Плачущий колодец [Монтегю Родс Джеймс] (fb2) читать онлайн

М. Р. Джеймс Плачущий колодец

Альбом каноника Альберика

Сент-Бертран де Комменж представлял собой заштатный городишко, лежавший на отрогах Пиринеев, недалеко от Тулузы и еще ближе от Банер де Люшон. революции там располагалась резиденция епископа и сохранившийся с той поры кафедральный собор сей день привлекает некоторое количество туристов. Весной 1883 г. это захолустье, каковое я едва ли могу удостоить имени города, ибо там не насчитывается и тысячи жителей, посетил некий англичанин из Кембриджа. Он горел желанием взглянуть на церковь Св. Бертрана и, в то время как двое его друзей, не являвшихся столь страстными поклонниками старины, остались в гостинице в Тулузе, пообещав присоединиться к нему на следующее утро, чтобы продолжить путь, спозаранку заявился в городишко. Им руководило твердое намерение заполнить свой блокнот и использовать несколько дюжин фотопластинок, дабы описать и запечатлеть все заслуживающие внимания детали высившейся на холме, господствуя над городком, изумительной красоты церкви. Для осуществления этого замысла ему требовалось на целый день заполучить в свое распоряжение церковного служителя. Грубоватая дама, содержавшая гостиницу «Шапо Руж», послала за служителем (которого, отдавая себе отчет в неточности данного названия, я все же предпочту именовать ризничим), и, когда тот явился по вызову, англичанин нашел, что он представляет собой любопытный объект для наблюдения. Интерес вызывала отнюдь не внешность этого низкорослого, истощенного, морщинистого старикашки, почти неотличимого от точно таких же служек, коим несть числа по провинциальным церквам Франции, а его странная манера держаться, указывавшая на подавленность и робость. Он нервно ежился, горбился и затравленно озирался, словно боялся в любой момент подвергнуться нападению врага. О том, донимает ли старика мания преследования, терзает ли нечистая совесть, либо он обычный затюканный подкаблучник, вечно боящийся взбучки от своей женушки, англичанину оставалось только гадать. Конечно, проще всего было принять на веру последнее предположение, однако что-то наводило на мысль о существовании более серьезного источника страха, нежели самая сварливая старуха. Впрочем, англичанин (назовем его Деннистоуном) был слишком занят блокнотом и фотокамерой, чтобы уделить своему спутнику больше чем несколько случайных взглядов. Когда же ризничий все же попадался ему на глаза, всякий раз оказывалось, что тот либо сидит скрючившись на одной из великолепных скамей на хорах, либо и вовсе пытается вжаться в стену. Через некоторое время Деннистоуну стало не по себе: он решил, что бедный старикан проголодался, но боится уйти, опасаясь, как бы любознательный иностранец не стянул из церкви епископский посох с набалдашником из слоновой кости или висящее над купелью запыленное чучело крокодила.

— Почему бы вам не пойти домой? — спросил он наконец — Свои заметки я вполне в состоянии закончить один. Если угодно, вы можете меня запереть. На все про все у меня уйдет по меньшей мере часа два, а вы, наверное, озябли. Разве не так?

— Боже мой! — воскликнул маленький человечек, похоже, ввергнутый этим предложением в неописуемый ужас, — Как, оставить месье в церкви одного? Да о таком даже помыслить нельзя! Нет, нет: два часа, три, сколько угодно — мне все равно. Я позавтракал и совершенно не мерзну, хотя премного благодарен месье за его доброту.

«Ну и ладно, любезнейший коротышка, — подумал Деннистоун — Мое дело было предложить, а раз ты отказался, так изволь терпеть».

До истечения назначенных двух часов все достопримечательности — алтарные сиденья, огромный, хотя и ветхий орган, ширма для клироса, оставшаяся со времен епископа Джона де Молеона, а также сохранившиеся витражи, гобелены и церковная утварь — были тщательнейшим образом осмотрены и описаны. Ризничий при этом неотступно следовал за Деннистоуном, но при этом испуганно озирался чуть ли не на каждый из тех странных звуков, какие часто можно услышать в обширном и пустом помещении. Правда, иные из раздававшихся здесь и впрямь казались необычными.

— Один раз, — рассказывал мне впоследствии Деннистоун, — откуда-то сверху, с колокольни, донесся тонкий металлический смех. Будучи уверен в том, что мне это не померещилось, я бросил вопрошающий взгляд на своего ризничего. Побледнев как смерть — у него побелели даже губы, — тот пролепетал нечто совершенно невразумительное.

— Это он… то есть там никого… Дверь заперта…

— Где-то с минуту мы молча смотрели друг на друга, но никаких других объяснений не последовало.

— И еще одна незначительная странность несколько озадачила Деннистоуна. Он рассматривал висевшую за алтарем большую, потемневшую картину: одну из серии, посвященной чудесам Св. Бертрана. Разобраться, что именно там изображено, не представлялось возможным, но, к счастью, ниже имелась латинская надпись:

Qualiter S. Bertrandus liberavit hominem quern diabolus diu volebat strangulare.

(Чудесное избавление Св. Бертраном человека, удушения коего вожделел дьявол.)

Деннистоун обернулся к ризничему с улыбкой и шутливым замечанием не устах и пришел в полную растерянность, узрев старика стоящим на коленях: он судорожно сжимал руки, на лице отражались мольба и мука, а по щекам струились слезы. Разумеется, Деннистоун сделал вид будто ничего не заметил, но не мог при этом не задаться вопросом: «Как может быть, чтобы подобная мазня оказывала столь сильное воздействие на кого бы то ни было?» И ему показалось, будто ключ озадачивавшему его весь день странному состоянию духа ризничего найден. Надо полагать, у несчастного старика мания. Только вот что за мания?

Было уже около пяти часов, короткий день подходил к концу. Церковь начинала заполняться тенями, и в предвечернем сумраке слышавшиеся весь день звуки — приглушенные шаги, отдаленные голоса — зазвучали отчетливее и словно бы настойчивее.

Ризничий — впервые за весь день — начал выказывать признаки нетерпения, а когда блокнот и фотокамера были наконец убраны, у него вырвался вздох облегчения. Подошло время звонить Angelus.^[1] Он торопливо повел Деннистоуна к западной двери, ведущей в колокольню. Несколько рывков за неподатливую веревку, и высоко наверху зазвучал, разносясь над соснами и устремляясь вместе со струями горных ручьев вниз в долины, гулкий голос большого колокола Св. Бертрана, призывавший обитателей этого холмистого края вспомнить о явлении ангела той, кого он нарек Благословеннейшей из жен. Затем с таким чувством, словно впервые за тот день на маленький городок снизошел глубокий покой, Деннистоун и ризничий вышли из церкви.

На крыльце они разговорились.

— Кажется, месье заинтересовался старинными книгами из нашей ризницы?

— Несомненно. Я, кстати, собирался спросить, есть ли в вашем городе библиотека?

— Нет, месье. Раньше, надо думать, была, находилась в ведении Капитула, но сейчас все пришло в такое запустение…

Наступила странная пауза, словно ризничий некоторое время собирался с духом, но наконец набрался решимости и продолжил:

— Но коль скоро месье amateur de vieux livres (любитель старых книг), у меня дома может найтись что-то, способное его заинтересовать. Это недалеко, отсюда не будет и ста ярдов.

Всколыхнувшаяся на миг в сердце Деннистоуна всегда лелеемая им надежда отыскать где-нибудь во французской глуши бесценную рукопись тут же сошла на нет. Наверняка ему предложат дурацкий требник печати Плантена,^[2] увидевший свет около 1580 г. Вероятность того, что городок, расположенный так близко от Тулузы, не был разграблен коллекционерами давным-давно, представлялась ничтожной. Однако и не попытать счастья было бы глупо: Деннистоун знал, что в случае отказа будет вечно корить себя — а вдруг он все-таки упустил нечто ценное. Правда, по пути Деннистоун не раз вспоминал странную нерешительность ризничего, сменившуюся неожиданной решимостью: уж не пришло ли этому коротышке на ум заманить богатого с виду англичанина в укромное местечко, где можно будет потихоньку от него избавиться. Он даже, совершенно не к месту, принялся рассказывать провожатому о двоих друзьях, намеренных присоединиться к нему на следующее утро. Как ни странно, но именно это сообщение, похоже, помогло ризничему избавиться от снедавшей его тревоги.

— Прекрасно, — с довольным видом изрек он. — Просто замечательно. Месье будет путешествовать не один, рядом с ним всегда будут друзья. Лучше всего путешествовать как раз в компании… временами.

— Последнее слово ризничий добавил после задумчивой паузы, а затем снова погрузился в унылое молчание.

Вскоре они подошли к каменному, несколько превосходившему соседские размерами дому, над входом в который красовался гербовый щит Альберика де Молеона, который, как поведал мне Деннистоун, по боковой линии являлся отпрыском того же рода, что и епископ Джон де Молеона. Названный Альберик занимал пост каноника Комменжа с 1680 по 1701 г. Окна верхнего этажа особняка были заколочены досками: на нем, как и на всем городке, лежала печать увядания.

У порога ризничий на миг задержался.

— Но может быть… — пробормотал он. — Может быть, месье некогда?

— Вовсе нет, — отвечал Деннистоун, — у меня уйма времени. Нечего делать до завтрашнего дня. Давайте взглянем, что там у вас есть?

В этот миг дверь приоткрылась, и оттуда выглянуло лицо, куда более молодое, нежели лицо ризничего, но отмеченное выражением столь же сильной тревоги. Правда, это, похоже, был не страх за себя, а обеспокоенность судьбой другого человека. По всей вероятности, эта молодая — и, если не принимать во внимание описанное выше выражение, — довольно милая особа доводилась ризничему дочерью. Увидев отца в обществе крепкого незнакомца, девушка просияла. Отец и дочь обменялись несколькими фразами, из которых Деннистоун уловил лишь слова ризничего: «Он смеялся в церкви», явно повергшие девушку в ужас.

Что, впрочем, не помешало всем троим спустя несколько мгновений перейти в гостиную: небольшую комнату с высоким потолком и каменным полом, полную танцующих, отбрасываемых лизавшим поленья в камине огнем, теней. Высокое, чуть ли не до самого потолка изображение распятия — фигура Спасителя на черном кресте была выписана природными красками — придавало помещению вид молельни. Под распятием стоял массивный, солидного возраста сундук. Когда в гостиную принесли лампу и расставили стулья, ризничий, явно пребывавший в сильном волнении, открыл сундук и достал оттуда сверток, — как показалось Деннистоуну, большую, обернутую в белую, с грубо вышитым красной нитью крестом ткань, книгу. Размер и форма завернутого в материю тома заставили англичанина задуматься: «Для требника книга великовата, а на антифонер^[3] непохожа по форме. В конце-концов это может казаться и чем-то стоящим».

