Ибо прежнее прошло (СИ) [add violence] (fb2) читать онлайн

- Ибо прежнее прошло (СИ) 1.04 Мб, 257с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - (add violence)

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Пролог: Nil sancti/Ничего святого ==========

We create now our future past

When we look back, black history

It started slow, its coming fast

Black supremacy.

Samael «Black Supremacy».

1944, май.

Этой ночью в стенах заштатной польской церквушки собралась чрезвычайно странная компания. На лавочке в середине зала сидели трое: женщина необыкновенной красоты в форме военного медика, с собранными длинными волосами; юнец, по внешнему виду кажущийся неоперившимся птенцом, но уже отрастившим клюв и когти — фуражку венчала кокарда с мёртвой головой, а на погонах гордо красовались две небольшие звёздочки, вкупе с петлицами выдававшие хауптштурмфюрера; и явно умственно отсталый толстяк соответствующего вида. Но не они были самыми необычными посетителями позабытого богом и людьми храма. Впереди, попыхивая трубкой, сидел тот, кого чаще можно было увидеть в военной хронике, а никак не в такой странной локации, — Верховный главнокомандующий Советской Красной Армии, Иосиф Виссарионович Сталин. По его правую руку, в рабочей робе и с явно скучающим лицом, восседал огромный мужчина, судя по внешности, необычайной физической силы.

Однако, забреди сюда обыкновенный обыватель или потерявшийся ополченец, он бы подумал, что увиденное им есть прямое последствие ранений, лишений и прочих ужасов войны, а кто посуеверней, и вовсе списал бы всё на откровенную бесовщину. Ведь на странной компании чудеса заканчиваться и не думали: распятый Иисус заговорил. Заговорил голосом, внушающим страх и трепет даже тем, кто расположился на утлых источенных древоточцами лавчонках; словно и правда могущественная сила, описанная в пророчествах, прорывалась сквозь символичную оболочку и оттого казалась ещё более страшной и неумолимой.

— Назначен час, — проговорил голос, — тот славный час, когда моя власть станет суверенной. Когда все миры сойдутся в одной точке лишь с одной целью — поклониться мне.

Ласт и Энви переглянулись — они слышали это уже не в первый раз, и если поначалу встречали эти речи с энтузиазмом, то сейчас его у них явно поубавилось.

— Кагда? — жёстко вопросил дымящий трубкой Рас. — Ви гаварите аб этом нэ первий год, но нэ називаэте ни дат, ни конкрэтного плана. Это заставляэт нас усомниться в вас.

Казалось, глаза Христа на мгновение гневно вспыхнули, но этого быть не могло — каменные зерцала статуи были пусты и безжизненны, а гнев был более незнаком душе Отца, ведь его средоточие теперь сидело напротив. И смело возражало создателю.

— Вы можете последовать за Гридом, — если бы статуя могла скривиться, она бы это сделала. — Однако напоминаю вам, что это решение ошибочно. План всё равно будет приведён в исполнение, но лично вы и ваши люди в этом случае получите лишь забвение и то, что стократ хуже смерти.

Рас прищурился, пожёвывая мундштук трубки. Одержанные Красной Армией победы он не считал заслугой Отца — доставшийся Гневу народ был достаточно отчаян, свободолюбив и обладал поразительной волей. Однако не признать того, что без помощи этого кукловода им пришлось бы куда как хуже, он не мог. Впрочем, часто вечерами он думал о том, что и в Рейхе велись отнюдь не только диверсии, как утверждал Отец. Сражения становились всё кровопролитнее и кровопролитнее, число жертв множилось — казалось, вся планета до самого ядра пропиталась кровью и вопиет тысячами тысяч голосов неприкаянных и неупокоенных душ, но Ему было мало. Больше, быстрее, выше, сильнее — и всякий раз он повышал ещё и планку жестокости, словно бы смотря, до какой степени способен оскотиниться человек. Рас считал цену, уже уплаченную, слишком большой, чтобы сейчас, на финишной прямой, сойти с дистанции.

Убедившись, что все остаются в деле, Христос продолжил:

— Почти всё готово. Теперь нам снова нужны ценные жертвы. Мой человек сделает так, чтобы братья Элрики к назначенному времени прибыли в указанное место. Он же привезёт с собой ещё одного неудачника, ухитрившегося нарушить Табу и оказаться здесь. Что же до остальных… Рас!

Усатый вытащил из рта трубку.

— Ты знаешь, что делать. Ласт!

Женщина вздрогнула. Она давно ждала этого момента, где-то в глубине души надеясь, что он не наступит никогда. Теперь же холод пополз по изящной спине, принимая в леденящие колкие объятия и нашёптывая на ухо нечто неразборчивое так, что волосы на затылке встали дыбом.

— У тебя есть цепной пёс. Прикормленный цепной пёс, — последнее прозвучало до тошноты медоточиво. — Заставь его нарушить табу. Когда придёт время, он должен сделать это, дочь моя.

========== Глава 1: Omnia orta cadunt/Всё рождённое обречено гибели ==========

Dem Feldherrn die Treue — der Fahne die Pflicht.

Folgen sie stumm dem Befehl

Und ziehen nun los mit Angst in den Augen

Millionen verblendeter Seelen.

Sie wissen nur das, was sie wissen sollen

Da vorne lauert der Feind.

Statt weißer Tauben fliegen Geier herbei.

Die Schlacht beginnt — der Himmel weint.

Hämatom «Todesmarsch».

1944, август.

Клонящееся к закату солнце окрасило повисшую над рекой дымку багрянцем.

— Хорошо, что здесь мы можем говорить начистоту, — Ласт медленно втянула тяжёлый влажный воздух.

Диктофоны были повсюду, кроме, пожалуй, некоторых коридоров и двора между десятым и одиннадцатым бараками — происходящее там, как правило, не вызывало желания слушать записи даже у самых оголтелых садистов. Также этих адских машин обычно не устанавливали в спальнях. Зольф временами думал, что причиной тому было вовсе не желание оставить людям хоть что-то личное — в подобном строе личному места быть не могло, тем паче в военное время — а банальная зависть. Хотя в последнее время у большей части эсэсовцев времени не хватало даже на сон, не говоря уж о чём-то ещё.

За двадцать лет их пребывания в этом мире переменилось многое, и их непростые жизни с множеством тайн вплелись в причудливый узор истории, оставив кровавые росчерки устремлений и преступлений.

— Можем, — Зольф зябко повёл плечами: тонкая нижняя рубашка не спасала от окутывающей прохлады августовского вечера, обманчиво ласковой, но постепенно пробирающейся в самое нутро. А этот вечер был неожиданно холодным, так непривычным для данных мест.

Китель он набросил на плечи Ласт — она любила вне служебного времени перебираться из порядком опостылевшей формы в платья, а в последнее время личного времени становилось всё меньше, хотя, как ни парадоксально, и работы тоже. Тихо, полужестами-полувзглядами они выражали всё большую тоску, которую, разумеется, никак нельзя было выказать хоть сколько-нибудь явно.

Сентябрь 1939 года ознаменовался тяжёлой поступью войны, неумолимо шедшей по миру под бравурные марши, несшей за собой шлейф разрушений, смерти и людской восторженности. Громыхали взрывы, не умолкала канонада, кровь питала землю столь драгоценной жизненной силой; в воздухе, кроме бомбардировщиков, поселился густой как смоль запах разложения — как плоти, так и души. Наука, в особенности направленная на благо военного дела, шла вперёд семимильными шагами по головам подопытных, а иной раз и самих учёных, и хищный блеск фиалковых глаз Ласт, вокруг которых так и не залегла полагающаяся сеть морщин, на какой-то момент стал сравним с яркостью сигнальной ракеты в ночном небе. Не зря гомункул отправилась изучать антропологию в столь далёком двадцать четвёртом — с того самого момента, когда Освенцим переименовали в Аушвиц и устроили там прекрасную базу для исследований, столь интересных продвинутым умам Третьего Рейха в целом, и Ласт в частности, они скрупулёзно и тщательно испытывали на прочность человеческие организмы. Точнее, конечно, нечеловеческие — с точки зрения идеологов НСДАП.

Фрау Кимблер скрестила на груди изящные руки, глядя на заползающий за горизонт кровавый диск. Зольф устало обнимал её за плечи, отмечая, как расползаются по воде багровые блики, как поднятая слабым едва заметным ветерком рябь кажется вязкой, тяжёлой, словно широкие мазки масла на грубом холсте.

— Это снова более всего похоже на то, что всех нас используют, — он хмуро смотрел на кровавую воду. — В прошлый раз была назначена дата. А сейчас я и вовсе не уверен, что он собирается открывать Врата.

Ласт поджала губы. Это было то, о чём ей с Зольфом разговаривать хотелось менее всего.

— Он говорил, что собирается, — Ласт безучастно пожала плечами. — Как-то же он должен править всеми мирами.

Кимбли поджал губы. Чем дальше, тем сильнее ему казалось, что сообщница что-то недоговаривает, но давить на неё и выспрашивать он не собирался.

Поначалу война стала для него глотком свежего воздуха. Несмотря на то, что он был по-прежнему приписан к IG Farben и занимался научными разработками, ему удалось правдами и неправдами несколько раз поучаствовать в боевых действиях. Свист пуль в воздухе, дрожь земли и идущая с ним рука об руку смерть словно вернули его к жизни, в привычное русло, где Зольф ходил по грани, будто приоткрывая завесу, но всякий раз ему удавалось выйти живым и, как правило, почти невредимым. Солдаты, с которыми ему доводилось сражаться, недолюбливали сумасшедшего учёного и ненавидели дни, когда ему приходилось принимать командование: он был равнодушен к потерям, его стратегии были чудовищно рискованны и подчас самоубийственны, а на «дружественный огонь» он смотрел сквозь пальцы. Если ему поручали зачистку региона, он не успокаивался, пока с упорством маньяка не оставлял никого и ничего живого на всей подведомственной территории. Впрочем, мародёрствовать и развлекаться в своё удовольствие тоже никому не давал, за что снискал ещё большую, ничем не замутнённую неприязнь.

— Пойдём обратно? — Зольф вдохнул запах её волос — они по-прежнему пахли ванилью. — Там уже, наверное, представление в разгаре. Опять Энви будет местной звездой. Жаль, если пропустим.

Ласт недовольно повела плечами — на периодических представлениях эсэсовцев, более напоминающих шоу извращенцев, обыкновенно собирались одни мужчины. Часть женского персонала находила эти водевили оскорбительными, ещё часть — непристойными. Шутка ли — почтенные офицеры переодевались в женскую одежду, более всего напоминающую костюмы танцовщиц кабаре, и устраивали танцы и представления под музыку. Особенно на этом специфическом поприще отличался её братец — тощий голенастый почти подросток с андрогинной внешностью очень многим напоминал привлекательную фройляйн, стоило ему подвести необычные выразительные глаза и принарядиться. В такие моменты Ласт особенно чётко ощущала в воздухе напряжение, исходившее от таких правильных и благообразных эсэсовцев — уж ей-то как Похоти было очевидно: почти все они вожделели юного и идейного неофита и много бы отдали за проведённое с ним в приватной обстановке время.

— Тебе жаль это пропустить? — Кимбли знал, что Ласт приподняла бровь.

— Жаль, — честно признался Зольф. — В нём артистизма на целую театральную труппу хватит.

— Хорошо, — она усмехнулась. — Мустанг! Ко мне!

На зов прибежал молодой поджарый доберман: Кимбли пару лет назад подарил Ласт щенка. Зная, какие собаки в этом мире пришлись жене по душе, он выбрал того представителя породы, что не интересовал более никого: всем были нужны злобные псы, которые быстро учились нападать на людей. Ласт же, вопреки ожиданиям, предпочитала больших и добрых животных, вроде дога Вильгельма, жившего у семьи Шварц. Узнав, как она собирается назвать щенка, Зольф испытал смешанные чувства: с одной стороны, ему было очень смешно, с другой же он ощутил едва заметный укол ревности.

*

Когда они вошли, Эрих Зайдлиц, облачённый в пышное платье и блондинистый парик, вдохновенно отплясывал под играющую на слегка ползущем патефоне «Лунную серенаду» Глена Миллера. Сидевшие стройными рядами офицеры пили виски и коньяк и курили сигары. Из женщин на празднестве присутствовала только Ирма Грезе, и, что удивительно, без любимых доберманов. Эрих-Энви, кокетливо стрельнув искусно подведёнными глазами в сторону вошедшей четы Кимблер, продолжил чувственный танец, окидывая томным взором всех собравшихся.

Невзрослеющему и нестареющему юнцу, пусть и со способностью сливаться с толпой, всё же было опасно жить под одной и той же личиной долгие двадцать лет. Поэтому талантливый актёр Эрвин Циммерман при невыясненных обстоятельствах сгинул в пучине Атлантического океана при переправе в Соединённые Штаты, к вящему сожалению Фрица Ланга и преданных поклонников своего творчества. Позже было ещё двое благонадёжных сынов Рейха, но оба безвременно отошли в лучший из миров — официально, разумеется, и на смену им явился истинный ариец, верный и перспективный член гитлерюгенда Эрих Зайдлиц, хауптштурмфюрер СС, член «Мёртвой головы», обладатель нордического характера, большого будущего, а также красивых глаз и стройных ножек.

Отошедший к столу с едой и выпивкой Зольф спиной ощущал взгляды товарищей по партии. Он прекрасно знал, что многие относились к нему, мягко говоря, не слишком тепло, но его это не заботило — боятся, значит уважают, а этого довольно для «ненормального, повёрнутого на своей работе», как описывали его многие. Впрочем, во время войны подобная странность внушала, скорее, почтение, нежели неприязнь — всё, что шло на благо Рейха, не могло быть злом.

Он передал Ласт бокал вина, багрянец которого так сочетался с её неизменными серьгами. Из-за массивных украшений на неё смотрели косо: негоже патриотке Фатерлянда в тяжёлые времена щеголять подобной роскошью. Но фрау Кимблер не собиралась расставаться со столь дорогим ей подарком Зольфа, чем снискала в свой адрес глухое непонимание.

Ещё до войны за их спинами шептались и пытались выказывать неловкое сочувствие их бездетности. Кимбли притворно вздыхал и, разумеется, в частном порядке просил не беспокоить подобными словами его жену. Та занималась тем же, от чего вскоре люди вокруг прекратили их донимать и лишь промеж собой то ли сочувственно, то ли злорадно обсуждали и осуждали. Одни не понимали, отчего Зольф не нашёл себе кого-то, кто продолжит его род, вторые завидовали столь ярой взаимоподдержке, но никому не приходило в голову истинное положение вещей — что бесплодность их союза была не бременем, но счастьем для обоих. Иегуд Шварц, разумеется, в своё время расстроился, что у его единственной дочери не будет детей, однако счёл, что в такие времена их лучше и не иметь. Сам он, заботясь о собственном выживании и благополучии дочери, продолжил врачебную практику, спасая верных граждан Рейха, за что снискал если не признание и уважение, то хотя бы неприкосновенность. Мария, отошедшая в мир иной ещё до начала войны ввиду преклонного возраста и слабого сердца, сокрушалась о злой судьбе воспитанницы, после забеспокоилась, как бы муж не оставил её Норхен из-за такого «недостатка», но в конечном итоге смирилась.

В стакане с толстым дном, зажатом в татуированной руке Зольфа, плескалась янтарная жидкость. Этой ночью он хотел спать без сновидений, без глухой снедающей его тоски, которую с трудом заглушала работа. В последнее время бессонница стала верной его спутницей, времени на сон катастрофически не хватало, а виски в небольших количествах способствовал возможности отключиться.

— Свеж, как девица накануне свадьбы, — завистливо присвистнул Клаус Дильс, один из надзирателей, глядя на Кимблера и закуривая, когда представление окончилось и все принялись расходиться ко сну. — А я ведь младше тебя на десять лет…

Кимбли усмехнулся — до гомункулов с их вечной молодостью ему было далеко, но время отчего-то словно забыло об аместрийце. Разве что в длинных тёмных волосах проблёскивало несколько серебряных нитей, да лоб расчертили едва заметные горизонтальные полосы.

— Не имею вредных привычек, стараюсь правильно питаться и не нервничать, — поёрничал Кимбли.

Дильс неопределённо хмыкнул — похоже, у этого психа вместо нервов стальные канаты.

— Ты же на передовой был, — он тряхнул головой, — оттуда и шестнадцатилетние стариками приходят. Эх, на кой-хрен нам эта напасть выпала… Вот бы родиться тогда, когда…

Он осёкся. В последнее время Дильса одолевали упаднические настроения, ему хотелось жить нормальной мирной жизнью, но высказывать такие идеи в присутствии Кимблера было всё равно что наступить на мину — разорвёт в клочья. И пусть в этом коридоре не было диктофонов — а в этом Дильс был уверен, так как сам монтировал эти адские машины, штурмбаннфюрер, которого многие небезосновательно считали редкостным психопатом, и сам был почище звукозаписывающей техники — о его памяти ходили легенды. Впрочем, Клаус отчего-то быстро нашёл с ним общий язык и временами даже забывал о субординации, что подозрительно легко сходило надзирателю с рук. Вместо ответа Зольф как-то горько рассмеялся — он-то хотел совсем иного, но в последнее время происходящее перестало отвечать даже его запросам.

— Ладно вам, — его взгляд похолодел. — Сделаем вид, что этого разговора не было. Хайль Гитлер!

Он щёлкнул каблуками и, подхватив под руку Ласт, пошёл прочь. Он не испытывал к Клаусу Дильсу ни неприязни, ни симпатии — обычный военный, службу несёт исправно, вносит свой вклад в — позвольте заметить! — процветание Рейха, и пусть его. Пару раз документировал его, Зольфа, опыты — ошибок не делал, под ногами не путался, ни к чему доносить из-за пустяков. Вспоминая Ишвар, Кимбли мог сказать, что здешние вояки были куда как меньшими нытиками и философами: был приказ — было исполнение. А что до тонких материй и рассуждениях о душе — кому они нужны?

— Штурмбаннфюрер Кимблер!

Его окликнул Энви, так до конца и не отмывший краску с лица.

— Как вам сегодняшний танец? — его глаза кокетливо сверкнули из-под длинных чёрных ресниц.

Ласт скривилась — иногда ей казалось, что братец издевается над ней просто по природе собственного гадского характера.

— Великолепно, как и всегда, фройляйн Зайдлиц, — растянул губы в неприятной усмешке Зольф. — Однако не могу не отметить, что вы изрядно похудели — неужто вам урезали паёк?

Энви поджал губы, Ласт рассмеялась. Как показалось Зольфу, слишком скованно и вымученно. Было похоже, что эти двое что-то знают, но упорно молчат. Тем более что сейчас Эрих Зайдлиц уставился слишком долгим нечитаемым взглядом прямо в глаза сестрице.

— Ну?.. — нетерпеливо бросил Кимбли. — Вы что-то хотели, Зайдлиц?

Ласт покачала головой. Слишком явно.

— Н-нет… — Энви опустил глаза и как-то ссутулился.

Зольф не помнил его таким. Гомункул всегда был нагл, весел, бравировал всем, чем ни попадя, и никогда не лез за словом в карман.

— Свободны, — скривился Кимбли.

— Так точно… — выдохнул Энви, словно с нотками облегчения. — Хайль…

Он осмотрелся, махнул рукой и, опустив растрёпанную голову, понуро побрёл прочь.

========== Глава 2: Faecem bibat, qui vinum bibit/Кто пьёт вино, пусть пьёт и осадок ==========

Die Hüllen menschenleer

Scheinbar tot, mehr tot als wahr.

Die Augen stumpf und kalt,

Infiltriertes Menschenheer

Die Zukunft aberkannt.

Willkommen im Zombieland

Vom Paradies verbannt,

Mehr tot als wahr

Dem Tod so nah.

Megaherz «Zombieland».

— Чёрт тебя раздери, Зайдлиц, какого хера ты творишь?

Кимбли вышел из себя до такой степени, что, схватив гомункула за костлявое плечо, прижал того к стене и, нависая над ним, зло шипел:

— Ты вообще не понимаешь, какой опасности подвергаешь нас и наш план?

Энви не предпринимал ни единой попытки вырваться, казалось, вся ситуация доставляет ему извращённое удовольствие. Даже когда Зольф встряхнул его так, что он больно приложился затылком о кирпичную стену, гомункул только ухмыльнулся:

— Когда это ты стал таким трусом, Багровый лотос? Не узнаю я Зольфа Джея Кимбли! Куда ты, удаль прежняя, девалась, куда умчались дни лихих забав?* — дурашливо пропел на ломаном русском Зайдлиц. — Или как там у этого Бородина было?

— Римского-Корсакова, — машинально поправил Кимбли.

Он бы и не обратил на русскую музыку внимания, если бы не отчаянная меломанка Мария Мандель, управляющая женской частью лагерей, с которой они вечерами слушали грампластинки, а то и ходили по баракам, прося заключённых музыкантов поиграть им.

— Да один хрен, — огрызнулся гомункул, продолжая наблюдать за реакциями Кимбли.

— Ничего не один, — между бровей Зольфа пролегла вертикальная борозда. — Одно дело рисковать жизнью под артобстрелом, а другое — прослыть…

Он замялся и скривился от отвращения. Люди не могли жить без слухов, а новая порция таковых о Кимблере и Зайдлице переходила все возможные и невозможные границы. А гомункул только посмеивался и создавал всё новые поводы для пересудов.

— Ладно тебе, — ухмыльнулся Энви, — я, между прочим, тебя раненого на руках из-под пуль выносил. Ты имеешь право на эту, как она там у вас называется… — он закатил глаза, — точно, вспомнил — благодарность! И потом, ты так печёшься об этом плане и об этих Вратах… Неужели Ласт тебе ничего не рассказала?

Рука Зольфа, больно стиснувшая плечо Зайдлица, сжалась ещё сильнее.

— Воркуте, голубки? — осклабившись, крикнул Ганс Метцгер, проходивший мимо и не преминувший высказать своё мнение.

— Иди куда шёл, — огрызнулся Кимбли, не поворачиваясь, — шею не сверни да о камень не споткнись. Падаль, — сквозь зубы добавил он.

— Да я-то пойду, — мстительно пообещал Метцгер. — Только вот ещё начальству сообщу, чем вы тут посередь рабочего дня занимаетесь.

— Сообщите, пожалуйста, — нарочито жалобно заговорил Зайдлиц, в глазах которого плясали черти. — А то я переставил его пробирки, а он мне теперь, невзирая на военные заслуги, трибуналом грозится!

Кимбли ослабил хватку, едва сдерживая смех, но тут же придал лицу невозмутимое выражение:

— Разумеется, хауптштурмфюрер Зайдлиц, такая халатность недопустима. И чтобы объяснительная через двадцать минут лежала на моем столе!

Он отпустил Энви и зашагал прочь. Ганс тяжело вздохнул, плюнул и ушёл по своим делам, не обратив никакого внимания на то, что Зайдлиц, поправив лацкан кителя, сначала обнажил белые зубы в хищной улыбке, а после, невесело хмыкнув, насвистывая, удалился.

Энви прекрасно знал, что сестрица никак не могла набраться смелости рассказать аместрийцу, какую именно роль уготовил ему Отец. Однако чтобы с этим что-то сделать, стоило донести эту информацию до самого Кимбли. Голова у этого психа всегда работала отменно, уж все вместе они что-то да придумают.

Самому Энви было плевать — ценная жертва и ценная жертва, хотя ему импонировал подрывник: с ним было весело уходить на фронт, он был неплохим собеседником, хотя и слишком человеком. Но гомункул не был ни слепым, ни глупым и отлично видел, что его сестрица и толстяк Глаттони слишком привязались к Багровому алхимику, и уж чего-чего, а страданий Ласт Энви не хотел.

Ещё юного эсэсовца одолевала тоска по братьям Элрикам. Связь с ними прервалась ещё до войны, и сейчас Энви понимал, что они живы только благодаря тому, что Отец иногда делился частями плана. Делился, впрочем, так, что их троица — а точнее, он и Ласт: Глаттони был не слишком способен на связное мышление — думала, что план слишком рискован, самонадеян и обречён на провал. Однако, прикинув, он пришёл к выводу, что портал все же будет открыт, а, значит, ничто не должно будет помешать им вернуться.

Энви пнул начищенным сапогом камешек. Ему не было равных в стравливании, провокациях и диверсиях. И сейчас ему казалось, что Отец врал и им, и Расу.

***

Это был его первый бой — по документам Эриху Зайдлицу едва исполнилось восемнадцать. Будь Зайдлиц человеком, он бы навсегда запомнил май 1942 года как судьбоносный, но Энви человеком не был. Поэтому вся пролившаяся под Харьковом кровь вызывала у него лишь пьянящее чувство ещё одного сделанного в верном направлении шага.

Их с Кимбли отправили под командование генерала Хуберта Ланца для выполнения операции «Фредерикус» в состав 1-й Горной дивизии. Отец перед назначением говорил что-то о кровавой метке, что Энви тут же передал Зольфу, на что тот только ухмыльнулся, проверяя комплектность своего экспериментального оружия.

Солдаты встретили их без энтузиазма, выделенные им отряды косо смотрели на юнца и на сумасшедшего учёного. А если приглядеться, можно было заметить, как Кимбли, поджимая и облизывая пересохшие губы, слегка дрожащими от возбуждения пальцами сортирует свои шприцы.

— Унтерштурмфюрер, разрешите доложить… — в глазах подбежавшего штандартенюнкера был страх. — На нас опять… пехотинцы…

Энви прищурился и посмотрел на изменившееся лицо Кимбли, тут же отдавшего приказ о построении и удержании обороны. Сам подрывник, ещё раз проверив личное оружие, поручил Зайдлицу доложить остальным и пошёл вперёд к линии наступления. Поначалу гомункул думал возмутиться — он не нанимался Багровому в адъютанты, но потом решил, что за хамство старшему по званию в такой ситуации его быстро накормят свинцом до отвала и предпочёл выполнить приказ, мстительно отметив про себя, что вернёт должок несносному алхимику.

К тому моменту, когда он, преодолевая сумятицу, мчался поближе к зоне активности, уже шёл ожесточенный бой. Он посмотрел на теснившую их советскую пехоту и обомлел.

Дождь пулеметных очередей прошивал их тела насквозь, мундиры напитывались вязкой красно-коричневой жижей, но они несгибаемо шли вперёд. Их лица были особенно пусты, страшно пусты — как те, которые он уже видел в подземельях штаба в Централе. Когда кончались патроны, они орудовали прикладами и штыками. Когда не было этой возможности — рвали голыми руками. И невероятно острыми блестящими зубами.

Зайдлиц открыл огонь по противнику, метя в головы, и не прогадал. Где-то слева пулемётчики тоже додумались до этой выгодной стратегии и теперь, пусть мало-помалу, вражеская армия замедлилась. Дело было плохо — их окружали, силы противника превосходили их численностью и без этих проклятых зомби.

Надо было найти Кимбли — если Энви не убережёт ценную жертву, которой тут адреналин понадобился, страшно подумать, что устроит Отец. Зольф нашёлся быстро — по характерным хлопкам пусть не слишком мощных, но взрывов.

— Унтерштурмфюрер, мать вашу! — вскричал незнакомый офицер, чей мундир был так заляпан кровью и грязью, что и знаков отличия не разглядеть. — Что вы в них такое пуляете, что они потом прут на нас и взрываются, а?! Приказываю немедленно прекратить! Возьмите винтовку и стреляйте, как все нормальные люди!

— Есть, штандартенфюрер, — процедил Кимбли, прикидывая, что делать дальше и как направить на несносного офицера живую — или мёртвую, черт её разберет, бомбу.

Советская бессмертная армия теснила их все сильней и сильней.

— Вот вы где! — завопил Энви, щедро поливая автоматными очередями головы неприятеля.

Зольф обернулся, проигрывая драгоценные мгновения. Взорвавшаяся голова его противника обеспечила ему спасение от мощнейшего удара штыком в грудь, вместо этого остриё прошло по касательной, распарывая ткань кителя на груди. Незнакомый офицер, в сторону которого упал импровизированный снаряд, со стоном осел на землю.

Зольф хмуро смотрел в потолок полевого госпиталя, когда над ним нарисовалась ухмыляющаяся физиономия Зайдлица.

— Отбили наступление, — выдохнул он, вытирая пот со лба и с мерзким скрежетом пододвигая колченогий стул, чтобы, по своему обыкновению, сесть на него верхом. — Скажи, Кимблер, ты всегда такая пафосная задница? Который раз наблюдаю тебя раненым — ты всегда разглагольствуешь о холодных объятиях смерти — твоей верной подруги? Интересно, если ты порежешь палец, будет такая же хрень, или ты умеешь бывать и поскромнее?

Кимбли только сильнее нахмурился.

— Что, нечем крыть? — хохотнул Энви. — Ты заболел никак?

Зольфу совершенно не хотелось объяснять гомункулу, что попади препарат из его ампул в открытую рану, уже не вражеский солдат, а он сам бы превратился в живую бомбу. Но, справедливости ради, крыть и правда было нечем — он вёл себя как экзальтированный подросток, слишком уж опьянила его битва.

— А с этим что? — с деланным равнодушием перевёл тему Кимбли, кивая на соседнюю кровать.

На ней спал тот самый штандартенфюрер, ныне тяжело раненый, что отдал Багровому самоубийственный приказ.

— Он чуть было не взорвался от возмущения твоими методами, — осклабился гомункул. — Пока его несли и он был в сознании, он очень громко требовал отдать тебя под трибунал.

*

По мнению Энви, Рас всегда был слишком человечным. И вот опять — теперь ему было жалко своих для кровавых меток и он требовал от Отца, чтобы тот дал ему возможность сохранить больше советских жизней за счёт других. Энви недоумевал: по его мнению, Расу и так выдали козырь в виде Бессмертной армии, и он совершенно закономерно завидовал. А завидовать Энви умел самозабвенно и со вкусом. Конечно, у них были концентрационные лагеря, прекрасно подходящие для меток. У них было множество оружия, и зольфовские «живые бомбы», но ему казалось, что Отец слишком выделяет Раса из прочих детей своих.

Также Зайдлиц прекрасно понимал, что подставил Ласт слишком уж откровенным намёком, но и дальше держать подрывника в неведении было как-то бесчестно. И рискованно. В конце концов, сестрица сама виновата — могла бы и не привязываться к человеку так сильно. И, пожалуй, Кимбли был прав: не стоило давать столько поводов для пересудов, но Энви не мог остановиться — игра по самой грани неимоверно заводила его, и отказать себе в удовольствии позлить всех окружающих он попросту не мог.

*

Они лежали на казённом белом белье с отпечатанными чёрной краской инвентарными номерами и смотрели в потолок. На сон оставалось без малого пять часов. Зольф смотрел на испещрённый паутиной трещин потолок, а в голове его эхом отдавался вопрос Энви: «Неужели Ласт тебе ничего не рассказала?» Он думал начать этот разговор прямо сейчас, без дальнейших расшаркиваний и экивоков, однако, скосив глаза на безмятежно лежащую рядом жену, решил, что позже. И так он снова не выспится, а этот разговор может отнять слишком много времени. «Время пока терпит», — отчего-то думал Кимбли, а по краешку сознания проползал странный вопрос: почему пока? Тишина как-то внезапно стала неуютной и колкой, хотя обыкновенно им было комфортно вот так просто молчать, не облекая своё взаимодействие в путы порой слишком грубых и прямолинейных по природе своей слов.

— Эшелон с химикатами разбомбили, — недовольно отметил Зольф. — А чёртов идиот Метцгер испортил мне сегодня два образца.

…Кимбли отчасти получил, что хотел — он разрабатывал экспериментальное химическое оружие. Гениальному подрывнику пришла в голову идея о превращении людей в живые бомбы, и эту идею он мало того, что воплотил — постоянно совершенствовал. Теперь в арсенале армии Рейха были разные виды сывороток, способных превратить человека или какую-то его часть в ходячую взрывчатку. В зависимости от химического состава препарата эти люди реагировали на разные вещи: на выстрелы, повышение температуры, удары. Зольф постоянно экспериментировал с новыми видами сыворотки и со способами её введения. Были разработаны специальные дротики, которыми обстреливали армию неприятеля. Как оказалось, этот способ был самым действенным против уникального и воистину ужасного оружия Советского Союза — Бессмертной армии. Против них ещё хорошо работал огонь, но в огнемётах очень быстро кончалось топливо. Хотя «взрывная сыворотка», как её окрестили солдаты Рейха, тоже имела свои ограничения — целить мертвецам стоило в голову, все иные ранения были не способны остановить этих вояк…

— Этот кретин решил, что с ним недостаточно почтительны. Очень жаль, что реакция не успела пройти полностью, и этому придурку не оторвало ничего особенно значимого.

Ласт повернула голову в сторону мужа — он смотрел вверх, его профиль чёткой тенью выделялся на фоне тёмной стены, освещённый заглядывающим в окно прожектором, от беспощадного света которого не спасали тонкие выцветшие занавески.

— У нас тоже не всё гладко, — выдохнула она, поворачиваясь к Зольфу и проводя пальцем по его плечу. — Ирма избила беременную.

— Ценную?

Об Ирме Грезе ходили потрясающие и ужасающие в своей неправдоподобности для нормального человека слухи. Но Кимбли не был нормальным, а Ласт — человеком, поэтому слухам они не доверяли не столько из-за их цветистости, сколько от того, что привыкли составлять обо всем и обо всех собственное мнение. Мнение их об Ирме Грезе, как ни странно, не слишком расходилось с молвой.

— Они все ценные, — процедила Ласт. — Всё меньше ресурсов, а на неё уже было потрачено немало.

Зольф хмыкнул — в его понимании с такими подчинёнными разговор должен быть недолог. Но отчего-то начальство часто не соглашалось с жёсткой политикой штурмбаннфюрера, и он был вынужден держать часть идей по поводу санкций при себе.

— И что ей за это будет?

— Ничего, — скривилась Ласт. — Ты бы поговорил со своей подружкой Мандель, может, она перестанет постоянно её прикрывать?

— А ты вправь мозги своему несносному братцу, — напомнил Зольф. — Последние слухи переходят все возможные границы, а его, кажется, это только забавляет.

Ласт скрестила руки на груди и усмехнулась. Энви был в своём репертуаре, но алхимик был прав: если дело и правда дойдёт до обвинений в гомосексуализме, то жить Кимбли осталось недолго, а смерть его обещала быть мучительной. Да и братцу тоже туго придётся — тут-то и вскроется его нечеловеческая природа. И о плане Отцу и им самим можно будет попросту забыть.

— Договорились, — Ласт перевернулась на бок, укладывая голову на плечо Зольфа. — Давай ты будешь спать?

Ей хватало и трёх, и четырёх часов сна в сутки. И значительно меньшего количества еды. Но Кимбли был человеком, поэтому на урезанном пайке он осунулся и стал куда как более раздражительным. Она помаленьку подкладывала ему свои куски, от которых он, как правило, почему-то отказывался, но вот обеспечить ему лишнюю пару часов сна в неделю у неё никак не получалось. Как-то Ласт предложила помочь ему с рутинной работой, вроде отчётов и бумаг, но, наткнувшись на почти грубый отказ, больше не вносила подобных предложений.

— Не могу, — выдохнул он, глядя в потолок, по которому ползли причудливые тени.

— Принести виски? — она погладила его по голове. — Или ты предпочтёшь немного близости?

— Никакого виски, — строго проговорил он.

— Значит, остаётся близость, — Ласт игриво провела коготком по груди Зольфа.

Их тени двигались в такт негромко играющей музыке, пока не окончилась пластинка, но этот факт остался без их внимания: они были слишком поглощены друг другом. Несмотря на то, что эти двое были вместе уже двадцать лет, всякий раз, начиная любовную игру, оба выходили из неё победителями.

— Полтора часа, — констатировала Ласт, посмотрев на будильник.

— Да ну его к чёрту, этот сон, — отмахнулся Зольф, откидываясь на подушку и переводя дух.

— Ты предлагаешь продолжить? — она оказалась сверху, заглядывая ему в глаза.

— Отдышаться-то дай, — он убрал упавшую ей на лицо прядь за ухо. — Мне уже не двадцать.

— Но я всё ещё получаю с тобой невероятное удовольствие, — промурлыкала гомункул.

— Даже если у меня останется всего один палец… — самонадеянно протянул Кимбли, прищурив подёрнутые пеленой страсти глаза.

Ласт передёрнула плечами и отвела взгляд. «Кто знает, какую плату возьмёт Истина», — подумала она, и, отгоняя прочь невесёлые мысли, впилась в его изогнутые в усмешке губы страстным поцелуем.

Комментарий к Глава 2: Faecem bibat, qui vinum bibit/Кто пьёт вино, пусть пьёт и осадок

*Искажённый отрывок из речитатива и арии боярина-опричника Григория Грязного из оперы «Царская Невеста» (композитор Н.А. Римский-Корсаков) «С ума нейдёт красавица!»

========== Глава 3: Ultima ratio/Последний довод ==========

Lately, I’ve been walking, walking in circles

Watching, waiting for something.

I’ve been watching, I’ve been waiting

In the shadows for my time.

I’ve been searching, I’ve been living

For tomorrow all my life.

The Rasmus «In the Shadows».

— Вот дерьмо! — выдохнул Эдвард, разве что не пнув несчастную «икс-бомбу» от переполнявшей его досады.

Денег опять было в обрез. Они находились в Швейцарии, куда несколько лет добирались из Страны восходящего солнца. Улизнуть из Японии стоило им немалых трудов, и снова к ним в руки попал проклятый мираж, пустышка, а надежды просыпались сквозь пальцы, подобно песку. Это была седьмая страна и седьмая «обманка», за которой они гонялись долгие пять лет. Всё указывало, что на этот-то раз точно ошибки произойти не должно, но судьба распорядилась иначе.

— Сколько же у них этих копий? — нахмурился Эд, вмиг став мрачнее тучи. — Кимбли ничего не говорил?

Альфонс тяжело вздохнул: он уже привык к тому, что брат всякий раз задавал этот вопрос. Но ответить было нечего.

Каждую из «обманок» они бережно обезвреживали, для чего им пришлось перечитать кучу книг и разобраться в строении здешней взрывчатки. Благо все образчики были действительно сделаны как под копирку. Однако при обработке первых двух образцов оба брата были морально готовы отправиться к праотцам, а Ноа в стороне только тихо молилась. По счастью, им удалось остаться не только живыми, но и при всех имевшихся у них до этого конечностях. К седьмой «обманке» Элрики уже могли считаться пусть не матёрыми, но, по меньшей мере, имеющими какой-никакой опыт сапёрами. Во всяком случае, так думал Эдвард. Порой, когда их финансовое положение становилось совсем уж плачевным, Эд предлагал заняться обезвреживанием взрывных устройств в частном порядке. Альфонсу же идея подобной подработки привлекательной не казалась: всё же у них была цель, и рисковать жизнью, ставя при этом на кон целый мир, он считал непозволительной глупостью.

— Брат, — нахмурился Ал, — сколько раз я говорил тебе, что нас водят за нос?

Альфонс Элрик так и остался молодым красивым юношей. Он повзрослел и возмужал, нагнал упущенные годы, проведённые в облике железного доспеха, осознал сильные и слабые стороны человеческой плоти. Но Ал по-прежнему ориентировался на Эдварда — человека, вынужденного повзрослеть в одночасье, того, кто взвалил на себя небосвод и выдюжил, но сейчас, подобно белке, вот уже двадцать лет кряду крутился в одном колесе. Круг замкнулся, и Эд, то ли растеряв былую хватку, то ли разуверившись в этом мире, боролся с ветряными мельницами, втянув в это ещё двоих. Они наступали загадке на пятки, посвятив себя лишь одному: поиску того, что могло нанести этому миру непоправимый вред, но искомое ускользало, растворялось, словно предрассветный дым. В те минуты, когда кто-то из них был готов сдаться, они вспоминали то, с чего всё началось, и возобновляли поиск, вновь и вновь натыкаясь на возведённые из песка замки. Это напоминало им поиски философского камня в Аместрисе, однако тот поиск был значительно короче.

— Предположим, — Эд понурил голову, — но кто?

К этому вопросу Элрики возвращались всякий раз, потерпев неудачу. И никогда не получали на него ответа — только рассуждения. Чаще всего они сходились на версии о безногом нарушившем табу аместрийце, но Шаттерханд словно сквозь землю провалился. Найти его в этом мире с их скромными возможностями оказалось не проще, чем иголку в стоге сена. След Шаттерханда, а вместе с ним и Веллера, оборвался еще в далеком 1927 году где-то в Великобритании.

Ноа всё это время путешествовала с ними и была тем самым дружеским подспорьем, не дававшим им окончательно провалиться в пучину отчаяния.

— Ещё есть Советский Союз, — сменил тему Ал. — Там тоже занимаются научными разработками.

— Ага. Занимаются! — воспрял духом Эд.

Ал покачал головой: к подобной реакции брата он давно привык. Эдварду постоянно было необходимо движение, его была способна увлечь любая, даже самая бредовая идея. Идея же с СССР с одной стороны манила, с другой — казалась форменным безумием: во время войны, без знания языка соваться в самое пекло, в распростёртые объятия русских, отличавшихся несгибаемой волей к победе и нетерпимостью к фашистской гнуси? И поди докажи, что ты — не из того теста, хотя и выговор твой — немецкий, и внешность характерная… Пока им везло в путешествиях: даже с началом войны они ни разу не попадали в гущу сражений, хотя объехали всю Европу и часть Азии, побывали на оккупированных территориях, ввязались во множество приключений в тылу и смели надеяться, что спасли не один десяток жизней. Всякий раз благодаря то ли потрясающему везению, то ли их исключительным способностям им удавалось выходить сухими из воды и ещё и помогать тем, кто оказывался у них на пути.

— Значит, надо понять, куда и как мы направимся, — резюмировал Эдвард, потянувшись.

Ал и Ноа переглянулись. В душе у цыганки всё больше разрасталось беспокойство. Они гонялись за миражами вместе, но у Ноа был ещё и свой, личный мираж, который по-прежнему находился совсем рядом — стоило лишь руку протянуть! — но по-прежнему был недоступен. Сердце Эдварда Элрика было занято чаяниями по спасению мира и немного —голубоглазой девчонкой-механиком, оставшейся в его родном мире. И он, и цыганка, однолюбы по природе своей, так и остались погружёнными в слепую нереализованную привязанность. Впрочем, не только они двое делили эту скорбную чашу: Альфонс Элрик — мужчина, лишённый тела в детстве и обретший его вновь, так и не прошедший столь необходимые этапы взросления, оставшийся в чём-то наивным идеалистом — тоже по-прежнему вглядывался в бездонные глаза цыганки, вокруг которых, теперь уже навсегда, залегла сеть морщинок, искал в них хоть какой-то намёк, ответ на его всё ещё несмелые чувства — но тщетно. Все они отгоняли от себя эти невесёлые мысли, порой испытывая жгучий стыд за то, что смеют думать о себе в то время, как миру сначала угрожала чудовищная опасность, а после его раздирала стальными когтями жесточайшая война. В такие минуты на всю троицу накатывала такая беспросветная тоска, что впору было опустить руки и протяжно, по-животному взвыть. А всякое их поражение, всякое нахождение пустышки вместо искомого только усугубляло сложившуюся ситуацию. Они были друг другу поддержкой и отдушиной — и в то же время проклятием.

*

В этот раз троице не повезло: им удалось добраться до Сероцка и попасть прямо в зону боевых действий. Пробираясь гулкой стылой сентябрьской ночью мимо советских укреплений, они уже успели проклясть на чём свет стоит собственный самонадеянный план.

— Стій, стріляти буду! — дюжий мужик в папахе и с лихо закрученными усами наставил на них трёхлинейку.

Эдвард выругался под нос, поднимая руки. Его примеру последовали и остальные.

— У-у-уу, ти ба, говорить щось по-німецьки, — бухтел себе под нос часовой, подталкивая Ала, шедшего последним, в спину. — Ось нехай командірша і розбирається, хто ви і навіщо до нас на голови звалилися. Не моя це справа.

Их затолкали в брезентовую палатку, в которой остро пахло спиртным духом и чем-то ещё, обыскали и накрепко связали руки.

— Що це? — нахмурившись, вопросила вошедшая в палатку женщина — три звездочки да два просвета на погонах, — всматриваясь сонным, но цепким взглядом в свалившихся ей на голову посередь ночи нежданных гостей.

Сердце Эдварда пропустило удар, Альфонс шумно выдохнул. Перед ними стояла точная копия Оливии Милы Армстронг, только волосы её толстыми косами-змеями ниспадали на плечи да форма была не синей. Зато на поясе красовался неизменный немного изогнутый меч.

— Не знаю, — оправдывался часовой, пожимая плечами, — йшли тут вночі, говорять по-німецьки.

— Шпигуни, значить, — нахмурилась командир.

Эд застонал — он помнил, чего стоило в своё время доказать этой женщине, что они не шпионы. И если двойник несговорчивой генерал-лейтенанта обладал таким же характером, то тут им, скорее всего, придётся ещё горше. Благо за время путешествий они поднаторели в языках и худо-бедно понимали, что именно им говорилось. Однако же на то, чтобы развёрнуто объяснить, кто они такие и что забыли здесь посреди ночи, ни знаний русского, ни, тем более, украинского никому из них недоставало.

— Пожалуйста простить, — учтиво начал Ал, — мы не есть… шпионы. Мы есть… учёный. Мы искать оружие. Мир не пришёл… — он судорожно вспоминал, как русские характеризовали крайнюю степень безысходности, столь ёмко обозначаемую немцами как «капут», — пиздец.

Часовой сдавленно хихикнул в усы, с опаской оглядываясь на командира — она славилась крутым нравом и строгостью ко всем: как к своим, так

и к чужим.

— Учёные, значит, — нахмурилась «Оливия», перейдя на русский — похоже, эти странно одетые безоружные клоуны его хоть как-то понимали, — знаем мы вас, таких. Ничего, посидите впроголодь связанные да по одному, может, заговорите. А то ишь, шо удумали!

Она разглядывала пленников и не могла взять в толк, откуда они свалились на её голову. Да ещё и цыганка эта с ними — может, и правда не шпионы? Но потом отбросила крамольные мысли прочь — ну как не шпионы? Самые что ни на есть настоящие фашистские гады, а цыганку, поди, приволокли из этих своих лагерей смерти, чтобы глаза отвести.

Олеся Силыч была очень умной и волевой женщиной. Она благодаря смекалке и доблести дослужилась до звания полковника, и теперь под её руководством был целый полк из девятой кавалерийской дивизии. И хотя вместо коня у неё был мотоцикл, расставаться с шашкой она даже не думала.

— Розведіть їх по одному, так охороняйте як слід, — приказала Олеся часовому. — Може, через пару днів заговорять. Циганку тут залиште, я з нею сама поговорю.

— Єсть, товаришу комполка!

Часовой вскоре вернулся с двумя товарищами, и они увели Элриков прочь. Олеся наблюдала за цыганкой из-под тяжёлых век и, когда они остались наедине, подсела к женщине и заглянула той в глаза.

— Ну выкладывай, — глубоким голосом проговорила Олеся, — кто вы такие и за каким таким лешим вас на Первый Белорусский фронт нелёгкая занесла.

Ноа испуганно смотрела на грозную женщину. Она понимала, что стоит рассказать всё, от начала и до конца, иначе она попросту запутается в недоговорках и вынужденной лжи, чем только настроит против себя и Элриков ту, от кого сейчас зависела судьба не только их, но и всего мира.

— На это сложно быть верить… — начала неуверенно цыганка. — Но быть другой мир. На другой мир придумать бомба. Тот бомба есть здесь. И опасно весь мир. Мы искать бомба. Чтобы не… — она вспоминала, как охарактеризовал наихудший исход Ал. — Пиздец.

Олеся откинулась на спинку раскладного стула. Это всё звучало как бред, однако же разве не было бредом то, что ей лично доводилось водить в атаку полк мертвецов? Решив выслушать до конца версию пленницы, а уже после делать выводы о её психическом здоровье, Олеся спросила:

— И що? Какая бомба? Какой другой мир?

— Эдвард… Он… Он сказать… — Ноа тщательно подбирала слова. — Он есть с другой мир. Альфонс — брат. Они искать бомба. Они не хотеть умирать люди. Они спасать люди!

Решив, что надо будет попытать тех двоих пристрастно, Олеся молча слушала.

— Я мочь рассказать прошлое, — Ноа смело воззрилась в глаза женщины. — Я мочь трогать тебя.

— Що? — Олеся непонимающе посмотрела на цыганку: что она несёт?

— Дай рука.

Олеся хмыкнула и сжала сильной рукой плечо Ноа.

…Высокий плечистый мужчина с двумя небольшими звёздочками на погонах с ужасом смотрит на роту солдат, чьи глаза не выражают ничего, чьи лица покрыты трупными пятнами. Их командир неверяще мотает головой, поджимает красиво очерченные губы под пышными пшеничными усами и вытирает выступивший на лбу пот. Женщина с двумя косами, нахмурившись, что-то сурово выговаривает ему, от чего тот весь ссутуливается и начинает мотать головой ещё сильнее, получает тычок в плечо от женщины и, понурившись, ведёт своих чудовищных солдат в наступление. А так похожая на него женщина устало и облегчённо улыбается, отдавая очередную команду. Мир рвётся на кусочки очередями, взрывами, выстрелами, содрогается в зыбкой картинке воспоминаний, захлёбываясь проливающейся кровью…

*

— А горілки що, немає? — устало выдохнула Олеся, войдя в полевую кухню и оглядев полуночничающих солдат.

— Товариш комполка, що трапилося? — вытянувшись по стойке смирно, вопросил один из них.

— Та нічого, — отмахнулась она.

Солдаты переглянулись, но решили отмолчаться — никому не хотелось попасть под горячую руку. В целом, в такие моменты они зачастую повиновались не только и не столько сиюминутным личным чаяниям — Красная армия сама по себе действовала, как единый организм, а уж их подразделение, казалось, и вовсе обладало каким-то особенным коллективным разумом.

Одним махом опрокинув полкружки мутноватого самогона и занюхав его куском чёрствой горбушки, Олеся подпёрла голову тяжёлым кулаком и крепко задумалась. По всему выходила какая-то чертовщина. Откуда цыганской девке знать, что её братца чуть было не расстреляли по законам военного времени, когда он не захотел иметь дело с Бессмертной армией? И что за чушь они городили про надвигающуюся катастрофу и спасение мира?

Конечно, Олеся верила в спасение мира — именно его несли они, доблестные бойцы Рабоче-крестьянской Красной Армии. Только при чём тут какие-то другие миры? Если они говорят о наступлении на них других миров — ну что ж, не бывать этой заразе на земле! И с ней справится СССР — ведь всем и каждому было известно, что от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней! Но при чём тут эти странные юнцы — а оба Элрика казались ей совсем юными, не нюхавшими пороху хлыщами — и отчего они говорят по-немецки? Может, это всё происки подлых полицаев и гестаповцев, может, кто-то мог видеть ту самую сцену и доложить цыганке?

Решив, что утро вечера мудренее, она направилась досыпать — и так в последнее время было не до сна: их всё время перебрасывали, то тут, то там велись ожесточённые бои, а о какой уж тут ясности разума можно говорить, когда того сна ещё хорошо, если хотя бы часов пять в сутки набиралось, и те — урывками и беспокойно? Хорошо, что она рассадила их по разным палаткам — так эти черти не договорятся между собой. «А вдруг эта цыганка может на расстоянии внушать мысли?» — вдруг подумала Олеся, и по её спине потекла предательская капля пота. Ведь если так, то каждый в любой момент может стать чьей угодно марионеткой — только за ниточку дёрни! Она потрясла головой, в которую, к её досаде, даже хмель не ударил, и бодрым шагом направилась ко сну. Нет уж. РККА — никому не марионетки!

========== Глава 4: Caput atro carbone notatum/Тяжела участь опозоренного ==========

Комментарий к Глава 4: Caput atro carbone notatum/Тяжела участь опозоренного

Nota bene: возможен шок-контент. Графическое описание опытов над человеком, насилие, некрофилия.

Foltern ist ein Kunst. Glaubst du mir nicht?

Na dann wartet der heiße Bulle auf dich!

Ich bin dein Blutrichter, ich bin dein Meister Hans

Die Bogerschaukel steht bereit, gleich geht’s an deinen Schmerz.

Nachtblut «Multikulturell».

Метцгер(1) допрашивал физика, работавшего в группе по разработке оружия возмездия. Несчастного еврея Авраама Цукера, блестящего ученого-экспериментатора, взяли по доносу: мало того, что он не отличался правильным происхождением, так еще и, похоже, ухитрялся вести антигитлеровскую пропаганду. Не в его пользу также играл и тот факт, что он успел навешать идеологической лапши на уши не кому иному, как одному из провокаторов гестапо, и плёнки с его разглагольствованиями немедленно легли на стол кому надо. Дело его, в общем, было решённым, но отчего-то гестаповское руководство, решив не разбрасываться сходу кадрами, направило его не сразу в газовую камеру, а для начала на допрос. Это был уже третий допрос, и чаша весов неумолимо склонялась не в пользу подследственного. На сей раз дознание поручили мяснику-Гансу с говорящей фамилией, да ещё и по стечению обстоятельств сеть диктофонов временно вышла из строя. Этот факт тоже поручили расследовать тайной полиции, однако пока виновников не нашли. Впрочем, сообщать об этом ни надзирателям, ни личному составу СС гестапо не торопилось.

Цукер к третьему часу проникновенного разговора с Метцгером напоминал более кусок освежёванного мяса, да и говорить внятно уже не мог, но этот факт не слишком смущал дознавателя, который уже даже перестал задавать вопросы, а, скорее, получал садистское удовольствие от собственных действий. Теперь личный палач физика, несколько утомившись, попросту давил испачканными в крови руками на сломанную голень несчастного, гнул её во все стороны, вырывая из горла измученного человека новые и новые нечеловеческие вопли.

Кимбли, как раз направлявшийся на обеденный перерыв, в очередной раз порадовавшись плохой звукоизоляции допросных, стоял в коридоре и делал вид, что читает передовицу, закреплённую на стене, откровенно наслаждаясь тем, что доносилось до его музыкального слуха. Аушвиц служил пристанищем самым разным людям, и оголтелые садисты среди них встречались примерно через одного, поэтому на маленькие слабости сотрудников многие зачастую закрывали глаза. Вскоре вопли стихли, и Зольф, с разочарованием вздохнув, решил направиться дальше. Однако одно из объявлений привлекло его внимание, и он достал из кармана блокнот и ручку, дабы переписать его. Когда же Зольф закончил конспектирование, до его чуткого слуха донеслись совершенно иные звуки.

Метцгер разочарованно посмотрел на переставшего подавать признаки жизни Цукера — он хотел большего и не в полной мере удовлетворил почти физическую потребность в истязаниях. Его разочарование в этот миг было настолько горьким и всеобъемлющим, что он был готов застонать. Однако вспомнив об отсутствии диктофонов и скосившись на запертую дверь, Ганс принял решение. Ему давно хотелось этого, всё его существо изнывало от запретной страсти, и от того он с особым рвением распускал похабные слухи о Кимблере и Зайдлице. А сейчас была прекрасная возможность.

Отстегнув наручники, Ганс с трудом перевернул на стуле обмякший труп и стянул с него арестантские штаны. Замерший в неестественной позе Цукер взирал безжизненными глазами, залитыми кровью, на грязный пол в бурых разводах и был абсолютно сговорчив. Сглотнув слюну, Метцгер выпростал из форменных брюк эрегированный член и принялся пристраиваться к ещё совершенно теплому телу. Ганс был настолько поглощен самим фактом доступа к столь недозволенному и от того ещё более желанному запретному плоду, что его не смутили ни моча, ни фекалии. Тем более, что расслабленный сфинктер способствовал достаточно легкому проникновению внутрь, хотя испачкать руки всё же пришлось. Метцгер не удержался от сладострастных стонов, осознавая, что, пожалуй, лучшего в его жизни с ним ещё не происходило.

Метцгер настолько увлёкся процессом, что не обращал ни малейшего внимания на скрип стула, с трудом выдерживавшего не только податливого мертвеца, но и его яростные движения. Гансу было настолько хорошо, что не смутила его и скрипнувшая дверь.

Зольф не мог поверить своим глазам. Открывшаяся ему картина была настолько омерзительна и тошнотворна, что он даже отшатнулся, зажав рот рукой, борясь с пытающимся вывернуться наизнанку желудком.

— Штурмбаннфюрер?.. — Ганс попытался спешно встать, путаясь в спущенных брюках и прикрывая руками измазанный дерьмом член.

Первым желанием Кимбли было захлопнуть чёртову дверь и добежать до уборной. Однако прикинув, что на слово при таком серьёзном обвинении могут и не поверить, он пересилил себя и, вытащив табельное, приказал:

— Руки за голову!

Штаны, которые Метцгер неловко попытался всё же натянуть одной рукой, тут же рухнули к сапогам, обнажив основную улику.

— На выход, быстро! — он махнул пистолетом.

Ганс задрожал. Если этот подонок выставит его в таком виде перед начальством и другими сотрудниками — ему конец!

— Штурмбанн…

— Заткнись, говна кусок, — скривился Кимбли. — И быстро на выход, или я пристрелю тебя, как бешеного пса. А ну пошёл! — рявкнул он, борясь с искушением хорошенько пнуть под голый зад семенящего и путающегося в брюках гестаповца.

*

Он сидел в арестантской робе на ледяной металлической кушетке в залитой холодным светом химической лаборатории. В его голове эхом отдавался издевательский тон Кимблера, просившего, хотя и в весьма ультимативной форме, не отправлять гомосексуалиста-некрофила в газовую камеру, а отдать ему на опыты, а после, если тот останется ещё пригодным, приписать к зондер-команде. Три дня Ганс провёл в мучительном ожидании. И сейчас Метцгеру казалось, что лучше бы сразу на эшафот.

— Встать, — небрежно бросил Зольф, облачённый в белый халат.

В его руках, обтянутых латексными перчатками, блестел шприц.

— Штаны спустить, — на лице химика блуждала улыбка маньяка. — Вам же не привыкать. Задом можете не поворачиваться, вы мне совсем не интересны.

Кимбли с выражением крайней брезгливости на лице взял в холодную руку член Ганса, оттянул крайнюю плоть, скептически осматривая объект, прищурился на шприц, пробубнил что-то себе под нос про дозировку и быстрым движением вогнал в головку иглу. Метцгер тихо ойкнул.

— Молчать, — прошипел Кимбли, медленно вводя жидкость в место инъекции. — Свободны. Приступите к обязанностям после обеда. Вас введут в курс дела, это уже не моя работа.

На ватных ногах Ганс покинул неприветливое место. Что за дрянь ему ввёл химик, он мог только догадываться.

*

На пятничном представлении Энви был в ударе. Где он раздобыл совершенно похабное боа и наряд, которому позавидовала бы любая танцовщица кабаре, никому и в голову не могло прийти, — даже в «канаде»(2) такие вещи встречались довольно редко, — а сам Зайдлиц только загадочно улыбался самой обольстительнейшей из своих улыбок. Присутствовавшая на вечере зондер-команда глотала слюни, эсэсовцы ушли недалеко от них: всё же все они являлись людьми, и никакие человеческие инстинкты были им не чужды.

Кимбли бросал заинтересованные взгляды в сторону сидевшего в задних рядах Метцгера и чему-то загадочно улыбался. Ласт, тщетно пытавшаяся добиться от мужа информации, только качала головой. Конечно, на Метцгера косо смотрел весь персонал Аушвица — после его голозадого дефиле, на которое сбежались посмотреть почти все, его персона обросла слухами и домыслами. Заключенные из зондер-команды дружно вспомнили о ещё нескольких десятках трупов со спермой в задах, контролёры переслушивали записи допросов, проведённых «гомосексуалистом-некрофилом», пытаясь выискать там улики; те, кому приходилось делить с бывшим гестаповцем барак, издевались и плевали в лицо, щедро награждая того пинками и тумаками, от которых он с маниакальным беспокойством оберегал свой пенис. И не звали иначе, как Leichenficker(3). Те, кто поинтеллигентнее, обходились эвфемизмом Leichenbefruchter(4), впрочем, суть от этого не менялась. Казалось, что он никогда не был Гансом Метцгером, казалось, с пелёнок его звали именно так, и суть свою эту он впитал с молоком матери.

Когда Зайдлиц сошел с подмостков, одарив всех изящным воздушным поцелуем, Метцгер не выдержал и вылетел из зала. С того самого момента, когда Кимблер ввёл в его святая святых свою дьявольскую сыворотку, он даже мочился с опаской, не говоря уж о том, чтобы дотронуться до себя, но больше терпеть он не мог. Зольф, увидев, как засверкали пятки незадачливого подопытного, направился следом. Метцгер скрылся за дверью уборной, в то время как Кимбли, встав у дверного косяка, вслушивался в происходящее. Вслед за ним подтянулись ещё несколько человек, на вопросы которых химик отвечал лишь злорадной усмешкой.

Раздался взрыв. Зольф и Энви первыми ворвались в уборную. На полу, воя, как раненый зверь, в луже воды и собственной крови извивался Метцгер. Правая ладонь его почти отсутствовала, низ живота, лобок и верхняя часть бёдер превратились в кровавое месиво.

— Отлично, оно срабатывает при фрикционном контакте, — удовлетворённо отметил Кимбли и направился к выходу, что-то напевая себе под нос.

— Что, получил сатисфакцию? — ухмыльнулась Ласт, нагоняя его и беря под руку.

— Отчего же — сатисфакцию? — невинно улыбнулся Зольф. — Мне как раз надо было испытать новый экспериментальный образец. А тут и подопытный подоспел.

— Штурмбаннфюрер Кимблер, куда его дальше? — вслед им прокричал один из надзирателей.

