Приключение Шекспира [Жан Поль Рихтер] (fb2) читать онлайн

- Приключение Шекспира (пер. Селиванов) 162 Кб, 25с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Жан Поль Рихтер

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Жан-Поль Рихтер ПРИКЛЮЧЕНІЕ ШЕКСПИРА[1][2]

1593.

§ I.
Театр Черных Братьев в Лондоне, за минуту оглашавшийся восторженными кликами тысячей, рукоплескавших бессмертному творению великого Шекспира, был уже пуст; нескольких мгновений было достаточно для перехода в мир действительный; сцена утратила свое очарование, поэт — мечтательный мир свой.

Сожженный пламенем восторга, лучезарный славою, спустился Виллиам с своего эмпирея на землю человеков. Несколько молодых лордов увели его с собою в кофейную. Безумные! Они не понимали, что душа поэта, после окончания творения своего, имела нужду в тишине и уединении.

Жалко было смотреть на бедного Шекспира, великого человека, удостоившегося чести упиваться в кругу благородное черни с древними гербами, с каким-нибудь лордом Рочестером, развратником и картежным игроком, с каким-нибудь Ормондом, Мурреем и другими презренными отраслями лучших фамилии Англии.

Он мешал свою мрачную веселость с буйною и нетрезвою веселостию ночных сотоварищей своих, как будто бы бремя торжества слишком было для него тягостно, но по судорожным движениям лица, по нависшим бровям можно было заметить, как презрительны и ненавистны казались ему шумные клики одобрений, которыми платили дань его остроумным выходкам.

Пресыщенные вином, утомленные бесстыдными речами, одни растянулись на дубовых столах кофейной, другие на полу среди разбитых бутылок; только один из них, не участвуя в отвратительном сне этом, сидел у открытого окна, погруженный в думу.

С глазами, устремленными к небу, в каком-то восторге, после торжества и этой оргии, Шекспир был очарователен невыразимо. Его мрачное лице, в половину освещенное лучами луны, выражало совершенно эту поэзию, им созданную, этот дивный мир, совместивший в одной мысли целые века, целую вселенную, на пространстве 60 квадратных футов. Может быть, усы, черный бархатный берет, осененный перьями, темное платье и брыжи со складками — отличительные признаки этой эпохи ничтожества — придавали бледному лицу Виллиама выражение, не обыкновенное в наше время… Или, наконец, это было одною из тех случайностей, которые ставят высокое наряду с безобразием, Шекспира в эту ночь — между пьяниц.

Как бы то ни было, только он был дивно хорош собою.

Вскоре размышление его было нарушено: вошедший паж подал ему записку. Виллиам прочел ее, перечел снова и, со всеми признаками чрезвычайного удивления, вышел из кофейной.

Юноша последовал за ним и, во все время их переезда, ни слова не отвечал на его продолжительные вопросы. Наконец в нескольких милях от Лондона, они слезли с лошадей у калитки сада, который Шекспиру показался Виндзорским.

Паж отпер калитку и, после многих изворотов, вдруг остановился перед одним павильоном, шепнув Шекспиру:

— Подождите, господин поэт! Сейчас придут.

После этого удалился.

Не постигая таинственного содержания записки, изумленный тем, что так непостижимо попал в сад первой королевы в свете, Шекспир ощупывал руками деревья и кусты, дабы увериться, что все это не было одним очаровательным сном. Ночь была теплая, цветы наполняли воздух благоуханиями; поэт забыл о свидании в павильоне, он заблудился в излучистых аллеях сада.

Тогда вдохновение умчало его на могучих крылах своих.

Послышался отдаленный голос; тут он только вспомнил, что его ожидали.

Горя желанием проникнуть тайну этого свидания, тщетно искал он павильона. После долгого обхода глазам его представилась скамья; забыв снова всю странность своего положения, он опять предался мрачным размышлениям. Произведение того дня представилось его мысли. Сильно ударяя себя по лбу, он шептал:

— Бедный Ромео, бедная моя Юлия! Зачем вас, создания прихотливого воображения моего, вас, которых в бессонные ночи одарил я всеми страстями, в которых перелил всю душу мою, зачем вашу невинность я продал за золото? Зачем?.. Вам одним принадлежала вся любовь моя, а теперь я должен делиться ею с другими… Хорошо, ежели б они могли любить вас, так как я люблю… Увенчанные сегодня, вы будете еще нравиться и завтра, очаровательные своею юностию, но что будет с вами чрез сто лет, когда земной отец ваш будет почивать в могиле?.. Вы угаснете… а я, я мечтал, что вы бессмертны!..

— Ромео и Юлия будут жить жизнию вселенной, и никогда не умрут они!.. — сказал голос из чащи.

— Кто тут? — вскричал поэт, вскочив стремительно.

— Та, которая посылала за тобою и о которой ты забыл так скоро, — отвечал тот же голос.

Виллиам обернулся — перед ним стояла женщина, покрытая покрывалом, в белой одежде. Обрадованная тем, что ее внезапное появление удивило его, она остановилась в нескольких шагах, внимательно рассматривая его.

— Юлия, Юлия, дочь Капулетов, зачем покинула ты могилу, в которую я заключил тебя?.. — шептал великий человек, увидя осуществленным творение мечты своей. Потом горестно прибавил: — Мистрис, простите безумию бедного автора; мое воображение, распаленное ощущениями этого вечера, напряжено еще и теперь; вы так внезапно явились передо мною, одетые в белом, подобно невесте, невесте моего Ромео, — даже без шелеста шагов, как будто принесенные на крылах, — я подумал, что мое презренное искусство столь могущественно, что может вызывать из гробов души тех, которые уже не существуют. Простите меня, мистрис.