В следующий миг Деннистоун понял, что «стоящее» — это еще слабо сказано. Перед ним лежал большой фолиант, переплетенный предположительно в конце 17 века, украшенный тисненными золотом гербами каноника Альберика де Молеона. Альбом состоял примерно из ста пятидесяти листов, и почти к каждому из них была прикреплена страничка из иллюстрированного манускрипта. Даже в самых дерзновенных мечтах Деннистоун не мог представить себя владельцем подобного сокровища. На десяти листах красовались выписки из Книги Бытия с рисунками, выполненными никак не позднее 700 г. н. э. Далее следовала серия иллюстраций к Псалтыри английской работы, тончайшей и изысканнейшей, какая только могла быть произведена в 13 веке. Наибольшую ценность, пожалуй, представляли собой два десятка разрозненных страниц с латинскими рукописными текстами, в которых Деннистоун по некоторым признакам угадал принадлежность к какому-то из ранних, ныне утраченных трудов отцов церкви. В нем даже зародилась надежда, что это фрагмент списка трактата «О словах Господа Нашего», хранившегося, как известно, в Ниме и пропавшего еще в двенадцатом столетии. (Теперь установлено, что упомянутые листы и впрямь представляют собой выдержки из вышеназванного труда, причем, вполне возможно, являются фрагментами подлинника.) В любом случае Деннистоун твердо решил увести альбом в Кембридж, даже если ему придется оголить свой банковский счет и торчать в Сент-Бертран де Комменж покуда не поступят деньги. Он бросил взгляд на ризничего, ища в его облике намек на намерение продать это сокровище. Ризничий был бледен, губы его беззвучно шевелились.

— Может быть, месье соблаговолит пролистать до конца, — пробормотал он.

Месье так и поступил. Каждый разворот радовал его новой находкой, и лишь в самом конце ему попались два листка бумаги явно более позднего происхождения, нежели все виденное ранее. «Наверное, — подумал несколько озадаченный этим англичанин, — каноник Альберик самым бесцеремонным манером взял то, что ему приглянулось из библиотеки Капитула, чтобы в его драгоценном альбоме не оставалось пустого места».

Первый листок представлял собой тщательно вычерченный план, в котором каждый знакомый с местностью мог узнать западный придел и крытые аркады церкви Св. Бертрана. Помимо любопытных, похожих на символы планет знаков и нескольких древнееврейских слов, написанных по углам, рисунок украшал начертанный золотом над северо-западной аркадой крест. Внизу располагалась латинская надпись:

Responsa 12^mi Dec. 1694. Interrogatum est: Inveniamne? Responsum est: Invenies. Fiamne dives? Fies. Vivamne invidendus? Vives. Moriarne in lecto meo? Ita

(Ответы, данные 12 декабря 1694 г. Спрошено: найду ли я это? Ответ: Найдешь. Стану ли богатым? Станешь. Будут ли мне завидовать? Будут. Умру ли в своей постели? Да.)

— Прекрасный образчик воспоминаний кладоискателя. Весьма напоминает таковые каноника-минорита^[4]Квотермейна из «Старого Св. Павла», — прокомментировал прочитанное Деннистоун и перевернул лист.

То, что предстало его очам, произвело (как впоследствии он не раз мне рассказывал) на него куда более сильное впечатление, чем можно было ожидать от какого бы то ни было изображения. И хотя потрясший Деннистоуна рисунок более не существует, его фотокопия (каковая имеется у меня) полностью подтверждает сказанное. Рисунок, о котором шла речь, представлял собой написанную сепией в конце 17-го века сцену, с первого взгляда воспринимавшуюся как библейская из-за архитектурных деталей (на рисунке был выписан интерьер) и некоего полуклассического стиля, каковой двести лет назад считался самым подходящим для иллюстрирования Библии. Справа, на помосте, с двенадцатью ступенями и львами по обе стороны, возвышался покрытый балдахином трон, на котором восседал царь — не иначе как царь Соломон. Со скипетром в руках он подался вперед. Лицо его выражало ужас и отвращение, хотя вся поза говорила о могуществе и властной уверенности. Однако левая, явно основная, часть композиции представлялась куда более странной. На каменных плитах перед престолом четыре воина окружали распростертую фигуру, описание которой последует ниже. Пятый воин — мертвый — лежал рядом со свернутой шеей и словно выдавленными из глазниц глазными яблоками. Четверо стражей взирали на своего царя: лица их искажал страх, и, судя по всему, лишь безграничная вера в могущество своего владыки удерживала этих людей от немедленного бегства. Не приходилось сомневаться в том, что столь сильный страх вызывало у них распластавшееся на камнях существо. По правде сказать, я совершенно отчаялся найти слова, способные хотя бы приблизительно передать впечатление, которое производил вид этой твари. Помнится, довелось мне показать сделанную с рисунка фотографию одному преподавателю морфологии — человеку в высшей степени здравомыслящему и напрочь лишенному воображения. Так вот: он не только наотрез отказался оставаться один в тот вечер, но рассказывал мне, что и потом, не одну ночь, не решался потушить свет перед тем как лечь спать. Однако дать приблизительное описание изображенного существа я все же попробую.

Прежде всего в глаза бросались жесткие, спутанные и не слишком густые черные волосы, под покровом которых угадывалось ужасающе худое, похожее на скелет, но с выступавшими стальными прожилками мускулов тело. Кожа была мертвенно бледной, пальцы омерзительно волосатых, как и все остальное, рук заканчивались безобразными когтями. Горящие желтые глаза с угольно-черными зрачками взирали на царя со звериной злобой. Попробуйте представить себе ужасного паука-птицееда из Южной Америки преобразившимся в человекоподобной существо и наделенным лишь немного уступающим человеческому разумом — и вы получите отдаленное представление об изображенном на рисунке кошмарном страшилище. Добавлю: все, кому я показывал фотографию, как один неизменно говорили: такого не выдумаешь.

Оправившись от первого потрясения, Деннистоун украдкой взглянул на хозяев дома. Ризничий прикрыл глаза ладонями, его дочь, лихорадочно перебирая четки, не отводила взора от креста на стене.

— Этот альбом продается? — прозвучал наконец вопрос.

И вновь за некоторым колебанием последовал всплеск решимости, результатом чего стал столь желанный для собирателя ответ.

— Если месье желает…

— Сколько вы за него хотите?

— Я возьму двести пятьдесят франков.

Сумма представлялась совершенно нелепой. Даже у самого бессовестного коллекционера — каковым Деннистоун отнюдь не являлся — порой пробуждается совесть.

— Любезнейший, — повторял он снова и снова. — Ваш альбом стоит гораздо больше двухсот пятидесяти франков. Уверяю вас, гораздо больше.

— Нет, — стоял на своем ризничий. — Двести пятьдесят. Больше я не возьму.

Не имея возможности переубедить упрямца и, разумеется, не собираясь упускать такое сокровище, Деннистоун сдался. Получив деньги и отметив сделку стаканчиком винца, ризничий буквально преобразился: выпрямился, перестал затравленно озираться и даже изобразил нечто похожее на улыбку.

— Окажет ли мне месье честь, позволив проводить его до гостиницы? — спросил он, когда Деннистоун встал, собравшись уходить.

— Что вы, не стоит утруждаться. Луна светит ярко, да и идти отсюда не более ста ярдов.

Ризничий, однако, повторил свое предложение три, если не четыре раза, и лишь когда оно столько же раз было отклонено, сказал:

— Доброго пути. Если что, пусть мсье меня кликнет. И пусть держится середины дороги, там и ровнее и светлее, чем на обочине.

— Конечно, конечно, — кивнул Деннистоун, которому не терпелось остаться наедине со своим приобретением, и с альбомом подмышкой вышел в прихожую.

Там, однако же, его остановила хозяйская дочка, и он решил, что девица, будучи попрактичнее отца, решила хоть немного поживиться за счет иностранца, всучив ему кое-что от своего имени.

— Не будет ли месье так добр принять серебряное распятие с цепочкой для ношения на шее?

Денннистоун не видел в распятии никакого проку, однако понимая, что альбом достался ему чуть ли не даром, спросил:

— И во что это мне обойдется?

— Мне ничего не надо, месье, — последовал ответ. — Только возьмите!

Девушка говорила с такой искренней горячностью, что Деннистоуну не осталось ничего другого, кроме как рассыпаться в благодарностях и позволить повесить распятие ему на шею. Создавалось впечатление, будто он оказал отцу и дочери услугу, да столь важную, что они не знают, как его отблагодарить. Они стояли на крыльце и глядели ему вслед до тех пор, пока он не помахал им на прощание с крыльца «Шапо Руж».

Сразу после ужина Деннистоун отправился к себе в комнату, чтобы получше рассмотреть находку. Любопытно, что содержательница «Шапо Руж» живо заинтересовалась его рассказом о приобретении у ризничего альбома со старинными рукописями и картинками, Ему даже показалось, будто в прихожей перед столовой она обменялась с тем самым ризничим несколькими приглушенными фразами, закончив разговор словами: «Пьер и Бертран будут спать в доме».

И все это время он ощущал нараставшее беспокойство, которое объяснял для себя нервным перевозбуждением, вызванным столь удачным приобретением. Но как бы то ни было, ему не удавалось отделаться от чувства, будто позади него кто-то находится, так что очень хотелось сесть спиной вплотную к стене. Но все это, разумеется, представлялось полнейшей ерундой в сравнении с очевидной ценностью того, что ему удалось заполучить. Сидя в одиночестве, Деннистоун рассматривал сокровища каноника Альберика, с каждым перевернутым листом открывая для себя что-то еще более чарующее.

— Благослови Господь каноника Альберика! — бормотал Деннистоун, имевший глубоко укоренившуюся привычку разговаривать сам с собой, — Хотелось бы знать, что с ним стало? Боже мой! Здешней хозяйке не помешало бы научиться смеяться повеселее, а то можно подумать, будто в доме покойник. Ну, может, еще полтрубочки? А почему бы и нет? Интересно, что за распятие преподнесла мне эта девушка… Да так настойчиво. Наверное, прошлый век. Да, пожалуй. Такую штуковину не больно-то приятно носить на шее, тяжеловато. А ее отец, наверное, носил, и не один год. Ладно, отдам серебро почистить, а потом уберу.

Деннистоун снял распятие с шеи и, когда положил на стол, обратил внимание на какой-то предмет, лежавший на красной скатерти у его левого локтя. Несколько соображений насчет того, что бы это могло быть, промелькнули в его голове с невероятной быстротой.

— Перочистка? Нет, в моей комнате ее точно не было. Крыса? Что-то уж больно черна. Большой паук? Хочется верить, что таких больших не бывает. Но… Боже правый, рука! Точно такая, как на рисунке!

В следующий миг он взял ее — тонкую, обтянутую бледной кожей, поросшую длинными, жесткими черными волосами, с выдававшими страшную силу стальными нитями сухожилий и шероховатыми, крючковатыми серыми когтями на кончиках пальцев.

Охваченный смертельным, неодолимым ужасом Деннистоун вскочил на ноги, но чудовище, чья левая кисть лежала на столе, уже поднималось за его спиной, выступая из темноты и занося правую руку над его головой с явным намерением вцеииться в скальп. Именно то волосатое страшилище, что было изображено на рисунке. Форма нижней челюсти и оскал зубов за черными губами делали его рот похожим на звериную пасть, носа не имелось вовсе, свирепые, ярко-желтые с угольно-черными зрачками глаза горели такой злобой и жаждой уничтожения всего живого, что внушали больший страх, чем все остальное. Однако помимо ненависти в них угадывалось и нечто, подобное разуму, уступавшему человеческому, но превосходившему звериный.

