтальонша Нинка Пахомова. Когда-то мы с ней учились в одном классе. Она тоже оставила дневную школу, устроилась работать на почту и собиралась приходить к нам в вечернюю.

Длинные ремни делали сумку неудобной. Она болталась, била по коленям. Нинка то и дело поддергивала ее, теряя равновесие.

Смотреть на нее со стороны было смешно. Маленькая, в стоптанных, не по размеру туфлях, она кралась к каждому дому и при первом брехе собаки, как испуганный желтоголовый цыпленок, убегала что есть мочи.

— Эй, рыжая, ты что это крадешься?

От неожиданного окрика Пахомова вздрогнула.

— Фу, как выпугал. — Махнула рукой: — А в этом дворе собака есть?

— Есть. Здо-оровая, зла-ая и не привязанная!

Нинка съежилась от страха.

— Эй, Савин, эй! Погоди. — Она догнала меня. — А здесь что-то есть для тебя. — Передвинув с боку на перед сумку, стала копаться в письмах. — Вот, пляши! — торжествующе махнула перед самым носом конвертом.

Я увидел на конверте большой фиолетовый штемпель.

— Брось ты, Нин, так сегодня на работе наплясался. Это из мореходки.

Она отдала. Я тут же разорвал конверт. Мне сообщили, что документы мои приняты и я допущен к сдаче экзаменов.

— Поедешь? — заглядывая через плечо, спросила Нинка.

— Поеду.

— А Генка отказался. Гальку Тягнырядно боится оставить. — Она засмеялась.— Хочешь, я тебе кое-что о них расскажу?

— Не хочу. А вообще, какое твое дело? Нечего совать нос куда не следует!

— Я не совала, — обиделась Пахомова. — Он так же при мне вскрыл конверт и сказал: «Баловство это, надо институт кончать».

— Ну, ладно. Давай сумку, ремень подтяну, удобнее будет.

Ничего не вышло. Ремень оказался пришит к бортам сумки накрепко. Я завязал его петлей, надел сумку на плечо Пахомовой.

— А так удобно, — глаза у нее заблестели.

— Еще бы. Я же слесарь.

— Что это, Савин, тебя на танцах не видно? Приходил бы.

— Чудачка ты, Нин.

— Приходи.

— Постараюсь. Спасибо за приятную новость. До свидания.

Вечером пришел Геннадий.

— Вызов получил?

— Получил.

— Я тоже, но не поеду, а ты?

— Завтра беру расчет.

— Зачем торопишься, вдруг не поступишь?

— Думаешь, не сдам?

— Сдашь, конечно, но вдруг передумаешь.

— Ты же на «Песчанку» не передумал. Я тоже твердо решил.

— Когда поедешь?

— Дня через два. Приходи провожать.

— Ладно, приду.

Он пошел вниз по улице, к дому Мыколы.

Сдав в расчетный отдел всеми подписанный обходной лист, я пошел перед отъездом побродить по штахтному двору.

У механической мастерской белела серебристыми листьями маслина. В кузнице звонко стучали кузнецы, привычно гудели компрессоры. Пахло шахтой.

Мне стало жалко уезжать, жалко покидать тех людей, с которыми я жил и работал. Я стал представлять себе каждого и с каждым прощаться.

«Уезжаешь, значит, — пробасил Евсеевич, — в моряки подаешься. Говорят, хорошее дело. Ну, смотри, не подкачай там. А ко мне опять зябликов прислали... Счастливого тебе плавания!»

«А в комсомол я поступлю! — прожевывая сало, сказал Мыкола. — Вот побачишь, поступлю...

Меня кто-то тронул за плечо. Рядом стоял Мыкола Тягнырядно.

— Мыкола!

— Мыкола, а що? Ты вже рассчитався?

— Уже, Мыкола.

— Ну, так до свидания. — Оп протянул мне руку. — А в заявлении помылок — ошибок не було. Так отдав...

Я не выдержал и рассмеялся.

— Чего це ты?

— Ничего, Мыкола. Все правильно.

— Ну, ты як будешь тут, заходь, — не обращая на мой смех внимания, сказал он.

— Спасибо, Мыкола!

— Заходь и до дому ко мне, як приедешь на каникулы, заходь с Генкой.

— Спасибо! — Мы попрощались, и я заспешил домой, час отъезда приближался. Скоро придет Геннадий — провожать меня.

Летний семестр

I. На заячьих правах

Я сдавал досрочно очередную сессию и надеялся, что в этом году мне удастся поехать на каникулы к другу детства — Виктору Ведрину. Он закончил сельскохозяйственный институт и два года уже работал в одном крупном колхозе агрономом.

Зная, как сложно жить на одну стипендию, в последнем письме своем он писал: «Работу я тебе нашел денежную, должность видная и почетная. Приезжай, Максим, не пожалеешь...»

В то время студенческие отряды только начинали создавать, а в нашем институте по этому поводу и разговоров еще не было.

Готовился я к каждому зачету и экзамену, не жалея сил. «Что, если сдам плохо и стипендию потеряю!..» — Нервное напряжение сказывалось, стала болеть голова, а тут еще не всегда хватало денег на обед.

«Пойду к ректору, объясню все, может быть, на осень разрешит перенести последний экзамен». — С этой мыслью я вышел на улицу.

Московские улицы необычно пустынны и просторны перед рассветом. Влажный асфальт блестит, отражая матовые шары фонарей. Хорошо слышно, как шаркают по асфальту мокрые метлы дворников, как хлюпает вода, как чавкают под метлой остатки грязноватого снега.

Свернув в узкий переулок и едва переставляя ноги, я направляюсь к пруду. У пруда ощущаю запах талой воды, вижу, как темный лед просел на середине, скрылся под черную воду. Порывистый ветерок гоняет морщинистую воду то в одну сторону, то в другую.

Я подхожу к лиственницам, прислоняюсь спиной к стволу одной из них и стараюсь представить Виктора Ведрина.

Агроном в моем понятии — человек интеллигентный, немного праздный. В нужное время проехал по полям, дал указания, посмотрел вспашку, всходы, прикинул будущий урожай — и распоряжайся своим временем, как хочешь.

Виктор Ведрин — рослый, крепкого телосложения парень, веснушчатое носатое лицо, крупные губы. К любой работе он относился с жадностью, любил все делать сам, а тут надо распоряжаться, приказывать. «Какой из него агроном, — решил я, — наверное, сидит в конторе и щелкает на счетах...»

Не знаю, сколько я простоял под деревом, из забывчивого состояния меня вывел резкий сигнал легкового автомобиля, скрип тормозов. Неуверенной походкой дорогу переходил мужчина в синем плаще...

— Что, со вчерашнего развезло или уже успел заправиться? — крикнул ему водитель.

Мужчина небрежно отмахнулся, продолжая свой путь.

Чтобы избежать неприятного разговора, я направился к общежитию, стараясь не обращать внимания на мужчину, размахивающего бутылкой.

В институте мне неожиданио повезло. Направляясь к ректору, я столкнулся с профессором, которому должен был сдавать последний экзамен.

— Голубчик, это я с вами сегодня встречаюсь? — спросил он меня.

Пока я соображал, что ему ответить, профессор взял меня под руку и повел в пустую аудиторию, по пути всячески подбадривая:

— Студент вы прилежный, лекции посещали аккуратно. Мне кажется, у вас даже пропусков нет?..

— Есть, — признался я.

— Сколько?

— На двух ваших лекциях не был.

— Сейчас проверим. — Он достал записную книжку и стал перелистывать страницы, нашептывая мою фамилию. — А у меня отмечен один пропуск.

— Нет, я пропустил две лекции...

— Ну, голубчик, давайте вашу зачетку. Уверен, что на хорошо вы знаете. Ставлю вам «хор», извините, очень спешу! — Он возвратил мне зачетную книжку и удалился из аудитории.

В общежитий меня тоже ждал сюрприз. Я получил письмо от Виктора Ведрина.

Он писал о своей работе, о радостной холостяцкой жизни. Но не это главное было для меня. В конце письма, после букв «Р. S.», Виктор дописал: «Хорошо будет, если ты все-таки приедешь, хватит тебе мотаться на свою шахту. У нас тоже ты прилично заработаешь. Сдавай сессию досрочно — и ко мне. Телеграммой сообщи число. Я здесь договорюсь с колхозниками и устрою тебя на сезон пастухом частного скота. Двести — триста рублей в месяц — гарантия плюс харчи и свежий воздух. Народ у нас интересный и к пастуху большое уважение питает. Жду!»

«Ну, наконец он раскрыл «почетную должность»... — усмехнулся я.

Раздумывать было нечего. Собрав вещи, занял, сколько сумел, на дорогу и вечером уже был на вокзале.

Малость подумав, решил ехать зайцем.

Как только тронулся мой поезд, я прыгнул на буфер заднего вагона. Опасно, да и неприлично в наше время ездить «зайцем», но бывают в жизни исключения.

Ночь выдалась теплая, от встречного ветра меня защищал вагон, и я, несмотря на то что был одет в светлый хлопчатобумажный плащ, чувствовал себя уютно.

Поезд шел ходко, наверно, километров девяносто в час. Мелькали черно-белые поля, и чем дальше поезд уходил от Москвы, тем меньше становилось снежных пятен, с чернотой ночи сливалась земля. Весна и здесь берет свое...

Под самой Рязанью хлынул дождь, и мне пришлось стать в полный рост, плотнее прижаться к вагону. Струи, задуваемые встречным ветром, летели мимо. Вышедший в тамбур проводник заметил мой светлый плащ, постучал в стекло и, когда я обернулся, угрожающе замахал веником. Потом ушел в вагон. «Наверное, за ключом», — подумал я.

Поезд тем временем стал сбавлять скорость, замельтешили разноцветные огни светофоров, замелькали отшлифованные полосы запасных путей.

Показался проводник и заскреб ключом дверь. Что было сил я поддерживал ручку со своей стороны, и дверь не открывалась.

Заскрежетали тормоза, я соскочил на перрон и подождал, когда появится проводник.

— Те что, в милицию сдать? — сверкнули длинные зубы из-под черных усов.

— До Воронежа довези...

— Сколько заплатишь? — красненькое лицо округлилось.

— Нисколько!

— Проваливай!

Лил дождь. Редкие пассажиры выскакивали из вокзала и, шлепая по лужам, мчались к вагонам.

Я решил остаться в Рязани, подождать следующий поезд и купить билет, но когда электровоз, предупредительно рявкнув, тронул вагоны, я прицепился. Стоя на буфере и держась за скобу, я думал, как быть дальше. Дождь не унимался, руки зябли, мешал еще мой спортивный чемодан.

Немного погодя я поднялся на крышу и примостился на соединительной гармошке между вагонами. Здесь можно было сидеть, поставив чемодан. Над головой блестел медный троллей, висли плотные тучи, посвистывал холодный весенний ветер с дождем. Несмотря на это, я думал о Викторе Ведрине, о том, как он меня встретит и сумеет ли определить на должность сельского пастуха, вдруг он решил подшутить...

Дождь затихал, я выжал кепку, добро что козырек резиновый, потом стащил липкий плащ и отжал его.

На следующей остановке пассажиров не было, но по освещенному перрону расхаживал милиционер. Я согнулся, как мог, продолжая наблюдать за ним. Милиционер посмотрел в мою сторону, наверно, он принял меня за комок нерастаявшего снега. Потом ушел.

Не успел я как следует размяться и согреться, зашипели тормоза, цокнули буфера, и поезд стал набирать скорость.

Я опять сидел на своей гармошке, слушал ритмичный ход колес, наблюдал, как скользит дуга электровоза по троллею, временами подсвечиваясь яркими зеленоватыми огоньками, иногда высекая искры.

Далеко за Рязанью встречный ветер потеплел, здесь уже чувствовалась власть апреля.

Небо с востока посветлело, на промелькнувшем полустанке кричали петухи. Клонило ко сну, и я изо всех сил старался бодрствовать. Как я задремал, трудно объяснить, очнулся, когда поезд пролетал графский заповедник. Вначале я не мог сообразить, где я. Внизу пред глазами с бешеной скоростью неслась куда-то земля, по обе стороны мелькали бронзовые стволы сосен, слышались птичьи голоса. В одном месте засветлела прогалина, и я увидел яркий шар утреннего солнца. Тут же обратил внимание на свои руки, которыми держался за стальную рессору. При повороте рессора перекашивалась, плотно прилегая к другой, и впивалась острыми краями в чемодан. Чуть круче поворот — и мои руки останутся без пальцев. В чемодане уже зияли дырки. Я отдернул руки и несколько минут чувствовал какой-то озноб.

Поезд приближался к Воронежу, показались пригородные домишки, а впереди уже маячили высокие многоэтажные дома. Рядом с насыпью тянулась дорога, и по ней спешили на работу люди. Они меня тоже видели. Одни что-то кричали, показывая друг другу в мою сторону, другие с улыбкой помахивали руками. Забылся ужас, настроение поднялось, и я им помахивал кепкой. Как-никак на билете я сэкономил и к Ведрину теперь заявлюсь не с пустыми руками.

Когда поезд остановился, я немного замешкался, вытаскивая чемодан из-под рессор.

— А-а, голубчик, приехал! Ну-ко, слазь сюда! — На перроне стоял строгий старший лейтенант милиции. Кустистые с проседью брови его грозно сдвинуты к переносице, и колючий взгляд не сулил ничего хорошего.

Я кинул взгляд на другую сторону вагона. Путь был свободен, имелся шанс сбежать, но я покорно слез на перрон, подошел к гневному «старлею». «Что поделаешь, значит, не судьба заявиться к Виктору Ведрину не с пустыми руками... был бы помоложе милиционер — помиловал, а с этим служакой не столкуешься...»

— Почему едешь на крыше? Кто такой?.. — посыпались вопросы.

— Денег нет...

— У нас сейчас нет таких людей, у которых на проезд денег нет! — твердо заявил старший лейтенант.

— А у меня нет... студент я.

— Документ!

Я обреченно достал студенческий билет и протянул.

Он внимательно изучил мой билет, и на лице его поубавилось суровости. Крупный, сизоватый от множества точек нос посветлел, глубокая складка между бровями разошлась,

— Почему не попросился у проводника?

— Просился, без денег не взял.

— Без денег не всякий возьмет — это точно... — посочувствовал милиционер. — Почему не на занятиях?

— Досрочно сессию сдал, еду, чтобы деньжат заработать.

— Далеко едешь?

— В Анненский район.

— Не близкий путь... — После этих слов у меня появилась надежда на снисхождение. Милиционер вернул мне студенческий.

— Ну, следуй за мной! — приказал он. — Что ж плащ то не пожалел? Весь измазал, теперь вряд ли отстираешь. А если бы под колеса угодил?.. — продолжал он нравоучительно.

— Что, мне жить надоело?..

Я снял высохший плащ, осмотрел и, перекинув через плечо, зажав под мышкой продырявленный чемодан, пошел за милиционером.

Прохожие сочувствующе посматривали в мою сторону, когда мы, пересекая площадь, подходили к милицейской машине.

Старший лейтенант что-то сказал водителю и, кивнув мне, пригласил:

— Садись!

Я протиснулся на заднее сидение, а он сел рядом с водителем. Передо мной маячил широкий затылок старшего лейтенанта, покрытый густыми волосами, темная морщинистая шея, помятые выцветшие погоны с тремя звездочками.

Я смирился со своей участью и старался угадать кару, которая меня ждет.

Машина перескочила мост через реку, переехала железнодорожный мост, и мы очутились за городом.

Водитель затормозил и вышел из машины, в руках он держал орудовский жезл. Старший лейтенант повернулся ко мне, протянул пачку сигарет.

— Не курю, спасибо.

— Правильно делаешь. Я тоже до войны не курил, а на фронте научился, сейчас вот никак не брошу, так привык, что легче палец отрубить.

Водитель остановил грузовик. Поговорил с шофером.

— Игнатович, он довезет его почти до Васильевки, а там до Анны рукой подать.

— Годится, — сказал старший лейтенант. — Пошли. Это наш, подбросишь его, — приказал он шоферу грузовика.

— Сказано — сделано, — оскалился шофер, распахивая передо мной дверцу и сдувая с сиденья хлебные крошки.

Я сел в кабину, шофер хлопнул дверцей. Только тут я сообразил, что не поблагодарил Игнатовича. Я попытался высунуться в окно, но было уже поздно. Милицейская «Волга» неслась к городу.

Ехали молча. Шофер то и дело потирал нос, косился на меня, когда у дороги появлялись пассажиры со вскинутыми вверх руками.

Наконец он не выдержал, заметив впереди толпу пассажиров, и спросил:

— Взять, а?.. Спешат люди.

— Дело хозяйское.

— Надо взять.

Он затормозил, и люди полезли в кузов. Одна из молодух попыталась сесть в кабину, но шофер не разрешил.

— Садись в кузов, дешевле обойдется...

— Пусть едет в кабине — уступаю.

— Ничего с ней не станется. Баба в теле, при фигуре. — И задал мне вопрос: — Давно работаешь с этими?..

— С кем?

— Ну, с «крючками», — осмелел он.

— Недавно.

— Я это сразу определил...

После разговора опять мы ехали молча, и я стал подремывать. В конце концов, устроившись поудобнее, заснул.

Проснулся, когда грузовик стоял у какого-то здания. За плечо меня бережно тряс шофер:

— Слышь, шеф, приехали.

— Куда приехали?

— В колхоз «Дружба».

— Но мне надо в Анну.

— Я не знал, а то бы разбудил на трассе.

— Далеко до трассы?

— Рукой подать, километра не будет.

— Спасибо!

— Чего там. Хорошего человека приятно уважить...

Так мы расстались.

II. Вюшка

Я добрался к трассе, присел на большой суковатый комель старого тополя, который лежал у самой дороги, и стал ждать попутную машину.

Впереди перед глазами — просторное поле с празднично зеленеющей озимью, в сторону направо — балка с мутноватой речушкой, которая скрывается в прошлогоднем камыше и за редким зеленоватым лозняком. Из-за камыша доносится задорное кряканье уток, хлопанье крыльев, всплески воды.

Сначала, услышав шум мотора, я вставал, шел к самой трассе и, подняв руку, пытался остановить машину. Но ни один шофер не обратил на меня внимания. Машины проносились мимо с бешеной скоростью.

Наконец хождение надоело, ужасно хотелось есть, и я обдумывал свое положение, с грустью смотрел на пролетавшие мимо машины.

Вспомнились прошлые каникулы. Ездил я на свою шахту. Пока устраивался, несколько дней уходило на то, чтобы найти начальника участка, который согласился бы временно меня трудоустроить. Обычно на хороших участках людей своих хватало, и попадал я на такие, где вкалывать приходилось за троих, а получал — кот наплакал. Я смотрел на свои стоптанные туфли, на обтрепанные брюки и представлял, как встретит меня Виктор.

Верилось, что он меня устроит на работу, я готов делать все, лишь бы к новому учебному году купить какой-нибудь костюм и туфли. Плащ, может быть, еще отстираю, а пальто у меня есть «семисезонное», можно в нем еще годик-другой походить.

Со стороны деревни подошел мальчик лет четырех. Остановился напротив и внимательно стал рассматривать чемодан. Из-под раздвоенного козырька солдатского картуза блеснули детским любопытством светлые глазенки.

— Ну, здравствуй! — кивнул я ему.

— Здоров! — ответил он мне тоже с кивком.

— Как звать тебя?

— Вюшка, — сказал мальчишка. — Чемодан с дырками, а почему?

— Мода такая.

— А мода — это что?

— Необходимость...

— А необходимость что?

— Так надо, понимаешь? — испугался я бесконечных вопросов. — Вот нужны эти дырки на чемодане, и все...

— А-а, — понимающе кивнул Вюшка головой. — Хочешь, взойдет солнышко? — спросил он.

— Оно и так взошло.

— А еще?

— Хочу.

Мальчишка сдернул с головы солдатский картуз, обнажил огненно-рыжую голову.

— Ух, какое яркое солнышко! — воскликнул я.

Вюшка радостно хохочет.

— Что это у тебя на лбу? — замечаю я круг, нарисованный фиолетовым карандашом.

— Солнце! — Вюшка смотрит на меня с недоумением. Тут только соображаю я, что мальчишка показывал мне солнышко, нарисованное фиолетовым карандашом. — Это братка рисует, — поясняет он.