Зольф остановился и задумался. Метцгер испортил ему два перспективнейших образца и теперь, в условиях нехватки ресурса, по уму, должен был бы ответить по полной.

— Он годен на работу? — Кимбли наклонил голову набок — он точно знал, что такому путь только в газовую камеру.

— Никак нет… — насупился надзиратель — ему не хотелось возиться с «осеменителем».

— Тогда ко мне в лабораторию. Только пусть кровь ему остановят. Обезболивающее не давать!

— Разве что при признаках болевого шока, — вклинилась Ласт.

Она уже порядком изучила людей, чтобы уверенно отвечать, что болевой шок у Метцгера уже наличествовал. Но не перечить же увлёкшемуся Зольфу при младшем по званию? Людские иерархические игры её тоже весьма забавляли, и Ласт подчас была не прочь либо принять правила, либо пойти им наперекор — разумеется, в те моменты, когда от этого не могли пострадать те, кого гомункул относила в категорию «своих».

*

Метцгер, обколотый обезболивающими, плохо соображающий и пребывающий словно в тумане от боли и унижения, вновь сидел на холодной кушетке в лаборатории проклятого химика. Какая-то часть его понимала: это конец. Однако ни один живой организм в природе не мог так просто смириться с подобной мыслью, если превентивно не был доведён до крайней степени отчаяния. Ганс Метцгер, в отличие от многих узников Аушвица, до неё доведён не был. Поэтому малая часть его отчаянно сопротивлялась происходящему, цеплялась за тонкую зыбкую искру жизни, всё еще теплившуюся в искалеченном теле. Кровопотеря всё-таки оказалась значительной, доза морфия — немалой, и Метцгер видел маячившую перед ним светлую фигуру химика будто сквозь вязкую пелену.

— Фрау Вайс, вы всё записали? — Кимбли беспардонно сунул нос в записи лаборантки.

Постаревшая за двадцать лет Ева снова густо покраснела до корней рыжих волос: всё это время она так и проработала в IG Farben, но, к счастью, не все эти годы под началом Кимблера. Весомых поводов для того, чтобы переодеться в полосатую робу с нашивкой в виде чёрного треугольника, так обнаружено и не было, несмотря на все кривотолки. А этой весной её направили в Аушвиц, где она, к вящему своему неудовольствию, снова попала в рабочую группу к этому ужасному человеку. Конечно, ей не было жаль Метцгера: такое порочное по сути своей существо в принципе не должно было ходить по земле, но, по её мнению, то, что делал с ним Кимблер, было ничуть не меньшим преступлением.

— Так точно, — сквозь зубы отозвалась Ева.

— Да, вижу, всё верно, как это ни парадоксально, — заметил Зольф, не без удовольствия глядя, как скривилось её лицо.

— Что ж… — он, прищурившись, посмотрел на содержимое пробирки. — Пожалуй, начнём.

Можно было, конечно, поручить эту инъекцию медицинскому работнику; тем более то, что собирался сделать Кимбли, было довольно сложной манипуляцией. Но отказать себе в удовольствии отыграться на Метцгере за всё: и за испорченные образцы, и за слухи, которые могли бы поставить под сомнение не только его работу, но и само существование, Зольф попросту не мог. Поэтому, успокоив себя тем, что в случае неудачи его подопытный всего лишь окажется без одного глаза, Кимбли, подавив некоторое волнение, приблизился к подопытному.

— Не шевелиться, — скомандовал Зольф. — Глаза открыты, смотреть вниз.

Осторожным движением затянутой в латексную перчатку руки он установил векорасширитель, показавшийся Мецгеру холоднее льда. Гансу неудержимо хотелось оттолкнуть своего мучителя, но здоровая рука и ноги сделались ватными, тяжёлыми, они будто больше не принадлежали ему. Да и боль в истерзанном теле, было притупившаяся, возвращалась удушливой тяжелой волной. Мысль о том, чтобы встать, покинула его затуманенный разум — катетер, торчавший из перебинтованного места, где некогда находились его половые органы, был не слишком длинным, а мешок для отведения мочи — довольно наполненным и оттого увесистым. Он обречённо смотрел вниз, стараясь не думать о том, что собирается делать этот извращенец — теперь-то Мецгер был готов многое отдать в пользу своих теорий: пусть не гомосексуалист, но точно ненормальный!

Зольф, что-то негромко напевая, обратил задумчивый взор на столик с инструментами и медикаментами. Закапал в раскрытый векорасширителем глаз антисептик — Кимбли не нужны были дополнительные эффекты от возможного заражения, — набрал в шприц вещество из пробирки и, сменив иглу на более тонкую, осторожно, унимая дрожь в руках — от волнения и, разумеется, предвкушения, — ввёл иглу в глаз Мецгера и медленно, наблюдая за местом инъекции, ввёл содержимое шприца.

Несчастный сидел, не шевелясь, ни жив ни мёртв от чудовищного страха и чудовищной же боли, едва сдерживая стоны. Из глаз его текли слёзы, задерживаясь на небритом подбородке и падая мерзкими, уже остывшими каплями вниз. Ему казалось, что он уже попал в ад, к самому дьяволу, что, прищурившись, смотрел на деяния рук своих ледяными глазами и что-то напевал себе под нос. Должно быть, какие-то дьявольские гимны, или что там принято петь в аду?

Кимбли, закончив с введением препарата, приложил к месту инъекции стерильный тампон, придирчиво следя, чтобы ни одна капля драгоценного вещества не вышла обратно, убедился в том, что сыворотка введена полностью и покидать своё место не собирается, удалил тампон, закапал в глаз ещё одну порцию антисептика и ядовито усмехнулся:

— Пока сидите спокойно.

Мецгер не ответил. Перед одним его глазом всё заволокло мутной красной пеленой, второй же, казалось, видел так чётко, как никогда прежде, от чего мутило, кружилась голова и то ли сердце, то ли желудок стремились выпрыгнуть из него, желательно через рот. Глаз нестерпимо жгло. Хотелось моргнуть, но холодный металл векорасширителя не позволял. Ева, дотошно записывавшая весь процесс, изрядно позеленела, но стоически держалась.

— Наблюдайте и всё записывайте, — бросил Зольф, убирая на полки бесконечные склянки и пузырьки.

Перед глазами у Евы вновь возникло всё то, что с улыбкой проделал Кимбли, и она, не выдержав, извергла содержимое желудка прямо на записи.

— Чёрт вас раздери! — вскипел Зольф, отчаянно пытаясь спасти бумаги от остатков Евиного обеда. — Срочно убирайте это всё и переписывайте, пока чернила не поплыли!

Ева коротко и сдавленно всхлипнула и принялась выполнять приказ. Метцгер сидел, качал ногами и тихо подвывал.

— Заткнитесь, — прошипел Зольф — создалось ощущение, что обоим. — Заткнитесь немедленно!

Кимбли придирчиво смотрел на часы, отсчитывая в уме ориентировочную скорость реакции. Теперь стоило позвать Ласт — он не мог отказать ей в удовольствии понаблюдать за тем, что он запланировал. В конце концов, именно она была одержима идеей проверки на прочность человеческого организма, и такую демонстрацию, возможно, новых горизонтов ей явно не стоило пропускать.

Ева переписывала протокол, глотая слёзы и подавляя сухие рвотные позывы. Она не могла взять в толк, где и в чём она так нагрешила, чтобы снова попасть под начало Кимблера, да ещё и с его безумными экспериментами. В довершение ко всему здесь же сверкала глазами его красавица-жена, казалось, вовсе не поменявшаяся за всё это время, словно и она якшалась с какими-то тёмными силами.

— Продолжаем эксперимент, — выдохнул Зольф.

На его лице играл лихорадочный румянец, губы растянулись в ухмылке.

— Записывайте, — махнул он рукой в сторону Евы. — По секундам!

Метцгер баюкал перебинтованную культю. Время в его голове уже давно свернулось спиралью; ему казалось, что вся его жизнь не длилась столько, сколько он сидел в этой отвратительной светлой лаборатории с белыми кафельными стенами, с трубкой между ног и пыточным устройством в израненном глазу. А теперь этот чёрт в белом халате поднёс к его горящему огнем глазу ослепительно яркую лампу, и Ганс уже не видел дьявольской усмешки, всё его существо затопил обжигающий беспощадный свет. Жжение в глазу усилилось. Метцгеру казалось, что он парит под самым потолком этого проклятого места, он видел себя, сидящего на кушетке: жалкого, униженного, растоптанного, перемолотого жерновами системы, в которую верил и законы которой преступил. А потом всё заволокло красным.

Ева, бросив перо, содрогалась на стуле, изрыгая на холодный белый пол горькую желчь. Ласт улыбаясь, рассматривала то, что осталось от половины лица Метцгера. Белый халат Зольфа, стены, часть стола и лицо Евы были покрыты кровью, ошмётками кожи и плоти.

— Опять халат менять, — меланхолично пожал плечами Кимбли.

Он придирчиво осматривал плоды своей работы. Половина лица Метцгера являла собой месиво из рваной плоти, в котором осколками торчало костяное крошево, оставшееся от глазницы. Подопытный издавал звуки, которые, казалось, человек издавать не способен, раскрывал в мучениях оставшийся глаз и беспорядочно дёргал конечностями. Мочеприёмник упал на пол, выдернувшись из перевязанной области, от чего на пол с пропитавшихся насквозь бинтов закапала кровь.

— Хм-м-м… — протянул Зольф. — Мало.

Он взял старый шприц, набрал в него в полтора раза больше раствора, нежели при первом опыте и, попросив Ласт удерживать Метцгера за руки, повторил процедуру со вторым глазом.

Результат оправдал все ожидания Зольфа.

— А у него, оказывается, мозги были, — проведя пальцем по особенно крупному розовому ошмётку, удивился Кимбли. — Почему вы ничего не записываете?! — напустился он на Еву, уже окончательно позеленевшую и сползшую под стол. — Какая немыслимая расточительность, — посетовал он, проникновенно глядя ей в глаза. — А ведь ужин нам обещали такой скудный…

1) Метцгер — от немецкого der Metzger — мясник.

2) Канада — на жаргоне Аушвица склад с вещами убитых; существовало две «канады»: первая находилась на территории материнского лагеря (Аушвиц 1), вторая — в западной части в Биркенау.

3) Leichenficker — трупоёб.

4) Leichenbefruchter — осеменитель трупов.

========== Глава 5: Cum lupus addiscit psalmos, desiderat agnos/Даже если волк выучил псалом, он все равно хочет ягнят ==========

Animal testing is a dangerous game.

All systems are different, we’re not the same.

Hey, hey doctor ― reincarnation!

Would you like to come back as a laboratory rat?

Nina Hagen&Lene Lovitch «Don’t Kill the Animals».

— Здравствуйте, дядя Менгеле! — маленький темноглазый мальчишка радостно забежал в приёмную и повис на улыбающемся мужчине в белом халате.

Сидевшая в углу Ласт повернула красивое лицо к мальчишке и тоже тепло, даже несколько по-матерински улыбнулась. Она терпеть не могла детей — в противоположность своему начальнику, который, казалось, охотно возился с детишками, приносил им шоколадки и дарил игрушки, — однако же эти были вполне себе неплохим исследовательским материалом.

Ещё один ассистент Менгеле, доктор Рихард Кунц, только неодобрительно покачал головой и поджёг очередную сигарету. Его лицо за прошедшие двадцать лет ещё больше посуровело, глаза запали, глубокие морщины-борозды испещрили старческую, пожелтевшую от табака кожу. Он понимал, ради чего он, врач, спасший множество жизней во время Первой мировой, идеалист и пацифист, всё же пошёл на чудовищную сделку с совестью. Он понимал, что в противном случае его сестра и племянники окажутся жертвами его антинационалистических убеждений. Но пока Рихард Кунц был хорошим врачом, исправно участвовал в экспериментах над врагами Рейха и работал во благо страны, его родня оставалась вне опасности. Каждую ночь его мучили кошмары; он просыпался в холодном поту, пронизанный, заражённый ужасающей, всепоглощающей ненавистью самой своей сути, он проклинал сам себя, однако продолжал отдавать долг своей стране, породившей и вскормившей самое ужасное чудовище всех времен и народов. Его трясло всякий раз, когда он смотрел на то, с каким расчётом этот Ангел Смерти приручает несчастных детишек, которые и правда принимали его за благодетеля, тогда как на поверку он был самым настоящим волком в овечьей шкуре. Кунц не знал, что он будет делать, когда Рейх победит. Он не знал, что он будет делать на следующий день, в следующий час, следующий миг — всё его существование сводилось к выполнению указов, в идеале бездумному. Однако сновидения возвращали его из личного ада на землю грешную, и просыпающаяся совесть начинала терзать его остервенело, с новыми силами, ещё больше отравляя и заполняя каждый закоулок его заблудшей души всё новыми, неизведанными доселе оттенками ненависти.

Этому еврейскому мальчишке пяти лет от роду пытались осветлить радужку. Один укол в правый глаз уже был проведён. Результат, к вящему сожалению Йозефа Менгеле и Ласт, был крайне неудовлетворительный — мало того, что упорный тёмный пигмент и не думал сдавать позиций, так ещё и началось заражение глаза. По счастью, стараниями Кунца, глаз всё же удалось вылечить, и теперь поправившийся мальчишка радостно бежал к тому, кого считал своим спасителем и кому был благодарен за то, что закончились изнуряющие процедуры и снова можно было бегать и играть. Разумеется, персональным ангелом-хранителем малец почитал никак не хмурого желчного старика, а не кого иного, как «дядю Менгеле». Теперь же мальчонку ожидала вторая интравитреальная инъекция.

Выполнив все манипуляции, Кунц попросил разрешения удалиться — он не мог более смотреть на то, что считал абсолютно бессмысленным и бесчеловечным. Менгеле и Ласт же сначала тщательно задокументировали всё, затем наблюдали за первой реакцией на укол. Убедившись, что в первичном периоде осложнений не возникло, они передали испытуемого на попечение медсестёр.

На очереди была попытка трансплантации беременной матки. Это было изыскание, чрезвычайно важное для Менгеле, наряду с исследованиями близнецов и формированием арийских признаков у детей уже после рождения. Он положил на это дело множество интеллектуального ресурса, множество человеческих жизней, он шёл к своей цели по головам с упорством маньяка, с упорством сумасшедшего учёного. Ласт импонировал Доктор Смерть — таким она и видела врача, изучающего человеческий организм на прочность.

Операцию по трансплантации должен был проводить доктор Кунц, блестящий хирург с огромным опытом за плечами. Он не выдавал истинного своего отношения к предстоящему, хотя, если приглядеться, можно было отметить, что к делу он подходил добросовестно, но сугубо формально. Впрочем, большего от него и не требовалось. Тем паче он всё же не сдержался и вчера, сразу после операции на цыганских близнецах, несколько повздорил со своим непосредственным начальником, однако никуда дальше, к счастью старого военного врача, эта информация не просочилась. Знания о конфронтации так и остались между безукоризненно вежливым Менгеле и уставшим хмурым стариком. Да и молчаливой свидетельницей оказалась красавица Леонор Кимблер, щурившая фиалковые глаза и что-то сосредоточенно писавшая в лабораторный журнал.

Кунц вошёл в операционную, когда Менгеле давал обеим женщинам наркоз — явно вопреки своему обыкновению. Обычно большая часть манипуляций, в особенности с репродуктивной системой, проходила на живую. Рихард вовремя подавил желание перекреститься.

Совершив реципиенту лапаротомию по белой линии живота и произведя экстирпацию внутренних репродуктивных органов вместе с верхней третью влагалища, Кунц пережал кровеносные сосуды зажимами Кохера, приподнял маску и жестом показал ассистентке, чтобы подала и подожгла ему сигарету. Теперь предстояло провести ту же процедуру с беременной маткой второй подопытной, но у него было немного времени на то, чтобы перевести дух и покурить. Менгеле жадно пожирал глазами процесс, Ласт тщательно документировала всё происходящее.

Завершив процедуру, Кунц стянул перчатки и вышел из операционной — дальше наблюдать за деяниями рук своих у него не было ни малейшего желания. Он не слишком верил в успех операции: большая часть пересаженных органов отторгалась, вызывая чудовищные реакции у реципиентов, которые за очень редким исключением очень быстро умирали и вылетали в трубу. Рихард, хотя и был врачом, всё же считал, что негоже человеку мнить себя Творцом, способным без последствий вмешиваться в то, что создала природа.

Обе женщины находились под тщательным наблюдением медицинского персонала — любые изменения в их состоянии, как ожидаемые, вроде того же синдрома кастрации, так и незапланированные, тщательно описывались и анализировались. Это была первая операция по подобной трансплантации, потому и срок был выбран, по мнению Менгеле, наименее рискованный — второй триместр.

*

Ласт вернулась к себе поздно, застав Зольфа в кровати за чтением. В его ногах вольготно развалился Мустанг, который, завидев хозяйку, тут же понёсся встречать её, радостно виляя обрубком хвоста.

— Развлекаешься или опять самообразование? — подмигнула она мужу, походя погладив собаку меж торчащих ушей.

Он неопределённо хмыкнул и отложил книгу.

— Олдос Хаксли? — она легла рядом и заинтересованно потянулась к книге.

Доберман Рой Мустанг ощерил пасть в искренней собачьей улыбке и взгромоздился на кровать, сворачиваясь калачиком в ногах у Ласт.

— Он самый, — ухмыльнулся Зольф. — Кстати, а почему вы не занимаетесь производством маточных репликаторов? Это бы прекрасно сказалось на экономике — посуди сама, сколько освобождается рабочих рук, более не занятых в воспроизводстве себе подобных.

Кимбли часто сравнивал устройство этого мира с родным Аместрисом и не понимал: почему в этой армии так мало женщин? С приходом к власти нацистов для целой половины населения была чётко обозначена единственно верная линия развития: кухня, дети, церковь. Ему, как человеку прагматичному, было непонятно: отчего такой ресурс использовался столь бездарно и экстенсивно.

— Сложно… — разочарованно протянула Ласт. — Вот сегодня матку пересаживали, а вчера Йозеф сшил двух близнецов. Они всё ещё живы, представляешь?

— Ого, — глубокомысленно отозвался Зольф.

Он не слишком хорошо разбирался во всех этих тонкостях, хотя читал довольно много по теме, да и Ласт рассказывала, но разве возможно стать экспертом в какой-либо области, нахватавшись по верхам? Диалог, конечно, он поддержать был способен, при желании мог пустить пыль в глаза, но не более. Сейчас же не было смысла притворяться.

— Близнецы такие интересные, — увлечённо продолжала Ласт, — ты можешь себе представить — у них нечто вроде коллективного разума и коллективной чувствительности! Если развести их по разным комнатам и одному отрезать пальчик, то второй четко в это же время громко кричит и жалуется на нестерпимую боль в том же пальце!

Зольф скосил глаза на книгу, между бровей пролегла складка.

— Ласт… — он прищурился. — А что, если спровоцировать развитие близнецов вне тела женщины? Заставить оплодотворённую яйцеклетку делиться, так, чтобы получилось пятьсот двенадцать, или тысяча двадцать четыре близнеца? Целый полк, только подумай! Целый полк солдат, обладающих коллективным разумом! Главное, сделать их нечувствительными к боли, тогда они и сражаться будут до последнего!

Ласт внимала. Идеи этого человека подчас балансировали на умозрительной грани между гениальностью и шизофреничностью.

— Но люди с анальгезией часто не доживают до взрослого возраста, — нахмурилась она. — Ведь боль — важнейший защитный механизм…

— А есть способ отнять у взрослого человека всякую чувствительность? — он наклонил голову набок. — Непосредственно перед боем провести некую… процедуру…

— Надо пробовать, — выдохнула она. — Опять же, всякую — не осмысленно, какие тогда будут из них воины? Если отнять не только чувствительность к боли, но и осязание и кожно-мышечную… — она закусила губу, — то это повлечёт слишком много последствий и рисков. Вплоть до затруднений с едой и естественными отправлениями, невозможностью соразмерить силу удара… Надо очень хорошо это обдумать и попытаться испытать… Вообще, люди странные существа. Я до сих пор, сколько ни наблюдаю, не могу понять. Вот взять то же самопожертвование…

Для неё, как для гомункула, это было, пожалуй, самой неизведанной частью человеческой психологии. Ласт не могла понять, как можно добровольно пожертвовать собственной жизнью, окончательно и бесповоротно, ради того, чтобы жил другой; ей казалось, что это противоречит самим основам мироздания.

— Всё просто, — голос Зольфа стал жёстким. — Большая часть этих людей делает это не по доброте душевной. Это чистой воды эгоизм, — он обнял её, наслаждаясь теплом её тела, — просто кому-то невыносима сама мысль о собственном существовании без другого человека. Даже не столько без него самого, как личности, но без того состояния, которое тот, другой, давал ему. И наш отчаянный спаситель просто не готов к этим переменам, ему проще прекратить своё существование в ореоле славы, ведь самопожертвование — это так почётно. Или он не хочет брать на себя ответственность. Не хочет жить с тяжёлым принятым решением и смертью своей попросту перекладывает его на другого.

Ласт вслушивалась в слова Кимбли и, хотя понимала его аргументацию, не могла принять для себя подобного.

— То есть, ты считаешь, что это — не проявление человеческой силы?

— Спорный вопрос, — он уткнулся носом в её мягкие волосы. — Часто сила становится слабостью. И наоборот.

— А мы поменяли кровь у двойни, — она несмело вернулась к изначальной теме разговора.

Научные дискуссии о проведённых опытах были ей ближе философствований о человеческой природе, столь часто повергавшей её в некое подобие ступора.

— Сцедили всё до капли и перелили? — непонимающе переспросил Зольф.

— Можно сказать и так, — согласилась Ласт, утыкаясь в его тёплое плечо. Это было проще, чем объяснять суть гемодиализа. — Ты знаешь, оказывается, кровь девочек чаще подходит реципиентам, чем кровь мальчиков, она реже вызываетреакцию агглютинации.

— А с чем это связано? — он задал этот вопрос уже скорее для проформы, нежели действительно интересуясь сутью.

— Группы крови, подходящие для донорства, чаще встречаются у девочек (1), — пояснила гомункул. — А ты где пропадал последние двое суток?

Зольф усмехнулся — он только что вместе с другими химиками занимался обеспечением безопасности периметра лагерей. В последнее время участились попытки побегов, да и линия фронта неумолимо приближалась к Аушвицу. Порой Кимбли казалось, что война Рейхом уже проиграна, и осталось всего несколько завершающих штрихов. С одной стороны, это не слишком его касалось: он всё ещё верил в то, что в Тот Самый День врата в Аместрис, ставший для него за эти долгие годы своего рода землёй обетованной, распахнутся, и ни ему, ни Ласт больше не будет ни малейшего дела до этого мира. С другой, горьким послевкусием оставалась лёгкая досада на то, что, кажется, он и на сей раз поставил не на ту сторону.

— Я заставил прогнить эту землю и отравил воду в колодцах, — доверительно шепнул он жене на ухо.

— Ты отравил воду? — Ласт непонимающе воззрилась на него, приподнявшись на локте.

— Не в буквальном смысле, конечно, — он пошёл на попятную. — Просто мы пропитали землю взрывчатым раствором в некоторых местах. Ни один сапёр ничего не обнаружит. Ну и кое-где туда же прикопали тринитротолуол. Если наступить на этот участок — он взорвётся, взрыв будет совсем не сильный, покалечить или убить не сможет, но вот тротил — там, где он есть, конечно, — сдетонирует.

— И сама земля разверзнется, — подхватила Ласт с ироническими нотками в голосе. — Как они там это называют? Что-то пламенное?

— Геенна огненная, — усмехнулся Кимбли. — Ну да, кара их бога.

Ласт поёжилась — она вспомнила облик Отца в этом мире. Даже им, не воспитанным в традициях этой религии, да ещё и гомункулам, порой становилось не по себе.

— Тебе холодно? — Зольф обеспокоенно поправил одеяло и обнял Ласт крепче. — Может, окно прикрыть?

— Нет-нет, — она спешно покачала головой — не хватало ещё обсуждать с ним Отца!

Ласт и так правдами и неправдами уходила от этих разговоров — и от этих мыслей. Она даже не стала рассказывать бывшему алхимику о местах Силы или местах Прорывов — так это называл Отец. В этих местах, возможно, ему бы удалось почувствовать подобие энергии из родного мира, а может, даже запустить пусть и слабенькое, но преобразование. Но гомункул не хотела бередить и без того тоскующую душу подобным суррогатом.

— Всё в порядке, — она вдохнула его запах и улыбнулась. — А что мы будем делать, когда вернёмся?

Эту тему они тоже обычно не обсуждали. Однако сейчас Ласт отчего-то ощутила почти физическую потребность поговорить об этом.

— Если меня не расстреляют сразу за все былые подвиги, — весело начал Зольф, — то я пристроюсь куда-нибудь на границу. Если не будет войны, конечно. А на границе мои умения всегда пригодятся.

— Я не хочу жить в глуши! — капризно протянула Ласт.

Кимбли поджал губы. Он привык к ней, он уже не представлял себе, что может быть иначе, однако он отдавал себе отчёт: когда они добьются цели, их альянс будет упразднён за ненадобностью.

— Ты? — он приподнял бровь, хотя его собеседница и не могла этого увидеть. — Кажется, я говорил о себе.

— Ты собираешься уехать в глушь один? — она высвободилась из кольца его рук и нависла над ним, гневно сверкая аметистами глаз. — Ты собираешься бросить меня?

Зольф смешался. Конечно, он хотел бы остаться с ней, однако тешить себя подобной надеждой было бы верхом глупости и недальновидности.

— Отчего же — бросить? Просто когда мы добьёмся цели…

— Я буду тебе не нужна?!

Зольф смешался ещё больше. От Ласт он не ожидал такого поведения — оно, по его мнению, было больше свойственно человеческим женщинам. Хотя чего он хотел — двадцать лет жить бок о бок с людьми и не перенять от них ничего?

— Скорее, это у тебя отпадёт необходимость в союзе со мной, — с деланным равнодушием он отвернулся.

Мустанг во сне тихо, но печально заворчал на своём, собачьем.

— Но мы же хорошая семья! — Ласт потрясла Кимбли за плечо. — И Энви к тебе привязался, и Глаттони…

— То есть ты предлагаешь и в Аместрисе нам жить всем вместе? — Зольф прикрыл глаза тяжёлыми веками. — А потом однажды утром я проснусь в одной постели с твоим братцем вместо тебя?

— Вообще-то, у него была такая идея, — Ласт словно остыла и опустила кудрявую голову на плечо Кимбли. — Зольф… Мне нравится жить с тобой…

— Передай ему, что если он это устроит, я голыми руками оторву его лохматую башку, а после для верности взорву и её, и что там ещё от него останется, не глядя на то, что он твой брат, — пообещал Зольф. — И потом ответственно заявлю, что всё так и было изначально.

1) Разумеется, это не так. Дело в том, что в ряде исследований тех годов действительно попалась выборка, в которой было больше женских особей — «универсальных доноров».

========== Глава 6: Astra inclinant, non necessitant/Звезды склоняют, а не принуждают ==========

He’s a god, he’s a man,

He’s a ghost, he’s a guru,

They’re whispering his name

Through this disappearing land

But hidden in his coat

Is a red right hand.

Nick Cave «Red Right Hand».

Олеся Силыч сидела на носилках, ожидая отправки эшелоном в Москву. Грядущая поездка не давала ей покоя: ранение не казалось настолько серьёзным, чтобы получить направление в саму столицу, да ещё и вместе с загадочными иностранцами, о которых она вскоре сообщила не кому-кому, а самому Верховному главнокомандующему, хотя это и далось ей непросто. Проведя с ними бок о бок три недели, понаблюдав и порасспросив всех по отдельности, Олеся убедилась в том, что всё, что они говорили, более всего похоже на бред. Но оставался еще один рискованный вариант: возможно, это была какая-то шифровка. Угроза, о которой они так упорно твердили, была слишком серьёзной. Поэтому, здраво рассудив, что пусть начальство и разбирается со столь глобальными проблемами, она донесла самую суть и теперь считала свою миссию выполненной.

И Элрики, и цыганка изрядно поднаторели в смеси русского и украинского, осознали, что товарищу Сталину нужно рассказать о надвигающейся катастрофе, а никак не о «пиздеце», и были, наконец, невероятно счастливы тому, что, наконец, их дело готовилось сдвинуться с мёртвой точки. Тем более что у них были причины полагать, что бомба — или очередная пустышка — находится именно в Москве. Поэтому сейчас они ждали приезда, как манны небесной, и готовились терпеть и косые взгляды, и всё на свете — уж им-то явно было не привыкать.

Москва встретила их суровым величием. Ноа вздрогнула и прикрыла руками рот, оказавшись на Красной площади — она видела это место в воспоминаниях Анны, которую далёкие двадцать лет назад приводил в их временное пристанище Ледяной алхимик, Исаак Макдугал. Цыганке казалось, что это было в какой-то прошлой, чужой жизни, и воспоминания те, словно старые фотокарточки, поблёкли от времени и даже приобрели свой специфический запах. Однако сердце города и великой страны всё ещё было наполнено тем самым красным восторгом, который словно не мог поблёкнуть, по крайней мере, не за эти двадцать лет. Хотя отчего-то, когда цыганка рассказала о впечатлениях Эду и Алу, те лишь изумлённо покачали головами: они не видели ни красных звёзд, ни зелёных крыш, ни стен красного кирпича.(1)

Их поселили в гостиницу с видом на Москву-реку. Исполинская многоэтажка пугала Ноа, но чрезвычайно вдохновила обоих Элриков. И буквально на следующий день ко входу подъехал чёрный автомобиль, на капоте которого была установлена фигурка маленького, но гордо реющего красного знамени с начищенной пятиконечной звездой. Водитель посадил пассажиров на мягкий задний диван и куда-то повёз. Куда — троица затруднялась сказать. Мало того, что они не знали города, так ещё и окна машины были зашторены, а между ними и водителем находилась непрозрачная перегородка.

Их высадили прямо напротив входа в какое-то здание и сопроводили до кабинета, а когда все трое вошли внутрь, тяжёлая дубовая дверь захлопнулась за их спиной. За столом сидел человек и курил трубку. Тугая пружина свернулась в груди обоих Элриков, едва они посмотрели ему в неестественно фиолетовые глаза, в которых мелькнуло узнавание. Он усмехнулся в пышные усы.

— Привэтствую вас, братья Элрики. А я всё ждал вашего визита. Уже даже атчаялся, — Рас выпустил облако дыма.

Он не сомневался, что его узнают. Пусть его лицо не было точной копией лица Раса из Аместриса, но сходство было чрезвычайно велико. Да и не было у него резона скрывать, тем паче, теперь он предпочитал вести игру в открытую. Ноа с удивлением воззрилась на спутников — они никогда не говорили, что знакомы с генеральным секретарём СССР.

— Рас… — выдохнул Эд. — Как есть такой… — он замялся, подбирая слова.

— Ви можете гаварить на немэцком, — любезно сообщил генсек. — Садитесь. И рассказивайтэ, что за дэло привело вас сюда.

Эд замялся. Раскрывать карты гомункулу? Впрочем, двоим из этой шайки в своё время они рассказали всё…

— Видите ли, — осторожно начал он. — Ещё давно, в Аметрисе было создано оружие массового поражения.

В фиолетовых глазах заплясали огоньки заинтересованности. По мере рассказа Эдварда лицо генсека оставалось неизменным, и лишь взгляд выдавал нешуточную заинтересованность.

— Ви панимаэте, что это аружие может аканчатэлно пэреламить ход вайни? — спросил Рас.

— Это исключено, — жёстко возразил Альфонс. — Это повлечёт за собой слишком глобальную катастрофу, которая отразится и на вашей стране в том числе. Или вы этого хотите?

Сталин пожевал мундштук трубки. Он не хотел дополнительных жертв со стороны советского народа, если те не были оправданными. Насколько оправданными могли оказаться жертвы бомбы, он пока не знал.

— Скажите, — осмелел Ал, — а здесь происходит то же, что и в Аместрисе?

— Что ви имэете в виду? — лукаво улыбнулся вождь.

— Кровавые печати и этого вашего отца, — внезапно для себя самого выпалил Эд.

Гомункул откинулся на спинку кресла.

— Да, — жёстко ответил он. — Толко масштабы значитэльна болше.

— Что это значит? — упавшим голосом спросил Эдвард.

Нехорошее предчувствие ледяной хваткой сжало его горло. Он помнил тот запланированный геноцид ради одного — утоления гордыни чудовищной твари, пожелавшей стать всем и в итоге получившей звенящее ничто, когда могущество его, что он стяжал в алчных ладонях, просыпалось песком сквозь пальцы, устилая путь в могилу — для того, кто позарился на то, чего удержать не сумел.

— То и значит, — пожал плечами Рас. — Ви же хатите вэрнуться дамой? У вас будэт такая вазможнасть.

Эд упрямо дёрнул головой. Он и Ал долгие двадцать лет скитались по этому странному миру не для того, чтобы в один прекрасный момент вот так с пустыми руками вернуться назад.

— Мы не уйдём без бомбы! — упёрся бывший Стальной алхимик.

— А бомбе мне ничего нэ извэстно, — холодно ответил Рас. — Аднако я нэ стану вам мэшать в ваших поисках. Вас даже спакойна атпустят атсюда, а это, знаэте ли, дарагова стоит — атсюда мало кто уходит на свабоду.

— Какова цена? — дрогнувшим голосом спросил Ал. Он уже привык, что ни в одном из миров ничего не давалось просто так.

— О, минимална, — по-отечески тепло проронил Сталин. — Прадалжайте ваши поиски. Что узнаэте — саабщите мнэ. Главное, нэ суйте нос нэ в своё дело и на питайтэсь предатвратить нэизбежнаго, иначе плата может аказаться нэпамерной для вас траих.

Эд сверкнул глазами — где-то он уже слышал подобное. Да и сообщать о чём-то гомункулу? Увольте!

— Спасибо, — серьёзно кивнул Альфонс.

*

— Ничего мы ему не скажем, — зло прошипел Эдвард, пиная носком ботинка камешек.

— Уверен? — Ал покусывал нижнюю губу.

— А ты что, хочешь, чтобы этот мир настиг тот ужас, что был тогда в Аместрисе? — вскипел Эд.

— Расскажите мне всё, — тихо потребовала Ноа. — Я не знаю, о чём таком вы говорите, а мне казалось, мы союзники!

Ей порядком надоело за это время, что такие важные вещи приходилось вытаскивать клещами.

— Ты поняла, что он такое? — выплюнул Эд.

— То же, что Эрвин, — прошептала Ноа, глядя куда-то вдаль. — У него это в глазах написано. В них постоянно стоит такой крик, словно тысячи душ стенают…

— Ты же не надеешься, что он не станет следить за нами? — на всякий случай уточнил Альфонс.

— Конечно, нет, — тяжело вздохнул Эд. — Придётся отчитываться…

Они достали карту, некогда заботливо затолканную под запал предыдущей бомбы. Всякий раз подсказки были разными, но впервые такая информация лежала непосредственно в пустышке, словно невидимый некто, как кукловод, дёргал за ниточки, предвосхищая всякий их шаг. И сейчас это выглядело как откровенное издевательство, будто этот таинственный некто напрямую сообщал им, что гонятся они за миражом.

На карте, под красной звездой, был нарисован план части города. Похоже, искомое находилось в подвале одного из зданий, осталось понять — какого. Страх, что они находятся не в том городе, вновь обуял их: в этой стране были тысячи исторических зданий, и обшарить подвалы каждого не представлялось возможным. Как искать? Куда податься? В числе прочих нарисованных строений были те, что увенчаны, судя по всему, теми же пресловутыми красными звёздами. Однако вот незадача: в том самом месте, где Ноа описывала подобное, они видели совершенно иное. Но цыганка упорно стояла на своём.

Пройдя под покровом ночи согласно схеме к старинным постройкам, находившимся напротив площади с красными звёздами, на которую так упорно указывала Ноа, они зашли в переулок, оставив по левую руку от себя п-образное здание с колоннами. Подойдя к бело-жёлтому строению с крылечком, увенчанным красной крышей, они остановились.

— Эд… — неуверенно начал Альфонс. — Ты уверен, что это то здание?

Эдвард и Ноа уставились в схему. По всему выходило, что они у цели.

— Как мы пройдём внутрь? — Ал переминался с ноги на ногу. Он словно вновь почувствовал себя неуклюжим пустым доспехом, упорно искавшим ответ на недетский вопрос.

— Я открою, — неохотно призналась Ноа. — Главное, чтобы не было охраны.

Они бесшумно пробирались по тёмным коридорам. Плана здания у них не было.

— Смотрите, лестница вниз, — горячо зашептал Эд.

Вскрыв замок на ржавой решётке, они вошли внутрь. В нос ударил смрад сырости, слежавшейся бумаги и чего-то ещё, резкого и тошнотворного. Ноа чиркнула спичкой, и зыбкий огонь осветил полки утлых стеллажей. Цыганка вскрикнула, уронив спичку; Эд, выругавшись под нос, наступил ботинком на маленький огонёк, не позволяя ему разрастись. Неловкое движение — и нечто с грохотом упало на пол, разбиваясь вдребезги и обдавая незадачливых сапёров удушливой формалиновой вонью.

— Что за чёрт?.. — нахмурился Ал, зажигая новую спичку.

Под ногами лежали осколки стеклянной банки, а на полу, скрючившись, поднеся бесцветные полупрозрачные ручонки ко рту, сиротливо лежал плод то ли обезьяны, то ли человека.

— Тьфу, пропасть, — пробормотал Эд, отпинывая неприятный ему экспонат под стеллаж. — Ну и вонь.

Они осматривали неприветливое сырое помещение. Под ногами хрустели хитином огромные чёрные тараканы.

— Там проход, — отметила Ноа.

Похоже, этот подвал был больше похож на лабиринт. Они прошли в следующую комнату, в которой на полках ютилось множество отсыревших коробок. Что-то неприятно хрустнуло под тяжёлым ботинком Эда.

— Твою мать… — скривившись, прошептал Эд, освещая маленьким огоньком источник звука.

Ноа закрыла рот руками. В углу валялась груда человеческих костей.

— И как тут искать эту хрень? — вскипел Эдвард. — Нам что, все коробки перебрать?

Ноа и Ал прошли в ещё одну комнату. Похоже, она кончалась тупиком. В помещении было тепло и сыро, воздух казался тяжёлым и спёртым, да ещё и эта вонь…

— Тут тоже коробки, — выдохнул Ал. — Похоже, имеет смысл и правда искать в них.

Они выбились из сил. Головы болели и кружились, во рту было противно. Они перебрали множество коробок — всюду была одна гнусь, в основном, кости. Насколько хватало познаний троицы — и правда, человеческие. Иные пряно пахли кладбищенской землёй, иные — ничем особенным.

— Фу-у-у… — протянул Эд, выпрямляясь и вытирая пот со лба грязной рукой. — Да что ж такое-то…

— Смотрите! — вскричала цыганка, позабыв о том, что их могли услышать.

На самом видном месте, в углу третьей комнаты, на полке на уровне глаз, словно издеваясь, лежала бомба. Точно такая же, как семь, обезвреженных ими ранее.

*

— Маладци, — глазами улыбнулся генсек, любовно поглаживая шарообразный предмет правой рукой. — Что ви, а нэй скажэте?

— Пустышка, — пренебрежительно пожав плечами, отозвался Эдвард. — Судя по тому, что говорил один достаточно компетентный во взрывотехнике алхимик, — Эд мстительно сверкнул медовыми глазами, — взрыв от неё — что пшик. Ерунда, право слово.

Эд и Ал сообща решили принести бомбу Расу в первозданном виде. Судя по конструкции, которой она обладала ныне, на большие разрушения это чудо инженерной мысли и правда было неспособно.

— Ви свабодны, но при адном условии.

Ноа напряглась — слишком много, по её мнению, в последнее время им ставилось условий. Эд и Ал же отчего-то были безмятежны, как никогда.

— Валяйте, — дерзко ухмыльнулся Эд.

На незаметных под пышными усами губах расцвела довольная ухмылка — Рас до некоторой степени скучал по братьям-Элрикам и непосредственности Эдварда, подчас граничившей с дерзостью. И был чрезвычайно рад заметить, что, несмотря на долгий срок, проведённый в этом мире, юноша не растерял запала.

— Бомбу — мнэ.

— По рукам, — оскалился Эд.

1) Кремль на время войны был замаскирован во избежание атак с воздуха.

========== Глава 7: Pompa mortis magis terret, quam mors ipsa/ Больше самой смерти устрашает то, что ее сопровождает ==========

Kinder müssen kommen in den Krieg,

Räder müssen rollen für den Sieg.

Köpfe müssen rollen nach dem Krieg.

Ihr könnt mich nicht wenn ich nicht will!

Ost+Front “Edelweiß”.

1944, сентябрь.

— Всё ещё не рассказала…

Зайдлиц, ссутулившись, сидел на скамейке на заднем дворе и болтал ногами, внимательно рассматривая начищенные почти до зеркального блеска ботинки.

— Тема не заходила… — Ласт поджала губы.

Начинать этот разговор с Зольфом ей категорически не хотелось. Ласт казалось, что пока это всё не обговорено, это можно как-то переиграть. Хотя она всегда была весьма рассудочной и расчётливой, сейчас ей куда как больше нравилось думать, что раз о проблеме не говорят, то её и не существует.

— Смотри, дотянешь до последнего… — Энви шумно выпустил воздух сквозь зубы. — Чёрт, вот же я докатился! Пытаюсь образумить — кого бы вы думали? — мою вечно самую умную сестрёнку!

— Прекрати, — Ласт нахмурилась. — Лучше скажи, что у нас с запасами эликсира?

В какой-то момент Отец начал выдавать им порционную густую красную жидкость — для восполнения запасов жизненной энергии. Никто из детей толком не знал — или не хотел говорить, — откуда и как он брал её в этом мире и, что самое главное, почему она работала. Ласт на встречи с Отцом никогда не брала камень, подаренный Зольфом, и не знала, пробуждается ли он от тяжёлой летаргии в тех местах, где ощущалось движение земной коры, где сила, питающая алхимию, струилась едва уловимыми потоками по исполинским жилам планеты.

— На исходе, — развёл руками Зайдлиц. — Да и когда нам его давали-то?

Ласт плотнее запахнула пальто. Она предпочитала не вспоминать, зачем им этой весной выдали экстренный запас великого эликсира и как и при каких обстоятельствах он был израсходован.

*

1944, апрель.

Они заняли деревню. Прорвав оборону несокрушимой Красной армии, войска Рейха, изрядно потрёпанные, но одержавшие в этом раунде победу, вошли в поселение с трудно произносимым славянским названием. Командование приказало расквартироваться по домам и дало несколько часов на отдых. Всем было известно, что русские ни за что на свете не оставят всё так и обязательно постараются взять реванш, потому на следующий день предстояло много работы.

Кимбли с подозрением оглядел деревню. Спать в одном доме со славянами? Принимать с ними пищу? Он считал это самоубийством чистой воды — в каждой кухне найдётся добрый тесак, а на дворе — топор. И крысиный яд, наверняка ещё крысиный яд. Приглядев домик на отшибе, он, позвав за собой Зайдлица и ещё троих младших офицеров, направился туда.

Скотины во дворе не было. На окрик из дому вышла баба неопределённого возраста, вытиравшая широкие натруженные ладони о застиранный передник и смотревшая на эсэсовцев из-под нависших век так, что враз стало ясно: дотянется — убьёт паскуд. Следом за ней на крыльцо выскочили двое тощих мальчишек со злыми глазами. Зольф рассматривал этих людей и давался диву: жить в таких условиях, плодить в них детей и при этом иметь настолько несгибаемую волю? Он уже видел подобное. Ни тогда, ни сейчас в его сердце не шевельнулись ни жалость, ни сожаление, однако не удивляться он не мог.

— Чего тебе? — грубо спросила баба на своём наречии, глядя на Зольфа.

— Еда, вода, кровати, — почти по слогам жёстко отчеканил Кимбли — на немецком, разумеется. — Быстро!

Баба прищурила бесцветные глаза и скривила лицо в презрительной усмешке. Зольф только сейчас обратил внимание, что её лицо украшал уродливый шрам почти во всю левую щёку.

— Прошка, постели этим иродам. Да самогона поставь, пусть ужрутся до смерти, пробляди фашистские!

Кимбли из экспрессивной речи не понял почти ничего, кроме ругательства — очевидно, в их адрес. Однако молодой оберштурмфюрер, похоже, осознал смысл сказанных слов и чему-то улыбался.

— Переведите, — бросил Зольф, наблюдая за хозяйкой дома и мальчишкой, что был явно помладше того, кто скрылся в тёмном дверном проёме, выполняя материнское указание.

Слушая перевод, Кимбли качал головой, а Энви хихикал в кулак: похоже, после трудного боя перспектива нализаться и устроить праздник была слишком близка не только солдатам, но и офицерам.

— Отставить пьянку, — отрезал штурмбаннфюрер.

— Как?.. — младшие офицеры растерялись и, судя по всему, разозлились.

— Вам выделили время на сон. Чтобы без глупостей!

— Готово, ма, — наигранно по-взрослому пробасил мальчонка.

Зольф окинул всех нечитаемым взглядом.

— Отлично. Вы двое, — он кивнул на офицеров. — В дом, проверьте там всё. Тронете водку — головы посношу и спишу в военные потери! Остальные — со мной.

Вояки подобрались и скрылись в тени сеней, шёпотом понося вышестоящего по званию — после такого боя, где чуть богу души пачкой не поотдавали, грех было не напиться допьяна, но о том, что с Кимблером шутки плохи, знали все. И понесло же этого психа с ними! Поговаривали, сидел он в своих лагерных лабораториях — вот и сидел бы! А им теперь — мучайся.

Оставшийся унтерштурмфюрер тоскливо посмотрел вслед удалившимся в дом товарищам и со скучающим видом принялся ждать дальнейших указаний.

— Вы, — Кимбли ткнул пальцем в бабу с детьми и указал на задний двор. — Сюда. К стене!

Дети переглянулись — им была непонятна отрывистая речь на чужом языке. Баба принялась толкать детей, куда указали, бросая на Зольфа взгляды, полные ненависти.

— Стоять, — он прищурился. — Зайдлиц, Ланге — огонь.

Они подняли автоматы.

— Нелюди, детей бы пожалели! — зашлась в крике баба, выпрямившись и глядя только перед собой, лишь бы не видеть, как мальчишки, которым отныне не суждено было стать взрослыми, падали на землю с широко раскрытыми от удивления глазами, как пожирали этими самыми глазами своих палачей. А потом и её крик прервался сухими автоматными плевками.

— Закопайте, только головы от тел отделите, — равнодушно бросил Кимбли.

Поговаривали, что у русских было нечто: то ли сыворотка, то ли излучение; те, которые непросвещённые, так и вовсе говорили о дьявольском колдовстве, но суть не менялась — это нечто поднимало мёртвых. И шли в бой Бессмертные полчища мертвецов с пустыми глазами.

— Что такое? — Зольф раздражённо посмотрел на офицера.

Унтерштурмфюрер посерел, его лицо исказилось в гримасе дурноты, из глаз градом потекли слёзы.

— Зайдлиц, вытащи тех двоих, пусть лопатами на свежем воздухе помашут, — скривился Зольф.

— Штурмбанн… фюрер… — икая и утирая губы после очередного позыва, который молодой офицер не смог сдержать, выдавил тот. — Это ж… женщина… да дети…

— Дети. И женщина, — согласился Кимбли. — А скажи-ка мне, что мешает женщине и детям тебя ночью ножом по горлу полоснуть? Это война. Тут или ты — или тебя.

— Смотрели… так страшно… вы бы их… хоть… со спины… — офицер был бледнее мела. — Как забыть-то теперь…

— А ты и не забывай, — посоветовал Зольф, глядя куда-то сквозь собеседника. — Они-то тебя вовек не забудут.

Есть отчего-то не хотелось. Заснуть Кимбли не мог: мешали кутёж и крики на улице. Да и было ему почему-то не по себе. Энви тайно ушёл в разведку — он был значительно незаметнее, сильнее и быстрее людей, поэтому ушёл без свидетелей. Отправленная официальная разведка до сих пор не вернулась и ничего не доложила, хотя время уже подошло. Это означало, что, скорее всего, уже и не вернётся. И хорошо, если их дислокацию не сдаст под допросом да с пристрастием. Младшие офицеры сначала обиженно повозились и тяжело повздыхали, косясь на старшего по званию, ультимативно запретившего им пить и всячески отмечать победу с местными жительницами.

Зольф потёр болящие от перенапряжения глаза и направился в кухню — там был стол. И стеклянные бутылки. Он разработал новую зажигательную смесь — нечто вроде коктейля Молотова, но не настолько опасную в применении: при ударе смесь детонировала сама по себе и воспламенялась из-за выделения при химической реакции кислорода. А в его снаряжении ещё оставались химикаты, хотя и совсем немного. Намешав несколько бутылок, он выглянул в окно. Штандартенфюрер, хотя и отдал под его попечение часть солдат, с которыми они вошли в поселение, закрывал глаза на “подвиги” вояк, что очень не нравилось Кимбли. Ну как, как они будут отбивать контратаку, когда их головы будут гудеть, а координации движений не хватит ни на один точный выстрел? Зольф бы ни капли не удивился, если бы теперь деревенские бабы сообща подпоили этих идиотов посильнее да потом забили вилами. Более того — окажись он на их месте, он бы именно так и поступил.

— Русские… на подступах… с востока… — Энви запыхался, по лицу тёк пот. Кажется, впервые он выглядел не взбудораженным перспективой боя, а перепуганным ею. — Нам не отбиться, Кимбли.

— Почему это? — холодно поинтересовался Зольф, глядя, как по зелёному бутылочному стеклу ползут огоньки, проникающие от исступлённого уличного веселья сквозь заклеенные крест-накрест окна.

— Их тьма, — Зайдлиц откинул чёлку со лба, садясь на лавку и вытягивая ноги. — И трупаки с ними. Валить нам надо отсюда! Иначе, — он провёл ребром ладони по горлу, — pizdets. Даже мне.

Кимбли постучал пальцами по столу. Куда ни кинь — всюду клин. Если послушать гомункула — расстреляют, как дезертиров. Остаться…

— Откуда идут?

— С востока, откуда ж ещё им идти? — Энви посмотрел на старшего по званию, как на идиота.

Зольф пружинисто встал, закупоривая все бутылки, кроме одной, и аккуратно засовывая закрытые в рюкзак.

— Пошли, воздухом подышим. Заодно покажешь мне, откуда они к нам на головы свалятся.

Кимбли и Энви стояли чуть поодаль, глядя на творившуюся вакханалию.

— Оттуда идут, — махнул гомункул вдаль. — Не видно тут из-за этих пропойц.

Зольф сощурил ледяные глаза. Выходило, что если неприятель дойдёт, то ему придется пробираться через толпу пьяных немцев. А вот командование встало позади. Куда расквартировали остальных, ни Багровый, ни Энви понятия не имели, но, похоже, здесь было много деревенек.

— Что стоите? — пьяно ухмыльнулся непонятно зачем подошедший к ним солдат. — Туда давайте, там весело! Ещё пару девок красивых нашли, если поторопитесь в очередь встать, так, может, тоже свезёт.

— Пошёл вон, — зло выплюнул Зольф. — Вам, падлам, какого хера сказали? Спать вам сказали!

Он махнул рукой и отвернулся. Хотелось достать автомат и полить очередями всю толпу к чёртовой матери, поджечь деревню и дать дёру куда подальше, перед этим вдосталь насладившись запахами и звуками.

— Разведка не вернулась… — Зольф задумчиво обратился к Энви. — Надо отправить кого-то к командованию с докладом. Только кого теперь отправишь… Разбуди этих, которые у нас. Они хотя бы трезвые, — он скривился.

Начинала болеть голова. Непреходящее ощущение нависшей опасности не пьянило и не вызывало немедленного желания принять вызов и в очередной раз пройти по грани — напротив, будило в груди Кимбли глухую тоску и чёткое ощущение ошибочности некогда принятого решения. Он помассировал виски, наливавшиеся тяжестью, переходящей в вязкую боль. “Профнепригоден, — с ужасом думал Зольф. — Под списание…” Он всегда презирал сентиментальных моралистов и безо всякой жалости относился к отвоевавшимся. Смерть по его меркам — куда как более славный конец для воина, нежели подобное состояние. И в этот момент он ненавидел себя, хотя и не был полностью готов признать это.

Он стоял, провожая взглядом Энви, убежавшего выполнять приказ, стараясь не вслушиваться в окружавшую его какофонию и думая лишь об одном: как было бы прекрасно оказаться на войне, но не здесь, не с этими людьми и не в этом мире. Там, где под ногами, словно кровь по венам неведомого исполина, течет, бурлит и несёт как жизнь, так и смерть, та сила, что осталась по другую сторону Врат.

— Есть, — выдохнул Энви почти на ухо Зольфу, вернувшись.

— Тогда ждём указаний, — отозвался Кимбли, зябко передёргивая плечами.

Ночь выдалась холодная, и не замечали этого только лишь опьянённые победой и местным самогоном солдаты да сжигаемые изнутри пламенем гнева и боли местные — те, что пока остались в живых. Зольф скосил глаза на стоящую под ногами бутылку — смертоносная горюче-взрывчатая жидкость была особенно эффективна там, где пламени было на что перекинуться, что облизать жаркими ненасытными языками и пожрать дотла, оставляя после себя лишь золу.

— Сколько им понадобится, чтобы дойти? — помолчав, спросил Кимбли.

— Не знаю, — замялся гомункул. — Человеческим шагом… Ну совсем немного. До рассвета так точно.

Зольф сощурил слезящиеся от недосыпа глаза. Протрезветь его “армия” точно не успеет. Небо угрожающе потемнело, словно знаменуя торжество вечной ночи, пологу которой суждено разорваться совсем скоро беспощадными солнечными лучами.

— Русские! Русские на подходе! — отчаянно заголосил кто-то вдали.

Часть солдат, что ещё могла держаться на ногах, подхватила оружие и направилась к Зольфу и Энви.

— Держать оборону! — рявкнул Зольф, понимая, что это конец.

Ещё часть вояк не среагировала ни на что: ни на приказ командира, ни на панику, охватившую часть села.

— Ну и пусть идут, если это бабы! — пьяным голосом завопил один особенно ретивый, находившийся на сеновале у одной из самых больших изб.

— Поимеем всех!

Зольф поднял бутылку и, замахнувшись, швырнул её в сторону источника звука. Последовал негромкий взрыв, и тут же нечеловеческий крик боли примешался к прежней какофонии, придавая происходящему осмысленность, стройность и правильность — по мнению бывшего алхимика. Жадный жаркий огонь, с аппетитом облизав сеновал, переметнулся на дом. Зольф прикрыл глаза, наслаждаясь плодами деяния рук своих. Гордость затопила его — он и мечтать не мог, что так удачно бросит свое экспериментальное детище.

— Назад! Выстраиваем линию обороны! Не тушить! — рявкнул Кимбли.

Воздух наполнился запахом горелой плоти, всюду сновали объятые огнём фигурки. Зольф придирчиво наблюдал, готовый подлить масла в огонь — точнее, кинуть ещё бутылку. Но паникующие пьяные люди с разнесением пламени справлялись на отлично и без его вмешательства. Вскоре его, Энви и ещё десятка три человек от линии наступающих русских отделяла приличная стена огня.

— Ах ты… сукин сын! — вскричал один из протрезвевших солдат, направляя автомат на Зольфа. — Своих же пожёг, паскуда! Да какая только тварь такое чудовище породила?

Автомат зашелся в сухом кашле хлёсткой очереди. Зольф удивлённо смотрел, как на плече и на боку расползаются кровавые пятна, как метнувшийся рядом с ним Энви падает на колени, глядя широко раскрытыми аметистами глаз в неподдельном изумлении на руки, которые поднёс к груди; а на ладонях пылает алым даже в такой непроглядной темени кровь.

— Ты что творишь? — испуганный молодой солдат удерживал автоматчика, направляя дуло вверх, пока автомат не стал издавать сухие бесплодные щелчки.

Автоматчик ничего не ответил. Он, как и остальные, открыв от изумления рот, смотрел, как из ран мальчишки-хауптштурмфюрера выпали одна за другой всаженные в него пули; как штурмбаннфюрер, поморщившись от боли и зажав левое плечо и прижав руку к ребрам, улыбнулся странной улыбкой, а Зайдлиц, ухмыльнувшись, выпрямился во весь рост.

— Что за чёрт… — неверяще охнул автоматчик.

— А теперь посмотри, что бывает с теми, кто мать мою без должного почтения поминает, — прошипел Кимбли. Побледневшее лицо его пошло красными пятнами, на лбу выступила испарина. — Зайдлиц, по законам военного времени. Сверни ему шею, нехрен на падаль патроны тратить. Можешь голову оторвать, если захочешь.

*

1944, сентябрь.

Ласт предпочитала не вспоминать, что тогда они вернулись чудом. Как прошёл среди солдат мутный слух, якобы штурмбаннфюрер Кимблер своими же руками весь свой отряд угробил: кого подорвал, кого расстрелял, а у кого и вовсе кровь выпил вместе с мальчишкой этим странным. Однако командование отозвалось однозначно: сделали, что могли, чтобы сдержать наступление Бессмертного полка. Многие — ценой жизни.

Но и Зольф, и Энви, а позже — и Ласт знали, где правда, а где ложь. Как чуть не рассекретилась нечеловеческая природа голенастого юнца, который едва не умер там, и если бы не эликсир — не вдыхать ему больше смрадный воздух земли, раздираемой войной. Как чуть не истёк кровью тот, кому Отец пророчил слишком важную миссию, чтобы так легко потерять. Как, отступая, положили всех свидетелей: кого сами, а кого оставили на растерзание советским мертвякам.

— Энви… — тихо спросила Ласт. — Почему его эликсир работает, а аместрийский камень — нет?

— Да почём я-то знаю? — огрызнулся гомункул. — У Отца спроси, если так интересно.

========== Глава 8: Natura est semper invicta/Природа всегда непобедима ==========

So here I am

Sitting on a pile of stones

Waiting for the rain to fall

To wash away the dust from my hands.

So here I am

Sitting on a pile of broken bones

Waiting for the sun to shine

Just to find my way to another day.

I hear you call to me

But there’s nothing I can do.

I hear you call to me

But I can’t help you…

Arena «Mea Culpa».

Участились дожди. Налетавший порывами ветер срывал с деревьев жёлтые листья, но они, кружась в стылом воздухе и возвещая очередное умирание природы, не долетали до территории Аушвица — места, где смерть правила всем, где всё пропиталось её эманациями, её запахом, переняло её суть.

Ласт, пребывавшая в достаточно благостном расположении духа, направлялась к близнецам. Сшитая двойня, несмотря на все сложности, всё ещё жила и пусть не здравствовала, но к праотцам не собиралась. Женщина с пересаженной беременной маткой умерла спустя несколько дней после чудовищной операции, в плоде жизнь удалось поддерживать ещё почти трое суток, после чего умер и он. Подобные операции повторяли ещё несколько раз, используя для этого женщин из лагерного борделя на разных сроках беременности, однако остальные умирали через ещё меньшее время. Менгеле день ото дня злился больше и больше, радуясь, что хотя бы близнецы, с его гениальной руки — сиамские, всё ещё живы. Ласт они порой напоминали аместрийских химер: такие же несуразные. На днях у них снова началось воспаление, но кризис благополучно миновал; и сегодня ей предстояло проверить, сработали ли методы гипнопедии на этих детях: на ночь на них надевали наушники, через которые близнецам пытались привить некоторые знания. На сей раз им читали сказку о Гензеле и Гретель, с той лишь разницей, что одному близнецу рассказывалось о злой ведьме, а второму — о гадких детях, желающих сжить старушку со свету. Экспериментаторам было интересно, какую интерпретацию в конечном итоге дадут близнецы, не просто обладающие нативной общностью разума, но и сшитые воедино физически.

Ласт вошла в палату. Пахло очень странно — обычно в подобных палатах царили запахи карболки, медикаментов, нагретой кварцевой лампы и иногда гноя, но сейчас до носа Ласт доносился запах узника. С тяжелым предчувствием гомункул подошла к кровати. Один ребёнок смотрел застывшими глазами в потолок, его рот был открыт, язык запал. Глаза второго были явно прикрыты заботливой рукой, изо рта на подушку стекала тоненькая струйка слюны.

Ласт принялась осматривать ещё тёплый единый организм. Сомнений не было — они оба были мертвы. Позади неё послышался шорох — одним молниеносным движением, более всего напоминающим бросок змеи, Ласт вцепилась в тонкое запястье скелета, обтянутого кожей, некогда бывшего цыганской женщиной. Узловатые пальцы узницы разжались, и на кафель упал, разбившись вдребезги, шприц.

— Сука, — прошипела Ласт, скривившись в брезгливой гримасе. — Такой опыт…

— Сама сука! — цыганка плюнула в красивое лицо Ласт. — Это мои дети! Мои! Если бы с твоими такое сотворили! — в темных глазах загорелся огонь первобытной, всепожирающей ненависти. — Чтобы ты бесплодной так и сдохла! Падаль, блядь фашистская!.. Чтобы чрево твоё только мёртвых на свет производило, чтоб и умерла ты пустоцветом в одиночестве!..

Она упала на колени и зашлась в рыданиях. Ласт утёрлась, обработала лицо антисептиком и вышла, закрыв дверь на ключ. Раз эта цыганка пробралась к детям, да ещё и с каким-то медикаментом в шприце, значит, ей кто-то помог. У Ласт даже было предположение, но делиться она им ни с кем не собиралась: в конце концов, Кунц — прекрасный хирург, лучший из тех, с кем они работали, а опыт хотя и был хорош, его можно и повторить.