Все ощущения Деннистоуна сводились к сильному страху и глубокому отвращению. Что же он сделал? Что мог он сделать? По правде сказать, это запомнилось ему не слишком отчетливо, впоследствии он припоминал, будто произнес какие-то (они не сохранились в его памяти) слова и непроизвольно схватил со стола серебряное распятие. Потом демон подался к нему и все утонуло в пронзительном, нечеловеческом вое.

Пьер и Бертран — двое поспешивших на крик крепких прислужников — почувствовали, как между ними, оттолкнув их в стороны, проскочило нечто невидимое, а в спальне обнаружили лишь лежавшего без чувств Деннистоуна. Они просидели с ним до утра, пока, часам к девяти, в городок не приехали его друзья. К тому времени он хотя и не оправился от потрясения, но пришел в себя и поведал обо всем пережитом. Рассказу поверили — правда, лишь после того, как сами увидели рисунок, да еще и потолковали с ризничим.

Тот, явившись под каким-то предлогом в гостиницу чуть ли не на рассвете, не выказал по поводу ночного происшествия ни малейшего удивления, твердя лишь одно: «Да, это он! Он! Я сам его видел!».

На все вопросы давался единственный ответ: «Я видел его дважды, а ощущал его присутствие раз, наверное, тысячу».

Ни о происхождении альбома, ни о каких бы то ни было подробностях пережитого им самим ризничий рассказывать не пожелал: «Я скоро усну, и обрету наконец сладостный покой, — заявил он. — Так зачем вам меня терзать?» (Ризничий умер тем же летом, а его дочь, выйдя замуж, переселилась в Сет-Популь. Обстоятельства того, как ее отец сделался «одержимым» остались тайной и для нее.)

Мы никогда не узнаем, что довелось испытать ризничему или канонику Альберику де Молеону, однако с обратной стороны зловещего рисунка имелась надпись, способная несколько прояснить ситуацию.

Contradictio Salomonis cum demonio nocturno.

Albericus de Mauleone delineavit.

V. Deus in adiutorium. Ps. Qui habitat.

Sancte Bertrande, demoniorum effugator, intercede pro me miserrimo.

Primum uidi nocte 12^mi Dec. 1694: uidebo mox ultimum.

Peccaui et passus sum, plura adhuc passurus. Dec. 29, 1701^[5]

(B «Gallia Christiana» указывается, что каноник умер 31 декабря 1701 г. «в своей постели, сраженный нежданным приступом». Никакие иные подробности в этом капитальном труде не отражены.)

Признаюсь, мне так и не удалось до конца уразуметь, как же расценивал описанные события сам Деннистоун. Как-то раз он процитировал строку из Экклезиаста: «Иные духи сотворены для мщения, и наносят удары, боль причиняющие», а в другой раз заметил: «Исайя был весьма здравомыслящим человеком: говорил ли он что-то о ночных чудовищах, таящихся в развалинах Вавилона? Нынче такие вещи за пределами нашего разумения».

Признаюсь, все это произвело на меня впечатление и пробудило сочувствие. В прошлом году мы посетили Комменж и побывали на могиле каноника Альберика. На величественном мраморном надгробии имеется изображение покойного в парике и сутане с начертанным ниже изысканным панегириком его учености. Я приметил, что Деннистоун некоторое время беседовал с кюре прихода Св. Бернарда, а на обратном пути сказал мне: «Надеюсь, в этом нет ничего дурного: я пресвитерианин, но мне кажется, что для вящего упокоения Альберика де Молеона не помешает отслужить мессу и панихиду». А затем тоном, выдававшим северянина, добавил: «Вот уж не думал, что он станет мне так близок».

Ныне альбом хранится в Кембридже, в собрании Венуорта. Что же до рисунка, то еще в первое посещение Комменжа Деннистоун, перед тем как уехать, сфотографировал его и предал огню.

Похищенные сердца

Насколько мне известно эта история началась в сентябре 1811 г., когда к воротам Эсверби-холла, усадьбы, расположенной в самом сердце Линкольншира подъехала почтовая карета. Единственный ее пассажир, маленький мальчик, спрыгнул на землю, едва карета остановилась, и за краткий промежуток времени, отделявший момент, когда зазвонил дверной колокольчик от мига, когда отворилась входная дверь усадьбы, успел с живейшим интересом оглядеться по сторонам. Взору его предстало высокое, квадратное строение, сложенное из красного кирпича в правление королевы Анны,^[6] с пристроенным около 1790 г. крыльцом с колоннадой в неоклассическом стиле. Вдоль увенчанного фронтоном с круглым окном фасада тянулось множество высоких и узких, вставленных в фасетчатые белые рамы окон. Расположенные по обе стороны главного здания боковые флигели соединялись с ним украшенными колоннами, застекленными галереями. Над каждым из флигелей, где, по всей видимости, находились конюшни и служебные помещения, красовался купол и шпиль с золоченым флюгером.

Вечерний свет падал на фасад, играя на множестве граней мелких оконных стекол. На равнине вокруг Эсверби-холла расстилался парк, поросший дубами и окаймленный четко вырисовавшимися на фоне неба елями. Куранты на скрытой за деревьями, так что закатные лучи ловила лишь ее позолоченная маковка, церковной колокольне били шесть, и ветер разносил по округе мягкий, мелодичный звон. В целом зрелище представлялось весьма приятным, хотя, возможно, и с некоторым налетом подобавшей погожему осеннему вечеру меланхолии. Во всяком случае, подобное настроение передалось мальчику, дожидавшемуся, когда ему откроют дверь.

Полгода назад он осиротел, и вот теперь почтовая карета доставила его из Уорикшира в Эсверби-холл, где сироте предстояло поселиться благодаря великодушному приглашению мистера Эбни, владельца имения, доводившегося мальчику кузеном. По правде сказать, для всех знавших мистера Эбни такое проявление родственных чувств оказалось неожиданностью. Хозяин слыл нелюдимом, а появление в доме юного родича грозило нарушить весь уклад его жизни. Но, с другой стороны, практически никто не мог бы похвастаться тем, что знал мистера Эбни близко: помимо репутации затворника он — профессор греческой словесности Кембриджа — был известен как превосходный знаток языческих обрядов и верований. В библиотеке усадьбы имелись практически все известные в то время книги об Элевсинских мистериях, Орфической поэзии, а также культах поклонников Митры и Неоплатоников. На мраморном полу большого зала красовалось приобретенное хозяином за большие деньги в Леванте изваяние Митры, убивающего быка. Мистер Эбни опубликовал в «Джентльмен Мэгэзин» превосходное описание этой примечательной скульптуры, тогда как в «Критикал Мэгэзин» поместил серию статей о суевериях, бытовавших в Римской империи времен упадка. Казалось весьма странным, что этот книжник, явно человек не от мира сего, вообще знал о существовании осиротевшего кузена по имени Стивен Эллиот, не говоря уж о предложении разделить с ним кров.

Однако, что бы ни думали по этому поводу его соседи, сам высокий, худой и аскетичный с виду мистер Эбни похоже был настроен оказать юному родичу самый радушный прием. Едва перед мальчиком распахнулась парадная дверь, как хозяин усадьбы выскочил из своего кабинета, восторженно потирая руки.

— Как дела, мой милый мальчик, как поживаешь? Сколько тебе лет… То есть я хотел спросить, не слишком ли ты устал с дороги и согласишься ли поужинать?

— Не слишком, сэр. Соглашусь, сэр…

— Вот и прекрасно, просто великолепно. Так сколько тебе лет?

Со стороны могло показаться довольно странным, что всего за пару минут знакомства родственников этот вопрос прозвучал уже дважды.

— В следующий день рождения мне исполнится двенадцать, — ответил Стивен.

— А когда у тебя день рождения, милый мальчик? Одиннадцатого сентября, да? Вот и превосходно! Почти через год, верно? Я люблю… ха-ха… люблю заносить такие сведения в свою книжицу. Ты точно знаешь, что тебе стукнет именно двенадцать? Уверен?

— Да, сэр, совершенно уверен.

— Очень хорошо. Парке, отведите нашего юного друга к миссис Банч; пусть он попьет чаю и перекусит.

— Да, сэр, — отозвался степенный дворецкий и повел Стивена знакомиться с домом и домоправительницей миссис Банч. Благодаря теплоте и радушию этой женщины Стивен очень скоро почувствовал себя словно в родном доме. Всего за четверть часа мальчик и экономка сделались большими друзьями, да так ими и остались. Родившись в окрестностях Эсверби лет этак за пятьдесят пять до приезда Стивена, миссис Банч последние двадцать из них жила в усадьбе, дом и парк знала как свои пять пальцев и с удовольствием делилась своими знаниями с любознательным мальчиком. Благо в старинном поместье было чем заинтересоваться. Стивен без устали задавал вопросы вроде: «Кто построил ту, скрытую за лаврами в конце аллеи беседку, что похожа на древний храм?» или «Кем был тот сидящий за столом, положив руку на череп, старец, чей портрет висит на лестнице?», а знавшая насчет усадьбы почти все миссис Банч столь же неутомимо давала ответы, в большинстве своем вполне удовлетворительные. Впрочем, следует признать, что ответить исчерпывающе на некоторые из вопросов не удавалось даже ей.

Как-то раз, сидя ноябрьским вечером у очага в комнате экономки, Стивен, с невинной непосредственностью ребенка, признающего за старшими способность выносить суждения по вопросам, вообще-то считающимся прерогативой более высокого суда, неожиданно спросил.

— А мистер Эбни хороший человек? Он попадет на небо?

— Хороший! — воодушевленно воскликнула миссис Банч. — Благослови вас Бог, милое дитя, но сказать так, значит, не сказать ничего! За всю жизнь мне не довелось встретить господина добрее чем он! Разве я не рассказывала, как он — лет этак семь назад — подобрал на улице бедного мальчугана? А еще раньше, спустя пару лет после того, как я поселилась в усадьбе, точно так же подобрал маленькую девочку?

— Нет, я ничего такого не слышал. Милая миссис Банч, расскажите мне об этих детях. Ну пожалуйста!

— Почему бы и нет? — отозвалась миссис Банч. — Правда, должна признать, что насчет девочки я и сама мало что знаю. Хозяин привел бедняжку с прогулки — представьте себе, у нее не было никаких пожитков — и велел миссис Эллис, тогдашней домоправительнице, о ней позаботиться. Девочка прожила у нас недели три, а потом исчезла. Говорят, встала спозаранку, когда все еще спали, и ушла. А причиной тому вроде бы бродяжья цыганская кровь. Хозяин тогда страшно разволновался и велел проверить все пруды — вдруг она утонула. Но мне сдается, ее и впрямь сманили цыгане: в тот день многие — хоть бы и тот же Парке — слышали в окрестных лесах их кличи и пение. А жаль: девочка был тихая, скромная и не подумаешь, что цыганка. Я к ней, помнится, очень привязалась.

— А что с тем мальчиком? — напомнил Стивен.