Одет Вюшка в выцветшую, побелевшую от солнца и стирок рубашонку, короткие штанишки, пристегнутые с двух сторон к рубашке большими булавками, на маленьких босых ножках уже проступают цыпки.

— Не холодно тебе?

Вюшка качает головой.

— Хорошо, теплушко. — Он садится рядом со мной, берет в руки чемодан и рассматривает дырки. — Прорватые, а ты говорил — мода... мамака ругала?

— Нет, еще не ругала. Не видела. А столовая у вас где-нибудь есть?

— Не-ету. Ты лопать хочешь?

— Не отказался бы.

Мальчишка еще несколько минут посидел молча, как бы что-то обдумывая, потом, когда я заметил крытую машину и выскочил к бровке асфальта, чтобы ее остановить. Вюшка вприпрыжку подался к деревне, даже не попрощавшись со мной. Машина не остановилась, и я вернулся на прежнее место.

На трассе наступило затишье. Машины появлялись редко, да и то больше шли в противоположную сторону. Я вспоминаю о милиционере и думаю, как бы он мне сейчас помог. «Хотя бы появился какой-нибудь прохожий, у которого можно было бы узнать, есть ли где поблизости остановка автобусов...»

Но вокруг ни души, и только от крайней деревенской избы отделяется маленькая фигурка Вюшки, он мчится ко мне, и когда приближается, я вижу, что руки его заняты. Вюшка несет бутылку с молоком, заткнутую пробкой из газеты, и что-то в картузе.

— Вот на, лопай, — протягивает он мне бутылку с молоком и картуз.

В картузе оказалось два яйца, ломоть черного хлеба и соленый огурец. Я роюсь в карманах, достаю два металлических рубля и протягиваю Вюшке:

— На-ко, вот.

Вюшка берет монеты, переворачивает их несколько раз на маленькой ладошке и возвращает.

— Возьми обратно.

—Это почему? Купи себе конфет, это тебе за обед и за труды.

— Лопать я тебе так принес, возьми обратно. — Он по-взрослому недовольно хмурится, сердито шмыгает носом.

— Да ладно тебе, — отстраняю я его ручонку, — купишь конфет.

Вюшка, подумав, говорит:

— Жамки только в лавке есть, а лавка далеко. Мамака не велит туда ходить. Машины задавят или коровы забрюхают! — Прищурившись, он смотрит на меня, как бы проверяя, убедил или нет.

Мимо нас с бешеной скоростью проносится такси.

— Вот видишь, — говорит мальчишка, — надысь такая машина курицу задавила. — Он отдает мне монеты и с облегчением вздыхает.

Подкрепившись, я возвращаю ему бутылку, благодарю.

— Ванюшка-а! — раздается женский голос. У крайней избы деревни стоит женщина в цветастом сарафане и машет рукой. — Ваню-юшка-а! — За руку она держит мальчика поменьше Вюшки.

— Мамака кличет, — Вюшка встряхивает картуз, надевает его на красно-огненные вихры.

— Ну-ка, присмотри за Витякой! — приказывает женщина. — Я на работу пошла...

Вюшка подбегает к матери и берет за руку брата. Они направляются ко мне.

— Вюшка, а ты етому дядьке есть давал?

— Етому.

— А кто он?

— Не знаю, сейчас спросим.

Мне становится ясно, почему мальчишка говорит свое имя не Ванюшка, как позвала его мать, а Вюшка.

К месту, где я сижу, приближается автобус, сбавляя скорость. Я вскакиваю и, пробежав немного, оказываюсь у распахнутой двери. В салоне сажусь на свободное заднее сидение и, припав к стеклу, смотрю на ребят. У самой кромки асфальта стоят Вюшка, Витяка и смотрят в мою сторону. Я вижу, что и у Витяки на лбу нарисовано фиолетовое солнце.

Автобус набирает скорость. Два маленьких человека становятся меньше, вот они уже кажутся черными точками у блестящего под солнечными лучами асфальта, а через цветное верхнее стекло автобуса смотрит фиолетовое солнце.

III. Чикиринда

Расплачиваясь с кондуктором, я интересуюсь, как мне добираться из Анны в село Знаменку.

— А зачем вам ехать в Анну, а потом возвращаться назад? — спрашивает она меня и, догадавшись, что я первый раз в этих местах, объясняет, где мне удобней сойти, чтобы попасть в Знаменку.

Когда автобус подошел к моей остановке, кондуктор показала в окно старую церковь.

— Видите купола? Эта церковь стоит прямо посредине села Знаменки.

Всю дорогу, пока я шел к селу, надо мной звенели неутомимые жаворонки. У села на приусадебных участках кое-где работали старики и старухи. Выбрав тропинку посуше, я направился к старушке, которая копала гряды.

Увидя меня, она отставила лопату и пошла навстречу.

— Ко мне, что ль?

— К вам, бабушка, — ответил я.

Она внимательно всматривается тусклыми серыми глазами в мое лицо.

— Чтой-то не признаю... глаза чтой-то подводят. Раньше, бывало, как зыркну — все ясно, а сейчас туман застит. Не, не признаю, не наш небось?

— Не ваш, бабушка. Я вот узнать хочу, где здесь агронома Ведрина найти?

— Агронома, Вихтора Мокеевича? — переспрашивает она.

— Виктора Мокеевича, — подтверждаю я обрадованно.

— Известное дело где, по такому времени в поле его только и можно найти. А поля у нас вон, во все стороны, — махнула она землисто сухой рукой.

— А живет он где?

— Вторая изба от церкви.

Я нахожу избу Ведрина, сажусь на высокое деревянное крыльцо с надеждой, что ждать его долго не придется. Но Виктор заявился поздно ночью. Приезду моему он не удивился. Вначале, как мне показалось, даже не обрадовался, и только после того как мы сели за стол, я понял, что Виктор рад моему появлению.

— Давно я тебя не видел! — говорит он. — Хорошо, что приехал. Живу я, видишь как! Целая изба на одного — живи, а насчет того, чтобы поесть, — все свежее и сколько хочешь!..

— Вить, но мне поработать надо...

— Брось ты, денег я тебе дам. Я написал тебе так с умыслом, а то ты бы ломаться начал.

— Нет, работу ты мне дашь...

Виктор разлил по стаканам остаток водки, подпер ладонью свой круглый подбородок, с минуту о чем-то думал, хмуря выгоревшие пшеничные брови, и наконец спросил:

— В пастухи, как я тебе писал, пойдешь?

— Пойду и в пастухи.

— Договорились. Завтра я об этом докладываю на правлении и лично Партизану. А то он мне проходу не дает. Я как-то сболтнул ему, что найду подмену, вот он и привязался. Надо старику к сыну на Север в гости съездить. Офицер сын у него, служит за Полярным кругом. Зимой там ночь, а летом старик занят... Вот и сделай добро ему и себе тоже.

На этом у нас разговор закончился. Дальше Виктор рассказывал о своей работе, о людях села. Я все ждал, когда он что-нибудь скажет о холостяцкой жизни, о сельской скуке или тяжкой судьбе агронома, но он даже намеком не обмолвился об этом.

Спать мы легли далеко за полночь. Утром чуть свет Ведрин ушел, оставив на столе записку. Перечисляя, где что лежит из съестного, он в конце записки советовал мне сходить осмотреть пастбища: «Иди за село к речке, пойма, овраги, взгорки, за леском пустырь — это и есть твои пастушьи угодья. Присматривайся!..»

Плотно позавтракав, часам к одиннадцати я отправился выполнять совет друга.

В отличие от вчерашнего дня сегодня я замечал, насколько весна здесь вступает в свои права раньше. По склонам, сверкая росой, ярко зеленела трава. Черная пашня, нагретая солнцем, подкуривала жидковатым парком. По волнистым полосам всякого мусора вдоль высоких берегов можно было определить, сколь широка была речка Тойда во время паводка, а сейчас она снова стала узкой и неприметной.

— Бу-ум, бу-ум-м! — раздаются ружейные выстрелы, это браконьеры бьют щук, оставшихся в колдобинах. Серо-зеленые холмы, похожие на брезентовые мешки, приставленные друг к другу, откликаются эхом.

— Эй! Пятруха, убил? — раздается визгливый голос одного из браконьеров.

— Уколошматил, зда-аровая, подлюга! — отвечает Петруха.

Мне хочется пойти посмотреть на убитую щуку и на стрелков, но в туфлях по болотистой низменности не пройти, стараясь держаться склона, я направляюсь к темнеющему квадрату леса. Вчера в разговоре Виктор называл этот лес Митрохиным кустом и еще какую-то легенду пытался рассказать о нем.

В лесу стоит сырой весенний запах, отдает дубом, лежалым листом и как будто свежими огурцами. На иглистом кусте боярышника настороженно замерли две птицы. Я затаиваюсь, стараясь рассмотреть их. С виду они чуть крупнее скворца, клювы крючковатые. Птицы с криком «чэк-чэк» срываются с места, и я узнаю серых сорокопутов. «Приятно все-таки после раздольных полей побывать хоть в таком небольшом лесу», — отмечаю я. Прохожу дальше. Лесок негустой. Много пеньков и пней, чувствуется, что здесь частенько, а может быть, и не в меру «прогуливаются» с топорами.

Услышав какой-то стук, я замер. Стук повторился, и я понял, что, похоже, здесь недалеко рубят деревья. Перебравшись через топкий овраг, пересекаю кустистую поляну и метров через сто натыкаюсь на старуху. Пока я шел, она подтаскивала деревца в одну кучу. В руках у нее туристский топорик, старуха с мужским выдохом «х-хэ-эк!» лихо рубит молодые дубки, клены. Одета она в ватную стеганку, черный платок, который напнут на самое лицо.

Под моей ногой хрустнула сухая вотка. Старуха подымает глаза и замирает с поднятым топориком в руке. В мгновение ока она преображается, начинает кряхтеть, охать:

— Ох, внучек, мочи нет моей, — обращается она ко мне. — Аль не помош мне ветошек на дрань нарезать? Изба-то у меня за зиму в конец облезла. Сейчас надо бы помазать, да драни нетути. — Разговаривая, она пристально в меня всматривается своими серыми мутноватыми глазами. Я узнаю старуху, которая вчера мне рассказывала, как найти Ведрина.

— Аль не наш-то будяшь? — продолжая всматриваться, спрашивает она.

— Не ваш, бабушка.

— А я здесь не одна, — говорит старуха, — на логу наши пастухи, стадо доглядают. Они бы мне помогли, ды один-то хром, а другой старой не хуже меня... Партизан наш, значит...

— Нет там никаких пастухов, — говорю я нарочито строго. — Что ж вы, бабушка, деревья так губите?

— Внучечичек, ды-ы грех на душу бяру, ста-арая. Господь бог меня накажет! — крестится бабка. — Избу надоть помазать к святой, скоро ведь святая.

— Какая святая?

— Пасха, внучечичек, пасха, значит... — Она все еще присматривается ко мне.— А вы чей же будете? — допытывается старуха.

— Погостить приехал в село, поработать...

— Яй! — спохватилась она.— Да никак ты вечор ко мне на огороде подходил, Вихтора Мокеевича спрашивал?

— Я.

— То-то обличье твое показалось мне знакомым. А где я тебя видела, никак не вспомню. Всю голову разломила, догадываясь. К Вихтору-агроному, значится, приехал. Слыхала, на селе гутарили, что прибыл такой-то растакой-то... а я Вихтора-то хорошо знаю, я Вихтора-то в люльке доглядала. Он мне, Вихтор-то, сродни приходится, — оживленно затараторила она, поправляя платок. На-ко, добрая душа, топорик, ды порезвись, пообогрейся! Да ты не бойся меня-то... ну-ко, ну-ко! — Она всучила мне топор и, заломив деревца, ждала моих действий.

— Что вы, бабушка, такие деревца уничтожить рука не подымется,— решительно отказал я старухе, думая о том, когда это Ведрина в люльке доглядала эта бабка.

— Яй! Ты что же это! Да нешто их уничтожишь? Смотри, вон одну срубили, а от пенька целой пучок отростков тянется. Их уништожишь. Они такие живушшие. Уж сколько лет всем селом рубим...

— За такие дела, кажется, строго наказывают! — не меняя тона, продолжаю я.

— Э-э, наказывают! — отмахивается старуха. — Меня не накажешь. Вот тольти грех на душу принимаю.

— Не рубили бы деревца, и грехов меньше было бы...

Старуха делает вид, что не слышит мою реплику.

— А я вот с председателем поговорю об этом.

— Что ты, что ты! Внучечичек, я сча ухожу...

Она достает веревку и начинает вязать вязанку.

— Я, внучечичек, Вихтора-то в люльке доглядала, он, Вихтор-то, сродни мне, — слащаво тараторит она.

Вязанка получается большая. Старуха вытаскивает несколько деревьев и откладывает в сторону.

— А продолжали рубить, эти не унесете.

— Унясу, родной, унясу. Вот тольти грех на душу.

Я поднимаю вязанку и, цепляясь за кусты, несу к селу. Старуха подобрала оставшиеся дубки и идет следом за мной, бубня себе под нос:

— Я Вихтора-то знаю, знаю...

Я вспоминаю легенду об алчном помещике, который уничтожил все леса в этих краях, вспоминаю, как хитрый крестьянин Митроха, вырядившись лешим, выпугал до смерти лесорубов и тем самым спас этот лесок. Теперь легенда, интересная комическими похождениями Митрохи, приобретает другой смысл.

Сзади меня идет старуха, зажав под локтем топор, топорище торчит, словно автомат. Похоже на то, что она меня ведет под конвоем. У села я останавливаюсь, опускаю вязанку и, кивнув ей на прощанье, иду к темнеющей пустыми окнами церкви.

В тот же вечер я рассказываю Ведрину о встрече в лесу со старухой. Он усмехается:

— Никак это была Чикиринда...

— Что за Чикиринда?

— Прозвище у нее такое. Дом она имеет каменный. Обо мне чепуху молола: «в люльке доглядала, родня моя» — просто она испугалась незнакомого человека, а потом, когда узнала тебя, решила задобрить. Ну, и Чикиринда! Каждое ее похождение имеет свой смысл, — задумчиво продолжал Ведрин. — Смысл... как сейчас понимать Чикиринду?..

— А при чем тут смысл? — допытывался я.

— Да притом. За мою бытность бабка Чикиринда отмочила во какие колена: на колхозной птицеферме стали пропадать цыплята. Что ни день — нет полдесятка, а иногда и больше. Лисы, говорят птичницы. Только списывать успеваем. Стали принимать меры. А цыплята нет-нет да и начнут исчезать. И вдруг пошли слухи, что у бабки Чикиринды есть колхозные цыплята. Проверяем — точно.

«Где взяла?» «Известно где. Пымала на ферме, голубок. Вот грех на душу взяла... другие берут, и я беру, власть-то своя, народная». Чикиринда берет, когда знает, что другие берут, вернее, воруют. И о том, что взяла Чикиринда, слух в тот же день распространяется по всему селу. Перед твоим приездом случай интересный был. В тракторном парке стали пропадать фары с тракторов. Что только не делали, как не следили, а парк остался слепым. Сторож — человек проверенный, не раз за большие ценности отвечал. Все правление этим вопросом занималось. Несколько раз человека специально за фарами в командировку посылали. Новые поставим — глаз не спускаем, и все равно стащут. Тракторист у нас командированный работал, так мы, грешным делом, на него подумывали, Появилась молва, что бабка Чикиринда балует. Проверяем — нет у бабки фар. А время идет — посевная на носу. Бригадир тракторной бригады неделю партизанил, изловил все-таки вора. Среди ночи поднял все правление колхоза на ноги. Приходим в клуб, а на сцене Чикиринда с бригадиром за столом сидят и орут друг на друга на чем свет стоит. На столе только что отвинченная фара лежит. Всегда Чикиринда охотно сознавалась в своих грехах и перечисляла остальных виновников, а тут твердит: «Одну свернула!..» — и точка. Не похоже это было на Чикиринду, и мы решили, что бабка выжила из ума. А утром колхозный сторож дед Селиван сам пришел с повинной к председателю. Потом выяснилось, что Чикиринда на этот раз действительно не знала, кто отворачивает фары.

Фары оказались ходовым товаром, и дед Селиван продавал их на трассе. На бутылку ему в любое время и при любой погоде давали. Если тебе все старухины похождения рассказать, ночи не хватит. Чикиринда у нас человек на весь район знаменитый... А в лес, наверно, серьезные нарушители повадились. Придется Чикиринду в правление вызывать и принимать нужные меры, иначе от Митрохина куста одни пни останутся.

Вечером я пошел прогуляться по селу. У дома Чикиринды на самом виду лежала вязанка хворосту, которую я помогал ей нести из лесу. К вязанке был привязан серый вислоухий кобель, который старательно облаивал каждого прохожего.

Как только кобель начинал гавкать, на широком крыльце тут же появлялась бабка Чикиринда в черном накинутом на плечи платке и журила его:

— Нишкни, луцыпер окаянный!..

IV. Дорога к Счастливке

Виктор озабоченно посматривал на меня, я чувствовал, что он хочет о чем-то со мной поговорить.

«Наверно, нет возможности устроить меня на работу, или я его стесняю! Приехал, живу...» — гадал я.

Чтобы Ведрин не маялся, я решил начать разговор сам, но он опередил меня.

— Максим, время у нас сам знаешь какое... Посевная, людей не хватает. Помог бы ты колхозу. Надо съездить в город, привезти запчасти. Не в службу, а в дружбу...

— Деликатность тебя замучила. Давно бы сказал, я готов все лето возить запчасти, если надо.

— Ну, спасибо тебе! Собирайся, Клим заедет за тобой на машине.

Не садясь за стол, стоя, Виктор поел, схватил кепку и был таков, с улицы крикнул мне:

— Харчей возьми с собой, у нас столовых нет.

«Едем на машине, что, мы не найдем, где пожевать... Тоже мне агроном, работает с утра до ночи, как лошадь».

Я узнал, что председатель колхоза — человек властный и заслуженный, видно, помыкает Ведриным, как хочет. Виктор, наверное, у него вместо мальчика на побегушках. «Вот тебе и агроном, посевы, урожаи...»

Сигнал клаксона прервал мои мысли, полуторка горьковского завода стояла у избы, и шофер нетерпеливо смотрел в мою сторону. Я быстро влез в кабину.

— Держи калантырь, — протягивая руку, сказал шофер, — будем знакомы — Клим.

Я пожал узкую мускулистую руку Клима и назвал свое имя. И поехал я в должности грузчика доставать для колхоза запчасти.

На обратном пути из города Клим вдруг предложил заехать в деревню Счастливку к тетке.

— Я тебе такие чудеса покажу!.. — Эта фраза была у него дежурной. Никаких чудес я от него не ждал. Мне до судорог в желудке хотелось поесть и хоть немного отдохнуть. Я вспомнил наказ Ведрина и сожалел, что не послушался его, но шофер — опытный человек, не первый раз в командировке, — почему он не взял харчей? — косо посматривал я на Клима.

Часа три под проливным дождем мы провозились с машиной, и все-таки пришлось ее бросить километра за два от этой невзрачной и тихой деревни.

Мне хотелось просто наподдать шоферу, потому что во всем был виноват он.

Мы ехали по асфальтированной трассе. Мотор у нашей полуторки после капремонта работал отлично, даже крутые подъемы она преодолевала легко, без «одышки». Стрелка на спидометре почти все время прыгала за цифрой семьдесят.

О Климе я знал мало, за баранкой он молчит, а что можно узнать о человеке за сутки, если разыгрывает бывалого человека, а когда сели, застряли, ругался не хуже корабельного боцмана.

Сейчас он шел впереди: длинный, узкоплечий, белая, как ощипанный одуванчик, голова его неподвижно застыла на тонкой, покрасневшей от солнца шее. Клим обижался, и это меня раздражало. Ведь во всем был виноват он. Но его инициативе мы свернули с асфальта и поехали плутать проселочными дорогами, разыскивая злосчастную деревню Счастливку.

«У меня там тетка живет. Знаешь какой сад! Ульи по саду, почти под каждой яблоней, махонький зеленый домик. А пчелы — ты, доктор, еще не видел таких пчел! — «Доктор» — так Клим обращался ко всем, с кем разговаривал. — Меду у тетки — ешь не хочу! Я тебе такие чудеса покажу!.. — Размахивал длинными, словно жерди, руками Клим.— Время в запасе есть, почему бы денек не покантоваться? У нас в Счастливке такие девчата!.. А парней раз, два — и обчелся: По вечерам «мотаня» под ливенку. Ты когда-нибудь был на «мотане»?