Неподвижно, ничего не отвечая, стояла перед ним молодая женщина. Смущенный ее появлением, устремив в нее проницательный взор, Виллиам продолжал:

— Да! Я не больше, как презренный писатель; я считал себя великим живописцем природы, но теперь вижу, что в созданиях моих лишь только унижал красоту творения! Прежде, нежели я вдохнул другую жизнь в мою Юлию, я изучил первую; потом облек ее мысли телом, дал голос страстям, одушевил остов ее — и думал, что произведение мое совершенно!.. Безумный! Эта картина, по-моему оконченная, была одним неверным очерком!.. А я предал ее на позор толпы, жаждущей только ощущений!.. За какую бы то ни было цену, только я хотел рукоплесканий!.. Прости мне, моя Юлия: я наругался над тобою… Впрочем, я делал, что мог, — мне не доставало гения… Хорошо бы еще, если б и другая половина поэта возвысилась до моего вдохновения!.. Но нет!.. Театральной Юлии не было нужды, естественна ли речь ее, заслужившая столько рукоплесканий… Она хотела только, чтоб восхищались ее стройным станом, как будто бы стройность эта имела какое нибудь соотношение с ее горестию и смертию… Презренное существо, она размалевала краскою свое бледное лице, сделавшееся при блеске огня желтым и безжизненным, чтобы черные, прекрасные глаза ее не утратили своего очаровательного блеска…

Мистрис, мистрис, я не знаю, кто вы, потому что лице ваше закрыто, я не знаю, откуда вы, потому что как будто очарованием перенесен сюда; но вы одни поняли мою Юлию, вы одни достойны осуществить любимое создание бессонных ночей моих…

— Виллиам, вы великий поэт, — отвечал тот же голос, — и потому я пламенно желала вас видеть.

— О! Если б потомство повторило за вами эти слова!.. — перервал Виллиам. И глаза его горели почти божественным светом, между тем как горькая насмешка владела его умом.

— Я удивляюсь вам, синьор поэт; удивления моего достаточно, чтоб увлечь за собою удивление тысячей — для этого мне стоит только сказать: «Народ английский, рыцари, дворяне и лорды Англии, удивляйтесь Виллиаму Шекспиру! На колени перед Виллиамом Шекспиром…»

— Кто же вы? — робко спросил поэт у покрытой женщины.

— Виллиам, — продолжала незнакомка, — гений ваш могуществен, он наполнит собою Англию, Германию, Францию, целый мир…

И восхищенный Шекспир бросился на колени пред тою, которая одну вечность поставила границею его славы.

— Бессмертие почиет на тебе, — сказала она ему грозно, — так не унижай же себя, преклоняясь перед женщиною…

Виллиам встал, и в эту минуту венца поэта он не променял бы на корону Англии.

— Я посылала за тобою, — продолжала незнакомка, — а теперь мне стыдно сознаться в лучшем моем желании. Мне всегда казалось, что с таким бурным воображением, каково воображение поэта, с такою силою ума, с такою беспредельностию мысли, самый организм его, самое существование его должно быть полнее и совершеннее…

— Совершеннее — это правда, но только на несколько лет. Капля по капле утрачиваем мы существование это, и оно гаснет прежде времени… — При этих словах голос Шекспира приобрел какую-то грозную торжественность, похожую на прощание умирающего, и проникающую прямо в душу…

— Великие люди дети родной страны своей, — сказала женщина в покрывале, — а история Англии прекрасна…

— О! Ежели б хоть на несколько лет еще продлил Господь мне жизни, я передал бы потомству имя родной страны моей!.. Если б вы знали, мистрис, что живет здесь, — продолжал он, ударяя себя по лбу, — если б, вместо нескольких досок и нескольких кукол, мне дали 40 театров и миллион актеров — всемирная история сделалась бы человеком в Англии…

— Ни с места, именем королевы Елисаветы! — закричал громкий голос, и в тоже мгновение несколько факелов осветили часть сада, где Виллиам мечтал о бессмертии; несколько офицеров выскочило из-за кустов; по какому-то безотчетному чувству женщина в покрывале прижалась к поэту, который обнажил свою шпагу…

— Беру вас под стражу обоих, именем королевы Елисаветы!.. — повторил тот же голос.

— Милорд! Теперь полночь; возьмите на себя труд проводить Виллиама Шекспира, — сказала незнакомка, не открывая лица своего. Потом, обращаясь к другим офицерам, прибавила: — Господа, ночь холодна, здешний воздух может быть вам вреден.

Приказ ее тотчас был исполнен.

— В это же самое время и на этом же месте, я ожидаю вас завтра, Виллиам! — шепнула ему его покровительница.

Виллиам поклонился и вышел. Сон бежал его в продолжении этой ночи; все виденное и слышанное не давало ему ни на минуту покоя. Он решился непременно открыть тайну своего свидания.


На другой день, в 11 часов вечера, Шекспир был уже в павильоне. Теперь он не забыл о свидании. Паж снова проводил его туда, там снова нашел он свою незнакомку, опять одетую в белое, опять покрытую покрывалом. Ему показалось однако, что в наряде ее заметно было более изысканности, прекрасные волосы, прежде убранные по-английски, небрежно распущены были теперь по плечам, слегка прикрытым прозрачною дымкою. Поклонившись, Виллиам схватил ее руку и хотя поцеловал ее с исступлением, но заметил с радостию, что эта ручка, бывшая вчера в шелковой перчатке, была теперь обнажена и отличалась белизною до прозрачности. Он хотел говорить, но от робости ли, от боязни ли страсти, или, может быть, от того, что самое молчание имело для него невыразимую прелесть, только слов не было в груди его. Она тоже молчала, и если б глаза ее не блестели подобно факелам, если б невольный трепет не пробегал по членам, можно б было подумать, что жизнь отлетела от нее.

— Виллиам! — сказала она наконец, — хорошо ли была принята ваша трагедия сегодня?

— Сударыня! — отвечал поэт, — в это мгновение я счастлив и сознаюсь, что в мечтах моих о славе никогда не испытывал и двадцатой доли того блаженства, какое испытываю теперь…

Новый трепет пробежал по членам незнакомки при этом неожиданном признании; быстро поднесла она руку ко лбу, как будто бы палящий жар охватил его внезапно; сердце ее билось так сильно, что сквозь дымку можно было считать его биение. Однако она скоро оправилась.