*

Глаза Ирмы Грезе сверкали. Половина персонала лагеря и часть заключённых собрались посмотреть на акт возмездия: трое Ирминых доберманов загнали в угол тщедушную цыганку, которая, как сообщали слухи, испортила ценнейший опытный образец в лаборатории Доктора Смерти.

— Как думаешь, — наклонив голову и глядя на собак, спросил Зольф, — кого из них зовут Йозеф?

По Аушвицу ходили слухи об интимных связях надзирательницы с множеством мужчин, самых разных: от доктора Менгеле до эсэсовцев из охраны. Но где бы ни находилась Ирма — здесь ли, в Берген-Бельзене, или в Равенсбрюке — одно оставалось неизменным: всех её любовников звали Йозефами. С учётом же того, что безжалостная молва уже успела обвинить Грезе не только в неуставных связях с сослуживцами, но и с собственными собаками, вопрос Кимбли в контексте звучал весьма и весьма скабрезно.

— Никого, — улыбаясь одними глазами, ответила Ласт. — Я спрашивала у неё. Готова поспорить — если бы не моё положение, она разорвала бы меня голыми руками.

Они стояли в некотором отдалении: наблюдать вблизи и толкаться в давке ни у кого из них желания не возникало, а слышно было и так хорошо. Вокруг них постоянно сменялись люди, где-то неподалёку сверкнул режущей глаза белизной халат Рихарда Кунца.

— Жалко, конечно, — вздохнул Кимбли. — Такой уникальный опыт сгубила… Повторять думаете?

— Было бы неплохо, — кивнула Ласт.

— Интересно, — задумался Зольф, — а нет ли способа совместить свойства человека и какого-то животного? Создать своего рода химеру…

Услышавший слова Кимбли доктор Кунц не смог смолчать — это было уже слишком! И так безумства поощрялись этим проклятым строем, давался зелёный свет вот таким святотатцам, как Менгеле и Кимблер!

— Вы слишком много на себя берёте, — блеснув очками, Рихард посмотрел в глаза Зольфу. — Неужто вы можете допустить мысль, что вправе распоряжаться природой так, будто вы её создали?

— Я не только могу, — усмехнулся Кимбли, — я её допускаю.

Кунц поджал бесцветные губы:

— Помяните мои слова: настанет день, и гордыня поглотит вас без остатка. Дапоздно будет.

Зольф хмыкнул и посмотрел старику прямо в глаза:

— Знали бы вы, насколько правы сейчас, — он неприятно ухмыльнулся.

Кунц потряс головой и зло выплюнул окурок под ноги. И зачем он вообще только начал разговаривать с этим сумасшедшим?

— Пойдём, — шепнул Зольф Ласт, когда крики смолкли, а часть толпы, словно гигантский муравейник, зашевелилась и принялась расползаться.

— Наслушался? — Ласт ехидно усмехнулась. — Пойдём, прогуляемся, только Мустанга прихватим.

Они вдыхали стылый осенний воздух, любуясь заходящим солнцем, лучи которого играли багровыми отблесками на их тёмных волосах.

— В цыганском лагере тиф, — тихо сказала Ласт. — Менгеле принял решение о ликвидации.

Зольф приподнял брови:

— Крематорий справится? Там же не одна тысяча… Да даже не десять тысяч человек…

— Справится… — выдохнула Ласт. — Зольф… Ты не думал о том, что твои навыки могут очень пригодиться на приисках в Аместрисе?

Кимбли скривился. Его не интересовали мирные пути применения его способностей.

— Не хочу.

— Огня не хватает? — она понимающе погладила его по ладони, наблюдая, как он, продолжая смотреть куда-то вдаль, кивнул.

— Так о чём, по мнению Энви, ты должна мне рассказать? — он решился задать этот вопрос напрямую.

Зольф много раз думал начать этот разговор, но отчего-то откладывал. Он не сомневался, что это нечто касается планов Отца, и, похоже, это было нечто не слишком приятное, иначе с чего бы Ласт и её братцу так себя вести? Кимбли был не уверен, что хочет слышать ответ, однако стоило всё же знать, к чему готовиться.

— Это… — Ласт замялась: ей явно не хотелось говорить об этом.

— Ну?.. — нетерпеливо поторопил жену Зольф. — Ласт… — он развернул её к себе за плечи и заглянул в фиалковые глаза. — Расскажи.

Она кусала накрашенные губы, отводя взгляд. Кимбли в какой-то момент показалось, что она вот-вот расплачется.

— Ох… Зольф… — она уткнулась в его плечо, крепко обнимая. — Он… Он хочет, чтобы ты…

На какой-то момент она замолчала, только крепче прижимаясь к нему, а потом подняла побледневшее лицо:

— Он хочет, чтобы ты открыл Врата.

Это было ожидаемо. Как в Аместрисе Ему были нужны ценные жертвы, так и здесь. Зольф вздрогнул: поглощённый Гордыней, он видел, как выкрутили руки Рою Мустангу. И совсем не желал подобной участи себе, как и не желал отдавать кошмарную плату за нарушение Табу.

— Но… Как? Как это возможно в мире без алхимии?

Ласт снова отвела глаза:

— Не знаю. Я не знаю, что он приготовил на этот раз.

Кимбли было известно о Великом эликсире, но известно не больше, чем детям Отца. И он, как и гомункулы, не понимал, как его ухитрялись изготавливать в этом мире. Суть, конечно, оставалась той же — энергия тысяч жизней, однако как её аккумулировать без применения алхимического преобразования? Казалось, найди он ответ на этот вопрос, он сможет обойти и равноценный обмен, а, точнее, его горькую иллюзию. Однако чем больше проходило времени, тем меньше он был уверен в том, что у этих вопросов вообще был ответ, доступный пусть даже и не совсем простому, но — смертному.

— Мы что-нибудь придумаем, — проронил Зольф с притворной уверенностью, крепко обнимая её в ответ. — Обязательно придумаем.

*

Цыган огромными партиями отправляли в газовые камеры. Зондеркоманда сбивалась с ног, крематорий работал бесперебойно, наполняя воздух дымом и смрадом горелой плоти. Тех, кто пытался бежать, отлавливали и убивали с особой жестокостью. Глаза Ирмы Грезе и её доберманов налились кровью, лицо надзирательницы пошло лихорадочным румянцем, её хлыст то и дело то тут, то там со свистом рассекал воздух. Аушвиц кипел, словно адский котёл, обращая в пепел и золу тысячи и тысячи человеческих жизней, не делая различий по возрасту и полу — лишь по нации.

А в подземелье, в тоннеле, вырытом Слоссом, стояло нечто, более всего напоминающее алхимический перегонный куб, из которого в прозрачные реторты капала густая алая жидкость — квинтэссенция жизни, выдавленная костлявой иссохшейся рукой. Огромный мужчина в спецовке, которую обыкновенно носили рабочие советского метростроя, казалось, спал на стуле, лишь изредка лениво приоткрывая один глаз и позёвывая, и по мере наполнения переставлял сосуды.

*

Три дня понадобилось Аушвицу и его аппаратам на ликвидацию цыган — более двадцати семи тысяч человек погибли в начале зловещего октября (1) одна тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Остальные узники притихли: число побегов резко упало, если кто роптал, то только шёпотом: всё больше молились, и то беззвучно. Зондеры не поднимали глаз — они знали, что дни их сочтены; они чувствовали, что их руки навеки обагрены кровью человеческой и смыть эту кровь им не суждено никогда.

Чаша терпения человеческого — бездонная, неизбывная, — казалось, наконец наполнилась, возвещая страшным затишьем новую безысходную бурю. И буря грянула. Ещё через три дня восстали зондеры. Кровавое действо снова унесло жизни — троих эсэсовцев убили, ещё двенадцать ранили, а восставших зондеров в количестве примерно двухсот человек зверски и показательно казнили — в назидание. Однако был безвозвратно утрачен один из крематориев: самый большой, четвёртый.

Поползли слухи о том, что советские солдаты подбираются всё ближе. Узникам это подарило новые всполохи надежды — яркой живительной эмоции, дававшей сил на поддержание уже готовых погаснуть искр жизни в измученных, измождённых телах. Эсэсовцам новость внушала первобытный ужас и предвосхищение расплаты, от чего жестокость их лишь возросла, и изощрённость пыток — вместе с ней. Палачи отдавались делу со вкусом и безнадёжностью, их посиделки становились веселее и разгульнее, всё более напоминая пир во время чумы. Всякий пристально следил за товарищем, готовый написать донос на любого, кто, по его мнению, казался подозрительным или злонамеренным по отношению к Рейху. Ликовала паранойя.

Глаза Энви разгорались чудовищным огнём — казалось, к гомункулу вернулось всё, что он так любил: люди рвали друг друга на части, как стая бешеных собак. И впервые за последнее время душа Энви радовалась и даже была готова позабыть о треволнениях, прочно поселившихся в ней в последние месяцы.

Ласт самозабвенно участвовала в опытах, всё чаще подмечая некоторую нервозность в Менгеле. Она гадала, когда же тот сорвётся и что предпримет. Гомункул была готова побиться об заклад, что, как только угроза станет более осязаемой, он рванёт с тонущего корабля, словно крыса, разнося чуму дальше, но пока доктор Смерть только усерднее работал и требовал от ассистентов всё большей отдачи. Для людей такой темп стал практически невыносимым, от чего положение работоспособной Ласт только упрочилось. Злые языки поговаривали, что такую лояльность Менгеле обер-арцтин Кимблер получила от прямой неуставной связи с начальником, однако говорить об этом в присутствии Менгеле или четы Кимблеров не решался никто. И лишь Ирма Грезе всё с большей ненавистью смотрела на прекрасную Леонор, но дальше взглядов дело, разумеется, не шло.

Рихард Кунц мрачнел день ото дня, курил все больше и больше, пожелтевшие от табака пальцы его тряслись так, что Ласт поражалась, как ему удаётся безукоризненно совершать сложнейшие хирургические манипуляции. Порой Рихард бесцельно бродил по территории лагеря и что-то бормотал себе под нос — то ли молитвы, то ли проклятья.

Зольф тоже работал, загоняя своих подчинённых постоянно возрастающими требованиями. Ему ситуация откровенно не нравилась, но он находил привычный способ убежать от реальности — с головой нырнув в свои изыскания. Кимбли постоянно совершенствовал сыворотку, изуверски уничтожая всё больше и больше подопытных и поставляя всё больше и больше оружия на фронт.

Однако это не помогало. То тут, то там велись бои, которые завершались победой — только отнюдь не Тысячелетнего Рейха. По Европе победоносно шествовала Непобедимая Красная армия, освобождая одну оккупированную территорию за другой. Новостные сводки Германии пестрели агитками, но не фактами. Всё больше говорили о том, что война проиграна, и что будет дальше — лишь вопрос времени. Но, разумеется, говорили об этом шёпотом и в кулуарах — никому не хотелось быть показательно казнённым за упаднические настроения.

1) По историческим данным ликвидация цыганского лагеря произошла 2 августа 1944.

========== Глава 9: Vestigia semper adora/Всегда благоговей перед следами прошлого ==========

Ich öffne alte Türen, betrat Vergangenheit

Erinnerungen leben im Licht der Dunkelheit

Sekunden währen ewig, die Zeit steht still

Die Wahrheit bleibt verborgen im Spiegel unsrer Seel

Seelennacht «Die nacht der ewigkeit».

Рас, барабаня по столу пальцами правой руки, смотрел на бомбу. Судя по всему, перед ним лежала именно та злополучная взрывчатка, о которой когда-то достаточно подробно рассказывала Ласт. Если всё было именно так, то ему, по большому счёту было всё равно, передадут ему Элрики эту бомбу или нет, однако он нуждался в подтверждении некоторой доли лояльности с их стороны. Конечно, это подтверждение было, скорее, для проформы — слишком большое количество допущений. Гомункул был уверен, что, попади им в руки не суррогат, а их истинная цель, они бы легли костьми, но не передали столь ценный предмет в его руки. Но теоретизировать можно было бесконечно, а сейчас перед ним лежала пустышка. Свидетельство того, что Элрики, по его мнению, за эти двадцать лет обучились хотя бы одному — компромиссам даже с такими, как он.

В холодном январе одна тысяча девятьсот семнадцатого года, в неприветливом сибирском Ачинске, Иосиф Сталин проснулся от кошмара, в котором он погиб в тяжёлой схватке с человеком с красными глазами и страшным икс-образным шрамом на лице. Однако проснувшись, он с удивлением обнаружил, что это, судя по всему, был не просто сон: с этой минуты он словно бы обладал не только своей памятью, но и памятью кого-то совершенно иного. Что самое парадоксальное, этот кто-то, как казалось Иосифу Виссарионовичу, ничем не отличался от него, кроме разве что нечеловеческой природы и — как следствие — нечеловеческих же способностей.

Долгое время Рас вдыхал пьянящий воздух свободы, верша революцию и претворяя в жизнь столь близкие ему идеалы. На сей раз ему очень повезло как с союзниками и друзьями, так и с народом, среди которого он оказался. Однако через какое-то время, в так запомнившемся ему двадцать четвёртом, всколыхнулось мутное болото старых связей, подняли головы призраки прошлой жизни. Сначала — весной 1924 — появился Слосс, а, точнее, Фёдор Слосин, дюжий мужик, что должен был возглавить бригаду рабочих для осуществления проекта по строительству метро в Москве. Даже проект был уже готов — немцы из компании Siemens Bauunion GmbH расстарались на славу, однако строительство отложили из-за недостатка финансирования. Тогда-то Слосин заявился напрямую к Расу и, позёвывая, равнодушно поведал, что он может выкопать всё в одиночку, но ему слишком лень заниматься этим. Однако он уже вырыл кое-что ещё и продолжает этим заниматься. (1)

Метро в Москве открыли только к тридцать пятому году, тогда как легендарное «метро-2», соединявшее не только стратегические точки Советского Союза друг с другом, но и имевшее выход на множество европейских территорий — в особенности тех, где ощущалось присутствие какой-то странной силы, не характерной для этого мира, но такой родной для Аместриса, — к тому моменту функционировало уже более десяти лет.

Тогда, в 1924 году, добиться от Слосина вразумительного ответа, по чьему проекту он вырыл эти тоннели и продолжал их копать, Расу не удалось — здоровяк только дал ему посмотреть на причудливую схему и удалился. Всё указывало на то, что снова готовится нечто масштабное. Слосс уже появился, что с остальными, Рас не знал: этот мир был огромен. Однако вскоре в побеждённой в Первой мировой войне Германии нарисовался один давно знакомый Расу субъект. Субъекта завербовала одна из лучших советских разведчиц, и сам он был полон решительности служить такой прекрасной стране и её чрезвычайно справедливому режиму. Узнав, кто именно так рвётся на службу к нему, генсек долго беззвучно смеялся в пышные усы, пожёвывая мундштук трубки и утирая слёзы. Рас слишком хорошо помнил казнённого им Ледяного алхимика из Аместриса. Что ж… Не принять такой вызов старухи-судьбы он попросту не мог. Расу было слишком интересно, что испытает незадачливый Макдугал, узнав, кому служит вот уже вторую жизнь кряду.

Когда же Отец собрал их — всех, кроме того, кто был его сыном в Аместрисе, самого старшего из них, Гордыни, малыша Селима — всё стало ещё более понятным. Рас принял новый план охотно, без сомнений, громко выказанных Гридом или столь явно написанных на красивом лице Ласт. Он охотно пополнял запасы Великого эликсира и производил подготовку плана, вырезая кровавые печати, вступил во Вторую мировую — хотя изначально такого уговора и не было, однако Отец с прискорбием пояснил, что это, похоже, дело рук вероломного Грида. Сейчас же его не устраивали две вещи. Во-первых, он не любил неопределённости, а Отец до сих пор мало того, что не сказал дату, так ещё и с печатями что-то мудрил. Во-вторых, он испытывал весьма странную, но привязанность к своему народу, и его не устраивало то, какое количество именно его людей уходило в небытие, чтобы послужить фундаментом порядка нового мира, который столь тщательно выстраивал Отец. Рас был убеждён — можно было иначе. Мало ли жило в Европе немцев, австрийцев, да поляков тех же? А гордые горные народы, которые плохо перенимали дух тоталитаризма? Французы-либертариацы, итальянцы-фашисты, предатели-чехословаки — да мало ли материала? Вот их, по мнению гомункула, и надо было пускать в расход первыми. Да инакомыслящих, чтоб не мутили воду, не швыряли камни под ноги наступающему на мир — точнее, оба мира — коммунизму. Несмотря на все планы Отца по получению могущества, Рас свято верил в одно: светлое будущее просто обязано быть коммунистическим.

*

— Наши войска терпят поражение за поражением! — Энви вскочил с лавчонки мелкой церквушки. — Мы с Кимбли едва не погибли, а ведь он — ценная жертва!

Хотя с событий, о которых говорил Энви, прошло уже полгода, только сейчас гомункул обнаглел настолько, чтобы перечить Отцу настолько дерзко.

Рас, прищурившись, курил. По его мнению, всё было совершенно иначе: это СССР положил непомерное число жертв на реализацию плана, и обмен уже не казался ему таким уж равноценным.

— Успокойся, сын мой, — даже по тону голоса создавалось впечатление, что Отца нимало не интересовали претензии Энви.

— Соглашусь, — глубокий голос Ласт редко звучал на собраниях у Отца в этом мире. — Всё, что мы имеем, — только постоянно возрастающие риски и никаких гарантий. У нас нет даже даты.

Отец был готов выйти из себя. Этот мир был слишком сложен, и он хотел лишний раз убедиться в том, что ничего не упускает. А также ему не хотелось озвучивать дату ещё по одной причине — никто не был застрахован от предателей, а дети его в последнее время несколько настораживали. Конечно, их утомило пребывание в неопределённости, но входить в чужое положение Отец не умел и не слишком желал.

— Я паддэржу вазмущэние касатэлно даты, — пыхнул трубкой Сталин. — И катэгоричэски аткланяю предыдущую претензию. Саветские салдаты умирают сотнями тисяч!

— У вас и так есть эти мертвяки! — зло ощерился Энви.

— А у вас — взривчатка, — парировал Рас.

— Я требую, чтобы и нам выдали зомбячью сыворотку! — Энви поднял вверх кулак.

— Да! — неожиданно поддержал его Глаттони, облизнувшись. — И еды!

Христос висел недвижно. Воистину — как дети, в самых плохих их проявлениях!

— Тагда нам нужна взривчатка, — не растерялся Рас, уравнивая счёт.

— Хорошо, — неожиданно легко согласился Отец. В его голосе прорезались нотки, от которых всем, кроме Слосса — ему было всё равно, так как он громко храпел, — стало не по себе. — Ласт. Пусть твой верный пёс передаст им взрывную сыворотку.

Ласт сузила глаза и поджала накрашенные губы.

— И без глупостей. Он, конечно, жертва ценная, но не незаменимая, — усмехнулся Христос. — Рас! А ты передашь наработки по проекту «Бессмертная армия». Чтобы игра стала честной.

Рас сжал зубы на мундштуке трубки.

— А еда? — заныл Глаттони, махая короткими ножками в воздухе.

— И еда, — зло выплюнул Христос.

*

— Красиво…

Ал оглядывал непривычный пейзаж. Самим бы им вряд ли пришло в голову отправиться в Новороссийск, но Ноа, рассматривавшая фотоснимки с открыток, в один прекрасный момент заявила, что им обязательно нужно посетить это место. Эд и Ал, памятуя о том, как цыганка безошибочно определила их главный ориентир при поиске бомбы, даже не сопротивлялись. Теперь они рассматривали местные достопримечательности и непривычную природу, направляясь к легендарной Суджукской косе.

— Эд… — Альфонс ошарашенно огляделся.

Сердце защемило, глаза защипало, по телу прошла дрожь. Ал не знал, как сказать брату о том, что он чувствовал, как лёгким эхом, порой более напоминающим забытое воспоминание, по долине струились едва уловимые потоки силы, так похожей на позабытую, оставшуюся по ту сторону Врат. Он не знал, как сказать об этом Эду, для которого алхимия была всем, чтобы не бередить и без того не заживающую рану.

— Что?.. — старший брат поджал губы, подозрительно воззрившись на Ала. Уж очень ошарашенным он выглядел.

— Здесь… Земля… — голос Ноа дрожал от благоговения. — Поёт… Тихо, мелодично, словно перезвон колокольчиков слышится — как аккомпанемент чудному голосу…

Альфонс с нежностью посмотрел на цыганку — как поэтично она описала то, что чувствовал он! Как тонко воспринимала мир! Такая хрупкая, искренняя…

— Что ты имеешь в виду? — голос Эда звучал глухо, в горле пересохло.

Кажется, он понимал, что к чему. Реакция брата, слова Ноа — он был уверен, что они чувствуют то, что было больше недоступно ему. По его собственному почину.

— Брат… — Ал спрятал глаза. — Это очень похоже на алхимию. Только в разы слабее.

Несмотря на то, что Эду казалось, что он готов к этому ответу, горечь и досада переполнили его сердце и были готовы выплеснуться через край.

В горле встал противный ком, мешающий говорить, поэтому Эдвард махнул рукой и, опустив голову и разом став ниже, понуро поплёлся в сторону.

— Пусть он побудет один, — удержала Ноа дёрнувшегося Ала. — Всё равно пейзаж просматривается, далеко не уйдёт.

А Эдвард и не собирался уходить далеко. Отойдя на несколько десятков метров, он тяжело опустился на крупный валун и закрыл руками лицо. По щекам предательски текли слёзы. Совершенно некстати вспомнилась Уинри, пообещавшая больше не плакать, если только не от счастья. Будто бы тяжесть всего мира резко свалилась на плечи Эда, воспоминания захлестнули его с головой, провоцируя новые и новые потоки никак не унимавшихся слёз. Родной мир, по которому он так скучал: улыбка Уинри и её голос, когда она так смешно ругалась по поводу очередной сломанной детали от автоброни, бабуля Пинако, несносный полковник, без конца цеплявшийся к нему по поводу и без, лейтенант Хоукай, майор Армстронг… Что с ними стало за это время? Кто ещё жив, а кто уже ушёл? Кто бы обрадовался его возвращению? Наверняка, Уинри уже похоронила его, нашла свою судьбу и обзавелась полным домом ребятишек… При мысли о том, что у неё за его отсутствие наверняка наладилась семейная жизнь, слёзы, было оскудевшие, вернулись и полились с удвоенной силой. «Мальчишки не плачут!» — гордо говорил себе Эдвард всегда, но сейчас было всё равно. Боль отчаянно требовала выхода.

— Чёртов дождь, — оправдывался перед собой Элрик, не поднимая глаз на небо. Он и так знал, что в нём — ни облачка.

*

Альфонс и Ноа стояли и молчали, глядя в чистейшее ледяное небо. Цыганка, которой передалось настроение Эда, едва сдерживала дрожь в тонких пальцах. Воздух был словно наэлектризован, будто сама природа этого странного места вступала в резонанс с движениями души бывшего алхимика. И мелодия, которую слышала Ноа, из жизнеутверждающего зелёного ля мажора переместилась в серо-чёрный с серебряно-стальными всполохами си-бемоль минор, передавая боль существа, некогда имевшего сродство к той силе, что порождала эту музыку.

Сердце Ала наполняло сострадание. К брату, перед которым он нет-нет, да чувствовал себя виноватым: ведь именно ради него Эд пожертвовал

тем самым, что составляло настолько значимую часть его сути. И если в этом мире, пока ничто не шевелилось в земной коре, это и было практически незаметно, то что же будет, если — когда! — они вернутся? Уже сейчас Альфонс испытывал, с одной стороны, невероятную вину за то, что из-за него Эдвард стал таким, а с другой — жгучий стыд, что он вообще допускает все эти мысли в отношении брата.

Но также Ал сочувствовал Ноа. Женщине, которая никогда не будет его; той, что отдала сердце его брату, несмотря на то, что ему это было совершенно не нужно. Он видел, как чутко она реагирует на все изменения, и испытывал вину ещё и перед ней — втянули же они её в переплёт! Долгие годы она моталась с ними по свету, не создав семьи, не приведя в мир новых людей, хотя, с другой стороны, как там говорили о цыганах? Что дорога им всего родней? Конечно, можно было вечно утешать себя тем, что никто не тащил её за собой на привязи, но Альфонс всё равно чувствовал свою ответственность перед Ноа.

Из раздумий его выдернула цыганка — она потянула его за рукав и приложила палец к губам. Тонкое лицо было сосредоточенно, в бездонных глазах промелькнула тревога.

— Смотри! — одними губами проговорила Ноа, указывая взглядом в сторону.

Сквозь розоватую дымку влажного воздуха вдали виднелась одинокая фигура седого высокого мужчины. Он присел на корточки, задумчиво провёл рукой под землей и принялся что-то аккуратно выкапывать из земли.

— Надо сказать Эду, — мотнул головой Ал. — Я сейчас.

Альфонс направился к брату. Он представлял себе, в каком состоянии Эдвард, и не хотел, чтобы его таким увидела Ноа. В первую очередь, ради самого Эда: уязвить брата тем, что кто-то кроме него станет свидетелем его слабости Альфонс не мог. Хотя какая-то частичка в нём очень хотела,

чтобы это видела Ноа — быть может, тогда она разочаруется в объекте своей уже даже не любви, а навязчивой идеи? Ал на секунду затормозил и потряс головой, прогоняя с края сознания недостойные мысли. Он ни за что не предаст брата.

— Эд… — холодная рука Альфонса легла на подрагивающее плечо Элрика-старшего.

— А? — отрывисто спросил он: ни на что более длинное и связное прерывающегося дыхания бы попросту не хватило.

— Эд, пойдём. Тут кто-то есть, мало ли…

— Угу, — кивнул Эдвард. — Я… Я сейчас.

Альфонс вздохнул и направился к Ноа — Эду нужно было немного времени, чтобы показаться им на глаза.

Когда же они втроём, наконец, оказались рядом, Эд нарочито резко повернул голову в сторону источника беспокойства, пряча покрасневшие и опухшие глаза.

— Брат… — глухо спросил бывший Стальной алхимик. — Он тебе никого не напоминает?

— Расстояние большое, — неохотно ответил Альфонс.

Признаваться в том, кого напомнил ему мужчина, Алу не хотелось даже себе.

— Вы опять что-то скрываете? — прищурилась Ноа. — Кого он должен напоминать?

— Давай подойдем и посмотрим, — пожал плечами Эдвард.

Алу не нравилась эта идея. В том месте, где слышались чёткие отзвуки алхимии, было слишком рискованно тревожить призраков прошлого,

особенно тех, что там представляли нешуточную опасность. Как знать, чем обернётся для них эта встреча? Но иного способа выяснить это не было.

— Давай, — согласился младший, — Ноа, мы тебе всё расскажем, обязательно, — заверил он цыганку. — Но сначала мы должны убедиться, правильна ли наша догадка.

Ноа, казалось, удовлетворилась ответом.

Чем ближе они подходили, тем точнее убеждались в догадке. Золотистые лучи скупого северного солнца играли бликами на абсолютно белых волосах, оттеняли смуглую кожу на лице, обезображенном шрамом в виде буквы «икс». Они были совсем рядом, когда тот, кого они беззастенчиво рассматривали, отвлёкся от кореньев и посмотрел на троицу серьёзными тёмно-карими глазами, казавшимися красноватыми под солнечными лучами. В его взгляде промелькнуло узнавание, не утаившееся от обоих братьев.

— Шрам?.. — выдохнул Эдвард, широко раскрыв красные от слёз глаза.

1) По историческим данным проект заказали в 1923 году, представлен он был в 1925. Однако здесь проект был представлен в 1924, накануне того момента, когда Отец собрал гомункулов в Мюнхене, в соборе Святого Петра.

========== Глава 10: Aliud stans, aliud sedens/Одно говорит стоя, другое сидя ==========

And it really doesn’t matter if I’m wrong

I’m right where I belong

I’m right where I belong

See the people standing there

who disagree and never win

and wonder why they don’t get in my door.

The Beatles “Fixing a Hole”.

— Что-то рано в этом году у вас задождило, — дребезжащим голосом отметила безупречно одетая старушка в элегантной шляпе, одной рукой опиравшаяся на трость, другой — на заботливо подставленную руку седого благообразного мужчины. Она нарочито чётко выговаривала английские слова, однако немецкий акцент всё же был очевиден. — Всего-то октябрь, а погода — полное die Scheiße.(1)

— Тётушка, — скривился изрядно постаревший Веллер, — здесь прекрасный климат, рядом океан. Полно вам. Сейчас возьмём такси, и я покажу вам дом.

Огромный дом на двоих хозяев, построенный по личному проекту Веллера, располагался в стороне от городской суеты и тем паче в стороне от трассы на Лос-Анжелес. Неподалёку от океана, около кампуса Калифорнийского университета жили он, Готтфрид Веллер, профессор медицины, и Эрнст Шаттерхэнд, учёный-естествоиспытатель и тоже профессор. Разумеется, так как Шаттерхэнд был инвалидом и нуждался в посторонней помощи, социальная система Соединённых Штатов только с облегчением выдохнула, что можно не отягощаться этим делом: весь уход за гениальным физиком взял на себя бывший немецкий военный врач. Точнее, всю оплату ухода, осуществлявшегося молодыми сиделками, исключительно чёрными.

Трудолюбивых и талантливых мужчин в Санта-Барбаре приняли приветливо. А когда речь пошла о создании ядерного оружия ни для кого иного, как для США, им предоставили всё.

— Ну, посмотрим, — с сомнением проронила старуха. — В тебе-то я не сомневаюсь, а вот твой приятель из другого мира кажется мне человеком, начисто лишённым художественного вкуса.

Однако, вопреки ожиданиям, дом Магду Веллер не разочаровал. Особенно её привел в восторг тайный ход в библиотеке, соединяющий обе части особняка, и плавно едущий лифт бронированного стекла, благодаря которому без малого столетняя фрау могла не утруждать себя подъёмом по роскошной лестнице.

Также благоприятнейшее впечатление на Магду произвела оранжерея, занимавшая изрядную часть площади половины Эрнста. В ней росли, цвели и благоухали редчайшие растения: по большей части, разумеется, столь любимые физиком кактусы.

Но более всего её удивил сам Шаттерхэнд, безукоризненно одетый; на лице его сияла совершенно неискренняя голливудская улыбка. И это самое лицо его, казалось, ни капли не изменилось с того момента, когда Магда видела Шаттерхэнда — тогда еще на немецкий манер Шаттерханда — в последний раз. Ни новых морщин, ни седых волос, но всё те же шрамы.

— Доброго дня, херр Шаттерханд, — очаровательно, словно флиртуя, улыбнулась фрау Веллер. — Вы, как я посмотрю, ни капли не изменились. Говорят, вы разрабатываете оружие, но, судя по вашему внешнему виду, это больше похоже на эликсир вечной молодости. Не поделитесь? — её глаза лукаво засверкали.

— О, мисс Веллер, — Шаттерхэнд поднялся из-за стола, чтобы подвинуть женщине стул.

Старуха ничем не выдала удивления. Он отлично помнила, что у полусумасшеднего учёного не было обеих ног чуть выше колена и что передвигался он всегда в инвалидном кресле. Выходит, этот гений инженерной мысли придумал рабочие протезы? Шёл он медленно, но уверенно. Или же её племянничек выдумал новый способ пересадки конечностей? Как бы там ни было, она вежливо наклонила голову и села на заботливо придвинутый стул, решив, что всенепременно ещё получит ответы на свои вопросы, коих скопилось немало.

Ещё до начала Второй мировой фрау Веллер, прислушавшись к свистящему в водосточных трубах ветру перемен, монетизировала большую часть имущества семьи, позже перевела эти накопления во всегда ценное золото и, собрав оставшийся скарб, спешно уехала в Швейцарию. Ставка оправдала себя на все сто: Швейцария придерживалась позиции нейтралитета и стояла на ней непоколебимо.

— Боюсь, это не мне необходимо раскрывать вам свои секреты, — Эрнст вежливо улыбнулся, — коих у меня, впрочем, и нет, а вам — вашего потрясающего долголетия и, как я надеюсь, крепкого здоровья.

Он дал знак стоявшей у входа горничной, чтобы та несла обед.

— О, проще простого, — старуха сверкнула рядом ровных жемчужных зубов. — Я каждый вечер пью рюмку превосходного коньяку, заедая её долькой горького шоколада. А ещё я никогда не имела детей и ни дня не была замужем.

Готтфрид Веллер усмехнулся — его тётка, как и он на протяжении долгого времени, была изгоем и позором семьи. Он же был счастлив, что этой женщине хватило прозорливости и сил отстоять своё мнение. Магде Веллер он был не только как сын, но и как союзник и друг. Впрочем, коварство тётки он тоже никогда не сбрасывал со счетов. Она всегда ухитрялась извлекать выгоду из самых патовых ситуаций, и редко когда делилась этой самой выгодой с кем-либо.

— Итак, — она неприязненно зыркнула на прислугу-негритянку и придирчиво поковыряла вилкой еду, — у меня будут к вам новости, господа. Но поделюсь я всем этим позже. Я женщина старая, мне необходим отдых после долгой дороги, да и у вас тут день с ночью местами поменялись.

— Разумеется, тётушка, — кивнул Готтфрид, кидая упреждающий взгляд на нетерпеливого аместрийца.

Эрнст едва заметно вздохнул — он не хотел выдавать ажиотажа этой старой карге.

— Вот ответь мне, Готтфрид, — она ещё раз поковыряла вилкой в тарелке, — неужели нельзя взять в прислугу нормальных людей?

— О чём вы? — Готтфрид удивлённо приподнял бровь.

— Об этих грязных обезьянах, — скривилась старуха. — Особенно на кухне. Вдруг они разносят заразу?

Эрнст недобро прищурился, но промолчал.

— Тётушка, право слово, — примирительно покачал головой Веллер, — в стольких семьях они готовили и продолжают готовить еду, и всё в порядке.

— А скольких рабы отравили? — стояла на своём Магда.

— Они не рабы, — усмехнулся Готтфрид. — Просто им можно платить вдвое, а то и втрое меньше, чем белым. А вы же понимаете, деньги никогда не бывают лишними.

Веллер выразительно посмотрел на Шаттерхэнда и, к своему спокойствию, понял, что тот не собирается встревать в разговор.

— И всё же, — старуха капризно изогнула губы, — до тех пор, пока у меня есть моё состояние, я прошу… Нет, настоятельно требую! Слышите, я требую нанять мне белую горничную.

*

— Оставьте, — почти весело махнул рукой Готтфрид, раскуривая трубку, после того, как почтенная Магда Веллер отправилась почивать с дороги. — Она всегда была со странностями.

— А вдруг она окочурится до завтра? — недоверчиво покачал головой Безногий, гладя белого ангорского кота, лежащего у него на коленях. — И как мы тогда получим новости?

Веллер выпустил облако дыма и усмехнулся:

— Поверьте, дружище, она ещё нас с вами переживёт. Если вы не бессмертны, конечно, — он развёл руками. — А то судя по тому, как вы всё ещё выглядите…

Эрнст помрачнел, задумчиво перебирая пушистую шерсть. Он не знал, отчего его организм словно находился в безвременье. Веллер неоднократно предлагал провести — разумеется, тайно — ряд исследований его тканей, но Шаттерхэнд наотрез отказывался. Отчего — он сам не знал. Отчасти ему было страшно. Отчасти — он не хотел, чтобы Веллер использовал эти его свойства в своих целях. Ему льстило отношение к его персоне здесь, он был в шаге от того, чтобы лучи славы озарили его с ног до головы. И он очень не хотел утратить некоторую “эксклюзивность”.

— И я настаиваю на том, чтобы не менять прислугу, — жёстко сказал Шаттерхэнд. — Ей персональную горничную можете нанять хоть зелёную, хоть синюю!

— Успокойтесь, — остудил пыл коллеги Веллер. — Никто не собирается ограничивать вас в ваших слабостях. Лучше расскажите, как там ваш “Малыш”. А то за всей этой суматохой…

“Малыш” был отдельной гордостью Безногого. Бомба, ещё более совершенная по сравнению с той, что он создал в Аместрисе. Конечно, были ещё “Штучка” и “Толстяк”, но Шаттерхэнд упорно отдавал преимущество урану, а не плутонию, и пушечной схеме. Вероятность самоподрыва, по мнению учёного, компенсировалась ничтожным процентом отказов, а стабильность урана была выше.

— О, мой “Малыш” почти готов, — лицо его осветила абсолютно искренняя улыбка. — Я доработал всё, что было из сомнительных недостатков у моего сокровища.

По приезду в США великолепному физику, занимающемуся разработкой урана понадобилось совсем немного времени для того, чтобы присоединиться к исследователям радиоактивности, а позже — войти в Урановый Комитет Бриггса. В процессе этой работы Эрнст получил доступ к засекреченному оружию, добытому в 1924 году спецагентом американской разведки в Баварии, в котором учёный и узнал свое потерянное детище, своё сокровище.

У Шаттерхэнда открылось второе дыхание. Он, помимо ядерной физики, увлёкся радиоэлетроникой и бионикой, и вскоре, не без помощи Веллера, смог создать подобие автоброни — облегченных протезов, работающих благодаря мини-трансформаторам, преобразующим импульсы нервной системы в переменный ток. Пока эти протезы оставались слишком сложными и дорогими в производстве, а также не всегда корректно работающими, чтобы выйти на массовый уровень, но парой относительно рабочих конечностей аместриец всё же обзавёлся…

Пропустив половину эмоциональной речи Эрнста мимо ушей, но вежливо кивая и поддакивая, Веллер уловил момент, когда стоило всё же проявить более живое участие в разговоре.

— Это грандиозно, дружище, — он с энтузиазмом посмотрел на собеседника. — Не зря я говорил вам, что вы — гениальный человек.

Шаттерхэнд зарделся. Он никак не мог привыкнуть к тому, что где-то кто-то и правда ценил его наработки по достоинству.

— Впрочем, — Веллер зевнул, прикрывая рот рукой, — утро вечера мудренее. У вас же завтра выходной?

Дождавшись от собеседника подтверждения, Готтфрид самодовольно усмехнулся:

— Отлично, тогда завтра и выслушаем нашу почтенную тётушку. Она обычно приносит если не добрые, так хотя бы ценные вести. Покойной ночи вам, друг мой, — он лучезарно улыбнулся и почесал за ухом кота. — И тебе, Вилли Второй.

*

Готтфрид не понимал, отчего тётка решила приехать в Штаты. То ли и правда предчувствовала близкую кончину, то ли собиралась ещё со свойственным ей азартом ввязаться в очередную авантюру. Мнения его и Магды очень часто не совпадали: она ставила на тех людей, в сторону которых сам Веллер бы в жизни не посмотрел, но при этом отвергала такие перспективные варианты…

Веллер с досадой вспомнил Ульриха. Мальчишка ещё некоторое время после их отъезда из Германии исправно выходил на связь, съездил хвостом за Элриками во Францию, оставил им подсказку на следующий объект — даже ухитрившись не попасться им на глаза! — а потом… Потом непонятно зачем решил заняться самодеятельностью. Говорил же ему Готтфрид — не нарывайся на конфликты с полицией, а он всё же решил творить свою вендетту. Напал на этого инспектора, Хана, кажется. Веллеру удалось даже узнать подробности: отчего-то его не поймали и не посадили. В дело тогда вмешался некий Эрвин Циммерман, который сначала спас полицейского и невесть как отговорил его предавать дело огласке. А потом зазвал Ульриха на съёмки какого-то детектива. Там-то и произошло странное. Абсолютно все отчёты говорили одно: несчастный случай.

У самого же Веллера осталось множество вопросов о личности этого Циммермана. Он прекрасно помнил, что именно этого юношу хвостом за Элриками отправил Шаттерхэнд. Он помнил, что тот предал его приятеля. И, судя по всему массиву полученной Готтфридом информации, этот Эрвин обладал очень, очень странными способностями. Ни один из разговоров с Эрнстом не пролил ни капли света на эту проблему. Со временем Веллер перестал спрашивать, отложив вопрос в долгий ящик. Однако он был убеждён в том, что Шаттерхэнд что-то знает, но упорно молчит.

*

— Должна отметить, что с открытым окном у вас и правда спится превосходно!

Магда Веллер была свежа и благостна. Она даже не отпустила ни одного комментария по поводу прислуги: племянник ещё не успел подсуетиться и нанять ей в помощь белую девушку.

— Кстати, юноша, — она обратилась к Шаттерхэнду, — у вас прекрасная кошка. Давно хотела поинтересоваться, что за порода, — старушка посмотрела на Готтфрида. — Ты же не возражаешь, если я заведу пару кошек?

Веллер тяжело вздохнул. Делать было нечего:

— Хоть троих, тётушка.

— Отлично, — старуха просияла. — Вы же посоветуете мне питомник, милейший Эрнст?

Лицо Шаттерхэнда приняло такое выражение, словно ему свело нижнюю челюсть:

— Всенепременно.

— Ладно, — вздохнула Магда. — Вернёмся к нашим баранам. Фридхен, дорогой, — нарочито слащаво произнесла она, и пришла очередь Готтфрида пытаться сохранить лицо, — в одном из моих путешествий мне довелось пообщаться с одним из католических легатов…

Веллер даже не попытался скрыть удивления: он никогда не был ни добрым католиком, ни вовсе религиозным человеком. В какой-то момент он даже испугался, не выжила ли старуха из ума.

— Как это относится ко мне? — немного раздражённо переспросил он.

— Не перебивайте меня, Фридхен, — озорные огоньки заплясали в старушечьих глазах: по её лицу было отчётливо видно, что доводить племянника идиотским обращением внезапно стало ей жизненно необходимо.

Веллер только вздохнул — каков со стариков спрос? Что они, что дети, право слово.

— Всё-всё-всё, — он шутливо поднял руки, показывая тётке пустые ладони. — Сдаюсь. Продолжайте же!

— Если говорить коротко — на сколько-нибудь обстоятельный разговор, вы, молодежь, нынче не способны… — продолжила старуха, и Готтфрид никак не мог взять в толк, издевается она или говорит серьёзно. — Готтфрид! С тобой очень хочет выйти на контакт никто иной, как Папа Римский. И с вами, юноша, — она кивнула в сторону Эрнста, — тоже.

Оба “юноши” опешили и переглянулись.

— Тётушка, — начал выходить из себя Веллер. — Я понимаю, вас всегда отличало особенное чувство юмора. Но вам не кажется, что это чересчур?

Магда нахмурилась и поджала аккуратно накрашенные губы. А после принялась расстёгивать узловатыми старческими пальцами ридикюль.

— Смотрите сами, коль на слово не верите, — скривилась она, швыряя на стол конверт с сургучной печатью.

Веллер дрожащими пальцами выудил желтоватую бумагу из явно дорогого конверта. Внутри него лежало именное письмо для “херра Готтфрида Веллера и херра Эрнста Шаттерханда”, подписанное лично Папой Римским Пием ХII, с его личной печатью.

1) Die Scheiße — дерьмо (нем.).

========== Глава 11: Melior tutiorque est certa pax, quam sperata victoria/Лучше и надежнее верный мир, чем ожидаемая победа ==========

All that is, was and will be

Universe much too big to see

Time and space never ending

Disturbing thoughts, questions pending

Limitations of human understanding

Too quick to criticize

Obligation to survive

We hunger to be alive yeah.

Metallica “Through the Never”.

— Он из ума выжил? — возмутился Зольф, неприязненно сверкнув ледяными глазами.

Ночь окутала Аушвиц чёрным бархатным пологом, с которым сейчас с трудом справлялись даже яркие прожектора, безжалостно заглядывавшие во все окна, до которых могли дотянуться своими щупальцами-лучами. Эта ночь могла бы стать отличным прикрытием для самых неприглядных дел и самых тайных разговоров.

— Как я куда-то передам сыворотку, если все реактивы строго подотчётны? — Кимбли сжал зубы.

Они лежали на белом казенном белье в залитой скупым блеклым светом комнате; с улицы через щели в окнах вползала ядреная прохлада безжизненной осени вперемешку с вонью, которой пропиталась вся земля, на которой стоял лагерь, и люди — вместе с ней. Ласт повернулась в нему и обвила руками его напряжённую шею:

— Зольф… Не знаю. Я лишь передаю его слова.

— Знаю, — проворчал Кимбли, обнимая её в ответ.

Он понимал, что его жена не виновата в кульбитах оторванного от военных реалий мозга Отца. И срываться на неё он не имел нималейшего морального права.

— Что будем делать? — она перебирала его волосы длинными пальцами.

— Понятия не имею, — вздохнул Зольф. — Не хочу сейчас об этом думать.

— А чего хочешь? — промурлыкала Ласт ему на ухо.

— Сама-то как думаешь? — ухмыльнулся он, накрывая её губы своими.

Она страстно подалась ему навстречу. В последнее время у них оставалось всё меньше и меньше времени друг на друга, отчего оба подчас становились раздражительными и несговорчивыми. Поэтому сейчас, пользуясь моментом, они вновь жадно наслаждались теплом и страстью друг друга.

Кимбли горячо целовал и ласкал её тело, спускаясь ниже и ниже; она же, забыв о приличиях, дала волю чувствам и громко стонала от наслаждения, вцепляясь в его длинные распущенные волосы. Мустанг что-то по-собачьи пробурчал, деликатно спрыгнул на пол и свернулся калачиком у изножья кровати.

Ласт задышала чаще в предоргазменном лихорадочном состоянии и не услышала, как где-то совсем неподалёку грянул взрыв. Зольф запоздало вскочил и устремился к окну.

— Эй! — обиженно протянула Ласт, не получившая ожидаемого.

Тишину разорвал ещё один взрыв, а потом ещё и ещё.

— Совсем рядом бомбят, — казалось, Зольф уже восстановил дыхание и был абсолютно равнодушен ко всему, лишь глаза его блестели и кончики пальцев подрагивали.

— Что? — Ласт непонимающе посмотрела на мужа всё ещё подёрнутыми поволокой страсти глазами.

Кимбли приоткрыл окно и втянул носом ночной воздух. После резко захлопнул окно и, срываясь на бег, направился в небольшой коридор, к тумбочке с аварийными средствами.

— Что такое? — на пороге спальни стояла обнажённая Ласт, от взгляда на которую у Зольфа перехватило дыхание.

Он за все эти годы так и не насмотрелся на неё, ему необычайно хотелось впитать в себя её красоту, сделать так, чтобы это наслаждение длилось вечно. Поэтому намерение Ласт и по возвращении в Аместрис остаться семьёй на какое-то время повергло его в некое подобие эйфории. А если удастся вернуть всё остальное: алхимию, взрывы и адреналин от хождения по грани, то он сможет по праву называть себя самым счастливым человеком на свете. Однако же мечты об этом всякий раз разбивались о препоны, что чинила им суровая реальность, и эти препоны постоянно отдаляли миг исполнения желаемого. И порой настолько, что Зольфу казалось, что всё это так и останется прекрасной несбыточной мечтой.

— Держи, — он протянул ей противогаз. — Надевай.

— Зачем? — вопрос вышел неразборчивым.

Сквозь стёкла фиалковые глаза Ласт глядели удивлённо, а сама она выглядела комично — обнажённая, со спутанными волосами, выбивающимися из-под противогаза. Зольф чуть было не рассмеялся, но осознал, что и сам смотрится не лучше. Да и повод, по которому пришлось прибегнуть к этой мере, вернул Кимбли к реальности.

— Они разбомбили химический завод.

*

На следующий день в Аушвице умерло несколько сотен заключённых из тех, что жили в бараках, наиболее близких к подразделению IG Farben, также в народе называемому IG Auschwitz. Ещё сотни заболели; личный состав СС ходил мрачнее тучи и белее мела. Ласт и Энви чувствовали себя прекрасно, но из осторожности не демонстрировали данного факта.

— Ты как? — участливо спросила Ласт, положив руку на плечо Зольфа.

— Прекрасно, — он растянул пересохшие губы в усмешке.

Глаза Кимбли нездорово блестели. Он, ссутулившись, сидел на краю широкой кровати и часто и мелко дышал.

— Я серьёзно, — поджала губы Ласт.

— Я тоже, — он растянул губы в улыбке сумасшедшего. — Они разбомбили завод, так что хрен Советам, а не сыворотка.

Он истерически засмеялся, после чего зашёлся в приступе сухого кашля. Ласт покачала головой:

— Я принесу тебе молока.

— Ненавижу молоко, — скривился Кимбли.

— Ты как старший Элрик, — упрекнула мужа Ласт. — Тот тоже вечно орал, что не будет пить эту дрянь. А оно выводит токсины, между прочим!

— Ты хочешь, чтобы я поселился в уборной? — возмутился Зольф. — Чтоб наверняка вывести из организма всё, что там есть, вместе с этими чёртовыми токсинами?

Она, сев рядом, обняла его и покачала головой, успокаивающе гладя по спине, прикрытой промокшим насквозь хлопком рубашки.

Зольф обнял её дрожащими руками, судорожно прижимая к себе, прильнув головой к пышной груди.

— У нас, кажется, незапланированные выходные, — хрипло отметил он.

— Да, я тоже сказалась больной ради безопасности, — отозвалась Ласт.

— Правильно.

Он попытался опрокинуть её на спину, но мышечная слабость дала о себе знать.

— Что ты делаешь… — притворно возмутилась Ласт. — Тебе сейчас нужен покой!

— И немного нежности, — Зольф упал на спину, глядя в потолок. — Голова кругом идёт от твоей близости, — он неловко улыбнулся.

— Это не от моей близости, а от отравления цианидами и прочей вашей химической дрянью, — проворчала Ласт, убирая налипшие на его лоб длинные пряди. — Только лежи спокойно, я всё сделаю сама.

*

Порядка недели понадобилось для относительного восстановления здоровья большей части эсэсовцев. Войдя в привычный ритм, они, не слишком-то обращая внимание на состояние бесплатной рабочей силы, отрядили несколько тысяч узников на восстановление завода. Именно это подразделение снабжало Аушвиц и фронт отравляющим газом и проводило множество опытов, в том числе со взрывчаткой. Даже недолгая утрата такой единицы тут же сказалась на жизнедеятельности конвейера смерти. Теперь подлежащих ликвидации не отправляли в газовые камеры, а расстреливали, причём контрольные в голову не осуществлялись: разнарядки на то, чтобы тратить подобным образом патроны, не было. Поэтому зондер-командам часто приходилось отгружать в крематории ещё живых.

Паёк оскудел ещё больше. Множество предметов ежедневного обихода не поставлялось вот уже который месяц.

— Чёрт возьми! — прошипел сквозь зубы Зольф, с раздражением уставившись на бритву. — Последнее лезвие…

Он уже перевернул это злополучное лезвие в станке не один раз, успел пожалеть, что выбрасывал когда-то ещё пригодные, но, по его мнению, недостаточно острые пластинки. Теперь, в который раз проводя по подбородку тем, что у него осталось, он всё ещё не был удовлетворён результатом, зато кожу нещадно жгло.

— Что-то не так? — спросила его Ласт из комнаты, задумчиво пересматривавшая лабораторный журнал: работы после вынужденного перерыва было настолько много, что приходилось брать её на дом.

В ответ послышались негромкие ругательства и звон чего-то, брошенного в стакан. Ласт покачала головой — обычно он был предельно аккуратен, что же на этот раз вывело его из себя?

На пороге спальни показался Зольф. Был он мрачнее тучи, на полотенце, которым он вытирал лицо после бритья, виднелись небольшие пятна крови.

— Порезался тупым лезвием, — раздражённо пояснил он. — Обработаешь?

Он только скривился, пока Ласт обрабатывала небольшую, но неприятную царапину. Кимбли всегда придирчиво следил за гладкостью кожи на лице, выбирал только самое высококачественное мыло и крем, часто менял лезвия в безопасной бритве и не допускал раздражения. Сейчас же…

— Спроси у Менгеле, — неохотно вздохнул Зольф. — Может, у него найдётся парочка…

— Нет, — Ласт грустно покачала головой. — Он только вчера жаловался, что все вышли, а новых так и не привезли.

Кимбли нахмурился пуще прежнего. Сейчас он был на свободе — и не имел такой элементарной возможности…

— Погоди, — Ласт заглянула ему в глаза. — Я спрошу у Энви. Ему-то, наверное, без надобности.

*

— Держи, сестрица, — Энви протянул нераспечатанную коробку с лезвиями. — Мне всё равно не нужно, — он потёр гладкий подбородок и ухмыльнулся.

— Спасибо, — кивнула Ласт. — Ты как? Подозрений не вызвал?

Они стояли в пыльной подсобке, неподалёку от одного из “канадских” помещений. Энви удалось выяснить, что дотуда не дотянулись длинные лапы-провода адских звукозаписывающих машин; и они с Ласт в последнее время встречались там для приватных разговоров всё чаще.

— Не-а, — протянул гомункул. — Сказался больным на три дня, осматривать всерьёз не стали — да кому я рассказываю? Сама знаешь, у вас там целый конвейер. Как наш подрывник? Оправился?

— Оправился, — вздохнула она.

— Испугалась за него? — неожиданно доверительным шёпотом проговорил Энви.

Ласт повела плечами и отвернулась. Ей не хотелось отвечать на вопрос брата.

— Молчишь… — недовольно отметил Энви. — Он решил, что делать с приказом Отца? Или его ты тоже не передала?

— Если так хочешь — поговори с Зольфом сам, — Ласт скрестила руки на груди.

— Не боишься? Что расскажу ему сам о том, о чём тебе бы следовало? — гомункул прищурил фиалковые глаза. — Равноценный обмен и всё такое…

Он не заметил, как скрипнула дверь и на пороге возник Кимбли собственной персоной.

— Равноценный обмен? — Зольф расхохотался. — Сказочки для детей?

Энви приоткрыл рот от изумления — он не ожидал, что их диалог с сестрой прервут так бесцеремонно.

— Только не говори мне, что ты сам в это веришь, — продолжил Кимбли, так и не прекратив смеяться. — Думаешь, алчная тварь, сидящая там, хоть что-то отдаст тебе, чем бы ты ни пожертвовал? Если изучить философию этого мира, всё становится на свои места, — неожиданно серьёзно проговорил он. — У этого самого “бога” есть монополия на создание человека, и конкуренции он не потерпит. Вот вы слышали об успешной человеческой трансмутации даже при помощи философского камня?

— Чёрт тебя дери, Кимбли, — Энви предпочитал не поднимать эти темы.

Гомункула вполне устраивало то, что алхимики в Аместрисе либо попросту выполняли приказы, либо легко велись на искушение камнем, а уже кому он для какой цели — какая разница, пока из них выходят хорошие марионетки?

— Ты бы поостерёгся вслух о таком… — Энви воровато оглянулся по сторонам.

— Да, поэтому ты сам и начал этот разговор, — голос Кимбли сочился ядом. — Хватит уже. Тот факт, что я человек, не делает из меня того, кого стоит оберегать от всякой информации.

— Не делает, — перешёл в контратаку Энви. — Так что спрошу напрямую: как тебе идея нарушить Табу и оставить примерно половину, если не больше, твоей драгоценной туши сраной Истине? Ты же, разумеется, охотно на это пойдёшь, прямо побежишь, не так ли?

Он сжал кулаки так, что впился ногтями в ладони. Не то чтобы ему было жаль Зольфа — скорее, он по-своему, по-гомункульи, сопереживал Ласт. Хотя отчасти в нём говорила обида: разве не он, Энви, закрывал Кимбли от пуль? Разве не рисковал ради него? И снова все достижения Энви остались незамеченными!

— Не твоё дело, — отрезал Зольф.

Пускаться в пространные рассуждения не было сил. Говорить же при Ласт правду о том, что понятия не имеет, что с этим делать, он не собирался. Лично Энви — тоже: тот наверняка бы передал всё сестрице. Уж она-то сумеет выпытать из братца правду, и так, что не будет иметь значения, собирался он ей о чём-то рассказывать или нет.

— Ах вот, значит, как? — Зайдлиц сорвался, и теперь его фиалковые глаза гневно сверкали, а растрёпанные волосы, казалось, встали дыбом. — То есть я ради тебя подставлял свою задницу, спасал твою гнилую шкуру — а ты мне… Вот так…

— Стойте, оба, — Ласт встала между ними, вытянув руки в стороны, и вовремя: Энви был готов броситься на Кимбли с кулаками. — У всех сейчас тяжёлые времена. Энви, Зольф не хотел тебя обидеть.

Энви побледнел от едва сдерживаемого гнева — он всегда был чересчур импульсивным, а тут приходилось следить за каждым шагом, каждым словом, каждым вздохом и гомункул нечеловечески устал. А Кимбли посмел оказаться настолько неблагодарным, что невзирая на все его, Энви, заслуги, готов вот так выбросить его за борт пусть даже только умозрительного круга посвящённых в свои планы?

— Правда, Зольф? — Ласт выжидающе и строго посмотрела на Кимбли.

Тот чувствовал себя абсолютно по-идиотски. Словно вновь вернулся в детство, и мать растаскивала их после драки со сводным братом по разным углам и вынуждала извиняться — как правило его, ведь он был старше.

— Правда, — нехотя выдавил Кимбли, чувствуя себя ещё гаже от этой дурной мизансцены.

*

— Я всё понимаю, — Энви мерил шагами всё ту же “глухую” комнату. — Но всему должен быть предел!

— Брось, — Ласт небрежно махнула рукой. — Признайся сам — ты на взводе. Он ничего такого не сказал. Может, он и сам ещё не решил, что делать?

— Выгораживаешь его, — презрительно выплюнул гомункул в лицо сестре.

Энви казалось, что Ласт целиком и полностью встала на сторону обнаглевшего алхимика. Что он сам больше ничего не значит для сестры — так, пустое место, плюнуть и растереть. Не то что Кимбли.

— Не завидуй, — она заглянула ему прямо в глаза, и Энви осёкся.

Его разрывало между желанием по-идиотски отшутиться, дурашливо объясняя свою мотивацию именем, на которое не поскупился добренький Отец, и готовностью в истерике биться головой о стену от осознания того, насколько для него, гомункула, унизительно осознавать, что сестра сказала правду. Подобный момент в его жизни уже был, но тогда всё обстояло значительно хуже: ему в душу заглянул никто иной, как цельнометаллическая фасолина. Ещё и при свидетелях.

— Завидовать человеку… Вот ещё! — пробурчал Энви себе под нос, чувствуя, как горят щёки.

— Тебе нужно развеяться, — примирительно заметила Ласт, ероша его непослушные волосы. — Давай навестим Глаттони? Надо выяснить, как там у них дела после бомбёжки завода…

========== Глава 12: Perigrinatio est vita/Жизнь — это странствие ==========

Wohin du auch gehst,

Was immer du tust

Ich bin ein Teil von dir

Ich bin der ungelebte Traum

Ich bin die Sehnsucht, die dich jagt

Ich bin der Schmerz zwischen deinen Beinen

Ich bin der Schrei in deinem Kopf

Ich bin das Licht, zu dem du einst wirst.

Lichtgestalt, in deren Schatten ich mich drehe.

Lacrimosa “Lichtgestalt”

Долгие-долгие годы Чунта работал над расшифровкой записей брата. Всякий раз одна-единственная тетрадка преподносила сюрпризы.

Сначала они расшифровали какой-то рецепт, причудливо объединивший в себе таинственную мудрость восточной медицины и научные открытия западного мира. Испробовав этот гибрид фармации и знахарства, врачи сначала были готовы трезвонить в колокола с радостной вестью: найдена панацея от всех болезней! Однако позже оказалось, что чудо-лекарство лишь ненадолго облегчало мучения больных, обеспечивая излечение только несерьёзных заболеваний. В случае же с тяжёлыми болезнями — только облегчало течение, и то лишь на первых порах. Позже у организма устанавливалась резистентность и снадобье прекращало всякое действие.

Затем кто-то из врачей, внимательно изучив формулу, предположил, что это может быть антидотом к чему-то ужасному, например, к химическому оружию. И правда — отравленные Циклоном-Б даже в замкнутом помещении, если не были задушены им до смерти, восстанавливались куда как быстрее. Те, кто получил небольшую дозу — полностью, отравленные до необратимых последствий — восстанавливались частично. Превентивно напоенные микстурой крысы и мыши не погибали от ядовитого газа. Однако никому из учёных Швеции не приходило в голову попробовать провести аналогичный опыт с человеком.

Ещё позже Чунта обнаружил карту. Долгие годы ушли на изучение того, какие же точки на самом деле складываются в причудливый узор, какие точки отмечены как особенно важные. Пока однажды в экспедиции, которую финансировал Каролинский университет и в которой Чунте помогали различные европейские учёные, ему не удалось обнаружить очень странное место.

Он помнил подобное там, где ещё мальчишкой сорвался со скалы. Подобное он ощущал в тех самых снах, которые давно прекратились, хотя и оставили после себя необычайно живую память. И, находясь там, он снова вспомнил подробности своей-чужой жизни.

Чунта ездил от точки к точке. Теперь он был уверен, что мерилом правильности определения нужного места являлся этот шёпот Земли, погружавший в транс и даривший необычайную силу. Везде — разный по громкости, интенсивности, способности вползти в сознание и прийти в резонанс в собственными мыслями и устремлениями.

Вернулись сны, однако больше они не пугали и были достаточно эпизодичными. Ощущение, что он марионетка того, второго себя, пропало; страху больше не было места в его сердце; он чувствовал небывалое умиротворение и стремился поскорее закончить работу. Пока всё шло правильно, однако Чунте казалось, что соверши он неверный шаг, и умиротворение разлетится осколками.

Расшифровав ещё один рецепт, тибетец обнаружил, что для него ему нужны редкие ингредиенты. По всем литературным данным выходило, что особенно распространёнными они были в местностях, отмеченных Норбу на карте. Решив, что стоит собрать их именно в “местах Силы”, как окрестил Чунта эти локации, он принялся за работу.