— Даже не знаю, что это такое, а далеко эта Счастливка? — соблазнился я.

— Не-ет, во-он за тем леском. Меньше десяти километров... Сворачивать?..

— Сворачивай!

«За полчаса мы доедем, отдохнем, перекусим, пока туда-сюда и вечер. Сходим на «мотаню», познакомимся с девчатами, мечтал я, если задержимся, наверстаем... Да притом, Клим знает, спешить нам или нет».

Ехали лесом. Клим открыл окно и, ерзая на сиденье, с увлечением продолжал рассказывать, как он гостил у своей тетки, как спал в саду под яблонями:

— Мы и сейчас с тобой в саду будем спать... Надоели эти придорожные гостиницы до тошноты.

Дорога становилась хуже, сухие русла ручейков, канавки часто пересекали ее. Нас то и дело стало подкидывать под хруст скрипящих пружин сиденья. По кабине упруго хлестали ветви деревьев, Клим иногда высовывал руку в окно, стараясь на ходу сорвать веточку.

На опушке дорога раздвоилась, две колеи, еле заметные, уходили в одну сторону и в другую.

— По какой ехать?

— По этой, — уверенно показал Клим на заросшую густой травой.

Километра через два дорога исчезла:

— Как быть?.. Не лучше ли вернуться?

Клим вышел из кабины, залез в кузов, осмотрелся:

— Курс правильный, вот за этим холмом Счастливка. Жми, доктор, по целине! Нет, стой! Дай-ка я сяду за баранку.

Я уступил ему, потому что шофер из меня некудышный. Случайно научившись водить машину, я воспользовался доверием Клима.

Он снял пиджак, закатал рукава и, поплевав на ладони, погнал машину, продолжая рассказывать про знаменитую на весь район теткину пасеку, про целебные свойства меда и парного молока.

— Деревня! — показал я Климу.

— Вижу! — Он круто подвернул баранку, так что занесло задние колеса, и, прибавив газу, переключил скорость. — Ну, доктор, вот мы и приехали!

Рокот вашего мотора разбудил пустынную и тихую деревню. Привязанные у самой дороги телята заметались, стараясь оборвать веревки, копошившиеся в теплой пыли куры с криком разлетались по сторонам, будоража уснувших собак.

Клим сбавил скорость и медленно поехал, внимательно всматриваясь в дома.

Я представил сытный обед, после которого можно будет под тенистой яблоней на свежем воздухе попить крепкого чая с душистым медом. «Скорей бы!»

У больших густоразросшихся ракит кончились избы. Дорога опускалась в низину, исчезая в кустах боярышника и лозняка.

— Ручей там, что ли? — спросил Клим.

— Тебе лучше знать.

— Пойду посмотрю...

Вернувшись, он постоял у машины, почесал затылок, закурил:

— Перемахнем! — Взвизгнули тормоза, и прозрачно-искристые брызги воды фейерверком вылетели из-под передних колес. Полуторка выскочила на пригорок и покатилась к спокойному большому пруду.

— Что, не та деревня? Или не доехали?

— Еще не доехали...

— Мы уже больше шестидесяти километров отмахали.

— Ничего, доктор! Километры считать не наше дело. Вот счетчик, железный прибор для этого существует. — Он покосился в мою сторону и, довольный, улыбнулся.— Не сердись, скоро приедем. Я, наверно, лет семь назад был у нее... Но ты будь спокоен, найдем. Я тебе такие чудеса покажу...

— Да заткнись ты со своими чудесами!..

Клим подогнал машину к берегу. В тени под ракитовым кустом лежала чья-то одежда.

— Сейчас, чтобы ты не волновался, я наведу справочку... Жара-то какая, — расстегивая пуговицы гимнастерки, сказал он.

Жара действительно стояла невыносимая.

— Окунемся?

Я молча разделся, и мы пошли к воде. Под обрывистым берегом на глинистом песке животами вниз лежали два подростка. У одного, рыжеголового, на покрасневшей спине, словно папиросная бумага, висела кожа.

Клим подошел к ним:

— Ребята, вы не знаете, как проехать к деревне Счастливке?

Подростки, как по команде, повернули головы и удивленно уставились на подошедшего.

— Ну, что уставились? Я спрашиваю, как проехать к Счастливке?

— Мы не знаем, как проехать, — ответил рыжеголовый. — Закурить есть?

— Дать бы тебе закурить, суслик облезлый!.. Что не спросишь, ни черта не знают, а закурить дай!..

— А при чем они? — вмешался я. — Болтать нечего, освежимся да в путь.

Когда мы отплыли на большое расстояние от берега, рыжеголовый крикнул:

— Ты, журавль колодезный! Сам ни черта не знаешь!..

Клим сделал вид, что не слышит.

Мы переплыли пруд и, отдохнув, вернулись. На темно-зеленых бортах машины крупно было написано мелом: «Журавль длиннобудылый! Стропило остропузое!»

Клим сердито засопел, посмотрел по сторонам — подростков не было, он стер рукой надпись, оделся, и мы поехали дальше.

После купания настроение у меня поднялось. Правда, голод усилился, но не вечно же мы будем ехать.

Мимо опять замелькали просторные поля, светло-зеленые всходы пшеницы, синеватые — ржи, с широкими межами и огрехами, которые буйно зарастали всякими травами.

Дождь начался неожиданно. Еще в лобовое стекло било яркое солнце, синело небо, а по крыше кабины застучали тяжелые капли.

Клим выглянул в окно и поспешно стал поднимать стекло. Тут же исчезло солнце, сначала толстые нити, а потом плотные потоки воды обрушились на землю.

Через несколько километров я почувствовал, как задние колеса, ерзая, стали пробуксовывать. Глинистая почва покрылась водой, и вязкая, в то же время скользкая дорога раскисала все больше.

Клим сидел за баранкой с таким видом, как будто ради этого дождя он столько времени кружил по проселочным дорогам.

На крутом повороте машину занесло, задние колеса сползли в прорытую вдоль дороги канаву. Клим выругался и, закусив губу, с остервенением прибавил газу. Мотор, вахлебываясь, ревел, рев переходил в надрывный визг, но машина оставалась в кювете.

— Кончай без толку рвать мотор!..

Клим даже не посмотрел в мою сторону. Я вылез из кабины. От задних колес шел пар пополам с дымом, остро пахло жженой резиной. «Скаты сожжет!»

— Ну, ты, стропило остропузое! — обозлившись, заорал я.

Он заглушил мотор, обиженно посмотрел на меня.

«Черт знает, что это за человек?! Да и я балда, поехал в Счастливку! Наверно, такой деревни и не существует, а Виктор ждет запчасти...»

— Почему я стропило? — прервал мои размышления Клим.

— Не видел, какая дорога? На повороте надо было машину придержать...

Дождь лил, не прекращаясь, и все это время, промокшие до нитки, мы пытались выехать из канавы, бросая под колеса фуфайку, охапки мокрого бурьяна. Но машина ползла боком вдоль дороги, оставаясь в кювете.

Наконец нервы у меня не выдержали, я плотно захлопнул дверцу кабины и пошел вперед по дороге с надеждой, что в первом населенном пункте мы сумеем пообедать.

Вначале Клим шел сзади, потом обогнал меня и, задрав подбородок, вышагивал, словно гусь, не разбирая дороги.

Дождь перестал так же неожиданно, как начался. Сразу затих ветер, и сквозь темные клубящиеся тучи стали пробиваться яркие лучи заходящего солнца.

Показалась какая-то деревня. Клим зашагал еще шире. Я едва успевал за ним.

— Куда это ты так мчишься? Здесь, наверно, тетка твоя живет?..

Он остановился, поскреб затылок и почти с отчаянием крикнул:

— Но есть же тут какая-нибудь столовка?!

— В такой деревне ресторан должен быть... Сворачивай вот к этой большой избе, хоть хлеба и молока купим.

Я постучал в широкую дверь.

— Хтой-то там? — услышали мы звонкий девичий голос.

— Откройте, — толканул дверь, но она не открылась. — Ну, отпирайте.

— А хтой-то?..

— Тьфу ты, черт возьми! Открывайте! Не съедим же вас!..

— Да здесь же открыто. Щеколду троньте.

Тут я увидел рядом с дверной ручкой шляпку ржавого гвоздя. Придавив ее, открыл дверь.

Посреди просторной избы с половой тряпкой в руках стояла девушка. Вдоль стен в несколько рядов громоздились длинные лавки и старые, ободранные стулья, за бархатной занавесью возвышался деревянный помост — сцена.

Мы поздоровались, и Клим стал расспрашивать девушку, где бы купить поесть.

— Лавка сегодня закрыта. Продавщица уехала в город за товаром.

После сказанного я видел, как у Клима отвисла челюсть и он растерянно повел глазами в мою сторону:

— Вот это попались!.. Хотя бы хлеба где-нибудь достать... Жрать хочу невыносимо!..

Девушка хмыкнула, потом положила тряпку в ведро и, вытерев руки о подол темного фартука, сказала:

— Идемте, я вас покормлю...

— Пойдемте! — поспешно согласился Клим,

Мы прошли улицей к низенькой, крытой старой соломой избе, из почерневших и потрескавшихся бревен то и дело вылетали осы. Маленькие окошки, обведенные синей краской, почти закрывали густые кусты сирени.

Клим тронул меня за руку и, кивнув в сторону девушки, шепнул:

— Ну и страшна-а бродя-га!.. Бывают же исключения...

Действительно, девушка была очень нескладна. Широкоротая, с крупным вздернутым носом, большими серыми глазами, плечистая, с сильными мужскими руками.

Она открыла избу и пригласила нас войти.

В избе мы сели на деревянную скамью.

— Мы даже не знаем, как вас зовут.

Девушка улыбнулась, обычно такие улыбки рисуют карикатуристы — до ушей.

— Да как-нибудь называйте.

— Ну, все-таки?

— Лилия.

Если бы я не ущипнул Клима, он бы расхохотался.

— Будь приличным гостем! — тихо сказал я ему.

— Ну, и цветочек, доктор!..

В избе было очень чисто. Белые, хорошо подсиненные стены, снежные, расшитые сказочными узорами полотенца висели над аккуратными рамками семейных фотографий.

Мы помыли руки, Лилия накрыла на стол. В избе запахло свежими щами, молодыми огурцами. Через несколько минут она принесла из погреба молоко и квас.

— Пейте, что понравится.

Пока мы ели, Лилия не отходила от стола, предлагая нам то яичницу, то тушеное мясо.

После обеда мы попытались с ней расплатиться, но она даже обиделась.

— Что вы, ребята, да разве так можно-то. Я к вам по-простому, авы мне деньги, спрячьте их, ради бога!.. — И, чтобы как-то замять неловкость, она спросила о нашей машине. — Далеко вы застряли?

— Какой там далеко, здесь, за деревней. Вот часик передохнем, и надо вытаскивать.

— Идемте со мной. У нас в клубе за сценой есть два старых дивана. Отдохнете, а вечером у клуба соберутся ребята. Попросите нашего тракториста, он вас вытащит.

— Это хорошо придумано. Я так устал... — признался Клим.

Когда мы проснулись, на дворе было уже темно. В приоткрытую дверь проникал электрический свет, слышался смех, кто-то пытался сыграть на баяне вальс «Амурские волны». Вместо Клима на соседнем диване лежал футляр, похожий на чемодан средних размеров. Я вышел на улицу. Недалеко от порога избы на столбе ярко горел фонарь. Множество ночных бабочек и метеликов кружилось вокруг него, иногда о стекло, словно маленький камешек, бился жук.

Мой напарник сидел у самого столба на скамейке и пиликал на баяне. Делал это он с весьма серьезным видом, вокруг стояли деревенские парни и девчата, было заметно, что старание горе-баяниста забавляет их.

— Доктор, — увидев меня, заговорил Клим, — а ведь я когда-то неплохо играл на таком «ящике». Черт возьми, все позабыл!..

— Я не сомневался в твоих способностях, но сейчас отдай кому-нибудь этот ящик. Пора выручать машину, а то у нас будут большие неприятности.

— Погоди! Лилия обещала познакомить меня с трактористом. Он выдернет машину за полминуты. В таких делах положись на меня, все будет в порядке! Завтра прикатим на место. Сегодня большой престольный праздник. Здесь такие чудеса будут. Ты же ни разу «мотаню» не видел...

Меня поразила безответственность Клима.

— Ты уверен, что от нашей машины хоть мост останется?

— Чудак ты, доктор, кому она нужна...

Тем временем баяном завладела Лилия, сделав несколько переборов, заиграла страдание. На средину круга вышли две девушки, задробили каблуками, одна тоненьким голоском запела:

Другая тут же ответила:

Клим засиял, подбоченился, выставил вперед острое колено:

— А я тебе что говорил? Тут, доктор, сейчас такие чудеса увидишь, дух перешибет.

Они заходили кругами, прихлопывая в ладони и продолжая дробить каблуками:

И вдруг Клим сорвался с места и, неловко приседая, разбрасывая свои длинные ноги, пошел по кругу, хрипло выкрикивая:

Девушки опрометью метнулись из круга. Лилия перестала играть, захохотала, и все, кто стоял, тоже засмеялись. Клим поклонился:

— Благодарю публику! — сел опять рядом со мной. — Я, доктор, если хочешь знать, такие колена выделывал, что ахнешь!

К фонарю подошли парни. Среди них выделялся высокий, с волнистым густым чубом парень. Из-под пиджака, наброшенного на прямые могучие плечи, виднелась светлая рубаха, одна штанина темных брюк была закатана до колена, другая чуть ниже, босые ноги забрызганы грязью.

— Ванек, гдей-то ты был? — спросила высокого парня Лилия.

— Торф копал, — ответил он, тряхнув светлыми волнами чуба, выкрикнул: — Ну-ко, вжарь страдануху!

— Вот это молодец! — восхитился Клим.

Лилия покосилась в нашу сторону, поправила баян, выждала и, зыркнув из-под крутых бровей на парня, лихо заработала длинными красивыми пальцами.

Ванек замер, как бы вслушиваясь в мелодию, подходящая ли? Не фальшивит ли баянист? И, сделав комическую гримасу, выписывая ногами кренделя, прошелся по кругу и, остановившись напротив Лилии, выпятив, словно мельничный жернов, грудь, ухарски запел:

Когда Ванек пел, Лилия не играла, потом проиграла мелодию и чистым, высоким голосом запела сама:

— Вишь, как чешет, а ты — поехали! — сиял Клим. — Здесь, доктор, такие чудеса увидишь...

Молодежь подходила, и круг увеличивался, и все с интересом слушали частушки:

Ребята дружно захохотали, а Ванек, не меняя позы, рассматривал Лилию. Клим презрительно сплюнул, нахмурился:

— Красавчик выискался!.. — Видно было, что симпатия его на стороне Лилии.

— Что, съел?! — вдруг выкрикнул Клим.

Все с удивлением уставились на Клима. Ванек перестал «страдать» и, сжав кулаки, направился к нам:

— Чтой-то тут за публика?! — рядом с Ваньком как из-под земли возникло несколько парней, я почувствовал недоброе.

— Ваня, дак это же шофера... откуда вы, ребята? — она встала между нами. — Клим, вот это и есть наш лучший тракторист. — И опять к Ваньку: — Застряли они, машина за деревней, по заднюю ось в грязи.

— Во как! — усмехнулся Ванек.

— Вы познакомьтесь! — подтолкнула она Клима к Ваньку.

— Держи калантырь, — протянул руку Клим. — Мы, брат, тут тебя давно дожидаемся.

Ванек пожал протянутую руку, снисходительно сказал:

— Своего брата шофера завсегда выручу. За трактором смотаюсь, а вы шагайте к машине.

Довольные неожиданным исходом разговора, мы с Климом направились к машине, следом за нами пошли все, кто был у клуба.

По небу плыли клочковатые темные облака, далеко в стороне от нас вспыхивали зарницы, освещая на мгновение бревенчатые избы, корявые разлапистые ракиты.

Сырая земля отдавала дождем, с огородов тянуло навозом.

Лилия заиграла «страдание», и кто-то визгливо запел:

Лилия ответила:

Когда опять кто-то запел визгливым голосом, я прислушался и узнал Клима:

Дорогу, словно молнии, полоснули лучи фар, тут же я услышал трактор. Толпа с визгом расступилась, и трактор, громыхая прицепом, пронесся мимо. Прокатясь метров двадцать, он стал.

— А ну, навались! — крикнул Ванек.

В кузов прицепа полезли парни и девчата. Клим метнулся к Лилии, предлагая ей помощь, но его незаметно оттеснил Ванек и, взяв у девушки баян, усадил ее в кабину трактора.

Среди вязкой ночной тьмы в кювете одиноко стояла наша полуторка. Я стал на колесо и посмотрел в кузов, все ящики вроде были на месте.

Трактор легко выхватил машину и тащил ее до мощеной дороги, километра три. Выкатив на дорогу, Ванек отцепил буксирный трос, объяснил нам, как ехать дальше. Мы поблагодарили его, сказали Лилии спасибо.

— Не за что, — ответила она. — Будете в этих краях, заезжайте к нам в Счастливку.

— Как в Счастливку?..— выкрикнул Клим.

— А так, в деревню нашу, Счастливку...

— У меня же тетка тут живет!.. Пелагею Марковну Дегтяреву знаешь?

— Во племянничек выискался! — до ушей улыбнулась Лилия. — Дак она пять лет назад на пенсию ушла. Избу продала и в город к сыну укатила.

Клим поскреб затылок, понимающе кхекнул, сел за баранку.

Я видел, как Лилия и Ванек под восторженные крики влезли в кузов прицепа, а кто-то из парней повел трактор.

Лилия ответила:

Последнюю частушку из-за расстояния я разобрал с трудом:

Чтобы лучше были видны ухабы и выбоины, Клим включил дальний свет. Он сидел и сосредоточенно всматривался в дорогу.

— Сколько мы с тобой зря колесили и бензину сожгли, — сказал я.

— А тебе понравилась Лилия?

— Интересная...

— Вот я и думаю, что не все бабы красивые, привлекательные... Эх, доктор, а у меня в этой Счастливке любовь живет. Промчалось время одним солнечным деньком, спохватился я поздно.

— А мне казалось, что ты женат.

— Не женат. В нашем селе держал одну на примете, да она к односельчанам не расположена. Все приезжих высматривает. К твоему дружку симпатию имеет, да что-то он к ней не очень.

— Красивая?

— Надюха-то? — Клим цвиркнул сквозь сжатые губы в окно, — в порядке девка, ладная станом, да и лицом хороша... Но об этом, доктор, довольно. Прошу тебя, ты Мокеевичу о наших «кругах» не рассказывай...

— Мне что...

— И я об этом, что тебе. Ты правда в пастухи приехал наниматься?

— Правда.

Дорога раздвоилась. Клим нажал на тормоза.

— Куда ехать? Горючее кончается, надо подзаправиться.

Пока он заправлялся, я уснул.

Утром мы выехали к небольшому полустанку. На железнодорожной насыпи сидел какой-то человек и что-то делал. Солнце начинало пригревать. Клим остановил машину, мы вылезли из кабины, подошли к человеку и спросили, как проехать к трассе.

Он поднял краснощекое лицо, внимательно осмотрел нас полусонным взглядом, ответил:

— Через переезд, а там налево до самых Выселок. — Опустил голову, как будто задремал, но руки закручивали гайку.

— Где этот переезд? — спросил я.

— Во-он там, — не поднимая головы, продолжая закручивать гайку на рельсовых стыках, ответил он.

Я постарался догадаться, где же это «во-он там». В ту сторону посмотрел и Клим, потом мы стали изучать железнодорожную насыпь, но никаких признаков переезда не заметили.

— Растолкуй, пожалуйста, как нам все-таки к переезду попасть.

Человек бросил ключ, вяло улыбнулся:

— Весна. Припекает... Гайку, и ту крутить желания нет. Видать, приезжие?

По лицу стекал пот.

— Жарко. А вы ехайте прямо, — показал рукой вперед. — Жарко!..

На нем ватный стеганый пиджак, на голове шапка.

— Разденьтесь!

— И правда! — согласился он. — Во-от как разморило. Туды-сюды, а деньки летят, вот и май подкатил...

Мы тихо поехали вдоль железнодорожной насыпи.