— Все то, что случилось с вами со вчерашнего дня, должно вам казаться странным, Виллиам, — сказала она голосом, в котором заметно было желание казаться равнодушною. — Послушайте, — прибавила она, — я хотела вас видеть еще сегодня для того, чтобы вдоволь насмотреться и наслушаться вас. Правда, я могла бы сделать это и в другом месте, но я не хочу этого: тогда наслаждение было бы неполно.

За этим последовало минутное молчание. Стыдясь своего признания, она хотела встать, но Виллиам, обвив руками стан ее, удержал на месте; потом, схвативши ее руку, которой отнять она не имела силы, он осыпал ее поцелуями. Несколько мгновений спустя он был уже на коленях перед нею. Не столь строгая, как вчера, она с восторгом смотрела ему в лице, нежными пальчиками своими играя волосами поэта.

— Скажите мне, мистрис, вскричал он в исступлении восторга, — может ли торжество театра или рукоплескания вельмож и толпы сравниться с моим настоящим блаженством? С вами — все непорочность, все наслаждение; нет ни тени беспокойства…

— Беспокойства? — прибавил он потом. — Оно есть однако в этой таинственности нашего свидания… Неужли никогда не откроете вы вашего лица бедному Шекспиру, предавшемуся вам со всею простотою души, со всею девственностию любви своей?

Судорожное, едва заметное движение пробежало по лицу молодой женщины.

— Так ты любишь меня, Виллиам? — спросила она со смущением.

— Вы трепещете, мистрис?

И Шекспир снова взял ее руку, прижимая ее то к сердцу, то к устам.

— Бедняжка! — повторила она. — Так ты очень любишь меня?

— Неужли без этого я пришел бы нынче сюда, мистрис. Ради Бога Всемогущего — одно только слово: вы — любите ли вы меня?

Она тихо склонилась ему на грудь, потом начала что-то говорить ему на ухо. Кажется, что ничего грозного не заключалось в словах ее. Тихо прижимая возлюбленную к своему сердцу, Виллиам блаженствовал… Сколько страстных признаний сорвалось с уст его в эти мгновения…

Пробила полночь — звук часов извлек любовников из упоения.

— Полночь! — вскричала молодая женщина. — Синьор поэт, я должна вас оставить!

— Уже? Так рано? — сказал Виллиам печально.

— Да, и с этой минуты — навсегда!

— Навсегда?.. — повторил испуганный Виллиам.

— Так должно, мой бедный Шекспир, так должно. Впрочем, не общий ли это закон?.. На земле нет ничего прочного, ничего, кроме ваших творений. Я любила вас прежде, нежели увидела здесь, я увидела вас здесь и призналась в том, что известно только Богу да мне. Повторяю тебе, Виллиам, я страстно люблю тебя, и между тем не должна больше видеть тебя: мы должны расстаться навеки…

— В эти мгновения, когда вечность готова предстать преступнику, приговоренному к смерти, служитель алтарей в утешение открывает ему образ божества; в минуту нашей вечной разлуки, вы, божество мое, откройте лице ваше, дабы память о вас вдвойне осталась в душе моей.

— Виллиам!.. Это невозможно!..

Тогда отворилась дверь павильона, молодая незнакомка бросилась в нее и вскоре исчезла в аллеях сада. Еще уходя, она шептала ему:

— Виллиам! Милый Виллиам! Прости навеки!..

— Прости, прости! — шептал Виллиам, задыхаясь, и как будто бы усилие это было свыше сил его, или как будто бы жизнь излетала из уст вместе с роковыми словами разлуки, — он упал на землю.

Очарование любви воспламенило порывы вдохновения его; безнадежная любовь потушила их совершенно.


На другое утро Шекспир очутился дома. Он был совершенно покоен; мысли его были так свежи, воспоминания так туманны, что он начинал сомневаться: не было ли вчерашнее приключение одним из этих снов, которые уносят человека в небо.

И так один час в Виндзорском саду оставил по себе целые годы страсти. И какой час?.. Он поцеловал белую ручку, открывался в безумной любви, уверяя себя, что страстно любит незнакомую женщину.


Спустя несколько времени после этого приключения, в один холодный мартовский вечер, Шекспир сидел с опущенными к земле очами, склонившись головою на руки, как будто желая тем облегчить тягость необъятного вдохновения, кипевшего в его мозгу, и творил действующих лиц одной из этих дивных трагедии, которые переносят вас мгновенно от страсти к страсти, из страны в страну, из века в век.

Он думал, думал — и поэзия облекала дивными словами мысль его; великий человек писал то, чего не могли нагладить следы двадцати поколений.

Но даже и в минуту этого вдохновения, этого воспроизведения дивных творений своих, Виллиам переходил мгновенно от жизни к небытию, как будто бы сила воли замирала в груди его, как будто бы поэзия покидала его душу. Подобно отверженному ангелу, он падает на землю.

В эти мучительные мгновения невыразимой тоски, он с негодованием бросал бумагу и свои сочинения, ходил по комнате, восклицая:

— Бедный Шекспир! И ты осмеливаешься гордиться тем, что существование твое совершеннее, что на челе твоем горит печать божества!.. Зачем не схож ты с другими? Зачем мысль твоя выше мысли толпы, страсть порывистее страстей ее, любовь пламеннее ее любви? Зачем? Любовь, подобная твоей, губит искусство, потому что с той минуты, как искусство пересиливается любовью и ему предпочтут женщину — прости, бессмертие, лелеющее человека с самой колыбели!.. Ревнивое к тому, чье имя должно передать векам, оно покинет его, ежели он осмелится посвятить другому свое неземное существование, ему одному принадлежащее…

Любовь губит искусство, бедный Шекспир; искусство с каждым днем гаснет в тебе, вдохновение уж тебя не посещает, бессмертие бежит твоих произведений!.. А эта любовь, которой ты всем пожертвовал, заменила ли она тебе и искусство, и вдохновение, и жажду бессмертия!.. О! нет! Ты не узнал ни ее судорожных восторгов, ни ее небесного упоения, ни глубоких потрясений души…. Ничего!.. Твоя любовь подобна беспредельной пустыне, по которой стремишься без цели, без ожидания, не находя ничего в настоящем! Нет ни источника для утоления палящей жажды, нет ни тени для отдохновения… нет ничего, кроме палящих лучей солнца, кроме неизмеримости, кроме пустоты…

Это оттого, что ты любишь так, как никто не любил в природе!..