Из “особенно важных”, судя по пометкам Норбу, это было третье — славный город Новороссийск, находившийся на территории грозного и необъятного Советского Союза. Чунта уже закончил с кореньями, как понял, что трое, находившиеся там же, на почтенном расстоянии от него, приближаются. Чунта не испытывал страха: в силе, окружавшей его, не было ни намёка на негативные намерения кого-то, единственное, что наполняло её — неизбывная печаль и тоска. Когда троица подобралась ближе, он понял одно: перед ним, в сопровождении ещё двоих неизвестных людей, стоял невысокий юноша из его сна. Волосы собраны в пшеничный хвост, медовые глаза глядят требовательно и изумлённо.

— Шрам?.. — выдохнул юнец удивлённо.

Чунта усмехнулся. Как по-детски — назвать человека по самой яркой черте. С наличием на своём лице шрама он давно смирился, как и с поседевшими в одночасье волосами. Но отчего-то звучало это всё равно не слишком вежливо.

— С кем имею честь? — по-немецки спросил тибетец.

Эдвард прикусил губу. Неловко вышло. Неужто это не аместрийский Шрам? Но чтобы такое совпадение… Но если и правда не тот самый ишварит, то дело дрянь — по факту, он только что обозвал незнакомого человека.

— Простите, пожалуйста. Похоже, мы обознались… — примирительно улыбнувшись, извинился Ал. — Вы очень похожи на одного нашего старого товарища.

Чунта, прищурившись, посмотрел на Альфонса. Тибетец точно видел его впервые, но он очень походил на того, кто заговорил с ним первым.

— Я — Альфонс Элрик, — он протянул руку. — А это мой старший брат, Эдвард.

Альфонс и Эдвард Элрики. Эти имена словно всколыхнули воспоминания и поток бессвязных картинок в голове. Конечно, он виделся с ними. Во снах.

— Чунта Нгоэнг, — представился тибетец, пожимая братьям руки.

— Ноа, — цыганка протянула узкую ладонь.

Вспышка.

Выжженная пустыня. Толпа людей с красными глазами испуганно переминается с ноги на ногу. Молодой человек в очках протягивает потрёпанную тетрадку её новому знакомцу, который выглядит почти так же, как сейчас, только моложе, без шрама, да глаза отливают багрянцем. А на крыше ближайшего дома стоит тот, кого Элрики называли Багровым, кривая усмешка и татуировки на ладонях, один хлопок…

Вспышка.

Чунта в слезах сидит на полке поезда, а его обнимает тот самый человек в очках, вытирает испарину со лба и протягивает стакан воды…

Молния разрезает ночное небо.

Ливень. Могила. Фото того самого, в очках. И комья земли во влажных руках…

Ноа отшатнулась, прикрыв глаза руками.

— Вам плохо? — участливо метнулся к Ноа Чунта, но та, отчаянно замотав головой, сжалась и обняла себя руками, избегая прикосновений.

— Что такое? — он обеспокоенно посмотрел на братьев. — Если эта женщина больна, то я смогу попробовать помочь, я врач…

Альфонс задумчиво глядел на обоих. Ему было не по душе такое деятельное участие здешнего Шрама в судьбе Ноа.

— Вы же меня узнали, — утвердительно отметил Эдвард. — И Ноа так на вас отреагировала… А она, между прочим, цыганка, судьбу видит… Думаю, нам найдется, о чем поговорить.

*

Чунта пригласил троицу в экспедиционный лагерь — приехавшие ученые жили в добротных, хотя и небольших, деревянных домиках. И, грея замёрзшие руки и ноги у печи на кухне, Элрики, Ноа и Чунта разговаривали.

Тибетец решил не открывать всех карт. Эти двое не представлялись ему врагами, но он почти кожей ощущал — время не пришло. Какое такое время и почему не пришло, он сказать, разумеется, не мог даже самому себе. Поэтому он рассказал о том, как его брат изучал медицину сначала в родном Тибете, а после — в Европе, о том, как брат погиб, а записи остались, и вот он долгие двадцать лет занимается изучением наследия своего Норбу, а там — такой кладезь…

Рассказ заинтересовал Элриков. Они, в свою очередь, ответили откровенностью на откровенность, рассказав о бомбе, Вратах, провалившемся плане Отца по захвату Аместриса и готовящемся сейчас. О последнем те жалкие крохи информации, которыми владели, однако этого тоже оказалось отнюдь не мало.

И только Ноа смотрела недоверчиво и испуганно. Она не говорила ничего, всё больше слушала, но очень скоро уверилась в том, что седой тибетец не договаривает чего-то важного. И никак не могла понять: то ли обижает её то, что этот человек со шрамом столь неблагодарно ответил на откровенность братьев, а в особенности, Эда, то ли ей самой интересно, что же произошло с ним? Как вышло так, что в его памяти запечатлелись оба мира?

*

Под покровом ночи Ноа неслышной тенью проскользнула на кухню. На неширокой лавке в спальном мешке с выражением спокойствия и безмятежности спал их новый знакомец. Ноа было подумала сделать, как раньше с Эдвардом, но отчего-то засмущалась. Ей показалось, что она не вправе — и так, пожимая руку этому мужчине, она подсмотрела в его жизнь, тогда как ей не давали на это разрешения.

— Херр Нгоэнг… — тихо позвала она, надеясь, что он спит достаточно чутко и ей не придётся касаться его, чтобы разбудить.

— Да? — он открыл глаза и, слегка расстегнув молнию на спальном мешке, резко присел, обнял себя за колени и вопросительно посмотрел на ночную гостью.

— Простите, что тревожу… — она смешалась.

Зачем она вообще решила его разбудить? Теперь этот поступок казался ей чересчур глупым и импульсивным. Что она скажет? Что она подсмотрела в его сознание, и ей интересно, что такого произошло с ним в этой жизни?

Чунта смотрел на неё и ощущал, что эта женщина обладает чем-то особенным, уникальным, что, возможно, поможет в его изысканиях. А, может, она просто отчего-то зацепила его аскетическую душу взглядом бездонных глаз?

— Что такое? — мягко поинтересовался Чунта, сдвигаясь и жестом приглашая цыганку сесть.

— Простите, — садясь, тихо проговорила Ноа. — Понимаете… Я… У меня есть семейный дар. Прикоснувшись к человеку, я вижу его воспоминания.

Чунта похолодел.

— И что же вы увидели? — надтреснутым голосом спросил он, неловко проводя рукой по волосам.

— Помните, Эд рассказывал… Про свой мир.

Чунта подобрался. Никому, кроме брата и нескольких врачей, он не рассказывал ничего. Да и последний раз, когда ему доводилось об этом говорить, казался таким далёким…

— Помню.

Повисло неловкое молчание. Ноа стискивала руки, не решаясь продолжить разговор.

— Вы видели этот мир в моих воспоминаниях, — Чунта не спрашивал — знал.

Он выбрался из спальника, поставил чайник и зажёг свечу. Отблески пламени танцевали на лице его ночной собеседницы, очерчивая тени, залёгшие под глазами. Несмотря на всё это, Чунта отметил, что она очень красива.

— Да… — Ноа посмотрела ему в глаза.

— Смотрите, — он улыбнулся и накрыл её ладони своими.

Воспоминания вперемежку со снами хлынули потоком в сознание Ноа. Она поджала губы, глаза наполнились слезами. Сколько же довелось пережить этому странному человеку!

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем цыганка высвободила узкие ладони из его тёплых рук. С души Чунты словно рухнул камень, слетела печать безмолвия, и он горячо, взахлёб принялся рассказывать Ноа о всех своих злоключениях: о травме, после которой он стал видеть сны; о брате, что волей злого рока погиб, оставив настоящее сокровище в своих записях; о снах; о страхах; об умиротворении, что затопило его душу после начала работы над наследием Норбу. Он говорил и говорил, а она слушала и слушала, впитывая всё. Он оказался первым человеком, увидевшим в ней за долгое время не спутницу Элриков, не тень, не багаж, как ехидно называл её голенастый гомункул. А она, в свою очередь — первой, кому Чунта открыл тайну мятущейся души.

На их лицах сначала играли отблески пламени одинокой свечи, а позже — первые нежные лучи восходящего солнца.

*

Альфонс смотрел на то, как их новый знакомец разговаривает с Ноа, и сердце его холодной хваткой сжимала ревность. Тибетец по-особенному смотрел на цыганку, по-особенному беседовал с ней, а она, кажется впервые, немного неловко принимала скромные знаки внимания. Не его внимания. Горькая обида поселилась в добром сердце Ала — он столько лет добивался её расположения и вовсе в этом не преуспел, а тут какие-то пара дней знакомства — и перед ним совсем другая Ноа. Она резко стала как будто моложе, в глазах играл совершенно новый блеск, да даже голос её звучал иначе!

Что ещё удивило Альфонса, так это то, что всегда жадная до информации Ноа даже не напомнила им рассказать о Шраме. Акцентировать внимание брата на этой странности Ал не стал, однако предположил, что либо цыганку больше не интересует этот вопрос, что вряд ли, либо же их новый знакомец рассказал им далеко не всё, и свою жажду знаний Ноа утолила, припав к иному источнику.

Эдвард вообще ни на что не обращал внимания — он только обсуждал с Чунтой карту и сопоставлял информацию. Казалось, до Ноа с её метаморфозами ему не было ни малейшего дела. С другой стороны, Ал мог понять брата: это было очень в его духе — завалить себя работой по уши, лишь бы не останавливаться. Пока Эдвард бежал куда-то, всё было в порядке, но стоило ему хотя бы замедлить бег — тоска вгрызалась в сердце бывшего Стального алхимика стальной хваткой.

Две недели они провели в экспедиционном лагере, изучая местность и её растительность, Чунта что-то отмечал, попутно рассказывая о других местах Силы. Однако вскоре он сообщил, что ему пора отправиться дальше, и он будет вовсе не против, если его новые знакомые отправятся с ним. На поиски нового места Силы, которых осталось ещё три. Разумеется, троица согласилась, пообещав всяческое содействие.

Ал постоянно думал о том, что стоило бы поговорить с тибетцем о Ноа — он очень боялся, что кто-то причинит ей боль. Он видел, как цыганка тянется к Чунте, и не чувствовал себя вправе мешать чужому счастью. Однако пока такого случая не представлялось, а даже если и можно было бы обсудить этот вопрос, Альфонс всё не решался.

*

В одну из ночей Ноа и Чунта вновь сидели на кухне, взахлёб разговаривая обо всём на свете. Словно старые знакомые, понимающие друг друга с полуслова, которым надо много-много, наконец, поведать друг другу, эти люди наконец нашли ту самую общую волну, ту отдушину, которой им так не хватало долгие годы.

— И теперь в твоей душе мир, — полувосхищённо-полуутвердительно проговорила Ноа, осторожно гладя кончиком пальца его широкую ладонь.

Прикосновения больше не обрушивали на неё такую лавину картин, скорее, это было похоже на мирно журчащий ручей.

— Да, — просто согласился Чунта, осторожно обнимая Ноа. — Знаешь, я даже на того химика зла не держу. И мне больше не кажется, что моей жизнью управляет невидимый кукловод.

— Чунта… — она посмотрела ему в глаза. — А что, если твои изыскания помогут победить этого Отца?

— Обязательно помогут, — подтвердил он, перебирая её волосы.

— Но… — Ноа закусила губу. — Значит, Врата не откроются? И Эд не вернётся домой?

Чунта нахмурился. Ответа на ее вопрос он не знал, однако не ставить же весь этот мир на карту только потому, что кто-то один не найдёт пути в свой мир?

— Не знаю, — неохотно ответил он.

— Что ж… — мирно согласилась Ноа. — В любом случае, нужно бороться с Отцом.

Душа Чунты ликовала — она согласилась! Он отмечал, как Ноа смотрит на Эда, от этого в душе тибетца что-то наливалось свинцовой тяжестью. Однако сейчас она сидела рядом, такая живая, тёплая, ставшая настолько родной и близкой… Он посмотрел в глаза, чуть прикрытые пушистыми ресницами, улыбка тронула уголок его губ. Ноа была прекрасна — не той холодной пугающей красотой, что некогда демоница Леонор, прочно поселившаяся в части его снов. Нет — Ноа была чистой, светлой, такой невинной… Чунта приблизил своё лицо к ней, чтобы насмотреться в бездонные омуты, она слегка подалась навстречу ему. Их губы сомкнулись в лёгком осторожном поцелуе, который он вскоре углубил, а она ответила, неумело, но так тепло…

Цветной калейдоскоп. Одна жизнь, вторая. Её детские воспоминания. Он — мальчишка — в постели, больной. Его брат. На носилках, под белой простынёй. Дым над выжженной землёй. Боль в изувеченном лице. Гроб. Татуированная рука. Схема, начертанная на тетрадных листах. Химическая лаборатория. Библиотека. Огонь. Хищный оскал женщины с длинными когтями-клинками. Боль. Боль. Боль…

Ноа отшатнулась, прикрыв горящие губы рукой.

— Прости… — прошептала она, закрывая пылающее лицо руками, и стремительно выбежала из кухни.

Хлопнула входная дверь.

========== Глава 13: Caro est qui securis est/Кто с топором, тот и с мясом ==========

Unsere Spuren hinterlassen Rauch

was wir wollen bekommen wir auch

wir tarnen uns mit Wahrheit

denn die sieht niemand

Wir sind für “Hass” im ganzen Land bekannt.

Nachtblut “Der Weg ist das Ziel”.

— Ласт! Моя Ласт пришла! — низкорослый толстяк отшвырнул недомытую тарелку и побежал навстречу одетой с иголочки красавице.

— Тьфу, Глаттони, ты бы хоть руки вытер, — пристыдил толстяка Энви, перехватывая братца за шкирку и тыкая в него полотенцем.

Не без труда удалось гомункулам пристроить Глаттони посудомойкой в столовую подразделения IG Farben: Рейх нетерпимо относился ко всякого рода физическим недостаткам, а диагноз “кретинизм” относился именно к ним. Несколько раз толстяк едва-едва не попадал в поле зрения Менгеле, но судьба оказалась милостива. Сейчас же никому уже не было до него никакого дела: слишком много было иных проблем.

— Вас бомбили, — обеспокоенно проговорила Ласт. — Тебя не ранило?

— Нет, мне не было больно, — толстяк смешно замотал круглой головой. — Но было страшно! Очень страшно! Я звал тебя, звал… — он шумно высморкался в передник.

— Ну, полно, — она по-матерински погладила его по круглой лысине. — Смотри, я тебе вкусного принесла…

Энви вздохнул и принялся вытаскивать из холщового мешка бульонные кости. Толстяк пожирал их целиком — даже в этом мире его зубы были способны перемолоть их в крошево.

После того, как однажды Глаттони принялся объедать трупы не справившихся с тяжёлой работой заключённых, Ласт и Энви спешно запретили ему это делать, объяснив это тем, что в этом мире они могут быть для него ядовитыми, ведь при жизни их кормили всякими отбросами. Истинной же причиной такого запрета стал тот факт, что поймай эсэсовцы кретина-каннибала, никто уже не стал бы с ним церемониться. И тут никакие связи не помогут, итог будет один. А подобный итог означал не только потерю одного из своих, но ещё и раскрытие его аномальной природы, и тут уж оставалось бы только ждать, когда доберутся и до них.

— Скусно, — неразборчиво пробормотал он, хрустя костями. — А почему так мало?

Энви закатил глаза — как Ласт выдерживала этого слабоумного? Но Ласт только тепло-тепло смотрела и мягко поясняла:

— Глаттони, потерпи, скоро будет и еды вдосталь. Сейчас всем тяжело.

— И вам? — толстяк недоверчиво прищурил фиолетовые глаза-бусины.

— И нам, — вздохнула Ласт.

— И Кимбли? — не унимался Глаттони.

— И Кимбли, — грустно кивнула она. — Ему особенно — он же человек.

Глаттони на мгновение застыл, на лице отобразилась задумчивость.

— А почему ты о нём беспокоишься больше, чем обо мне? — как-то обиженно проговорил он.

Энви фыркнул — этот вопрос и его занимал не меньше Глаттони, особенно после последней выходки алхимика. Но Зайдлиц никак не мог определиться: обходить эту тему стороной или почаще доводить сестру расспросами подобного толка.

— Я о нём беспокоюсь ровно столько, сколько нужно, — отрезала Ласт. — Тебе удалось что-нибудь вынюхать?

Как-то раз Глаттони, когда они ходили на встречу с Отцом, устроил истерику, что не пойдёт в то место, где была назначена аудиенция. Он утверждал, что запах места изменился и теперь от него веет опасностью. Никто ничего не заметил, да и сама встреча прошла гладко. Ласт и Энви условились не говорить пока об этом Отцу, молчание Глаттони же было куплено парой лишних костей.

— Нет, — он покачал головой. — Больше ничего и никто так не пахли. И хорошо, уж очень, очень противный запах!

*

Рас мерил шагами кабинет. Чёртовы шведы оказали какую-то неведомую помощь экспериментальным лекарством нуждавшимся в лечении репатриированным военнопленным. А теперь те из них, что умерли, непонятно отчего не прошли мутацию в Бессмертных. Они попросту остались недвижимыми трупами! С учётом того, что Отец вынудил его передать проклятым фашистам часть сыворотки, часть заводов разбомбили, а оставшиеся едва справлялись с той нагрузкой, что легла на них, потраченная впустую сыворотка оказалась ударом ниже пояса.

Да ещё наглец Энви развёл руками и с препоганой ухмылкой заявил, что, по выражению Кимбли, “хрен вам, а не взрывная сыворотка”, потому как их химический завод разбомбили союзники. Вообще, конечно, Рас многое бы отдал, чтобы при личном разговоре посмотреть на выражение лица Багрового алхимика, который, судя по тому, что донёс Энви, порядочно распоясался при другом режиме.

Новостные сводки радовали Верховного главнокомандующего РККА. Их армия побеждала, хотя и несла существенные потери. Немцы были вынуждены, согласно их военным хроникам “сокращать протяженность фронта” — попросту, отступать. И отступать стремительно. И теперь Рас ставил на то, что пусть позже, но им всё же передадут изобретение подрывника Кимбли, и тогда будет наплевать, что они тоже передали свою драгоценную разработку немцам. Основная проблема заключалась в том, что климат Германии никак не подходил для удачной мутации. Все процессы превращения проводились в местах с вечной мерзлотой и наиболее холодными зимами: для успеха было необходимо, чтобы всё происходило крайне медленно, но и при достаточной вентиляции. Поэтому искусственные холодильные камеры отпадали — в них совершенно невозможно было организовать требуемый приток воздуха. Впрочем, чтобы процедура вообще оказалась осуществимой, обо всех этих тонкостях для начала стоило хотя бы знать. А эту информацию, само собой, Рейху передавать никто не собирался. В довершение всего, Слосс что-то говорил об определенных точках на карте, где должна была осуществляться мутация. Рас не слишком вникал: довольно было того, что на территории Союза таких мест было предостаточно. А вот были ли они в Германии?.. Поэтому теперь Рас ухмылялся в пышные усы и пожёвывал в предвкушении трубку.

*

Оберфюрер Ольбрехт, которому предстояло вести армию в наступление, был счастлив. Их разведка — наконец-то! — сработала как надо. И теперь ему вот-вот должны были поставить целых две роты Бессмертных солдат. Ольбрехт был уверен в успехе наступательной операции — Красная армия не ждет такого подвоха! И он сам, разумеется, получит благодарность и долгожданное повышение, перекочует наконец-таки в генералы! Поэтому он с нетерпением ждал своего звездного часа и весь лучился предвкушением.

Оберфюреру Ольбрехту уже доводилось иметь дело с советскими мертвяками. Один из них в свое время чуть было не отправил его на тот свет — стараниями одного сумасшедшего эсэсовца-подрывника, которого, вопреки его рапортам и доносам на самый верх, даже не отправили под трибунал. Ольбрехт терпеть не мог СС, хотя, разумеется, никогда и никому не сказал бы об этом даже под страхом смертной казни. Оберфюреру Вермахта претило то, что он и его солдаты вечно загребали жар своими руками, а потом первыми в захваченные города и села входили не изнуренные боями их войска, а только что переброшенные на свеженький успех бодрые и чистые эсэсовские подразделения. И теперь он предвкушал, как утрет самодовольные носы чванливому СС.

От радости Ольбрехта не осталось и следа, когда он увидел, что ему привели.

Раскоординированные, покрытые трупными пятнами и смердящие мертвечиной бойцы не то что были не способны вести бой — они не держались на ногах. Теряя на ходу осклизлые зловонные куски гниющей плоти, пошатываясь, они наступали на него, ощерив жёлтые острые зубы.

— Назад! — срывающимся голосом завопил оберфюрер. — Назад, это приказ!

Но зомби и не думали останавливаться. Лишённые рассудка, ведомые нечеловеческим голодом, они тянули искорёженные мёртвые руки к нему и ещё нескольким командирам, продолжая наступать нестройными рядами. Из чудовищных пастей пахнуло смертью. Ольбрехт завалился навзничь, пытаясь закричать, но из прокушенного горла вырвалось лишь глухое бульканье. Он ещё долго чувствовал запредельную боль, пока мертвяки глодали его живьём, словно сквозь толщу воды слышал предсмертные крики своих сослуживцев, пока не наступила вечная тишина.

Солдаты с недоумением смотрели на надвигающихся на них вояк. Судя по форме, они были своими. Только вот шли как-то странно — подламывающиеся ноги их не держали, одежда была пропитана чем-то, напоминающим то ли кровь, то ли гной. Звуки они издавали мерзостные, смотрели безумными кровавыми зенками, щерили желтые зубы и не слышали совершенно ничего. А потом принялись жрать.

*

— Серёга, — красноармеец потёр затылок. — Смотри! Что это ещё за хрень?..

— Немцы, — отмахнулся пулемётчик Серёга. — Ты бы не языком трепал, а ленту закладывал.

— Не, ну ты глянь только…

Пулемётчик прищурился. И похолодел. Он уже ходил в бои вместе с Бессмертными. Но то были свои, а не эти. И выглядели свои куда как лучше. То же, что теперь надвигалось на них, было больше похоже на оживший ночной кошмар, на нечто совершенно нереальное.

— Блядь… — он дрожащими руками принялся поливать пулемётным огнём нестройные ряды наступающих. — Суки! Как их… Того?..

— В башку меть! В башку, я тебе говорю! — его товарищ поддался панике.

Они не верили своим глазам. Неужели фашистские шпионы добрались до советских разработок?

Отвратительно воняющее полчище наступало и наступало. Пули, сохранявшие в целостности головы мертвяков, не останавливали кровожадных упырей.

— У-у-у, съел, кровосос? — орал в исступлении пулемётчик. — Подавись свинцом, утроба ненасытная!

Зомби сминали линию обороны красных, как старую газету. Крики агонии и голодное чавканье то тут, то там заставляли захлебнуться и замолчать пулемёты и автоматы. Запах крови и гниющей плоти наполнил воздух, перебивая запах пороха. Кто-то крестился, кто-то поминал всуе Генералиссимуса. Отбивались остервенело, со всей жаждой жизни, на какую только был способен человек.

— Танки, мать их, где танки? — орали солдаты, всё ещё отчаянно верившие в то, что бой не проигран.

Серёга непонимающим взглядом уставился на упавшего товарища, чьи широко раскрытые глаза теперь невидяще буравили серое небо. А после, упав навзничь от чудовищного толчка в грудь, он увидел над собой оскаленную пасть Бессмертного. Нащупав под собой камень, он сильным ударом раскроил череп одному мертвяку, от чего тот упал на него, заливая зловонной жижей. Но второй — такой же! — вгрызся в ногу пулемётчика, прокусывая кирзовый солдатский сапог.

*

Потери Бессмертных на этапе уничтожения своих составили не более двадцати единиц. Без малого две сотни зомби, движимые лишь голодом, двинулись на готовившихся вести ожесточённый бой красноармейцев. Появление Бессмертных в форме вермахта внесло панику в ряды советских солдат: часть из них были знакомы с этим блестящим достижением социалистической науки, однако в таком виде они имели счастье лицезреть их впервые. Ценой неимоверных потерь зомби были уничтожены. Но помимо этого в сердцах у части красноармейцев зародились сомнения относительно того, какими же средствами обеспечивалось бессмертие их непобедимой армии. Ещё часть тут же бросилась составлять рапорты о том, что произошла чудовищная утечка информации.

class="book">Рапорты тут же передали в НКВД. Создав информационный повод, Рас принялся чистить ряды подчинённых от потенциальных предателей, сепаратистов, антикоммунистов. Кровавая машина террора снова набирала обороты. Паранойя продолжала заражать мир, словно чума нового века.

========== Глава 14: Don gratuit/Добровольный дар ==========

Maybe I, maybe you

Are just soldiers of love

Born to carry the flame

Bringin’ light to the dark.

Scorpions “Maybe I, Maybe You”.

Экспедиционные сборы почти подошли к концу. Остались финальные приготовления — и можно было отправляться в путь. Альфонс мрачнел день ото дня, что не укрылось от старшего брата; однако Эдвард не стал приставать с расспросами, списав происходящее на тревогу относительно всего навалившегося на них за последнее время: от нового поиска бомбы и до плана Отца.

Ноа сначала не показывалась на глаза Чунте, однако вскоре, под покровом ночи, вновь скромной тенью появилась на пороге кухни.

— Прости… — она сминала тонкими пальцами ткань юбки и смотрела в пол.

Чунта посмотрел на неё испытующим взглядом.

— Ничего… — он пригласил её сесть.

Ноа обняла себя дрожащими руками. Глаза её влажно блестели.

— Мне не надо было… Я.. — она замялась.

— Ноа, — он слегка придвинулся, лёгким касанием убирая прядь волос, упавшую ей на лицо. — Расскажи, что произошло? Что тебя тревожит? Это из-за твоего дара?

— Видимо, — она облизнула пересохшие губы.

Его сердце пропустило удар. Хотелось обнять её, раствориться в ней, не отпускать больше никуда и никогда.

— Я много читал, — начал Чунта. — Как ты знаешь, я продолжаю дело брата, а он занимался медицинскими исследованиями… Когда у меня были эти… сны… — он замолчал, собираясь с мыслями. — Они перестали меня так тревожить, хотя и не прекратились полностью, когда я стал пить это.

Он протянул ей кружку с ещё тёплой пряно пахнущей жидкостью.

— Попробуй, не бойся, — подбодрил он цыганку. — Это точно не сделает хуже.

Когда кружка опустела, Ноа почувствовала, как тревоги стали отступать. Её сознание не изменилось, но ушла столь свойственная ей в последнее время нервозность, сомнения, мучившие её беспрестанно, словно отошли на второй план.

— Как ты? — заботливо спросил он, осторожно накрывая её руку своей.

— Спасибо, — Ноа благодарно посмотрела в его глаза и не отняла руки.

Её не накрывало бессвязным потоком. По крайней мере, пока. Теперь образы струились, подобно мерно журчащему лесному ручью, обволакивая и лаская сознание. Ноа очень хотелось вновь ощутить его нежность, открыться ему навстречу. Нерастраченная любовь, столько лет копившаяся в её душе, наконец, стала проситься на волю. Она робко и несмело потянулась к Чунте; тот, поняв её без слов, поцеловал мягкие губы, зарываясь пальцами в тёмные волосы.

Хаоса больше не было. Казалось, она по-прежнему видит его жизнь, как на ладони, только больше его воспоминания не вторгались так, будто были готовы изорвать её ткань реальности и восприятия в клочья — теперь это была гармония. Взаимодействие Вселенных, сокрытых в их душах.

Он с прерывистым вздохом гладил широкими ладонями узкую спину Ноа, продолжая целовать губы, лицо, шею, она отвечала нежно и благодарно. Словно хрупкий прекрасный цветок, скромно прячущийся в сени деревьев и кустарников, она раскрывалась под его ласками, даря ему и обретая целое море неизведанных ранее чувств. Всё, что он сейчас испытывал, было пронизано чем-то сродни благоговению; чем-то возвышенным, чистым и светлым. Осторожно, стараясь не спугнуть зыбкую умиротворённость, Чунта принялся расстёгивать маленькие пуговицы на её блузке, покрывая поцелуями нежную кожу плеч и мраморной груди.

— Подожди… — прошептала она, покраснев и потупившись. — Я… Я боюсь…

— Чего? — участливо спросил он, приподнимая лицо Ноа за подбородок и заглядывая в глаза.

Чунта тоже боялся. Он понимал, что из-за уникального дара подобное сближение может стать для Ноа непомерным стрессом.

— Я… Ох… — она совсем зарделась. — Я никогда не была с мужчиной… так…

Тибетец ощутил смесь восторга и страха. Он сам не имел подобного опыта: вся его жизнь была положена на научные изыскания, в ней не было места ни любви, ни страсти как таковой, исключая сны с пугающей демоницей. Но то, что он испытывал сейчас, не имело к низменной похоти ни малейшего отношения: это был некий абсолют, к которому прикоснуться означало всё равно, что достичь какой-то части просветления.

— Я тоже не был с женщиной, — задумчиво ответил Чунта.

Все его нынешные действия были продиктованы тем самым благоговением. Эта связь не могла быть ни порочной, ни преступной. Трепетно, мягко они касались друг друга, словно изучая впервые ставшие доступными им тайные знания, беззащитно открывая собственную наготу.

— Не бойся, — тихо шептал он, накрывая её тело своим, лаская кончиками пальцев увлажнившееся лоно и одаривая нежными поцелуями доверчиво приоткрывшиеся губы.

Ноа, готовая было сжаться в комок, расслабилась и отдалась совершенно новым для неё ощущениям.

Космос. Темнота. Мириады звёзд.

Он продолжал ласкать, нависнув сверху, седая прядь упала на вспотевший лоб.

Заснеженные вершины гор. Розовая дымка над ними.

Она негромко застонала, подаваясь навстречу осторожным пальцам.

Мальчишки. Подножье исполинской горы. Дивной красоты некрупные белые цветы.

Он целовал затвердевший сосок, срывая с её губ очередной мелодичный всхлип.

Рассвет. Капли росы на траве.

Она ощутила боль и вздрогнула всем телом, пытаясь привыкнуть к совершенно новому ощущению.

Мерное покачивание поезда. Огни за окном.

Он принялся двигаться — осторожно, деликатно, словно в такт…

Города. Сёла. Леса и горы, равнины и реки. Травы, цветы, коренья, плоды. Пробирки. Лица, лица, лица…

После он примостился на краешке лавки, обнимал её и неразборчиво что-то шептал, вдыхая аромат её волос. А по телу Ноа разливались нега и истома.

*

Ноа старалась не пересекаться с Эдом. Ей не хотелось смотреть в пытливые глаза вечного юноши, разговаривать с ним. Она ощущала себя двойственно: с одной стороны, её огромная любовь наконец-то приобретала очертания, выкристаллизовывалась из мятежной души, с другой, на задворках сознания поселилась мысль о предательстве. Хотя напрямую она не предавала Эдварда — она никогда не приносила ему никаких клятв, но на сердце отчего-то было тяжело. Словно она всё же предала. Но не его — себя.

Ноа видела, как тянется к ней Альфонс, однако не могла позволить себе связи с ним: он слишком напоминал ей старшего брата. В его глазах, чертах, голосе — во всём она ощущала тень Эдварда Элрика, укравшего её сердце. Слишком больно было бы заменить его тем, кто так походил на него, да и бесчестно по отношению к Алу. А уж он-то был ни в чём не виноват.

Теперь ей казалось, что в ней будто поселились ещё две жизни. Тибетца Чунты и угрюмого человека с красными глазами. Они больше не врывались в её Вселенную столь резко и бесцеремонно, но они существовали в ней, прорезаясь всполохами во снах, воспоминаниях и ежедневной рутине. Ноа вспоминала те вещи, которых никогда не могла знать. И отчего-то не просто слышала мелодию Земли — но словно бы понимала, что и как с ней делать, чтобы что-то разрушить или воссоздать. Это знание пугало её, хотя она и понимала, что разрушенное или сотворённое будет совсем малым, даже ничтожным, однако подобное превращение энергии внутри неё самой ставило Ноа в тупик.

*

Тшебиня встретила их мелким дождём и порывистым ветром, словно пытавшимся сдуть гнёт немецких оккупантов с несчастной земли. Воздух будто был пропитан безысходностью, страданиями доведённых до отчаяния людей. Эд нахмурился; Ноа зябко сжалась, и на плечо её тут же легла рука Чунты, от чего вмиг стало легче. Ал отошёл в сторону, чтобы не видеть, и с наигранным интересом рассматривал город невидящими глазами.

— Господин Нгоэнг, — обратился к нему один из учёных, — сейчас надо будет пройти через патрули, у меня есть адрес, по которому нас должны поселить.

Этот самый учёный с сомнением оглядел прибившуюся к ним троицу. В том, что у эсэсовцев не возникнет претензий к тибетцу, сомнений не было — его соплеменники пользовались особенным расположением фюрера и Аненербе, тогда как эти трое вызывали вопросы. И если юноши ещё куда ни шло — рожи-то вполне арийские, хотя один, конечно, не вышел ростом, то вот девица… Всем было известно отношение Рейха к цыганам. А навлечь беду на всю экспедицию из-за прихоти Нгоэнга не хотелось никому.

— Да-да, я помню, — рассеянно отозвался Чунта.

— Но… — ученый замялся.

— Это из-за меня, — грустно сообщила Ноа. — Я же…

Чунта нахмурился. Он помнил эти реакционные бредни ещё с того самого момента, как его и его замечательного ныне покойного брата занесла нелёгкая в проклятое общество Туле.

— Ерунда, — отмахнулся он. — Ты ничем от нас не отличаешься. Я сам всё улажу.

То ли из суеверного страха, то ли отчего-то ещё, но тибетцу и правда ни разу не перечили, где бы он ни проводил свои исследования. И на сей раз фортуна ему не изменила. Придирчиво осмотрев документы, ещё более придирчиво — цыганку, патрульные с тяжелым вздохом разъяснили им, как найти нужный адрес.

В сумерках город казался призраком. Заклеенные крест-накрест окна в тех домах, что уцелели после бомбёжек, неровные заборы, отсутствие на улицах в столь поздний час людей — всё это только усиливало первое впечатление тяжелейшего уныния и безысходности. Опускающаяся на землю тьма жадно поглотила все краски из и без того тусклого пейзажа, забрала, высосала всю-всю радость и счастье из земли и, должно быть, из всех живущих здесь людей. Ноа чувствовала это особенно остро, и только сильные пальцы Чунты, бережно сжимавшего её руку в подбадривающем жесте, не давали ей провалиться с головой в эту пучину отчаяния, слиться с аурой города и тоже стать призраком — без цвета, без радости, без счастья.

Эд и Ал уже видели оккупированные территории, однако сейчас, снова наблюдая искорёженный войной город после мирной безмятежности, испытали чудовищную горечь. Они столько лет искали способа не допустить подобного — и всё напрасно? Эд шумно выдохнул — даже без бомбы отвратительные люди справлялись с тем, чтобы превратить жизнь хороших людей в кошмар, и весьма успешно. Ал не раз говорил об этом, но отчего-то не предлагал идей по тому, как с этим бороться. Поэтому они и делали всё, что могли — искали бомбу. Но, по мнению Эдварда, снова делали недостаточно.

— Сюда, — указал учёный на группу из трёх покосившихся домишек.

Эд первым подошёл к одному из домов и попытался открыть дверь. Та жалобно заскрипела и повисла на одной ржавой петле.

— Погоди, — Чунта прошёл вперёд и попытался снять дверь, но, похоже, петля согнулась под весом полотна.

— Дёрните посильнее, делов-то, — буркнул Эд, рассматривая стоптанные ступени на крыльце.

— Погоди, — тибетец покачал головой. — Ты же не хочешь, чтобы у нас вовсе не было двери? Я сейчас.

Он открутил петлю и поставил дверь на землю.

— Проходите пока, только осторожнее, — предупредил Чунта. — Сейчас обустроимся, и я всё починю. Нам обещали в каждом домике по небольшому, но добротному подвалу — будет куда прятаться, если объявят воздушную тревогу.

Троица разбежалась по двум маленьким пыльным комнатушкам, Чунта же, чтобы не смущать ни Ноа, не братьев, привычно расположился на кухне. Он не знал, повторится ли та чудесная ночь, что они провели вместе, или нет, но был убеждён, что как бы оно ни сложилось, это будет правильно.

Альфонс вышел к тибетцу, чтобы помочь с дверью. И, наконец, поговорить. Ревность и обида наполняли его сердце, он не понимал, отчего Ноа отвергла его, двадцать лет бывшего с ней рядом, всегда протягивавшего руку помощи… Почему в одночасье прекратила подолгу смотреть на Эда, а, словно в омут с головой, окунулась в привязанность к этому человеку со шрамом? Ал понимал, что настало его время сойти с дистанции, но хотел быть уверенным в том, что Чунта не навредит Ноа.

Но пока Альфонс никак не мог перейти к этой теме, словно что-то мешало ему. Поэтому разговор упорно сводился к обсуждению того, как война изменила Европу.

— Ужасно, — Чунта нахмурился. — Они так делят людей… Это в корне неправильно. Ты с таким восторгом рассказывал о родном мире, — задумчиво посмотрел он на Ала. — Раз он такой прекрасный, то там, наверное, не было подобного.

Чунта не знал ответа на этот вопрос наверняка. Судя по всему тому, что довелось увидеть тибетцу в своей второй жизни, там было точно так же, однако всегда оставался шанс, пусть и один на миллион, что он неверно что-то истолковал.

Ал вздрогнул. Как бы ни был прекрасен Аместрис, особенно после долгого отсутствия, не признать, что подобная зараза поражала и их родину, не выходило.

— Увы… — горько проговорил он. — И в биографии этой чудесной страны были тёмные страницы.

Чунта, приостановив работу, жадно слушал рассказ Ала об Ишварской войне, сопоставлял со снами-воспоминаниями и гадал, а убивал ли этот парень таких, как тот, второй он из сна, красноглазых и смуглокожих?

— Но я тогда был совсем ребёнком, — заканчивая рассказ, Альфонс, сам того не ведая, ответил на безмолвный вопрос собеседника. — И об этом могу рассказать только с чужих слов.

Тибетец с облегчением выдохнул и продолжил выпрямлять покорёженную петлю. Он обрадовался тому, что эти двое, которые были ему симпатичны как до, так и после знакомства, не имели отношения к тем страшным преступлениям против самой человеческой природы.

— Выходит, люди везде одинаковы, — развёл руками Чунта, проверяя, не клинит ли петлю.

— Да, — просто согласился Ал. — И везде, на самом деле, хорошие. Просто переломанные. Кто идеологией, а кто вот такими войнами.

Чунта несогласно дёрнул головой:

— Так уж и все хорошие, — с сомнением переспросил он. — А как же те, кто разрабатывает подобные людоедские теории, как та, что о превосходстве одних над другими? — он некстати вспомнил Гесса и скривился от отвращения. — А те, что упиваются собственной жестокостью или убивают забавы ради? — перед его глазами встала страшная ухмылка человека с татуированными ладонями.

— Переломанные, — выдохнул Ал.

— Ну вот вы с братом, — не унимался Чунта. — Вы-то не сломались. А они — да. Выходит, изначально с гнильцой?

— Отчего же сразу с гнильцой, — задумчиво проговорил Альфонс. — Многие из них тоже хотят, как лучше.

Они поставили дверь на место. Теперь она закрывалась, хотя и не без усилия.

— Ладно, — перевёл тему Чунта, вздыхая. — Пока так. Потом купим новые петли и новый замок.

Альфонс кивнул, вошёл было в дверной проём, как вдруг остановился и серьёзно посмотрел Чунте в глаза.

— Берегите Ноа. Пожалуйста…

========== Глава 15: Desunt inopiae multa, avaritiae omnia/Бедным не хватает многого, алчным — всего ==========

Но создатель ваш не слышал слов

Царила тьма в его глазах

И на меня нахлынул страх

Мертвым казался Бог на небесах

Равнодушье видел я в старческих глазах

И откровенья свет пронзил меня

Тот безумец был никем, ваш спаситель — Я!

Ария “Палач”.

Пий XII сидел в библиотеке. Всё выходило как нельзя лучше: не зря же он с самого начала следил за Отцом и его безмозглыми детьми. Теперь он передал послание тем, на кого, с одной стороны, ставил Отец, с другой же стороны, был готов поставить он сам. Эти двое были достаточно алчными для того, чтобы он мог с лёгкостью переманить их на свою сторону. А один из них — ещё и нарушивший Табу аместриец.

Эудженио Джованни Пачелли был папским нунцием в Баварии, когда там установилась Советская Республика. На днях у него попытались конфисковать автомобиль под дулом пистолета, он же с огромным риском для собственной жизни ответил категорическим отказом. Теперь он шёл, опрометчиво без охраны, по плохо освещенной улице, как вдруг ощутил тупую боль в затылке, в ушах сначала зашумело, а потом настала звенящая тишина.

Он плывёт в темноте, нет — несётся с невообразимой скоростью, летит навстречу чему-то грандиозному. Какая-то часть его понимает, что вот он — момент Истины, Страшного Суда, но он не боится. Вера его крепка и непоколебима. Он никогда не сворачивал с пути истинного, соблюдал заповеди и был богобоязненным человеком, поэтому сейчас ему неведом страх. Сердце его переполняет благоговение. Пусть так — он не станет цепляться за земную жизнь, коль скоро приходит время вечной…

На горизонте появляется свет. Из едва брезжущей точки он разрастается, заполняет собой всё: и пространство, и самого Пачелли, обволакивает его, словно принимая в объятия и убаюкивая. Не так представлял себе нунций эти минуты, поэтому теперь он недоумевает, что, кажется, не укрывается от света и тот отпускает его. Эудженио летит куда-то вниз — стремительно, кажется, вот-вот достигнет дна и расшибётся насмерть, но понимает, что и так мёртв. Неужто Бог уготовил ему ад вечного падения?

Но внезапно всё прекращается. Он стоит посреди белого пространства и совершенно не понимает, куда идти. Всё существо его противится этой неестественной свободе. Кажется, где-то должна быть подсказка. Путь. Знак. Врата широкие и Врата узкие, в конце концов… Но перед ним простирается белоснежная пустыня: ни берега, ни горизонта, ни звука, ни запаха… Он идёт; кажется, будь на нем железные башмаки, он бы давным-давно стоптал их, потому что время исчезло, замкнулось, змей проглотил собственный хвост…

Вдали обозначается нечто: он не уверен — мираж или явь? Но Эудженио не из тех, кто свернёт на полпути. Наконец он видит исполинский трон и каменное изваяние. Его подточили ветра — хотя, кажется, тут не может быть ветров, здесь вечная стагнация, и даже воздух не шелохнётся… Жуткое осознание пронзает всё существо Пачелли — он понимает, что это Бог. Тот Бог, на служение которому он, папский нунций Эудженио Пачелли, положил всю свою жизнь, теперь смотрит равнодушными невидящими глазами в безжизненное белое пространство, и ему нет ни малейшего дела до его праведного сына.

— Что, обидно? — ядовитый голос разрывает ставшую пугающей тишину. — Обидно положить весь мир на алтарь лжи?

— Кто ты? — Пачелли теряется, его голос перехватывает.

Сейчас ему становится по-настоящему страшно. Он понимает, что беззащитен и обнажён, а обладатель голоса видит его насквозь.

— Я? — голос весело смеется. — Смотри внимательнее. И запоминай.

Открывается глаз на белом пространстве — словно сама пустота смотрит этим чёрным единственным оком в самую душу.

— Я — отражение тебя. Имя мне — Грид. Я хочу править миром.

Глаз словно бы замечает отвращение, пробегающее вскользь по лицу Пачелли.

— Но я могу предложить тебе сделку. Ты возвращаешься обратно. Живой. Невредимый. Со всеми знаниями и откровениями, что получил здесь. Идёт?

По телу Эудженио пробегает холод. Единственная бьющаяся в его мозгу мысль твердит лишь об одном: “Это искушение, сам дьявол. Сына Божьего не минула чаша сия, и ты должен справиться!”

— А взамен? — он прищуривается. Он знает — за всё своя плата.

Пустота смеётся — взахлёб, алчно.

— О, сущая малость. Нам с тобой придётся делить твоё тело. На двоих.

Назвавшийся Гридом молчит, выдерживая паузу. Он знает, что вот так, нахрапом, мало кого возьмёшь, а этот малый ещё и знатный упрямец.

— Погоди отказываться, — его тон становится менее бахвалистым и насмешливым. — Видишь ли… Я — гомункул. Я — сила множества душ. Но я лишён тела. Мне уже доводилось сосуществовать с одним правителем, хотя и в немного ином мире, но я могу поведать тебе очень, очень многое. И я даже не стану уничтожать или поглощать твою душу. Ты останешься собой. Ты сможешь навести правильные порядки в стране или мире, которым мы будем управлять. Мне надо мало, и в то же время всё: я жадный. Но мне нет дела до порядков, которые ты установишь. Смотри, соглашайся. Иначе — просто сгинешь.

Эудженио трясёт — он в замешательстве. Кажется, впервые. Впервые в том, что касается Бога. И Дьявола. Словно откровение, сваливаются на него мириады красок, невообразимых цветов; звуков, которые человеческое ухо не в состоянии услышать… Вся эта фантасмагория захватывает, увлекает в поток, за собою, и есть в ней что-то зловещее, сатанинское…

— Это правда Он, — глаз словно кивает отсутствующей головой. — Бог. Результат людских заблуждений. Слепой веры. Фанатичных войн и крестовых походов. Их оковы, ограничитель. Чека, выдерни которую — они сами погрузят себя в хаос. Потому-то и нужны такие, как ты. Не вернёшься — они всё равно сделают это.

— Кроме меня, есть ещё священнослужители, — Пачелли упрямо трясёт головой.

— Эх… — глаз моргает озадаченно. — Дьявола-то вашего тоже нет. Весь дьявол — в людях…

Он научился сосуществовать с Гридом в своей голове. Он узнал об Отце и его плане. Он, несмотря на то, что более не верил в бога, не только не ушёл из церкви, но и стал Папой Римским. Сначала ведомый жаждой справедливости, а после постепенно отравляемый желаниями того, кто был в нём…

Идея объединить два мира показалась Эудженио гениальной. Грид рассказал ему о том, что и на Земле раньше была алхимия — чудесная наука, открывающая множество возможностей. Поначалу Пачелли принял это за очередное дьявольское искушение, а пояснение о чудесах Сына Божия — за богохульство. Однако узнавая все больше и больше об устройстве мира, Пачелли обрел гибкость и вместе с ней — знания. Понимание того, что Отец и есть первопричина исчезновения энергетических потоков Земли, как некогда и искажения этих самых потоков в том, другом мире, вызывало в Эудженио горячее желание помогать Гриду в его борьбе…

Все эти годы Пачелли и Грид неотрывно следили за Отцом. Были на шаг впереди. Выяснили всё об алхимиках, попавших на Землю из Аместриса, и не спускали с них глаз. Были тенью в ночи, дуновением ветра под сенью деревьев, каплей дождя — проникали повсюду, отправляли свои глаза и уши — и наблюдали. Делали выводы. Теперь пришло и их время сделать свой ход, свою ставку. Ведь тот аместриец, кого они выбрали, тоже жаждал признания и славы. И, разумеется, хлеба и зрелищ — тоже. А его сообщник ещё и умён, да и манипулятор, каких поискать. Да и часто ли встретишь человека, подумывающего о колонизации Аместриса? Гриду и Пию эти двое пришлись весьма и весьма по душе. Поэтому они подослали своего верного подручного к покрытой пылью веков, но сохранившей трезвость рассудка фрау Веллер, и принялись ждать. Им — точнее, Пию XII, всё равно предстоял визит в США. Инкогнито.

*

— То есть в этом мире тоже есть гомункулы, — притворно вздохнул Шаттерхэнд.

— Есть, — Пий снисходительно усмехнулся — он прекрасно знал, что бывший алхимик и Энви уже виделись. Цепкие глаза Веллера тоже отметили неискренность Шаттерхэнда.

— Вы предлагаете играть по плану этого вашего Отца, — нахмурился Готтфрид. — Вы уверены, что это — лучший выбор, чтобы достичь

желаемого?

Веллер умел ждать, и, похоже, его терпение окупалось сторицей. Перед ним сидел человек — или не-человек, — при котором можно очень успешно быть серым кардиналом, а открытая власть вместе с ответственностью Готтфриду была не слишком нужна. Выходит, его мечта о колонизации Аместриса и использовании его как военной поддержки более чем осуществима. Главное, правильно выбрать сторонников.

— Лучший, — Папа сверкнул стёклами очков. — Видите ли, мне известно нечто о его плане. В нём есть существенная прореха.

— Вопрос в том, молодой человек, — процедила фрау Веллер, прищурив блёклые глаза, — хватит ли этой прорехи, чтобы вывести его из игры. Насколько я понимаю, это невероятная, непредставимая сила.

— О, поверьте, — Пий недобро усмехнулся, — этой прорехи хватит, чтобы разорвать изнутри не только его план.

“Но и его самого”, — подумали человек и гомункул, делящие одно тело, но озвучивать мысль не стали. Грид сразу понял, что Отец нацелился на то, чтобы поглотить бога. И оба ждали этого момента с нетерпением, только у каждого на это был свой собственный резон.

— Что ж, — развёл руками Веллер, — тогда, я полагаю, по рукам. Мой друг, — он кивнул на Шаттерхэнда, — прекрасно знает Аместрис и владеет алхимией. Я смыслю в военном деле, тактике, стратегии и медицине. Думаю, мы всегда сможем полюбовно разделить зоны ответственности.

*

— Что ты об этом думаешь? — Магда поджала тонкие губы, внимательно изучая колким взглядом племянника.

Готтфрид откинулся на спинку кресла, забивая табак в трубку. Прокашлялся и проговорил:

— Я думаю, что стоит держать нос по ветру. Конечно, я соглашусь на союзничество. Но если Отец сможет предложить больше…

— Всегда оставайся на стороне победителя? — её рот искривился в язвительной усмешке. — Я в тебе ни секунды не сомневалась!

— Разумеется, тётушка, разумеется, — Веллер с наслаждением затянулся, смакуя горьковатый дым.

— Главное, не посвящай в это нашего сирого и убогого.

Готтфрид хмыкнул:

— Ну что вы, тётушка, право слово, не нужно держать меня за идиота. Эрнст слишком увлечён своим делом и чересчур импульсивен. Не ровен час, всё испортит.

Магда прищурилась.

— Помнится, ты не послушал моего совета, когда дело касалось семьи Эккарт и этого мальчишки, Ульриха, кажется, — её дальнозоркие глаза поверх очков вглядывались в его лицо, на котором не дрогнул ни один мускул.

— Я был готов к его провалу, — равнодушно пожал плечами Готтфрид.

— Готовься и к тому, что этот тебя тоже подведёт, — безжалостно отрезала старуха. — Чего хорошего можно ждать от завистливого неудачника и, к тому же, любителя обезьян?

Веллер покачал головой — ему не было дела до склонностей приятеля, а вот тётушка на старости лет, похоже, никак не могла удержать поток возмущения в себе.

— Вы же слышали, — он примирительно улыбнулся, — как сказал его Святейшество — все мы твари Божьи.

— Твари-то твари, — она провела пальцем по губам, — но вот Божьи ли…

Готтфрид не мог отрицать очевидного: Шаттерхэнда и правда не стоило посвящать во все детали. Да и тётка верно подметила — зависти в этом человеке хватило бы на десятерых как минимум. Хотя они и провели бок о бок не одно десятилетие, Веллер никогда не мог быть уверенным в том, что не получит однажды нож в спину, если интересы Эрнста войдут в противоречие с его. Но он достаточно изучил сообщника: дай ему поле для деятельности, тех, кто признает его заслуги, и приправь это щепоткой правильно обработанной лести — Шаттерхэнд сделает всё и даже больше. Теперь у него было два козыря в рукаве: Папа, на которого в случае неудачи посыплются все кары людские и господни, и Шаттерхэнд, талантливый учёный и марионетка с очень понятным и предсказуемым поведением.

========== Глава 16: Contra spem spero/Без надежды надеюсь ==========

Alison hell, your mind begins to fold.

Alison hell, aren’t you growing cold.

Alison hell, what are you looking for.

Alice in hell, soon I close the door.

Sitting in the corner, you are naked and alone

No one listened to your fears, you’ve created me.

Annihilator “Alison Hell”.

Ноа шла куда глаза глядят. Ей, конечно, говорили, что ни в коем случае не следует выходить из дома без сопровождения, но в один прекрасный момент она попросту не выдержала. Они с Чунтой провели ещё несколько невероятно тёплых и прекрасных ночей, в одну из которых она испытала нечто, доселе неизведанное. Его воспоминания и суждения поселились в ней прочнее, она стала словно зеркалом, проводником. Однако к этому всему примешивалось всё больше разрастающееся чувство вины.

Сейчас цыганка вдруг отчётливо поняла, что попытка всё же одарить кого-то своим заботливо сбережённым теплом ей не удалась. Она чувствовала себя так, словно обманула и предала всех: и Чунту, подарив ему ложные надежды, и Эда, и Ала, и, прежде всего, саму себя. Стоило, конечно, пойти к тибетцу и признаться ему напрямую в том, что она всё же не может быть с ним, однако…

— Еврейка? — её грубо развернули за плечо.

Плюгавый мужчина в эсэсовской форме с плешивыми усиками бесцеремонно рассматривал её лицо, приподняв за подбородок шершавыми пальцами.

— Цыганка, — отозвался второй, повыше.

— Пошла. Быстро! — её больно подтолкнули в сторону грузовика.

— Подождите, я всё объясню, — лепетала Ноа, не понимая, что происходит. — У меня документы есть!

— Все вы так говорите, — выплюнул усатый. — На месте разберутся!

*

Клаус Дильс в этот день принимал новую партию заключённых. Он не любил подобные задания, но деваться было некуда. Дильс, когда ему выпадала сортировка, всегда стремился оставить в живых как можно больше людей. Конечно, многие умирали, не выдержав издевательств, голода и тяжёлой работы, но эсэсовец убеждал себя в том, что уж к этому-то он никакого отношения не имеет. И сейчас он выбрал ту же стратегию.

— Смотри, цыганка, — хохотнул тот, что был с ним, помоложе. — Надо же, а я думал, всех уж повывели, — он плюнул под ноги. — Надо позвать Кёнига, он любит таких допрашивать.

Дильса передёрнуло — он уже пожалел, что не отправил женщину в газовую камеру. Кёниг славился нетерпимостью к цыганам и особой жестокостью.

— Загоняй их в баню, что стоишь, уши развесил, — ощутимый толчок в плечо вернул Дильса с небес на землю.

*

Ноа не понимала, где она и почему. Сначала её затолкали в грузовик, потом в товарный вагон, где было полным-полно людей, и куда-то повезли. Её соседи по вагону были не на шутку перепуганы, дети плакали, люди мучились от жажды, но всё, что им выдали — одно ведро мутной воды на весь вагон. Страх затопил сердце цыганки.

Всё дальнейшее происходило, как в тумане. Подгоняя ударами дубинок, их выстроили на площадке и раздели донага. Холодный ветер неприятно кусал кожу, под взглядами эсэсовцев хотелось сжаться, а то и вовсе исчезнуть, раствориться. Она попала к тем, кого мужчина с уставшими глазами и тусклым голосом отправил направо. Что это означало, она не знала.

После её вместе с остальными женщинами загнали в баню, где их всех окатили дурно пахнущей ледяной жидкостью, а после — такой же ледяной водой. Сказали направляться в следующую комнату, откуда все выходили начисто лишёнными всего волосяного покрова.

— Ты! За мной, — больно ткнув её пальцем в грудь, скомандовал светловолосый мужчина, которого тот, кто встретил её и остальных несчастных у железных ворот с надписью “Труд освобождает”, называл Кёнигом.

Ноа почувствовала себя совсем беззащитной под липким взглядом эсэсовца. Хотелось прикрыться, убежать, но она понимала, что это бесполезно. Остальные смотрели ей вслед то ли с завистью, то ли с сочувствием.

— Живее ноги передвигай, скотина, — он пнул её тяжелым сапогом.

На глазах у Ноа выступили злые жгучие слёзы — она ничем не заслужила подобного обращения! И зачем только ушла побродить по проклятому городу, ставшему почти призраком?

— Сюда, — он толкнул её в какое-то помещение, более всего напоминавшее столярную мастерскую. Только пахло там вовсе не обработанным деревом.

Эсэсовец ещё раз осмотрел её с ног до головы с премерзкой ухмылкой на красивом, но неприятном лице, постукивая плетью по начищенному сапогу. Грубо схватил её за предплечье…

Слёзы. Рот, раскрытый в беззвучном крике. Кровь…

…крепко связал за спиной руки Ноа и, перебросив свободный конец верёвки через балку на достаточно низком потолке, резко дёрнул вниз. Руки цыганки неестественно вывернулись, ноги оторвались от земли. Боль пронзила не только плечи, но и мышцы спины. На какой-то момент ей показалось, что она не сможет даже вдохнуть.

— Считай, — глумливо протянул Кёниг, явно наслаждаясь своим положением. — Собьёшься — начну заново.

Плеть со свистом рассекла воздух. Ноа рванулась от удара, руки вылетели из суставов, причиняя невыносимую боль. В ушах зашумело.

Кёниг недовольно покачал головой, медленным шагом обошёл жертву. Приподнял за подбородок, больно сжав её лицо в сильной руке:

— Я что сказал тебе, тварь? Считай!

Цыганский мальчишка, исполосованный плетью… Кровь на полу…

В голове зазвенело от затрещины; боль в плечах перетекла на всё тело и горячо и громко пульсировала в такт участившемуся сердцебиению.

— Раз! — взвыла цыганка.

Слёз в глазах уже не было — их все выжгло в одночасье, теперь глаза казались сухими и горячими, от чего даже моргать было больно. Теперь было больно всё: дышать, шевелиться, жить…

— Два! — она сама превратилась в боль. Казалось, иначе не было никогда.

— Три! Четыре!

Вспышка. Лицо Эдварда, спасшего её от тулистов…

— Пять!

Врата…

— Шесть!.. — она зашлась в сухом кашле.

Бомба…

— Семь! — удар особенно силён, она готова молить Бога о том, чтобы ниспослал ей потерю сознания, но все чувства словно обострились. Ей казалось, что только сейчас она действительно познаёт, что такое боль. А до этого была лишь детская игра, симулятор, репетиция вползвука, и вот, наконец, грянул оркестр…

Мелодия Земли…

— Восемь… — голос прервался, стал сиплым, будто треснул серебряный колокольчик.

Глаза Чунты, отчего-то алые…

— Девять… — прошептала она.

Как у человека со шрамом…

— Громче, — Кёниг был подобен грому в ясный безоблачный день.

Она вздрогнула, от чего боль впилась в её истерзанное тело еще тысячей игл, и рвала, рвала…

— Ещё раз так прошепчешь, заново считать будешь, — его голос дрожал от удовольствия, эсэсовец дышал тяжело.

Снова свист рассекаемого воздуха разорвал тишину, а витые кожаные хвосты — кожу.

— Десять…

Прищуренные фиалковые глаза растрёпанного гомункула…

Кёниг вытер пот со лба и стянул мундир, расстёгивая верхнюю пуговицу рубашки. Затуманенное сознание Ноа отметило, что вот чем пахло в этом помещении: потом и кровью. Потом палача и кровью его истерзанных жертв.

Калейдоскоп картин в её голове, казалось, замедлил бег, словно резко оборвавшись. Она чувствовала, как стекает по её спине кровь, она слышала, как падают на грязный каменный пол и разбиваются алые капли, раскрываясь, будто цветы, при соприкосновении с твердью. Время застыло, и лишь боль удерживала её в тисках колючих объятий.

Снова свист — а как же она надеялась, что ему надоело…

Протянутая к ней татуированная ладонь…

— Что молчишь? — Кёниг ощерился, снова обойдя её, схватил за мокрые волосы и с силой рванул вверх, от чего снова всё тело пронзило болью.

Стон вышел глухой. Горло немилосердно саднило — похоже, Ноа ещё и сорвала голос.

— Заново! Ты сдохнешь, как негодная дрянь, от моей руки!

Взрыв. Смерть.

— Что молчишь, я тебя спрашиваю?! — он без размаха ударил её по лицу.

Рот наполнился солёной жидкостью, казалось, из глаз вот-вот брызнут слёзы, но слёз по-прежнему не было, а глаза горели огнём.

— Раз… — хрипло пробормотала она, когда плеть, в очередной раз просвистев в воздухе, упала хлёсткой тяжестью на её тело.

Объятия Чунты…

— Два…

Засечки на карте…

Это казалось бегом по кругу, а боль всё не уходила и предательское сознание оставалось ясным, не желая покидать измученную плоть.

— Три…

Московские подземелья…

С каждым ударом всполохами появлялись картины трёх жизней: её, Чунты и его загадочного красноглазого двойника, становилось всё непонятнее, где же её мысли, эмоции, личность, а где — они…

— Пятнадцать…

Кёниг дрожал от возбуждения. В горле эсэсовца пересохло, волосы встали дыбом, а низ живота до боли пылал огнем. Это была отличная возможность: с тех пор, как истребили цыганский лагерь, ничто не давало ему таких красок, как подобное времяпрепровождение. В борделе цыганских женщин тоже больше не было, да и там осуществлялся строгий контроль: только к женщине своей расы, только на пятнадцать минут и только в миссионерской позе — за всем этим тщательно следили. Конечно, всегда можно было заплатить за некоторую экзотику, но того, что было нужно, ему там никто не позволял даже за деньги, которых сейчас у всех было не слишком-то много. А позориться за собственные кровные, да ещё и прослыть импотентом Кёнигу вовсе не хотелось.