— Ах, тот бедный мальчик! — вздохнула миссис Бинч. — То был бродячий иностранец: звали его Джованни, а на хлеб он зарабатывал игрой на шарманке. Однажды зимой он пришел по дороге, наигрывая на своей шарманке. Наш хозяин принял его с превеликим участием и так вежливо, словно он и не побродяжка. Всем интересовался: и как его звать-величать, и откуда он родом, и сколько ему лет, и где нынче его родня… Да, а потом предложил остаться у нас. Мальчик и остался, да только с ним приключилось то же самое. Иностранцы, по моему разумению, все какие-то чудные: вот и он в один прекрасный день исчез, точь-в-точь как и та девчушка. Что ему взбрело в голову, мы так и не поняли, тем паче что он даже не взял с собой свою шарманку, вон она на полке лежит.

Оставшуюся часть вечера Стивен не только теребил домоправительницу вопросами, но и пытался извлечь из шарманки какую-нибудь мелодию.

А ночью ему приснился диковинный сон. На верхнем этаже дома, том же самом, где находилась его спальня, в дальнем конце коридора располагалась не используемая ванная комната. Дверь держали на запоре, но муслиновые занавески, закрывавшие раньше ее верхнюю, застекленную часть, куда-то подевались, и теперь, заглянув внутрь, можно было увидеть прикрепленную к правой стене изголовьем к окну выложенную свинцом ванну.

И вот в ту ночь, о которой я уже говорил, Стивен Эллиотт обнаружил себя стоящим у этой двери и неотрывно смотрящим сквозь стекло на лежащую в ванне фигуру.

По полученному от него впоследствии описанию, фигура напомнила мне мощи монахов, виденные мною в склепах церкви Св. Михана в Дублине, воздух которых обладает потрясающим свойством на протяжении столетий сохранять тела от разложения. Истощенная до крайности, трогательная в своей худобе, облаченная в подобное савану одеяние фигура возлежала навзничь, плотно прижав руки к груди в области сердца, и ее тонкие губы изгибались в едва заметной страшной ухмылке.

И тут, на глазах ошеломленного жутким зрелищем мальчика, руки начали шевелиться, а до его слуха донесся сорвавшийся с тонких губ почти не слышный и словно бы отдаленный стон. От ужаса Стивен отпрянул и пробудился, поняв, что действительно стоит босиком на холодном каменном полу коридора перед стеклянной дверью залитой лунным светом ванной комнаты. И тут он совершил поступок, на мой взгляд, не слишком характерный для большинства мальчиков его возраста: вновь подался вперед и заглянул в ванную, желая проверить, вправду ли там что-то лежит, или же ему все привиделось. Ванна оказалась пустой, и Стивен вернулся в свою спальню.

На следующий день мальчик рассказал про свой сон домашним, вызывав у них живейший интерес. Миссис Банч дошла до того, что снова повесила на стеклянную дверь муслиновую занавеску, а мистер Эбни за завтраком с нескрываемым интересом выспросил у Стивена все подробности и занес его рассказ в свою «книжицу».

Между тем приближался день весеннего равноденствия, по поверьям древних, о чем частенько напоминал мистер Эбни, являвшийся небезопасным для молодых людей. Он советовал Стивену держать спальню по ночам запертой, указывая, что весьма ценные замечания на сей счет можно найти у Сенсориуса. И как раз в это время случились два происшествия, что произвели на мальчика сильное впечатление.

Первое было связано с необычно душной ночью, которую Стивен провел весьма беспокойно, хотя и не мог припомнить ни кошмара, ни вообще какого-либо сновидения. Но когда миссис Банч взяла его пижаму, она пришла в изумление.

— Боже мой, мастер Стивен! — воскликнула экономка с явным негодованием. — И как это вас угораздило разодрать в клочья новехонькую пижаму. Неужто, сэр, вам не жалко бедных слуг, которым вы задаете этакую работенку?

И действительно, на пижаме — на левой стороне груди — обнаружилось множество параллельных разрезов около шести дюймов в длину, в большинстве своем сквозных, хотя некоторые не совсем пронзили текстуру ткани. Стивену оставалось лишь заверить экономку в полном своем неведении: мальчик был уверен, что пижаму не портил и, когда ложился спать, она была в полном порядке.

— Так что, миссис Банч, к появлению этих дырок я не имею ни малейшего отношения, — заявил мальчик, — могу только добавить, что с виду они в точности такие же, как царапины на внешней стороне двери в мою спальню.

— Миссис Банч уставилась на Стивена, разинув рот, а потом схватила свечу и поспешно вышла из комнаты, Было слышно, как экономка поднялась наверх. Через несколько минут она вернулась.

— Ну и дела, мастер Стивен, — заявила женщина. — Дверь-то ваша и вправду расцарапана, хотя я в толк не возьму, как такое могло случиться. Для кошки или собаки, не говоря уж о крысе, они слишком высоко. А человеку, чтобы оставить такие, надо иметь ногтищи, как у тех китайцев, о которых рассказывал мне в детстве дядюшка. Ну, хозяину я ничего говорить не стану, да и вам, милый мастер Стивен, не советую: просто перед сном запритесь на ключ.

— Я всегда запираюсь, как только прочитаю молитву.

— Вот и молодец. Всегда читайте на ночь молитвы, и никто не сделает вам никакого худа.

С этими словами миссис Банч принялась за штопку, чем, с перерывами на размышления и занималась, пока не приспело время отправляться на боковую. Описанное происшествие имело место в марте 1812 года, в ночь на пятницу.

На следующий вечер обычная беседа Стивена с миссис Банч была прервана появлением мистера Пар-кса, предпочитавшего, как правило, находиться в своей буфетной. На сей раз обычно невозмутимый дворецкий был так возбужден, что даже не заметил присутствия хозяйского кузена.

— Хозяин, коли ему угодно, может ходить в винный погреб по вечерам сам, — с порога заявил он. — А я буду спускаться туда только днем или вообще обойдусь без вина. Вот так-то, миссис Банч. Не знаю, что там творится, может, все дело в крысах или в ветре, но я уже не молод и зря храбриться не собираюсь.

Но вы ведь знаете, мистер Парке, как трудно вывести крыс в такой усадьбе, как наша.

— Я этого не отрицаю, миссис Банч, равно как и того, что не раз слышал от людей с верфей россказни о говорящих крысах. Правда, раньше я этим толкам веры не давал, но нынче другое дело: решись я сегодня вечером приложиться ухом к двери дальней клети, наверняка услышал бы многое из их разговоров.

— Да полно вам, мистер Парке, что за фантазии. Где это слыхано, чтобы крысы вели меж собой разговоры в винном погребе.

— Ну, миссис Банч, спорить с вами я не стану: хотите, так сходите в погреб, да приложитесь ухом к двери в дальнюю клеть.

— Мистер Парке, ну как можно рассказывать этакие страсти, да еще при детях? Чего доброго напугаете мастера Стивена до потери чувств.

— Мастера Стивена? — дворецкий лишь сейчас заметил мальчика — Ну, уж мастер-то Стивен всяко понял, что я с вами шучу.

В действительности Стивен отнюдь не воспринял слова Паркса как шутку: вся эта история его обеспокоила, но, к его сожалению, все попытки вытянуть из дворецкого более подробный рассказ о случившемся в подвале не увенчались успехом.

И вот наступило 24 марта 1812 года. День стоял ветреный, и Стивену казалось, что и дом, и парк полнятся ощущением тревоги. Стоя у изгороди и глядя на парк, мальчик не мог отделаться от ощущения, будто ветер гонит мимо него процессию бесплотных духов, тщетно пытающихся остановить свое бесцельное и беспорядочное движение, зацепившись за что-то вещественное, способное восстановить их связь с миром живых, к которому они некогда принадлежали. А после завтрака мистер Эбни обратился к Стивену со словами:

— Мальчик мой, не сможешь ли ты к одиннадцати часам вечера прийти к мне в кабинет? Я хочу показать тебе нечто, очень важное для твоего будущего, но до этого времени буду занят. Но только не стоит говорить о моем приглашении ни миссис Банч, ни кому бы то ни было еще: будет лучше, если ты в обычное время удалишься к себе в спальню, как будто отправился спать.

Перспектива узнать нечто новое и важное, равно как и возможность не ложиться спать до одиннадцати часов, были восприняты мальчиком с немалым удовольствием. В урочное время, направляясь к себе наверх, он, проходя мимо, заглянул в приоткрытую дверь кабинета мистера Эбни, и отметил, что стоявшая обычно в углу жаровня передвинута к камину, а на столе стоит позолоченная серебряная чаша с красным вином, близ которой разложены исписанные листки бумаги. Хозяин кабинета разбрасывал над жаровней из круглой серебряной коробочки крупицы какого-то ароматического вещества и проходившего мальчика не заметил.

Ветер унялся, на небе взошла полная луна. Около десяти вечера Стивен, остановившись у открытого окна своей спальни, выглянул наружу. Тишина ночи казалась обманчивой, словно некие таинственные обитатели залитых лунным светом лесов никак не могли обрести покоя. Время от времени над прудом разносились странные крики, как будто их издавали заблудившиеся и отчаявшиеся найти дорогу путники. Возможно, конечно, то кричали совы или выпи, однако, по правде сказать, звуки не слишком-то походили на голоса ночных птиц. И они приближались — проплыли над водой и зазвучали в кустах на ближнем берегу пруда. Затем все стихло, но когда Стивен уже вознамерился закрыть окно и вернуться к чтению «Робинзона Крузо», он неожиданно приметил на посыпанной гравием, огибавшей усадебный сад террасе две фигурки, показавшиеся ему очертаниями мальчика и девочки. Дети стояли рядом и смотрели на окна. Облик девочки напомнил Стивенупомнившуюся ему фигуру из страшного сна, однако куда больший страх вызвал у него вид мальчика.

В то время как девочка стояла неподвижно, сложив руки на груди и изогнув губы в намеке на улыбку, ее истощенный, черноволосый, обряженный в лохмотья спутник с угрожающим, выдающим ненасытное вожделение видом воздел над головой иссохшие, почти прозрачные руки с необычайно длинными и словно наполнившимися лунным светом ногтями. Стоя с поднятыми руками, он представлял собой устрашающее зрелище еще и потому, что на левой стороне его груди зияла черная рана. Стивену показалось, что он понял, чьи голодные, алчущие стоны доносились из леса. В следующий миг ужасная пара быстро и бесшумно заскользила по гравию и пропала из виду.

Несмотря на свой безмерный испуг, Стивен все же решился взять свечу и спуститься к кабинету мистера Эбни, ибо близился назначенный час встречи. Но если путь до кабинета мальчик преодолел за несколько мгновений, попасть внутрь оказалось не так-то просто. Причем — в этом Стивен не сомневался — дверь не была заперта, ведь ключ, как всегда, торчал из скважины снаружи. Но она не подавалась, а неоднократный его стук ни к чему не привел, хотя мистер Эбни определенно находился внутри. Оттуда донесся его голос, точнее, сдавленное, словно умершее в его горле восклицание. Что же с ним? Неужто ему тоже явились те страшные дети?

Эти мысли одолевали Стивена, когда дверь наконец подалась под его дрожащими пальцами.