Это оттого, что ты любишь женщину, которой ты никогда не видал и никогда не увидишь. Голос ее, как воздушное пение, онежил слух твой, слова очаровали, а душа овладела твоей душою…

Бедный поэт, которого свели с ума нежный голос, очаровательные речи, душа ангела!..

Бедный поэт, дозволивший с такой ранней юности поселиться в душе своей страсти, которая окончатся, может быть, вместе с жизнию!..

Эта ужасная мысль взволновала Шекспира. Как пораженный громом, сидел он несколько времени, потом встал, сложил бумаги и направил шаги свои ко дворцу герцога Брогиля.

Он всходил на крыльцо к его превосходительству, когда к нему подъехала молодая дама в белом платье. Это была маршальша Шабер.

Ропот удивления приветствовал прекрасную француженку; но это не было еще полною данью красоте ее. На коленах должно было боготворить ее, и целое столетие не говорить ни о чем более… Она была так бледна, так страждуща, что в душе рождалось невольное желание взять ее в объятия, целую вечность держать близь сердца, прильнувши устами к устам, чтоб только вдохнуть в нее часть своего существования…

Это была одна из тех женщин, которые против воли принуждают любить себя; одна из тех женщин, которую, увидевши однажды, видеть беспрестанно делается потребностию; одна из тех женщин, которою восхищается всякий и про которую самый равнодушный скажет поневоле: «Ах! как хороша она!..»

В безмолвном изумлении смотрел на нее Шекспир несколько минут, не будучи сам в состоянии определить свойства своих ощущений.

Молодые лорды и придворные толпою теснились к маршальше, осыпая ее приветствиями. Его бедное сердце сжалось.

Было ли это начало или только предчувствие любви?

Еще в прихожей встретил ее хозяин дома и, взяв за руку, ввел в залу.

Виллиам последовал за ними. Голова его горела, и когда маршальша села, он поместился в углу той же комнаты, при всяком очаровательном ее движении повторяя с тоскою: «Это она, она — мой возлюбленный ангел!..»

Несколько минут спустя она сняла перчатку с руки своей.

И Шекспир готов был броситься на колени перед нею; какой-то злобный демон нашептывал ему на ухо: «Виндзор, Виндзор, Виндзорская перчатка!»

Тут он не мог сидеть более. Быстро вскочил с своего места… долго бродил по комнатам, пока не пришел наконец в залу, убранную роскошнее прочих.

Множество люстр разливало необыкновенный свет, ярче дневного света, ярче лучей солнечных летом.

Он поднял глаза, перед ним летали бесчисленные толпы женщин и девушек. Первое его чувство было глубочайшее удивление.

И как ни сильна первая любовь, как ни подавляла она в нем всякую восторженность, как ни каменила его сердце, как ни леденила взоры, он не мог, однако, смотреть равнодушно на эти воздушные, бледнолицые, темно-русые создания, судорожно кружившиеся в упоительных танцах…

Виллиам не мог не уступить этому очарованию…

Притом музыка с ее звучными, усладительными аккордами, была так выразительна!..

Освещение, женщины, девушки, многолюдство, звуки музыки, танцы — все это заставило его невольно позабыть на мгновение любовь свою.

Блаженство настоящего убивало его однако. Он вышел в другую залу, там на креслах малинового бархата сидела герцогиня Брогиль; тут ее гингет смешил ее до слез.

С горестию смотрел Виллиам на этого богато одетого карлу, и в это мгновение он почти готов быль укорять Творца, создавшего столь презренное существо.

Быстро еще летали по зале танцующие, еще громко раздавалась звуки музыки; он хотел слушать и смотреть, но как будто какой-то призрак летал перед его взорами, как будто чувствуя нужду в уединении, он медленно вышел.

Он снова сел в углублении окна той залы, где находились герцог и маршальша. Там, опершись головою на руки, чтобы лучше скрыть свое смущение, он предался размышлению.

— Вы оставляете нас, графиня? — сказал герцог, подходя к маршальше. — Верно, вам наскучило пребывание в Англии?.. — прибавил он тише, устремив на нее проницательный взор.

Виллиам почувствовал, что при этих словах вся кровь прилилась к его сердцу.

— Виндзор в особенности прелестен, — продолжал герцог, — и для вас должен быть вторым отечеством… Там, как кажется, шесть месяцев тому назад… вы встретили..

Виллиам снова затрепетал, он не смел дышать более.

— Герцог! — сказала маршальша задыхающимся голосом, так что Шекспир не мог разгадать значения этого слова.

— Будьте уверены, что рыцарь Англии умеет быть скромным! — начал герцог. — Ради Бога, скажите мне одно только слово: унесете ли вы с собой во Францию воспоминание того, что случилось с вами в королевском саду в Виндзоре…

— Воспоминание это будет вечно со мною, герцог, вечно! — И потом она прибавила шопотом: — А он — здесь ли он?..

— Здесь, графиня.

Тогда маршальша хотела вскочить с своего места.

— Останьтесь, сударыня, — сказал ей герцог, — останьтесь.