У Ноа будто бы обострились все чувства, мир казался таким кристально ясным через призму почти прозрачной и какой-то мажорной боли. Она услышала, как Кёниг отложил плеть в сторону; в её сердце встрепенулась надежда, что, быть может, больше не будет ещё больней. Однако, словно прочитав её мысли, он, отвязав верёвку, попросту отпустил её, от чего цыганка свалилась на холодный шершавый каменный пол, рассаживая кожу на коленях. Новая волна удушливой боли накрыла её с головой, заставляя сжаться в комок. Сердце стучало в висках.

Кёниг швырнул её, словно смятую тряпичную куклу, на верстак лицом вниз. Теперь он стоял за спиной Ноа, издавая стеклянный шелест плотной тканью. Она почувствовала его грубое прикосновение словно всем звенящим телом.

Поток искажённых лиц. Кровь на сапогах, которыми он забивает лежащего ничком и тщетно прикрывающего голову мужчину в полосатой пижаме не по размеру. Белая перчатка в крови, летящая в огонь.

А после ей показалось, что её разрывает изнутри. Что вся испытанная до этого боль, даже та, на которой победоносно грянул оркестр, оказалась предвосхищением, увертюрой. А сейчас — сейчас наступила кульминация.

В её голове будто окончательно прорвало плотину. Это был не просто поток. Это была чудовищная мешанина, в которой она полностью прекратила осознавать себя и собственные ощущения. Теперь в ней будто поселилась тысяча огней, часть из них билась в предсмертной агонии, часть веселилась — лихорадочно, как в последний раз. Единственным незыблемым островком, спасительным якорем оказывались воспоминания о блеске глаз Чунты, отчего-то отливавших красным, и его прикосновениях. Однако и эта картинка вскоре рассыпалась, когда она ощутила совершенно странное, какое-то абсолютно чужую, ни с чем не сравнимую пьянящую эйфорию, словно бы весь мир был у её ног, а она была — или был? — там властелином, единственным и безраздельным.

Кёнигу казалось, что у него ещё в жизни не случалось настолько яркого оргазма. Иной раз ему вовсе не удавалось не то что довести дело до конца, но и начать — раз за разом для того, чтобы эрекция была достаточно сильной, ему приходилось истязать жертв со всё более нарастающей жестокостью. Иногда случалось, что к тому моменту, как он был более чем готов, объект его вожделения уже умирал, что мигом сбивало весь настрой. Этот же раз оказался воистину удивительным.

Эсэсовцу было мало. Столь удачные случаи были редкостью, и он не собирался довольствоваться малым. Заглянув в глаза с присвистом дышащей жертве, он нахмурился — слишком пустым был её взгляд. Он хотел, чтобы цыганка полностью была в сознании.

— Что, понравилось? — он вылил ей на голову полведра холодной воды.

Взгляд её немного прояснился, но в нём промелькнуло нечто, напугавшее Кёнига. В какой-то момент ему показалось, что в его глаза заглянули разом все замученные им люди, и взгляд этот не сулит ему ничего хорошего. “Показалось”, — подумал он и потряс головой, прогоняя омрачившее его столь приподнятое настроение наваждение. Нет уж — сегодня он король(1) и правит бал!

— На колени! — он стянул Ноа за волосы на пол.

Коленные чашечки гулко ударились о каменную твердь. Ноа странно всхлипнула и широко улыбнулась.

— Весело тебе? — разозлился Кёниг, отвешивая цыганке звонкую пощёчину, а после рывком поднимая с пола и ставя в исходное положение. — Ничего, сейчас рыдать будешь, дрянь паршивая!

Скрипнула дверь. Эсэсовец раздосадованно обернулся, готовый вытолкать взашей, а то и накостылять как следует так некстати появившемуся визитёру. Ноа тоже обернулась на звук. Мокрые волосы занавешивали разбитое лицо.

— Херр Кёниг… — на пороге стоял запыхавшийся Зайдлиц. — Вас к себе врачи требуют… Возмущаются, что вы цыганку забрали…

Кёниг спешно натягивал штаны. Его раздражал тот факт, что он не получил того, чего хотел, и сейчас его просто переполняла ненависть: к так некстати появившемуся юнцу-Зайдлицу, к врачам, будь они неладны, и, конечно, к чёртовой цыганке. Но он ещё найдёт способ насладиться ею!

— К Менгеле?.. — упавшим голосом проговорил эсэсовец.

Энви отрицательно покачал головой:

— К обер-арцтин Кимблер. И поскорее.

Кёниг поёжился — к фрау Кимблер идти не хотелось. Он неоднократнопредставлял её обнажённой, примерно в том же положении, что была сейчас несчастная цыганка; он чудовищно хотел проделать с ней всё то же, но прекрасно понимал, что эта птица не его полёта. Да и её муж, сумасшедший учёный и садист, каких поискать, вряд ли спустил бы ему с рук не то что действия — подобные мысли в адрес своей жены. Если бы, конечно, узнал.

— А эту?.. — недовольно спросил Кёниг, кивнув на продолжавшую широко улыбаться окровавленными губами Ноа.

— Сам отведу в другой медицинский блок, как и велели, — недрогнувшим голосом сообщил Зайдлиц.

— Сам, поди, хочешь, — скривился Кёниг, указывая на по-прежнему стоящую на коленях и покачивающуюся из стороны в сторону цыганку.

— Как со старшим по званию разговариваете? — перешёл в наступление Энви.

Кёниг стиснул зубы. Он вечно забывал, что этот малявка на иерархической лестнице стоит не на одну ступень выше его самого.

— Прошу простить, херр хауптштурмфюрер! — он вытянулся по струнке. — Разрешите выполнять приказ?

— Валяйте, — развязно ухмыльнулся гомункул.

— Хайль! — Кёниг щёлкнул каблуками и покинул барак.

Энви едва дождался, когда эсэсовец закроет дверь и отойдет подальше, а после приблизился и осторожно убрал нависшие на лицо пряди волос, рассматривая женщину.

— Ноа…

1) Der König (нем.) — король.

========== Глава 17: Capienda rebus in malis praeceps via est/В беде следует принимать опасные решения ==========

Our castles in the air

We build them in despair

But maybe there is no one to answer your prayer.

Our castles in the air

We build them in despair

But you can help me smile

On this road to nowhere.

Stratovarius “Castles In The Air”.

— Эдвард, ты Ноа не видел? — Альфонс смотрел настороженно из-под нахмуренных бровей.

— Нет, — покачал головой Эд. — А должен был? Она же вроде со Шра… То есть, с Чунтой на кухне сидела…

Альфонс брату казался в последнее время сам не своим. То он подолгу бездумно пялился в книгу или в газету, или и вовсе в окно, явно думая о чём-то своём, то принимался как-то нарочито весело обсуждать последние новости. Эдварда раздражало его бессилие в поисках изобретения Шаттерханда — если все эти двадцать лет у них в руках были хотя бы намёки, временами граничащие с издевательством, то сейчас не было ничего.

— Сидеть-то сидела, — выдохнул Ал и ещё больше нахмурился. — Да только Чунта там со своими рецептами возится. А Ноа нигде нет…

— Неужели она опять никого не послушала и ушла одна на улицу? — Эд вскочил и сверкнул глазами. — А если с ней что-то случится?

Братья переглянулись. Оба сейчас не хотели нагнетать. Оба не хотели причинить боль друг другу. Они привыкли, что Ноа всегда с ними: верная, тихая, послушная, словно тень, неотступно следующая и всегда готовая подставить плечо. А сейчас…

— Подожди, — Альфонс наступил на горло страху, сдавившему его существо ледяной костлявой лапой, — может, отошла. Может, в подвале. Давай повнимательнее посмотрим.

Ноа не нашлась ни через полчаса поисков и ожидания, ни через час. Эдвард кусал губы и хмурился, Ал чувствовал, как злость на тибетца охватывает его душу. Он же просил лишь об одном, о столь малом…

— Как пропала? — Чунта отбросил записи и недоумённо воззрился на Эдварда, сыплющего вопросами. — Погодите, я опрошу остальных из экспедиции. Может, ушла в соседний дом?

Опросы сначала не дали ничего, лишь потом один из учёных, покачав головой, припомнил, что женщина куда-то направлялась. Он попытался её отговорить, но она, похоже, не вняла советам.

— Чёрт возьми! — вспылил Эдвард. — Уже темнеет! Надо её найти!

Никто из прохожих не видел никаких цыган уже очень давно. Говорили, что в Тшебине их не было видно года два так точно. Только пара бродяг вспомнили что-то неопределённое и указали в разных направлениях, на что Альфонс горестно отметил, что они бы и на чёрта лысого покивали за корку хлеба или глоток выпивки. Стылая вязкая ночь опускала свой полог на польский город-призрак, ощерившийся остовами разбомбленных зданий, недружелюбно рассматривающий незваных гостей провалами выбитых окон. Эдвард вдруг почувствовал ноющую зияющую пустоту где-то в сердце. Он так привык к цыганке, воспринимал её присутствие, как нечто само собой разумеющееся, а, временами, порядком опостылевшее, а сейчас, когда её словно след простыл, ощутил злой укол совести.

— Брат… — начал Ал. — Надо спросить у патрулей.

Эд передёрнул плечами — спрашивать у нацистов, не видели ли они цыганку, казалось ему чистой воды безумием. Но выбора особенного не было.

— Я спрошу, — твёрдо сказал Чунта. — Я здесь на особом статусе, мне это точно не сможет навредить.

*

— Цыганка? — растягивая слова и смерив неприязненным взглядом визитёра, процедил патрульный. — Понятия не имею. Я только заступил. Спросите через два дня, в ночь — тогда и будет сегодняшняя смена.

Он захлопнул окно, давая понять, что разговор окончен. Чунта выругался себе под нос, нацепил на лицо маску доброжелательности и продолжил расспросы:

— Простите великодушно, но нет ли возможности спросить у них об этом раньше? Лучше бы прямо сейчас. Поймите, мы учёные…

— Учёные — цыгане? — лицо младшего офицера искривилось в презрительной усмешке. — Не говорите ерунды. Всем известно, что они не умнее дворовых псов.

Эдвард, слышавший слова патрульного вспыхнул, но удержался от комментария.

— Нам очень нужно найти члена нашей экспедиции, — гнул своё тибетец, полностью игнорируя выпад. — Я прошу вас, посодействуйте нам. Пожалуйста.

Эд покачал головой, мысленно восхищаясь выдержкой Чунты. И радовался тому, что не он начал этот разговор — уверенности в том, что он смог бы сдержаться, у Элрика не было.

Патрульный, прищурившись, изучал говорящего с ним человека. Было похоже, что этот интеллигент настроен решительно, и покоя им не даст, а и без него забот хватало.

— Ладно, — махнул рукой он. — Если старина Фриц ещё спать не лёг, позову его к вам. Но если лёг — даже не надейтесь, будить не стану, тогда уж до завтра.

— Спасибо, — искренне улыбнулся тибетец.

Эдвард и Альфонс стояли в стороне. Они оба не знали, что они хотят услышать: что их Ноа видели и куда-то забрали — от этой мысли обоим стало сразу же не по себе, они, хотя и в общих чертах, знали о существовании “лагерей смерти”, — или же что никто никогда не видел женщину с такими приметами. Откровенно говоря, оба варианта были плохи, да и о выборе даже из двух зол речи не шло.

Вскоре вернулся патрульный, ведя за собой хмурого плюгавого мужичонку с жидкими усами.

— Вот у него и спрашивайте, — махнул он рукой, возвращаясь на пост.

— Что надо? — резко спросил плюгавый, потирая кулаками покрасневшие глаза.

Похоже, он мало того, что чудовищно хотел спать, так ещё и успел принять на грудь не то самогона, не то водки.

— Эта женщина, — Эдвард не выдержал и сунул ему в лицо потёртую фотокарточку Ноа. — Вы её не видели?

— Как не видел, видел, конечно, — охотно кивнул мужичонка, позёвывая. — Своими руками вот отрядам передал. А вам она зачем? — он полусочувственно обвёл истинно арийскую компанию мутным взглядом. — Спёрла что-то, да?

Рука Ала легла Эду на предплечье, словно упреждая. Вовремя.

— Нет-нет, господин Фриц, — вежливо ответил Чунта. — Видите ли, она была членом нашей экспедиции…

— Цыганка? — ахнул плюгавый, разом протрезвев. — Правда, что ли?..

— По хозяйственной части, — спешно добавил тибетец, упреждая противные его душе долгие дебаты относительно интеллектуальной неполноценности части земного населения, чем сразу удостоился неприязненного взгляда старшего Элрика, всё еще удерживаемого более рассудительным Алом.

— А-а-а, — двусмысленно протянул немец. — Я передал её к эшелону, но он уже, поди, отбыл…

— Куда?! — не в силах сдерживаться более, вопросил Эд.

— Дык, откуда ж мне знать? — удивился плюгавый. — В Аушвиц, поди, до него ж рукой подать, — он неопределённо махнул рукой куда-то в сторону. — Могли, конечно, в Плашов или на Фарбен… Но… Моё дело-то малое… Через недельку-другую сортировщики вернутся, у них и спросите.

*

Расспросы больше не дали ничего. Из всей полученной информации выходило, что, скорее всего, цыганку и правда забрали в “лагерь смерти”. Эдвард тут же предложил доехать до ближайшего и расспросить там кого-то из начальства, на что и Чунта и остальные учёные только горестно покачали головами: соваться в подобные места было смерти подобно. Особенно с их убеждениями. Оставалось наводить справки и выяснять окольными путями, не привозили ли в начале холодного ноября сорок четвёртого женщину-цыганку, тридцати-сорока лет.

Братья мрачнели день ото дня, вокруг карих глаз Чунты залегли круги, но Ноа словно сквозь землю провалилась. Коллеги тибетца начали перешёптываться: работа существенно замедлилась — их координатор отдавал приоритет поиску цыганки.

— Слушайте, — мрачно начал Эдвард, когда пошла вторая неделя бесплодных поисков, — а что у вас там с этой картой? Продвигается?

— Здесь уже закончено, — вздохнул тибетец. — Осталось ещё три точки. Честно говоря, надо ехать…

Эдвард и Альфонс переглянулись.

— Чунта, — Альфонс серьёзно посмотрел на учёного, — нам нельзя рисковать. Езжайте дальше, а мы продолжим поиски.

Чунта ощущал себя препогано. Во-первых, он и правда не мог слишком долго задерживаться на одном месте, не окончив приготовления, во-вторых, он понимал, что не выполнил такую простую просьбу младшего Элрика, а теперь, получается, еще и уходил от ответственности, не имел возможности загладить собственную тяжелейшую вину.

— Послушайте, — Ал словно почувствовал всё то, что камнем лежало на душе у тибетца, — сделанного не воротишь. Мы не знаем планов Отца, не знаем, когда наступит Тот День. Если мы опоздаем — на кон будет поставлено слишком многое. Завершите контур, а мы найдём Ноа.

Согласно расшифрованным записям Норбу, существовали некоторые “места Силы”, “прорывы”. Чунта не знал, поможет ли следование инструкциям брата противодействовать плану Отца, но это был его шанс внести свою лепту в спасение мира. Теперь он методично объезжал указанные места, чертил там символы, указанные в записях, и щедро поливал землю пряно пахнущим отваром, созданным по рецепту Норбу. Однако не согласиться с тем, что предложение Альфонса было крайне рациональным, Чунта не мог.

— Хорошо, — вымученно выдавил он, глядя в глаза Алу таким взглядом, что тот сразу понял, насколько тяжело далось это решение Чунте. — Только…

— Разумеется, — кивнул Альфонс. — Мы всё-всё сообщим.

*

— Брат… — начал было Ал и осёкся.

Эдвард посмотрел на него, закусив губу.

— Нет, я не верю, — старший Элрик упрямо потряс головой. — Я отказываюсь верить! Она жива! Мы найдём её!

Медовые глаза влажно заблестели. Эд прекрасно понимал, что с каждым днём и без того призрачные шансы тают, как ноздреватый снег от весеннего тумана, но мириться с этим он не желал.

Они сидели в домике в Тшебине, зябко кутаясь в пледы и прижимаясь плечом к плечу. Словно лавиной их накрыло потоком воспоминаний. Бесконечное “а помнишь” забытыми отзвуками звенело в резко ставшими мальчишескими голосах, на лицах блуждали печальные улыбки.

— Завтра надо ещё раз сходить на сортировочный пункт, — внезапно сверкнул глазами Эд. — Ну не могли же те, кто этим занимался, сквозь землю провалиться!

Оба вздрогнули — никто не захотел озвучивать мысль о том, что эшелон могли разбомбить, на него могли напасть и вырезать всех, он мог, в конце концов, сойти с рельсов, а новостные хроники далеко не всегда оказывались точными и правдивыми.

— Сходим, — кивнул Ал. — Эд, меня ещё кое-что беспокоит.

Эдвард вздохнул — он знал, к чему клонит брат.

— Что мы дальше делаем с поисками бомбы?

Эд скривился, как от зубной боли — теперь у них не было даже зацепок. Миражи кончились, подсказок о том, где искать бомбу, больше не осталось.

— Ты вообще что-нибудь слышал о подобном оружии? — Ал наклонил голову и посмотрел на брата.

— Да, — неохотно ответил Эд. — То тут, то там твердят о том, что разрабатывают нечто подобное.

— Угу, — кивнул Ал.

— Слушай! — Эд широко раскрыл глаза. — А может… Может, ее и вовсе потеряли?..

— Глупо на это рассчитывать… — выдохнул Ал, глядя куда-то вдаль.

— Хорошо, — Эд упрямо мотнул головой. — Но нам нужна информация. Может, поищем Макдугала, если он еще тут?

— А куда бы он делся?

— Война, — буркнул Эдвард. — Жив бы он еще был…

— Но он тоже не торопился передавать бомбу кому-то!

— Может, она у него?.. — с надеждой спросил Эд.

— На это я бы тоже не рассчитывал, — покачал головой Ал. — И, брат… Надо понять, за что хвататься… Ноа…

— Ноа, — подтвердил Эд. — Мы должны сначала спасти ее. Наверняка она сидит там, в этом Аушвице и ждет нас. Вот глупая девчонка! — Эд пнул камешек носом ботинка. — Кто просил ее уходить в такое время!

— Она не виновата! — возразил Ал. — Но ты прав. Сначала — Ноа. Бомба ждала двадцать лет. А Ноа там… — он нервно сглотнул. — Она там не сможет столько ждать…

— Столько — не понадобится! — заявил Эд.

Ал покачал головой — ему в голосе брата послышалась слишком уж вымученная бравада. Изнуренные поисками, они ощущали, как с каждым днем тают их шансы на благополучный исход затеянного в юношеском пылу предприятия.

========== Глава 18: Suo periculo/На свой страх и риск ==========

Meine Welt bricht auseinander,

Und sie brennt an ihrem Rand,

Ich habe Angst, ich fall hinunter,

Sag, verlier ich den Verstand?

Sag, verlier ich etwa komplett den Verstand?

Frieden fänd ich nur im Schlaf…

Ich will nichts hören, will nichts sehen.

Los sag mir, ist das verrückt?

Megaherz “Ist Das Verrückt”.

Ласт собиралась на обеденный перерыв. Отпустив последних пациентов и с горечью отметив, что ни одна из гипотез Менгеле по экспериментам с цветом глаз и волос не подтвердилась, она сняла халат и уже направилась к выходу, как в дверях столкнулась с высоким светловолосым мужчиной. Ей уже доводилось его видеть, однако она совершенно не помнила ни как его зовут, ни что он из себя представляет.

— Обер-арцтин Кимблер, — мужчина вытянулся по струнке.

Ласт не без отвращения отметила, что от него сильно пахнет потом: ей не нравился запах большей части людей, за очень редким исключением.

— Меня к вам направил хауптштумфюрер Зайдлиц, — он стремился не смотреть ей в глаза.

Ласт смерила его презрительным взглядом, не подавая виду, что понятия не имеет, с чего бы Энви отправлять к ней какого-то очередного эсэсовца.

— По какому же из поводов он направил вас ко мне? — она недобро ухмыльнулась, не без удовольствия отмечая, как забилась синяя жилка на бледном виске.

Кёниг судорожно вздохнул и, казалось, ещё больше вспотел. Сейчас было главное — не дать слабину. Раз на раз не приходился, и далеко не все старшие по званию были готовы спускать с рук Кёнигу его маленькую забаву. О том, как к его скромным фетишам отнесется обер-арцтин, он пока предпочитал не думать. Хотя, глядя на обтянутую форменной рубашкой грудь Леонор Кимблер, не думать об этом было сложно. Сколько же ей лет? Судя по тому, что говорят, больше сорока, а выглядит моложе иных тридцатилетних… Кёниг потряс головой.

— Цыганка, с последнего эшелона… Хауптштурмфюрер передал, что вы срочно требуете её в медблок, — он старался говорить ровно, чтобы ничто не выдало ту бурю, срывавшую последние покровы самообладания с его внутренней сути.

Кимблер уставилась на него необычными глазами испытующе, словно изучая. Горло сжалось в спазме — Кёниг чувствовал себя нашкодившим щенком, а не пусть и младшим, но офицером СС. Молчание затягивалось.

— Принято, — наконец бесцветно ответила Кимблер, изогнув накрашенные губы в брезгливом подобии улыбки. — Свободны.

Гора свалилась с плеч незадачливого эсэсовца. Стараясь ничем не выдать облегчения, он вежливо попрощался и стремительно пошёл прочь, подальше от кабинета проклятой ведьмы.

Отойдя на приличное расстояние, Кёниг чертовски разозлился на себя: что же за напасть такая? Почему он так теряется в присутствии какой-то женщины? Ему ещё больше захотелось отомстить этой высокомерной офицерше за его унижение, отвести её в ту же мастерскую, выбить плёткой всю спесь, поставить на колени и упиваться её слезами, смотреть и слушать, как она будет умолять его о пощаде… Ради того, чтобы предаться этим фантазиям, Кёниг был готов даже пропустить обед.

*

В этот день Энви с самого утра переполняло предвкушение. Он сам не знал, что же такое особенное предвосхищал его разум, и не мог даже догадываться, но где-то в глубине души его зрела уверенность, что так или иначе, но это нечто связано с братьями Элриками. Его тоска по ним была острой, неизбывной, день ото дня он больше и больше хотел встречи с ними, и день ото дня меньше и меньше верил в её возможность.

Когда же кто-то из надзирателей вскользь не без удивления упомянул, что, оказывается, есть ещё цыгане на земле европейской, и одну такую, лет тридцати пяти или немногим более, как раз привезли, его сердце подпрыгнуло в груди и ускорило бег. На тот момент он не думал ни о чём: он отчаянно жаждал, чтобы этой цыганкой оказалась Ноа, чтобы она вывела его на Элриков — ну, или же Элрики бы сами нашли её, а с ней и Энви. Поэтому он тут же очертя голову бросился на поиски.

Зрелище, увиденное им, вернуло его из эмпирей фантазий в грязный пропахший кровью, потом и человеческой болью барак. И снова всё пошло не так: вместо того, чтобы по своему обыкновению насладиться подобным зрелищем, Энви испытал укол жалости, перемешанной с восторженным ужасом. Всё же люди подчас бывали достаточно изобретательными.

Он не мог узнать в избитой обнажённой женщине кого-либо: её лицо скрывали длинные перепутанные волосы, а само оно было обезображено отёком и залито кровью. Но что-то внутри него отчаянно кричало: это та, кого ты ищешь! Судорожно облизнув губы, он выпалил первое, что пришло ему в голову. Ох, и надерёт же ему уши сестричка за самодеятельность!

Кое-как спровадив больного извращенца — хотя в иной ситуации Энви бы не был столь категоричен, — гомункул осторожно, боясь спугнуть свой мираж, приблизился к стоящей на коленях и покачивавшейся из стороны в сторону фигурке. Убрал налипшие на лицо тяжёлые от воды и крови волосы и вгляделся в такие знакомые черты. Из её тёмных мутных глаз на него смотрела сама бездна. Он ошарашенно отшатнулся, вспомнив о её злом даре, стараясь не прикасаться.

— Ноа… — тихо проговорил он. — Ноа, это ты…

Он подавил абсолютно неуместный сентиментальный порыв обнять ее и прижать к себе, понимая, что лишь причинит ей новую боль, как физическую, так и душевную. Она была его каналом связи с Элриками, он не мог потерять её или чем-то навредить ей! Нужно было что-то сделать, причём срочно, но мысли, как назло, будто выветрились из головы.

Из ступора его вывел громкий стук упавшего тела: цыганка потеряла сознание и теперь лежала в неестественной позе с пугающим оскалом на лице. Энви опешил: вдруг умерла? Что, если этот Кёниг и правда замучил её до смерти? Выглядела она плохо…

Решив, что пусть с этим вопросом тоже разбирается его ненаглядная сестрица, Энви вздохнул, взвалил расслабленное и от того потяжелевшее тело цыганки себе на плечо и направился к выходу из барака.

*

— Тебя кто-то видел? — глаза Ласт метали молнии.

Энви потупился, кусая красиво очерченные губы.

— Я тебя ещё раз спрашиваю: тебя кто-то видел, пока ты нёс свою драгоценную ношу через половину лагеря, обильно поливая всё её цыганской кровью?

Ласт была зла не на шутку. Сначала братец отправил к ней этого потливого идиота, который, судя по всему, не умеет держать себя в руках, даже не предупредив ни о чём, а теперь приволакивает цыганку, которой даже не успели сделать татуировку, и просит мало того, что вылечить, так ещё и пристроить куда-нибудь на непыльное место! Будто бы она всемогущая!

— Нет… Кажется…

Она вздохнула. Делать было нечего — если ей что-то предъявят, у неё было оправдание. Как раз накануне Менгеле очень жалел об отсутствии цыган, у него была какая-то идея относительно кожного пигмента. Но тогда придётся разменять эту фигуру.

— А давай скажем, что она умерла? — осенило Энви.

— Кто умерла? — из проёма приоткрытой двери в кабинет заглядывал Кимбли. — Леонор, обед скоро закончится…

Ласт сжала челюсти и, скользнув к двери, втащила Зольфа внутрь и прикрыла дверь, оглядываясь.

— Скажите спасибо, что здесь переустанавливают диктофоны и запись не ведётся, — зло прошипела она. — Энви, поганец чёртов, зачем она тебе понадобилась, объясни?

— Кто понадобился? — Зольф непонимающе и раздражённо оглядел кабинет.

Ласт метнула в него сочувственный взгляд: похоже, он был голоден.

— Это Ноа, — пояснил Энви. — Раз здесь она, значит, и Элрики поблизости.

— Это значит, нужно рисковать нами? — Ласт скрестила руки на груди.

Зольф внимательно рассматривал лежащую на кушетке женщину и вслушивался в диалог гомункулов.

— Нет… Нет, конечно… — Энви пошёл на попятную. — Просто… Надо её спасти… Этот Кёниг чуть не убил её…

— С каких это пор ты сочувствуешь людям? — брови Зольфа поползли вверх.

“С тех пор, как эти люди так или иначе связаны с Элриками”, — подумала Ласт, но промолчала.

— Так, я понял, мы сегодня без обеда, — констатировал факт Кимбли. — Что мы будем делать? И что с ней такое? Выглядит отвратительно. Кстати, а откуда ты её знаешь? — обратился он к Энви. — Кому-то покупал цветы? — глаза Кимбли словно смеялись.

— При чём тут цветы? — удивилась Ласт.

Зольф пожал плечами:

— Эта женщина в Мюнхене работала цветочницей. Вместе с женой полицейского инспектора.

Со стороны койки послышался едва слышный хриплый стон. Ласт и Энви метнулись на источник звука, Кимбли стоял поодаль и наблюдал. Более всего его беспокоил тот факт, что из-за импульсивной выходки завистливого гомункула на кон была поставлена их репутация. И, чего греха таить, жизнь — за укрывательство врагов Рейха можно было пополнить списки отправленных в газовые камеры.

*

Ноа открыла глаза в чистом и светлом помещении, настолько светлом, что из глаз моментально потекли слёзы. Всё тело болело и саднило, и снаружи, и внутри, плечевые суставы горели огнём. Голова нещадно кружилась, перед глазами плыло, но всё же ей удалось разглядеть два лица, склонившиеся над ней. Они показались ей чудовищными фантасмагорическими масками, бесами, что замедлили свою danse macabre, чтобы, хищно ощерившись, продемонстрировать ей свою опасность. Тысячи огней словно тлели в них, как будто…

Жуткие крики боли — впору зажать уши, но картина проясняется: она видит невероятно красивую женщину с длинными вьющимися волосами и толстого мужчину неопределенного возраста, сосущего палец, как младенец. Вместе они разглядывают карту несуществующей страны и туннеля под ней — скоро всё будет готово…

Туман слегка рассеялся, и она узнала эти лица: Эрвин Циммерман, её пути с которым разошлись словно бы вечность назад, и женщина из его воспоминаний, невероятно красивая и невероятно опасная. Теперь же эта женщина что-то говорила, но Ноа не слышала: в её ушах о чём-то спорили голоса, кто-то пел, выла сирена и свистела плеть Кёнига.

Ласт протянула руку к мечущейся на постели цыганке. Предварительный осмотр давал неутешительные прогнозы: переохлаждение и множественные травмы обеспечивали прямой путь в расход. Даже если ею и заинтересуется Менгеле, он вряд ли будет вкладывать силы и время в лечение. А Энви вряд ли устроит перспектива определения его драгоценной находки в подопытные, откуда почти никто не выходил живым. Сейчас же смотревшие на Ласт тёмные глаза были полны животного ужаса. И, что хуже, в них не было ни тени осознания происходящего. Ласт уже видела такие глаза — у безумцев.

— Тише, — неожиданно ласково проговорила она. — Здесь вам не причинят вреда. Я врач. Я вам помогу.

Ноа тихонько всхлипнула и начала напевать сорванным голосом, срывающимся на беззвучное шипение, какую-то колыбельную, периодически вздрагивая всем телом. Ласт, покачав головой, вздохнула и осторожно укрыла цыганку одеялом.

— Что мы будем делать? — бесцветным голосом спросил Зольф, когда они все отошли в противоположный угол. — Зайдлиц, ты понимаешь, что ты натворил? Ты нам смертный приговор подписал!

Ласт скосила глаза на Кимбли. Его почти трясло от едва сдерживаемого гнева и полного бессилия.

— Хочешь орать — ори шёпотом, — парировал Энви. — Она ж услышит…

— Плевать я хотел на неё! — Кимбли вскипел, но просьбу “орать шёпотом” исполнил с тщанием.

— Господа… — Ласт поджала губы. — Зольф прав. Энви, ты совершил невероятную глупость. Единственный способ реабилитироваться — сдать её сейчас под списание.

Глаза Зайдлица расширились в непередаваемом удивлении:

— Нет! Вы с ума сошли?!

— Энви, — Ласт примирительно положила руку брату на предплечье, — она сошла с ума. Я ничем, ничем не могу помочь.

И лишь из угла слышалось хриплое с присвистом полупение-полувой.

…Y en las noches que haya luna llena

Será porque el niño esté de buenas

Y si el niño llora

Menguará la luna

Para hacerle una cuna…(1)

*

Энви с ужасом смотрел на закрывшуюся за сестрой и Кимбли дверь, оставаясь в неприветливом медицинском кабинете. Вот-вот сюда мог прийти кто угодно из коллег Ласт, в том числе и Менгеле, а он был абсолютно беспомощен. Кажется, на сей раз он и правда совершил несусветную глупость. От злости гомункул взял было со стола какой-то бутылёк, замахнулся, но остановился на полпути: ему всё равно легче не станет, а за порчу имущества Ласт спасибо не скажет.

Он подошёл к кушетке, на которой лежала Ноа, и заглянул цыганке в глаза.

— Как там Эд и Ал? — наверное, звучало по-дурацки, но ничего больше Энви в голову не приходило.

Во взгляде больной промелькнуло узнавание.

— Эд… Ал… Ох… — Ноа попыталась закрыть лицо руками, но они слушались крайне плохо.

Сердце Энви сжалось — что она хотела сказать этим “ох”? Что они уже давно сгинули? Что не вернутся? Что у Отца больше не будет так нужных ему ценных жертв, а у него, Энви, по возвращении в Аместрис — друзей? Если ещё вообще удастся вернуться… Отчетливо, как никогда, он ощутил сейчас эту потребность, в которой не желал признаться даже самому себе. Ему нравились враги-Элрики. Но ещё больше его привлекала перспектива Элриков-друзей.

— Что с ними случилось? Когда?

— Они будут сердиться, что я ушла… — Ноа совершенно по-детски улыбалась разбитыми губами, глаза лихорадочно блестели. — И Чунта будет сердиться…

При мысли о Чунте ей показалось, что сердце оторвалось и ухнуло куда-то вниз. Сейчас она видела перед собой Циммермана, ничуть не поменявшегося с того момента, когда они расстались в Мюнхене, и никакой бесовщины. Однако порой ей казалось, что она одномоментно видит не только его и часть палаты, но и себя со стороны, слышит множество голосов в своей голове и ощущает подозрительные шевеления в теле. И если последнее ещё можно было списать на последствия избиения, то первое и второе казались ей некоторым откровением, будто наконец-то она узнала о мире что-то совершенно новое. И, наконец, примирилась с даром. Ноа больше не чувствовала себя больной, не затруднялась в понимании того, кто она такая, но точно знала: все те личности, что поселились в ней некогда, — она сама. Все — один, и один — все. Это было совершенно очевидно.

Её структура стала чёткой, как никогда. Ключ совпал с замком. Она превращалась в настоящую себя. Совершенно точно. И никакому Кёнигу со своей плетью больше не пошатнуть ничего в её системе.

То, что Кёниг — враг, было очевидно. Но кто все остальные? Эд и Ал — однозначно друзья. Чунта — это цыганке предстояло ещё выяснить. Всё же он делал с ней часть того же, что Кёниг. Энви-Циммерман — тоже друг, он же прогнал от неё Кёнига с его плетью. Темноволосая красавица — хорошая, она не делала больно. А вот мужчина с хвостом, что стоял поодаль — тоже враг. Он чем-то обидел Энви и красавицу. Тем более она где-то уже его видела и точно помнила, что обстоятельства, в которых она с ним встречалась, были какими-то неприглядными.

Энви не понял, кто такой Чунта, но это было неважно. Фиалковые глаза гомункула просияли: Эдвард и Альфонс Элрики были живы. Осталось придумать способ связаться с ними, тем паче, что предлог, более чем благовидный, у него уже был. И в данный конкретный момент этот самый предлог беззвучно истерически смеялся.

1) Mecano “Hijo de la Luna”, перевод:

И ночами, когда на небе полная луна,

Это значит, что ребенок доволен,

А если ребенок плачет,

То луна убывает,

Чтобы сделать ему колыбель.

Данная песня написана в 1986 году, но автор счел, что это слишком хорошая адаптация цыганской колыбельной, потому и использовал ее в тексте.

Комментарий к Глава 18: Suo periculo/На свой страх и риск

Поздравляю всех с Наступающим Новым годом! Читателям - много хороших произведений, авторам - вдохновения, сил и времени. И всем - всего самого наилучшего!

========== Глава 19: Levius fit patientia quidquid corrigere est nefas/Что нельзя изменить, то можно облегчить терпением ==========

Du bringst mich noch einmal um den Verstand,

Niemand hat Dich je gesehen.

Doch ich folge nur Deiner Spur

Durch Fleisch und Blut,

Denn Du,

Du lebst in mir.

Ammo slammo, it’s gotta go blammo,

Lust you bust you,

Can I ever trust you?

Scare you dare you, anyway I want you,

Catch you grab you now!

Du bist so schmutzig, und doch so schön.

Ich will mich in dir verlier’n.

Scorpions “Du bist so schmutzig”.

“Сделай так, чтобы она была в безопасности”.

Ласт шла по коридору, вслушиваясь в ритмичное цоканье каблуков. Похоже, Энви совсем потерял и страх, и разум. Конечно, свою просьбу он обосновал тем, что тогда две ценные жертвы для плана Отца точно будут у них в кармане, но, по мнению Ласт, это больше походило на почти детскую иррациональную прихоть. Впрочем, как злобно заметил Энви, выпустив разом все иголки, даже если она и считает это блажью, то око за око, а блажь — за блажь.

Ласт повела плечами: её словно пробрал озноб. Ужасно, она ощущала себя просто ужасно, когда братец привёл этот аргумент. Да, он рисковал ради Зольфа. Да, Зольф был ценной жертвой; однако, как сказал Отец, незаменимых не было. Не суть важно, говорил он это, имея козырь в рукаве, или же просто для острастки, факт оставался фактом: Зольф Дж. Кимбли был её прихотью. Её блажью. Её привычкой.

Однако это не отменяло того, что она и правда до некоторой степени чувствовала себя обязанной Энви. Несмотря на это его, затея с цыганкой казалась самоубийственной. Ну что такого в этой женщине? Её какой-то там особенный дар? Дар этот, по мнению Ласт, выветрился из тщедушного тела после пары ударов плетью и нескольких яростных фрикций. Вместе с разумом. Но позволить Энви ещё раз ткнуть её в собственные слабости, словно слепого котёнка, Ласт попросту не могла.

Сейчас ей следовало поторопиться. Пока Менгеле не прознал о том, что в одном из его кабинетов совершенно вопреки всем правилам находится цыганская узница, которая, вроде как, и не узница вовсе: ни номера, ни приказа — ничего. Ласт вышла из своего корпуса, тяжело вздохнула — теперь, помимо запаха гари, в воздухе постоянно витал запах гнили — и осмотрелась. У нее была лишь одна идея, как и где можно сохранить жизнь той, что так понадобилась Энви. Хотя бы на какое-то время. С удовлетворением отметив, что никто её не встретил и, кажется, даже не видел, Ласт вошла в барак под номером двадцать четыре.

— Херр Кляйн, — она посмотрела в глаза отвечавшему за бордель надзирателю, — у меня к вам приватный разговор.

В тесной душной комнатёнке, больше похожей на складское помещение, пропахшее пылью и плесенью, Ласт смотрела в стену, предвкушая, как изменится выражение его оплывшего лица, когда она выставит ему условия, и отмечая про себя, что фамилия этого малого весьма и весьма говорящая. Ей было неимоверно скучно: даже дыхание его было однообразным и безыдейным.

Герберт Кляйн с первого же дня знакомства навязчиво предлагал своё общество, однако, несмотря на ореол слухов вокруг персоны фрау Кимблер, та вовсе не торопилась падать в его распростёртые объятия. Разумеется, это вызывало у смотрителя лагерного борделя своего рода фрустрацию. Он неоднократно оказывал Леонор несмелые знаки внимания, чтобы, не приведи фюрер, ничего не заметили ни её муж, ни его жена; однако, судя по отсутствию какой-либо реакции, этих знаков не замечала, в первую очередь, сама Леонор. Поэтому сейчас он был невероятно счастлив. Счастлив настолько, что от волнения он сначала не смог совладать с неожиданно обмякшим членом, после ухитрился выпачкать её форменную юбку спермой ещё до начала чего-либо, а сейчас, покрываясь уже седьмым потом, не мог довести дело до конца. Впрочем, пока это было совершенно неважно.

— Итак, херр Кляйн, — после она испытующе посмотрела на него ничуть не изменившимся взглядом, — вам нужна экзотика.

Он облизал пересохшие губы. Она словно не спрашивала, а утверждала. И выглядела так, словно только что не произошло ровным счётом ничего.

— Поэтому, — Ласт скрестила руки на груди, — у меня к вам предложение. Вы от него, разумеется, не сможете отказаться. И, опять же, прибыль.

Кляйн похолодел. Ничего не бывает просто так. Вот и сейчас пришло его время расплачиваться.

— Что вы хотите? — голос предательски дрогнул.

— Я приведу сюда женщину. Её не должны видеть. Её попросту нет, если вы понимаете, о чём я, — Ласт хищно облизнулась.

— А… иначе… — он не осмелился посмотреть в её глаза.

Ласт мелодично рассмеялась.

— Иначе, — ледяные пальцы погладили его по щеке, но удовольствия эта ласка не принесла. — Ну вы же понимаете. Я всего лишь беззащитная женщина. Прошу заметить, даже безоружная. В отличие от вас.

Кляйн вздрогнул. Он понимал, что сообщи эта женщина о подобном, простого расстрела ему не ждать. Отчего-то перед глазами отчётливо встал образ Метцгера, которого химик, муж Леонор и форменный псих, использовал в качестве кролика для своих изысканий.

— Но всё было не так, — вяло попытался оправдаться надзиратель.

— Брось, — с нескрываемым презрением отмахнулась Ласт, — можно подумать, ты сам свой товар на качество не проверяешь.

Кончики его ушей горели, сердце билось часто. Он и сам пожалел о том, что провёл эти ужасно неловкие полчаса в душной подсобке с этой женщиной.

— Приводи, — хрипло проговорил Кляйн. — Кто там хоть?

— Цыганка.

*

Преисполненная гордости за прекрасно выполненную работу, Ласт направлялась домой. К счастью, цыганку в кабинете и правда не обнаружили. А на месте, в двадцать четвёртом, её рекомендации по покою и лечению “экзотического экземпляра” надзиратель и пара “мамок” выслушали тщательно и пообещали добросовестно выполнять. Лучащийся счастьем Энви куда-то убежал — разрабатывать новые планы, по всей видимости. Конечно, стоило ему ещё показать небо в алмазах за эту выходку, но пока у Ласт не было настроения.

Был уже поздний час, и она надеялась, что Зольф дома. В последнее время работы у него, как и у всех, поприбавилось. Да и он был зол как чёрт из-за всей этой истории; но Ласт рассчитывала, что новости и результаты её работы обязательно порадуют Зольфа.

— Зольф! Ты дома, — она обрадовалась, увидев его в домашней пижаме на уже приготовленной ко сну кровати. Хотя Кимбли и обложился книгами и что-то самозабвенно записывал. — Ну и библиотеку же ты в постели развёл…

— Ты поздно, — он зевнул, нехотя поднимаясь и убирая книги и исписанные убористым почерком листы на полку. — Работа?

Зольф погасил лампу, но комната так и не погрузилась во мрак — в окна лился ледяной свет прожекторов.

— Да, — Ласт кивнула и принялась переодеваться.

На работе она мало того, что собрала в пробирку часть спермы Кляйна, чтобы, в случае чего, иметь не только словесные доказательства, так ещё и обработала тело антисептиком. Пусть Ласт как гомункул и не могла подхватить человеческую хворь, надзиратель был ей до глубины души противен.

— Я разобралась с нашей проблемой, — радостно сообщила Ласт. — Теперь это цыганское недоразумение не имеет к нам ни малейшего отношения. И она пристроена туда, где её будут кормить, дадут нормальную одежду и комнату.

Зольф непонимающе поднял бровь — он привык, что узники Аушвица не имели подобных условий в принципе нигде, кроме разве что зондеркоманд и “ангелов”(1).

— Зольф, право слово, — она откинула волосы за спину, — ну в двадцать четвёртый же, в бордель.

Кимбли раздражённо дёрнул плечами — это его не касалось, почему он должен вообще об этом знать или думать?

— Гладко прошло? — он участливо посмотрел на уставшую жену.

— Нормально, — выдохнула она, ложась с ним рядом. — Ничего особенного, как обычно. Вот не понимаю я таких людей… Не фетишист, не извращенец, женат…

Зольф поджал губы. Ласт периодически прибегала к таким способам решения проблем, хотя чаще дело ограничивалось разной степени безобидности флиртом. Но у них был уговор: она всегда предупреждала его о подобном. Хотя Зольф и не подавал виду, каждый аналогичный случай вызывал у него целый спектр негативных эмоций.

— Почему ты меня не предупредила? — его голос, казалось, не выражал ничего. Как и его лицо.

Ласт нахмурилась. Обычно Зольф вёл себя таким образом, если был чем-то взбешён; однако она не понимала, что на данный момент было не так. Может, он попросту голоден?

— Я не успела, — она покачала головой. — Было очень мало времени…

Ласт, устраиваясь поудобнее, обняла его и положила голову ему на плечо. Кимбли не шелохнулся.

— Зольф, у тебя всё в порядке? — она обеспокоенно заглянула в его глаза.

— Просто отлично, — подтвердил он. — Сначала Энви притаскивает какую-то женщину, подставляя всех! Потом ты даже не потрудилась меня предупредить, хотя мы договаривались! Вы постоянно что-то от меня скрываете… Изворачиваетесь, врёте…

— Я не обманываю тебя! — в голосе Ласт зазвенело возмущение.

— Да? — Зольф горько усмехнулся. — Знаешь, мне казалось, что здесь мы — союзники, и я вам не цепной пёс!

Он прикусил губу. Что-то внутри него набирало обороты, а хвалёная выдержка, самообладание и умение выказывать лишь те реакции, что выгодны и уместны, изменяли ему. Как и его прекрасная жена.

— Зольф… — Ласт непонимающе покачала головой. — Ты не пёс! Мы не врём тебе и ничего не скрываем…

— Да, я помню, — он улыбнулся, но улыбка вышла какой-то неубедительной. — Помню, как вы наперебой обсуждали, стоит мне что-то там рассказать или пока повременить.

— Но мы же всё рассказали!

Зольф расхохотался:

— И сколько времени вы об этом молчали? Двадцать лет? Десять?

— Нет! — она упрямо помотала головой. — Значительно, значительно меньше!

— Пять? — он хмыкнул и махнул рукой. — Ладно, не имеет значения, — Кимбли порывисто сел на кровати. — Работы невпроворот. Пойду в лабораторию.

Ласт непонимающе воззрилась на мужа: если он собирался работать, что делал в постели? Зачем пришёл домой? И почему он так странно себя вёл, разве она что-то сделала не так?

— Останься… — тихо попросила она. — Неужели тебе обязательно работать ночью? Зольф…

Ласт перехватила его руку и попыталась удержать, но Зольф оттолкнул её.

— Обязательно, — отрезал он, подошел к шкафу и, распахнув его дверцы, уставился в темноту. — Встречный вопрос: а тебе обязательно было решать это дело? Это проблема Энви.

Ласт грустно вздохнула и, сидя на краю кровати, зябко обняла себя за плечи.

— Это уже не было проблемой Энви, — горько проговорила она. — И я не могла, — она встала и неслышно подошла к Зольфу вплотную, — не могла не помочь Энви спасти его человека.

Кимбли замер; казалось, будто он даже дышать перестал. Глаза его опасно потемнели, но он не шевелился и не говорил ничего. Ласт показалось, что прошла целая вечность.

— Любимого питомца, значит, — хмыкнул Зольф и отошел к окну, избегая даже смотреть в сторону Ласт. — Это всё объясняет. Кто же будет рассказывать о своих планах питомцу?

Он чувствовал, что ещё немного — и у него задрожат пальцы, только не как обычно во время взрывов — от удовольствия, а от гнева и осознания собственной беспомощности. Хотелось или забыться, илиубить кого-нибудь, вдосталь насладившись его криками, или и вовсе уйти на дело с бомбенкомандой или, того хуже, “ангелами”. И плевать, удастся ли вернуться. В Аместрисе государственный алхимик становился цепным псом благодаря собственной присяге, здесь же всё должно было быть, как он думал, совершенно иначе.

— Зольф, — она подошла к нему, примирительно обнимая мягкими руками, — ты не питомец. Ты мой союзник, мой любовник, мой муж… Моя семья, в конце концов!

Он стоял, не шевелясь, и глядел куда-то за окно. Прожектор заливал холодным светом его бледное лицо.

— Вон Вильгельм тоже был тебе членом семьи. И Мустанг сейчас. Знаешь, — глухо проговорил Зольф, — тогда, двадцать лет назад, в театре… Когда давали “Тристана и Изольду”… Тогда фрау Вагнер назвала меня скотоложцем. И была не так уж далека от истины.

Ласт отшатнулась, глаза её сузились. Зольфу на мгновение показалось, что она сейчас его ударит.

— Ты… Ты назвал меня, — зло прошипела она ему в самое ухо, — животным?!

— Если подойти к терминологии формально — мы и правда разные виды, — пожал плечами Кимбли.

Ласт неверными шагами подошла к кровати, села и, обняв себя за колени, молча уставилась в стену. Ей было совершенно непонятно, от чего он обошёлся с ней так жестоко, когда она своими действиями сначала спасла их всех, потом без утайки рассказала о то, как это ей удалось, а вместо благодарности получила одни только оскорбления.

Зольф обернулся, удивившись повисшей в комнате тишине. На бледном лице Ласт в отблесках холодного света прожектора выделялись влажные дорожки слез.

— О, ты умеешь плакать, — ядовито процедил Кимбли. — Удивительное дело! Надо зафиксировать, что у гомункулов есть в наличии слёзные железы.

Он сел на край кровати.

— Зольф… Что я сделала не так? Почему ты говоришь такие вещи? Мне кажется, или ты специально стараешься меня обидеть? — Ласт наклонила голову и посмотрела на него заплаканными глазами.

— Стараюсь, — сквозь зубы выдохнул Зольф, откидываясь на спину и глядя в потолок.

Она попала в точку. Обычно, когда возникала подобная необходимость, Ласт предупреждала о таких вещах заранее. Конечно, это не вызывало у Зольфа восторга, но хотя бы давало возможность морально подготовиться. Сейчас же, когда все были на взводе, он среагировал особенно остро и никак не мог остановиться. Нечто липкое сжимало, давило на ребра изнутри, мешало дышать; и он никак не мог понять, что же злило больше: что его Ласт отдалась другому или что ей самой было от этого гадко, а он, вместо того, чтобы поступить как хороший союзник, намеренно делал ей еще больнее. И, что самое отвратительное, Зольф желал причинить ей как можно больше боли, отомстить за собственное состояние, за то, что так легко далось ей и так немилосердно отчего-то выворачивало все его существо наизнанку. Зольф ощущал собственную беспомощность и не понимал, как уязвить ее сильнее. Ударить? Унизить? Он смотрел на ее слезы, и не мог определить, вызывают ли они в нем удовлетворение, перемешанное с лихорадочным возбуждением, или отчаянное желание больше никогда не видеть этого зрелища; сделать так, чтобы лицо Ласт всегда лучилось лишь счастьем и радостью…

— Ляг нормально, — Ласт тронула его тёплой ладонью за плечо. — Завтра всё тело болеть будет…

Нечто, переполнявшее его, вдруг натянулось тысячей струн и гулко оборвалось, оставив за собой звенящую пустоту.

— Я передал сыворотку Советам, — внезапно сообщил Зольф, ложась на привычное место. — Через связного их резидента.

Ласт приподнялась на локте и заглянула в его мрачное лицо.

— Только… — Зольф замялся. — Видишь ли… Если обнаружат недостачу…

Она передёрнула плечами и прижалась к нему:

— А это возможно?

Зольф умолк, кусая губы.

— Возможно, — нехотя согласился он. — Я не знаю, сколько нас писало отчёты по тому, что там вообще осталось на складах. Я не знаю, кто ещё что написал. И, как ты понимаешь, если сойдутся все данные, кроме моих, а потом сыворотка всплывёт на фронте…

— Значит, нужно, чтобы не сошлось у кого-то другого, — глаза Ласт воинственно блеснули.

Зольф посмотрел на неё испытующе, словно о чём-то раздумывая.

— Не знаю, — после внушительной паузы проговорил он, — не знаю. Не понимаю, как именно это осуществить.

— Может, до того, как всё это вскроется, уже решится вопрос с нашим уходом отсюда… — её голос был задумчив.

Зольф вскинулся: неужели она что-то всё-таки знает и скрывает? Только было улёгшееся, как песок на дно, беспокойство вновь поднялось в его душе.

— Ты что-то знаешь?

— Нет, — Ласт печально покачала головой. — Ни дат, на дальнейших указаний. Пока тихо… Так что полагаться на это слишком опасно.

Она провела пальцами по его груди:

— Давай я навещу архивы? Мне всё равно были нужны истории некоторых экспериментов.

— Это слишком опасно, — между бровей Зольфа пролегла вертикальная складка. — С другой стороны, на фоне всеобщей паранойи гестапо и так с ног сбивается. Вряд ли они начнут копаться в этой информации до того, как сыворотка всплывёт.

Он зябко повёл плечами, натягивая тонкое одеяло повыше. Когда злость прошла, Зольф особенно остро ощутил, как стало холодно и струи стылого воздуха проникали в оконные щели, ледяными языками облизывали обнажённые участки кожи и заползали под тонкую материю пижамы.

— Холодно? — сочувственно спросила Ласт, прижимаясь теснее.

Он согласно кивнул, обнимая её в ответ и слегка дрожа не то от холода, не то от перевозбуждения.

— Зима близко, — выдохнула она куда-то ему в шею.

— Очередная в этом мире, — скривился Зольф, зарываясь в привычно пахнущие ванилью волосы.

1) Зондеркоманда — от нем. Sonderkommando — “специальный отряд”. Особое подразделение узников, которое было предназначено для сопровождения заключённых в газовую камеру, а затем для обработки и уничтожения трупов.

Бомбенкоманда — от нем. Bombenkommando, или бомбовая команда — команда узников, откапывающая неразорвавшиеся снаряды.

Отряд “ангелов” — команда узников, обезвреживающая выкопанные бомбенкомандой снаряды. И бомбенкоманда, и “ангелы” очень часто погибали на месте вместе с конвоем и солдатами-подрывниками. На поиск их останков, как правило, даже не выходили.

========== Глава 20: Omnes una manet nox/Всех ожидает одна ночь ==========

So, maybe next time when you cast your stones

From the shadows of the dark unknown

You will crawl up from your hiding place

Take a look in the mirror, see the truth in your face.

In This Moment “Whore”.

Ноа лежала на животе на кровати в небольшой комнате. Ей регулярно приносили еду, чистую одежду, долговязый нескладный надзиратель, представившийся Кляйном, даже дал пару книг, хотя и смерил её несколько удивлённым взглядом. Кем был Кляйн, цыганка пока не могла определиться. Зато её группу “друзей” пополнила женщина, немка, наверное, ровесница самой Ноа или чуть старше. Хотя она была тоже надзирательницей, она не обижала ни Ноа, ни живущих в соседних комнатах женщин. Сама узница не имела возможности поговорить ни с кем из соседок: её не выпускали за порог. Также к ней приходила та самая красавица, оказавшая ей первую помощь после того, как изверг Кёниг чуть её не убил.

Фрау Кимблер, как звали красавицу, осматривала осторожно, но ощущения от её прикосновений…

Жуткие крики боли. Поток стенающих душ. Бешеная круговерть…

…были похожи на ощущения от прикосновений к встрёпанному Циммерману, спасшему её. Если её друзьям суждено быть такими странными противоестественными существами — что ж, так тому и быть. Ведь люди…

Верёвки на тонких запястьях. Красивое лицо обнажённой фрау Кимблер, искажённое неслышным криком. Нависающий над ней длинноволосый мужчина…

…зачастую оказывались врагами. Как Кёниг.

Мужское обнажённое тело, покрытое шрамами. Влажный язык, слизывающий жемчужно-белую каплю с ярко накрашенных губ…

…Как этот, с хвостом и татуированными ладонями, который делал больно этой красавице.

Так продолжалось восемь дней, а на девятый…

Ей было всё равно. Словно это происходило вовсе не с ней. Было всё ещё больно, но Ноа вспомнила, что красавица оставила ей банку с вязким кремом, как она выразилась, “на всякий случай”. Ноа очень быстро сделала вывод, что уж её спасительнице точно известно, как себя хоть немного обезопасить, и последовала советам. Спина, бёдра и ягодицы всё ещё болели от плети эсэсовца, она даже спать могла только на животе, а уж когда на неё сзади наваливались все эти ужасные люди…

Воспоминаний и картин в ней становилось всё больше и больше, иногда цыганке казалось, что они вот-вот выплеснутся через край причудливыми потоками картин из переполненной киноплёнки, но ничто не могло нарушить внутреннего её порядка, её структуры. Просто час от часу у неё становилось всё больше врагов, что, конечно, не могло поначалу её не ранить. Зато она смогла определиться с тем, что тибетец — тоже враг. Друзья такого не делают.

*

— Обер-арцтин Кимблер, разрешите, — на пороге стояла Йоханна Лангефельд, надзирательница Аушвица, одна из немногих, кто вообще знал о том, что в бараке под номером двадцать четыре живёт некая цыганка, даже без номера.

— Проходите, — Ласт кивнула нежданной гостье.

Лангефельд поджала губы, изучающе глядя на неё. Судя по тому, что это именно она привела новую подопечную в двадцать четвёртый, с ней можно говорить об этом “подарочке” начистоту.

— Новенькая… — Йоханна замялась. — Из неучтённых…

— Вы о цыганке, — Ласт вздохнула. — Об этом лучше бы молчать.

Надзирательница бросила несколько выразительных взглядов по периметру кабинета и вопросительно воззрилась на Ласт. Та лишь с грустной усмешкой отрицательно покачала головой.

— Ей там плохо.

Ласт внимательным взглядом фиалковых глаз изучала нежданную гостью. Она неоднократно слышала об излишней мягкости надзирательницы Лангефельд по отношению к заключённым, но ничего касательно её неблагонадёжности. Да и Зольф, под началом которого та работала в BASF и позже в IG Farben, никогда не отзывался о Йоханне с неудовольствием или раздражением.

— Что же вы предлагаете? — Ласт непроницаемым взглядом воззрилась на Йоханну.

— Может, есть другое место?..

— Камера смерти? — резко спросила Ласт, скривив в невесёлой усмешке накрашенные губы.

Йоханна осеклась, опустив глаза. Она с самого начала прониклась к цыганке сочувствием, понимая, насколько омерзительно заниматься этим совершенно против воли. Но, похоже, в этой ледяной женщине её точка зрения не встречала ни малой толики сочувствия.

— Увы, — безжалостно продолжила Ласт. — Если вас беспокоит её состояние здоровья, я могу всё рассказать и выдать рекомендации.

— Нет… То есть… — Йоханна смешалась. — Да… Если можно, в письменном виде… Но я по большей части… о здоровье… — она нервно сглотнула. — Душевном…

Ласт не хотела поднимать этот вопрос. По её мнению, цыганка сошла с ума. То ли её странный дар переродился в душевную болезнь, то ли она изначально была предрасположена к шизофрении, но сейчас, судя по всему, ситуация выглядела достаточно однозначно.

— Я не специалист, — пожала плечами Ласт. — Это не мой профиль.

Лангефельд как-то даже поникла. Ласт всматривалась в лицо Йоханны и никак не могла понять, откуда такое участие в судьбе ничем не примечательной узницы, каких, по её мнению, были тысячи. Она постаралась оживить в памяти всё, что рассказывал о фройляйн Лангефельд Зольф, но и это не помогло Ласт пролить свет на поведение надзирательницы.

— Жаль, — искренне проронила Йоханна. — Но я всё равно жду ваших рекомендаций. Как дела у херра Кимблера?

Ласт прищурилась, снова смерив взглядом Йоханну. Она не понимала, с чего бы той интересоваться делами Зольфа.

— Благодарю, всё в порядке, — уклончиво ответила Ласт, записывая неразборчивым почерком на клочке бумаги информацию по состоянию и рекомендации по лечению и поддержанию в норме.

— Замечательно, — как-то даже просияла Лангефельд.

Йоханне не было дела до “бесчеловечных экспериментов”, как это характеризовали люди, Кимблера. Её интересовало лишь то, не захочет ли бывший дотошный начальник покопаться в этом, без сомнения, интересном и противозаконном дельце.

*

— Отправила бы её к Зайдлицу, — хохотнул Зольф, в целом сменивший за это время гнев на милость, хотя всё ещё чересчур нервный.

— Чтобы он ещё что-нибудь испортил? — возмутилась Ласт, всё ещё злая на братца. — Нет уж.

Она выложила из рабочей сумки нелегально добытую колбасу и маленькую бутылку игристого вина.

— О! — глаза Кимбли загорелись голодным огнём. — Еда!

— Ты как Глаттони, — усмехнулась Ласт. — И всё же. Ты работал с ней. Почему её так беспокоит эта цыганка?

Зольф задумался.

— Не знаю, — протянул он. — Мы никогда не беседовали на личные темы. Работала она хорошо.

Пока Ласт переодевалась, он нарезал колбасу и достал из шкафа бокалы.

— Но должно же быть что-то… — она посмотрела на него, словно изучая. — Она так скрупулёзно выясняла всё о повреждениях и рекомендациях…

— А что там в итоге произошло? — не то чтобы Кимбли было интересно произошедшее с самой цыганкой, просто он очень любил наблюдать за Ласт, когда та увлечённо рассказывала что-то о своей работе.

— Её тот белобрысый избил и изнасиловал, — Ласт принялась рассказывать о медицинских деталях.

Зольф с нескрываемым наслаждением наблюдал за женой, попутно открыв бутылку и разливая рубиновую пузырящуюся жидкость по бокалам.

— Вот чего я никак не могу понять, — она села рядом, взяла бокал и, прищурившись, заглянула Зольфу в глаза, — какой смысл насиловать женщину?

Кимбли сделал пару глотков и поджал губы.

— Не знаю… — наконец ответил он. — Чтобы почувствовать власть? Куда ни плюнь — люди всё делают ради подтверждения собственной власти.

— Разве не интереснее сделать так, чтобы тот, кому ты был противен, сам тебя возжелал? — Ласт склонила голову набок, облизывая яркие губы.

Зольф ухмыльнулся:

— Каждому свое. Кому-то интереснее ломать душу, кому-то — тело.

— Знаешь, что-то у этой цыганки сломанным выглядит и то, и то, — возразила Ласт. — Хотя я сомневаюсь, что тот белобрысый преуспел в тонком психологическом воздействии.

— Не знаю, — отмахнулся Зольф. — Как по мне, все просто. Или тебя выбрали — или нет. А уж речь о человеке или о мире…

Ласт скосила глаза на Зольфа. На его лице играла самодовольная усмешка, которую гомункул восприняла как, во-первых, несомненный комплимент в свой адрес, а во-вторых, проявление гордыни Кимбли. Впрочем, как показывал её опыт, большая часть его амбиций и правда имела весомое подкрепление.