— Гей, гей! — раздался голос. — Остановитесь!

Нас догнал человек.

— Забыл!.. — переводя дух, сказал он, — забыл... вам куда надо-то?

— На трассу выехать! — крикнул Клим.

— Ну, тогда все правильно, — расстегивая пиджак и помахивая шапкой, он добавил: — Только вот что, до переезда еще версты три. Городские привыкли к указателям, а там их нету. Брошено несколько шпал через пути, и все. Народ у нас смышленый, шофера бойкие... — Он попросил закурить. Берет желтыми, в мазуте, пальцами у Клима папиросу, надевает шапку и идет назад. И вдруг возвращается опять:

— Давайте-ка я вас провожу.

— Зачем?

Он задумывается.

— Да, зачем? — повторяет мой вопрос. — Весна, разморило... а папироску еще про запас дайте.

Клим сердито засопел.

— Дай, тебе что, жалко? — прошу я.

Он протягивает нехотя пачку с папиросами. Человек берет две. Добродушно усмехается, прячет папиросы в шапку.

— Вот теперь как бы веселей будет... Переезд прямо, ехайте и смотрите... А то, может быть, ко мне в гости заехаем, у меня баба исправная, угощения всегда есть. Спроси у любого, как живет Яшка-обходчик? И каждый скажет...

Не дослушав Яшку-обходчика, мы поехали.

Домой попали во второй половине дня. Клим подрулил к гаражу, и мы принялись разгружать запчасти.

V. Партизан

С Партизаном меня познакомил сам Ведрин.

— Савелий Фомич, вот это и есть твой преемник и мой друг Максим, студент.

Старик прищурил хитроватые глаза, обошел меня вокруг, окинул снизу доверху внимательным взглядом и зачем-то крякнул.

— Вот ему и передашь, Фомич, сложность своего ремесла. Он, поди, уже полынь от лопуха не отличит, — добавил Ведрин и, оставив нас один на один, заспешил на свой агропункт.

— Пошли! — хрипловато сказал Савелий Фомич, приглашая меня хозяйским жестом в поле.

Я пропустил его вперед и зашагал за ним следом по уже знакомой дороге.

Сегодня извилистые берега речки были пустынны. На какое-то время старик задержался на склоне, сошел с дороги, изучающе осмотрелся, поковырял носком сапога землю, и только после этого мы спустились в пойму.

В одном месте из серых зарослей прошлогоднего камыша подхватились два больших кроншнепа, ярко мелькнув белыми надхвостьями, понеслись к Митрохину кусту. От резкого взлета крупных птиц пересохшие метелки камыша брызнули желтоватым пухом. Савелий Фомич даже не взглянул на птиц. Он широко шагал, чавкая водянистой почвой.

— Вишь, как здеся травка проросла? — обратился он ко мне. — Неделю тепла — и встанет. А там, на сугреве, — показал он в сторону холмов беспалой кистью правой руки, — уже зелень. День, два — и можно скотину поманеньку пускать. Сначала туды, потом к Митрохину кусту, а тоды уже здеся, по пойме. — Старик вроде рассуждал сам с собой, но я знал, что он все говорит для меня.

На холмистых сугревах свистели суслики, в просторном, безбрежном небе гомонили перелетные гуси, теленькали жаворонки и высоко-высоко парила ширококрылая шулика, высматривая добычу.

— Мне Виктор Мокеевич сказывал, что ты маненько знаком с нашим ремеслом, — не то спрашивая, не то сообщая, продолжал Савелий Фомич.

— Немного знаком, — решил ответить я.

— Ага, ну да это по мне, это ладно... а ты сейчас в науке? Как Виктор Мокеевич, или в другой ветви?

— В другой.

— Ага, ну да, в другой так в другой, — он не стал интересоваться моим институтом. — Виктор Мокеевич, как прибыл к нам, все со стариками гутарил: «Где, когда, как сеяли? Какие урожаи снимали?..» — просто засыпал вопросами. Ну, думаем, пропали! Учен парень, учен, а знаний нетути. Одного разу возьми и скажи ему об этом: «Что ж ты все спрашиваешь и спрашиваешь? Чему ж тебя в институте учили?»

А он и говорит: «Ты, Савелий Фомич, не прав. Меня учили в больших масштабах, сейчас я работаю на вашей земле, должен я знать о ней все подробности?» «Должен», соглашаюсь я. Стали мы к нему присматриваться. Паренек дельный оказался. Во-он, в той ложбинке, посеяли мы горох. — Савелий Фомич опять показал своей беспалой рукой в сторону еле заметной впадины. — Землица там хорошая, влага даже в сухую пору держится. Вымахал он во-он какой! — старик показал с метр высоты от земли. — Все село на нем паслось. Иде кто-нибудь на бригаду, щипне.— Савелий Фомич, как все жители села Знаменки, нажимал в разговоре на буквы «е» и «я». — А ребятишки, так эти, как грачи, ну да, ага. Вдруг собирают собрание. Слышу, гутарят — агроном о горохе речь поведе, жаль ему, анчихристу, что ребятишки сластятся. Смотрю, правда, на собрании слово берет Виктор Мокеевич и говорит: «Что горох посеяли вблизи села, хорошо, ближе возить на ток, и что ребятишки сорвут по десятку стручков — тоже не урон. Урон в том, что топчут много и рвут с ботвой. Хочешь полакомиться — обери, сколько тебе надо, с краю. Мы края все равно скашивать на подкормку скотине будем...» Много тогда агроном дельного еще сказал. Все матери гавриков своих приструнили как следует, и дело с концом. Стали урожай убирать, по двадцать четыре центнера с гектара идет. Лучший в районе показатель, ну да, ага. Пришел нашагроном на поле, посмотрел, как иде уборка, и приказывает: «Глуши моторы! Много гороху ложится, большие потери!»

А тут председатель с газетчиком: «Почему стоим?» Потому, потому-то, ну да, ага... «Ничего здеся не придумаешь — работайте, ребята!» А Виктор Мокеевич — нет! Но послушали председателя. А когда он уехал, Виктор Мокеевич за свое. Остановил машину, ну да, ага. С председателем нашим шутки плохи. Он депутат самой Москвы. Пропал, думаем, парень!

А Виктор Мокеевич все над жатками колдует, опустил их по самому низу, подскребалы придумал, и как только роса выпала, пошли косить. Так у нас с этого поля по двадать восемь центнеров собрали. Случись, в тот год семян много в хранилищах на главной усадьбе померзло. Главного агронома сместили, а Виктора Мокеевича на его место...

Неожиданно Савелий Фомич сворачивает с дороги, идет, волоча за собой большие ошметки чернозема. Я следую за своим наставником. Он останавливается на том месте, где стоял прошлогодний стог сена, нагнувшись, разгребает остатки жухлой травяной трухи, набирает здоровой рукой этого мусора и, провеяв, всматривается в семена трав, смешанные с комочками земли. Расстелив свою куртку, Савелий Фомич начинает веять семена на куртку.

— Зачем это?

— В прошлом году травы поздно скосили. Здесь есть зрелые семена. Вот я наберу их, завтра по лугам раструшу.

С Савелием Фомичом мы расстаемся вечером. Весь день меня подмывало спросить, почему его Партизаном нарекли, но я не решился, чувствуя, что в этом прозвище таится какой-то смысл, может быть не совсем приятный для старика.

Праздничным мне показался этот вечер. На высоких тополях и ракитах у школы белели новые домики скворечников. Радостные скворцы, прихлопывая крыльями, то и дело приседая, трещали, свистели, щелкали клювом, казалось, что птицы пляшут «барыню».

Вдоль плетней и заборов кублились овцы, на зеленых лужайках, путаясь в веревках, взбрыкивали телята. Горький дымок, синеватый, легкий и прозрачный, нес в себе запахи деревьев, отдавал еле уловимым ароматом весны. Я проследил, откуда идет этот приятный дымок. Почти на каждом приусадебном участке, в огородах стелились разноцветные дымки и над кострами подпрыгивали яркие зайчики пламени.

Дверь была заперта, и я понял, что Ведрина еще нет. В избу я не пошел, сел на ступеньку крыльца, с наслаждением вдыхая деревенский воздух, задумался. Вспомнилось студенческое общежитие, субботний вечер, когда после занятий все почти студенты в комнатах. Одни готовятся на свидание, в кино, другие, не рассчитавшие свой бюджет и поиздержавшиеся раньше срока, собирают немытые молочные бутылки или просят друг у друга взаймы, чтобы как-то продержаться выходной день.

Постукивая приоткрытым бортом и взбивая пыль, по улице проехала полуторка Клима. О нашей поездке в Счастливку Ведрину я ничего не сказал, хотя он допытывался, почему мы задержались, сожгли много горючего. «Не халтурил ли шофер?..»

Я защитил Клима, правда, от мысли, что мы гоняли машину черт знает куда в такую горячую пору, да еще с запчастями, мне становилось неловко перед Виктором, но откуда мне знать здешние порядки.

Все же Ведрин, наверное, взгрел шофера, и он заподозрил как будто меня в доносе, потому что при встрече делал вид, что не узнает меня или не видит.

Своим подозрительным и обидчивым характером, безрассудностью Клим напоминал мне моего однокурсника Саню Смольникова. Тот тоже любил «чудеса» показывать.

— Старик, хочешь, с шестого этажа на первый на руках сойду?

— Сходи.

— А билет в кино купишь?

— Куплю, дуй, но если не сойдешь, билет и плюс ужин с тебя.

Саня сходил на руках вниз, брал пятьдесят копеек, а после несколько дней прислушивался, не осуждают ли, не насмехаются ли над ним.

Мимо нашего двора, туда-сюда, несколько раз прошла светловолосая, в нарядном ситцевом сарафане девушка. Первый раз она прошла с пустыми руками, второй — с пустым ведерком, а потом с полным.

Когда она незаметно рассматривала меня, я неожиданно повернулся к ней и шутя подмигнул. Девушка быстро опустила голову и заспешила. За этот миг я успел заметить, что лицо у нее очень милое.

— Надюха, — услышал я голос в соседнем дворе, — ты чего это взъегозилась?

— Я воды принесла... мам, а правда, что наш агроном нового пастуха завербовал?

— Гутарят по селу. Сегодня Партизан водил его на пастбища.

— Мам, дак я его видела, он еще совсем молодой, парень еще.

— Вот и хорошо, ловчее со скотиной управляться будет... Вот знать бы, каков он характером, а то как бы скотину не забижал...

Теперь я понял, почему так быстро распространяются слухи и почему в сельской местности любой секрет для жителей села не секрет. Люди здесь привыкли обо всем громко разговаривать. Разыскав грабли, я стал сгребать в кучу мусор и, когда куча стала большой, тоже устроил свой костер.

Когда стемнело, я приготовил ужин, накрыл на стол. Пришел Ведрин, усталый, обветренный, почерневший лицом. Садясь за стол, он сообщил:

— А Чикиринда не зря по лесу шастала, серьезные нарушители объявились, повадились из соседнего колхоза за соснами. В суд на них дело передали.

Я подумал, что сейчас самый подходящий а спросить у Виктора, почему Савелия Фомича зовут в селе Партизаном.

— Я слышал, что во время войны через Знаменку немецкий обоз проходил, — начал Виктор. — Савелия Фомича по инвалидности в армию не призвали, он остался дома.

Одна из обозных лошадей пристала. Солдаты стали ее бить, она упала совсем. Все это происходило у избы Савелия Фомича. Немцы выпрягли лошадь, подняли и привели ее на двор Савелия. Один из немцев зашел в избу и тут же вернулся. Ему не понравился беспорядок и многодетная семья Савелия, но лошадь он оставил: «Возьми, хозяин, коня. Завтра чтоб он работал».

Савелий Фомич снял шапку и, поклонившись немцу, поволок лошадь в конюшню. Немец пошел следом.

— Здесь у меня корова стояла, — сказал ему Савелий.

— Есть корова? — оживился немец.

— Нет, слопали.

— Если конь пропадет, будем вешать! Понятно?

— Понятно...

Ночью Савелий обмотал лошади голову мешками и кузнечным молотом оглушил ее. И повесили бы Савелия, если бы не подоспели наши. Как только его освободили, он пошел к командиру и стал требовать награду. «Я партизан! — шумел Савелий. — Вот ту пушку, которую бросили немцы, если бы я не убил лошадь, они бы уволокли ее». — С тех пор Савелий Фомич и остался Партизаном.

Больше недели мы с Савелием Фомичом стерегли стадо. Он по-прежнему заходил на то место, где стояли стога сена, собирал семена трав, а потом рассевал их по лугам. Он как бы делал две работы. Когда мы были у леса, старик набирал из-под листвы ядреных желудей, лущил сосновые шишки, находил семена березы и клена, а потом распихивал их в землю по оврагам, на опушке. То тут, то там можно было видеть березки, сосенки и коренастые дубки, поросль клена. По ракитнику вдоль речки можно было судить, с какой настойчивостью старик занимается лесонасаждением. Вот стоят большие раскидистые деревья, они видны с любого конца луга, рядом поменьше, там еще меньше — кое-где совсем небольшие, а вот колья с первыми побегами, их Савелий Фомич воткнул в прошлом году.

— Дереву, как человеку, — нелегко вырасти. То болезни всякие, то паводком снесет, то скотина стопчет, а то и сам человек выдернет или сломает... Без дерев нельзя, без дерев земля пустая.

Рассаживает Савелий Фомич и молодняк, для этого у него в поле саперная лопата припрятана.

Любуясь Митрохиным кустом, я не раз думал, что, может быть, и его насадил какой-нибудь Митроха, вроде Савелия, а легенду об алчном помещике — истребителе лесов люди позже придумали. Если присмотреться к молодым перелескам, то можно не один из них назвать Савельевским. Даже в той стороне села, где живет Савелий Фомич, избы стоят как в парке. Ее так и называют — Галчанкой, а другую сторону — Знаменкой.

Глядя на Савелия, я тоже стал рассеивать всякие семена по пустырям. И чем больше я занимался этим делом, тем больше появлялось у меня интересу к лесонасаждениям, я даже понял, что за подобным занятием длинный день пастуха пролетает незаметно.

Помогал нам присматривать за стадом лобастый, серой масти кобель Заливай, он был из породы кавказских овчарок.

Заливай всегда выбирал возвышенное место и оттуда неусыпно наблюдал за коровами. Стоило какой-нибудь буренке отбиться от стада, как Заливай басовито гавкал, и если корова не возвращалась, кобель тут же прекращал своеволие.

— Помощничка-то мне какого сын с Кавказа привез, — довольно улыбался Савелий Фомич. — И подпаска никакого не надо. Заливистым он был в щенячей поре, это сейчас таким басовитым стал.

Дни шли, а старик все откладывал свою поездку к сыну. Я понимал, почему он это делает. Савелий Фомич вводил меня во все подробности пастушьей работы, приучал Заливая ко мне и знакомил с хозяевами скота. Да и решительности у него, как подметил Ведрин, с приходом весны поубавилось.

Сыновей у Савелия Фомича было семеро, и все они жили в разных концах страны.

— Ну да, ага, вот ведь как получается, — рассказывал старик, — разлетелись во все стороны. Один в Иркутске, другой в Магадане, в Душанбе, в Калинине, в Бельцах, в Новочеркасске, а этот вот, последний, самый младшой, где-то с белыми медведями. Ну да, ага, как будто им в одном месте тесно было.

Я знал, что Савелий Фомич и старуха его с большой любовью относятся к младшему.

— Те все улетали как-то незаметно. Чуть встал на ноги — и подался. А Федька, младшой-то, очень болезным рос. Замаял нас со старухой. На шестнадцатом годе только окреп. Вымахал — богатырь! — Последнюю фразу Савелий Фомич всегда выкрикивает.— Ну да, ага, окончил он десятилетку при нас, да еще год в колхозе работал. В армию забрали, там и пошел по военному делу. Сейчас капитан уже. — О младшем сыне старик готов говорить днями.

Последнее время я собирал и выгонял стадо один. Старик убедился, что я всерьез готов подменить его, устраивали Фомича и наши симпатии с Заливаем. Кобель относился ко мне официально, я тоже не напрашивался на дружбу.

О том, что Савелий Фомич наконец-то собрался и уезжает к сыну в Заполярье, я узнал от Виктора.

— Ну что, — сказал Ведрин, — тебя можно поздравить, теперь ты хозяин стада, вся власть перешла в твои руки! Завтра Савелий Фомич первым автобусом чуть свет отбывает со старухой за Полярный круг. Сегодня он раскланялся со всеми своими близкими. Об этом во все услышание объявила Чикиринда.

— А мне он ничего не сказал?

— А чего тебе еще говорить, он ведь все объяснил, все сделал.

— Верно, все объяснил, все сделал, — согласился я с Виктором. Но все равно и после сказанного у меня осталось недоумение. Сегодня он приходил на луг и был со мной до обеда, и на тебе — уезжает!..

Ночью пошел дождь, в темноте вспыхивали короткие молнии, гремел гром, и струи воды были сильные, о силе их я судил по шуму дождя и хлестким ударам в оконные стекла.

Слушая дождь, я думал о Савелии Фомиче, надеялся, что старик из-за непогоды отложит свою поездку и мы с ним все обсудим.

Утром чуть было не проспал. Случайно открыл глаза, а за окном уже стояла светлая синева рассвета.

Чтобы не разбудить Виктора, я схватил одежду в охапку и выбежал во двор.

Село уже проснулось. У колодца скрипел коловорот, звякала цепь о дужки ведер.

В соседнем дворе разговаривала Надюха со своей матерью, слышно было, как мягко, сквозь взбитую пену пробивались струи молока в подойник. «Раз ведро полное, значит, дойка кончается. Надо спешить», — определил я. Плеснул в лицо пригоршню колодезной воды, быстро оделся и побежал к крайнему дому Чикиринды. «Неужели это та самая Надюха, о которой мне говорил Клим?..»

Однорогая корова, с продырявленными ушами, песочной масти, шла мне навстречу. Я выстрелил кнутом несколько раз — сигнал, что пора выгонять скот.

По восходу солнца, как учил меня Савелий Фомич, я определил, что день будет ведреный. Стараясь идти по траве, я то и дело стряхивал с хлюпавших отсыревших кед комья грязи.

У последних дворов Галчанки я нарочито шел медленно, все еще надеясь, что покажется Савелий Фомич. Коровы прошли дворы, село осталось позади, ни старика, ни собаки не было. Тогда я посвистел, вызывая Заливая. Кобель не шел, и я погнал стадо один.

К одиннадцати часам солнце стало припекать. Влажная земля парила, белесое марево, словно большие озера, плескалось у горизонта.

Коровы вроде ошалели. Одни лезли к реке, другие — в сторону леса, а некоторые норовили удрать в село.

Особенно отличалась однорогая, с продырявленными ушами, корова Чикиринды. Она, словно ее хозяйка, следила за стадом. Вот отделился от стада сухопарый, с белыми залысинами пегий бычок Климка, задрал морду, понюхал ветерок, дующий со стороны деревни, и подался по свекольному полю. Только я завернул его, а однорогая туда же. Вот черная вислоухая, с белыми кругами вокруг глаз, словно в очках, корова директорши школы. Эта одна не уходит, ведет за собой несколько телят и телок. И опять я, стреляя кнутом, мчусь по пахоте наперерез, возвращаю их к стаду, а Чикириндина уже на пахоте.

Бегал я с одного края на другой как угорелый. К полдню проклял все на свете. «Ну, теперь кончилась моя райская пастушеская жизнь, надо просить кого-нибудь в помощь...»

Обед мне принесла соседка Надюха. Я увидел ее, когда девушка уже была на лугу. Она приближалась ко мне с опущенными в землю глазами. Подойдя почти вплотную и не подымая головы, сказала: — Я вам обед принесла. Сегодня наша очередь кормить вас, — протянула мне плетеную сумку с едой.— А почему вы за завтраком не зашли?

— Проспал... очень спешил, — я нехотя взял сумку, отошел в сторону. Набегавшись за коровами, я так устал, что есть не хотелось, а тут еще жара.

— Вас Надеждой зовут? — спросил я соседку.

— Надюхой... Надеждой, — смущаясь, ответила она.

— Может быть, мы вместе пообедаем, — пригласил я ее.

— Нет, я поела, — она взяла мой кнут, который я оставил рядом с ней, и, волоча его по траве, пошла заворачивать отбившуюся от стада корову.