— И вы требуете, чтоб я осталась? — продолжала графиня. — Если бы мы были одни, герцог, я приложила бы вашу руку к голове моей и спросила бы вас, сильно ли горит она? А если б и после того вы потребовали, чтоб я осталась, я бы снова взяла вашу руку, положила бы ее сюда, на мое сердце, и спросила бы, сильно ли бьется оно, это бедное сердце, терзать которое вы находите удовольствие!.. Всякое биение его есть уже страдание, почти угрызение совести… А если б и тогда вы захотели, чтоб я осталась, я пробыла бы здесь до тех пор, пока слезы иссякли бы в глазах моих, и потом, герцог, клянусь моей честию, я была бы готова кричать, что вы недостойны вашего благородного имени, что вы недостойны герба на щите вашем.

— Вы дурно обо мне думаете, сударыня! — отвечал герцог. — Разве вы забыли, что аллеи Виндзорского сада очень темны…

— Молчите, ради Бога, молчите! Да! Голова моя горит; вы правы, милорд, аллеи Виндзорские очень темны… Я останусь… останусь… — Последние слова эти были сказаны громко.

— Это она! Она! — вскричал Шекспир, обманутый такою доверенностию.

Маршальша затрепетала.

— Я не знала до сих пор, — сказала она с горькою усмешкою, — что дом английских лордов открыты для людей, которых ремесло — угадывать слова из наших движений, склонности из наших взглядов.

— Горе подслушивающему! — прошептал герцог, с пылающими взорами бросившись к поэту, который, смущенный тем, что видел и слышал, в исступлении смотрел на все окружающее его.

— Что вы здесь делаете, Виллиамъ? — вскричал лорд Брогиль; потом, с обычною вежливостию своею, он подвел его к маршальше: — Графиня, — сказал он, — честь имею представить вам Виллиама Шекспира, автора «Ромео и Юлии» и, вдобавок, моего друга.

Молодая дама отвечала герцогу приветствием и улыбкою; но Шекспир не видел и не слышал ничего — все мешалось в его глазах, как будто в сновидении; звуки ее голоса обманули предчувствие сердца.

Вошедший в эту минуту паж известил герцога, что гонец от королевы привез ему пакет.

— Прошу извинить меня, сударыня, — сказал он графине. — Я желал бы гораздо долее остаться с вами, но звание любимца королевы подчиняет нас иногда многим неприятностям. Впрочем, — прибавил он, — я оставляю вас с Шекспиром.

Тогда Виллиам приближился к маршальше, и после продолжительного разговора, пламенного со стороны поэта, ледяного со стороны графини, он пошел в другую залу, говоря про себя:

— Ее голос, но душа… о, нет! Это не ее душа…

То, что чувствовал он, было каким-то нравственным изнурением.

Вскоре он развлекся: толпа лордов и придворных окружила его, осыпая просьбами проимпровизовать несколько стихов.

Виллиам собрался с духом. С благоговением теснились окрест него все вельможи эти, и в эту минуту, среди их, он казался главою и повелителем, он, человек черни, ничего более, как бессмертный поэт.

Он прочитал им один из этих сонетов, так живо выражающих владычество мрачной поэзии над его душою.

И когда он кончил, безмолвно пожал ему всякий руку, всякий возвысился до его вдохновения. Это торжество для Шекспира было усладительнее рукоплесканий целого театра.

Тогда подошла к нему и маршальша.

— Государь мой! — сказала она. — Вы почти заставили меня полюбить поэзию.

— И поэзия некогда прославится произведенным ею чудом! — отвечал Шекспир, с презрением удаляясь от нее.

В продолжении этого вечера, он почти забыл о приключении в Виндзорском саду.

§ II.
С 4 часов утра Виндзор проснулся от звук труб и криков, предвещавших городу празднество. В Виндзор возвращалась королева Елисавета. Всюду, на углах улиц, в кофейных, выставлены были столы, и на них бесчисленное множество бутылок портера. Всюду слышны были веселые песни, народные остроты; всюду имя Елисаветы сливалось с кликами заздравных желаний. А потом, прекрасное небо, благорастворенный воздух — как будто бы и воздух и небо разделяли с Англией привязанность к ее повелительнице.

Улицы были усыпаны цветами, стены увешаны коврами.

У окон толпились разряженные женщины да старики, с любопытством ожидавшие поезда, прислушивавшиеся к малейшему шуму, к крику народа, к топоту лошадей… Все они были тогда подобны детям, счастливым потому, что все вокруг них радовалось и кричало: «Да здравствует королева Елисавета!»

Толпа гуляк давно уже пировала у Мартина, трактирщика королевиных офицеров; они столько выпили разных напитков, что содержатель начинал уже рассчитывать, чего будет стоить новая начинка погреба, — он улыбался так умильно, что, право, было завидно смотреть на него.

Желтая, беззубая, с морщиноватою, как пергамен, кожею, старуха подошла к ним и хриплым голосом предложила гадать на картах.

Ей отвечали громких смехом.

Но старуха хотела гадать непременно.

— Цыганка! — сказал ей носильщик огромного роста, с головою, вросшею в плеча. — Я хочу испытать тебя. Слушай. Я дам тебе шиллинг, ежели угадаешь; прокляну, ежели солжешь. Ну, полно же кривляться да моргать глазами, начинай, я готов.

И с уверенностию истинно английскою он протянул ей руку.

Внимательно ее рассмотревши, старуха сказала:

— Послушайте, сударь, зачем оставляете вы жену вашу дома? Какая надобность испытывать ее верность? Ступайте скорей домой, или, клянусь душой моей, нечистый вмешается в ваши семейные дела.

Слова эти сопровождались таким диким смехом, что всякий обернулся к ней с ужасом.

Носильщик побагровел.

— Угадала ли я, сударь?

Взглянув на нее свирепо, он бросился вон из трактира.

— А мой шиллинг, сударь? Отдайте мне мой шиллинг.

— Я убью тебя, цыганка, адская посланница, чортово племя! — воскликнул он с бешенством и толкнул ее так сильно, что она, перевернувшись три раза, на десять шагов отлетела от стола.