Обнаруженные на столе в кабинете мистера Эбни бумаги смогли прояснить для Стивена Эллиота суть случившегося, когда он повзрослел достаточно, чтобы прочесть и понять их. Позволю себе привести некоторые, наиболее интересные выдержки из этих писаний:

Древние, мудрость которых в силу моего опыта и познаний для меня несомненна, придерживались того убеждения, что с помощью определенных действий (каковые нам, людям современным, могут показаться «варварскими» ритуалами) можно добиться невиданного подъема духовных способностей: так, путем поглощения некоторого количества личностей себе подобных человек способен возвыситься и над теми категориями духов, которые управляют природными стихиями нашей Вселенной. Достоверные сведения свидетельствуют о том, что Симон Волхв^[7] обладал способностью летать, становиться невидимым или принимать любое обличье с помощью души мальчика, которого оный волхв, пользуясь неуместным выражением автора «Clementine Recognitions»,^[8] «умертвил». Из трудов же Гермеса Трисмегиста^[9] можно почерпнуть существенные детали, позволяющие прийти к выводу, что наилучшим способом достижения столь выдающихся результатов является последовательное потребление сердец трех человеческих существ, не достигших двадцати одного года. Почти двадцать лет я посвятил опытной проверке этого положения, выбирая в качестве corpora vilia^[10] моего эксперимента таких персон, исчезновение которых не вызвало бы ощутимого общественного резонанса. Первым шагом стало состоявшееся 24 марта 1792 года изъятие некой Фиби Стэнли, девочки цыганского происхождения. В ночь на 23 марта 1805 года к ней присоединился бродячий итальянский шарманщик Джованни Паоли. И наконец, последней «жертвой», хотя это слово и претит моим чувствам, назначено стать моему кузену Стивену Эллиоту. Его день наступит 24 марта сего 1812 года.

Наилучшим способом абсорбции является изъятие сердца из груди субъекта, сожжение изъятого сердца в пепел и смешение этого пепла примерно с пинтой красного вина, предпочтительно портвейна. Разумеется, всегда следует подумать о сокрытии останков: в первых двух случаях для этого подошли неиспользуемая ванна и винный погреб. Некоторое неудобство способны доставить духовные сущности субъектов эксперимента, в вульгарном просторечии именуемые призраками или привидениями. Но человек философского склада — а подобные опыты и изыскания предназначены лишь для таких людей — едва ли будет склонен придавать жалким попыткам таких существ осуществить мщение какое-либо значение. В настоящее время я с наслаждением предвкушаю то состояние высшей свободы, которое подарит мне успешный эксперимент, поставив меня выше не только так называемой человеческой справедливости, но и самой смерти.

Мистера Эбни нашли в его кресле с откинутым назад головой и лицом, искаженным яростью, испугом и смертной мукой. Зияющая рана на левой стороне груди открывала взору сердце. На руках покойного не было следов крови, чистым оставался и лежавший рядом на столе длинный нож. Пожалуй, подобную рану могла нанести дикая кошка, а поскольку окно кабинета было открыто, коронер постановил считать причиной смерти нападение дикого зверя. Но Стивена Эллиота изучение только что процитированных мною бумаг подвигло к совершенно иному выводу.

Гравюра

Полагаю, некоторое время назад я имел удовольствие поведать вам историю, приключившуюся с моим другом по имени Деннистоун, когда он занимался поисками произведений искусства для пополнения коллекции музея Кембриджа.

Хотя по возвращении в Англию он отнюдь не стремился предать случившееся с ним широкой огласке, однако это происшествие не могло не стать известным немалому числу его друзей и, среди прочих, джентльмену, руководившему в то время художественным музеем другого университета. Следовало ожидать, что в силу близости его профессиональных интересов к сфере деятельности Деннистоуна рассказ произведет на него сильное впечатление и заставит ухватиться за любое толкование, которое позволило бы счесть возможность хотя бы малейшего участия в подобных событиях его самого совершенно невероятной. В действительности, однако, он утешал себя тем, что возня с древними манускриптами не входит в его обязанности: это дело Шелбурнианской библиотеки. Пусть специалисты по рукописям, коли им угодно, рыщут по темным закоулкам Европы в поисках письменных памятников, он же, с немалым удовольствием, посвятит все свое внимание пополнению принадлежавшего его музею и без того непревзойденного собрания английских топографических планов и гравюр. Увы, оказалось, что темные закоулки попадаются повсюду, и даже занимаясь привычным и близким делом, можно столкнуться с чем-то совершенно неожиданным. Как и случилось с мистером Уильямсом.

Всякий, хоть немного интересовавшийся коллекционированием топографических планов знает, что в этом деле не обойтись без помощи одного лондонского торговца. Мистер Дж. У. Бритнелл регулярно и часто издает превосходные, постоянно обновляющиеся каталоги с великолепной подборкой планов, карт, чертежей, а также старинных гравюр и эскизов, изображающих особняки церкви и городки Англии и Уэльса. Разумеется, ознакомление с этими каталогами относилось к азам деятельности мистера Уильямса, хотя, в силу того что музей уже располагал чрезвычайно богатым собранием графических материалов, для мистера Бритнелла он являлся скорее постоянным, чем слишком уж выгодным покупателем, ибо стремился не столько разжиться раритетами, сколько заполнить еще имевшиеся в коллекции пробелы.

И вот в феврале прошлого года в музее, на письменном столе мистера Уильямса появился очередной выпуск каталога магазина Бритнелла, к которому прилагалась отпечатанная на машинке записка следующего содержания:

Милостивый государь!

Осмелюсь предложить Вашему вниманию лист № 978 из прилагаемого каталога, каковой лист мы с радостью пришлем Вам для ознакомления.

Искренне Ваш, Дж. У. Бритнелл

Для мистера Уильямса найти в прилагаемом каталоге № 978 было (как отметил он про себя) делом одного мгновения. Под указанным пунктом имелась следующая запись:

978 — Интересная гравюра в технике меццо-тинто^[11] неизвестного происхождения с изображением усадебного дома. Начало века. Размер 15 на 10 дюймов, в черной рамке. Цена 2 фунта 2 шиллинга.

Описание не сулило ничего особенного, да и цена казалась слишком высокой, однако поскольку мистер Бритнелл, несомненно знавший свое дело и своего покупателя, счел гравюру заслуживающей его внимания, мистер Уильямс послал ему открытку, предложив среди нескольких других чертежей и гравюр из того же каталога направить ему для ознакомления и этот лист. Затем, не испытав ни радости, ни досады, он вернулся к повседневным трудам.

Всякого рода посылки непременно прибывают на день позже, чем вы ожидаете, и я не погрешу против истины, сказав, что пакет от мистера Бритнелла отнюдь не стал исключением из этого правила. В музей его доставили в субботу с дневной почтой. Поскольку на работе мистера Уильямса не было, а жил он на территории колледжа, служитель отнес посылку на его квартиру, чтобы ему не пришлось ждать до понедельника возможности ознакомиться с содержимым и отослать назад материалы, которые он не станет приобретать. Там-то он и нашел ее, когда пришел домой с другом, собираясь попить чаю.

Помимо других, не имеющих значения для моего повествования материалов, в посылке находилась довольно большая, заключенная в черную рамку гравюра в технике меццо-тинто, краткое описание которой, данное в каталоге мистера Бритнелла, я уже приводил. Ниже к нему будут добавлены некоторые подробности, но я не надеюсь, что благодаря моему рассказу вы составите о ней столь же отчетливое представление, какое имею я, видевший ее воочию. Множество гравюр, способных на первый взгляд показаться чуть ли не точными ее копиями, и по сей день можно увидеть висящими в гостиных старых трактиров или в коридорах не затронутых бегом времени сельских помещичьих домов. То было заурядное меццо-тинто, а заурядное меццо-тинто возможно представляет собой худшую разновидность гравюры как таковой. Весь лист занимало развернутое изображение не слишком большого усадебного дома постройки прошлого века с тремя рядами заключенных в скользящие рамы гладких окон, имевшего парапет с шарами или вазами по углам и небольшой портик в центре. По обеим сторонам дома теснились деревья, а заметное пространство перед ним занимала лужайка. Никаких надписей, кроме пометки А. У. Ф., на узких полях не имелось. В целом лист производил впечатление работы любителя. Какими соображениями руководствовался мистер Бритнелл, запрашивая за подобную вещь 2 фунта 2 шиллинга, мистер Уильямс не мог даже вообразить.

Не без раздражения перевернув гравюру, он обнаружил с обратной стороны бумажную наклейку. Левая половина ее была оторвана, а на оставшейся части сохранились расположенные в две строки буквы: на одной и на другой.

Пожалуй, решил он, прежде чем вернуть гравюру мистеру Бритнеллу вместе с нелицеприятными замечаниями относительно его оценки предлагаемых материалов, стоит попробовать с помощью географического справочника уточнить, что же здесь изображено.

Поскольку уже стемнело, мистер Уильямс зажег свечи, заварил чай и угостил друга, с которым перед этим играл в гольф (по моему убеждению, руководители университета, о котором я пишу, в свободное время предаются именно этому занятию). Попивая чай, друзья вели разговор, содержание которого любому знатоку гольфа понятно без лишних слов, тогда как утомлять его пересказом тех, кто в гольф не играет, автору не позволяет совесть.

Высказав свое мнение относительно иных ударов, которые могли быть куда лучше, и иных игроков, везение коих превосходило все, на что смертный вправе рассчитывать, гость — назовем его профессором Бинксом — взял заключенную в рамку гравюру и поинтересовался:

— Что это за место, Уильямс?

— Как раз это я собирался выяснить, — ответил Уильямс, направляясь к книжной полке за географическим справочником. — Взгляни на обратную сторону. Невестьгдетонгли-Холл, то ли в Сассексе, то ли в Эссексе. Видишь, от обоих слов осталось по половинке. Ты, как я понял, тоже не знаешь?

— Надо думать, гравюру прислал тот торговец, Бритнелл, — отозвался Бинкс. — Это для музея?

— Ну, — пожал плечами Уильямс, — я мог бы приобрести ее для музея шиллингов за пять, но он, бог весть по какой причине, запросил две гинеи. Цена совершенно несусветная. Гравюра никудышная и унылая, несколько человеческих фигур возможно оживили бы ее, так ведь и их нет.

— Да, — согласился Бинкс, — двух гиней она, конечно, не стоит, но и вовсе никудышной я б ее не назвал. Скажем, лунный свет передан совсем неплохо. А насчет фигур… да, впечатление такое, словно они изображены на переднем плане. Во всяком случае, одна.

— Ну-ка, взгляну еще разок, — промолвил Уильямс. — Насчет света ты, пожалуй, прав, что же до фигуры… Хм, так вот же она! Только голова, но действительно на самом переднем плане.

И впрямь, присмотревшись повнимательнее, можно было понять, что черное пятно на самом краю гравюры представляет собой изображение человеческой (женской или мужской, неизвестно) головы со всклоченными волосами, обращенной лицом к дому и затылком к зрителю.

До этого Уильямс ее не заметил.

— И все же, — продолжил он, — пусть вещь и получше, чем казалось мне поначалу, я не могу потратить две гинеи музейных денег на покупку изображения дома, находящегося неизвестно где.