— У меня для тебя сюрприз, — загадочно улыбнулась она, потянувшись к сумке и доставая из неё лист, исписанный размашистым нечётким почерком.

— Отчёт по тому, что осталось на химическом складе после бомбёжки! — просиял Зольф. — Ты — чудо! — он обнял её и поцеловал в висок. — Никто ничего не заподозрил?

Ласт откинула голову назад, рассматривая Кимбли из-под опущенных ресниц.

— Нет, никто, — она взяла бокал, следя за тем, как оставшиеся пузырьки стремятся вверх сквозь толщу рубиновой жидкости. — Там было четыре отчёта. Два совершенно идентичных, третий — твой, отличающийся. И ещё один. Последний не сходится больше ни с какими. Я вытащила один… И теперь там не сходится ничего! — она хищно улыбнулась. — Если организуют проверку…

— Да уж, — засмеялся Зольф, — теперь у них вообще ничего не сойдётся. Если это дело попадётся гестаповским ищейкам…

— Кстати… — начала она, погладив по бархатной голове подошедшего к ней пса и переводя тему. — Отец всё ещё не назначил день, но я не уверена, что нам удастся забрать с собой Мустанга.

Зольф передёрнул плечами. Его куда как больше интересовало, как обойти равноценный обмен с Истиной, нежели судьба какого-то там пса, пусть даже и столь дорогого его жене.

— Может, есть кто надёжный, кто позаботится о нём здесь?

Ласт была не уверена в том, что в Аместрисе обрадуются доберману. Что говорить — она не была уверена, что в Аместрисе обрадуются им — не то что собаке.

— Вот Йоханне и можно пристроить, — подал идею Зольф. — А что? Людям она сострадает, может, и в собаке примет столь же живое участие.

Ласт кивнула, фиалковые глаза загорелись энтузиазмом: всё же она была очень привязана к четвероногому питомцу.

— К слову, по поводу возвращения… — Кимбли критически посмотрел на ладони. — Круги потеряли чёткость.

— Что ты будешь с этим делать? — Ласт, казалось, думала о своём и вопрос задала скорее из вежливости.

— Не я. Ты, — усмехнулся он, доставая из ящика стола тушь и медицинский лоток с завёрнутыми в марлю иголками.

Ласт непонимающе воззрилась на Зольфа и всё извлечённое им на свет.

— То есть как это — я?

— Ласт… — он подсел к ней, убирая со лба выбившуюся из пучка прядь и нежно гладя её щёку. — Я сам не смогу, неровно выйдет. Помнишь, однажды ты уже помогала мне…

Она скрестила руки на груди — она вспомнила, как уже обновляла рисунок на его ладонях. Опыт ей, конечно, понравился, но повторения здесь и сейчас она не слишком хотела.

— Зольф, может, после возвращения найдём того, кто профессионально этим занимается?

— А что я буду делать до этого? — возразил Зольф. — Ласт, пожалуйста. Я облегчил тебе работу. Смотри!

Он вытащил из ящика формы: два круга, треугольник и полумесяц, с углублениями под иголки.

— Смотри, на этот раз будет всё просто…

========== Глава 21: In vino veritas/Истина в вине ==========

Чтобы ближнего убить, придется много пить,

Тогда все хорошо, и сердце не болит,

И разум говорит, что было, то прошло.

Думаю, что теперь ты

Знаешь как убить врага посредством коньяка,

Налив его в стакан и выпив двести грамм

Во славу небесам, теперь попробуй сам,

И не забудь сказать:

Да здравствуй бог, это же я пришел,

И почему нам не напиться?

Я нашел, это же я нашел,

Это мой новый способ молиться!

Агата Кристи “Молитва”.

Клаус Дильс ехал на выходные в Тшебиню. Там осталась его младшая сестра, Гертруда, работавшая в трудовом лагере, который без малого месяц назад сравняли с землей во время очередной бомбёжки. Теперь она и ещё некоторое количество уцелевших немцев жили там в заброшенных домах, ожидая дальнейшего распределения, которое как назло затягивалось. У Дильса в запасе была целая неделя выходных, которую он рассчитывал провести просто — наконец-то выспаться.

Порывистый ветер кусал его за щёки, сырой воздух пробирал до костей, накладываясь на озноб от недосыпа. Город был мрачен и неприветлив.

— Клаус, наконец-то… — как-то непривычно сентиментально выдохнула его сестра, обняв на пороге обветшалого домишки с заклеенными крест-накрест окнами. — Проходи. Только вот… — она замялась, между светлых бровей пролегла складка.

— Что-то случилось?.. — сердце будто пропустило удар.

С того момента, как к нему в одном из “глухих” коридоров пристал этот юнец, Зайдлиц и, недобро сверкая странными глазами, приказал говорить, если кто спросит, что поступившую злосчастного седьмого числа ноября цыганку он, Дильс, отправил не направо, а налево, к смертникам, в его сердце поселился страх. Леденящий, сжимающий горло холодными лапами, вызывающий приступы дурноты и спазмы в животе. Клаус понимал, что допроси его хоть бы один-единственный раз рьяный пёс из гестапо, вывалит он всю правду-матку и даже больше. И ненавидел себя за подобное малодушие.

— У нас гости, — Гертруда опустила глаза, теребя пальцами накинутую на плечи шаль.

Сердце Дильса ухнуло в пятки.

— Здравствуйте, — из дверного проёма высунулся совсем молодой парень с длинными волосами, в гражданском. — Меня зовут Эдвард Элрик.

— Клаус Дильс, — он на ватных ногах подошёл к гостю и пожал ему руку.

— Это мой брат, Альфонс, — Эд махнул рукой в кухню, где сидел очень похожий на него юноша. — Простите за беспокойство, мы не отнимем много времени, просто нам очень нужно поговорить.

Клаус нервно сглотнул, придвинул стул и сел напротив.

— Клаус… Ты, наверное, голоден, — захлопотала Гертруда, собирая на тарелку скудную снедь. — У нас тоже напряжёнка…

— Нам фрау Дильс сказала, что вы работаете в Аушвице, — начал Эдвард. — У нас очень, очень важное дело, мы были бы весьма благодарны, если вы нам поможете…

— Угу, — не поднимая глаз от тарелки, отозвался Дильс. Дурное предчувствие, поселившееся у него на душе, разрасталось и разливалось по нутру неприятным холодом.

— Видите ли… — Эд закусил губу, — мы здесь были с шведской экспедицией. Ничего такого, просто научные изыскания. С нами была женщина, — он как-то замялся и смешался.

Сердце Дильса гулко стучало в висках.

— Цыганка, — продолжил второй, Альфонс. — Однажды, в начале ноября, она ушла и не вернулась. Мы искали, и нам сообщили, что её увезли в Аушвиц.

Клауса затошнило. Эти, конечно, не гестаповцы… Хотя, как знать — у тайной полиции всегда было множество самых разных агентов.

— Была одна, — выдавил Дильс, чувствуя, что вот-вот вместо голоса из его горла будут вырываться лишь нечленораздельные сдавленные хрипы. Отчего-то перед глазами встало злобное лицо Зайдлица. — Седьмого, вроде…

В глазах обоих Элриков засветилась надежда. Не то чтобы Клаус хорошо разбирался в людях, но было похоже, что эти двое просто ищут потерявшегося родного человека.

— Да, седьмого! — Эдвард вскочил и посмотрел на собеседника. — Вот эта! — он сунул в лицо Дильса фотокарточку.

У Клауса перехватило дыхание — на него, смеясь, смотрела та самая цыганка, которую куда-то из-под его носа увёл Кёниг.

— Она у вас? — допытывался Элрик. — Можно попросить вас отдать её нам? Она важный член экспедиции…

Гертруда стояла в углу, теребя шаль. Дильс почувствовал, что покраснел: всё лицо и даже уши пылали адским пламенем.

— Никак нет… — он отвёл глаза. Лгать он ещё с детства не умел и, как следствие, не любил.

— Почему? — Альфонс нахмурился. — Если нужны какие-то бумаги, или что-то ещё — мы всё предоставим.

— Потому что… — Дильс поперхнулся.

Похоже, этот Зайдлиц вёл какие-то мутные дела и попутно втянул в них Клауса. А теперь ему расхлёбывать…

— Потому что её, вроде бы, отправили на ликвидацию, — выпалил он, продолжая смотреть куда-то в сторону.

Эд и Ал переглянулись. Они словно видели во взглядах друг друга лица всех тех, кого потеряли, и это отдалось в сердцах братьев болью, к которой невозможно привыкнуть. Альфонс закрыл лицо руками, ощущая, что не в его силах сдержать слёзы. В этот момент он почти ненавидел тибетца жгучей, иррациональной ненавистью. Умом он понимал, что Чунта вовсе не при чём, но он же просил, просил его сберечь…

— Как? — Эд сжал кулаки. — Вот так просто?!

— Увы, — кусок не лез в горло. — Простите, я очень устал с дороги.

*

— Как же так?! — Эдвард мерил шагами кухоньку.

Гертруда не спешила выставлять гостей, поэтому этой ночью они беспрепятственно оставались под кровом этого дома.

— Может, он ошибся? — Альфонс и сам не верил своим словам, но ещё меньше он хотел верить в то, что их Ноа больше нет. — Или сам чего не знает…

— Что такое вообще этот их чёртов Аушвиц?! — глаза Эдварда метали молнии.

— Лагерь смерти, — шёпотом проговорил Ал. — Не представляю, сколько там народа…

— Вот завтра этого Дильса и порасспрашиваем! — Эд распалялся ещё больше. — Тебе не показалось, что он что-то скрывает?! У-у-у, мутный тип!

Альфонс не знал, что ответить брату. Он был согласен, что Дильс недоговаривает, но вот причин на то у него могло быть очень много, начиная от банальной неосведомлённости и заканчивая чем-то другим, о чём Алу не хотелось не то что говорить — даже думать.

— Но он же нас не выставил, — с сомнением отметил Ал, пытаясь охладить пыл брата.

— Я придумал, — Эд задрал нос. — Купим шнапса, тогда он точно заговорит!

Шнапс и правда пришёлся ко двору. Братья слушали рассказы Дильса о том, что отправленные на перевоспитание работают на заводах, получают медицинскую помощь и продовольствие, и не могли взять в толк, отчего же о лагерях ходили столь ужасающие слухи. По мере опустошения бутылки рассказ обрастал новыми подробностями, леденящими кровь: оказалось, часть медобслуживания заключалась в участии в экспериментах в качестве подопытных кроликов, продовольствие было скудным и некачественным, лагерные увеселения были увеселениями отнюдь не для заключённых, а для склонных к садизму надзирателей, а тех, кто был негоден к тяжёлой работе, в том числе стариков и детей, отправляли на верную смерть — душили газом и сжигали в исполинских печах. Гертруда не пила и лишь поджимала бескровные губы по мере того, как Клаус рассказывал всё больше и больше.

— Давайте выпьем за память нашей Ноа, — поднял блестящие глаза Альфонс. — Хотя мне не верится, что её уже нет…

Дильса не нужно было отдавать на растерзание гестаповцам. Его мягкому сердцу хватило взгляда на этих двоих.

— Не могу… — он понимал, что совершает чудовищную ошибку. Но, по его мнению, самой его чудовищной ошибкой было и вовсе появиться на свет. — Не могу я так! Пить… — его язык заплетался, лицо раскраснелось. — Пить за память живого человека…

Слова полились из него потоком. Не то чтобы Клаус Дильс много знал; но того, что он рассказал, хватило бы на расстрел и ему, и всем, кого он сдал с потрохами. Гертруда всплеснула руками и прикрыла рот концом шали.

— Кимблер? — перебил Эдвард. — Зольф Кимблер? Химик? Он работает в Аушвице?

— Вы знаете штурмбаннфюрера Кимблера? — Дильс нахмурился и вспотел. Похоже, он только что и правда подписал себе смертный приговор.

Эдвард и Альфонс многозначительно переглянулись.

— Вообще, я не о нём, а о его жене, обер-арцтин Леонор Кимблер.

— Организуйте нам встречу с ними! — глаза Эдварда сверкали. — Передайте, что мы — братья Элрики! Они поймут, о ком речь!

Дильс пьяно махнул рукой.

— Он меня убьёт… — жалобно проговорил он, потирая кулаком слезящиеся глаза. — И он, и этот… Зайдлиц… Он мне приказал молчать…

Эдвард навострил уши:

— Это ещё кто?

— Молодчик один… Молоко на губах не обсохло — а уже хауптштурмфюрер… И глаза у него такие странные, злые… и цвета странного… — Клаус икнул и жестом показал сестре налить ещё в опустевший стакан.

Та покачала головой, но просьбу исполнила.

— Какого такого — странного? — прищурился Ал.

— Фиалковые, — выдохнул Клаус, встал и, покачиваясь, направился в сторону уборной.

*

— Вот почему? Почему ты не можешь держать рот на замке? — причитала Гертруда, подставляя к кровати брата ведро. — И в выпивке меры не знаешь… Ты понимаешь, что нас всех расстреляют?

Она села на кровать и закрыла лицо тощими руками.

— Не расстреляют, — он говорил нечётко, но уверенно. — Гертруда, у меня камень с души свалился! Сестрёнка…

— Ты не видел? — она злобно посмотрела на хмельного Клауса. — Они, вон, почти не пили! А если это агенты тайной полиции? Или, того хуже, разведка? Боже, какой же ты идиот!

— Не богохульствуй, — строго начал Дильс, но захлебнулся в очередном рвотном позыве.

Гертруда скривилась, но промолчала.

— Никакие они не шпионы, — он размашисто вытер рот рукавом. — Вот только ума не приложу, как бы им организовать встречу с Кимблерами…

*

— Выходит, он теперь Зайдлиц, — прошипел Эдвард. — Вот лохматая задница, а! Ведь наверняка узнал её — и молчит!

— Погоди, — неуверенно возразил Альфонс. — Может, он просто не знает, как выйти на связь. У них вон какая система, слышал ведь…

— И сказал никому не говорить, засранец! — не унимался Эд. — Найду его — натяну ему его наглые фиалковые глазищи на его наглую жопу!

Альфонс прыснул, живо представив себе Энви с глазами на заднице. Но тут же посерьёзнел:

— Ты же понимаешь, что это может быть не она? Вдруг он перепутал?

— Понимаю, — Эд ссутулился и как-то поблёк. — Но, если там такой ад… Может, оно и к лучшему…

Оба предпочитали не думать о том, какие муки могли выпасть на долю их Ноа в этом проклятом месте. Но, как бы там ни было, у них наконец-то появилась путеводная нить. И, похоже, нашли они не только Ноа, но и Кимбли, Ласт — если, конечно, Багровый алхимик не ухитрился жениться ещё на какой-нибудь Леонор — и Энви.

========== Глава 22: Omnes viae Romam ducunt/Все дороги ведут в Рим ==========

Don’t be cautious, don’t be kind

You committed, I’m your crime

Push my button anytime

You got your finger on the trigger,

But your trigger finger’s mine

Silver dollar, golden flame

Dirty water, poison rain

Perfect murder, take your aim.

Billie Eilish “Copycat”.

— Итак, дети мои! День назначен! — голос распятого Христа был подобен грому.

Сидящие на скамьях подобрались, впитывая каждое слово.

— Девятого числа декабря, в субботу, свершится задуманное!

— Суббота выбрана, как день божественного отдыха? — не преминула съязвить Ласт, дыхание которой перехватило от надвигающегося неизбежного. — Надеетесь, что он не заметит?

Христос не удостоил дочь ответом.

— Ви сашли с ума! — гневно сверкнул глазами Рас, вытащив изо рта трубку. — У нас в запасе только двэ недэли!

— Да, — жёстко ответила статуя. — Поэтому вы должны оперативно завершить Будапешсткую и Апатин-Капошварскую операции(1). И максимально кроваво начать Висло-Одерскую(2). Нам нужна энергия сотен тысяч жизней.

Рас покачал головой, поджав губы, и промолчал.

— Вы же, Ласт и Энви, — обратился к гомункулам Отец, — должны обеспечить как можно более массовое уничтожение узников.

— А у нас крематории не справятся, — пожал плечами Зайдлиц, — и Циклона Б осталось всего ничего.

— Меня не интересует, как это будет исполнено! — глаза статуи были готовы метать молнии.

— Тут ужасно воняет, — жалобно пробормотал Глаттони. — Аж пропадает аппетит. Чем так пахнет? Гадко, гадко!

Ласт умиротворяюще погладила толстяка по голове. Остальные переглянулись — они ничего не чувствовали.

— Итак, всем все ясно? — Отец проигнорировал жалобу Глаттони.

— Так точно, — скривился Энви и в привычном жесте выбросил вверх правую руку.

Казалось, если бы глаза статуи могли потемнеть от гнева, они бы это сделали.

— Я жду результатов, дети мои, — проронил Отец. — Не подведите меня на этот раз. Я жду всех ценных жертв в назначенное время. Подготовленных, — он невидящим взором уставился на Ласт.

*

— Доброго дня! Это снова я, — на пороге дома Веллера появился сияющий Пий XII. — О, у вас появились новые жильцы…

Он присел и почесал за ухом маленького белого котёнка.

— Да, это моя тётушка расстаралась, — развёл руками Веллер. — Их здесь трое. И еще один во второй половине дома, но, насколько я помню, с Вилли Вторым вы уже знакомы.

— Да, замечательный интеллигентный кот, — Папа заговорщически сверкнул очками. — Впрочем, как вы понимаете, я прибыл совсем ненадолго, но со срочной новостью.

— Значит, девятого, — прищурилась фрау Веллер, рассматривая Папу колким взглядом выцветших старушечьих глаз и спустив очки на нос. — Что-то этот ваш любезнейший начальник гонит коней. Не боится загнать?

Шаттерхэнд от нетерпения ёрзал на стуле.

— Это, к сожалению или к счастью, вне моей компетенции, — усмехнулся Пий, вдыхая аромат налитого в бокал вина. — Но вам стоит приехать. Я выдам вам координаты места. И… — он замялся, оглядывая сидящих за столом. — И вам стоит привезти бомбу и отдать её братьям Элрикам.

— Как?! — Шаттерхэнд с невиданной прытью вскочил, едва не опрокинув стол. — Отдать моё творение?! Ни за что!

Веллер скривился. Он готовился к этому с самого начала и был абсолютно солидарен с Папой.

— Эрнст, дружище, сядьте и успокойтесь, — его голос источал мёд. — Вон, вина выпейте, право слово, чудное вино…

— Не заговаривайте мне зубы, Готтфрид! — лицо Шаттерхэнда пошло красными пятнами. — Я ни за что не отдам этим алхимишкам своё сокровище!

Магда усмехнулась тонкими губами. Ей было невдомёк, как можно быть таким недальновидным. С одной стороны, она сочувствовала племяннику, с другой — испытывала некоторое злорадство и любопытство, как тот совладает с упрямым нравом приятеля.

— Посудите сами, Эрнст, — Веллер извлёк из портсигара папиросу и закурил, — неужели вам нужно, чтобы эти мальчишки и дальше вставляли вам палки в колёса? Мне удалось отвлечь их на некоторое время, и, должен заметить, это стоило мне…

— Не отдам! — распалялся Безногий.

Магда закашлялась, скрывая каркающий старушечий смех. Папа-Грид пожирал глазами спорщиков.

— …Немалых трудов, — казалось, Готтфриду было всё равно, слушают его или нет. — Но сейчас они не дадут вам жизни. Проще дать им то, чего они так страстно жаждут. И продолжать заниматься своим делом. Вы же гений, Эрнст! Вы создадите — да что там, уже создали! — ещё не одно творение, которое превзойдёт первое!

— Но… — Шаттерхэнд покраснел пуще прежнего.

— Не цепляйтесь за прошлое, — жёстко проговорила старуха, наконец, совладав с приступом смеха. — Иначе оно так и будет тянуть вас назад.

Эрнст сжал зубы, но, ничего не ответив, сел обратно и одним глотком осушил бокал. Он не хотел так просто расставаться со своим детищем, но пока было похоже, что Пий, Веллер и его столетняя тётушка правы. К вящему неудовольствию самого Шаттерхэнда.

— Уговорите его, — не терпящим возражения тоном посоветовал Готтфриду Пий, когда они остались вдвоём. — Иначе все тщеславные мечты о власти над мирами могут полететь в тартарары благодаря мальчишкам. Эти не остановятся, — добавил он с какой-то подозрительной теплотой в голосе.

— Уговорю, — кивнул Веллер, — будьте покойны.

“Симпатизирует он этим Элрикам, — отметил про себя Готтфрид. — Похоже, уже имел с ними дело”. Он еще раз смерил Папу нечитаемым взглядом: все сходилось. Из своего давнего проверенного источника он получил те же данные, что от Пия-Грида. Дело осталось совсем за малым.

*

— Даже не надейтесь, — отрезал Шаттерхэнд, только увидев на пороге своей половины дома Веллера. — Сначала приезжает ваша тётушка — не подумайте, я ничего не имею против, но! Её котята слишком шумные и беспокойные! Из-за них Вилли Второй нервничает.

Эрнст потёр лоб и, увидев, что его не собираются перебивать, продолжил гневную тираду, выходя из себя всё сильнее и сильнее:

— Эти самые котята пробрались в оранжерею! Из-за них погибли три кактуса — представляете, Готтфрид! Три моих кактуса! — в его голосе отчётливо проявились истерические нотки. — Ещё несколько мне удалось реанимировать, но они в плачевном состоянии!

Он тяжело вздохнул, уже не обращая внимания на собеседника — Эрнст Шаттерхэнд имел огромное желание наконец выговориться.

— И мои девочки! — припечатал он. — Они нервничают! Они слишком привыкли к тому, что их не оскорбляют хотя бы в этом доме!

Веллер лишь хмыкнул, прошёл в гостиную и сел в кресло, всем своим видом давая понять, что внимательно слушает собеседника.

— Теперь ещё и это! — распалялся Безногий, меряя выверенными шагами огромный холл. — Они все так говорят, словно вправе распоряжаться тем, что на самом деле — моё! Моё, понимаете!

Он бессильно рухнул в кресло, приложив ладонь ко лбу. Веллер продолжал молчать, неспешно закуривая папиросу.

— Я не намерен отдавать мальчишкам бомбу! Слышите? Только через мой труп!

Веллер скривился. “Если продолжит упрямиться, — подумал он, — придётся выполнить его горячее пожелание”. Готтфриду была не нужна такая помеха, как не получившие желаемого Элрики.

— Эрнст, — Веллер примирительно развёл руками, — никто не отнимает ваши наработки. Никто не недооценивает вашу гениальность. Мы просто дадим им подачку, понимаете?

— Вы считаете моё великое изобретение — подачкой?! — Безногий тяжело дышал, глаза его выпучились.

— Да нет же, — Веллер натянуто улыбнулся, из последних сил сдерживаясь, чтобы не выложить аместрийцу как на духу всё, что вертелось в его голове — разумеется, нецензурное. — Я считаю, что вы, как любой гений, способны превзойти самого себя на порядок, а то и не на один! Ваше новое изобретение, ваш “Малыш”, уже куда как удачнее первой пробы пера! Пожертвуйте ею ради того, чтобы вам никто и ничто больше не мешало двигаться дальше, к новым горизонтам!

Готтфриду казалось, что патока, коей он обильно сдабривал свою речь, уже склеила ему зубы, от чего говорить становилось всё сложнее и сложнее. Он боялся, что посмотри он в зеркало, то увидит там пострадавшего от инсульта человека, заново учащегося говорить и владеть мимикой. Но, по счастью, его собеседник ничего не замечал. Веллер уже достаточно изучил Безногого для того, чтобы утверждать подобное — когда дело касалось хрупкого эго изобретателя, он прекращал видеть вокруг хоть что-то, кроме, разумеется, бесконечных надуманных злых намерений в собственный адрес. И сейчас он снова нахмурился, но, похоже, первая горячность уже спала, и теперь Шаттерхэнд судорожно думал, как согласиться на предложение сообщника, но не выказать при этом собственной мягкотелости.

— Нет, — упрямо мотнул головой Безногий. — Не отдам.

— Что ж… — Веллер поднялся, нацепив на лицо одну из самых скорбных мин. — Жаль, Эрнст, очень жаль. Подумайте ещё. Неужели вы готовы променять столь радужные перспективы на, пусть и важнейший, но предмет — туза в нашей с вами игре, прошу заметить! — Готтфрид почувствовал слабину и продолжал методично давить на неё. — У нас ещё есть время в запасе. Пусть его жалкие крохи, но оно есть. Смею напомнить, что выиграл вам целых двадцать лет, организовав интеллектуально-поисковую игру Элрикам, и сделал я это не ради того, чтобы ваше упрямство теперь чинило нам препоны!

— Да где там… — буркнул Шаттерхэнд, чертовски злой на самого себя: он уже был готов вывесить белый флаг и во всём согласиться с Веллером.

— Время, говорите…

— Не недооценивайте мгновения, дружище, — тот покачал головой. — Именно им принадлежит решение, чего вы заслуживаете: бесславия или бессмертия.

*

Всю свою жизнь Анна Хоффманн врала. Врала всем, кроме Центра. Теперь она врала — разумеется, исключительно во спасение и ради общего блага — и своему мужу, Исааку Хоффманну, тоже разведчику. Но, несмотря на то, что чёткой директивы от Центра на укрывание от разведчика Хоффманна информации о “Манхэттенском проекте” не было и участие его в этой операции было полностью отдано на откуп Анне, она молчала. Потому что прекрасно знала: Исаак со своими идеалами провалит эту операцию к чертям собачьим.

Сейчас они наконец-то вышли на перехваченную информацию по американской разработке под названием “Малыш” — речь шла об урановой бомбе пушечного типа. И, глядя на попавшие к ней дубликаты чертежей, Анна проклинала тот факт, что у неё рядом сейчас не было никого, кто мог бы объяснить ей принцип работы этой адской штуковины. Конечно, оставался Исаак — а он всё же был физиком-инженером, — но посвящать его в ядерные дела было нельзя. Анна упорно не понимала, как её муж, ветеран войны в этом самом своём мире, и прекрасный разведчик здесь, умудрился остаться таким идеалистом столь долгое время. И день ото дня, год от года, она с замиранием сердца то ждала, когда же рассыплются сотнями осколков эти розовые очки, то надеялась, что он так и пронесёт эту потрясающую наивность до самой могилы — ей-то было хорошо известно, как ранят осколки иллюзий, особенно, питаемых столь долго и лелеемых столь бережно.

Но факт оставался фактом: добытое потом и кровью из проекта Оппенгеймера предстояло переправить в СССР и не дать никому из Рейха получить эту информацию. Тот факт, что гестапо подавилось собственным хвостом, когда арестовало одного из перспективнейших физиков из-за происхождения, Анну с одной стороны забавлял, с другой — рассчитывать на подобное везение постоянно она не могла. Хотя в белокурую голову разведчицы часто приходила совершенно лишняя мысль о том, что произошедшее — отнюдь не случайность, а кропотливая работакого-то из разведки (3). Впрочем, теперь, после того, как союзники уничтожили весь запас тяжёлой воды Рейха, шансы немецких учёных на создание “оружия возмездия” таяли на глазах.

— Исаак, — она застыла на пороге кабинета мужа, выдерживая негласный этикет: никогда не совать носа в документы и дела друг друга. — Время позднее, а завтра снова работы невпроворот…

Он поднял голову от стола. Время обошло стороной и этого выходца другого мира, и теперь его жена выглядела ему ровесницей или даже немногим старше.

— Пора бы, — он потёр уставшие глаза, выключая настольную лампу. — Есть у тебя что новое?

Анна тепло улыбнулась:

— Ничего особенного. Рабочий процесс. Если же говорить в общем… — она решила всё же поднять “атомную” тему — в последнее время она была слишком горячей, и молчание могло бы вызвать лишние вопросы. — Союзники разбомбили завод Рьюкана.

Исаак просиял: во-первых, это означало, что на попытках Рейха создать атомную бомбу отныне был поставлен жирный и бесповоротный крест; во-вторых, что никто из этих кровожадных охочих до власти бонз не добрался до той бомбы, что некогда якобы была переправлена в этот мир из Аместриса.

— Отлично! — кивнул он, думая, что ответить на скорее формальный встречный вопрос жены о его делах.

Исаак Хоффман был доволен своей работой. Он только-только завершил один из этапов задания Центра, в числе прочего связанный с “живой взрывчаткой”, разработанной химиками из IG Farben, и завершил удачно. Теперь же предстояла более тонкая политическая игра — следовало выяснить, по чьему почину действовала группа провокаторов и агитаторов в церквях Мюнхена. Никто бы не обратил внимания на это: антигитлеровские настроения то тут, то там вспыхивали в измученном военными зверствами сознании немецкого народа, однако часть информации, распространяемой этими деятелями, была слишком точной и достоверной. По ещё более странному стечению обстоятельств вскоре после того, как Исаак получил задание из Центра, ему пришло анонимное письмо, в котором указывалось, что часть идейных вдохновителей тайного сопротивления встречается в разных церквях по ночам. И даже была приведена ближайшая дата и место этого собрания.

Эта неожиданная корреспонденция не на шутку встревожила Исаака — ему казалось, что он стоит на пороге чего-то важного, хотя рационального объяснения подобным ощущениям найти не выходило. В довершение ко всему в последнее время он постоянно вспоминал братьев Элриков, с которыми нелегкая развела его еще в двадцатых годах.

— Анна, — Исаак замешкался, словно думая: говорить жене о странной анонимке или не стоит? Прикинув, что директив о неразглашении он не получал, Исаак все же решил рассказать.

— Это наш шанс! — Анна сверкнула бледными выпуклыми глазами. — Посуди сам! От нас требуется самая малость — явиться под прикрытием и понаблюдать! Мы чисты перед Рейхом, точно дети… — последнее прозвучало не слишком уверенно.

Как бы обоим ни хотелось верить в подобную сказку, попасть в поле зрения тайной полиции — удовольствие из сомнительных. Исаак сделал вид, что не обратил внимания на неуверенность Анны.

— Да. В любом случае, это стоит проверить, — кивнул он, рассматривая письмо.

Ничем не примечательное, буквы — и те вырезаны из газет.

— Погоди-ка… — Анна всмотрелась в текст. — У нашего доброхота не было доступа к немецкой полиграфии.

Исаак недовольно выдохнул — и как он только мог не заметить такую очевидную вещь?

— Он был вынужден составлять слова из букв английского алфавита, — прищурилась Анна.

— Союзники? Штаты?

Анна закусила губу. Она понятия не имела, чем должны пахнуть тяжелая вода, уран и прочие атомные эксперименты, но ей уже чудился запах возмездия — и проекта Оппенгеймера. Осталось не подать вида, что это чертово письмо может быть связано еще и с ее частью задания.

1) Будапештская операция — стратегическая наступательная операция южного крыла советских войск в ходе Второй мировой войны в 1944—1945 годах. Проводилась силами 2-го и 3-го Украинских фронтов в период с 29 октября 1944 по 13 февраля 1945 года с целью разгрома немецких войск в Венгрии и вывода этой страны из войны.

Апатин-Капошварская наступательная операция 7 ноября — 10 декабря 1944 года — фронтовая наступательная операция советских войск в Великой Отечественной войне, проведённая 3-м Украинским фронтом под командованием маршала Советского Союза Ф. И. Толбухина для содействия наступлению войск 2-го Украинского фронта на Будапешт.

В данной ситуации Отец гонит коней и стремится завершить все существенно раньше.

2) Висло-Одерская стратегическая наступательная операция — стратегическое наступление советских войск на правом фланге советско-германского фронта в 1945 году. Началась 12 января, завершилась 3 февраля. В ее ходе в числе прочих был освобожден Аушвиц. В данном контексте Отец дает задание начать эту операцию существенно раньше.

3) Собственно, отсылка к делу физика Рунге из 17 мгновений весны. Автор в курсе, что этот момент не является историческим фактом.

========== Глава 23: Suis quaeque temporibus/Всему своё время ==========

Was bleibt für dich, wenn dein Ende naht?

Immer nur Ausreden und kein echtes Ziel

Schuld sind nur die Anderen, alles wird dir zu viel

Was gibt dir Kraft, wohin führt dein Weg?

Ist alles vorbestimmt, was hält dich denn bloß auf?

Steckt die Kugel für dein Leben schon im Mündungslauf?

Megaherz “Kopf oder Zahl”.

— Менгеле уехал из Аушвица, — Кимбли потёр подбородок и посмотрел на жену. — Что у вас там в медблоках теперь происходит?

Ласт вернулась поздно и застала мрачного Зольфа, сидящего за лабораторными записями. На столе стояли две почти прогоревшие свечи: с генератором опять были проблемы, и личные помещения — в который раз — обесточили.

— Ничего хорошего, честно говоря, — она опустилась на стул напротив и заглянула ему в глаза. — Большую часть кроликов ликвидировали. Записи он тоже почти все с собой увёз…

Зольф нахмурился ещё больше, неловко кутаясь в плед забинтованными руками — было настолько холодно, что при дыхании изо рта шёл пар.

— Но есть и хорошая новость, — слова, сорвавшиеся с накрашенных губ, отчего-то звучали отнюдь не счастливо. — Назначен день. Нам осталось здесь недолго.

— Осталось недолго — ты уверена, что здесь, а не вообще? — хохотнул Кимбли, облизав вмиг пересохшие губы.

— Здесь, — она упрямо потрясла головой, и Зольфу на миг почудилось, что убеждает она не его — себя.

— Когда? — вопрос прозвучал нарочито безразлично, и только предательское пламя свечи выхватывало из тьмы, укутавшей комнату, побледневшее лицо Зольфа.

— Через две недели, — Ласт отвела глаза.

Сердце Зольфа подскочило к горлу и теперь билось где-то там.

— Особая подготовка?

— Нет, — она покачала головой и отвела глаза. — Кроме того, что сказали, что нужно уничтожить как можно больше узников. А у тебя есть какие-то мысли?

— Нет, просто руки чешутся, — ухмыльнулся Зольф.

— Не надо, — Ласт посерьёзнела и, сев к нему на колени, взяла за запястья. — Ты же умеешь терпеть. Иначе получится, что всё зря, если рисунок опять потеряет чёткость.

Он не ответил, лишь уткнулся в её шею, щекоча нежную кожу тёплым дыханием и прикрыл глаза.

— Если совсем невмоготу, — она стянула жгут с его волос, зарывшись в них тонкими пальцами, — можешь слегка похлопать в ладоши…

Зольф в голос рассмеялся, запрокинув голову, и только крепче обнял её тонкую талию.

— Что такое? — Ласт обеспокоенно отстранилась. — Что я такого сказала?

— Аместрийцы бы уже бросились врассыпную, реши я, как ты выразилась, слегка похлопать в ладоши, — продолжая смеяться, проговорил Зольф и смахнул с глаз выступившие на них слёзы. — Но, — он резко стал серьёзен, — здесь это — сущая ерунда.

— Ненадолго, — Ласт наклонила голову, пытаясь по лицу прочитать его эмоции.

— Что она возьмёт взамен? — он хотел подумать это, но отчего-то произнес вслух.

— Что бы ни взяла… — она обвила его шею руками. — Существует, например, автоброня.

— Куда мы вернёмся? — Зольф задумчиво перебирал её волосы. — Захочет ли Аместрис нашего возвращения?

Вместо ответа Ласт припала к его губам жадным поцелуем, который он и не думал разрывать — напротив. Оба думали об одном и том же: до вожделенной неизвестности оставалось две недели. И оба рассчитывали провести их, как последние.

*

Обстановка в Аушвице накалялась больше и больше. Ходили слухи, что армии союзников и СССР со дня на день войдут в город, всё больше высокопоставленных лиц были перераспределены в другие места, хотя и поговаривали, что крысы попросту покидают тонущий корабль. Узников теперь казнили сотнями, крематории перестали справляться, поэтому некоторых закапывали живьём, жгли в ямах. В воздухе стоял кошмарный смрад, ночами земля стонала и шевелилась. Попытки побегов участились, однако практически все они были неудачными — если, конечно, не рассматривать смерть беглецов как желаемый ими исход.

В один из таких дней на пороге административного барака женского лагеря появился штурмбаннфюрер СС Зольф Кимблер. В штатском.

— Доброго дня, фрау Лангефельд! — он дружелюбно поздоровался, снимая шляпу.

— Доброго, господин штурмбаннфюрер, — отозвалась надзирательница, изучая взглядом внимательных глаз нежданного визитёра. — Если вам нужен кто-то из узниц — проходите.

— А как же бумаги? — Зольф прищурился — он знал, что с некоторых пор Йоханна добилась того, что без специального разрешения и сопровождения в лице кого-то из младших надзирательниц вход в женский лагерь представителям мужского пола — даже личному составу СС — был заказан.

— Бросьте, — он махнула рукой. — Херр Кимблер, я знаю ваше отношение к правилам…

— Благодарю за оказанное доверие, — Кимбли неприятно ухмыльнулся, — но не стоит из-за него нарушать собственные приказы. Впрочем, мне и не нужно туда, я пришёл к вам. Позволите? — он вопросительно кивнул на стул.

Йоханна поджала губы — ей не слишком хотелось разговаривать с бывшим начальником. До тех пор, пока его деятельность никак не касалась ни её самой, ни её подопечных, она относилась к Кимблеру достаточно тепло. Однако ей было прекрасно известно, что он мог быть отвратительно жестоким, когда дело касалось его военных разработок.

— Разумеется, — она вежливо кивнула. — Хотите кофе? Или, может, чаю?

— У вас есть достойный кофе или чай? — с искренним интересом спросил Кимбли.

— Увы, — она развела руками. — Суррогат, как и везде.

— Тогда воды налейте, будьте любезны, — выдохнул он. — Надоели эти помои, право слово! То, что они называют словом кофе, годится только на то, чтобы быть вылитым в нужник.

Запотевший стакан гулко стукнулся о стол. Йоханна села за стол, напротив своего посетителя, который явно изучал её внимательным взглядом прищуренных холодных глаз.

— Вы говорили, что пришли ко мне, — начала она. — Не хочу показаться невежливой, но…

Кимбли откинулся на спинку стула, чему-то улыбаясь и постукивая по краю стакана пальцем.

— О, это сугубо личное.

От его тона Йоханне отчего-то стало не по себе. Она гадала, что же могло понадобиться от неё бывшему начальнику? Знал ли он о цыганке, которую лечила его жена? В курсе ли о том, что она, Лангефельд, тоже втянута в это дело?

— Видите ли, — начал он, — я не хотел бы поддаваться всем этим упадническим настроениям, но надо быть или слепцом, или глупцом, чтобы не видеть очевидного, — он воззрился на неё в упор.

Сердце Йоханны ускорило бег. Если он сейчас провоцирует? Всем было известно, как относились к тем, кто растерял боевой дух.

— Мою жену чрезвычайно беспокоит вопрос, — он повертел в руках стакан, — куда девать пса, если вдруг мы… — он снова поднял на неё ничего не выражающий взгляд. — Умрём. Она за него беспокоится…

— Да, понимаю, я согласна, — Лангефельд кивнула, сглатывая ком в горле: неужели этот человек и правда пришёл к ней потому, что его жена беспокоится о собаке? Первое напряжение схлынуло, Йоханна почувствовала, что краснеет, и как-то неуклюже засмеялась. — Конечно, её беспокоит собака, я понимаю… Тем более, детей у вас нет…

Она осеклась, встретив его тяжелый взгляд. Ей показалось, что на радостях она совершенно потеряла контроль над собой и сказала лишнего.

— Я буду весьма признателен, если вы обсудите детали относительно Мустанга — это кличка собаки, чтобы вы знали — с моей женой, — он отпил воды и со стуком поставил стакан на стол. — Но упаси вас бог или чёрт, вам виднее, сказать ей хоть полслова о детях.

Йоханна смотрела ему вслед, теребя подол форменной юбки. Никогда раньше этот человек не вызывал у неё столь противоречивых эмоций. Конечно, она собиралась поговорить с Леонор о псе с лошадиной кличкой — она никогда не имела ничего против животных. Хотя при мысли о смерти четы Кимблер ей становилось не по себе.

Ещё одна деталь не давала покоя фрау Лангефельд. Она привыкла к тому, что у бывшего начальника, сколько она его помнила, были странные татуировки на ладонях. Но отчего-то сейчас они выглядели совсем свежими, даже не зажившими до конца, словно он зачем-то только-только обновил рисунок.

*

Личный состав рангом повыше бежал из Аушвица под предлогами разной степени благовидности. Вывозили всё, до чего дотягивались руки, в особенности золото и прочие драгоценности. Вывозили в основном в мебели: в дне кроватей, в секретных полках комодов…

У четы Кимблер и хауптштурмфюрера Эриха Зайдлица оказалась весьма кстати подвернувшаяся увольнительная со второго декабря на десять дней. С учётом назначенного дня, никто из них не собирался возвращаться в Аушвиц. Но, помимо прочего, им надо было мало того, что вывезти Глаттони, так Энви ещё и упёрся, что цыганку тоже стоит всенепременно прихватить. Никто особенно не удивился ни тому факту, что Кимблеры заказали два добротных деревянных комода, ни тому, что хауптштурмфюрер Зайдлиц отправился на эшелоне в подразделение IG Farben, чтобы забрать оттуда всех тех, кто подлежал немедленной ликвидации.

— Энви, — ныл Глаттони всё то время, пока гомункул и ещё целый отряд эсэсовцев пинками препровождали смертников в эшелон. — А где моя Ласт? Куда вы меня везёте? Почему Ласт не приехала?

— Заткнись, — зло прошипел Энви, отвешивая звонкую, но очень лёгкую оплеуху братцу. — Что ты несёшь?

— И как такого кретина вообще сразу не удушили? — удивлённо пожав плечами и махнув рукой в сторону толстяка, проговорил совсем молодой военный. — Что бормочет, не разберёшь…

— Чёрт знает, — отозвался Энви, не сводя внимательного взгляда с братца.

Глаттони сначала обиженно посмотрел на него, что-то продолжая жалостливо лепетать и потирая пострадавшую щёку, но потом перехватил взгляд Энви, тяжело вздохнул и начал напевать какую-то песенку. На счастье обоих гомункулов, они не вызвали подозрений: остальные конвоиры были слишком заняты своим делом, чтобы разбираться в том, что лопочет явно умственно отсталый унтерменш.

Энви лично и не без удовольствия выстроил в шеренгу на краю огромной ямы смертников и вместе с ещё тремя офицерами СС дал по отработанному материалу скупую очередь. Глаттони, по плану его и Ласт, стоял с самого края. Ему и была выделена последняя порция Великого эликсира, выданного их троице Отцом, на случай, если раны окажутся чересчур тяжелы. Но, похоже, пока всё шло по плану: стоявшие на краю, подкошенные свинцом, но не убитые, тяжело повалились в глубокую яму, ломая конечности и стеная от боли.

— Слушай, может, ну их к чёрту? Не стоит поджигать, а? — по-свойски обратился один из надзирателей к Зайдлицу. — Яма глубокая, не вылезут, завтра поутру прикопаем, да и дело с концом… А то опять вонять будет… — он тяжело вздохнул. — Сил моих больше нет вонь эту терпеть, кусок в горло не лезет, тьфу, — он провёл ребром ладони по шее.

— А и правда, — легко согласился Энви. — Чёрт бы с ними, сами передохнут.

Это предложение было на руку гомункулам — значит, Глаттони точно не рискует еще и обгореть. Энви опасливо покосился на яму: теперь дело оставалось за тем, чтобы братец не чавкал слишком громко. Зайдлиц проводил взглядом разошедшихся от чудовищной братской могилы эсэсовцев и, насвистывая, сам направился в медблок — доложить Ласт о том, что первый этап операции прошёл успешно.

— Хотя бы это не испортил, — притворно вздохнула сестра. — И на том спасибо.

Энви надулся: сколько можно было припоминать ему историю с цыганкой? Можно подумать, сама Ласт никогда не допускала промахов!

— Зато я понимаю, почему тебе так нравятся и Глаттони, и Кимбли, — мстительно ощерился Энви. — Оба вечно воют себе какие-то странные мелодии под нос!

— Возможно, — как-то слишком безразлично отозвалась Ласт. — Ты уверен, что нам нужно это цыганское недоразумение? Спешу напомнить — она двинутая.

— Ноа нам нужна! — Энви упрямо вскинул голову. — Так проще будет найти Элриков!

— Ты же слышал Отца, — Ласт скривилась, — Элрики — не наша забота.

Она уставилась на него немигающим взглядом пронзительных глаз, и Энви как-то смешался. Разумеется, ему было всё равно, что там говорил Отец — Элрики были нужны ему самому.

— Но нам надо подстраховаться! — упрямо прищурился он.

— Ладно, — она неожиданно тепло улыбнулась и взъерошила его волосы. — Перетащи комоды в машину. А я займусь остальным.

После наступления темноты Энви пробрался к яме в надежде вытащить оттуда Глаттони. Подходя к месту, где предположительно трапезничал братец, он услышал не только стоны тех несчастных, которые всё еще не умерли, но и характерный хруст и громкое чавканье.

— Эй, ненасытная утроба! — тихо позвал гомункул. — Кончай жрать!

— Я ещё не наелся! — голос Глаттони был полон неподдельного разочарования.

— Слышь ты, пузо, — разозлился Энви, у которого на счету была каждая секунда. — Быстро лезь сюда! И тихо там!

— А Ласт бы так не сделала! Ласт хорошая! Где моя Ласт? Почему за мной ты пришёл, а не она? — сыпал вопросами толстяк, семеня на коротеньких ножках вслед за голенастым братцем по неосвещённой богом забытой тропке между уже полузаброшенных бараков.

— Заткнись, а… — прошипел Энви, останавливаясь и прислушиваясь.

Толстяк лишь вздохнул и принялся обгладывать кусок чьей-то прихваченной из ямы руки.

— Сюда, быстро, — он открыл кузов небольшого грузовичка и помахал рукой Глаттони, чтобы тот поторапливался. — Залезай, живо. Ох, и смердит же от тебя, придурок… — Энви поджал губы, сообразив, что запах-то и может выдать их с головой.

— А Ласт где? — не унимался толстяк.

— Молчать, — процедил Энви. — Теперь тебе долго молчать, пока не приедем. Иначе никого из нас ничто не спасёт! — он зло посмотрел на брата. — Особенно твою Ласт.

Уродливое лицо Глаттони приобрело чудовищно испуганное выражение, он чуть не уронил руку, которую глодал; но вовремя подобрался, серьёзно покивал и позволил закрыть дверцу комода на ключ.

*

— Последите за ним, пока мы будем в увольнительной, пожалуйста, — обратилась Ласт к Йоханне, слегка наклонив голову и передавая поводок недоуменно смотрящего на обеих женщин добермана.

— Уезжаете… — понимающе поджала губы надзирательница.

— Да, завтра утром. Но мы

вернёмся, — с вымученной улыбкой на красивом лице кивнула Ласт.

Никто из собеседниц не верил последней реплике. И никто не подавал вида. Это было словно игра, словно танец.

— Конечно, — вздохнула Йоханна, погладив пса. — Я буду ждать вас. И он будет ждать…

— Да, — как-то неловко согласилась Ласт. — Проведите меня в двадцать четвёртый. Мне нужно взять кое-кого на медосмотр.

Лангефельд недоверчиво дёрнула головой — в такое-то время? С другой стороны, в какое же ещё время вести по лагерю ту, кого не существует ни в одном документе?

— Пойдёмте, — кивнула Йоханна, вглядываясь в собеседницу. Надзирательницу не покидало ощущение, что обер-арцтин Кимблер она видит в последний раз.

========== Глава 24: Optima fide/С полным доверием ==========

Have you ever been alone at night

Thought you heard footsteps behind.

And turned around and no one’s there?

And as you quicken up your pace

You find it hard to look again.

Because you’re sure there’s someone there.

Iron Maiden “Fear of the dark”.

Ноа едва успела сомкнуть глаза, когда в её комнатушку мягкой кошачьей поступью вошла красавица, что оказывала ей медицинскую помощь.

— Пойдём, — прошептала она. — Только накинь что-нибудь, очень холодно.

Цыганка одевалась, из-под ресниц рассматривая ночную гостью. Ей было не по себе, но она успокаивала себя тем, что красавица ей никогда не делала ничего плохого и, вообще, друг. Выскользнув в вязкую тьму холодной ночи вслед за Ласт, она только гадала, отчего та ведёт её максимально тёмными закоулками.

— Пришли, — прошептала красавица, указывая на грузовую машину и открывая заднюю дверь. — Тебе сюда. Только тихо. Больше ты не вернёшься сюда.

Ноа вздрогнула. Какая-то частичка внутри неё отчаянно вопила о том, что сказанное нежданной гостьей может означать не только счастливое избавление от тягот лагерной жизни, но и конец всему, смерть. И далеко не факт, что лёгкую.

— Вы там на какой стадии? — спросил появившийся из темноты Зольф, придирчиво оглядывая кузов машины. И скривился — откуда-то из глубины фургона отчётливо пахнуло кровью и гнилой плотью.

Оттуда же, похоже, что из одного из добротных деревянных комодов, донеслось противное чавканье. Ноа узнала говорившего. Страх парализовал её конечности, холодной цепкой лапой схватил за горло — враг! Теперь точно не ждать хорошего! Она встряхнулась, прикусила бледную губу и пронзительно закричала.

Зольф, оглядываясь, словно ночной вор, крепко выругался сквозь зубы; Ласт же, метнулась, как молния, схватила Ноа за волосы и впилась в её губы злым поцелуем. Прямо как некоторые из тех. Дыхание цыганки сбилось, из глаз потекли колючие слёзы.

— Заткнись, погань, — зло прошипела Ласт, отстраняясь, но не выпуская волос Ноа из тонкой сильной руки. — И чтобы не звука, поняла меня? Иначе все из-за тебя подохнем!

Ноа закрыла руками рот и часто закивала.

— Лезь в комод, — приказала Ласт. — И я ещё раз повторяю — чтобы ни звука! Иначе потом тебе всё, пережитое здесь, раем покажется!

Ключ дважды повернулся в замке. Внутри было темно, тесно и душно. Ноа не знала, сколько ей предстоит сидеть в проклятом ящике, словно в гробу, но решила повиноваться. Она никак не могла понять, как же вышло так, что красавица, её друг, смогла так поступить, предать… Хотя, если она, несмотря ни на что, была заодно с мужчиной с хвостом… Тяжёлые раздумья Ноа быстро перетекли в поверхностный беспокойный полусон-полубред.

— Всё готово? — шёпотом осведомился Кимбли. — До рассвета полтора часа. Поедем сейчас или с первыми лучами солнца?

— Сейчас, — тяжело выдохнул подоспевший Зайдлиц. — Формально уже второе, нас задержать не имеют права.

— Лишь бы не досматривали, — Кимбли облизнул пересохшие губы: он отчего-то чертовски нервничал, хотя и старался не подавать вида.

— Тогда я позову шофёра, — кивнула Ласт.

Кимблеры устроились в кабине, Зайдлиц облюбовал местечко на лавочке в кузове, сославшись, что там места больше и удастся поспать, хотя спать он, конечно, не собирался.

Шофёром оказался сухопарый парнишка лет двадцати от силы, улыбчивый, но невероятно блёклый, будто прежде чем написать его портрет, кто-то щедро вымазал палитру белилами.

— А кто орал-то? — добродушно осведомился блёклый, выруливая из ворот Аушвица.

— Я, — кокетливо наклонив голову, призналась Ласт. — Видите ли, мне показалось, что около машины была змея…

— В такое-то время года, — словоохотливый шофёр хохотнул. — Что-то вам и правда, похоже, отдохнуть не помешает.

— Да, моя жена очень много работает, — проговорил Кимбли, со стороны казавшийся абсолютно спокойным и немного сонным.

— Вас же в Тшебиню? — уточнил шофёр, приглядываясь к неровностям тёмной дороги, которую скупо освещали тусклые наполовину заклеенные фары.

— Да, — кивнула Ласт. — Нас намедни звал в гости к сестре Клаус Дильс, помните его? Вот мы и решились, до Мюнхена-то путь неблизкий…

— Да уж, — согласие отчего-то вышло таким же блёклым, как и его изъявитель, — сейчас то тут, то там бои, опасно дюже… Не подадите сигарет? А то я опять забыл в карман переложить…

За непринуждённой беседой они и не заметили, как подъехали к первым блок-постам. Военные придирчиво осмотрели удостоверения всех, кто ехал в кабине и, кивнув на кузов, потребовали открыть его для досмотра.

— Что везём?

— Хауптштурмфюрера. Контрабандой, — ухмыльнулся Кимбли.

Энви сделал вид, что только проснулся, взирая на любопытствующих сонными глазами, — это, впрочем, получалось у него великолепно. Постовой неодобрительно смерил взглядом Зольфа, задержав взгляд на погонах.

— Дурные шутки, господин штурмбаннфюрер, — покачал он головой. — Будь на вашем месте кто другой…

— Виноват, — Кимбли вытянулся по струнке, но это отчего-то выглядело издевательски. — Личные вещи и два комода.

— Два комода, говорите… — постовой посветил вглубь фонариком. — И зачем же это вам мебель понадобилась?

— О, поймите, мы люди семейные, — начала Ласт, одарив постового самой очаровательнейшей из улыбок. — Один нам, второй Дильсам. Вы же слышали о том, что после того, как в Тшебине разбомбили трудовой лагерь, выживший персонал расселили по заброшенным домам. А старина Клаус жаловался, что его сестре там и вовсе не в чем вещи хранить.

Стоило офицеру отвернуться, как из кузова раздался громкий звук сытой отрыжки. Постовой изумлённо обернулся, подозрительно глядя на Зайдлица.

— Это… Вы, простите?

— Увы, — виновато развёл руками Энви. — Видимо, ужин оказался не слишком качественным.

— Или слишком обильным, — недовольно проворчал постовой. — Только подождите… Мне показалось, что звук был оттуда, — он неопределённо махнул рукой в дальний угол кузова, противоположный тому, где обретался Зайдлиц. — А вы вон где сидите…

Офицер снова посветил в сторону источника звука. Принюхался. Скривился. Никого и ничего, кроме комода, там не было.

— Откройте комод.

— Полно вам, у молодого хауптштурмфюрера проблемы с пищеварением, — проворковала Ласт. — Представляете, какая незадача для молодого красивого офицера, — её голос наполнился притворным сочувствием, в глазах плясали черти. — Я медик, вот и приходится быть в курсе столь интимных тонкостей. От него даже все дамы из-за этого шарахаются.

Постовой почесал затылок. Ему не хотелось возиться с обыском. Хотя доверия к источнику звука и странного запаха у него всё же не было.

— Ладно, чёрт с вами, — махнул он рукой. — Лечите парня-то… — он с явным сопереживанием посмотрел на Энви, на лице которого было написано совершенно искреннее возмущение, которое постовой истолковал по-своему.

Подпрыгивая на ухабах, грузовичок вкатился в неприветливый город. Первые лучи ласкового солнца осветили Тшебиню сквозь лёгкий утренний туман, придавая ещё больше мрачности искалеченному войной поселению. Контраст играл с призрачным пейзажем злую шутку: казалось бы, рассвет должен был возвестить о возрождении надежды, но больше напоминал поминки по ней.

— Вот мы и на месте, — шофёр потёр уставшие глаза. — Вы это… И правда помогите парню с желудком-то… А то на этих харчах…

— Поможем, — кивнул Зольф, протягивая ладонь для рукопожатия. — Зайдёте к Дильсам? Перекусить, выпить или, может, поспать с дороги?

— Не-е, — отмахнулся шофёр. — Куда уж мне: работы по горло, ещё в несколько мест заехать надо. Вам помочь или сами выгрузитесь?

— Сами, — заявил злой как чёрт Энви — он никак не мог стерпеть такого позора и собирался высказать всё и даже больше и сестрице, и Глаттони за его выходку.

— Ну, бывайте, — шофёр с сомнением посмотрел на Зайдлица и Кимбли. — Вас когда обратно-то?

— Через десять дней, — улыбнулся Зольф.

*

Эдвард был мрачнее тучи. Мало того, что этот пьянчуга Дильс, хотя и рассказал им о Ноа, отказывался ехать в Аушвиц или налаживать контакт с Кимбли до окончания своей увольнительной, ссылаясь на “натыканные всюду диктофоны и чёртову прослушку”, так ещё и накануне им почтальон принёс письмо. На имя никого иного, как Эдварда Элрика. В письме говорилось о том, что им следует девятого числа декабря сего года проследовать в Бреслау; и там, в одной из церквей им всенепременно дадут информацию о том, что они столь долго и, к сожалению, безуспешно ищут, а также расскажут о здешнем проекте, посвящённом разработке аналогичного оружия. Письмо было подписано неким “доброжелателем”. Точнее, не совсем подписано — весь текст был склеен из букв, некогда вырезанных из газет. Из газет страны, обходившейся базовой латиницей. Оба Элрика пришли к выводу, что за каждым их шагом следят, иначе откуда бы этому “доброжелателю” знать их место дислокации? Оба сходились в одном: ловушка это или нет, но поехать стоило, иначе они потеряют уникальную возможность узнать хоть что-то.

Утро второго декабря выдалось, словно издевательски, ясным и стылым. Влага и холод пробирались в дом, оставляя на окнах туманную дымку и заставляя всех кутаться в битые молью затхлые пледы и подбрасывать побольше дровишек — которых тоже был ужасающий дефицит — в шумно работающий камин. Дильс с утра был зол и похмелен — похоже, вчерашний шнапс не дал ему спать крепко и спокойно, и теперь он жадно пил воду, ворчал и мёрз. Гертруда спала чутким сном на продавленной тахте, время от времени подрываясь и принося страдающему брату воду, стараясь ступать мягко и неслышно.

Нежданный стук в дверь заставил вздрогнуть всех: никто не ждал гостей, а нежданные гости в подобной ситуации были злее самой старухи с косой.

— Я открою, — вздохнула проснувшаяся Гертруда.

Эд и Ал подскочили, услышав знакомые голоса. Похоже, на этот раз госпожа удача всё-таки решила одарить их своей неповторимой улыбкой. Но не только она — из прихожей на них, изгибая накрашенные губы в хищной ухмылке, смотрела Ласт. Братья переглянулись и решили пока молчать.

— О, кого я вижу, — соизволивший встать Клаус направился нетвёрдой походкой в сторону гостей. — Тут-то можно не по званиям, разрешите? — он развязно посмотрел на Зольфа.

— Валяйте, — тот махнул рукой, но взгляд его был устремлён отнюдь не на хозяина их временного пристанища. Кимбли изучал глазами обоих Элриков и, казалось, всем своим видом говорил им молчать.

Энви, ничуть не изменившийся за это время, было дёрнулся в сторону братьев, но Ласт мягко перехватила его на полпути едва заметным жестом. Гомункул как-то враз поник, вынужденный сдержать свой порыв.

— А вот молодые люди говорят, что знают вас, — хохотнул Дильс. — Видите, увольнительные объединяют! Да что мы стоим, чёрт подери, Гертруда! Налей нам выпить!

Та неодобрительно покачала головой и поджала губы.

— Тут сухой паёк, — деловито ткнул на неказистую коробку Зольф. — Не трогайте, мы всё отнесём на кухню, только покажите, куда.

— Вам самогона или водки? — спросила Гертруда. — Шнапс весь вышел.

— Ничего не надо, благодарю, — Кимбли наклонил голову. — Не утруждайтесь, мы сами о себе позаботимся.

Она как-то странно посмотрела на него — ей казалось, что эти люди, будучи выше её брата по званиям, тотчас бросятся наводить здесь железной рукой свои порядки.

— Мы привезли вам мебель, — улыбнулась Ласт, но от её улыбки по спине Гертруды пробежал холодок.

— Вы очень добры, — женщина отвела взгляд. — В наше время мебель очень дорого стоит… Вы… хотите чего-то…

— Хочу, — жёстко сказала Ласт, прищурившись. — Молчания.

Гертруда осела в кресло. Она бы предпочла, чтобы на пороге её дома не появлялись все эти люди: ни Элрики, ни сегодняшняя делегация, да что там греха таить — ни её брат, который отчего-то с детства умудрялся с разбегу вляпаться в самую глубокую и вонючую лужу. Что сейчас, похоже, произошло в очередной раз, только масштабы были покрупнее.

Ласт же выудила из кармана формы, сидящей на её фигуре как-то совершенно развратно, два ключа и открыла один из комодов, откуда немедленно, кряхтя и причмокивая, вывалился отвратительного вида толстяк, волокущий нечто, более всего напоминающее обглоданную и частично сгрызенную человеческую руку. Дильса обильно вырвало прямо на пол. Гертруда схватилась за сердце.

— Ласт! Моя Ласт! — завопил урод, обнимая освободительницу. — Я кушать хочу! Очень! А можно я их съем? — он указал огрызком руки на обоих Дильсов.

— Нет, нельзя, — терпеливо ответила она. — Можно снова молчать. И сесть во-он туда, — Ласт указала жестом на стоящий в противоположном углу комнаты колченогий стул.

— Ну вот… — толстяк обиженно шмыгнул носом, но послушно поплёлся на указанное место, продолжая глодать свой омерзительный трофей.

Когда же Ласт открыла второй комод…

— Ноа! — не выдержал старший Элрик, бросившись к цыганке, и, обняв её, повёл к Алу, походя укутывая в плед и помогая присесть на продавленный диван.

Ноа тряслась мелкой дрожью и молчала.

— Что здесь происходит? — дрожащим голосом начала Гертруда. — Кто эти люди? А если к нам заявятся…

— У вас есть сердечные капли? — невозмутимо спросил Зольф. — Вам бы их принять. А за этих людей не беспокойтесь: всё под контролем.