Всеобщий хохот был ответом на ее вопли.

— Мщение! — закричал кто-то из толпы.

— Да! Мщение! — повторила старуха. — Он требовал правды и чем заплатил мне… Видите ли эту кровь?…

— Мщение! Мщение!.. — повторил еще раз незнакомый голос.

— Мщение! — закричало 60 человек.

— Я за Андрея!

— И я разобью череп тому, кто только осмелится дотронуться до него…

— И я! Я! Я!

За словами последовали угрозы, за угрозами — удары. Полетели скамьи, столы затрещали, вино полилось по полу.

Сделался всеобщий крик.

И бедный трактирщик Мартин в отчаянии рвал на себе волосы.

Несколько солдат хотели восстановить тишину.

Их прогнали.

И драка продолжалась.

Толпа прибывала; давка, крик; всякий хотел видеть и говорить, никто не слушал.

Смятение могло вспыхнуть в целом городе.

Тогда один человек растолкал ряды дерущихся и грозно велел им перестать.

Столько величественного было в его особе, что многие из самых ожесточенных остановились.

— А ты кто, смеющий приказывать здесь? — закричал ему один из толпы с избитым и окровавленным лицом. — Ты-то кто?

— Виллиам Шекспир.

И это имя, столь славное в целой Англии, внезапно восстановило спокойствие; наступило глубокое молчание, драка прекратилась мгновенно.

В эту минуту, среди этой толпы, Шекспир казался богом.

Он воспользовался своим дивным могуществом.

— Идет! Едет! — закричали отовсюду. И вслед за этим раздалось ржание лошадей, крики охотников, стук карет.

Толпа хлынула навстречу королеве, а через несколько минут показалась и она, в карете, окруженная офицерами и придворными, стройными, с блестящим оружием.

Елисавета показалась на минуту в окне кареты и с важностию, только ей одной свойственною, поклонилась народу.

За этим громогласное «да здравствует!» огласило воздух.

Сам Виллиам готов был увлечься вместе с толпою, даже и он готов был закричать: «Да здравствует Елисавета!» — как вдруг в одной из карет увидел он маршальшу Шабер, с которою встретился у лорда Брогиля. Близь окон кареты, верхом на лошади в золотых шорах, вертелся прекрасно одетый паж, которому маршальша в самое это мгновение приветно улыбалась.

Паж оборотился к одному из толпы, Виллиам вскрикнул и, растолкав окружающих его, схватил лошадь за повод и остановил пажа.

— Узнаёте ли вы меня, государь мой? — сказал он ему.

— Я знаю вас, синьор поэт, — отвечал паж, взявши его руку и ласково ее пожимая.

— И ежели так, паж королевы, я прошу вас уделить мне один час времени, мне нужно поговорить с вами.

— Виллиам! Я бы желал этого…

— И вы должны желать, потому что разговор этот будет для меня или блаженством или несчастием. О! Вы еще не знаете этого!.. Вы не умеете читать ни во взоре, нив звуках голоса, вы не исследываете ощущений любви и ненависти, жизни и небытия, совмещающихся в одном движении, в одном трепете… Нет! Нет! Вы не понимаете ничего этого, иначе давно сказали бы: «Я готов, Виллиам, я готов!..»

— Но где?..

— Всюду, где только захотите; всюду, где есть воздух, где есть небо, где есть уединение. Что нам до места? Харчевня ли, зала, дворец или улица? Я хочу только одного — говорить с вами!..

— Следуйте за мною в мою комнату во дворец.

Когда они пришли, Виллиам запер поспешно дверь и, сжимая судорожно руку пажа, сказал:

— Молодой человек! Вы привели меня в Виндзор, я это знаю! Кого видел я там? Вы молчите!.. Клянусь честию, вы мне все откроете!..

— Тайна эта принадлежит не мне!

— Тайна эта принадлежит не вам? Но страдания, раздирающие мою душу с этой минуты, но отчаяние, пожигающее внутренность мою и которое верно убьет меня преждевременно, но мое будущее, которое умрет вместе со мною — подумали ли вы обо всем этом? Имеете ли вы право взять человека за руку, привести его в объятия женщины и сказать ей: «Вот тот, кого вы желали. Когда страсть повергнет его к ногам вашим, распалит его сердце — я исторгну его из ваших объятий, чтобы жизнь его истлела от горести, отравленная горечью воспоминаний, чтобы всякий день его жизни был замечен стыдом и отчаянием, чтобы он угас, наконец, прежде срока…»

— Тайна эта принадлежит не мне…

— Ежели так, зачем взяли вы ее на себя? Зачем, когда вы так молоды еще, когда сердце еще бьется под шитьем и бархатом этим, зачем… когда вы, может быть, еще любите!.. Как могли вы взять на себя всю тягость подобной тайны!

— Меня принудили…

— Принудили? Так это какая-нибудь знатная дама…. Может быть, придворная? Одна из тех женщин, которые пренебрегают всем, жертвуют всем одной минутной прихоти, собственной честью, честью мужа, спокойствием поэта…

— О! Да, это знатная дама; я еще помню это благоухание, окружавшее ее, этот нежный голос, эту упоительную сладость речи… Государь мой! Скажите мне ее имя, заклинаю вас!.. Клянусь адом, пламя которого пожигает меня, этими украшениями на груди вашей, небом над нашею головою, Богом, внимающим нам, клянусь, я буду безмолвен, как могила! Из сострадания, скажите мне, кто была эта женщина?.. Говорите!.. Говорите!.. Вы видите мое исступление, вы видите, что я горю, вы видите любовь мою…

— Не могу!..

— Ежели так, берите шпагу; я уже устал умолять вас; берите шпагу, повторяю я, потому что я отплачу злом за зло, потому что я растерзаю грудь вашу, потому что я громко называю вас подлецом.

— Виллиам, Виллиам, вы забываетесь…

— А вы трусите!