Безаппетитно прожевывая душистые, теплые пирожки, я наблюдал за стадом. Коровы спокойно щипали траву, как будто их подменили. Надежда, бросив кнут, собирала цветы. Короткий, сшитый по моде сарафан ее высоко подымался, обнажая загорелые стройные ноги до тех мест, где загар тускнел перед белизной тела.

Я отвернулся и увидел, что однорогая корова Чикиринды опять, задрав голову, направилась к селу. Не успел я встать, как раздался сердитый лай Заливая.

Корова тут же вернулась к стаду. На душе у меня сразу посветлело. Я взял оставшиеся пироги и понес их собаке. Заливай сидел, как всегда, на возвышенности. Я протянул ему пирог, он отвернулся, я бросил его, он отошел в сторону и покосился на меня.

— Ничего, как-нибудь поладим, — сказал я ему, — работать-то нам вместе.

Возвратив Надежде сумку и поблагодарив ее, я попросил:

— Приходила бы чаще...

Девушка зыркнула на меня большими светлыми глазами, закрыла лицо букетом цветов и спросила:

— А вам агроном ничего обо мне не рассказывал?

Я видел, как у нее покраснели уши.

— Не-е рассказывал...

— А мне некогда. Я сейчас в институт готовлюсь...

— В какой?

— На учительшу пойду, — она повернулась и побежала на взгорок, размахивая плетеной сумкой.

VI. Виктор Ведрин

Присматриваясь к другу, я пытался определить, насколько он изменился. Ведь не виделись мы с ним больше двух лет... Каждый из нас на каникулах занимался своим делом.

Рос Виктор Ведрин в многодетной шахтерской семье. Отец у него был человек запойный, работал всегда до получки, а получив деньги, пил несколько дней подряд. Держали его на шахте из-за того, что специалист он был незаменимый, да и какой начальник осмелился бы уволить человека, у которого куча детей.

Помню, шел однажды дождь, мы, спрятавшись под навесом дома, ждали, когда он кончится. По улице, не обходя лужи, шатаясь из стороны в сторону, плелся человек; когда он приблизился к нам, мы узнали отца Виктора. В лужи он лез специально, потому что за собой на шпагате тащил крупную, привязанную за голову селедку.

— Мокей, зайди, переждем дождь! — пригласил его Виктор.

— Не-е-когда. Детям подарок с получки несу, — не узнал он Виктора.

Я так хохотал, наблюдая, как отец, выбирая поглубже лужи, волок селедку, что Ведрин обиделся.

— Ну, чего ржешь? — больно шлепнул он меня по носу. — Зато он добрый, никогда нас не обижает! А работает как?..

Я понял Виктора и только поэтому не дал ему сдачи.

Учился Виктор хорошо, но слыл «сорвиголовой». Правда, все его проделки не переходили в зло.

После выпускного вечера, распив припасенное на этот случай вино, целой ватагой мы отправились «лындать» по улицам поселка. Силы нам было девать некуда, а душа жаждала подвига. Забаву мы нашли в том, что вырывали со столбами частные лавочки, которые стояли под двором у каждого, и складывали их в кучу на видном месте, во дворе самой сварливой бабы — Боризихи.

Таская лавочки во двор Борзихи, мы покатывались со смеху, представляя, что будет, когда утром женщины пойдут на базар и увидят свои лавочки.

Перетаскав лавочки и насмеявшись вдоволь, мы продолжили свой путь. Навстречу нам, пошатываясь, шел какой-то человек.

— Ребята, давай его разденем, а завтра вернем одежду!

Я не понял, кто предложил эту шутку, но среди ребят она вызвала бурное одобрение. Все кинулись ловить человека, тот, почуяв недоброе, бросился наутек. Вскоре его настигли, сгребли и стали стаскивать одежду. В этот момент вмешался Ведрин, он с такой злобой стал расшвыривать ребят, что те опомнились и отпустили человека, а на другой день только и было в поселке разговору о банде грабителей.

Доведи мы шутку до конца, вряд ли удалось бы нам оправдаться перед милицией. К счастью, и человек оказался приезжим, с перепугу он не запомнил наши лица. С тех пор мы стали относиться к Ведрину, как к старшему.

В поселке говорили о нем, как о человеке, который сам вышел в люди.

— Не знаю, Максим, — говорил мне Виктор, — все мои братья подались, как и батя, на шахту, а меня тянет в село. Люблю, когда пахнет землей, свежей соломой, нравится мне чистое деревенское утро, широкие поля, трели жаворонков. А есть ли почетнее профессия, чем профессия хлебороба. Жаль, что бабка умерла, теперь и поехать в деревню не к кому. А зимой как хорошо. За окном метель, мороз трескучий, а ты сидишь у комелька и наблюдаешь сквозь щели заслонки, как пляшет вихрастое пламя...

Случалось, Виктор целыми днями пропадал в степи, поэтому я не удивился, когда узнал, что он поступил в сельскохозяйственный институт.

По тому, как здесь, в Знаменке, ко мне относились жители, можно было судить, каким уважением пользуется у них Ведрин. А Чикиринда при каждой встрече расписывала мне достоинства друга: «Он, Вихтор-то, надысь, такую пшеницу вырастил, что фуфайку бросишь на нее, и лежит та фуфайка, как на припечке — колосья не прогнутся. А почему? Да до Вихтора-то удобрения ляжали кучами, а как разбросают, дык все поля лищаями покроются. Зярно-то даже птица не клевала, так от няго мылом разило... Учен парень, хозя-ин! Тольти чтой-то он с девчатами не корогодится? Ты бы взбодрил яго, ды в клуб, али на ферму к девкам загузынились бы...» Я сказал Чигиринде, что Виктор не какой-то вертихвост, у него девушка еще в институте учится.

Мой довод вызвал неожиданную у бабки реакцию: «Да ты что это, с ума спятил?! Дак она уведё его из нашего колхоза. Из-за энтой девицы мы такого агронома потеряем!..»

Кое-как с трудом мне удалось успокоить бабку, сказав ей, что девица непременно сама приедет к Виктору. Чигиринда малость поостыла, но от своего не отступилась, она стала меня уговаривать: «Ты знай, что для нас лучше будет, если он нашенскую девку засватает. По приезду яму Надюха нравилась. Видная девка, ладная станом, умна, а хозяйственна — не приведи господь!.. Чтой-то случилось между ними, охолонул он к ней. Дак ты похваливай девку-то. Она ведь соседка ваша — всегда на виду».

Чтобы окончательно меня задобрить, еще в бытность Савелия Фомича сунула нам к обеду Чикиринда пол-литра водки.

Савелий Фомич, обнаружив бутылку, стал выговаривать старухе. Делал это он украдкой от меня, но я стоял под ветер и все слышал: «Ты что это, Чикиринда, обалдела, ум повысох? Виктор Мокеевич не пьё, а Максим друг его. Что ж, ён разве позарится на ету отраву? Смотри, Чикиринда, Виктору Мокеевичу сообщу, ён углей тебе каленых за воротник всыпет!..

Больше Чикиринда не покупала водку.

С Виктором мы встречались поздно, перекинемся несколькими фразами за ужином — и спать на сеновал. И ему и мне вставать приходилось до восхода солнца. Не успеешь как следует сомкнуть глаза, а уже начинают зоревать голосистые певни. Первым нарушал дремотную тишину рассвета осиротевший петух Савелия Фомича. Может быть, и до отъезда пастуха пел он первым, ведь по должности его хозяин обязан просыпаться раньше всех — этого не знаю. Я тогда не обращал внимания на то, чей петух зорюет первый, а вот несколько дней назад проснулся по звонку будильника, чтобы накормить Заливая дома, потому что в поле из моих рук ничего съестного кобель не брал. Во дворе Савелия Фомича я услышал звонкий, переливчатый голос петуха, который с тех пор запомнился и сквозь сон первым доходил до моего сознания.

На днях Виктор вернулся с поля раньше обычного, приготовил ужин, убрал в избе не хуже домовитой хозяйки, и не успел я переступить порог, заявил:

— С севом покончили! По этому случаю я истопил баньку, у Чикиринды взял бадью квасу. Сегодня, пастух, банный день. — Ведрин сиял. — Париться будем с веничком, хочешь с дубовым, хочешь с березовым.

Я выбрал березовый, а Виктор остановился на дубовом.

— Люблю, когда дубом пахнет... Ты помнишь, какой дуб в нашем дворе?

— Ну, как же не помнить.

— Обживусь маленько, заберу сюда стариков, хватит им там в одиночестве мыкаться.

— А поедут они сюда?

— Ко мне поедут...

Вытерев ноги о высокую сырую траву, мы вышли в предбанник. На старинной, из мореного дуба лавке искристо белели льняные полотенца, расшитые замысловатыми узорами. Виктор бережно их отодвинул.

— Подарок хозяйки. Все время берег, таких сейчас в магазине не купишь.

На другом конце лавки стояла небольшая, литров на десять деревянная бадейка, рядом литровый березовый ковш.

Из-под плотно прикрытой двери, ведущей в баню, в самом низу жидко просачивался белесый дымок.

Виктор то и дело посматривал на меня и улыбался. Я старался угадать причину его доброго настроения: то ли оно от сделанной большой работы, то ли он так любит русскую баню...

Раздевшись, мы юркнули в баню. Горячий пар колюче шибанул в лицо. Из глаз потекли слезы, перехватило дыхание. Я было повернул назад, но Виктор могуче крякнул:

— Благодать-то какая! Эх, Максим, какое наслаждение придумали наши предки, — он посмотрел на меня, — что это ты рот раскрыл, словно курица в жару?

— Душно, — выдавил я.

— Сядь вон на ту лавку у двери. Обвыкнешь, сразу поймешь, что к чему.

Я сел на лавку, а Ведрин принялся хлопотать: налил в два больших медных таза из огромного котла кипятку, страстил его холодной колодезной водой из бочки, стоявшей в углу. Один таз вылил на себя, а другой выплеснул мне на голову.

Через несколько минут я стал привыкать к банному климату. Заметив это, Виктор веником начал плескать воду на раскаленные галыши каменки. Вода взрывалась клубами пара, громко шипела. Слышно было, как гулко гудела плита, потрескивая смолистыми сосновыми кореньями, которые Виктор специально припас на банный день.

— Ну, как, пастух?..

— Терпимо...

— Ну-ну. Пора поработать веничком. — Он еще добавил пару, взял свой дубовый веник и ловко захлестал себя по упругому, мускулистому телу. Узорчатые листья прилипали к коже и темнели, словно бабочки рядом с розовыми полосами, которые оставлял веник.

— Ну, ты, художник, не переусердствуй.

— Душа меру знает. Давай-ка, горожанин, я тобой займусь. — Он тут же окатил меня такой горячей водой, что я подумал о злом умысле Ведрина. Не успел я открыть рот, как на мою спину посыпались хлесткие удары, Виктор стегал меня и березовым и дубовым вениками.

После веников тело не ощущало жары, и дышалось легче.

Ведрин выпил ковш квасу и принес мне. Холодный и резкий, он приятно отдавал липовым цветом, освежал.

Виктор еще подбросил в плиту дров и поднял такой пар, что мне показалось, будто я сижу в бочке с молоком. Я лег на горячую лавку, а он полез на полку под самый потолок.

После всех банных процедур мы выскочили в предбанник и по очереди окунулись в бочку с холодной колодезной водой.

На улице я почувствовал такой прилив силы, что сгреб в охапку Ведрина и несколько минут таскал на руках по двору.

— Ну и битюг! Откормили тебя колхозники, — покачал головой Ведрин. — С такой силищей шел бы ты в тракторную бригаду...

Скрипнула калитка, и во дворе показалась бабка Чикиринда.

— С легким парком вас, ребята.

— Спасибо, бабушка. Квасок у вас хорош!..

— Всей попили?

— Подчистую.

— Дык я ящо навела. В воскресенье милости прошу, Виктор Мокеевич.

— Спасибо, приду. Заходите в дом.

— Дык некогда... я вот по делу к Максиму. Деньги тебе принесла, — она протянула мне небольшой газетный сверток, перевязанный суровой ниткой.— За весь месяц, все отдали, задолжников нетути.

Я спрятал сверток в карман.

— Сочти.

— Верю.

— И на этом спасибо, — она поправила длинными сухими пальцами выцветший в горошек платок. — Просили ящо вам передать, что все довольные — не хуже Савелия за скотиной смотришь, не рубцуешь, не полосуешь зря.

— Стараюсь...

— Старайся, старайся! Дык я пошла, — Чикиринда раскланялась.

— Первую получку положено обмыть, — сказал я, когда Чикиринда вышла со двора.

Виктор поморщился.

— Не люблю примитивов. — И, чтобы разрядить неловкое молчание, потому что фраза его меня задела и я насупился, добавил: — Завтра приезжают к нам московские артисты, в клуб пойдем.

Деньги я бросил в ящик стола.

За чаем Виктор затеял разговор о технике:

— По штату мне не положено за машинами присматривать, но не могу видеть, как обращаются варварски с техникой. Относились бы к тракторам и комбайнам по-хозяйски, им бы сносу не было, а то гоняют до тех пор, пока подшипники полетят. А не так давно получили мы самоходные шасси-75. Машина нужная, но выхлоп отработанного газа сделан так, что бьет комбайнеру прямо в лицо. За смену он так его наглотается, будто в душегубке побывал...

— Во куда хватил, — не вытерпел я, — заводских конструкторов начинаешь критиковать.

— Орясина это, а не конструктор! — Он снисходительно улыбнулся, кивнул на полку с книгами: — Там есть книга «Деловая Америка» Смелякова. Возьми, почитай коровам вслух, они и то...

— У них ли нам учиться, — перебил я Ведрина.

— Хорошее перенимать не зазорно.

— Ну, а как председатель-депутат на технические беспорядки смотрит?

— Терпит... а вообще, у других похуже. Он у нас мужик-хозяин. — Виктор встал, давая понять, что разговор окончен. Я с сожалением отправился на сеновал, мне казалось, что разговор только начинал завязываться и о чем-то нужном мы не договорили.

На следующей неделе несколько дней подряд Ведрин приходил с поля раньше меня. Что он дома, я замечал издали. В вечерних сумерках в окнах желтел, как подсолнечное масло, свет, заранее я знал, что Виктор приготовил ужин и ждет меня. Но сегодня он сделал больше: на спинке стула висели наглаженные мои парадные брюки, рубашка. Виктор тоже был при параде.

— Намечается культпоход? — спросил я.

— Сегодня в клуб, — оживился Ведрин. — Давай, пастух, смывай дорожную пыль, лопай побыстрее, и айда. Вечером приезжают к нам профессиональные артисты из Москвы. Председатель им триста рублей отвалил...

Если считать время по местному, то, несмотря на ранний час, у клуба толпилось порядочно народу. Спешили занять места получше, хотя клуб располагался в большой избе. Одеты все были по-праздничному.

Виктор чинно, за руку здоровался с мужчинами и приветливо кивал женщинам.

Когда мы проходили мимо пестрой стайки девчат, среди которых я сразу заметил Надюху, Ведрин весело подмигнул им:

— Привет, девчата!

Девушки дружно ответили, а Надежда зарделась и стеснительно опустила глаза.

Колхозники в основном ждали приезда артистов на улице. В клубе несколько человек забивали «козла», и двое, примостившись с краю длинного, отполированного до блеска костяшками стола, играли в шахматы. Поздоровавшись с «козлятниками», мы подсели к шахматистам.

Когда приехали артисты, в клубе было густо накурено. Зеленоватый дым плотно клубился под потолком, туманцем застилал сцену.

Артисты — их было трое — смело прошли мимо публики на сцену и, пошептавшись между собой, решили тут же начинать.

Лупоглазая, коротко подстриженная девица в мужских джинсах откашлялась в кулак, а гитарист в черном смокинге спросил так, чтобы слышала публика, у заведующего клубом, есть ли в клубе фоно? Заведующий развел руками и отрицательно покачал головой.

— Чудак, — не вытерпел Виктор, — да ты спроси у человека как следует. — И добавил, обращаясь к заведующему клубом: — Да он спрашивает о пианино.

— Пианино есть, — оживился тот. — В школе оно, если надо, мы сейчас доставим...

— Обойдемся без фоно? — обратился гитарист к третьему, в замшевой куртке артисту. Артист одернул свою замшевую куртку, сделал реверанс завклубу — «мерси!» Худощавый и длиннолицый, с крупными кривыми зубами, он легко прошел по сцене к самому краю.

— Начинаем концерт! — объявил он и опять одернул свою замшевую куртку, очевидно за тем, чтобы обратили внимание и оценили, какая она необычная. — Сегодня у вас в гостях артисты Москвы! Певица Людмила Золотова, композитор, автор популярных песен, которые исполнялись по радио и в кино, племянник известного писателя! — Артист неистово выкрикнул фамилию композитора и скромно назвал свою. — Все мы будем петь. — Он объявил название песни, кивнул композитору, племяннику известного писателя, а тот зазвенел на гитаре. Концерт начался.

Пели все. Людмила Золотова, композитор, длиннолицый, широко обнажая кривые зубы.

Публика с недоумением, а большинство со снисходительными улыбками кивали на артистов:

— Таких хрипатых певцов в нашем селе с сотню наберется. Кой их черт из Москвы тащил?

— А председателя нету!..

— Пойдет он такую лабуду слушать...

— Жаль, что наши люди столь терпеливы, а то бы забросать их тухлыми яйцами, в следующий раз они бы подумали о халтуре. Я пошел, — Виктор встал.

Я остался с надеждой высидеть до конца, но конец наступил неожиданно. Длиннолицый нашептывающим речитативом затеял бесконечную балладу. Мужчины сдвинули к стенке стулья заднего ряда, вытащили столы и застучали в домино. Публика стала расходиться.

Артисты, ни грамма не смущаясь, тоже удалились.

Выйдя на улицу, я постоял у корогода, парни и девчата обсуждали одежду артистов, прически, как будто перед ними выступили с показом мод. Постояв еще немного, я направился домой. Вскоре я услышал, что сзади меня кто-то идет. Замедлив шаг, я решил пропустить его вперед.

— Здравствуйте! — я узнал голос Надежды.

— Ну, как концерт? — Она пошла рядом.

— Плохой.

— Как им не стыдно? Я бы на их месте сгорела со стыда! Смотреть и то неловко. Вот бы им вместо пшеничного хлеба подать из мякины небось возмутились бы до Кремля, а мы все терпим.

Как-то незаметно мы заговорили о другом и, когда подошли к дому Надежды, я с умыслом прошел мимо. У своей калитки я тоже не остановился, хотя видел в окнах свет. Надежда как будто увлеклась разговором, и мы не торопясь направились к Галчанке.

Воздух в этой стороне деревни стоял прохладнее и чуть-чуть отдавал сыростью, сады большими темными клубами, похожие на облака, обтекали белые квадраты изб. В садах еще не угомонились соловьиные трели, но исполнялись они с большими паузами, чем прежде.

— У вас здесь здорово! — вырвалось у меня.

— Ой, как я раз подалась к сестре в город, побыла там неделю, домой потянуло — сил нет. Были минуты — казалось, век не увижу свое село! Уехала, даже сестру не дождала с работы, чтобы проститься...

— Виктору здесь тоже очень нравится, — вспомнил я о Ведрине.

Надежда как-то вдруг потерялась, исчезла ее бойкость, легкость, с которой она вела разговор. До упоминания о Викторе она просто светилась. Почувствовав, что я уловил перемену в ее настроении, она замолчала, отчего появилась какая-то неловкость.

— Знаешь, как я сюда приехал? — спросил я.

Она покачала головой. Мне только этого и было надо. Я в таких красках стал распространяться о поездке на крыше и всех приключениях, что у Надежды заблестели глаза. Она то осуждала грозного милиционера, который снимает меня с крыши, то радовалась, что отпустил он меня с миром, и хвалила старшего лейтенанта:

— Вот бывают же такие хорошие люди, вот бываю-ют!..

Расставались мы с ней настоящими друзьями. Напоследок она спросила меня:

— А не скучно одному в поле?

— Да как тебе сказать... — замялся я, — мне было тягостно. Я читаю, но когда вижу человека, хочется подойти, поговорить. Даже вот с бабкой Чикириндой, которая мне обед приносила, по душам толковали битых два часа. Она все рассказывала, «скольти ей годов пришлось мыкаться без хозяина дома».

— А я к тебе беспричинно приду, — сказала Надежда.— Выберу время и приду. Сейчас луга цветут, и у реки так здорово! Покойной ночи! — пожелала она.