Профессор Бинкс, которого ждали свои дела, вскоре ушел, а Уильямс посвятил все оставшееся до обеда с членами Совета время бесплодным попыткам идентифицировать изображенное место.

— Ну хоть бы гласная перед осталась, — ворчал он, — все было бы легче. А так название может оказаться любым — хоть тебе Гестингли, хоть Лэнгли. Топонимов, заканчивающихся на оказывается хоть отбавляй, а в этом дурацком справочнике нет указателя окончаний.

Ровно в семь у Уильямса собрались члены Совета его колледжа. Распространяться о самом заседании, пожалуй, не стоит, тем паче что там он встретился с коллегами, игравшими до обеда в гольф, и состоявшийся за столом разговор не представлял для нас (в противном случае я не преминул бы на нем остановиться) ни малейшего интереса.

Час или более того гости провели в комнате, называвшейся «профессорской», а ближе к вечеру некоторые из них перебрались в кабинет Уильямса, где, как я полагаю, занимались тем, что играли в вист и курили. Во время перерыва в игре Уильямс не глядя взял со стола гравюру и показал ее одному немного разбирающемуся в искусстве джентльмену, рассказав, откуда она взялась и все прочее, что нам с вами уже известно.

Джентльмен бросил на нее небрежный взгляд и, тоном, выдававшим некоторую заинтересованность, сказал:

— Что ж, Уильямс, работа совсем недурна. В ней чувствуется налет романтизма. Свет, на мой взгляд, передан просто великолепно, да и фигура, хоть и излишне гротескна, тоже производит впечатление.

— Да, не правда ли? — рассеянно откликнулся Уильямс, как раз в этот момент раздававший всей компании виски с содовой и потому не имевший возможности еще раз взглянуть на гравюру.

Разошлись гости довольно поздно. Оставшись один, Уильямс написал несколько писем, доделал кое-какую работу и, наконец, уже после полуночи, решил лечь спать. Собираясь в спальню, он зажег свечу и, когда уже потушил в кабинете лампу, случайно обратил внимание на лежавшую на столе, где ее оставил последний из смотревших на нее гостей, гравюру. Увиденное едва не заставило его выронить свечу (впоследствии он говорил, что если бы остался в тот миг в темноте, его бы хватил удар). Но поскольку ничего подобного не случилось, Уильямс поставил свечу на стол и присмотрелся к гравюре как следует. Результат осмотра был столь же невероятным, как и несомненным. В центре лужайки, перед неизвестным домом, была видна фигура, в пять часов пополудни совершенно точно отсутствовавшая. Закутанная в странное черное одеяние с белым крестом на спине, она ползла к дому на четвереньках.

Как следует поступать в подобных обстоятельствах, я судить не берусь: могу лишь поведать вам, как поступил мистер Уильямс. Он взял гравюру за уголок, отнес по коридору в другую комнату, спрятал в ящик, запер все двери и, перед тем как отправиться в постель, сделал запись обо всех странных изменениях, произошедших с гравюрой с того момента, как она к нему поступила, заверив написанное своей подписью.

Сон пришел к нему далеко не сразу: Уильмс размышлял о случившемся и пришел к выводу, что изображение на гравюре никак не зависит от его неподтвержденного свидетельства. Очевидно, человек, смотревший на нее вечером, видел то же самое, что и он: в противном случае Уильямсу оставалось бы лишь предположить, что у него самого неладно либо со зрением, либо с головой. Но поскольку такая возможность, к счастью, исключалась, утром его ждали два дела. Во-первых следовало пригласить свидетеля и весьма тщательно осмотреть гравюру в его присутствии, а во-вторых, непременно выяснить, что же все-таки за дом на ней изображен. Стало быть, ему предстояло пригласить к завтраку своего соседа Низбета и соответственно провести утро, склонясь над географическим справочником.

Низбет явился к 9:30 и (отмечу с сожалением), несмотря на столь поздний час, застал Уильямса не вполне одетым. Непосредственно за завтраком Уильямс лишь вскользь упомянул, что у него есть гравюра, которую он хотел бы показать гостю и узнать его мнение. Всякий, кто знаком с университетской жизнью, легко представит себе весь круг животрепещущих вопросов, какие могли обсуждать за воскресным завтраком два члена Совета Кентерберийского колледжа. Практически ни одна тема в диапазоне от гольфа до лаун-тенниса не осталась незатронутой, хотя я должен признаться, что Уильямс был несколько рассеян, ибо, вполне естественно, думал главным образом о гравюре, мирно лежавшей лицевой стороной вниз в ящике стола в запертой комнате напротив.

Наконец, была зажжена утренняя трубка и настал момент, которого он с нетерпением дожидался. С заметным — чуть ли не доходившим до дрожи — возбуждением Уильямс торопливо направился в ту комнату, открыл ящик, достал гравюру, и — так и держа ее обратной стороной вверх — вернулся, чтобы вложить лист в руки Низбета.

— Видишь ли, Низбет, — сказал он, — я хочу услышать от тебя полное и точное описание всего, что ты видишь на этом листе. Будь добр, не упускай ни малейших подробностей. Зачем мне это нужно, я потом объясню.

— Ну что ж, — откликнулся Низбет. — Я вижу изображение загородного дома, по все видимости английского, озаренного лунным светом.

— Лунным светом? Ты уверен?

— Безусловно. Луна, раз уж тебе нужны подробности, скорее всего в ущербе, а на небе видны облака.

— Хорошо, продолжай, — промолвил Уильямс, тихонько добавив в сторону: — Готов поклясться, когда я взглянул на нее впервые, луны не было и в помине.

— Да продолжать-то особо нечего. В доме один… два… три ряда окон, по пять в каждом ряду, кроме нижнего, где на месте центрального окна крыльцо, и…

— А как насчет фигур? — нетерпеливо перебил его Уильямс.

— Их тут нет, — ответил Низбет, — разве что…

— Как? Нет фигуры на лужайке? На переднем плане?

— Ничего похожего.

— Ты ручаешься?

— Само-собой. Но есть тут одна деталь…

— Какая?

— Ну, одно из окон цокольного этажа, слева от двери, открыто.

— Правда? Боже мой, никак он зашел внутрь! — возбужденно воскликнул Уильямс, выхватил из рук сидевшего на диване Низбета гравюру и впился в нее взглядом.

Все выглядело именно так: открытое окно и никаких признаков фигуры. Последовало мгновение безмолвного изумления; затем Уильямс подошел к письменному столу, быстро что-то написал и вернулся к Низбету с двумя листами бумаги. Один — только что сделанное описание гравюры — он попросил гостя заверить подписью, а второй — его собственное, вчерашнее описание — предложил прочитать.

— Что все это значит? — спросил Низбет.

— Вот именно, что? — кивнул Уильямс. — Полагаю, мне необходимо выяснить одну… нет, теперь я, пожалуй, вижу, что не одну, а три вещи. Надо будет узнать у Гарвуда (так звали человека, рассматривавшего гравюру вчера), что видел он, сфотографировать лист до того, как произойдут новые изменения, и, наконец, выяснить, что это за место.

— Сфотографировать могу я, — сказал Низбет, — и, конечно, сфотографирую. Только вот понимаешь, не могу отделаться от впечатления, будто мы являемся свидетелями и даже участниками действительной трагедии. Вопрос только в том, произошла ли она в прошлом, происходит сейчас или должна произойти в будущем. Обязательно выясни, что это за место. Да, — добавил он, снова взглянув на гравюру, — думаю ты прав. Он вошел в дом. И сдается мне, не с добрыми намерениями.

— Вот что, — заявил Уильямс. — Я отнесу эту штуковину Грину (так звали старейшего члена Совета колледжа, долгие годы исправлявшего должность казначея). Старик должен узнать, что тут изображено. У нашего колледжа есть недвижимость и в Суссексе, и в Эссексе, так что в бытность казначеем он часто бывал в обоих графствах.

— Грин, скорее всего, узнает, — согласился Низбет, — Но давай я сперва сделаю снимок. К тому же боюсь, сегодня ты с ним не встретишься. Вчера его с нами не было, и я слышал, будто на воскресенье он куда-то собирался.

— Точно, — припомнил Уильямс. — Уехал в Брайтон. Ну что ж, займись фотографированием прямо сейчас. Я отправлюсь к Гарвуду, а ты присмотри за гравюрой в мое отсутствие. Мне начинает казаться, что две гинеи — цена вовсе не чрезмерная.

Вскоре он вернулся в обществе мистера Гарвуда, заявившего, что он видел фигуру на самом краю, а никак не посреди лужайки. Какую-то белую отметину на спине он помнил, но был ли то крест, утверждать не брался. Все это было изложено на бумаге и скреплено подписью.

— Ну, а как ты собираешься поступить дальше? — спросил Уильямса делавший фотоснимки Низбет. — Неужто целый день таращиться на бумагу и ждать, что произойдет?

— Нет, пожалуй, нет, — отвечал тот. — Но, думаю, нам предстоит увидеть все. Понимаешь, между тем моментом, когда гравюра попалась мне на глаза впервые, и сегодняшним утром прошло немало времени, однако то существо только и успело, что войти в дом. Вроде бы за этот период ему ничего не стоило обделать свои делишки и убраться восвояси, но коль скоро окно открыто, оно, надо думать, еще внутри. Полагаю, гравюру можно оставить с легким сердцем. Мне вообще кажется, что в дневное время на ней ничто не меняется, а если и меняется, то очень медленно. Почему бы нам не пройтись и не вернуться сюда к чаю. Гравюру я оставлю на столе, а дверь запру. Никто, кроме прислуги, туда не войдет.

Все трое одобрили это предложение, разумно рассудив, что раз они не расстанутся, то и не проболтаются никому постороннему, а то ведь подобная история могла переполошить все Фазматологическое (Призраковедческое) общество.

Что они делали до пяти часов, для нас интереса не представляет, но примерно в это время все трое уже поднимались по лестнице, ведущей к комнатам Уильямса. Дверь оказалось открытой, чему, впрочем, удивляться не следовало: по воскресеньям обслуживающий персонал колледжа являлся за распоряжениями на час раньше, чем в будни. Однако их все же ожидал сюрприз. Первым делом они увидели гравюру, прислоненную к стопке книг на столе, где ее и оставили, а потом с удивлением отметили что слуга Уильямса сидит на хозяйском стуле, уставясь на нее с неподдельным испугом. Поражал не испуг, а тот факт, что Роберт Филчер (имя вовсе не выдуманное), считавшийся примерным служителем и являвший собой образец поведения для прочих не только в своем, но и в соседних колледжах, уселся без спросу на хозяйский стул, да еще и таращился на предмет, к которому не имел ни малейшего отношения. Тот и сам чувствовал себя нарушившим приличия. Завидев вошедших, он поспешно, хотя с заметным усилием поднялся и сказал:

— Прошу прощения, сэр, за то что позволил себе вольность сесть.

— Ничего, Роберт, — успокоил его мистер Уильямс. — Я как раз собирался спросить, что вы думаете об этой гравюре.

— Хм, сэр, конечно, вам лучше знать, но я не повесил бы такую картинку там, где ее могла бы увидеть моя малышка.

— Вот как, Роберт? А почему?