— Да, Гертруда, у него всё точно под контролем, — Дильс как-то даже протрезвел. — Знаешь, какой он зануда… — он осёкся и посмотрел на Кимбли, но тому, похоже, не было до его слов ни малейшего дела.

— Ладно… — пытаясь собраться, проговорила несчастная Гертруда. — Ладно… Пойду, соберу на стол.

Энви переминался с ноги на ногу, нетерпеливо ожидая, когда же сможет вступить в диалог с теми, по кому он так самозабвенно скучал.

— Пошли, поможем, — Ласт потянула Зольфа за рукав и призывно улыбнулась Дильсу, который даже потряс головой, чтобы убедиться, что ему не привиделось.

— Пусть они, наконец, поговорят, — шепнула она на ухо Зольфу, когда Клаус скрылся в дверях кухни.

— С каких пор ты стала сентиментальна? — усмехнулся он, обнимая её за плечи: со стороны могло показаться, что супруги застыли в коридоре, чтобы одарить друг друга мимолётной лаской.

— Двадцать лет женаты, ты посмотри, а! — хмыкнул Дильс, указывая сестре на отставшую пару. — А всё туда же…

— Прекрати, — строго одёрнула его Гертруда, накрывая на стол. — Сразу видно — крепкая семья, приличные люди, между прочим! Не то что ты, оболтус…

========== Глава 25: Inter os atque offam multa intervenire potest/Между куском еды и ртом много чего может случиться ==========

Ich bin die Stille, die dich quält.

Das kalte Leid, das dich beseelt.

Die Wahrheit, der du dich nicht stellst.

Das Netz aus Glas, durch das du fällst.

Ich bin der Spiegel deiner Seele.

Der Glanz, der dich entstellt.

Kein Wunsch, der in Erfüllung geht.

Das Ende deiner Welt.

Eisbrecher “Böser Traum”.

— Ноа! Какое счастье, что ты здесь! — Альфонс приобнял цыганку, заглядывая ей в лицо.

— Что они с тобой там делали? — нахмурился Эд. — А ты тоже хорош! — напустился он на Энви. — Знал, где она — и молчал!

— Эд, — Ал укоризненно посмотрел на брата. — Мы ещё ничего толком не знаем — рано делать выводы!

— Ну так пусть расскажет! — не унимался Эдвард.

Ноа обняла себя за плечи, не прекращая дрожать, и устало прикрыла глаза.

— Устала же в комоде ехать, — спохватился Ал. — Ложись, поспи, — он торопливо помог Ноа лечь и заботливо укутал её в отсыревший плед. — Пойдёмте, поговорим пока, — он кивнул на дверь в углу гостиной, что вела в маленькую комнатушку.

Когда Элрики и Энви ушли, Ноа бездумно принялась смотреть в потолок. Сон не шёл. Ей по-прежнему казалось, что вот-вот тишину разорвёт настойчивый стук в дверь, а потом к ней войдёт очередное похотливое животное, неясно по какому недоразумению вообще именующееся человеком. И всё начнётся с самого начала, круг замкнётся, змей пожрёт свой хвост — и она опять не сможет понять, где кончается она, а где начинаются они. Ноа научилась в этих всполохах грязи и боли вычленять их эмоции и ощущения, получать их извращённое удовольствие; и это больше не пугало её, как тогда, в первый раз, с Кёнигом. Но когда это прекращалось, всё её существо было вынуждено вновь проходить через все внутренние метаморфозы, восстанавливать собственную структуру по кирпичику, заново выстраивать разрушенную изнутри картину мира. И картина эта миг за мигом, час за часом, день за днём пополнялась новыми и новыми врагами.

Сейчас же… Можно было верить, что всё сложится иначе. Что она снова среди друзей, а единственному в этом доме врагу они не дадут её в обиду. Хотя к красавице-Ласт Ноа испытывала теперь нечто вовсе необъяснимое: эта женщина зачем-то угрожала ей, хотя в итоге не сделала ничего плохого. Ноа не хотелось видеть в ней врага, но однозначно относить к друзьям тоже больше не получалось. Это выводило из равновесия: за это время — целую вечность! — она привыкла к тому, что мир — прост, и внесение подобных полутонов нарушало хрупкий баланс.

Зато здесь был Эдвард. Эдвард представлялся ей поддержкой, опорой, незыблемой скалой, которая способна укрыть от любого ненастья. После всего пережитого Ноа могла уверенно сказать одно — она любила Эдварда Элрика, всей истерзанной душой, каждой частичкой себя и бог весть кого ещё, так повлиявшего на неё за это время. Но при этом она отчётливо понимала, что вряд ли когда-либо дождётся взаимности. В глазах её, сухих и болезненно горячих, не осталось слёз, которые хотелось выплакать отчаянно, в голос. Она вновь обняла себя за плечи и принялась укачивать, как младенца, напевая старую цыганскую колыбельную; а после, под доносящееся из кухни и комнатушки эхо голосов, провалилась в вязкий, неспокойный сон. И в этом сне кто-то горячим шёпотом звал её по имени, тянул к ней многочисленные чёрные ручонки и неистово хохотал.

*

— Да она вообще появилась случайно! — оправдывался Энви. — Я всё это время искал способ связаться с вами, искал вас, но вы же не думаете, что это так просто! Вы бы видели этот сраный Аушвиц! За тобой постоянно ходят сраные гестаповцы, ты за каждый чих расписываешься в сраных журналах, повсюду эти сраные диктофоны натыканы! Мы с Ласт еле-еле спасли ваш несчастный багаж!

— Не смей так говорить о ней! — вспылил Эд.

По правде говоря, он был счастлив видеть Ноа живой. Он очень обрадовался встрёпанному гомункулу, но просто так признаться в этом с порога мешало природное упрямство. Долгие-долгие годы они скитались по этому миру, бежали за миражом, и у Эдварда совершенно не оставалось времени на то, чтобы остановиться. Да и потом, останавливаться было страшно. Они, чужаки, так и оставшиеся мальчишками, так и не вросшие в эту землю корнями или чем там было положено, жили лишь своими, несомненно, благими целями. Тут уж не до рефлексии.

— Бомбу-то нашли? — спросил Энви, едва сдерживаясь от того, чтобы завалить братьев вопросами и рассказать обо всех своих приключениях.

— Не-а, — Эд насупился. — Нашли восемь пустышек. А ещё Раса и двойника Оливии Армстронг.

— Которая засадила вас в тюрягу? — хохотнул Энви, по давней привычке сев верхом на колченогий стул.

— Как ты угадал? — съязвил Эдвард.

— Да так, — уклончиво ответил гомункул. — Железные леди на военной службе во всех мирах остаются железными леди.

— Как ты попал в Аушвиц? — тихо спросил Ал, склонив голову набок и внимательно рассматривая Энви.

— Это долгая история, — выдохнул Энви.

— Нас пока не торопят, — Эдвард с размаху плюхнулся на кровать, жалобно заскрипевшую ржавыми пружинами.

— Сначала я похоронил Эрвина Циммермана, — фиалковые глаза сверкнули, — но прежде расквитался с тем самым Ульрихом, сыночком белобрысой суки. Он напал на этого, хьюзоподобного… Чёрт упомнит, как его тут величают…

— На Хана? — округлил глаза Ал. — Но зачем?

— Хан пристрелил его мать, — Эдвард опустил глаза.

— Ну так он же за вами хотел увязаться! Мстить всем надумал, мститель обосранный, — зло усмехнулся Энви. — Я его на съёмки заманил. Ланг тогда как раз фильм про преступников снимал, слышали, может — “Завещание доктора Мабузе”…(1) Я там играл главную роль. Жаль, он переснял его потом… Еще и с каким-то бесталанным идиотом вместо меня! — Энви обиженно поджал губы. — А та плёнка потерялась. Да и кто будет смотреть немое кино, когда уже появилось такое же, но со звуком… — он от возмущения задышал чаще, гневно сверкая глазами.

— Так что там с Ульрихом-то? —поторопил рассказчика Эд, боясь, как бы того не одолел очередной приступ безудержной зависти.

— А-а! Так мы его в съёмках одной из сцен использовали. Там комната наполнялась водой. Должны были воду перекрыть, а я уж позаботился, чтобы не перекрыли, — Энви мстительно осклабился, явно получая удовольствие от одних воспоминаний. — До сих пор помню, как он пучил глаза и открывал рот, как рыба прямо! А кадры-то! Кадры какие!

— То есть ты вот так взял и утопил человека?! — вскочил Эд. — Ну ты и урод!

— Что я-то урод? — возмутился Энви. — Я вас спасал! Он вас того, порешить хотел!

— А что за это было Лангу? — настороженно спросил Ал.

— А ничего. Замяли. Несчастный случай, мол. Только водопроводчиков уволили — это ж они с трубами нахимичили, а не мы с Лангом.

Элрики переглянулись и покачали головами.

— Вот так всегда, — трагическим голосом возвестил Энви. — Я — всем помогай, спасай ваши задницы, а вы? Ни слова благодарности! Одни пинки! Вас спас — а вы, мол, урод. Ноа помог — так Ласт мне такое устроила, хотя я её цепного пса на руках из-под пуль выносил и собой закрывал! Никакой благодарности!

— Ласт хотела убить Ноа? — ошарашенно посмотрел на Энви Ал.

— Не-е, — тот разом перестал придуриваться и ломать трагикомедию. — Просто если бы обнаружили, что мы вашу цыганочку спасли, нас бы всех живенько, — он провёл ладонью по горлу.

— Дожили, — буркнул Эд. — Нам уже гомункулы помогают.

— А ты за двадцать-то лет к этому не привык? — ехидно поинтересовался Энви, подбоченившись.

— Привыкнешь к такому, — отозвался Эдвард — Как тебя звать-то теперь?

— Зайдлиц. Хауптштурмфюрер Эрих Зайдлиц! — тот резко вскочил, щёлкнул каблуками и козырнул — по-воинскому, не по-партийному.

— Тьфу на тебя, завистливая ты задница, — Эд расплылся в доброй улыбке.

Тихо, стараясь не разбудить Ноа, всё ещё прерывисто напевавшую сквозь сон обрывки колыбельной, троица направилась на кухню, но, заслышав громкое сопение и причмокивание из того же угла, остановилась в изумлении: под боком цыганки, свернувшись калачиком, мирно спал Глаттони, посасывая палец полуобглоданной руки. Его безобразное лицо выражало полнейшее счастье и безмятежность.

— Он же не опасен для неё? — спросил Ал.

— Нет, Ласт запретила ему кого-то есть, — пожал плечами Энви. — А уж Ласт он всегда слушается.

*

Дни тянулись медленно, погода за окном словно вторила тягомотному чувству ожидания: небо тяжело нависало прямо над головами; шли дожди, временами сменявшиеся мокрым снегом; стоял туман. Гертруда перевела все запасы сердечных капель и была столь же мрачна и сера, словно низкий небосвод. Вроде бы удовлетворившись объяснением Ласт о том, что Глаттони — это особенный эксперимент их лаборатории, который вышестоящие чины поручили переправить подальше от неумолимо надвигающейся линии фронта — тайно, разумеется — Гертруда Дильс лишь поджала бескровные губы и покачала головой. Но оснований не верить фрау Кимблер у неё не было.

Клаус Дильс отбыл в Аушвиц, по поводу чего все гости Гертруды, кроме Ноа и Глаттони, беспокойно переглядывались и уповали на то, что даже если Клаус проболтается, то их уже здесь не будет. Братьев Элриков при этом весьма интересовала судьба обоих Дильсов; остальные, казалось, вообще не беспокоились о чужих жизнях.

Кимбли и Ласт общались с братьями постольку-поскольку, особенно не задавали вопросов и не распространялись о себе. Альфонс, впрочем, в один из вечеров высказал брату предположение о том, что Кимбли чем-то, похоже, серьёзно обеспокоен — уж очень нехарактерным казалось его нежелание вести философские диспуты и рассуждать о будущем мира, но Эд только отмахнулся, сославшись на то, что у них хватает и своих проблем.

А проблем и правда хватало. Во-первых, они так и не нашли то, что искали. А это означало, что на возвращение в Аместрис, даже если будет такая возможность, они не имели ни малейшего морального права. Во-вторых, их тревожило состояние Ноа. Было слишком похоже, что она попросту сошла с ума.

И это письмо. Чем ближе подступало девятое декабря, тем более обеспокоенными выглядели все. Пока однажды Энви в привычной ему наглой манере не заявился в комнатушку, где ютились Элрики, посреди ночи.

— Отец назначил день, — выдохнул гомункул, растянув губы в улыбке и взъерошив волосы тонкими жилистыми руками. — И место. Через четыре дня, девятого. В Бреслау. В церкви. Решил вот вам сообщить, чтобы не мешались. Иначе хрен вам, а не возвращение домой!

Братья переглянулись.

— И ты молчал… — ахнул Эд.

— А тебя это не касается, фасолина, — огрызнулся Энви. — А то сейчас опять разведешь бурную деятельность и всё испортишь!

— Выходит, мы снова ценные жертвы, — поджал губы Ал. — Смотри, брат — нас двое. В прошлый раз ему понадобилось пятеро…

— Пятеро алхимиков? — Эдвард задумался. — Если за двадцать лет ничего не поменялось, то как раз: ты, я, Кимбли… А еще Макдугал и этот псих в инвалидном кресле, если они ещё живы. Только неувязка — ты что-нибудь слышал о том, чтобы Багровый или Ледяной нарушали Табу?

Энви внимательно наблюдал за братьями. Он уже начал жалеть, что сообщил им об Обещанном дне — пусть этот мир не был так уж благосклонен к поискам Элриков, отнять того, что соображают они отменно, он не мог.

— Ты уверен, что у Отца нет ещё кого-то на примете? — усомнился Ал. — Мы же не знаем, кто ещё мог попасть сюда.

— Энви, — Эдвард резко повернулся в сторону гомункула, — ну-ка выкладывай всё о планах твоего сбрендившего старикашки!

Тот только фыркнул, подбоченившись:

— Что это тебе выкладывать-то?

— Или ваш Отец не настолько ещё сбрендил, чтобы хранить все яйца в одной корзине? — тон Эдварда сделался непомерно ядовитым. — И ты попросту не знаешь ничего о его планах?

Энви насупился. Он прекрасно понимал, что его провоцируют, однако обида на весь мир: на Элриков за эту провокацию и недоверие; на Отца — за то, что тот и правда, скорее всего, имел запасные варианты и не счёл нужным посвятить в них своего, несомненно, самого лучшего сына; и на Ласт — за компанию — пересилили доводы разума.

— Знаю я всё! — взъярился Энви. — Вас действительно пятеро! Только вот Кимбли и Макдугала он всё равно заставит открыть Врата!

Братья переглянулись. В их памяти отчётливо всплыл момент, как Отец со своими приспешниками не оставили выбора Рою Мустангу. И как лицемерная тварь по имени Истина всё равно взяла с Огненного алхимика страшную плату.

Внезапно лицо Эдварда озарила широкая искренняя улыбка, и он рассмеялся, немного по-детски, хихикая и хватаясь за живот.

— Вот он обломается! — веселился Эд. — Он-то не знает… что я… — он захлёбывался смехом, который всё больше походил на исступлённое истерическое веселье человека, доведённого до отчаяния. — Больше не годен на роль жертвы!

Он вытер выступившие слёзы тыльной стороной ладони и продолжил:

— Я же… отдал Врата… алхимию…

Энви поджал губы. Они с Ласт, совершенно не сговариваясь, не сообщили о такой мелочи Отцу. И теперь было абсолютно неясно, сработает ли весь этот чёртов план. Конечно, гомункул был готов побиться об заклад, что у Отца на случай непредвиденных обстоятельств припасена парочка тузов в рукаве! Но как они могли вообще не подумать об этом? Он чувствовал, как страх ледяной хваткой сжимает его внутренности, как пылают щёки и даже кончики ушей — он боялся. Боялся, что весь план полетит коту под хвост. Что они не вернутся в Аместрис, а навечно останутся в этом мире, среди этих людей, чтобы проиграть опостылевшую войну и, вероятно, пойти под суд за все совершённые преступления — и неважно, что не они одни творили зверства. История простит победителям всё, а они…

— Поживём — увидим, — отрезал Энви. — Скорее всего, с вашей помощью или нет, а проход в Аместрис он откроет.

— А дальше будем действовать по ситуации! — оживился Эд. — В любом случае, хрен ему, а не мировое господство!

Альфонс покачал головой — он не разделял самоуверенности брата и Энви. Хотя подчас ему казалось, что у обоих за этой бравадой прячутся чудовищная усталость и совершенно обыкновенный, свойственный всем живым существам, страх. Но в одном Эдвард был прав — действовать и правда предстояло по ситуации. Им — снова! — отчаянно не хватало информации.

— Точно! — сверкнул глазищами Энви. — Пойду я…

Он поспешил выскользнуть из-под изучающих взглядов обоих братьев и поскорее удалиться. Ему было не по себе. Страх того, что всё провалится, так и не начавшись, накрыл его с головой. Словно надежда на возвращение, которая день ото дня становилась всё ярче и горячее, что обжигала его нутро до боли, вмиг обернулась миражом, истаяла, погасла.

Энви затормозил у спальни сестры. Говорить ей или нет?.. Он прислушался, уловив за дверью тяжёлое дыхание и тихое размеренное поскрипывание половиц, и скривился. Пожалуй, Ласт не стоило знать о том, что за опасения поселились в его сознании. Пусть хотя бы она проведёт эти дни в томительном ожидании, не омрачённом сомнениями.

1) Фриц Ланг — немецкий кинорежиссёр, с 1934 года живший и работавший в США. Один из величайших представителей немецкого экспрессионизма, Ланг снял самый крупнобюджетный фильм в истории немого кино («Метрополис», 1927) и предвосхитил эстетику американского нуара («Город ищет убийцу», 1931). Фриц Ланг фигурирует в полнометражке “Завоеватель Шамбалы” как земной двойник Кинга Брэдли. Цикл фильмов о докторе Мабузе — криминальный триллер о сверхпреступнике. “Завещание доктора Мабузе”, о котором говорит Энви — звуковой фильм 1933 года, запрещенный берлинской цензурой под председательством правительственного советника Циммермана (не Энви, но здесь есть некоторая ирония) по причине его угрозы общественному порядку и безопасности.

========== Глава 26: Alea jacta est/Жребий брошен ==========

Er wird kommen uns zu richten

Alles neben ihm vernichten

Dann wird er sein Reich errichten

Auf der ganzen Welt

Macht hoch die Tür′

Die Tor′ macht weit

Es kommt der Herr

Der Herrlichkeit

Feiert das Kreuz!

Nagelt die Vernunft in das Volk!

Oomph “Feiert das Kreuz”.

Под покровом опустившейся на землю ночной тьмы, выдыхая пар в словно стеклянный декабрьский воздух, к собору Рождества Пресвятой Богородицы в Бреслау подходили две фигуры: мужская и женская. Должно быть, подобным образом выглядели шпионы в халтурных спектаклях: мужчина был облачён в тёмный плащ, очки в роговой оправе, стёкла которых нисколько не изменяли размеров смотрящих сквозь них внимательных глаз, зато были слегка затемнены, что, несомненно, было чрезвычайно важно и крайне необходимо в тёмное время суток. На его голову был натянут дурацкий клетчатый картуз, тонкие щёгольские усики змеёй тянулись над верхней губой, придавая их носителю вид неприятного пройдохи. Под руку с ним шла вульгарнейшего вида женщина в светлом пальто, словно вышедшая из душной комнатёнки, окна которой, как маяк в ночи, всенепременно светились бы красным. Её губы были неловко размалёваны морковного цвета помадой, неестественный блеск ярко-рыжих волос внушал опасения того рода, при которых сведущий в медицине человек бросился бы осматривать её ладони и стопы на предмет сыпи. Но расчёт оказался верным — случайно встреченные прохожие на них смотрели, осуждающе качали головами и шли своей дорогой. Фонари взирали сверху, словно святые, обрамленные ярко-оранжевыми нимбами, светлели на фоне темного неба и дивно сочетались с ярко-рыжими волосами и морковной помадой женщины.

— Это та церковь? — шёпотом осведомилась Анна, а это была именно она, указывая на мрачно темнеющее впереди монументальное готическое здание.

— Судя по письму, да, — отозвался Исаак, смешно кривясь — приклеенные усы доставляли дискомфорт.

У Ледяного на душе было неспокойно. С самого начала ему не понравилось это письмо, так подозрительно совпавшее по времени с новым заданием Центра. За свою жизнь он привык к тому, что бесплатный сыр бывает лишь в мышеловке. И сейчас бывшему алхимику и нынешнему разведчику казалось, что он — беззащитный белый кролик, сующийся в гнездо злобных голодных удавов. Судя по воодушевлению, исходившему от его спутницы, Анна не испытывала и малой толики эмоций, подобных его. Она, напротив, предвкушала успех.

— Ты чем-то обеспокоен, — Анна поджала морковные губы. — Отчего? Это рядовое задание.

Исаак молчал, едва сдерживая желание почесать зудящую от клея кожу под носом. Было ещё кое-что. Давным-давно позабытое, заставляющее сердце биться чаще, а руки — вспотеть. Пусть это было больше похоже на отдалённое, тихое эхо, отзвук той силы, с которой ему доводилось иметь дело на Родине, но это было оно.

— В нашем деле много совпадений, — не слишком уверенно продолжила Анна.

— Знаю, — отмахнулся он, готовясь набрать в грудь побольше воздуха — как перед прыжком в воду.

— Моё почтение, — высокий мужчина, сверкнув очками, неслышно приблизился к чете Хоффманов. — Вы тоже сюда? — он кивнул на церковь.

И Исаак, и Анна обомлели. Исаак был отчего-то готов побиться об заклад, что мужчина имеет самое что ни на есть прямое касательство к Аместрису. А Анна узнала его лицо. Хотя оно и было спрятано в тени полей шляпы, но разведчица не зря ела свой хлеб. И её схлынувшее было сладостное предвкушение вернулось к ней в стократном размере: если удастся доказать, что сам Папа Римский имеет отношение к провокациям в Германии…

— Да, — улыбнувшись самой обольстительной улыбкой, томно ответила Анна. Вкупе с её образом этот жест кокетства выглядел форменной пошлятиной.

— Исповедоваться в такое время? — съязвил Грид, смерив её с ног до головы далёким от целомудрия взглядом.

— Можно сказать и так, — хохотнула Анна, глядя в прямо в его глаза.

То ли они и правда были такими же, как у Верховного главнокомандующего Красной армии, то ли ей в темноте показалось.

— А вы, дружище?

Исаака передёрнуло от направленного на него взгляда. Происходящее нравилось ему всё меньше и меньше.

— Какое имеет значение, ради чего человек идёт в церковь в такие времена? — недружелюбно отозвался он.

— Самое что ни на есть прямое, — Грид усмехнулся. — Особенно в такие времена. И я имею в виду отнюдь не только время суток.

Папа смерил взглядом Хоффманов. Какая ирония — тот, кто в Аместрисе так рьяно противостоял гомункулам, здесь охотно присягнул на верность одному из них. Грид прямо-таки предвкушал момент, когда Исаак осознает, в какую воду он вошёл дважды — и дважды по собственной воле. Спутницу бывшего Ледяного алхимика он моментально списал со счетов — даже заняв папский престол, он не изменил своей алчной природе и женщин воспринимал исключительно как трофеи. Впрочем, эта на трофей не подходила — слишком стара и, если парик служил не только средством конспирации, ещё и, похоже, серьёзно больна. Да и такие как она, по мнению гомункула, слишком часто мнили себя хозяйками положения — причём, абсолютно беспочвенно, — что позволяло легко манипулировать ими.

*

На подходе к церкви Альфонс притормозил и шумно втянул воздух носом, а Ноа, всю дорогу бубнившая что-то себе под нос, чем успела основательно вывести из себя Эда, замолчала.

— Что?.. — недоумённо и нетерпеливо вопросил Эдвард, глядя поочерёдно на своих спутников.

Ал замялся. Он снова не представлял себе, как сказать брату, что чем ближе они подходили к означенному месту, тем отчётливее он ощущал то же самое, что тогда, в Новороссийске, когда они встретили тибетца. То же самое, что являлось неотъемлемой частью их сущностей в Аместрисе.

— Ля-ля, — нескладно пропела Ноа. — Ты что, не слышишь?..

Эд сжал кулаки. Ну и пусть. Пусть такой ценой — но с ним был брат. И, возможно, именно благодаря этой плате он и сорвёт омерзительный план Отца.

— Нам пора, брат, — он дёрнул Ала за рукав. — Надерём этому папаше его самодовольную задницу.

Эдвард со скрипом отворил дверь. Его взгляду предстало пыльное тёмное помещение собора. Он даже негромко фыркнул от разочарования: не таким представлялось ему место, готовое открыть Врата в его родной мир. Он сделал шаг внутрь, и как только глаза его привыкли к темноте…

— Ал! Бомба! — медовые глаза расширились, палец правой руки указывал в сторону алтаря.

Они оба спешно направились к искомому, с трудом сдерживая дрожь и отметая все мысли о нереальности происходящего. Ноа, пусто смотрящая по сторонам, шла за ними.

— Не так быстро, — прошипел знакомый голос, который оба брата не слышали уже двадцать лет как.

От правого клироса отделилась высокая фигура мужчины, шедшего как-то нарочито медленно.

— Вы?! — выдохнул Эд, узнав в фигуре изобретателя бомбы, Эрнста Шаттерханда. Только на сей раз он был уже не в инвалидной коляске.

— Я, юноша, я, — гадко ухмыляясь, подтвердила фигура. — Не ожидали меня здесь увидеть? Так вот, бомбу я вам не отдам.

Эдвард слишком увлёкся и потому не заметил ещё одного давнего знакомца, стоявшего в тени, который — все такой же благообразный — теперь тяжело вздыхал, закатывал глаза и качал головой. Зато его заметил Альфонс:

— И вы здесь.

— Да, — с лёгкой улыбкой отозвался Веллер. — Мне пришло крайне любопытственное письмо, и я решил пойти на поводу у таинственного анонима.

— Что было в письме? — Эд моментально переключился на Готтфрида.

— Молодой человек, не обессудьте, но я предпочту тайну личной переписки оставить тайной, — он слегка засмеялся.

— Обещанный день больше напоминает сентиментальную встречу бывших сослуживцев, — от входа раздался ядовитый голос. — И всё сплошь знакомые — не лица, так голоса.

Зольф вышел в центр и насмешливо оглядел собравшихся. Он тоже ощутил то, что каждый из алхимиков — кроме, пожалуй, Шаттерхэнда: тот был слишком поглощён собственными негативными эмоциями, — но пока успешно скрывал дрожь от возбуждения и предвкушения.

— Это ещё не все, — дружески хлопнул Кимбли по плечу подтянувшийся Энви.

Ласт молча изучала всех внимательным взглядом; Глаттони сосредоточенно сосал палец — на сей раз свой — и словно бы порывался что-то сказать, но послушно молчал; Ноа ходила из угла в угол, продолжая напевать песню, которая отражалась от таинственных стен церкви и временами звучала зловеще.

— Мы ведь имели счастье однажды очень мило беседовать, не так ли? — Зольф небрежным движением указал в сторону Веллера.

Безногий бросил быстрый взгляд сначала на Готтфрида, лицо которого осталось непроницаемым, потом на Кимбли.

— А с вами, — Зольф указал на Шаттерханда, — мы виделись. Несколько десятков лет назад, — недобро ухмыльнулся он. — Никогда не думал, что можно быть таким грубияном по отношению к интересующемуся наукой мальчишке.

— Вы что, знакомы? — Эдвард прищурился.

Веллер обратился в слух. Ему не слишком понравился тот факт, что Кимбли, похоже, и правда запомнил его. Но это меркло перед желанием сорвать покров тьмы с обстоятельств, при которых его завистливому приятелю перешёл дорогу Багровый алхимик.

— Да так, дела давно минувших дней, — хмыкнул Кимбли.

Эдвард, наблюдая за тем, как Шаттерханд сверлит взглядом бог весть чем не угодившего ему “несколько десятков лет назад” Багрового, в один прыжок метнулся к бомбе.

— Стой! — взвизгнул Эрнст, но, во-первых, не ему было тягаться в скорости с Элриком, а во-вторых, на его плечо тут же легла тяжёлая рука Веллера. Безногий как-то враз поник, из глаз его улетучился злобный мстительный огонь. Теперь он просто ждал.

— Больше нас здесь ничего не держит, — счастливо улыбнулся Эд. — Ал! Ноа! Ноа…

Цыганка продолжала напевать свою колыбельную.

Альфонс смотрел под ноги, силясь рассмотреть: правда ли на полу что-то нацарапано или же это просто источенные древоточцами доски. Но в церкви было чересчур темно, чтобы что-то разобрать.

— Что это? — нахмурился Веллер, прислушиваясь — пол слегка задрожал, словно под землёй ехал поезд.

— О, это собираются все, кто приглашён на сегодняшнее мероприятие, — глубокий голос Ласт словно заполнил собой весь зал.

Словно в качестве ответа, дрожь прекратилась и всё стихло. Снизу послышались шаги и поскрипывание ступенек, в полу открылся люк. Повеяло запахом подвала и табачным дымом, из люка высыпал взвод солдат в форме красноармейцев. Часть из них двигалась и выглядела странно: тем, кто уже видел подобное, стало ясно — без конвоя Бессмертных здесь не обойдётся. Вслед за ними из-под земли выросли Верховный главнокомандующий РККА и его неизменный спутник-метростроевец.

— Вы своих псов, значит, привели… — Энви зло сверкнул глазами, но продолжать не стал: Ласт примирительно положила изящную ладонь на его предплечье.

Солдаты враждебно смотрели на всех, находящихся в церкви, а, заслышав немецкую речь, казалось, ощетинились, готовясь к выверенному прыжку.

— Ещё нэ всэх, ещё нэ всэх, — усмехнулся в усы Сталин, со вкусом затягиваясь. — Что-то ещё двоэ апаздивают.

Сталин-Рас, прищурившись, посмотрел на бомбу, которую Эдвард почти любовно прижимал к груди:

— Так вот ано какое, чудо амэстрийскай науки…

— Безупречное! — Шаттерхэнд аж покраснел.

— Ну, эта ещё прэдстаит правэрит, — дружелюбно улыбаясь, ответил Рас, не выпуская изо рта трубку.

— Никаких проверок, — отрезал Эд. — Если всё пройдёт так, как нам говорили, — он недоверчиво покосился на Энви, — то мы заберём её в Аместрис, и баста!

Рас двусмысленно усмехнулся в усы, но промолчал.

Воздух, казалось, наэлектризовался, оппоненты сверлили друг друга взглядами, но молчали. Тишина стала вязкой; солдаты, стоявшие у стены, замерли, готовые молниеносно атаковать в случае опасности. Дверь скрипнула, разбивая ставшее осязаемым безмолвие на острые осколки, и в негостеприимную тьму вошли ещё трое: двое мужчин и женщина. Все присутствовавшие тут же обратили взоры на них. За их спинами с неприятным стуком захлопнулись тяжёлые створки.

Зольф с нескрываемым любопытством окинул взглядом вульгарного вида рыжеволосую женщину и мужчину в клетчатом картузе и неприятно усмехнулся.

— Фройляйн Анна, — его голос сочился ядом. — Приветствую. Должен отметить, у вас отвратительная причёска.

Ласт удивленно покосилась на Зольфа — обычно он не позволял себе настолько грубых высказываний. Похоже, он и правда был не на шутку взволнован предстоящим, иначе с чего бы ему быть столь несдержанным?

— И вам, Исаак, доброго вечера, — Зольф преувеличенно вежливо кивнул.

Внутри Исаака что-то оборвалось. Чутье не обмануло его и на этот раз — он и правда попал в змеиное гнездо. Не к удавам — к гремучникам. Судя по тому, как пошло некрасивыми красными пятнами лицо Анны, от её прежнего ажиотажа не осталось и следа; и теперь она нахмурилась и косилась в сторону двери, а потом шумно вздохнула и сорвала с головы отвратительный парик — светлые кудри рассыпались по плечам, морковные губы стали казаться ещё безобразнее.

Грид довольно поджал губы — пусть и хвалёная разведчица, а женщина в его глазах всё так же осталась женщиной. Стоило услышать нелестную оценку внешности — так она уже готовилась сойти с дистанции.

Эдвард и Альфонс, пересчитав собравшихся, переглянулись. Похоже, всё и правда было разыграно как по нотам. И если у Отца нет козыря в рукаве…

С едва уловимым скрипом статуя распятого Христа подняла склонённую к многострадальному плечу голову, обводя всех тяжёлым невидящим взглядом.

— Вот и все в сборе, — голос прогремел на весь зал церквушки, заполняя собой каждый уголок, заползая в самое нутро каждого. — Начнём, пожалуй.

========== Глава 27: Ultima nos omnes efficit hora pares/Последнее мгновение всех нас делает равными ==========

Mein Reich komme

Mein Wille geschehe

Ich gebe euch Unsterblichkeit

Zu dienen ist der Preis

Ist der Preis.

Mein Reich entsteht aus eurer Welt

Auf den Ruinen aller Seelen.

Ich nehme euch die Farben fort

Und schenke Finsternis dafür.

Eisregen “Mein Reich Komme”.

— Вот и все ценные жертвы в сборе, — если бы глаза статуи могли сверкать, они бы это делали. — Рас, Ласт! Дети мои, вы разочаровали меня! Я ожидал, что к этому моменту основная работа будет готова. Я говорил о местах, где это возможно сделать.

Зольф посмотрел под ноги — в центре часовни на дощатом полу внезапно засиял холодным светом круг преобразования. По спине бывшего алхимика прополз холод — он знал эту формулу. Исаак Макдугал побледнел. Эдвард рванулся вперёд, но Ал удержал его на месте — они через это уже проходили, и сейчас сопротивление вряд ли что-то могло принести. Ноа обнимала себя за плечи, раскачивалась из стороны в сторону и напевала цыганскую колыбельную. Энви рассматривал начищенные ботинки и молчал, Слосс зевал, Глаттони сосал палец.

— Поэтому сейчас, — Отец продолжил, не дав вставить гомункулам ни звука, — вы исправите это досадное недоразумение. Грид, дитя моё… — его голос исполнился елея. — А что здесь делаешь ты? Пришёл, подобно блудному сыну, дабы вернуться в лоно семьи?

Глаза Папы неприязненно сощурились за стёклами очков.

— Как бы не так, papa, как бы не так, — губы его скривились в полуулыбке. — Я никогда не стану делить с вами что-то. Я пришёл, чтобы завладеть всем, на меньшее я не согласен.

Церковь наполнилась дьявольским смехом.

— О, вот уж воистину моё дитя, моя алчность! — одобрительно возопил Христос. — Что ж, ты либо преклонишь предо мной колена, либо исчезнешь во веки вечные!

Шаттерханд неприязненно оглядывал собравшихся, продолжая особенно неприязненно щуриться в сторону Кимбли и опасливо — в сторону Грида. Веллер отошёл в тень к стене, там же стоял отряд советских солдат. Часть из них широко раскрытыми глазами смотрела на говорящего Христа, ещё часть абсолютно непатриотично крестилась.

Магдугал неверяще обводил глазами собравшихся. Он самолично присягнул на верность Верховному главнокомандующему Советской Красной армии и сейчас смотрел в его фиолетовые глаза и видел глаза того, кто лишил его жизни в Аместрисе. Мир Ледяного алхимика содрогнулся в очередной раз, накренился и полетел в тартарары, разбившись мириадами острых осколков. Положить всю жизнь, чтобы — снова! — служить гомункулу и его создателю? Он однажды уже ошибся, страшно и горько, но щедрая жизнь дала ему второй шанс, который он потратил… Жестокость этой иронии надломила что-то в душе Исаака. Он хотел упасть на колени и выть, но не мог позволить себе такого унижения при всех тех, кто стоял сейчас рядом с ним. А самое главное, при этом богомерзком кукловоде и его марионетках.

Неожиданно Анна глухо всхлипнула, неловко сложила руки на груди, её колени надломились, и она тряпичной куклой осела в центр нацарапанного круга. На светлом пальто расползалось багровое пятно, перепачканные кровью руки потянулись навстречу Исааку, блёклые глаза поблёкли ещё сильнее от наполнивших их слёз.

Над красной площадью с башнями и стенами красного кирпича, слегка поддаваясь дуновению ветра, реет привязанный красный аэростат. На его боку красуется красная пятиконечная звезда; атмосфера красного праздника переполняет всю площадь, заливая её таким ярким, красным восторгом. Небо заливает красным, словно кто-то пролил краску-кровь щедро, расточительно. Красный перецветает в багровый всполохами, фейерверками, пока всё-всё не покрывается им, а после — превращается в вязкое коричневое месиво. И если приглядеться — это словно армия коричневой саранчи, только вместо хитиновых панцирей — блестящие каски. И цвет этот всё углубляется, пока не теряет свою самость, не становится ничем и всем — абсолютной чернотой…

Исаак знал, что делать. Лишь бы крупиц той силы, того жалкого отзвука хватило… Он было дёрнулся к кругу, как его остановил громкий вопль:

— Не смей! Не делай этого, ты всё равно не вернёшь её!

Эдвард рвался из альфонсовой железной хватки, его медовые глаза блестели от гнева и от слёз. Кимбли проследил за направлением выстрела — похоже, где-то рядом засел снайпер, он-то и снял возлюбленную Исаака через чудовищные дырки в крыше. Макдугал не верил происходящему — казалось, он вот-вот проснётся и все встанет на круги своя: работа, задания от Центра, усталые глаза Анны, лучащиеся таким родным теплом… Ноа продолжала петь. Рас, прищурив глаза, курил трубку и с сожалением глядел в остекленевшие глаза разведчицы.

— Ви опять павтаритэ эту дасадную ашипку? — он смотрел пронзительным взором фиолетовых глаз на подскочившего к нему Исаака. — Ищё адын шаг — и ви пагибнэте, — Рас поджал губы. — Здэсь всюду снайпэры.

Макдугал сжал кулаки. Бороться с марионеткой распятого — не самая лучшая идея, но как уничтожить это исчадие ада? Он беспомощно огляделся. Всё его существо кричало о том, что нужно лишь поддаться искушению, что это так просто — положить ладони на круг и инициировать преобразование, и Анна поднимет безжизненно лежащую на дощатом полу голову и вновь рассмеётся таким родным смехом…

— Ищешь мою смерть? — растягивая слова, издевательски вопросил Христос. — Не найдёшь. Зато можешь вернуть свою девку, если она тебе, конечно, не безразлична. Ну или поищем другой объект для преобразования — рядом целый взвод советских солдат. Или ты допустишь их массовое уничтожение?

— Зольф, надо что-то предпринять, — прошептала Ласт ему на ухо.

Тот в ответ лишь скрестил руки на груди и усмехнулся:

— Подожди. Я хочу знать, чем это кончится. Кто на этот раз окажется сильнее.

— Ты ещё не понял? — она вскипела. — Ты следующий!

Зольф тяжело вздохнул — чтобы не понять этого, надо было быть клиническим идиотом. Но повлиять на ситуацию он пока не мог, и всё, что ему оставалось, — ждать.

— Ну так ты будешь воскрешать эту старуху? Или надо ещё кого-то отправить к праотцам? — казалось, распятый окончательно потерял терпение.

Стоя на краю круга, Исаак опять почувствовал такое родное и забытое ощущение, словно повсюду текли потоки алхимической энергии — уже не эхом или отзвуком, а вполне осязаемые. Он решился на отчаянный шаг. В два прыжка Ледяной алхимик подлетел к кресту, но не успел он протянуть руку к распятому Мессии, как с искажённым лицом стал заваливаться навзничь. Ноа отчаянно, по-животному закричала, хватая себя за тёмные так и не поседевшие волосы.

Боль исчезла. Ни дуновения ветра, ни звука — ничего и никого. Лишь белое марево — то ли густое, то ли прозрачное, не разобрать. Он больше не ощущал ничего, он точно плыл — невесомый, бестелесный — навстречу ничему.

— Что ж… — проговорил Белый человек, в одночасье материализовавшийся из ниоткуда, сливавшийся со всем и ничем, окружавшим его. — Исаак Макдугал. Ледяной алхимик. Исаак Хоффман, разведчик Советов. Ты заслужил покой. И вечную память в обоих мирах, герой. Пойдём.

Ледяной снова огляделся — всё по-прежнему было белым-бело, и лишь перед ним стояли Врата, словно высеченные изо льда. Он нахмурился, печально кивнул и молча протянул руку к силуэту…

Мёртвые глаза Ледяного алхимика безучастно смотрели в обветшалый потолок.

Гомункулы переглянулись — одной ценной жертвы не стало.

— Жаль, — бесцветно проговорил Христос. — Теперь придётся пробовать почти гарантированно провальную стратегию. Вот ты, девочка… — голос стал тише и вместо церквушки зазвучал у Ноа в голове…

— …Ты, несчастная, положившая жизнь на алтарь безответной любви женщина, так и не принесшая плодов, не соединившаяся с любимым, а отныне — бесповоротно запятнанная. Ты, попытавшаяся познать сладострастие с тем, кто искренне любил тебя, но от того ещё более грязная. Не удержавшая верности. Не сохранившая чести.

Ноа вздрогнула, по щекам её покатились слёзы — слова Христа поразили её в самое сердце, воспитанное в традициях родного народа. Она — жалкая пыль, пустоцвет; испачканная и обесчещенная; не имевшая права топтать дощатый пол церкви чуждого ей бога; скитавшаяся двадцать лет бок о бок с любимым, но так и не познавшая его — цеплялась за остатки истерзанного рассудка и горько плакала. Она, бесчестно попытавшаяся воспользоваться любовью Чунты, но оттолкнувшая его; та, кто больше не имела ни малейшего права вернуться — после всего того, что с ней произошло…

— Знаешь ли ты, что можешь помочь им? Им, кого убили шальные пули, смотри — перед тобой мужчина и женщина, павшие бесславной смертью во цвете лет. Раз уж не довелось тебе принести жизнь в этот мир тем путём, коим велели боги, так помоги им! И, узрев твою силу и благодать, тот, кого ты на самом деле хочешь, переменится к тебе. И даже простит твою измену.

Ноа не слышала больше ничего, кроме голоса, нашёптывающего ей на ухо решение всех проблем. И это решение пришло само собой. Казалось, оно уже жило в ней, с самого начала было вписано в её структуру — и все её существование оправдывала некая высшая цель. Цель эта теперь обозначилась и светила ярко, словно путеводная звезда над горизонтом. Ноа посмотрела на свои узкие ладони, подошла к кругу и положила на него руки. Вспышка ослепила всех, такая родная, забытая…

Эд и Ал застыли. У Кимбли сжалось сердце. Алхимия была всего в одном шаге — стоило лишь протянуть руки…

— Ноа! Ноа, нет… — Эдвард упал на колени, Альфонс метнулся к Ноа и приподнял её за худое плечо — поздно… Чёрные ладони, змеями выползшие из дыр в дощатом полу, поглотили тело цыганки. Ал неверяще смотрел на собственные руки — он беспомощно хватал лишь воздух.

— Женщина, — протянул голос, исходящий от Белой девушки. — Чего ради ты сделала это? Ты хочешь нести жизнь, не понимая, что одна в тебе уже есть?

Ноа впервые за последнее время ощутила, что разум её чист и незамутнён. Теперь все было понятно: она обладала всей мудростью мира, с самого начала — даже не собственной жизни, но самих времен. Она всегда была частью мировой структуры, а та, в свою очередь, была вписана в нее, в ее разум, душу и самую суть. Но одно оставалось непонятным — какая такая жизнь?

— Пожертвуешь этой искрой, зачатой в единении вселенных? Искрой, вместе с тобой вопреки всему пережившей невероятный ад? Или даже это слишком просто?

Ноа замотала головой — всей её истерзанной сущности претила мысль об уничтожении того, кто был не виновен в том, благодаря чему мог появиться на свет, не был виновен в ее преступлении, ее вероломности.

— Нет, это и правда слишком просто, — рассмеялась Белая девушка. — Ребёнок останется при тебе. Как живое напоминание о твоем предательстве. Как бремя. Твои способности уникальны, девочка моя. Однако… — она мелодично рассмеялась. — Какая ирония — знать обо всех всё и не мочь никому ничего поведать… Никогда не рассказать ни о чём собственному ребёнку… Не спеть колыбельной… Иди… Твоя смелость однажды будет вознаграждена, но только не тем, чего ты ожидаешь…

Ноа появилась около круга так же внезапно, как исчезла. Она взглянула в глаза Ала полуосмысленным взглядом и беззвучно рассмеялась.

— Что ты видела?! Что ты там видела?! — Ал кусал губы, боясь услышать ответ.

Она открывала рот беззвучно, как пойманная рыба. Широко распахнулись тёмные глаза, исказившиеся болью непонимания.

— Ноа, пожалуйста, не молчи! — Альфонс заглядывал в бездонные глаза. — Скажи хоть слово!

— Речь… Он отнял у неё речь… — Эдвард сжал кулаки. Как же ему надоел произвол этой твари, что звалась Истиной!

Ноа изумленно смотрела на так и оставшихся безжизненно лежать Исаака и Анну. По её щекам побежали горячие слезы.

— Прекрасно, хотя и слишком долго. Остался один. Цепной пёс Похоти на драгоценном поводке, — лицо статуи было скорбным, что так диссонировало с почти весёлым тоном голоса.

Ласт вздрогнула, как от удара. Энви подался вперёд, но тут же осёкся.

— Я проголодался, — жалобно заявил Глаттони.

— Съешь этих, — мрачно подал голос Слосс, тыкая на трупы.

— Мне Ласт запрещает, они часто заразные, — заныл толстяк. — А я кушать хочу.

Наблюдавший за сценой Веллер скривился. Мало того, что этот кретин страшно раздражал его одним своим видом, так он ещё и был уверен, что Кимбли протянет время до последнего.

— Ласт, дочь моя, отчего ты не решила этот вопрос? Ты стала слишком… человечной… — в голосе Христа слышалось явное разочарование. — Неужели ты настолько привязалась к нему?

— Нет, Отец… — тихо проговорила она и замялась, отведя взгляд.

Кимбли сощурил ледяные глаза.

— Жаль. Ты была моей единственной дочерью.

От стены отсоединись двое мертвяков; один подскочил к Ласт, втащил её в круг и воткнул в горло нож, проворачивая его в открывшейся ране и продолжая терзать острым лезвием так похожую на человеческую плоть. Красная кровь лилась потоком, светилась в полумраке часовни, точно драгоценный камень; Ласт забила в воздухе руками, беспомощно глотая воздух и хрипя; на бледной коже начала проступать серая паутина трещин. Второй мертвец поднял автомат, щуря полуслепые глаза и готовясь дать отпор любому, кто попытается помешать его товарищу.

— Ла-а-аст! — закричал, брызгая слюной, Глаттони и рванулся вперёд, но лишь для того, чтобы его перехватила сильная рука Слосса. — Ла-аст, не-ет!.. Сволочи! Моя… Моя Ласт! — всхлипывал он, беспомощно дрыгая коротенькими ножками в стальной хватке гомункула.

— Ты знаешь, каково это, — усмехнулся Христос. — Однажды ты уже умирала — огонь выжигал из тебя жизнь за жизнью. А здесь они все прольются кровью, одна за одной, дочь моя.

Лицо Ласт, посеревшее, исказилось гримасой боли; из глаз потекли слезы.

Зольф мотнул головой и, метнувшись к кругу — только дёрнулось автоматное дуло в лапах мертвяка, — положил на него татуированные ладони.

— Стой, Багровый! — Ал метнулся к алхимику, но поздно.

Чёрные руки потянулись к Кимбли, облепив всё его тело. Мёртвый солдат, терзавший Ласт, отлетел, словно выброшенный из круга нечеловеческой силой, и застыл в неестественной позе; второй, с автоматом, грузно осел на пол.

Вся информация мира, казалось, хлынула в Зольфа бесконечным потоком, грозя разорвать изнутри такой бесконечный и такой ограниченный человеческий ресурс.

— Опять ты? — выдохнул Белый человек. — Ты же знаешь: чтобы получить что-то, нужно отдать что-то взамен. Решил спасти её?

Кимбли оглядывался в белой пелене, заполнившей всё вокруг. Он не хотел слышать этот голос и вступать с ним в диалог, но, похоже, стоило.

— Решил, — с вызовом ответил Зольф.

— Ты вовремя — у неё почти исчерпались жизни, — усмехнулся голос. — Но я знаю, что у тебя забрать. Или, может, у тебя и пожелания найдутся?

Зольф не удостоил его ответом, хотя хотелось завалить Истину вопросами, коих у него накопилось великое множество.

— Ладно, я знаю, что забрать, и без тебя. Ступай обратно — там ты узнаешь всё. И, может, даже больше, чем когда-либо хотел…

Руки исчезли, оставив в кругу лежащего без движения Кимбли.

— Зольф… Зольф, проснись… — шептала окровавленная, но живая Ласт, дрожащими руками обнимая его.

— Прекрасно! — статуя ликовала. — Теперь всё готово!

Засиял круг. Шаттерханд, Альфонс, Эдвард и Ноа раскрыли рты в безмолвном крике, Кимбли резко пришёл в себя. На груди каждой из “ценных жертв” — и даже Эдварда Элрика, который теперь удивленно взирал на своё туловище, изрыгая проклятия — раскрылось по чудовищному глазу; сами же жертвы были связаны чем-то нематериальным, но удерживавшим их с колоссальной силой. Крышу часовни окончательно снесло, в небесах раскрылись огромные Врата.

Казалось, небо упало на землю, земля вознеслась ввысь, вывернулась наружу, обнажив самую свою суть. Потоки энергии пронизывали всё пространство, сжавшееся до бесконечности и разросшееся до точки. Бушевала буря. Засиял зловещим светом контур преобразования — алели места с вырезанными кровавыми печатями, раскидывая тонкие лучи-лапы по всей Земле, опутывая ее, будто паутиной. Ни о чем не подозревавшие люди попадали замертво; их души-огни устремились, как мотыльки на свет, к Отцу. Сошедший, наконец, с креста Христос сбросил терновый венец, откинул окровавленной ладонью спутанные тёмные волосы со лба, хищно осклабился и засмеялся, воздев руки к беснующемуся небу.

— Пришло моё время! Я так долго ждал этого, так долго готовился, и вот настал этот час, час моего триумфа, ведь вы все так ждали меня, правда? — Он обвёл взглядом всех присутствующих. Голос его был подобен иерихонской трубе — ни одни из стен не смогли бы устоять перед ним, имей он хоть малейшее намерение сокрушить их. — Узрите моё второе пришествие, о котором писалось в ваших священных книгах! Грядёт моё Царствие — на Земле, на Небесах, во всех мирах! Все души питают меня, они обрели вечную жизнь, предначертанную вашими пророчествами! Всё во мне, и я во всём! Я — Един!

От Его безумного смеха содрогнулось всё. Многоцветный водоворот, соединивший оба мира стенал, кричал,бился в агонии — все были в Нём и всё было в Нём.

— Осталось дело за малым. Я и так силён, как никогда прежде и как никто иной! Осталось поглотить вашу веру, веру сотен поколений до вас! Того, чью силу вы питали молитвами! Я пожру ваши мечты, все те иллюзии, что вы питали почти два тысячелетия, а иные из вас и того дольше!

Эдвард едва держался на ногах — ветер свистел в ушах, норовил подхватить, словно пушинку, и засосать в раззявленную хищную пасть урагана. Альфонс стоял прямо и хмуро взирал на новоявленного Мессию, однако это тоже давалось ему с немалым трудом.

— Я достаточно ослабил его последними годами неверия и безбожия! Вы, дети мои, — Он широким жестом обвёл гомункулов, — отлично постарались во славу мою! Ещё немного — и все миры преклонят колена предо мною, как перед Вседержителем, а вы станете моими наместниками, моими руками, голосом, глазами — всем!

— Всю жизнь мечтал выполнять грязную работу за выжившего из ума параноика, — недовольно пробурчал себе под нос Энви. — Чем это он, интересно, такой достойный всего этого?

Ласт кинула предупредительный взгляд в сторону братца — если этот сошедший с креста услышит, как знать, что он сделает с ним! Но Мессия был слишком поглощён самим собой и не замечал, что Рас в гневе раздувал ноздри; Ласт хмурилась, обнимая лежащего на полу Кимбли; на лице Грида было написано пугающее предвкушение; и лишь Веллер и Шаттерханд взирали практически без интереса, не выказывая ни восторга, ни благоговения.

— Зольф… — Ласт тормошила Кимбли, который неверяще смотрел на свои руки и на обнимавшую его жену. — Зольф! Что с тобой?

Он не верил собственным глазам. Ласт обнимала его, но он ничего не чувствовал. Кимбли неловко схватил себя за руку, впился зубами в оголённое предплечье, прокусив кожу до крови — нечто соленое заполнило его рот, — но по-прежнему не ощутил ни боли, ни прикосновения.

Отец встал, воздел руки к небесам и начал неумолимо расти. Вскоре исполинские ступни оторвались от земли, и Он взмыл вверх. Холод верхних слоёв атмосферы принимал Его тело, вновь обретшее чувствительность, когда Он, устремлённый к Тому, кого хотел поглотить всем своим существом, взлетал всё выше и выше, к солнцу, заслонённому чёрным безучастным лунным диском. Ощутив небывалый прилив сил, божественных, непознанных, Отец обратился к невероятной мощи, данной ему всеми земными жизнями, кроме тех, кто волею его самого или случая оказался в центре круга. Он раскрылся навстречу им, готовый пожрать всю эту мощь, ощутил, как нечто ледяное разливается в нём. Слишком поздно до тщеславного разума Отца дошла простая истина: он поглотил ничто. Отчаянно пытаясь изрыгнуть это самое ничто, он забился в бесплодном спазме, однако было поздно. Колоссальное ничто уничтожило его, разорвало изнутри на тысячу тысяч ошмётков, которые радостно устремились в те тела, из которых были столь бесцеремонно похищены. Отец рассыпался прахом в грандиозном потрясшем планету взрыве, проливаясь дождём на опалённую войной землю, исчезая навеки — на сей раз даже не уйдя во Врата. Души-светлячки устремились обратно, приводя в чувство своих так ничего и не успевших осознать обладателей; зловещий контур померк, поверх него выступил совсем иной, едва заметный узор.

Взрыв сотряс часовню. Кимбли, оглядевшись, поджал губы — он не ощущал ничего. Ни дрожи земли, ни вибраций, так милых его сердцу. Звуки казались мёртвыми, не несущими ничего, и теперь даже то малое удовольствие, которое ему обеспечивали здешние взрывы, оказалось смазанным, будто бы ненастоящим. В стене часовни зияла сияющая дыра, открывая вид на столь знакомые очертания Централа, подёрнутые фантастической дымкой. Аместрис казался манящим миражом.

— Домой? — неуверенно протянул Альфонс, дёргая брата за рукав.

========== Глава 28: Vice versa/В обратном порядке ==========

Suddenly the wind is blowing, fresh air is coming

And we’re moving away

Our grief’s balanced with our joy,

We sow on new soil,

Today is a new day

Are you with me?

Samael “For a Thousand Years”.

Веллер, не мигая, смотрел вслед ушедшим в голубоватое сияние портала.

— А вы, дружище? — он испытующе посмотрел на Шаттерхэнда.

— Я… — Безногий облизал пересохшие губы. — Нет, помилуйте. Там я никто… Не то что здесь!

— Вот и правильно, — усмехнулся Веллер, закуривая.

— Они забрали моё детище… — как-то неуверенно протянул Шаттерхэнд и разразился сухим истерическим смехом.

— А ты? — Грид в упор посмотрел на Раса. — Ты не пойдёшь?

— Нэт, — отрезал главнокомандующий Красной армии. — Маё дэло — здэсь. Эта вайна, эти люди — мая атвэтствэннасть. Я должен давэсти всё да канца!

— Ты снова слишком человек, — насмешливо почти пропел Папа.

— А сам-то? — огрызнулся Рас. — Что-то, я сматрю, тоже нэ таропишься.

— А зачем? — ухмыльнулся тот. — Ты разве не помнишь, что я алчен? Здесь у меня почти всё, — он обвёл в пафосном жесте зал. — И будет ещё больше, вот увидишь!

— Сматри, нэ падавись, — желчно посоветовал Рас.

— Твоими молитвами, дорогой брат, твоими молитвами, — Папа продолжал чему-то улыбаться.

— Вот ещё малитв толька нэ хватала, — проворчал Рас в усы. — Слосс, пайдём. У нас слишкам многа работы. Забэри их, — он указал на Анну и Исаака. — Ани заслужили почестей.

Он одарил двусмысленным взглядом Веллера и Безногого, жестом показал солдатам следовать за ним и повернулся к Безногому, прежде чем скрыться на лестнице, ведущей вниз.

— Эта же ви работаете в праэкте Аппенгеймэра? Мнэ далажили, — Рас с наслаждением затянулся, наблюдая, как, выдавая страх, забегали глаза Безногого. — Нэ пэрэживайтэ, наши физики ничуть нэ хуже вас.

Шаттерхэнд покраснел, с ненавистью глядя вслед Расу-Сталину, и сжал кулаки.

Портал становился всё более зыбким и нереальным, пока вовсе не растворился в воздухе без следа. С распятия исчезла статуя, лишь пол церквушки был усыпан пеплом. Однако от восприятия гомункулов и бывшего незадачливого алхимика не укрылось то, что лёгкий фон пульса Земли никуда не пропал. Всё, казалось, было пропитано совершенно особенным запахом, а если прислушаться, то можно было уловить лёгкую мелодию, словно планета пела доныне неизведанным прекрасным голосом, заставляя сердца биться в такт новой, высвобожденной из самого её нутра песне.

— Вы же ощущаете это, — Папа обратился к Безногому, словно не спрашивая — утверждая.

— Д-да… — неуверенно согласился Шаттерхэнд, конвульсивно дёргая головой, что, должно быть, обозначало нервный кивок: он всё ещё был слишком задет словами Раса.

— Так пользуйтесь, — Грид сухо пожал плечами. — Готтфрид, — очки сверкнули в сторону Веллера, — до скорого. Не сомневайтесь, мы ещё встретимся.

Веллер обвёл разочарованным взглядом зал, недовольно поджав губы.

— Я верно понимаю, — начал он, подбирая слова, — что колонизация Аместриса провалилась?

— Увы, — отозвался Грид. — Наш papa сунул в рот кусок, который ему оказалось проглотить не под силу.

— А вы? — жёстко спросил Веллер. — Вы же говорили…

— Говорил, — согласился Грид. — Но мы предполагали, а уж кто расположил… Придётся довольствоваться этим миром. В конце концов, кто кроме нас знает, что бог — мёртв? — глаза за очками коварно сверкнули. — Поверьте, именем его люди сделают всё. А уж кто будет бенефециаром…

— Да, — неприятно усмехнулся Веллер. — Серые кардиналы всегда были, есть и, надеюсь, будут.

*

Чунта выпрямился, стоя в самом сердце созданного им круга, круга, который он заботливо питал душистыми отварами сообразно схеме, оставленной ему давным-давно погибшим Норбу. Теперь тибетец ощущал умиротворение. Он высвободил наружу подлинную силу, дух Земли, прорывы которого особенно остро ощущались у него на родине и в других зонах, которые человечество отчего-то нарекло “аномальными”. Он был счастлив. Его душа трепетала, сердце пело вместе с Землёй, с которой сняли вековой гнёт, запиравший её истинную суть. Единственное, что тревожило Чунту, так это то, что он, просветлённый, впитавший новую силу, нигде не ощущал Ноа. Как и Элриков. Словно все они покинули этот мир, даже не оставив в нём следа.

Конечно, предстояло ещё много работы. Война, судя по всему, подходила к концу, но стоило помочь — а он, с его, как он ощущал, возросшими возможностями к целительству, был попросту обязан применить это во благо.

Именно этим Чунта и занялся. Ингредиентов на отвар по рецепту брата у него ещё хватало, удостоверение нейтрального учёного открывало для него многие двери, поэтому он направился прямиком в ближайший военный госпиталь. Вскоре молва о чудесном лекаре-тибетском монахе сделала своё дело, и ему были рады повсюду — с его появлением удавалось спасти большее количество людей.

А однажды вышло не допустить превращения целого взвода мёртвых солдат в Бессмертных. Тогда-то Чунта и вспомнил измышления учёных о том, что рецепт Норбу более всего похож на какое-то противоядие. Сам тибетец был счастлив. Он нёс этой земле избавление и добро, он способствовал, пусть и в малых масштабах, но хоть какому-то возмещению небольшой части того, что разрушила война. И даже такая капля в море наполняла его сердце истинной радостью.

*

Аместрис, 1915

— Я туда — и обратно! — сверкая медовыми глазами, пообещал Эд. — Это последнее преобразование Стального алхимика!

Стоявшие вокруг не верили собственным глазам. Эдвард Элрик положил ладони на круг и был затянут прямо в брусчатку множеством чёрных рук, только слегка светился нацарапанный им круг человеческого преобразования. Толпа затаила дыхание. Полковник Рой Мустанг, лишённый возможности видеть происходящее, впитывал в себя повисшую оглушающую тишину всем телом и ждал. Как и остальные.

Круг снова засветился несколько мгновений спустя, так ярко, что глаза обожгло, и мостовая выплюнула из себя…

— Что они здесь делают?! — недовольный ропот раздавался со всех сторон.

— Что? Что там? — Мустанг от нетерпения принялся дёргать стоящую рядом с ним Ризу за рукав.

Изумлённая, она было дёрнулась к оружию, но застыла в полудвижении.

— Не стрелять! — истошно завопил Эдвард и вместе с белокурым юношей, очень похожим на него, закрыл собой ещё пятерых.