В избу я не стал заходить, чтобы не разбудить Виутора, без единого шороха поднялся на сеновал.

— Чего крадешься? — раздался из темноты голос Ведрина. — Иди поешь.

«Черт возьми, действительно хочу есть как волк, — подумал я, возвращаясь. — Виктор, наверно, лежит с открытыми глазами и все представляет артистов-халтурщиков, завтра председателю выговаривать будет, такой он человек. Как-то надо потолковать с ним о Надежде, узнать, что между ними произошло».

Судя по времени, спать мне оставалось не больше двух часов.

VII. Цветут луга

Прошел самый длинный день лета. Вечером мы, как обычно, говорили о хлебе насущном. Ведрин почему-то убеждал меня в том, что человек должен заработать свой кусок хлеба честно. Я всегда с удовольствием слушал Виктора, дивился его въедливости и жадности, с которой он относился к работе.

— Вить, а что, если бы все так работали, как ты, что бы было?

— Порядок во всем, — улыбался он.

— Ну, а если бы вообще не было таких?

— Остался бы ты, Максим, бюрократом, жил среди негодяев и подлецов. — Эту фразу Виктор сказал очень серьезно, и я понял, что дела его со словами не расходятся.

Разговор этот состоялся в начале моего приезда, и, глядя на Виктора, я все больше и больше убеждался, что он не старается быть хорошим специалистом и человеком. Все он делает не напрягаясь, не играя, делает ради того, чтобы жилось лучше не только ему, но и всем окружающим. С ним легко спорить, потому что он открытый. Живут такие люди сложно и трудно, но никогда не озлобляются, встречают трудности, как должное.

Сегодня разговор у нас не клеился, я почти не слушал друга, весь день ждал, что придет Надежда, но она не пришла, мысли мои были заняты догадками: почему?

Какие были отношения у ней с Ведриным? Вначале я решил поговорить о его отношениях к Надежде в открытую, потом почему-то стал убеждать себя, что с ней вроде удобнее затеять подобный разговор, тем более что она своими вопросами о Викторе сама дает повод. Если они в ссоре и спросить об этом Ведрина, он может заподозрить, что я питаю симпатию к Надежде. Была еще одна причина, толкавшая меня на разговор с соседкой: после вчерашнего вечера меня просто тянуло к ней. В крайнем случае, если у них серьезные отношения и они на время поссорились, я их помирю...

В таком духе я рассуждал весь день. «Придет ли она завтра? Может быть, вызвать ее на улицу и спросить?..»

— Ты меня не слушаешь? — спросил громко Ведрин.

Я замялся.

— Ну, ладно, мечтай. Мне в одно место надо наведаться по очень важному вопросу. Если я задержусь, не волнуйся, — он накинул на плечи куртку, хлопнула дверь.

— Вот те и раз... — вслух сказал я. — Ведрин сам пошел к ней. — Эти слова прозвучали так, как будто их произнес не я.

Долго мучился от бессонницы в эту ночь, под майкой то-то ползало. Пользуясь карманным фонариком, я несколько раз внимательно осматривал простыни, подозрительно относился к каждой соринке, крошеву сена, попавшему на постель. Ничего живого мне не попалось. Постель была чистая.

После долгих мучений сон обрушился мгновенно, я уснул так крепко, что не слышал пения петуха-будильника, не слышал, как Чикиринда стучала палкой в калитку и в дверь избы. Проснулся я после того, когда бабка появилась на сеновале и зашумела:

— Эй, проснись! Ай преставился? — Услышав голос старухи, я встал. — Вот пень-колода, стадо-то я уже собрала. Собака со стадом в луга пошла. Что эт ты, ай занемог? Дык я фельшара призову и за коровами присмотрю.

— Проспал я, бабушка.

— Эдак и белый свет проспишь...

Я быстро оделся, выскочил на улицу и задворками пустился догонять стадо.

Настиг я его в километре от села. Заливай осуждающе покосился в мою сторону, свернул на обочину и побежал чуть впереди.

«Вот это спал, собаке и то не понравилось, хорошо, что Чикиринда выручила». Но, несмотря на неприятный этот случай, настроение у меня было хорошее. Виктор помирился с Надеждой, теперь Чикиринда возрадуется, да и мне не придется страдать от «угризации» совести.

Стадо подходило к лугам, большое солнце выкатывалось на горизонте, редел туман, с каждой минутой все ниже и ниже прижимаясь к земле. Над туманом показались золотистые луковицы церкви, они ярко блестели и были похожи на елочные игрушки, лежащие на вате. Коровы спускались в лощину, заполненную туманом, становились призрачными, исчезали совсем.

Я замер на холме, любуясь красотой утра.

Но вот туман постепенно рассеялся, растворился. Под яркими лучами разноцветно заискрились луговые цветы, только над речкой еще вздымалась кисейно-белая полоса пара, повторяя все изгибы русла.

Коровы разбрелись, зримо выделяясь на пестро-цветастом лугу. Заливай выбежал на противоположный склон холма и улегся среди ромашек.

Спустившись вниз, я стал всматриваться в то место, где лежала собака. «Тоже не доспал». Но предположение мое не подтвердилось, присмотревшись, я увидел высоко поднятую собачью голову с остро торчащими ушами — он следил за стадом.

Солнце пригревало, и я направился к реке, решив искупаться. Неожиданно я увидел, как навстречу мне шла девушка, она размахивала букетом цветов.

— Здравствуй, Максим! — сделала отмашку букетом. — Я ж говорила, что скоро зацветут луга. Ой, как здорово они цветут!

Я даже не сразу поверил, что предо мной Надежда. «Неужели Ведрин не у нее был?»

— Ты что такой обалдевший!.. Ой, как здесь красиво!..

Она размахивала букетом, крутилась юлой, сарафан ее надувался колоколом. Устав, она опустилась наземь, легла на спину и, раскинув руки, глубоко дыша, стала смотреть в чистое небо.

Я опустился рядом, преодолев оцепенение, спросил:

— Ты одна?

— Как одна? — не поняла она и тут же спросила: — А тебе не жалко, что коровы топчут цветы?

— Для коров это трава, и они ее едят.

— До которой части луга разрешен выпас?

— До тех высоких ветел.

— В этом году на меньшей части разрешили, а в прошлом Савелий Фомич пас по всему лугу. А знаешь, Максим, что эти луга спас твой друг, Виктор Мокеевич?

— Как он их спас?

— А так, соседние колхозы все луга свои распахали и засеяли многолетними травами. В первый год травы в рост человека вымахали. В нашем колхозе тоже решили распахать. Тут Виктор Мокеевич и заупрямился. Стал доказывать, что в большую воду весь чернозем с лугов снесет. Его и в райком таскали, и в область. Пока шли споры, пришла зима, а весной такая вода была, что со вспаханных лугов всю почву смыло, один песок остался. Вот пройди за лес, на эти луга, сейчас там только колючки растут.

— Виктор соображает в таких делах. Не зря в институте штаны протирал.

Мы помолчали, а потом я спросил:

— А что у вас с Виктором было?

Надежда покраснела, даже мочки ушей стали малиновые.

— Он что-нибудь тебе рассказывал? — сухо спросила она.

Я понял, что зря спросил ее об этом, но деваться было некуда:

— Меня как-то Чикиринда просила, чтобы я вас помирил!

— Вечно эта Чикиринда сует свой нос куда не следует! — окончательно рассердилась девушка. — А она тебя не просила, чтобы ты помирил меня с Климом?!

Я молчал. В небе чисто звенели жаворонки, басовито гудели шмели, жужжали пчелы.

Надежда повернулась на бок, взяла у меня книжку и стала листать ее.

— Ни одной картинки... я такие книги не люблю.

— Хорошую книжку определяет содержание.

— Сама знаю, что содержание. Ну, а если мне хочется посмотреть на людей, о которых пишут книжки, представить какое-нибудь место.

— Ты представляй в воображении.

— Я так не умею представлять. Запомню человека по картинке, и таким он остается в памяти.

Она встала, оправила сарафан. За дальним лугом на полях широко плескалось марево, усиливалась жара. Коровы ближе и ближе подходили к реке, появились мухи и разноцветные слепни.

— А ты не хочешь искупаться?

Надежда дернула плечами.

— В этом году я еще ни разу не купался в речке. Вода, наверно, лед... Вот в пруду давно с Климом сезон открыли.

— А ты знаком с этим страдальцем?..

— Почему страдальцем?

— Он ко мне сватов засылал. И я ему отказала. — Она весело посмотрела на меня, но увидя, что я не намерен зубоскалить над Климовой неудачей, продолжала: — Мне тоже не пришлось в этом году искупаться, хотя погода давно теплая, и я здесь почти каждый день. Давай откроем сезон.

Неприятный разговор забылся.

— Пойдем в большой плес, только давай подходить к плесу тихо. Там много рыбы, сейчас она стаями сверх воды ходит. Вот такие есть! — Надежда развела в стороны руки.

— Откуда ты знаешь, что там такая рыба?

— У меня брат любит рыбалку. Сейчас он служит, а когда был дома, так мы с ним пропадали на рыбалке. Я ему и завтрак, и обед сюда носила.

К омуту мы шли через густую высокую осоку, почва под ногами мягко пружинила, пузырилась.

— Ты не спеши, а то я порежу осокой ноги.

Она взяла меня за руку. У меня была настолько широкая ладонь, что длинные тонкие пальцы ее не сгибались. Я осмелел и взял ее за руку сам, на мягкой теплой ладони почувствовал цепочку твердых горошин-мозолей.

— Ты работаешь?

— Заведую избой-читальней.

— А откуда мозоли?

— Уборку сама делаю, дома маме помогаю по хозяйству, в горячу пору в поле работаю. На прополке свеклы, осенью на уборке.

У омута земля стала тверже, мы осторожно приближались к разросшемуся кусту ольхи. Надежда отыскала чуть заметный просвет среди ветвей, осторожно выглянула и подтолкнула меня. От удивления я чуть не вскрикнул. Черные косяки разных по величине рыб медленно плавали сверх воды.

— Вот бы удочку! — не удержался я.

— Хочешь, принесу? — улыбнулась Надежда. — Завтра на утренней заре буду здесь. — Вдруг она швырнула цветы в омут. Они еще не долетели доводы, а рыба мгновенно исчезла.

Мы обогнули куст и вышли на пологий берег с песчаной отмелью. Желтовато-белесый песок с жиденькими кустиками водорослей стелился под водой, покрывал весь изгиб берега до самого обрыва. За обрывом речка сужалась, круто огибала слоистый, похожий на ореховый пирог выступ. Над выступом свисал корявый куст лозины, уцепившись длинными корнями, словно паук лапами, за темный слой выступа.

— Под тем обрывом брат всегда копал мотыля и ловил руками раков,— перехватив мой взгляд, сказала Надежда. — На мотыля хорошо берет плотва, карась, а на шейку рака — язь и линь.

— В доме рыбака бы тебе работать, не в избе-читальне. Раков там много?

— Проверь. Так я пошла, а ты купайся.

— Разделились? Мы так и не договаривались.

— А за стадом кто будет смотреть? Ты не забывай о своих обязанностях, вдруг Чикиринда нагрянет?

Я понимал, что шутливые отговорки имели свою причину. Надежда стеснялась меня.

Приятно было ощущать под ногами теплый песок, мягкий, словно войлочный коврик, мох. Я разбежался и нырнул, вода показалась такой холодной, что перехватило дыхание, обожгло тело. Быстро вынырнув, я выскочил из ледяной воды. Там, где остались мои следы, в мутноватой дымке заметались сотни мальков, число их увеличивалось с каждой секундой, и вот в образовавшуюся стаю неожиданно ударила темная, похожая на торпеду щука — мелкие рыбешки брызгами рассыпались над водой.

То ли от теплого солнца, то ли от холодной воды тело приятно пощипывало, и необыкновенный прилив сил побуждал к каким-то действиям.

Я быстро поднялся на выступ обрыва. На склоне холма стояла Надежда и смотрела в мою сторону. Помахав ей рукой, я бросился с обрыва. Больно стукнувшись ногами о глинистое дно, я подумал: хорошо, что прыгнул не головой. Глубина здесь небольшая, вода не казалась такой холодной. Я решил поохотиться за раками. Ближе к берегу на дне лежали коряги, остатки обрушенного выступа. Нащупав ногой подлаз, я нырнул. В руки ударила крупная рыба, но я прижав рыбу, взял ее под жабры.

Когда я вынырнул, над головой раздалось восклицание:

— Господи, ну и ума у вас!..

На выступе стояла Надежда.

— В прошлом году один такой храбрец прыгнул здесь и сломал шею, до больницы не довезли...

По виду и поведению девушки можно было безошибочно определить, как она отнеслась к моему дурацкому прыжку.

— Все рассчитано! — крикнул я. — Прыжок совершен ради этого зверя! — Я швырнул рыбу на берег. Надежда даже не посмотрела на нее, а появившийся Заливай брезгливо покосился на рыбину и ушел прочь.

— Ну, будешь купаться? — не сдавался я.

— Ой, так это ж Чикиринда! — вместо ответа раздалось сверху. Надежда мгновенно исчезла.

Я выбрался из воды, на холме стояла бабка Чикиринда и, держа ладонь козырьком, всматривалась в нашу сторону. Я оделся и пошел к ней.

— Кто это там с тобой? — встретила она меня вопросом. — С кем это ты был?

— С русалкой!..

— Ить ты, атаман какой! Так-то о друге беспокоишься?

— Так!

— Дык, я Вихтору-то все раскрою!

— Раскрывай, бабушка, давно пора.

Чикиринда в сердцах положила к моим ногам белый аккуратный узелок:

— Завтрак принесла, голодный ведь... — повернулась и пошла.

Когда Чикиринда скрылась, из-за куста ольхи показалась Надежда.

— Вот накаркала сама себе. Теперь раззвонит на все село...

— Ну и пусть звонит.

— Ты не знаешь, как у нас любят языками потрепать. — На минуту девушка задумалась, как бы взвешивая последствия нежелательных разговоров, затем махнула рукой:

— Ладно, переживем. Да, а где же твоя рыба?

Я кинулся отыскивать в траве пойманную рыбину. Надежда тоже стала помогать мне:

— Вот твой голавль, — она вытащила из травы рыбину. — Он еще дышит. С килограмм будет.

На руках девушки голавль лежал смирно, изредка приподнимая жаберные крышки и обнажая красные лепестки жабр.

Я положил его на отмели в воду, быстро срезал прут лозы и, сделав из него кукан, опустил голавля поглубже.

— Все равно уснет, — заметила Надежда.

— Минут через десять посмотришь, какой он будет. — Я поднял с земли узелок Чикиринды.

— Есть хочешь?

— А чем она тебя угощает?

— Сейчас посмотрим.

В узелке оказалось несколько вареных картошин, два соленых огурца, яички, кусочек ветчины, несколько пирожков и бутылка домашнего кваса.

— Снеси квас пока в речку, привяжи на конец кнута и опусти поглубже, пусть остынет, а это все съедим, — распорядилась Надежда. — Квас и пирожки у нее очень хорошие. Ты знаешь, что Чикиринда — лучшая кухарка в нашем селе? Когда она еще работала в колхозе и готовила обеды на полевом стане, вокруг за километр так вкусно пахло, что не у каждого хватало терпения дождаться обеденного перерыва. На днях начнется сенокос, общим котлом будет заведовать бабка Чикиринда. Ты, как пастух, в эти дни будешь обедать с косарями, вот тогда узнаешь, какая она кухарка.

После завтрака Надежда купалась, а я присматривал за стадом, потом мы собирали цветы, и с большим букетом я проводил ее до самого холма. За это время стадо подошло к воде, коровы полезли пить и, напившись, остались по брюхо стоять в воде, а некоторые даже плавали или забрели так глубоко, что торчали одни рогатые головы.

Впереди всех стояла очкатая корова директорши школы, и тут же однорогая бабки Чикиринды.

По высокому солнцу можно было определить, что время обеденное, скоро придут хозяйки, разберут своих кормилиц, и над лугами покатится звон жестяных доенок.

С наступлением жары прекратили скрип дергачи, сейчас затихли жаворонки, и не слышно луговых коньков, только неутомимые пчелы продолжали монотонно жужжать, обследуя каждый цветок.

После ухода Надежды в просторных лугах стало пустынно, от жары и тишины клонило ко сну, время тянулось медленно, и, чтобы не заснуть, я решил искупаться еще раз.

Сейчас в Москве духота, пустынно в студенческом общежитии. Разъехались на каникулы все мои товарищи. Саня Смольников небось, как сдал последний экзамен, в тот же день укатил в свою деревню Селезенкино.

Уезжая домой, он не сдавал свои вещи в хранилище, а таскал «добро» за собой. «Добром» он называл стеганое ватное одеяло на красной сатиновой подкладке, с пестрым разноцветным лоскутным верхом, две пуховые подушки, деревянный сундучок с висячим замком и голосистую гармонь-ливенку.

На лекциях Саня сидел за первым столом и, приставив ладонь к уху, внимательно слушал. Стоило профессору произнести что-нибудь невнятно, как Саня тут же переспрашивал, сбивая некоторых профессоров с мысли и вызывая хохот аудитории.

— Товарищ студент, если вам что не ясно, зададите вопрос после лекции, — объясняли Сане правила поведения профессора.

— Но я «заюшенный», — настаивал на своем Смольников.

Не все знали значение слова «заюшенный», и нам приходилось объяснять, что Смольников недослышит. Весело было в такие минуты в аудитории. Тут вспоминались и пуховые подушки Смольникова, и гармоника-ливенка, сундучок с замочком. Саня не обижался на остроты и подковырки во время лекций, зато злился, если кто подковыривал его в компании или один на один. Учился он хорошо, почти все сессии сдавал «на отлично» да и на гармонике, несмотря на плохой слух, играл — заслушаешься.

Добродушие, отходчивость и доверчивость Смольникова защищали его от злых шуток и насмешек. Иногда Саня из деревни Селезенкино был душой студенческих компаний.

Вот бы Смольникова сюда, с ним не соскучишься... что, если бы наш Саня и Лилия из Счастливки вышли бы на сцену в селе Знаменка... — мечтал я и неожиданно посмотрел на часы. Был полдень. Стайками стали появляться сноровистые, неутомимые хозяйки, спустившись с холма, они рассыпались по лугу, отыскивая каждая свою корову.

Я заметил, что Чикиринда пришла вместе с матерью Надежды, та специально подогнала ко мне поближе Буренку, и я несколько раз ловил на себе ее изучающий взгляд.

Вспомнив о голавле, я отправился к речке, голавль ожил и, заметив меня, юрко зашмыгал на кукане, того и гляди сорвется. Долго не раздумывая, я резко выдернул его из воды и, завернув в узелок с бутылкой, молча отдал Чикиринде.

В тот же вечер Виктор сам заговорил о Надежде:

— Приходила ко мне мать Надежды. Расспрашивала о тебе, главный вопрос — не женат ли ты? Я сказал, что нет. После этого она малость успокоилась. Смотри, здесь ко всяким встречам относятся серьезно...

— Вить, а что у вас было с Надеждой?

Ведрин как будто ждал моего вопроса. Он посмотрел мне в глаза, пожал плечами:

— И тебя Чикиринда проинформировала?.. А что у нас могло быть, девушка она интересная, рвется в институт. Приходила по-соседски за книгами, за советами, как готовиться к вступительным экзаменам. Погоди, она еще и тебя замучает расспросами об институте... да, несколько раз ходили с ней на речку, в лес. Меня удивляло, как она чувствует природу, и я советовал ей поступать на биологический...

Виктор замолчал.

— И все? — спросил я.

— А что еще? У меня, Максим, есть невеста, и к тому же в сельских нюансах я быстро разобрался. Вот и вчера я ездил в город, разговаривал по телефону со своей дорогушей...

— Как-то она ведет себя странно, когда в разговоре упоминаю тебя, — продолжил я разговор о Надежде.

Виктор засмеялся:

— Ну, если так обстоит дело, придется объясниться до конца. Однажды на речке мы с ней попали под грозу. Гроза была сильная, с ослепительно-яркими взрывами, временами мне казалось, что рядом рвутся снаряды. Надюха упала на колени и с таким усердием стала молиться, что я хохотал до слез. С тех пор всякие отношения между нами прекратились... Смотри, Максим, мать их двоих вот с таких лет, — Виктор опустил руку ниже стола, — без отца подымала.