— Не повесил бы, сэр. Помню, бедной девчушке как-то показали картинки из Библии, так потом нам пришлось сидеть с ней три или четыре ночи. А случись ей увидеть скелетину или что оно там такое, утаскивающее несчастного младенца, было бы еще хуже. Знаете ведь сэр, детишки пугаются таких вещей. Я бы даже сказал, сэр, что такую картинку вообще не стоит оставлять на виду: вдруг она попадется на глаза кому-нибудь нервному… Какие будут распоряжения на сегодняшний вечер, сэр? Благодарю вас, сэр.

С этими словами сей достойный человек вернулся к выполнению своих обязанностей, тогда как (в этом вы можете не сомневаться) мистер Уильямс, не теряя времени, принялся рассматривать гравюру. Дом, ущербная луна и плывущие облака оставались прежними, но вот открытое окно было закрыто, и на лужайке снова появилась фигура. На сей раз она не ползла на четвереньках, а выпрямившись в полный рост, размашистым шагом двигалась по лужайке прочь от дома. Теперь луна светила позади неизвестного существа, и разглядеть наполовину скрытое под черным капюшоном лицо не удавалось. Голова его была склонена вперед, оставляя на виду лишь бледный купол лба и несколько выбившихся из-под капюшона прядей. Руки крепко сжимали нечто смутно различимое, но определенно походившее на младенца: живого или мертвого — определить не представлялось возможным. Бросалась в глаза ужасающая худоба ног.

С пяти до семи вечера трое товарищей по очереди следили за гравюрой, но больше никаких перемен не отметили. Наконец, порешили спрятать ее понадежнее, а вернувшись после Совета, взглянуть снова.

Когда они вернулись, гравюра никуда не делась, и дом, и лунный свет остались прежними, а вот фигура с младенцем пропала бесследно. Им не осталось ничего другого, как провести остаток вечера, листая географические справочники и путеводители. И наконец (возможно заслуженно), Уильямсу улыбнулась удача. В 11:30, в «Путеводителе по Эссексу» Мюррея, он прочел следующие строки:

16½ мили. Эннингли. Достопримечательности: церковь нормандского периода, существенно перестроенная в прошлом веке в духе классицизма. Сохранившиеся надгробия семейства Фрэнсисов, чей особняк «Эннингли-Холл», солидное строение эпохи королевы Анны, находится сразу позади кладбища, в парке, площадью около 80 акров. Род Фрэнсисов прервался, ибо последний его отпрыск таинственно исчез в 1801 г., будучи еще младенцем. Его отец, мистер Артур Фрэнсис был известен в округе как талантливый гравер-любитель, работавший в технике меццо-тинто. После пропажи сына он вел в «Эннингли-Холле» затворническую жизнь и был найден мертвым в своей мастерской в третью годовщину несчастья, только что закончив работу над уникальной гравюрой с изображением его родового гнезда.

Похоже, изображение удалось идентифицировать. И действительно, мистер Грин, по возвращении уверенно опознал Эннингли-холл.

— А как насчет фигуры, Грин? — не мог не полюбопытствовать Уильямс. — Есть какие-нибудь соображения?

— Ну, Уильямс, не то, чтобы я был уверен… Однако давно, еще до моего приезда сюда, в тех краях поговаривали, будто старый Фрэнсис очень уж рьяно охотился за браконьерами, а кого ловил, того так допекал, что ему приходилось бежать из графства. Таким манером он выжил всех, кроме одного малого. В те времена сквайры творили что им вздумается, не то, что нынче. Так вот, тот малый, которого ему никак не удавалось выставить, слыл, что для тех краев не такая уж редкость, потомком старинного рода. Будто бы его предки некогда владели тамошним поместьем. Припоминаю, и в моем приходе кто-то имел похожие притязания.

— Вроде как в книге «Тэсс из рода д'Эрбервилей», — вставил Уильямс.

— Ну, не буду утверждать, будто я прочел эту книгу. Но книга — книгой, а тот малый показывал в церкви захоронения своих предков. Фрэнсис долго не мог поймать его ни на чем противозаконном, пока как-то ночью он не попался лесникам в дальнем конце поместья. Я мог бы показать это место: на самой границе угодий, некогда принадлежавших моему дяде. И — вы только представьте себе! — у них вышла стычка, да такая, что Годи (точно, теперь я вспомнил, его звали Годи. Вот ведь не повезло бедолаге) застрелил одного из лесников. А Фрэнсису только того и надо было: он мигом организовал суд присяжных — знаете небось, что за народ были тогдашние присяжные, — и Годи без промедления вздернули. Мне показывали его могилу, к северу от церкви. В тех местах так принято: на северной стороне хоронят казненных и самоубийц. А потом пошли толки, будто какой-то друг этого Годи (не родич, потому как родичей у бедняги не имелось; он был последним в своем роду, так сказать spes ultima gentis^[12]) замыслил в отместку похитить сына Фрэнсиса, чтобы покончить и с его родом.

Правда, другие поговаривали, будто похищение как-то ухитрился устроить сам покойный Годи, хотя это слишком даже для Эссекского браконьера. Бррр! И думать-то о таком не хочется. Уильямс, не найдется ли у тебя виски?

Всю эту историю Уильямс поведал Деннистоуну, а тот ознакомил с ней разномастную компанию, в которую входили и я, и еще один саддукей, профессор офиологии, то бишь змееведения. Правда, последний, к сожалению, на вопрос, что он думает об услышанном, знай бурчал одно — эти господа из Бриджфорда еще и не такое понарасскажут.

Мне остается только добавить, что ныне гравюра хранится в Эшлейнском музее, что ее проверяли с целью обнаружения симпатических чернил, но безуспешно, что мистер Бритнелл ничего такого про нее знать не знал, хотя и считал ее необычной, и что, несмотря на установленное за ней тщательное наблюдение, никаких новых изменений никто, насколько известно, больше не выявил.

Ясень

Всякому, кто когда-либо путешествовал по Восточной Англии, знакомы небольшие помещичьи дома, какими изобилует этот край — не слишком внушительные, сыроватые здания, выстроенные обычно в итальянском стиле и окруженные парками в 80–100 акров. Я всегда находил особую привлекательность в их дубовых изгородях, благородных деревьях, поросших камышом озерах и линиях отдаленных лесов. А еще меня очаровывают портики с колоннами, скорее всего пристроенные к сложенным из красного кирпича зданиям времен королевы Анны в конце восемнадцатого века, тогда же, когда их оштукатурили для большего соответствия «греческому» стилю, и большие холлы под высокими потолками, в каждом из которых непременно находится галерея и маленький орган. А что уж говорить о старинных библиотеках, где можно найти что угодно, начиная от Псалтыри 13 в. и кончая томиком Шекспира in quarto. Милы мне и висящие на этих стенах картины, а больше всего, пожалуй, нравится мысленно представлять себе, какова могла бы быть жизнь в таком доме сразу после его постройки, в пору процветания сельских сквайров, как, впрочем и в наши дни, когда денег у них поубавилось, а разнообразия и соблазнов в жизни стало больше. Признаюсь, я бы очень хотел обзавестись таким домом, вкупе с состоянием, позволяющим содержать его и, пусть скромно, принимать в нем друзей.

Но это всего лишь отступление, связанное с моим намерением поведать вам о любопытной серии событий, приключившихся как раз в таком доме, какой я попытался описать. Называется он Кастигхэм-холл и находится в графстве Суффолк. Надо полагать, с той поры усадьба претерпела немало перемен, однако основные, поминавшиеся мною выше ее черты — итальянский портик, оштукатуренное квадратное здание, которое внутри куда старше, чем снаружи, а также окаймленный лесами парк и озеро — остались прежними. Правда, одна особенность, отличавшая эту усадьбу от десятков ей подобных, исчезла. Прежде, взглянув на дом из парка с правой стороны, можно было увидеть величественный, могучий ясень, росший так близко к зданию, что ветви почти касались стены. Я полагаю, он рос там по меньшей мере с тех пор, как разобрали стены, засыпали крепостной ров и Кастигхэм-холл превратился из укрепленного замка в елизаветинский дом, приспособленный для жилья, а не для обороны. И уж во всяком случае, в 1690 году ясень несомненно высился на том месте.

В означенный год местность, где располагается Холл, стала ареной ряда процессов над ведьмами. По моему мнению, пройдет немало времени, прежде чем мы сумеем серьезно разобраться в реальных (если таковые вообще имелись) основаниях всеобщего страха перед ведьмами, имевшего место в старые времена. Действительно ли люди, обвиненные в колдовстве, воображали, будто обладают сверхъестественными способностями и имели ли желание (не говоря уж о возможности) вредить с помощью оных своим близким, или же все их признания просто-напросто добыты охотниками за ведьмами с помощью жестоких пыток — этот вопрос, как мнится мне, пока не решен. А стало быть, я не могу отбросить все рассказы о ведьмах как чистую выдумку. Что же до моего собственного, то достоверен ли он — пусть решает читатель.

Свою жертву аутодафе принес и Кастигхэм. Звали ее Мазерсоул, и отличие этой женщины от большинства обычных деревенских колдуний заключалось в том, что она была малость позажиточнее. Некоторые достойные, уважаемые в приходе фермеры даже выступили в защиту обвиняемой, ручаясь за ее благонравие и набожность. Но решающими при вынесении присяжными вердикта — и роковыми для миссис Мазерсоул — стали показания тогдашнего владельца Кастигхэм-холла — сэра Мэтью Фелла. Он засвидетельствовал, что трижды в полнолуние видел из окна, как обвиняемая собирала побеги «с ясеня перед моим домом». Женщина взбиралась на дерево в одной сорочке и срезала веточки причудливо искривленным ножом, что-то бормоча, словно разговаривая сама с собой. Во всех трех случаях сэр Мэтью предпринимал попытки задержать ее, но всякий раз вспугивал случайным шумом и, спустившись в сад, видел лишь убегающего в направлении деревни зайца.

В третий раз он со всей прыти погнался за зайцем, след которого привел его к дому миссис Мазерсоул. Правда, потом ему пришлось добрую четверть часа барабанить в ее дверь, а когда она, заспанная и весьма рассерженная, появилась наконец на пороге, ночной гость не смог найти вразумительного объяснения своему внезапному визиту.

Прежде всего, данные показания (хотя и другие прихожане приводили свидетельства хоть и не столь поразительных, но все же необычных поступков обвиняемой) послужили основой для признания миссис Мазерсоул виновной и вынесения ей смертного приговора. Через неделю после суда она, вместе с еще пятью или шестью несчастными, была повешена в Бери Сент-Эдмундс.

Сэр Мэтью Фелл, являвшийся в ту пору заместителем шерифа, присутствовал на казни. Пасмурным мартовским утром, под моросящим дождичком, телега с приговоренными катилась по поросшему грубой травой склону к вершине холма у Наргейта, где стояла виселица. Остальные осужденные, будучи, наверное, сломленными, выглядели безучастно, но миссис Мазерсоул, как в жизни так и в смерти, оказалась женщиной совсем иного нрава. Ее, пользуясь выражением современника, правописание коего я сохраняю, «ядовитая ярость так подействовала не токмо на зрителей, но даже на палача, что все присутствовавшие и видевшие ее единогласно узрели в ней живое воплощение безумного Дьявола. Не оказав явного сопротивления служителям закона, оная ведьма, однако воззрилась на возложивших на нее руки со столь лютой злобой, что — как признался мне позднее один из них, — одно воспоминание об этом заставляло его внутренне содрогаться и шесть месяцев спустя».