— Виллиам… из милости…

— Я не хочу миловать вас…

— Это уж слишком, государь мой!..

— Становитесь! Один из нас должен умереть.

Раздался звук оружия — клинки блеснули на мгновение.

Вскоре одна шпага разлетелась вдребезги.

Она принадлежала пажу.

— Государь мой! Я могу убить вас, но сострадаю ради любви вашей…

И Виллиам вложил в ножны свою шпагу и хотел выйти.

— Погодите, синьор поэт, погодите!

— Прощайте!

— Остановитесь! Вы хотите узнать имя той дамы, которую видели в Виндзорском саду?

— Да, ее имя, только скорее.

— Это знатная дама..

— Ее происхождение.

— Близь ступеней трона… один взгляд на нее ослепляет.

— Ее имя?

— Ежели б я произнес его, вы преклонили бы колена.

— Имя ее, ее имя?..

За дверьми раздался сильный стук.

— Отворите! — кричал голос.

— Не отворяйте! Не отворяйте! — сказал Шекспир.

Паж невольно подошел к двери.

— Ее имя прежде, ее имя, молодой человек!

— Королева Елисавета требует вас сейчас к себе! — продолжал голос снаружи, а потом прибавил тише: — С нею и маршальша.

— Маршальша! — повторил паж, и глаза его заблестели.

— Скажите мне имя той, которую я видел в Виндзорском саду?

— Клянусь честию, вы узнаете его, только теперь это невозможно, синьор, поэт. Дама моего сердца и королева меня ожидают.

— Ничего, кроме ее имени, одно только ее имя — и я буду благословлять вас!. Вы дадите мне новую жизнь, после той, которую я получил от Бога, жизнь блаженства и очарования — и жизнь эта будет принадлежать вам! И ежели когда нибудь вы будете иметь нужду в брате, чтоб излить перед ним свои страдания, мечты счастия, и в руке, чтоб защитить от оскорбления или ваше имя, или имя вашей возлюбленной, и сердце мое и рука будут принадлежать вам… Именем Бога всемогущего, скажите мне только ее имя…

— Я не смею выговорить его здесь — самые стены могут подслушать…

— Пусть!..

— Но всякий слог этого имени повлечет за собою гибель человека.

— Ежели вы боитесь, молодой человек, то вспомните, что эта тайна не принадлежит вам более, что она моя и что молчание ваше есть уже вероломство, а вероломство это — подлость.

— Королева ожидает тебя, Генрих! — повторил голос за дверью.

— Иду!

И паж с силою отворил дверь.

Его увлек за собою капитан гвардии.

Что ж касается до Шекспира, он перестал существовать — душа его была растерзана на части.

§ III.
«Браво, Виллиам!» — говорили два года спустя вельможи Англии; «браво, Виллам!» — кричала толпа; «браво, Виллиам!» — повторяло за ними шумное эхо театра. И восторженный Шекспир мечтал о славе и бессмертии за гранью земной жизни, а актеры перенеслись в прошедшее, изменили страсти и души, чтоб этими страстями, этою душою воссоздать действующие лица трагедии «Гамлет».

Клавдий был уже не презренным фокусником, предавшим поэту оглушающий голос свой — нет! Это был Клавдий, король Дании с его низостию и честолюбием, с его сердечною подлостию, невеликою мыслию, пожирающею мозг его.

Актеры и актрисы наполняли сцену; оттуда осыпали они зрителей дивными речами, подобно призракам, восставшим из гробов, чтоб пересказать живущим поколениям один из эпизодов древней истории Дании.

Драма приближалась к развязке.

Клавдий был уже на троне; кругом него столы, кругом столов служители, потом Гамлет, Лаерций, со шпагами в руках, далее королева, ее дамы, придворные, а за ними — очарованные зрители.

Потом Гамлет и Лаерций дрались, и Гамлет ранил своего противника.

За этим последовал конец драмы, страшный и торжественный, как вам известно.

Когда занавес опустился, некоторые из зрителей бросились на сцену, и глазам изумленной толпы представили Шекспира, угрюмого и важного даже в минуту торжества своего.

За этим последовало минутное молчание, всякий уединился внутрь самого себя, с благоговением преклонившись перед великим человеком, ему предстоявшим, подобно целому веку славы, подобно целым поколениям гения.

И даже королева Елисавета приветливо поклонилась Шекспиру, как бы желая показать, что все великое стоит наравне с короною.

А вслед за тем, по данному знаку, капитан, вышед из королевской ложи, возвестил поэту, что Елисавета, покровительница знаний, позволяет ему назавтра предстать перед себя.

Как бы счастлив был Шекспир, если б умер в эту минуту! Великая королева, вероятно, сочувствовала ему одна, слеза ее была драгоценнее всех рукоплесканий, важнее удивления целой Англии, дороже имени в потомстве.

На другой день, 14 мая 1595 года, был при дворе приемный день. Посол Франции имел счастие преклонить колена перед королевою в присутствии всего рыцарства Англии. Как бесконечное эхо, неслися отвсюду клики: «Да здравствует Елисавета!» Виндзор был весь радость, весь восторг; одна только королева, предмет всех этих почестей, не сгладила морщин под короною. Сердце ее не билось более под бархатом и драгоценностями.

Она умерла для лести.

— Виллиам Шекспир! — громко провозгласил герольд.

— Виллиам! — невольно повторила королева.

Легкое волнение изменило черты ее лица, она почти покраснела от стыда, произнеся с участием имя вассала.

Герольд отворил одну половинку двери в тронную залу, Шекспир готов был войти.

— Обе половинки дверей, сир Ельдворт, обе половинки! — закричала Елисавета. Потом прибавила гораздо покойнее: — Это непостижимо! Думают, что я, покровительница искусств в Англии, потерплю, чтобы благородство происхождения первенствовало над гением, чтоб обе половинки дверей дворца моего отворялись лорду и одна — человеку вдохновенному!.. Ежели б благородство было также не наследственно, как и гений, кто бы из вас, господа, наравне с Шекспиром мог назваться благородным?