— Ведрин всегда остается Ведриным. Проведал бы меня на рабочем месте, приходи, пока луга цветут.

— Надо вырваться, — Виктор устало потер виски, повторил: — Вырваться, пока цветут луга.

VIII. Сенокос

Несколько раз в пойму приходили односельчане, осматривали травы, тот луг, на который я не пускал стадо. Осмотрев, шли дальше, на большой колхозный луг.

По законам, издавна существующим здесь, косить начинали колхозный луг, а после приступали к своим делянкам.

Чикиринда говорила, что и мне положена делянка.

— Пастуху завсегда выделяют сено. Савелия нетути, значит, тебе надел.

— Зачем он мне?

— Савелий продавал.

— Я же сказал, что не нужен,

— Не нужен, скот стопчет...

После того как Чикиринда рассказала матери Надежды, что видела нас вместе, Надежда ко мне больше не приходила. Виделись мы мельком или через забор, когда она была во дворе; или на улице в то время, когда я возвращался со стадом.

Бабка Чикиринда делала вид, что о нас она никому не обмолвилась ни словом, старалась при каждой встрече со мной о чем-нибудь заговорить, хвалила мое усердие.

Колхозный луг косили почти два дня, и в эти дни тарахтели трактора, стрекотали самоходные сенокосилки. Два дня утром накрапывал дождик, вызывая беспокойство у сельчан. Но, несмотря на внушительные тучи, при восходе солнца дождик прекращался, и ясная погода устанавливалась до вечера.

На третье утро дождика не было совсем, и трактора тоже не появлялись в лугах. Меня угнетала необычная тишина, с непривычной желтизной и бесконечными рядами скошенной травы луг. Птицы растерянно пересвистывались, даже назойливый скрип коростеля раздавался редко.

Взошло солнце, и на лугу появились женщины. До самого вечера над лугами не умолкали их голоса. То веселые, то протяжно-грустные песни, которые они пели, создавали настроение, наводили на разные думы. Я старался угадать, пришла ли на луг Надежда? А женщины ходили по лугу, будто водили хороводы, растянувшись длинной цепочкой вдоль скошенных рядов. В белых косынках, в белых кофтах, они были похожи на вереницы лебедей. Я решил подойти к ним поближе, надеясь на встречу с Надеждой.

— Пастушок, а пастушок!

Меня окликала одна из девушек, ворошивших сено. Все остальные остановились, повернули лица в мою сторону. Девушка, окликавшая меня, передвинула косынку почти на затылок, обнажая загорелое веснушчатое лицо, сверкнула белозубой улыбкой и добавила:

— Тебе привет от бабки Чикиринды!

Грянул смех. На смех оглянулись женщины из другого ряда, идущие немного впереди.

— Зачем же от Чикиринды? Ему привет от Надюхи! — Опять захохотали, и тут же голос позвал: — Надюх, а Надюх, твой пастушок приблизился. Оглянись, Надюх!

— Так уж и мой... — услышал я знакомый голос Надежды, она ворошила сено во втором ряду. Надежда украдкой зыркнула в мою сторону. Косынка у нее шалашиком, надвинута на самые глаза, лица и глаз не видать, торчит небольшой русский нос, круглый подбородок.

Насмешки сыпались беспрерывно. Надежда быстро заработала граблями, чтобы отделиться от группы, я видел, Как ритмично вздрагивали ее светлые, с овсяным отливом волосы, покачивался легкий стан.

— Пастушок, а пастушок?..

Оглушительно стрельнув кнутом, я кинулся подворачивать коров, приближавшихся к скошенному лугу.

— Пастушок, а пастушок! — преследовали меня девичьи голоса и задорный смех.

Отогнав подальше стадо, я выбрал погуще ольховый Куст, достал книжку, устроившись в холодке, принялся за чтение. Со стороны колхозного луга продолжали доноситься веселые выкрики и смех, все это мешало мне сосредоточиться, я отложил книгу, позвал к себе собаку. Заливай нехотя приблизился и, видя, что я лежу в тени, улегся рядом.

В полдень девчата затеяли купание. Видно было, как они, размахивая косынками, неслись к реке. Вскоре раздались всплески воды, и над речкой поднялся такой визг, гам, что, наверное, слышен был в Знаменке:

— Галька, конопатая кобыла, да утопишь ее! — доносились ко мне выкрики. — Бугая бы тебе!..

— Давай бугая!..

— А его и в стаде нетути!

— Нинух, залезай! Вода па-арная-я!.. Залезай голяком, мы его так нашарахали, что небось за три версты убег!

Степенные молодухи и женщины постарше, которые вначале сгребли сено в копну и уселись под ней отдыхать, не выдержали, потянулись к речке.

Жара усиливалась, слабый ветерок, который хоть немножко освежал, утих, коровы шли к воде. Через полчаса начнется обеденная дойка, я оставил книгу под кустом и направился в большой плес, чтобы искупаться.

После ведреных дней на скошенном лугу наметали стога. Закончив уборку колхозного сена, приступили нарезать делянки сельчанам. Разделом руководила неутомимая Чикиринда. Одетая во все черное, похожая на галку, она саженем отмеряла, а два мужика вбивали тонкие колышки с красными бумажными флажками. Мне тоже выделили участок, я сказал об этом Виктору.

— Ну, правильно сделали, — ответил он. — Раньше частный скот пасли пришлые пастухи, наши все зарабатывали в колхозе пенсию, им всегда выделяли сена.

— А Савелий Фомич как же без пенсии?

— Он пасет четвертый сезон, у него стажа на две пенсии хватит. Отдай участок Надежде.

Я посмотрел на Виктора, думая, что он шутит, но Ведрин говорил серьезно.

Я вышел во двор, у соседей ярко светились окна, квадраты света дотягивались до плетня и лежали на зеленой траве. Там за кисейными шторами кто-то ходил, и по двору металась тень.

Перепрыгнув через плетень, почувствовал под ногами хруст стеблей, запахло помятой ботвой помидоров. Осторожно перемещаясь в сторону, наткнулся на твердую тропинку, и по ней на ощупь вышел к высокому крыльцу.

Робость стала одолевать меня. Чтобы не раздумать, решительно толкнул дверь. Звякнула щеколда, и я очутился в прохладных сенцах. Следующая дверь — в избу приоткрыта, полоса света падала на широкие полки, под которыми стояла кадушка.

— Кто там? — спросила мать Надежды. — Заходите.

— Здравствуйте! — появился я на пороге.

Рядом с матерью стояла Надежда с ведерком в руках. Она на миг растерялась, покраснела, опустила голову.

— Здравствуйте! — мягко ответила мать. — Проходите. — Не видя растерянности дочери, она взяла у нее из рук ведерко и вышла.

— Проходи, — повторила Надежда, жестом руки приглашая в горницу и светлея лицом.

— Что это с тобой, такой подвиг совершил? — она улыбалась.

— Какой подвиг? — не понял я.

— Ну, вот пришел... мать и то опешила.

— Я на мать не смотрел, зайти решил... вот и зашел.

— Зря не смотрел на мать, она на тебя обижается. Говорит, если бы ты нужна ему была, он хотя бы со мной здоровался, а то как увидит, так глаза в землю. И мне за это взбучку устроила. У нас заведено: если появится даже незнакомый человек в селе, все ему при встрече «здравствуйте» говорят...

— Строгая она у тебя, — попытался я оправдаться, — стеснялся я ее. Мне участок травы выделили, косить надо, а я не умею, хочу вам его отдать. Скажи матери, пусть косит...

Я понимал, что несу ерунду, чувствовал, что обижаю Надежду, ведь пришел я к ней. Но она рассмеялась:

— Ты хотя матери такое не скажи, мы со своим участком едва управляемся. Виктор, наверно, надоумил?

Я не ответил на этот вопрос.

— Я сейчас покажу тебе свои тетради, посмотри, — она подошла к этажерке, завешенной расшитыми полотенцами, нашла толстую общую тетрадь, подала мне. — Сочинения мои по русской литературе...

Взяв тетрадь, я сел за стол, стал читать предложения, написанные ровным, круглым почерком.

Надежда села напротив и затаила дыхание. Я слышал, как вошла мать, как она переливала молоко из ведерка в кувшин, потом гремела посудой. Я не отрывался от тетрадей, добросовестно, даже придирчиво следил за изложением. За час с лишним все прочитал.

Мать сидела на лавке и теребила клеенчатый фартук, стол в прихожей уже был накрыт. Посреди множества тарелок возвышалась темная бутылка, круглый высокий каравай домашнего хлеба. Запах малосольных огурцов, укропа, тертого хрена аппетитно распространялся по избе. Я невольно сглотнул слюну.

— Грамотно пишешь, толково, — оценил я сочинения Надежды.

— Она и школу с медалью золотой...

— Мама! — нахмурилась Надежда, но мать уже вытаскивала из ящика желтого комода почетную грамоту и коробочек с медалью.

Посмотрев медаль, возвратил матери, она бережно положила на место. Надежда недовольно покосилась на мать, а та, думая, что я не вижу, подмигнула ей, счастливо улыбаясь: Мол, мы тоже не лыком шиты!»

Я попытался отказаться от застолья, последовала неловкая пауза, после которой стало ясно, что отказываться — значит не уважать хозяев.

Надежда подтолкнула меня к столу.

— Садись, не ломайся.

— Максим, можно мне вас так называть? — спросила мать.

— Можно.

— Матушку мою Феклой Артемьевной величают, — представила мать Надежда. — Наконец-то вы познакомились. — Она взяла бутылку, поставила передо мной граненый стакан. — Вишневая настойка изготовлена по «засекреченному» рецепту распивается по особо важным случаям...

— Уймись, — попросила мать.

Надежда поставила перед собой тоже стакан, матери рюмку, налила всем.

— За встречу и знакомство!

Мы выпили, после чего закуска почти вся была пододвинута ко мне:

— Ещь, Максим.

Я ел все, что ко мне пододвигали: холодец с хреном, тушеную картошку, соленые огурцы, нажимал и на блины со сметаной.

От выпитой настойки аппетит креп, шумело в голове.

Фекла Артемьевна расспрашивала о родителях, учебе, интересовалась, куда я дену заработанные деньги. Один раз в разговоре, обращаясь к ней, я ошибся и назвал ее Свеклой Артемьевной. Она вроде не заметила, но Надежда, прикрыв ладонью рот, смеялась.

Фекла Артемьевна мне понравилась, я с уважением смотрел на ее обветренные большие руки, широкие плечи, дивился, как она разговаривает, и мне хотелось спросить се, почему она запретила приходить Надежде в луга?

Поздно ночью я извинился за неожиданное появление, поблагодарил за гостеприимство. Надежда проводила меня до калитки, протянула руку:

— Спокойной ночи, Максим! Вот ты и побывал в гостях у тещи...

Я привлек ее к себе, поцеловал в горячие губы, она неумело ответила мне и метнулась к порогу. Долго еще я стоял у калитки соседей, надеясь, что Надежда вернется и я ей расскажу, как я ее люблю и как понравилась мне ее мать. Но свет в ее окнах давно погас, давно перестали брехать собаки, успокоенные воцарившейся тишиной. Мне было грустно и радостно. Радостно оттого, что наконец я встретил девушку, которая мне нравится, а грустно оттого, что самая приятная встреча оказалась такой короткой. Я уже хотел было вернуться, постучать Надежде, да вовремя одумался: «Пора и честь знать...»

Утром разбудил меня Виктор:

— Жених, вставай, испей рассольчику, ибо Чикиринда на тебя в обиде и второй раз не выгонит стадо.

— Зачем мне твой рассольчик, Чикиринда...

— Тогда все отлично. — Он сдернул с меня одеяло и окатил холодной водой. Я кинулся к Ведрину, но он ловко увернулся, и я полетел с сеновала вниз.

Во многих дворах хозяев уже не было, по улице села шли люди с косами, граблями, в узелках несли снедь, бидоны с квасом. Женщины — в белых косынках, кофтах, цветастых сарафанах, мужчины тоже в белых рубахах, и все они направлялись в луга. В конце села меня ждала бабка Чикиринда.

— Вот те струмент, — вручила она мне косу. — А это положи в карман, — протянула точильный брусок, молоток, кусок железяки. — Портки не свалятся? — дернула меня за пояс.

— Зачем все это? Я же не умею косить!..

— Обучим. Вихтор Мокеевич тоже нонче придет в луга, он и обучит. А нет, дык Фекла Артемьевна. Она, ох, и ловкая баба, а косит, что твой огонь жжет. Мужику не угнаться. Коров гони на отаву. Теперь, пока сено не уберем, там будешь пасти.

На лугу звенели косы, некоторые делянки светлели прокошенными прогалинами. Кто еще не начинал, спешил отбить, оправить косу.

Глядя на серьезные, сосредоточенные лица, на сильные, уверенные взмахи влажно сверкающих кос, хруст срезаемой травы, появлялось жгучее желание взять в руки косу и идти, пробивая себе путь в густой, росной траве, до самого горизонта.

«Фьють-фьють, фьють-фьють!» — свистели напуганные перепела, уводя свои выводки в овраги и в густой кустарник ольхи.

«Вжих-вжих!» — сбивая траву и высекая искристые росные капли, ритмично пели косы.

«Длень-длень, длень!» — стучал седенький старичок, отбивая на небольшой наковаленке косы.

Я отогнал коров на убранный луг, повесил кнут на шею и пошел к старичку. Он не обратил на меня внимания, прищурив зеленовато-желтые глаза, из-под белых бровей придирчиво осматривал отбитую косу. Осмотрев, провел с обеих сторон жала, чуть притрагиваясь оселком.

— Здравствуйте! — кивнул я, когда старичок поднял глаза. Вместо ответа он пристально посмотрел на меня своими колючими, зеленовато-желтыми глазами, опустив взгляд, погладил лопатистую белоснежную бороду:

— Чтой-то не признаю. — Увидя в руках косу Чикиринды, добавил: — Это наладим.

Я отдал ему косу, опустился рядом на траву. Старичок осмотрел ее со всех сторон, поерзал на плетенном из ивовых прутьев табурете, затюкал молоточком. Постучав немного, спросил:

— Литовка бабки Чикиринды?

— Ее.

— А ты кто будешь?

— Пастух.

— Где же Савелий Фомич? Партизан где?

— К сыну на Север уехал.

— Угу, — гукнул старичок, дескать, все понятно, опять застучал молоточком, очень точными, плотными ударами.

В женщинах, проходивших мимо, я узнал Надежду и ее мать. Надежда, отстав немного, всматривалась в ту сторону, где паслись коровы. «Меня высматривает».

Старичок легонько брусочком пошаркал по косе и протянул ее мне:

— Готова дочь попова...

— Сколько вам должен?

— А нисколько. Я с Чикириндой сочтусь.

— Как с Чикириндой?

— А так. Спасибо, паря, мне на ету тему с бабами приятней гутарить.

Он встал, маленький, сухонький, похожий на белозубого турухтана. Модная нейлоновая куртка, белая рубашка, темные брюки в полоску и большие серые валенки с глубокими галошами — так был одет старичок. Кивнув мне на прощанье, он поскургыкал к каким-то женщинам.

Среди высокой травы белели косынки, кофты, торчали вихрастые головы мужиков.

Пока я соображал, как мне быть дальше, со стороны села подкатил «газик», из него вышел Виктор Ведрин в голубом спортивном костюме. Увидев меня, он вытащил из багажника косы и направился ко мне.

Почти все утро Виктор учил меня косить. Мы работали рядом, он то и дело останавливался, подсказывал, чтобы я не рвал косу, не захватывал много травы, косил без напряжения.

— Быстро устанешь, если так будешь напрягаться.

Но я уже устал, усталость все больше и больше сковывала мышцы, и я крепился из последних сил, старался отвлечься. Сочные стебли, подсекаемые косой, как бы приседали и в тот же миг отбрасывались в сторону, обнажая зеленовато-желтые корневища, сквозь которые просвечивал влажный чернозем.

Виктор понял, что я устал.

— Коровы твои как разбрелись. Пошли, подвернем и кваску у бабки Чикиринды попьем, очень пить хочется.

Бабка показала, где стоит у нее квас, и поспешила к своим большим котлам, в которых она готовила обед для всех, кто находился на лугу.

Жара усиливалась, косить перестали. Одни пошли в тень под стог, другие к речке. Под стог подвезли в деревянной бочке родниковую воду.

— Надо попить, пока холодная, — сказал Ведрин.

— Только пили и опять пить.

— А мы не сразу, отдохнем, до обеда подремим.

У бочки с водой я увидел старичка, который отбивал мне косу.

— Вот видишь, и Сверчок-старичок тут как тут. Сейчас затеет разговор, как было раньше, что на этих лугах они брали по сто пудов сена с гектара.

Сверчок-старичок налил из бочки большую глиняную кружку воды, и редкими глотками отпивая, внимательно осматривал телегу. Под стогом среди людей я заметил Надежду, ее мать и Чикиринду.

— Ну, что это за телега, скрипит, оси горят, а сбруя — кобыле и той стыдно, — вслух рассуждал Сверчок-старичок. — До-ожили! Вот раньше, если бы я имел такую телегу, мне бы хватило ее на десять лет, а то и больше...

— Откуда телега будет хорошая, — перебила старичка Чикиринда, — работал на ней Андрей Семенов месяц и ни разу не смазал...

— Чем смазать, носом, что ли? — взвинтился Андрей Семенов, который оказался тут же.

— Нечем? Ишь ты, нечем, банку-то с солидолом домой уволок.

— А ты не волокешь! — выкрикнул Семенов.

— Волоку, но не то, в чем артель нуждается. Ты кроме банки с солидолом и супонь с чересседельником уволок. Супонью вот портки подвязал, а чересседельник небось бабе отдал...

— Ха-ха-ха! — раздался залп смеха. — Ай да Чикиринда, ну и бабка, все знает! Сы-шик заокиянский!..

Андрей Семенов на всякий случай одернул рубаху.

— Дак что же ты рубаху одергиваешь! — наступала Чикиринда. — Ну-ко, покажи, штой-то там у тебя за ремень?

Андрей Семенов еще раз одернул рубаху, недобро зыркнул на Чикиринду, зло сплюнул и повернулся к Сверчку-старичку.

— А ты, дед, спомни, как сам работал в колхозе? Спомни, как удобрение зимой возил и кучами с воза спихивал?

— Я же тогда со-овсем окоченел, замерз со-овсем. И не знал я, что добрение это пользу дает...

— Окоченел, замерз! — возликовал Андрей Семенов.— А поле все в лишаях было — это замерз?! А государство, а колхоз за удобрение деньгу какую отвалил? Результат каков? Там, где ты его свалил, вся озимь погорела! — торжественно заключил Семенов.

— Что ты, дядя Андрей, вспоминаешь такой давний случай? — вступилась за Сверчка Надежда.

— А ты, ты чего встряешь? — Андрей Семенов совсем распалился. — Все вы сейчас грамотеи пошли, научили вас, так вы рады, лезете стариков учить, а сами во что делаете! Из колхозов бежите? Небось вон сколько из села умотало!

Надежда виновато потупилась.

— И ты туды же рыло воротишь! — почти взвизгнул Семенов.

— А чего же ты, лешай седатый, свою дочь в город выпроводил? — вмешалась Чикиринда.

Этот случай вспомнился сразу. Утром, как всегда, я собирал стадо. Бригадир на председательском «газике» мотался по селу, распределяя рабочие наряды. Я видел, как он остановил девушку с чемоданом, которая шла с седоволосым мужиком — Андреем Семеновым.

— Все же едешь? — спросил девушку бригадир.

— А что ж ты думаешь? Если не дал справку, так я сидеть в колхозе буду! Уеду и без ней, не имеешь права молодежь в селе держать! Тожеть мне еще!

— Таких, как ты, надо еще в пролетарском котле варить, — повторил бригадир газетную фразу.

— А тебя в самогонном аппарате! — выкрикнула девушка.

Бригадир чертыхнулся, в сердцах махнул рукой, выдал:

— Вот когда мы поиздыхаем, посмотрим, что вы в городе жрать будете! Хоть все уматывайте, мать вашу так!..

Семен стоял вроде постороннего и, когда окончилась перепалка, вяло сказал:

— Дак на автобус опоздаешь, девка.

После того как опять вступила в разговор Чикиринда, Семенов замолчал, чувствовалось, что он избегает перебранки с бабкой.