А закрывать следовало: разъярённая толпа была готова наброситься на троих гомункулов и Багрового алхимика, попортивших им столько крови, и растерзать голыми руками. Никто и не обратил внимания на цыганку с полубезумным взглядом.

— Какого чёрта?! — пришёл в себя Дариус, с ненавистью глядя на Энви и Кимбли. — Откуда ты выковырял это дерьмо?!

— А вы всё никак не подохнете, — меланхолично отозвался Кимбли, поймав на себе убийственные взгляды химер.

— Стойте! Мы всё объясним! — заорал Эд, с силой наступая на ногу Кимбли и проклиная про себя так некстати подавшего голос Багрового алхимика.

— Что там происходит? — не унимался Рой, который чувствовал неладное, но увидеть ничего не мог.

— Альфонс! — на шею Алу кинулась девчонка Мэй, расталкивая всех и рыдая от счастья. — Я так…

— Мэй… — тот обнял девочку в ответ. Всё казалось нереальным сном…

— С возвращением, — Хоэнхайм протянул руку Эдварду.

Тот недоуменно потёр переносицу и пожал руку отца, которого не видел уже очень много лет.

— Папа…

— Что они, — он кивнул на мирно стоящих в полном непонимании гомункулов, — здесь делают?

— Ох… — Эд замялся. — Это очень долгая история.

— Надеюсь, отмеренного мне времени хватит, чтобы её услышать.

Эти слова подействовали на всех, словно ушат холодной воды. На всех, кроме Роя Мустанга, которому его верные глаза, Риза Хоукай, по-военному строго докладывала о происходящем.

*

Вернувшихся разместили в одной из не пострадавших во время военного переворота гостинице Централа. И если братья Элрики и Ноа жили там на правах постояльцев, то гомункулы и Багровый алхимик были скорее узниками в одиночных камерах-номерах. Эд и Ал рассказывали всем о небывалых приключениях в другом мире, занявших — шутка ли! — целых двадцать лет по местному летоисчислению, показывали бомбу, возвращённую в родной мир. К Ноа вызвали доктора Марко, одного из лучших медицинских алхимиков, на что он только развёл руками: попытаться вернуть отнятое Истиной можно было лишь при помощи философского камня, на что ни один из братьев не мог дать согласия, а что же до её разума… Конечно, Кристальный алхимик сказал, что постарается помочь, но никаких гарантий не давал. Более того, Ноа, оказывается, носила под сердцем ребёнка.

На радикальное предложение уничтожить гомункулов и казнить Багрового алхимика оба брата ответили категоричным отказом и — вот чудо! — были даже готовы за них поручиться, чем немало удивили всех своих союзников. Эдвард рвался поговорить с ними, но военная верхушка категорически отказала герою в этом удовольствии, по крайней мере, до того момента, пока они сами не допросят их как следует и не убедятся в том, что эта подозрительная компания не собирается провернуть очередное грязное дельце, вроде жертвоприношения всей страны.

Эдвард по-прежнему не чувствовал алхимии, чему, впрочем, был совершенно не удивлён: он не верил в то, что такая сущность, как Истина, отдаст ему то, что ей причиталось по праву. Да и, признаться честно, был рад: он был убеждён в том, что, верни Истина его Врата, Альфонс бы сгинул в небытие. Впрочем, горькое разочарование, граничившее с детской обидой, накатывало удушливыми волнами — отныне он сам не мог обращаться к алхимии, но все же стал ценной жертвой. В таком одностороннем использовании собственной природы Эдвард Элрик видел чудовищную несправедливость и вовсе не желал с ней — как и со всякой несправедливостью — мириться.

— Ал, — нетерпеливо выдохнул Эд в один из вечеров, внимательно глядя на брата. — А что, если мы ошибаемся?

— Вспомни сам, что говорил Энви, — Альфонс наклонил голову. — Он, конечно, не идеал, но войн развязывать больше не собирался.

— Ага, — кивнул Эдвард. — А потом ему станет скучно. И остальные…

— Кимбли умеет держать слово, — задумчиво проговорил Альфонс. — Глаттони слабоумен.

— Ты прав, наверное… — Эд откинулся на спинку дивана и потёр глаза. — Но если они продолжат тянуть…

Дверь номера внезапно распахнулась, и на пороге появилась Уинри. В её глазах стояли слёзы. У Эдварда аж дыхание перехватило и во рту пересохло — столько лет! Он хотел обнять её и не отпускать никогда больше.

— Эдвард! Альфонс… Ох… — она бросилась к братьям, обнимая их и не сдерживая рыданий. — Вы вернулись! Ал…

Они просидели всю ночь до самого рассвета, наперебой рассказывая Уинри обо всех тяготах, что выпали на их долю за долгие двадцать земных лет, пока обессиленные, не уснули в обнимку на узком неразложенном диванчике.

*

Гомункулы томились в номерах, более напоминавших тюрьму, считая одинокие дни и ночи. Глаттони плакал и звал “свою Ласт”, Энви вынашивал злобные планы мести мерзким людишкам, а Ласт коротала дни и ночи, думая о том, выпустят ли их вообще. Также её беспокоило то, что же Истина забрала у Зольфа — он так и не сказал ей ничего, пока их всех под белы руки не развели по местам их нового заключения. С виду всё было в порядке, не считая того, что он шел так, словно был изрядно пьян — что немудрено после подобной встряски, — однако Ласт не верила в то, что всё обошлось без эксцессов. К ней дважды приходили военные, сухо расспрашивали о пребывании в другом мире, о планах на жизнь здесь, но света на их дальнейшую участь это не пролило.

Радовало то, что философский камень снова ожил. Особенно удивляло то, что ожил он еще на Земле, когда Отец рассыпался пылью, распался на молекулы. Камень словно негромко звучал: не так, как в Аместрисе, но, определенно, уже не спал беспробудным мертвым сном. Опасаясь, что его найдут и отнимут, Ласт не нашла ничего лучше, чем спрятать его в декольте: привлекать внимание подобным артефактом, висящим на виду, она не рискнула, так же, как и глотать его — кто знает, не соединится ли в ней он с её собственным, а ей казалось, что он ещё обязательно понадобится в том виде, в котором был.

Ласт уже потеряла счёт дням и ночам, пока в один прекрасный момент к ней не явились и не сообщили о том, что Багровый алхимик Зольф Джей Кимбли, по её словам, являвшийся в том мире её мужем, пропал из своего номера. Разумеется, в то, что она непричастна к его исчезновению, никто верить не желал, и даже явное её беспокойство о судьбе опального алхимика списали на притворство. Так ничего и не выяснив о местонахождении Кимбли, военные ушли, приказав усилить охрану.

Однако Ласт не была бы собой, если бы под покровом той же ночи не срезала вновь обретёнными когтями решётку и, вызволив под свет полной красноватой луны братьев, не направилась на поиски, попутно оглушив нескольких незадачливых людей, поимевших несчастье встать на её пути. Ещё ряд постов удалось обмануть при помощи вернувшейся способности Энви. Тайно, словно воры, гомункулы направились, ведомые чутким обонянием Глаттони, по следам беглеца.

— Что, сбежал он от тебя? — ехидно процедил Энви, пока они пробирались на запад заячьими тропами.

Ласт упрямо мотнула головой и не ответила.

— Ну, что молчишь? — подзуживал сестру принявший привычный для родного мира облик гомункул. — Может, ты ему надоела за двадцать-то лет? Люди, что с них взять?

— Заткнись, — прошипела Ласт, глядя в сторону.

Ей не хотелось показывать брату своего беспокойства. Она была порядочно зла на Зольфа — они же договаривались!

— Любишь его? — неожиданно серьёзно спросил Энви, так резко остановившись и повернувшись к ней, что она едва не налетела на него.

— Я же гомункул, — Ласт скривила яркие губы в ядовитой усмешке. — Я не умею любить.

— А это тогда что? — он сощурил фиалковые глаза, словно заглядывая куда-то в самую её суть.

— Эгоизм, — пожала плечами она, скрестив изящные руки на груди. — Я слишком люблю собственное состояние рядом с ним.

========== Глава 29: Proximus sum egomet mihi/Возлюби ближнего своего, как самого себя ==========

Draußen ist es unerträglich,

viel zu laut, zu bunt, zu schnell,

und in mir, da wächst das Dunkel,

draußen ist es viel zu hell!

Frieden fänd ich nur im Schlaf.

Meine Augen schwer wie Blei.

Die Welt rast an mir vorbei.

Ich will nichts hören, will nichts sehn,

nie mehr aus dem Zimmer gehn,

komm sag mir: Klingt das verrückt?

Megaherz “Ist das verrückt?”

Зольф Кимбли не чувствовал ничего. Что толку, что теперь он был способен на алхимию без круга, если он даже не понимал, с какой силой ему нужно соединить ладони? Что толку, что его не расстреляли? Он не мог нормально есть — вкусы и запахи остались при нём, однако ни температуру, ни консистенцию пищи он почувствовать не мог. Как и донести ложку до рта — Зольф постоянно промахивался. И это полбеды: при первой же попытке все-таки съесть принесённый ему обед он искусал сам себя и понял это только тогда, когда весь рот его наполнился собственной кровью; а уж её-то вкус ему был прекрасно известен. Он не мог понять, когда приходила пора посетить уборную, поэтому, после первого же казуса, которого он, впрочем, тоже не почувствовал, но увидел, стал придирчиво следить за временем. Да что там: он не мог нормально передвигаться. Чувство равновесия изменило ему, и теперь он был вынужден тщательно следить глазами за каждым своим неуверенным шагом.

Осознав, что он не собирается находиться де-юре на свободе, но де-факто под домашним арестом в одной из гостиниц Централа в персональном номере, пусть не похожем на одиночную камеру по форме, но являющемся ею по сути, Зольф принял решение бежать. Бежать подальше от Элриков и, тем более, от Ласт и её братцев. Они толком не поняли, что с ним случилось, а после их не допускали друг к другу. Так что сейчас было самое время, пока они не смогли воочию лицезреть его жалкое положение. Ставкой в этой игре, в числе прочего, выступали и его жизнь и здоровье. И на сей раз он, Зольф Кимбли, проиграл. Проиграл без права на реванш. Он до того, что могло бы быть болью, жалел об одном: об отсутствии у него философского камня. С камнем можно было хотя бы попробовать исправить ситуацию. Если, конечно, хоть один медицинский алхимик взялся бы за ветерана Ишварской войны с таким послужным списком.

Зольф вслушался в силу, по которой скучал долгие годы пребывания на Земле. По счастью, хотя бы на это чудовищная плата никак не повлияла. И сейчас Зольф не мог понять: то ли он позабыл за давностью лет о том, насколько эта сила мощная, или же она преобразилась, претерпела какие-то изменения и раскрылась, как цветок. Осторожно, словно в детстве, он попытался совершить простейшее бытовое преобразование.

Зольфа поставили в известность, что он не должен покидать пределы номера. А также сообщили, что в случае применения его печально известной алхимии разбираться с его делом не станут, а попросту решат вопрос у ближайшей же стенки. Радикально. И изъяли всё, чем можно что-либо начертить или нацарапать. Откуда же им было знать, что и он отныне — преступивший Табу?

Он отвык от алхимии. Неловко, словно учащийся ходить на новых ногах бывший лежачий больной, он обратился к той самой силе, которая некогда была для него всем. Спустя некоторое время на кровати лежала верёвочная лестница, преобразованная из постельного белья. А на окне больше не было решётки. Долго — но тихо.

Фонарь, не слишком-то щедро заливавший светом изрешеченную пулями стену гостиницы, поддался сразу — не так уж и сложно вывести из строя обыкновенную, пусть и мощную, лампочку. Стоявший внизу часовой попытался связаться с кем-то по рации, а потом, видимо, рассудив, что узник, чьё окно выходило именно на эту сторону, вряд ли сможет сбежать — по крайней мере, не наделав при этом шума, — спешно направился куда-то за угол.

Сначала Зольф думал выпрыгнуть с третьего этажа — какая разница, если он ничего не чувствует? Однако, здраво рассудив, что далеко с переломанными ногами уйти всё равно не получится, он принялся за то, что сам в своей голове окрестил “планом Б”. Сделав первый шаг на привязанную к батарее лестницу, Зольф понял свою грандиозную ошибку: он не чувствовал ступеней под ногами. Поэтому спуск занял очень много времени, настолько, что Зольф порадовался, что затеял это дело под покровом ночи. За каждым шагом приходилось внимательно смотреть, смотреть в разверстую под ним пусть и не бог весть какую, но высоту; и это было, черт возьми, сложнее, чем прыгать с крыши одного поезда на другой, как некогда в горах Бриггса: тогда он хотя бы чувствовал сам себя. Повезло еще, что часовой куда-то запропастился, а к тому моменту, когда поодаль послышался характерный топот армейских сапог, бетонный забор, делавший гостиницу подозрительно похожей на тюрьму, уже надежно скрыл Зольфа от чужих глаз.

Спустившись наконец на землю и преобразовав верёвку в труху, Зольф при помощи алхимии соорудил себе проход сквозь забор и примкнувшие к нему развалины — половина Централа лежала в руинах — и направился на автодорогу. Поезд мог оказаться слишком заметным способом передвижения.

*

Ласт хмуро оглядывала заброшенную деревеньку. Место выглядело так, словно давным-давно его обитатели в одночасье просто исчезли, не оставив от себя ничего, кроме зданий, кое-где разбросанных и подёрнутых тлением и ржой остовов детских качелей, игрушек, скамеек. Некоторые дома были изъедены древоточцами, у иных были заколочены окна и двери или провалилась крыша, третьи удивлённо зияли глазами-дырами выбитых стёкол, за которыми ютилась беспросветная тьма. То тут, то там виднелись воронки, оставленные взрывами — похоже, свежими. Однако сейчас здесь безраздельно властвовала звенящая тишина. Глаттони уверенно шёл вперёд, смешно шевеля носом-картошкой, пока резко не остановился и не указал пальцем-сосиской на более-менее целый домик.

— Тут!

— Уверен? — скрестила руки на груди Ласт.

— Там даже свет, кажется, виднеется, — протянул Энви. — Давай, иди, и поскорее. Мы тебя подождём. Мне, например, вот этот домик нравится, — он махнул длинной рукой в сторону монументальной громадины, почти особняка, выглядевшей наиболее скорбно.

Под ногами хрустели слои опавших листьев, казалось, нетронутые годами. Ласт обратила внимание, что этот дом единственный выглядел не просто не рискующим обвалиться, но даже пригодным для житья. По крайней мере, снаружи. Даже дверь не скрипнула, будто петли кто-то только-только смазал заботливыми руками. Ласт представила себе за этим занятием Зольфа и повела плечами. Эти ночи без него показались ей очень холодными и неуютными, почти как тогда, когда он уезжал на передовую с риском для собственной жизни. Но сейчас Зольф попросту пропал. Говорили — сбежал, но Ласт в это не верилось: они же договаривались! Он никогда не обманывал её!

Внизу было пусто и пыльно. Ни свечей или их огарков, только старая посуда в рассохшихся шкафах, ни продуктов, ни воды — ничего. Она направилась наверх, и деревянные ступеньки винтовой лестницы жалобно заскрипели под её ногами. Ласт вошла в комнату, из-под двери которой едва заметно пробивалась зыбкая полоска неяркого света. На кровати, обняв руками колени, небритый и растрёпанный, сидел Зольф Джей Кимбли, Багровый алхимик, тот, кто был её мужем и любовником долгие двадцать земных лет.

Она едва сдержала порыв наброситься на него и надавать ему хороших пощёчин.

— Зольф! Как это понимать? — её глаза горели праведным гневом, однако она осеклась, встретив мутный взгляд его глаз.

Она никогда не помнила его в подобном состоянии. Что бы ни случилось, он всегда был аккуратен, чист, гладко выбрит, взгляд его был ясен и твёрд.

— Ласт… — он отвернулся. Грязные волосы занавесили лицо.

— Что с тобой произошло?.. — она понимала, что случилось что-то очень серьёзное, но никак не могла взять в толк, отчего он попросту сбежал? Почему не рассказал ей всего?

Ласт села на кровать рядом с ним и провела рукой по его щеке. Зольф никак не отреагировал, хотя всегда очень чутко откликался на любую её ласку, любое прикосновение.

— Да чёрт возьми, Зольф, не молчи! Почему ты нас бросил?

Она продолжала гладить его по щеке, пытаясь заглянуть в глаза, как вдруг поняла, что её перчатка мокрая. Зольф же сидел неподвижно, не поднимая головы.

— Отвечай! — она была готова разозлиться на него за это идиотское молчание, а на себя — за импульсивную реакцию.

Он перехватил её руку и, больно сжав, отодвинул прочь от себя.

— Больно! — возмутилась Ласт, однако Зольф не ослабил хватки — напротив.

Чудовищная злость вкупе с непониманием подступила к её горлу — в подобных ситуациях он никогда не делал ей больно, по крайней мере, специально! Что же такое произошло? Словно в ответ на её эмоции он слегка повёл головой и разжал пальцы.

— Ты скажешь сегодня хоть слово?

Никогда прежде Ласт не могла бы себе представить, что её голос будет звучать так.

Вместо ответа Зольф поднял на неё мокрое от слёз лицо. Ласт никогда, ни единого раза не видела, чтобы он вот так сидел и плакал.

— Я ничего не чувствую, — речь его была словно бы неловкой, будто он или сильно пьян, или очень болен.

Страшная догадка пронзила разум Ласт. Она так и не смогла добиться от Зольфа, зачем тогда, перед порталом, он прокусил себе руку до крови. Так вот, значит, какой оказалась плата, назначенная Истиной.

— И оттого ты решил, что не нужен? — она обняла его, прижимаясь всем телом.

Он по-прежнему был тёплым, хотя и очень напряжённым. По-прежнему пах ветивером, хотя на сей раз к его запаху примешались кровь, пот и алкоголь.

— А зачем я вам? Очень смешно — алхимик без осязания. Без — как ты это называла? Кожно-мышечной чувствительности? Неспособный ни нормально есть, ни…

Его голос перехватило. Если бы он мог, он бы почувствовал, как предательский ком перекрывает горло, как щиплет глаза, как солёные горячие дорожки бегут по щекам, как вздрагивает всё тело в беззвучном рыдании. Но он не чувствовал ничего — и не мог этого контролировать.

— Зольф… — нечто неведомое наполнило всё существо Ласт. — Мы найдём способ!

Она заговорила горячо, отчаянно желая верить в собственные слова, не понимая, что происходит с ней — да и, в общем, не слишком желая понимать:

— У меня есть камень! Возьми его!

Зольф неловко покачал головой и хрипло отозвался:

— Нет. Я не владею медицинской алхимией.

Ласт сжала кулаки:

— Мы найдём того, кто владеет!

— Ты уверена, что отнятое Истиной можно восстановить с помощью камня? — горько проговорил Кимбли. — Да и какой алхимик станет помогать…

Он ощущал себя безмерно жалким, гадким, втоптанным в грязь и униженным, как никогда. Действительно — проигравшим. Ни в один из дней заключения он не чувствовал себя подобным образом.

— Можно! — она упрямо выпрямилась и поджала губы. — Рою Мустангу восстановили зрение!

В этом Ласт была вовсе не так уверена, как ей бы самой хотелось. Она лишь слышала отголоски разговоров, что Кристальный алхимик работает над излечением Огненного, но никаких подробностей о том, насколько успешно продвигается лечение, у неё не было. Как и не было уверенности в подлинности этой информации как таковой.

— А если кто не захочет помогать тебе… — она выкинула вперёд руку, ладонью вверх и сверкнула мгновенно удлинившимися когтями. — Я его заставлю!

Ласт переполняла готовность не только отдать камень — в конце концов, это был его камень, и не так важно, что до этого его передал Зольфу Энви, — но и идти прямо сейчас сквозь полицейские патрули на поиски того же доктора Марко, который был самым лучшим медицинским алхимиком из тех, о ком она когда-либо слышала. И потом, у нее наконец были её клинки — и это пьянило и звало за собой, вселяло уверенность в то, что ей — снова! — по плечу все, что угодно.

Едва заметная мимолётная улыбка тронула тонкие губы Зольфа. Впервые после открытия Врат он ощутил себя снова живым, хотя его тело по-прежнему не чувствовало ничего.

— Я не ощущал ничего, когда взрывал здешние дома… — он лёг на спину, неловко заложив руку за голову, и посмотрел в сторону. — Ни дрожи земли. Ни содроганий воздуха. Ни взрывной волны.

— Поспи… — Ласт обняла его и привычно уткнулась в тёплую грудь. — Ты вымотан, ты на пределе…

Она точно знала одно: Зольф был не на пределе — он был за всеми мыслимыми и немыслимыми пределами. Осознание того, что он столь чудовищно поплатился за попытку спасти её отнюдь не человеческую жизнь, вызывали у неё некоторое замешательство. “Самопожертвование — это чистой воды эгоизм”. Голос Зольфа отдавался эхом у неё в голове. И это был тот момент, когда она была с ним совершенно не согласна.

Ласт скосила глаза на прижавшего её к себе во сне Зольфа, и на секунду ей подумалось, что не может этот кошмар быть правдой. Что вот же он — он обнимает её всё так же нежно, осторожно, бережно, так, как не может обнимать тот, кто лишён всякой чувствительности. Зольф во сне немного расслабился и чему-то даже улыбался. Ласт выудила из декольте камень, полюбовалась его мягким блеском и, спрятав обратно, вспомнила про околачивающихся по деревеньке братцев и сочла, что им придётся или ждать её — точнее, уже их — до утра, или приходить в этот дом самим, потому что уж спящего Зольфа в таком состоянии она никак не бросит.

Всё же, несмотря на всю его философию, по мнению Ласт, он был человеком — временами, слишком человеком. Ну как ещё назвать ситуацию, в которой он, даже не рассказав о проблеме, попросту решил за всех всё, ни капли не поинтересовавшись больше ничьим мнением?

*

— Кушать хочу, — жалобно протянул Глоттани.

— Ой, захлопнись, — проворчал Энви, расковыривая ногтем пыльную, но прекрасно сохранившуюся каменную столешницу.

Запрокинув голову, он разглядывал тяжёлую свечную люстру. Энви видел подобные дома у аместрийской знати и у партийных бонз на Земле. Но это помещение было ему куда как больше по душе — словно тронутое беспощадным временем свидетельство заката, умирания творения рук человеческих. Особенно восхищала его коническая башня, из вершины которой тянулись ржавые цепи-змеи, удерживавшие литой круг с подсвечниками и даже оплывшими в их гнёздах огарками свечей. Монструозная люстра держалась на честном слове и паре ещё крепких балок; сквозь дыры в обшивке заглядывала щербатая луна, заливавшая призрачным светом то, что более всего походило на бар — на стойке и под ней даже были пустые бутылки. На камне столешницы стоял патефон, покрытый пылью, паутиной, отсыревший под беспощадными ливнями, от которых не спасала прохудившаяся крыша.

— А тут есть нечего? — не унимался толстяк.

Энви шумно выдохнул — наконец-то он сам был избавлен от тягот существования в теле, столь приближенном к человеческому. Конечно, всё ещё было неясно, что с ними будет: останутся ли они в Аместрисе и будут реабилитированы стараниями фасолинки, которая, впрочем, уже давно не фасолинка; или же будут вынужденны покинуть эту страну и искать прибежища мятежным натурам в той же Крете или Аэруго. Но, по большому счёту, это не слишком его беспокоило: он уже привык, что где бы ни оказался, его всё равно снедало непреходящее ощущение, что лучше всего где-то рядом, будь то у соседей или за границей, но никак не в том месте, где находился он, Энви.

— Нечего, — отмахнулся он. — Так что терпи, пока Ласт не вернётся. Может, она и приведёт кого на пожрать.

Толстяк шумно всхлипнул и зачастил:

— Она приведёт Кимбли, а Кимбли кушать нельзя, а я кушать хочу! Я не буду кушать Кимбли! Он спас мою Ласт! Энви, где Ласт? Почему моя Ласт так долго?

— Не вернётся она до утра, — процедил Энви со смесью обречённости и злости.

Он порядком изучил сестрицу и не без мстительного удовольствия отметил, что за время пребывания на Земле она несколько… очеловечилась?

*

Ласт, едва заслышав жалобные скрипы винтовой лестницы, приготовилась молниеносно атаковать: в отличие от того же Глаттони она не могла по запаху определить, кто решил на рассвете нанести им визит. Завидев знакомые очертания братьев, она с облегчением выдохнула — похоже, на их след ещё не напали.

— Он, я посмотрю, уже утомился? — ехидно поинтересовался Энви.

— Тихо ты, — злобно прошипела Ласт в ответ. — Разбудишь.

— Заботишься, — в голосе явно звучали нотки зависти. — А нас бросила в той полуразрушенной громадине, Глаттони чуть от голода не помер!

— Потерпи немного, — она ласково обратилась к толстяку, из огромной пасти которого свисала прозрачная нитка слюны. — Скоро мы направимся обратно, будет тебе еда.

— Угу, — радостно закивал Глаттони, энергично кивая уродливой головой.

— Он-то в порядке?.. — с напускным равнодушием поинтересовался Энви. — Выглядит хреново, как в тюрьме перед банным днём…

Ласт тяжело вздохнула и воззрилась в окно, собираясь с мыслями. Она прекрасно понимала, что братья предпочли бы прямо сейчас раствориться и не попадаться на глаза столичным военным ближайшие лет эдак пять. Но она не могла себе позволить подобного.

— Нет, — она посмотрела в глаза Энви. — Не в порядке. И нам срочно нужно в Централ.

Глаза-бусины Глаттони сделались испуганными, он даже выронил изо рта собственный палец. Энви поджал губы.

— Вы не обязаны идти с нами.

— Ну уж нет! — взорвался гомункул, встопорщив волосы так, что стал похож на ощерившегося дикобраза. — Ты даже его не бросаешь! И думаешь, что мы — оставим тебя?! Сестра, называется!

Кимбли проснулся и растерянно оглядел присутствующих.

— О, смотри-ка, глаза открыла, красавица спящая! — осклабился Энви. — Ты бы на себя в зеркало посмотрел, засранец небритый!

Зольф неловко потёр подбородок и скривился, понимая, что по-прежнему не ощущает ничего, однако Энви истолковал жест по-своему.

— Что, самому противно?

— Энви! — Ласт гневно сверкнула глазами. — Рот закрой!

— Ну я же правду говорю!

— На себя посмотри, фройляйн Зайдлиц, — огрызнулся Зольф. — Вырядился, как падшая женщина.

Ласт с теплотой посмотрела на спорщиков. Казалось, это вернулся прежний Зольф, но что-то в его глазах погасло, и она надеялась, что не безвозвратно. Дотронувшись до камня, хранящегося под облегающим платьем, она вздохнула.

— Хватит вам. Пора собираться. Лучше мы явимся сами, чем нас обнаружат и приведут их ищейки.

========== Глава 30: Quisque suos patimur manes/Каждый из нас несет свою кару ==========

Oh, yes, you got a fine sister,

She warmed my blood from cold,

Brought my blood to boiling hot

To keep you from the Gallows Pole,

Your brother brought me silver,

Your sister warmed my soul,

But now I laugh and pull so hard

And see you swinging on the Gallows Pole!

Led Zeppelin “Gallows Pole”.

— То есть как — сбежал?! — Эдвард подорвался навстречу Алексу Армстронгу, как ошпаренный.

— Эдвард Элрик, это ещё не все новости, — казалось, майор Армстронг, а точнее, уже подполковник, был чем-то сильно озадачен. — По свидетельствам охраны, двоих гомункулов, женщину и толстяка, под конвоем увела лейтенант Росс.

— Лейтенант Росс?.. — братья переглянулись.

— Только я не отдавал такого приказания, — покачал головой Армстронг.

— А Энви на месте? — подозрительно прищурился Ал.

— Никак нет, — вздохнул подполковник.

Эдвард стиснул зубы и застонал. Чем они думали? Пока он здесь из последних сил пытался оправдать совершенно очевидных государственных преступников, они не просто осложнили его и без того непростую задачу — они себе смертный приговор своими же руками подписали!

— Вы общались с ними, — Армстронг изучал пронзительными голубыми глазами обоих, — куда они могли направиться?

— Понятия не имею, — пробормотал Эд, мрачно глядя на сцепленные в замок руки.

— Родственники? Знакомые? — продолжал допытываться Армстронг.

— Нет, — покачал головой Альфонс. — Они в этом отношении никогда не были многословными.

— Ладно, — вздохнул Армстронг, выпрямляясь во весь немалый рост и разом словно заполняя собой весь номер. — Будем искать. Но они, судя по последним данным, как сквозь землю провалились.

Армстронг постоял немного, потом неожиданно достал белоснежный платок с вышитым вензелем А.Л.А., промокнул им влажные блестящие глаза и бросился обнимать братьев.

— Альфонс Элрик! Я так счастлив, что тебе удалось вернуть тело! Эдвард Элрик! Ты вернулся! Я уже боялся, что никогда больше не увижу вас!

Братья пытались переглянуться в тесных объятиях подполковника, но даже пошевелиться удавалось с трудом: выдающаяся конституция Армстронга — без сомнения, наследственная — не давала шансов не то что вырваться из железной хватки, но и хотя бы как-то проявить собственную волю. Оставалось лишь смиренно ждать, когда охочий до объятий подполковник наконец-то насытится тактильным контактом. Когда же Армстронг разжал могучие руки, оба брата чувствовали себя изрядно помятыми и дезориентированными, но при этом невероятно счастливыми: каждая новая встреча, каждый разговор убеждали их в том, что они — наконец-то, после столь долгих лет на чужбине! — дома.

*

Лейтенант Мария Росс, стоявшая в оцеплении перед зданием Центральной больницы, нахмурилась. Прямо на неё надвигалась странная компания, часть из которой ей уже была знакома по давнему инциденту в Пятой лаборатории: уродливый толстяк и невероятной красоты женщина с татуировкой уробороса в глубоком декольте. С ними был мужчина в белом, шедший немного неуверенно, словно был пьян или болен и… она сама. “Она” подошла к Марии, ехидно ухмыльнулась и протянула с гаденькой интонацией:

— Никак не выучу, на какой щеке у тебя, милочка, родинка.

С этими словами её двойник превратился в неопределённого пола существо в вызывающей одежде с растрёпанными темными патлами. Гомункула Энви из всё той же Пятой лаборатории.

— Лейтенант Росс, — Мария вытянулась по струнке, — имею приказ задержать вас до выяснения обстоятельств. Прошу следовать…

— Погодите, лейтенант, — проворковала Ласт. — Уверяю вас, мы не намерены оказывать сопротивления. Сдадимся мы совершенно добровольно, но при одном условии.

Она скрестила руки на внушительной груди и посмотрела в глаза Марии с явным вызовом. Та чуть не задохнулась от возмущения: разыскиваемая преступница ещё и условия собиралась ей ставить!

— Нам срочно нужна помощь доктора Марко. Дело не терпит отлагательств.

— Вот вы где! — не дал опомниться никому показавшийся из-за угла и запыхавшийся Эдвард.

Вслед за ним оттуда же появился и Альфонс: Эду Уинри поставила новую облегчённую автоброню, и тот на радостях даже обогнал брата, чего обычно не случалось.

— Какого чёрта вы смылись?! А теперь являетесь… Что вам тут надо? — глаза старшего Элрика метали молнии.

class="book">— Нам нужен доктор Марко, — вежливо пояснила Ласт, с улыбкой глядя на братьев.

— Пропустите их, — махнул рукой Эд Марии.

— Но… Майор Армстронг… Приказ…

— Я, между прочим, тоже всё ещё майор армии Аместриса, — надулся Эдвард. — Выполняйте!

— Есть! — Мария вытянулась по стойке смирно, едва заметно покачав головой.

Как только странная компания вошла в здание больницы, лейтенант Росс принялась передавать соответствующее сообщение своему командованию.

*

— Вы… — Тим Марко побледнел и отшатнулся к стене.

Он не ожидал увидеть в своём кабинете этих людей. Что уж говорить — он рассчитывал, что больше никогда и ни при каких обстоятельствах не встретится с ними. А тут ещё и братья Элрики, которые совершенно спокойно заявили, что трое гомункулов и сумасшедший убийца не представляют для него, Тима Марко, ни малейшей опасности!

Кристальный алхимик вытер рукавом выступивший на лбу пот. По его мнению, Элрики были легковерными детьми, которым, хотя и пришлось повзрослеть в одночасье, всё ещё не хватало ни жизненного опыта, ни мудрости.

— Уходите отсюда, я не собираюсь иметь с вами ни малейшего дела.

Он очень старался выглядеть и говорить уверенно, но дрожащий голос подвёл доктора.

— Энви, выйди, пожалуйста, — начала Ласт. — И Глаттони выведи. И вы, юноши… — она посмотрела на Элриков.

— Я не останусь с вами наедине! — вскричал было Марко, но, тут же устыдившись своего порыва, опустился за стол и приложил высохшую ладонь ко лбу.

— Останетесь, доктор, — вздохнула Ласт, задержав выразительный взгляд красивых глаз на Альфонсе, который, потянув брата за рукав, вышел в коридор и аккуратно прикрыл дверь.

— Что вам от меня нужно? — Кристальный алхимик неприязненно воззрился на странную парочку.

— Помощь, — серьёзно ответила Ласт, проникновенно заглядывая тому в глаза.

— Он получил то, что заслужил, — брезгливо скривился Марко, выслушав её рассказ, но избегая смотреть на обоих посетителей. — Я не стану помогать ему.

— Не станете? — Ласт нахмурилась. — Какая жалость…

Она побарабанила слегка отросшими когтями по столу.

— Это ваше последнее слово, доктор?

По спине Кристального алхимика пополз холод. Уж слишком нехорошо в развратно изогнутых устах прозвучало слово “последнее” — словно Ласт уже пробовала его на вкус, наслаждаясь кровью, которую она, несомненно, прольёт в следующее же мгновение после того, как он озвучит ей отказ. Марко рвано вздохнул, прикидывая в уме, что ещё не завершил излечение Роя Мустанга и Жана Хавока, находившихся на этом же этаже и, несомненно, собиравшихся принести Аместрису только пользу и ничего, кроме пользы. Убедив себя в том, что его смерть в случае отказа в помощи Кровавому Лотосу только усугубит и без того печальное послевоенное положение страны, Тим Марко решился на сделку с совестью. Впрочем, далеко не первую.

— У меня нет философского камня, — отрезал доктор. — И создавать его ради вас я точно не стану.

Он прищурился, готовый ко всему, но его расчёт оказался верным — от него требовали совершенно иного.

— У меня есть камень, доктор, — Ласт хищно облизнулась. — Мне нужно, чтобы вы вернули ему, — она кивнула на неподвижно стоящего посреди кабинета Зольфа, — кое-что.

— Я не уверен, что это будет быстро, — покачал головой Кристальный алхимик после беглого осмотра. — И в палате он будет один, к нему приставят конвой. Таковы требования властей.

— Властей? — насмешливо прищурилась Ласт. — И кто же у нас ныне представляет эти самые власти?

— Генерал-лейтенант Грумман, — Марко выпрямился.

— Я поговорю с этим старым извращенцем, — мурлыкнула Ласт, коварно улыбаясь и наматывая на палец блестящую чёрную прядь. — У меня же будет беспрепятственный доступ в палату, доктор? — она прикусила нижнюю губу.

— Если не будет возражений сверху, — Марко тяжело вздохнул.

Возражений сверху не было. То ли стараниями Элриков, то ли с попустительства вновь провозглашённого фюрера и Кимбли, и гомункулы вздохнули вольготнее. Разумеется, за ними была установлена круглосуточная слежка, на них самих наложена целая куча ограничений — однако же при желании их было бы очень просто обойти. Но пока они этого не делали.

Более детальный осмотр пострадавшего от произвола Истины Зольфа Кимбли показал, что он ухитрился получить с десятка полтора мелких, но неприятных травм, в числе прочих — пару трещин в костях плюсны левой ноги; как объяснил доктор, как если бы ему на ногу упало что-то тяжелое. Ничего подобного Кимбли, разумеется, припомнить не мог. Почему-то Марко занялся сначала не излечением этих самых травм, а возвращением чувствительности. Конечно, ни о каких гарантиях даже при использовании камня речи быть попросту не могло.

*

Ноа шла на поправку. Конечно, о возвращении того, что отняла Истина, без помощи философского камня не могло быть и речи, но её сумасшествие постепенно отступало. Она вновь могла отличить собственные чаяния, эмоции и ощущения от всех прочих, некогда так прочно поселившихся в ней. Теперь же эти прочие таяли, медленно, но верно, словно зыбкий предрассветный туман, разгоняемый беспощадными лучами солнца.

С каждым днём вся грязь, казалось, так прочно облепившая и едва не потопившая её душу, слетала, как отжившая своё шелуха, являя миру её чистое, светлое ядро. Она больше не мутировала, не перестраивалась и не структурировалась — она жила, и жила по-настоящему.

Помимо этого, в ней пробудились алхимические способности. Ноа чрезвычайно тонко ощущала потоки человеческой энергии и, по заверениям как самого доктора Марко, так и ещё нескольких компетентных алхимиков, при должном обучении вполне могла стать потрясающей целительницей, причём не только тела, но и души, что само по себе было невероятной редкостью. Местных алхимиков поражала деликатность, с которой Ноа обходилась с потоками энергии, попадавшими в её нежные руки, и все они в один голос пророчили ей великое будущее. И, разумеется, всех чрезвычайно огорчал тот факт, что она, обладающая столь незаурядным даром, совершенно лишена возможности разговаривать.

Дитя её, по заверениям врачей, развивалось нормально, и всё, что требовалось будущей матери, обеспечивалось ей сполна стараниями братьев Элриков и местных властей, благосклонно принявших под своё крыло новую гражданку, тем паче, столь полезную в перспективе. Однако, чем лучше становилось Ноа, тем отчётливее она понимала, что её пути с дорогами братьев Элриков придётся разойтись. Это невероятно печалило Ноа, однако осознание того, что так будет легче всем, внесло успокаивающую ясность. Отныне у неё будет свой путь: её дитя, её новый дар, который она обязательно использует, и использует исключительно во благо.

Эдвард всегда, когда не был занят обиванием порогов и спорами до хрипоты с вышестоящими о собственной отставке, допуске его до теоретических работ и амнистии вернувшимся с того света Кимбли и гомункулам, с наслаждением заново изучал такие знакомые и позабытые улочки и подворотни Централа вместе с Уинри, по которой невероятно соскучился. Он осознал за эти годы очень многое, но отчего-то всё ещё не знал, как сказать самое главное. Словно он вновь стал стал мальчишкой, которому и двадцати-то не стукнуло, который боится даже взять подругу за руку, не говоря уже о чём-то большем.

В его личной зоне ответственности, как он сам считал, оставался ещё кое-кто. Селим Брэдли, самый старший из гомункулов, созданных канувшим в Лету кошмаром двух миров — Отцом. Эдвард был чрезвычайно рад тому факту, что Грумман позволил вернуть мальчонку миссис Брэдли, хотя условия, на которых это стало возможным, были достаточно жёсткими и страшными. Но помимо этого Эд опасался ещё одного: не начнут ли остальные гомункулы и Багровый алхимик мстить Прайду? Пока, конечно, Кимбли не слишком походил на того, кто теперь был способен на подобное, но Эдвард был уверен, что это явление временное.

*

Боль нахлынула внезапно. Нестерпимая, словно тысячи раскалённых игл рвали кожу, ледяные прикосновения обжигали, гигантский пресс дробил кости, а какая-то неведомая сила выкручивала все суставы. Зольф не знал, сколько продолжалась эта изощрённая пытка, но в один момент всё прекратилось столь же неожиданно, как и началось. Конечно, его предупреждали, что процедура болезненна, но эффект превзошёл все мыслимые и немыслимые ожидания.

Он ощутил холод прикосновения узкой руки Ласт к вспотевшему лбу, холодную влагу пропитавшейся потом простыни, боль в горле от спазма, не давшего ему закричать… Досадливо поморщился. А потом, широко раскрыв глаза, попытался вскочить с постели, словно не веря собственным ощущениям.

— Лежите, рано ещё, — доктор Марко не смотрел ему в лицо и всем своим видом выражал неприязнь. — Ещё несколько дней наблюдения. Неизвестно, что и как себя проявит.

Зольфу было наплевать на неприязнь Кристального алхимика. Дело сделал — и чёрт с ним. Зольф неверяще вытаращился на собственную руку. Пальцы были порядочно исцарапаны, и он наконец-то ощущал от этого дискомфорт. Сломанная стопа болела, но Зольф растянул губы в довольной усмешке — наконец-то он чувствовал. Ему чертовски не терпелось испытать новые возможности его алхимии, открыть в себе новые грани собственного таланта, тем паче сейчас всё благоволило к этому, как никогда: потоки энергии ощущались невероятно сильно и мощно. Да и в круге он больше не нуждался. Но раз уж лекарь сказал — рано, значит, стоило выполнить предписания. В этом отношении Зольф всегда был достаточно щепетилен.

— Что там с излечением травм? — поинтересовалась Ласт.

— Не ранее, чем через сутки, — отрезал доктор. — Слишком большая нагрузка на организм.

— А боль, по-вашему, — не слишком большая нагрузка на организм? — прошипела она, сузив глаза.

— Что поделать, — как-то грустно отозвался Марко, разведя руками, от чего у Ласт сразу пропало ощущение какого-либо злого умысла со стороны алхимика. — Ваш камень, — он протянул ей кроваво-красный кругляш.

— Он не исчерпался? — удивилась Ласт, задумчиво проводя пальцем по глянцевой поверхности.

— На удивление, пока нет, — вздохнул Марко, потирая запястья. — Но нет гарантии, что не придётся повторять процедуру.

Он вышел, прикрыв за собой дверь палаты. Ласт повернулась к Зольфу — тот выглядел счастливым, словно кот, объевшийся сметаны.

— Ты как?

— Смотря с чем сравнивать, — бодро отозвался Зольф. — Скажи, здесь же была бритва? Хочу наконец-то привести себя в порядок.

Ласт присела в изголовье кровати и приставила к его шее острейший коготь:

— Тебе так не понравился этот опыт?

Зольф поежился — было страшно, когда острейшие когти-лезвия Ласт скользили по его лицу, — но ответить не успел: дверь без стука распахнулась.

— Зольфу Дж. Кимбли послание из Штаба! — отчеканил молодой военный, опасливо поглядывая на не слишком довольные лица обитателей палаты.

— Давай сюда, — махнул рукой Зольф, жестом отозвал вояку, развернул письмо, пробежал бумагу глазами и ничего не выражающим взглядом уставился прямо перед собой.

— Что там? — Ласт забрала из его рук письмо и обомлела.

Наверху красовалась виза с личной подписью генерал-лейтенанта Груммана. А ниже…

“Настоящим приказываю лишить Зольфа Дж. Кимбли звания государственного алхимика и установить безоговорочное вето на любое применение им алхимии в течение десяти лет. Нарушение сего постановления карается смертной казнью незамедлительно. Исключений настоящим постановлением не предусмотрено”.

========== Глава 31: Finis ab origine pendet/Конец зависит от начала ==========

I hope they cannot see

The limitless potential

Living inside of me

To murder everything

I hope they cannot see

I am the great destroyer.

Nine Inch Nails “The Great Destroyer”.

Весна обновила природу Аместриса особенной, только ей подвластной магией. Небо было синим и ясным, птицы счастливо пели в отведённое им время, всё оживало. Но оживало не только благодаря весне: со страны была наконец снята печать Отца, что сдерживала её дыхание, истинную суть, её алхимию. Как Альфонсу говорила Мэй, теперь-то больше не было той страшной, гнилостной энергии, которую ощущали все выходцы из Ксинга, только попав в Аместрис.

Мэй рассказывала множество интересного об их местном алхимическом искусстве, и Ал вспомнил, как тогда, ещё до попадания на Землю и эпопеи с бомбой, он собирался уехать в Ксинг для его изучения. Конечно, ему было не по себе от предстоящей разлуки с братом, вернувшимся в родной мир, но, разумеется, не вернувшим алхимии. Но его успокаивал тот факт, что уж за время, проведённое на Земле, чему-чему, а жизни без ставших так привычными здесь способностей они оба научились.

Мэй выглядела трогательной наивной девчонкой, которая, широко распахнув глаза, слушала о невероятных приключениях братьев в ином мире и только качала головой и жалела, что ей не удалось тоже почувствовать всех тех изменений в энергии Земли, о которых рассказывал Ал. Особенно её заинтересовало наличие двойников в мирах, что, конечно, обеспокоило Ала — ему совершенно не хотелось, чтобы принцесса Ксинга искала путей на Землю. По его мнению, этим двум мирам стоило существовать отдельно друг от друга.

*

— Десять лет! — Эдвард Элрик задыхался от праведного гнева. — Вы же убьёте его этим!

— Что вы хотите, юноша? — Грумман нахмурился.

— Да то, что Кимбли уже получил своё сполна — он целых двадцать лет прожил без алхимии! — Эд мерил тяжёлыми шагами приёмную Груммана, нимало не заботясь о субординации.

— Я уже понял, что вы весьма о нём печётесь, юноша, — новоиспечённый фюрер усмехнулся в усы. — Но он — преступник. И лично я считаю это наказание чересчур мягким. С учетом того, как его действия осложнили политическую ситуацию на севере Аместриса и подорвали и без того шаткое доверие к нам Драхмы… — Грумман отхлебнул чаю и уставился на Эда. — Прошу заметить, подорвали в самом прямом значении этого слова! И потом, кто поручится за то, что он там и правда провёл двадцать лет без алхимии, а?

— Вы не верите моему слову?! — Эдвард замер, словно на него вылили ушат холодной воды.

— Нет, отчего же мне вам не верить — верю. Но как знать, быть может, вы и сами были подло обмануты… — Грумман хитро сверкнул очками и, поднеся ко рту расписную чайную чашку, отпил из неё, звучно прихлёбывая.

— Да если бы не он, меня бы в живых не было! Это он не позволил самому мерзкому из гомункулов, Прайду, убить меня! — Эд сжал кулаки. — Отправьте его на какую-нибудь границу. Уж верно служить он умеет.

Не успел фюрер рассмотреть толком мимику Эдварда, чтобы на её основании сделать ему одному известные выводы, как из-за двери послышалась громкая брань, а сама дверь открылась от бесцеремонного пинка так, что едва не слетела с петель.

— Вы с катушек съехали, фюрер! — прямо с порога, заставив почтенного генерал-лейтенанта подавиться чаем, заявил Энви. — Он вам так всю страну разнесёт! А я, прошу заметить, его даже останавливать не стану!

Эдвард захихикал в кулак, старательно кашляя. Он не был уверен, что эскапада Энви — гомункула и тоже государственного преступника — принесёт положительный результат, но никак не мог удержаться от смеха.

— Я вам больше скажу! Если вы запретите ему это дело, — Энви в театральном жесте развёл руки в стороны и звучно хлопнул в ладоши, от чего Грумман непроизвольно вздрогнул, — ему даже самому не придётся разносить страну! Это сделаю я! Потому что он вконец изведёт меня своим нытьём и философствованиями!

— Кто вы такой?.. Э-э.. Такая?.. Такое?.. — ехидно поинтересовался Грумман, которого происходящее уже начинало по-своему забавлять. — И почему вламываетесь в мой кабинет, позвольте поинтересоваться?

— О, прошу извинить моего брата, — Ласт отделилась от косяка, к которому привалилась неизвестно в какой момент. — Он немного… эксцентричен.

Грумман снял очки и устало потёр переносицу. Он не ожидал, что из-за опального алхимика к нему направится целая делегация подозрительных личностей. И, признаться честно, он в принципе до конца не понимал, что делать с такой силищей, как гомункулы. Выхода было два: попытаться уничтожить их раз и навсегда или заставить верно служить. Судя по тому, как народный герой Эдвард Элрик рвал последнюю рубашку ради этой сомнительной братии, с идеей об уничтожении ему придется попрощаться.

— Мальчики, оставьте нас, — проворковала Ласт, проходя и садясь напротив генерал-лейтенанта. — Мы сами с фюрером… — она двусмысленно прищурилась. — Сами разберёмся.

Хотя Грумману нравились женщины подобных форм, он уже пожалел о том, что остаётся с этой дьяволицей наедине. Но и просто так отпустить Багрового алхимика, убийцу и преступника, за которого пришла просить вся эта странная делегация, на свободу он не мог.

— Я вас слушаю, — с некоторой долей старческого кокетства начал он, когда за Стальным и его странным приятелем наконец захлопнулась многострадальная дверь.

— Я не отниму у вас много времени, — Ласт постучала по столешнице опасно отросшими когтями. — Могу лишь сообщить, что информация о двадцати годах без алхимии — чистая правда. И предложить свои услуги, — последнее она произнесла совсем уж интимным полушёпотом, проводя кончиком розового языка по верхней губе.

Грумман едва перевёл дух и поспешно вытер пот со лба, сглатывая слюну. Внутренний голос отчаянно кричал ему о недопустимости сделок с гомункулами на их условиях, но плоть оказалась предательски слаба.

— У вас будет свой, — Ласт протянула руку через стол и, убрав острые когти, провела по старческой руке Груммана кончиками прохладных пальцев, — уникальный, — она похотливо облизнулась, — смертоносный и непобедимый отряд специального назначения.

Пока фюрер непонимающе хлопал глазами за толстыми стёклами очков, Ласт откинулась на спинку стула и хищно улыбнулась, обнажая идеальную дугу жемчужных зубов.

— Состоящий из меня — Абсолютного клинка, — одно едва заметное движение изящного пальца — и люстра, удерживаемая под потолком четырьмя массивными цепями, с грохотом упала на пол, — Ненасытной Чёрной дыры, способной уничтожить что угодно — или кого угодно — без следа; и того, кто может скопировать любой облик. Вас, — она неприятно усмехнулась, — в том числе.

— А что в противном случае? — глаза Груммана опасно сверкнули.

— Вы наживёте себе бессмертных врагов, — меланхолично пожала плечами Ласт. — Мы же не хотим быть врагами, не так ли?

*

Зольф стоял перед больницей и осматривал окрестности, предаваясь своим мыслям. По счастью, одежду ему оставили, и он был лишён счастья торчать пусть и под тёплым весенним ветром, но в больничной пижаме посреди улицы. Спиной он ощущал, как военные сверлят его белую фигуру взглядами, но ему было всё равно. Он отчаянно хотел попробовать свою алхимию. На какой-то миг ему показалось, что, впрочем, гори всё огнём — он подорвёт тот же центральный штаб, а что потом — неважно. Если он нужен миру, так выживет и на сей раз. Но, здраво рассудив, что ждал двадцать лет в том мире и шесть ещё раньше — в Центральной тюрьме, — не ради того, чтобы принять на грудь не самого оздоравливающего свинца, погрузился в бездейственное ожидание.

— Вы?! — его окликнул знакомый девичий голос. — Мистер Кимбли, это вы…

Уинри Рокбелл. Дочка тех самых врачей, девочка с фотографии — он помнил её лицо. Он помнил и её лицо, когда чёртовы Элрики разыграли её похищение Шрамом. А ведь он тогда и правда искренне обеспокоился судьбой девчонки.

— Мисс Рокбелл, — он приподнял шляпу в вежливом приветствии.

— Вы помните меня…

— Я не забываю преданных делу людей, — как-то устало улыбнулся Зольф.

— Эд говорил… — она замялась. — Что вы там… Вместе…

Зольф вопросительно приподнял правую бровь. Если девчонка хочет конструктивных ответов, пусть потрудится и вопросы задавать конструктивно. Теперь она не была ему нужна, поэтому можно было не слишком заботиться о произведённом впечатлении. Хотя, если уж говорить начистоту, Уинри Рокбелл очень импонировала Зольфу.

— Ну… — она смешалась окончательно и даже слегка покраснела. — Вы двадцать лет провели в другом мире… Как там? — она подняла на него огромные голубые глаза и взглянула с истинной детской непосредственностью.

— Там? — Зольф задумался. — Так же, как здесь, мисс Рокбелл. Люди везде одинаковы — есть алхимия, нет алхимии…

— Правда? — она с надеждой воззрилась на него. — Значит, они там хорошие! — голос звучал уверенно.

“Такими голосами обычно партийные лозунги выкрикивают”, — отчего-то подумалось Зольфу.

— Разные, мисс Рокбелл, разные, — покачал он головой.

— Эй! — возмущённо оглядел беседующих невесть откуда взявшийся Эд. — О чём это вы тут болтаете?!

Уинри отвела глаза, Зольф улыбнулся:

— Отчего бы старым знакомым не перекинуться парой слов, мистер Элрик?

— Не о чем вам тут разговаривать, — надулся Стальной.

— Жаль, — разочарованно протянул Зольф. — Мисс Рокбелл — очаровательная собеседница. Был рад встрече, надеюсь, не последней, — он учтиво приподнял шляпу, кивая в сторону Уинри, и направился прочь, как его догнал Эд.

— Что это вы делаете, а? — зло прошипел Эдвард, заглядывая в смеющиеся глаза Зольфа.

— Я же вам говорил, — тот поджал губы. — Мне очень нравится мисс Рокбелл.

— Вам лет-то сколько! — возмутился Эд.

Зольф расхохотался. Ему доставляло некоторое удовольствие издеваться над так и оставшимся мальчишкой Эдвардом.

— Я же уже говорил — меня не интересуют дети! — продолжая смеяться, ответил Зольф. — Да и я женатый человек, Элрик.

— Да уж, — надулся Эд, устыдившийся собственных подозрений. — Кстати, там ваша жена о чём-то с Грумманом разговаривает…

*

— Ограничение снято! — сияющая Ласт вплыла в больничную палату, совершенно открыто неся в руках бутылку розового игристого.

— Как тебе это удалось? — Зольф старался ничем не выдать охватившей его почти эйфории.

— О, сущие пустяки, — она села рядом с ним на кровати. — У нынешнего фюрера всего лишь появится свой особый отряд.

Зольф нахмурился. Он не был уверен в том, что остальные гомункулы за подобный расклад, да и быть должным не хотел.

— Зато можно поразвлечься, — ухмыльнулась Ласт, словно прочитав его невесёлые мысли. — Открой вино?

— Вместо бокалов будем использовать мензурки старины Марко? — поинтересовался Зольф, откладывая пробку на столик для инструментов.

Ласт только махнула рукой и припала прямо к бутылке, потом, призывно сверкнув глазами и облизав горлышко, протянула вино Зольфу. Тот недоверчиво воззрился на жену.

— Ладно тебе, — засмеялась она. — Ну нет здесь бокалов.

Зольф только усмехнулся, взял две мензурки и соединил ладони.

— Слишком вычурно, — постановил он, созерцая результат собственных трудов.

И правда — энергия текла легко, податливо — как никогда раньше. Или он просто забыл?

— Эстет, — покачала головой Ласт, пригубив вино из вновь обретённой посуды.

— Куда нас направляют? — с нетерпением, которого больше не мог скрывать, спросил Зольф.

— На запад, — она улыбнулась. — На восток тебя пускать и близко не хотят, Снежная королева Бриггса заявила, что нашу тёплую компанию там не потерпит…

— Да я и сам не потерплю севера, — засмеялся подрывник. — Да и драхманцы, по крайней мере, восточные, слишком невоспитанны, — он задрал нос, — вечно взрываются прямо посреди разговора.

— Причем — о чудо! — сами по себе! — поддержала Ласт.

— Совершенно, — серьёзно кивнул Зольф.

Под утро, разгорячённые, они, смеясь, покинули здание больницы и шли, осенённые первыми рассветными лучами солнца, стыдливо проскальзывающими между домами, куда глаза глядят, наслаждаясь самим воздухом вновь обретённой родины. Дойдя до одного из полуразрушенных зданий на окраине, Зольф остановился. Ласт, прочитав его намерение усмехнулась, запустила руку в декольте, изъяла оттуда согретый теплом её тела красный камень и протянула Зольфу.

— Храни у себя? — она слегка наклонила голову.

Он ничего не ответил, лишь склонился к её руке, провёл языком по алой гладкой поверхности и привычным движением…

— Ты опять его проглотил? — притворно ахнула Ласт.

— Старые привычки, — усмехнулся Зольф.

Эхо множества голосов вновь наполнило его собой, подхватило и бросило в водоворот неизведанной доселе силы, электрическими разрядами прокатилось по телу: давно позабытое, но такое привычное и правильное…

Он посмотрел на залитые светом утреннего солнца развалины.

— Думаю, никто не обидится.

Зольф сомкнул ладони. Сила, проходившая потоком через его тело, была огромна. Она вызывала давно позабытую эйфорию, помноженную… он затруднялся оценить, на сколько. Нетерпеливо втянув в себя утренний воздух, Зольф положил ладони на землю, инициируя преобразование.

Грянул мощнейший взрыв. Звук его был подобен оглушающему рёву исполина — прекрасный, восхитительный, от которого дрожали кончики пальцев, экстатическая волна проходила по телу. Поднятая в воздух пыль закрыла небеса, но и это было потрясающе. Характерный запах наполнил воздух, давая великолепное послевкусие. Но…

Зольф не верил собственным ощущениям. Он не ощущал столь любимой им дрожи земли, вибрации, пробиравшей до самого нутра и составлявшей финальный аккорд заключительной партии. Его симфония оставалась неоконченной. Словно кто-то разом задул все свечи, а оркестранты покинули свои места, и он, дирижёр, остался стоять над пустующей ямой…

- Это всё, чем я могу помочь, — сообщил Кристальный алхимик. — Если чего-то недостаёт на данном этапе, это необратимо.

— Что? — Ласт обеспокоенно взяла его под локоть. — Зольф… У тебя… слёзы…

— Это от счастья, — упрямо мотнул головой Зольф, впитывая эхо взрыва всем своим отныне не полностью чувствительным телом, словно надеясь достроить самостоятельно недостающие кирпичи, разрешить неразрешённые аккорды, довести своё произведение до логической точки. Но это ему так и не удалось.

========== Эпилог: Suum cuique/Каждому свое ==========

War the deeper scar of history,

War the sanctification of tragedy,

War the illusion of majesty.

Why should we drink the poison

Before the remedy?

Samael “Of War”.

Альфонс Элрик уехал изучать искусство рентандзюцу в Ксинг. Позже ходили слухи, что он помолвлен с принцессой клана Чанг Мэй. Впрочем, в гости в Аместрис они и правда приезжали всякий раз вместе.

Эдвард Элрик продолжил теоретическое изучение алхимии и так и не был лишён звания Государственного алхимика и теперь уже подполковника армии Аместриса. Часы также остались при нём. Уинри Рокбелл вскоре стала Уинри Элрик.

Генерал-лейтенант Грумман, временно принявший на себя обязанности фюрера, так таковым и остался. Впрочем, политику вёл относительно демократичную, насколько это вообще возможно для милитаристского государства, уделял множество внимания социальной политике, и с его подачи Аместрис прекратил выступать во всех стычках агрессором. Необходимость в защите границ всё ещё осталась: во-первых, память о репутации страны была всё ещё слишком свежа, во-вторых, и Драхма, и Крета, и Аэруго периодически всё же пробовали границы на прочность, хотя — возможно, пока — и без особенного энтузиазма.

Бомба, созданная Эрнстом Блофельдом — так звали Шаттерхэнда в Аместрисе, попала в закрома Груммана с прочими секретными военными разработками. Элрики, разумеется, настаивали на её окончательном уничтожении, однако же Грумман наотрез отказался.

Исаак Макдугал посмертно был реабилитирован, признан героем Аместриса и повышен в звании до подполковника, а также обзавёлся кенотафом на военном кладбище Централа.

Рой Мустанг занялся восстановлением Ишвара. Туда же отбыла Ноа, которая познакомилась там со Шрамом и принялась изучать наследие его погибшего брата, в чём преуспела. В положенный срок она родила мальчика. Беловолосого, смуглого и красноглазого. Ребёнок очень напомнил Шраму его брата, в честь которого его и назвали. Ноа стала одной из лучших целительниц Аместриса, но так и не заговорила.

Зольф Дж. Кимбли остался в статусе государственного алхимика и звании майора, и со всей многочисленной гомункульей семьей, ставшей отрядом особого реагирования, был направлен на охрану западных границ; хотя за каждым его шагом всё ещё неустанно следили, он всё же получил и толику своих взрывов, и немного хождения по грани. Полная чувствительность к нему так и не вернулась.

*

Готтфрид Веллер благополучно вернулся в США и получил кресло в кабинете министров. Его приятель Эрнст Шаттерхэнд хотя Нобелевской премии так и не удостоился — чему был, несомненно, не слишком рад, стал одним из ведущих физиков Калифорнийского университета.

Земля же, благодаря стараниям Чунты, обзавелась собственной высвобожденной энергетикой, позволявшей почти чудодейственными силами лечить людей. Разумеется, люди тут же принялись изучать новое явление и думать, к чему, кроме медицины, его можно приспособить, например, возможно ли с его помощью вести войну. Сам Чунта посвятил себя дальнейшему изучению наследия брата и целительству. Сны больше не тревожили его, хотя теперь ему порой снилась Ноа, качающая на руках младенца с чертами Норбу, но отчего-то с белыми волосами и красными глазами.

Война окончилась победой союзников. Двадцать седьмого декабря в ходе Висло-Одерской операции советские войска освободили Аушвиц.(1)

Йоханне Лангефельд вместе с собакой удалось сбежать в ходе увольнительной в польский монастырь. Тридцатого апреля одна тысяча девятьсот сорок пятого года над Рейхстагом в Берлине советскими войсками было установлено Знамя Победы.

Анна Волкова и Исаак Хоффман были признаны героями посмертно и с почётом похоронены на территории Советского Союза.

Шестого и девятого августа одна тысяча девятьсот сорок пятого года на Хиросиму и Нагасаки в рамках “Манхэттенского проекта” были последовательно сброшены две атомные бомбы, первая из которых — урановый “Малыш”.

1) По историческим данным это произошло 27 января 1944