Несколько минут спустя придворные удалились, Шекспир остался наедине с королевою. Тогда она сказала ему грозно:

— Не гордитесь, сударь тем, что я сейчас сказала; мне только хотелось унизить этих господ, надменных знаменитостию своих предков, как будто бы они произошли не из одного начала, как будто бы все существующее создано не одним Творцем.

— Впрочем, несмотря на глупость моих герцогов и пэров, я всегда отдам преимущество руке, владеющей мечом, пред той, которая владеет пером, как бы ни было велико превосходство последней перед первою.

Шекспир гордо поднял голову, уста шевелились, он готов был доказывать несправедливость королевы.

Очаровательно улыбаясь, она прибавила:

— Есть случаи, однако, когда писатель или поэт может быть выше герцога или полководца; полководец двигает только известным количеством людей, одною частию войск… но поэт… он колеблет царства…. целую вселенную, и его голос, могущественный, подобно гласу Божества, гремит из столетия в столетие…

Внезапный трепет пробежал по членам Шекспира, воспоминание палило его сердце, сушило мозг в его костях.

Голос королевы при последних словах сделался нежен и очарователен по обыкновению; Виллиаму сдавалось, что уже не в первый раз слышит он этот голос.

— Юлия, Юлия! — шептал он невольно.

Елисавета затрепетала.

— Виллиам, — сказала она, — вы сейчас произнесли имя, отозвавшееся в целой Англии, и в моем сердце! — прибавила она тише. И ее взоры, встречаясь со взорами Шекспира, ловили всякое выражение его лица, как будто желая разгадать и причину его трепета, и тайну вздоха, и глубину мысли.

Это было бесполезно; Виллиам на это мгновение забыл о своей любви, теперь он был только человек и поэт.

После нескольких минут молчания Елисавета продолжала, улыбаясь:

— Согласитесь, милый Виллиам, что великие писатели иногда очень странны: они переселяются душою в создания своего воображения, как будто бы на земле не могли они найти чего-нибудь достойного их!.. Вы также хотели отличиться какою-нибудь странностию, влюбившись в вашу Юлию и ревнуя к ней бедного Ромео!

— Это от того, — подхватил Шекспир, — что искусства глубоко браздят их сердца; от того, что мысль, зарождающаяся в душе поэта, столь же пламенна в проявлении своем, как пламенна кровь его, столь же звучна, как громы Всемогущего! Это от того, что поэт прежде, нежели воспламенит любовью сердца героев своих, в собственной душе должен перечувствовать все их страдания!.. Это от того, что прежде, нежели я заставил Монтегю полюбишь мою Юлию, я сам, королева Англии, любил ее страстно…

— Юлию театра? — перервала его Елисавета с горькою усмешкою.

— О нет! Тысячу раз нет! — вскричал Виллиам. — Мою Юлию, мое создание, моего ангела; эту Юлию, которая еще пламеннее, нежели Юлия театра, еще невиннее, нежели Юлия истории, но не столь совершенная, однако, как Юлия королевского сада в Виндзоре.

— Замолчите, сударь, замолчите; я, королева Англии, приказываю вам это…

— Простите меня, королева, это было сладостное воспоминание того, что случилось за два года перед сим, но столь непонятное, столь таинственное, что я вечно готов был сомневаться в действительности его, ежели б голос ваш…

— Я приказываю вам молчать! — повторилаЕлисавета.

— Нет! Я ошибся! — сказал Шекспир, проводя рукою по лицу, как бы желая отогнать внезапную мысль. — Я ошибся, это не тот голос, который я слышал в Виндзорском саду… и может ли это быть, чтоб женщина, так высоко поставленная, могла унизиться до свидания с Шекспиром, беседовать с ним об искусстве, о славе, о любви, о предметах, о которых любящий ангел говорит только один раз в жизни, но воспоминание о которых остается навеки… Нет, королева, я ошибся!

— Расскажите мне, Виллиам, происшествие этих двух ночей, память о которых не изгладилась у вас в два года?

— Я забываю, кто вы… кто я… Небо открывается передо мою!.. Замолчите вы теперь… я слышал этот голос в Виндзоре, я его слышал! Елисавета Английская, или, лучше, Юлия Виндзорского сада, имейте сострадание к бедному Шекспиру…

— Шекспир…. или, лучше, Виллиам Виндзорского сада и первый поэт в мире, имейте сострадание к Елисавете Английской.

— Чего требуешь ты, королева? Ты не сострадала ни ко мне, ни к беспредельной любви моей; память обо мне исчезла в душе твоей, так точно, как исчезает память об усопших в могиле…

— О! Нет, Виллиам, вот видишь ли, несмотря на обещание, на эту королевскую мантию, я увиделась с тобою…

— А в продолжении этих двух лет, показавшихся мне двумя веками, думала ли ты когда нибудь обо мне, Елисавета, обо мне, который так страстно любил тебя…

— Виллиам, от взоров людей я скрыла место свидания нашего. Думала ли я о тебе?

— Я не смел надеяться этого… Благодарю тебя, королева великого народа, что ты не истребила из памяти последнего из твоих подданных…

— Теперь лучшее желание твое исполнилось; ты меня видел. Прости, Виллиам.

— Прости, Елисавета, королева Англии, звезда настоящего мира… Только Бог и ты будете знать, что случилось с Шекспиром в королевском саду в Виндзоре!..

Пер.: Селиванов.

Примечания

1

Из «Soirée Littéraires de Paris», изданных г-жею Тастю. Предлагаемая пьеса принадлежит Жан Полю, французскому литератору.

(обратно)

2

В указанной книге Soirées littéraires de Paris / recueil publié par madame Amable Tastu (https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k6528935r/) это или подобное произведение отсутствует как в тексте, так и в оглавлении. В библиографии Жана Поля (Иоганна Пауля Рихтера) оно также не значится. — Прим. книгодела.

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***