— Закурить бы, — мечтательно сказал он, как будто не было никакого спора и перебранки, — Слышь, Сверчок, угостил бы самосадом.

— Под стогом, что ль, курить собрался? — доставая курево, заметил Сверчок-старичок. — Вона куда пойдем. — Он махнул сухонькой рукой.

Они отошли от стога, закурили.

— Ты что, борова по весне продал? — спросил Сверчок-старичок.

— Продал, — ответил Семенов Андрей, — по весне еще продал...

— Сотни полторы взял?

— Кой черт полторы. Сотню с десяткой, и ту с трудом.

— А боров был порядочный?

— Что бык! Думал заколоть сам, да вот сын из армии явился, кое-что купил ему ды девке в город отдал.

— А ты в солдатах был, чтой-то я не припомню? — изменил разговор старик.

— Не пришлось по состоянию здоровья, если б был, в эту дыру не вернулся...

— Дыра-то она дыра, да только кто ее штопать будет!.. — осерчал Сверчок-старичок.

А под стогом разговаривала Фекла Артемьевна с незнакомой женщиной в ярком цветастом сарафане.

— ...Бригадир у вас — головастый мужик! — восхищалась Фекла Артемьевна.

— Ваш-то хуже, что ль? — в свою очередь поинтересовалась женщина в ярком сарафане.

— Да не плохой, были хуже еще. Этот пьет, но пьяным в овраг не падал и в речку на лошадях не заезжал...

Мы попили холодной воды, от которой слегка заломило зубы, и позвали Надежду купаться. Она согласно кивнула.

— Вихтор Мокеевич, вы куда? Обед готов, — забеспокоилась Чикиринда.

— Мы окунуться, — ответил Виктор.

— Надюх, покличь там всех. Вот рельс не привезли, и позвонить не во что... — сокрушалась Чикиринда.

— Я пойду выполнять просьбу бабушки, — сказала Надежда. — Не прыгайте с обрыва! — Она заспешила к речке.

— Хороший она человек, — похвалил Надежду Ведрин.

Я промолчал, потому что определение «хороший человек» было пустым звуком, для меня она была радостью, жизнью.

Из-под ног выпорхнули и закружили вокруг нас чибисы, тревожно и жалобно покрикивая. Виктор свернул немного от болотца, обошел заросли пахнущей мяты.

— Куда это ты? — поинтересовался я, видя, что идем в другую сторону от купающихся.

— Понимаешь, забыл плавки. Поплаваем в одиночестве.

«Лучше даже, что мы будем одни, — подумал я, — там из-за этого гама и шума помечтать некогда». А мечталось мне в это время легко. Я лежал на теплом песке, смотрел в бездонное летнее небо и представлял, как сегодня ночью мы с Надеждой останемся у костра вдвоем и я буду рассказывать ей о шумном большом городе, об институте. Окружать нас будет ночь, густой запах подсыхающего сена, резкий скрип коростелей.

— Во-он, видишь, летит спутник, или это метеорит?..

— Какой метеорит? — спросил меня Ведрин. — Ты что это?

Я понял, что заговорил вслух, и, не отрывая глаз от светло-синего неба, добавил:

— А ты днем разве не видишь метеоритов?

— Жарко тебе, Максим. Окунись, астроном, да пора обедать. Посмотри, твоя собака и та уже у кухни.

IX. Кум королю...

Справившись со своей делянкой, мы помогли Чикиринде и Фекле Артемьевне. Сено разделили на три части, две отдали, а один воз свезли к себе на сеновал.

Фекла Артемьевна стала относиться ко мне по-родственному. Однажды, встретившись на улице, остановила меня, достала из кармана кофточки конверт.

— Письмо сын прислал, привет тебе... я писала ему о тебе. Ты не обидишься? — вопросительно уставилась на меня светлыми, большими, как у Надежды, глазами.

— За что же обижаться. Спасибо, привет пишите от меня.

Если я подходил к избе и Фекла Артемьевна находилась во дворе, то всегда приветливо улыбалась мне:

— Заходи, Максим, заходи! Надюша, я сама все сделаю. Максим ждет.

Надежда стала ходить ко мне в поле, не таясь, и у нас только и было разговору об экзаменах в институте.

— Максим, если я поступлю в институт, ты на зимние каникулы приедешь в Знаменку?

Меня заедал суеверный страх:

— Зачем загадывать, поступай, у нас еще много времени, об этом успеем поговорить...

А поговорить как следует не успели. В конце июля Надежда уехала сдавать вступительные экзамены. В Знаменке стало пусто после ее отъезда, одиноко. Я с нетерпением ждал возвращения Савелия Фомича. За два месяца мне выплатили зарплату, вышло по триста рублей в месяц, Этих денег хватит мне, чтобы несколько месяцев я чувствовал себя обеспеченным студентом.

Иногда у меня появлялась мысль, что Надежда плохо сдаст экзамен и досрочно приедет. Часто я сидел на крыльце и ждал, что вот-вот в соседском дворе услышу знакомый голос:

— Максим, зайди к нам, Надежда вернулась.

В первых числах августа куда-то запропастился мой помощник Заливай. Он сбежал после обеда. Вечером я несколько раз ходил к избе Партизана, утром тоже заходил, но собака как сквозь землю провалилась.

Последние дни стояла сухая, жаркая погода.. В колхозе радовались ведру, спешили с уборкой, дни и ночи гудели в полях трактора, комбайны, сновали по дорогам грузовики, груженные зерном. На разбитых грунтовых дорогах слой пыли лежал на четверть.

Когда со мной был кобель, я отставал от стада или шел с подветренной стороны, чтобы не глотать взбитую скотом пыль. Заливай успевал подогнать и подвернуть коров, если они пытались заскочить на свекольное поле.

Сегодня коровы учуяли, что собаки нет, и то и дело сворачивали на свеклу. Мой кнут безжалостно опускался на коровьи спины, я старался галопом прогнать стадо мимо свекольных полей.

Пыль над дорогой стояла серой стеной, и только по топоту копыт можно было определить, что за этой стеной движется скот.

Была у меня надежда и на то, что после уборки лугов придут колхозные пастухи и с ними будет не так одиноко, веселее. Из-за сухой погоды колхозные пастухи со своими стадами оставались на поливных культурных пастбищах, а я тосковал в пустом поле.

Коров я подогнал к лесу, здесь вроде трава позеленее и не так они разбредаются.

С южной стороны подул ветер, он гнал сначала маленькие тучки, потом они разрослись и на глазах обложили горизонт, закрыли солнце. Быстрые ласточки летали у самой земли, но их становилось меньше и меньше, они спешили к селу. Значит, будет дождь, — решил я, жалея, что не захватил плащ.

Тем временем ветер усилился, зашумел лес, полоса пыли взметнулась над дорогой. Я выбрал куст погуще, спрятался.

Первые крупные капли зашлепали по листьям, ветви пружинили, и капли скатывались, исчезали в мягкой траве. Неожиданно куст зашуршал, и передо мной словно из-под земли возник Заливай. Он возбужденно ткнулся мне в колени, игриво припал на передние лапы. Я удивился поведению собаки, но, увидя высокую фигуру Савелия Фомича в военном плаще защитного цвета, который, как бурка, был накинут на плечи старика, понял все. Савелий Фомич, еще не приблизившись ко мне, кивал приветливо и улыбался.

— Ишь забился, как зайчишка. Если бы не Заливай, не отыскал бы. Ну да, ага, как ты тут? Не надоело целыми днями одному-то? Поди, скучно...

— Терпимо, — ответил я.

— Ну да, ага, а я приехал сегодня автобусом к девяти часам, высаживаемся со старухой на асфальте, и вдруг — шасть на грудь лапами да языком в губы, кобель мой. Чуть с ног не сшиб. — Савелий Фомич продолжал стоять передо мной, красуясь военным безрукавным плащом, лакированными резиновыми сапогами, и радостно тер куцепалую руку. Я старался угадать, чему радуется старик — то ли тому, что побывал в гостях у сына, то ли своему возвращению в родные места. — Я, брат, такое повидал, такого насмотрелся, что до последнего дня своего не забуду. Я тебе, Максим, обо всем расскажу, обо всем поведаю. Ну, а сейчас давай ко мне под плащ. Это такая штука, что целое отделение может укрыться. Заливай, подверни! — скомандовал он, видя, что коровы разбрелись и некоторые навострились в сторону села.

Кобель молнией кинулся исполнять приказание.

Под плащом Савелия Фомича было уютно и просторно. От старика несло табаком, одеколоном «Шипр», гладко выбритые щеки лоснились, офицерская гимнастерка подшита накрахмаленным белым воротничком. Я смотрел на Партизана, удивлялся, такой он стал чистый и по-военному подтянутый.

— Далеко, знач, мой Федор забрался, — рассказывал он. — Ехали мы с бабкой поездом, дальше самолетом, на катере и к Федору на оленях подкатили. Сколь ехали, столь день и день. Умаялась мать-то, придремнула, а тут Федор сам на машине вроде танка. Ага, ну да, что твой кум королю, сват министру. Здорово живет Федор, все у него в чистоте, повсюду порядок. Солдаты, офицеры под козырек ему, и он к ним с уважением. За столом старуха шепчет мне: «Савелий, неловко Федьку-то Федькой кликать, давай Федором Савельичем величать».

Правильно мать сообразила. Федор вначале сердился, а потом только посмеивался.

Дождь лил густо, изредка прорывался сквозь темные плотные тучи огненный смерч молнии, вздрагивало небо, и раскатистый гром пролетал над лесом, уходил в поля.

Савелий Фомич продолжал рассказывать о Севере, о том, как однажды поднялся такой ветер, что трактор с места сдвинул, а бочки улетели, как воздушные шары. Солдаты, привязанные стальными тросами, стали крепить этот трактор, так их прижимало к нему как мух, они просто прилипали к железу. Их потом лебедками отдирали и тянули в казармы. — Уж мы со старухой нутром почернели, а они только улыбаются, им привычно.

Вернулся Федор домой, а мать забыла, как величать его, кинулась на шею и вой затеяла: «Как же ты, Федюша, живешь-то здесь?!» А он ей: «Что ты, мама, живу хорошо. Все у меня есть: жена, сынишка, работа любимая, достаток. Живу, мама, как кум королю и сват министру. Внук подрастет — к вам в село привезу...»

Я старался представить тот край, где служит сын Савелия Фомича, старался следить за его рассказом, но мысль о том, что теперь я казак вольный, что захочу — и завтра поеду в город повидаться с Надеждой, отвлекала меня.

Узнав о приезде Савелия Фомича, Ведрин учуял мое настроение:

— Что, Максим, никак в город собираешься? — спросил он.

Я не ожидал этого вопроса и растерялся.

— А что мне там делать, в городе...

— Вот и я думаю, что тебе там делать, Надежда экзамены сдает, а ты приедешь незваным гостем...

— Да никуда я не поеду... прежде чем ехать, надо со стариком потолковать.

— Чего тебе толковать? Скоро конец экзаменам и Надюха приедет...

— Что ты все о Надюхе долдонишь? — вскипел я. — Мне просто купить кое-что надо.

— И купить лучше, чем в Москве, здесь не купить...

— Да, ты прав... — сдался я.

Прошло еще больше десяти дней, пора бы Надежде приехать, а ее все нет и нет.

Фекла Артемьевна пришла к нам вечером, когда мы с Ведриным играли в шахматы. Как только она появилась на пороге, у меня перехватило дыхание. «Приехала! — обрадовался я. — Но почему не сама пришла?»

Вид у Феклы Артемьевны был взволнованный, в руках она теребила какую-то бумажку. Беспокойство охватило меня, и я невольно потянулся к бумажке.

— Телеграмма, — сказала растерянно Фекла Артемьевна.

Я прочитал текст: «Мама институт поступила приехать не могу. Привет Максиму. Целую Надежда».

— Ф-фу-ух! — выдохнул Виктор.

— Не приедет, — развела руками Фекла Артемьевна.

— Почему? — выпалил я.

— Не знаю, не знаю, что и думать. Время сейчас горячее, уборка, да хозяйство не на кого оставить. Я бы съездила... — Она посмотрела мне в глаза.

— Я тоже не могу поехать... Савелий Фомич не отпустит. — Я говорил, а сам мучительно старался угадать причину, почему Надежда не пишет, почему не приедет. — Не поеду!.. — зачем-то повторил я, когда Фекла Артемьевна была уже у двери.

— Правильно делаешь! — поддержал меня Виктор. — Ей письмо лень написать, а ты мотайся туда-сюда.

Свой отъезд из Знаменки я наметил на предпоследний день августа. Прикачу в Москву и через день на занятия, а там будет не до Надюхи.

Двадцать девятого числа я уже не погнал стадо. Савелий Фомич сам принес мне деньги за последний месяц, положил на стол. Я взял их и машинально стал считать, Триста двадцать рублей.

— Почему сумма такая? — спросил я старика.

— Сколь положено, — ответил он.

— За те месяцы мне платили по триста, первый месяц мы с вами вместе сколько дней работали. Я вам должен вернуть еще те деньги...

— Какие те деньги? — возмутился Савелий Фомич. — Ты работал, тебе заплатили. А тут больше потому, что молодняку в стаде прибавилось, за телят тоже платят...

— Так опять же мы с вами...

— Ну да, ага, иди-ка ты к едрене бабушке, скубент! Прощай!.. — он схватил кепку и ушел. Таким сердитым я не видел старика.

Виктор денег у меня тоже не взял.

— Ничего не знаю. С Партизаном сам разбирайся. Он такой старик, что если втемяшит в голову, колом не вышибить.

Утром чуть свет в дверь забарабанили. Я вскочил как ошпаренный: «Опять проспал!» — мелькнула мысль, но, увидя Савелия Фомича, вспомнил, что вставать сегодня рано ни к чему.

— Максим, ты это, за вчера не сердись. Живем мы со старухой в достатке, хорошо живем, и дети в достатке. Я как кум королю. Ты учись, сынок, учись и будь как Виктор, дружок твой... тут вот бабка гостинчик на дорогу передала. — Он поставил передо мной набитую чем-то авоську, неловко ткнул мне в ладонь куцепалую руку, поспешно вышел. — Будет нужда — приезжай! — услышал я со двора.

Последнее августовское утро в Знаменке выдалось пасмурное. Чувствовалось приближение осени. Моросил прохладный дождик, ракиты на Галчанке потускнели, от каждого порыва ветра с них сыпались желтоватые листья — первые ласточки осени. Они падали в небольшой ручей и лодочками неслись по течению.

«Хорошо, что рядом нет Надежды, а то бы совсем тяжко пришлось», — подумал я.

Авоську и свой чемодан я уложил в рюкзак, который подарил мне Ведрин.

— Вот тебе рюкзак, бери, не отказывайся, — сказал он. — В Москве купишь новый и пришлешь мне.

В конце деревни нас перехватила Чикиринда:

— Ох, батюшки, успела! — с трудом переводя дыхание, затараторила она. — Я-то думала, зайдет Максим напоследок к бабушке, а он как навострился — не угонишься...

— Так я вам письмо думал написать, — попытался я исправить положение.

— Письмо, внучек, письмом, а к бабушке Чикиринде надо бы зайтить...

И тут только я заметил в руках у нее большую плетеную корзину.

— На дорожку пирожков, гусенка. Тама все слопается, бери, бери!

Виктор снял рюкзак и вытряхнул туда содержимое корзины,

— Спасибо, бабушка!

— Что же ты натворил, супостат эдакий! Там же в тюрю все превратится!

— Ничего, бабушка, я бережно довезу, а студенты и тюрю слопают.

— И то правда, — согласилась она, — погода с прохладцей, они поостынут, затвердеют. Дык ты тольти осторожно. А корзинка, она еще в хозяйстве сгодится.

Япоцеловал Чикиринду в холодную мокрую щеку, и мы пошли к автобусной остановке.

Дождь усилился. По трассе, разбрызгивая воду, мчалось такси. Видно было, что оно не пустое, но я выскочил на асфальт и поднял на всякий случай руку. Такси остановилось.

— Что, спешишь удрать? — прищурился Ведрин. — Автобуса не можешь подождать?..

— А что мне автобус, я сейчас кум королю... в Москву скорым и в мягком вагоне!

— Ну, давай, жми! — Виктор теранулся колючим, как наждачная бумага, подбородком о мою щеку, поставил в багажник рюкзак и, когда шофер захлопнул его, крикнул:

— Чемодан-то вытащи, а то и впрямь тюрю в общагу привезешь! — Машина тронулась, и я услышал: — Привет Надежде!

«Неужели он решил, что я пойду ее разыскивать?..

За ветровым стеклом мелькали поля, перелески, овраги. Пассажиры о чем-то вполголоса разговаривали между собой, я внимательно стал всматриваться в дорогу, стараясь определить место, на котором мы встретились с Вюшкой. «А что, если он стоит сейчас там и рассматривает машины?..»

Такси мчалось с большой скоростью, и только на одном из поворотов, когда показался трактор с прицепом, наш водитель сбавил скорость, и я успел прочесть название деревни: «Крысиные дворики». Значит, Вюшку с фиолетовым солнцем мы проскочили, определил я. Приближался город.

До отхода московского поезда оставалось несколько часов. Я сдал рюкзак в камеру хранения, предварительно переложив в свой чемодан гостинцы, взял билет на поезд и, чтобы скоротать время, пошел в кино, всеми силами сдерживаясь, чтобы не поехать в институт.

Но и кино меня не успокоило. Я вернулся на вокзал, устроился поудобнее на лавке у билетных касс и закрыл глаза.

— Максим, — услышал я шепот. — Максим! Я так и знала, что ты приедешь сегодня.

Передо мной стояла Надежда, похудевшая и вроде выше ростом. Я опять закрыл глаза.

— Максим, да ты что, проснись!..

И тут я спросил ее таким ледяным голосом, от которого самому стало холодно:

— Почему не писала?

— Максим... — Она робко обняла меня. — У нас такая любопытная почтальонша, она все письма читает... а я так люблю тебя. Я всю эту неделю к московскому поезду приходила. Приехать не могла, нас всех в колхоз направили, это двадцать километров от города...

«Может быть, она права, — подумал я, — ни к чему, чтобы все село судачило о наших отношениях...» Постепенно отходила душа, угасало зло. Я всматривался в знакомые черты, улавливал что-то новое в движениях, в разговоре и думал: «Как влияет город на человека, даже за короткое время он изменяется. Интересно, какой она станет через несколько месяцев, если сейчас волосы ее стали светлее, потеряли блеск».

— Уже волосы красишь?

— Нет, Максим... девчонки подлили мне в шампунь... вот увидишь, я стану такая же...

— Дай-то бог...

— Ну, что ты, у нас совсем мало времени.

Я посмотрел на часы — действительно мало.

— Ты обедала?

Она покачала головой.

— Тогда пойдем, поедим.

До последней минуты меня не покидало тревожное чувство, я все представлял, как изменится Надежда в городе, найдет себе кого-нибудь и если вспомнит меня, то, может быть, как страдальца Клима. А там, смотришь, и откажется возвращаться в село... не хочет же девушка Ведрина возвращаться к нему. Виктор сказал мне об этом в последний день.

— Ты какой-то мрачный, все думаешь и думаешь. Наверно, вспоминаешь милиционера, который снял тебя с вагона? Где это было?

— Вон там, — показал я приблизительно.

— Представляю, как он вел тебя по перрону... — Она явно старалась развеселить меня.

Проводник пригласил в вагон. Электровоз тронул.

— Всего тебе доброго!

— Счастливо! — Она еще шла за вагоном. — До встречи!..

Скорость увеличивалась, увеличивалось и расстояние.

«До встречи, до встречи!» — стучали колеса.

Оглавление

Земные глубины (рассказы)

  Вольный

  Кореша

  Угольных дел мастер

  Жук и Внук

  Ночь в ноябре

  Тоска по чужбине

  Помоги, брат, ошибка вышла...

  Жених

  На новом месте...

Зеленые узоры (рассказы)

  Ефимаха

  Сказка юности

  Проводы

  Белая липа

  Княжеский кочет

  Врачиха

  Соломенный кордон

Повести

  Зяблики

  Летний семестр

    I. На заячьих правах

    II. Вюшка

    III. Чикиринда

    IV. Дорога к Счастливке

    V. Партизан

    VI. Виктор Ведрин

    VII. Цветут луга

    VIII. Сенокос

    IX. Кум королю...