Однако при этом, по свидетельству очевидцев, она не произносила никаких слов, кроме единственной, но тихонько повторенной несколько раз фразы, казавшейся лишенной смысла: «В Холл наведаются гости».

То, как пошла на смерть приговоренная, не оставило равнодушным сэра Мэтью, который, возвращаясь домой в компании викария своего прихода, завел с ним об этом беседу. Не будучи слишком рьяным охотником за ведьмами, сэр Мэтью давал показания без особой охоты, однако и тогда, и впоследствии заявлял, что описывал лишь виденное собственными глазами и не мог под присягой погрешить против истины. Ему, человеку добродушному и дружелюбному, вся эта история была глубоко неприятна, однако он считал участие в процессе своим долгом, каковой и был им исполнен. Все это он изложил викарию и получил от последнего заверения в том, что так на его месте поступил бы всякий добропорядочный и благоразумный человек.

Спустя несколько недель, в майское полнолуние, викарий и сквайр повстречались в парке и пешком направились к Холлу. Леди Фелл в те дни находилась у своей опасно больной матушки, и сэр Мэтью, оставшийся дома один, легко уговорил викария мистера Кроума отужинать вместе с ним.

По пути беседовали преимущественно о делах приходских и семейных, что, кстати, навело сэра Мэтью на (увы, оказавшуюся весьма своевременной) мысль составить завещательные распоряжения относительно своих владений.

Примерно в половине десятого мистер Кроум собрался домой, и хозяин вышел его проводить. Когда, свернув по посыпанной гравием дорожке, они увидели перед собой ясень (росший, как я уже указывал, возле самого дома), сэр Мэтью остановился и недоуменно пробормотал:

— Что это там снует по стволу ясеня то вверх, то вниз. Неужто белка? Так ведь вроде не та пора!

Взглянув в сторону дерева, викарий и впрямь увидел взбегавшее по стволу существо. Какого оно цвета, сказать было трудно, поскольку лунный свет позволил заметить лишь очертания, но одно врезалось в память викария отчетливо. Он был готов поклясться, что, сколь бы нелепо это ни звучало, белка это или другая тварь, только ног у нее всяко больше четырех.

Впрочем, смешно было бы делать какие-то выводы на основании промелькнувшего в потемках видения. Собеседники распрощались, а если им и довелось после того встретиться, то не раньше чем лет этак через десяток.

На следующий день имевший обыкновение спускаться к завтраку в шесть утра сэр Мэтью не появился ни в названный час, ни в семь, ни в восемь. Встревожившись, слуги решились наконец постучать в дверь спальни, но отклика не последовало. Опущу рассказ о том, как они стучали все громче, звали хозяина во весь голос и, в конце концов, осмелились открыть дверь снаружи. Ну а когда открыли-то (о чем вы уже, неверное, догадались) обнаружили сэра Мэтью мертвым. Он почернел n распух. Видимых следов насилия в спальне не имелось, но окно было открыто.

Кто-то из слуг побежал за священником, а последний послал известить коронера. Мистер Кроум поспешно явился в Холл, и его тут же провели в комнату, где лежал покойный. Как свидетельствуют найденные впоследствии заметки, викарий искренне уважал сэра Мэтью и глубоко скорбел о его кончине. Но приведенный ниже отрывок из них переписан мною потому, что позволяет пролить некоторый свет на ход событий, а заодно служит свидетельством распространенных убеждений того времени.

«Никаких следов Насильственного проникновения в Спальню не имелось. Окно было открыто, но мой бедный Друг обычно и не закрывал его в это Время Года. Маленькая порция эля, обычного его Вечернего Напитка, так и осталась не выпитой в серебряном кубке емкостью около пинты. Лекарь из Бери, некий мистер Хождинкс, исследовал содержимое кубка, однако, как присягнул впоследствии перед Коронером, не смог обнаружить там признаков яда, в то время как из-за сильного Вздутия и Почернения Тела, соседи, естественно, только и толковали, что об Отравлении. Тело оказалось очень сильно Изуродованным, ибо лежало в Постели, будучи немыслимо скрюченным, каковой факт дал основание Предположить что мой достойный Друг и Покровитель испустил дух в великих Муках и Страданиях. Что покуда остается необъясненным — и что служит для меня Аргументом, свидетельствующим об Изощренном Замысле Свершителей сего Варварского Убийства — так это беда, приключившаяся с женщинами, коим надо было обмыть тело и подготовить к отпеванию. Будучи уважаемыми и сведущими в своем Скорбном Ремесле особами, обе явились ко мне в великом Волнении и Боли, Душевной и Телесной, и заявили, каковое заявление полностью подтвердилось при первом Осмотре, что едва коснулись они груди Покойного, как ощутили в своих Ладонях жгучую боль, а вскоре и все Руки их несоразмерно распухли. Впоследствии боли не прекращались несколько недель, препятствуя исполнению ими своего Долга, хотя на Коже никаких повреждений не было.

Узнав об этом, я послал за все еще находившимся в усадьбе Лекарем, и мы провели Тщательнейшее, елико было возможно посредством Маленькой Хрустальной Линзы, Исследование состояния Кожи на той части Тела, но имеющийся Инструмент не позволил нам обнаружить ничего заслуживающего Внимания, кроме пары маленьких Уколов или Проколов. Памятуя о Кольце Папы Борджиа и иных образчиках Ужасного Искусства Итальянских Отравителей прошлого века, можно предположить, что сквозь сии Точки и попал в Тело Яд.

Это все, что можно сказать о Симптомах, явленных на Кадавре. Все же прочее есть не более чем результат моего собственного Опыта, отчет о каковом будет оставлен Потомству для вынесения суждения о его Ценности. На Столе рядом с Постелью лежала маленькая Библия, к коей Друг мой, щепетильный как в Малых Делах, так и в Значительных, — прибегал и отходя ко сну, и по Пробуждении, дабы прочесть Избранные Строки. И взявши Ее — не без Слезы, должным образом оброненной, Помыслил я, что ныне он соприкоснулся уже и не с Выдержками, но с Подлинником во всем Его Величии. И тут мне пришло на Ум, что в минуту Бессилия мы склонны хвататься за любой самый слабый Лучик надежды, сулимой нам Светом, и испытывать хоть и признаваемую иными Предрассудком, но исстари существующую практику Гадания на Писании, примером обращения к коей служит случай с покойным его Священным Величеством Благословенным Мучеником Королем Карлом и лордом Фоклендом, о чем нынче много толкуют.

Итак, трижды провел я Опыт, открывая Книгу и кладя Палец свой на выбранные наугад строки, и получил следующее.

В первом случае — Евангелие от Луки гл. XIII, Стих 7 "Сруби его".

Во втором — Книга Пророка Исайи глава XIII, стих 20 "Не заселится никогда и рода родов не будет жителей в нем".

И в третьем — Книга Иова глава XXXIX стих 30 "Птенцы его пьют кровь и где труп, там и он"».

Пожалуй, это все выдержки из записей мистера Кроума, которые следовало процитировать. Сэра Метью Фелла подобающим образом положили в гроб и похоронили, а проповедь, прочитанная над его могилой мистером Кроумом вследующее воскресение, была напечатана под названием «Неисповедимый Путь, или Опасность для Англии Злоумышлений Антихриста». Она выражала точку зрения викария, совпадавшую с весьма распространенным в округе мнением и сводившуюся к тому, что бедный сквайр пал жертвой возобновивших свои заговоры и козни папистов.

Титул и владения усопшего унаследовал его сын, также Мэтью. На этом первый акт кастигхэмской трагедии завершился. Стоит, пожалуй, упомянуть, что (чему едва ли стоит удивляться) новоиспеченный баронет никогда не ночевал в спальне, ставшей местом кончины его отца. В ней вообще не спал никто, кроме случайных гостей. Сэр Мэтью Второй скончался в 1735 г., и время его хозяйствования не было отмечено ничем особенным, кроме разве что постоянно возраставшего падежа скота да и всей живности в имении.

Те, кого интересуют подробности, могут заглянуть в «Джентльмен Мэгэзин» за 1722 г., где приведены факты, сообщенные самим баронетом. Он положил конец падежу очень простым способом: заметив, что жертвами странного мора никогда не становились животные, ночевавшие под крышей, он велел на ночь загонять всю скотину в сараи и стойла. После этого гибнуть продолжали лишь дикие зверушки и птицы. У окрестных фермеров это явление получило название «кастигхэмского недуга», но, в силу отсутствия каких-либо (помимо неспособного пролить на что-либо свет ночного характера заболевания) достоверных сведений о его симптомах, я не стану распространяться на сей счет больше.

Как мною уже указывалось, второй сэр Мэтью умер в 1725 г., и ему, как и надлежало, наследовал его старший сын, сэр Ричард. Именно при нем у северной стены приходской церкви соорудили большую семейную церковную скамью. Размах строительных планов сквайра оказался таковым, что ради их воплощения пришлось потревожить несколько находившихся по ту сторону здания могил. Среди последних оказалась и могила миссис Мазерсоул, точное местоположение коей известно нам, благодаря отметкам на плане церкви и кладбища, сделанным мистером Кроумом.

Весть о предстоящей эксгумации знаменитой ведьмы вызвала в деревне немалый интерес. Каковой сменился изрядным удивлением, когда выяснилось, что внутри целехонького, неповрежденного гроба не было ни тела, ни костей, ни даже трухи или пыли. Объяснения этому феномену не находилось: в воскрешение как-то не верилось, а похищать тело имело смысл разве что ради изучения оного в анатомическом кабинете.

Этот случай возобновил интерес к процессам над ведьмами, о которых не вспоминали уже лет сорок, а приказ сэра Ричарда сжечь гроб, хотя он и был выполнен беспрекословно, многие сочли рискованным.

Для меня пагубный характер новаторских устремлений сэра Ричарда представляется несомненным. До него Холл представлял собой прекрасное здание из красного кирпича, но сэру Ричарду довелось путешествовать по Италии, где он заразился итальянским вкусом, и, располагая большими средствами, нежели его предшественник, решил оставить на месте унаследованного им английского дома итальянское палаццо. В результате кирпич скрылся под тесаным камнем и штукатуркой, прихожая и гостиные украсились холодным римским мрамором, на дальнем берегу озера воздвигли копию храма Сивилл в Тиволи, и Кастигхэм приобрел совершенно новый, по моему разумению, куда менее привлекательный вид. Однако в ту пору облик усадьбы вызывал восхищение и был взят за образец многими окрестными сквайрами.

Как-то поутру (дело было в 1745 г.) сэр Ричард пробудился после беспокойной ночи. Из-за сильного, задувавшего в дымоход ветра камин в спальне постоянно дымил, а затушить его вовсе было нельзя из-за холода. Вдобавок еще и за окном что-то дребезжало так, что никто в доме не имел и минуты покоя. Мало того, именно сегодня ожидалось прибытие нескольких важных гостей, рассчитывавших на добрую охоту, между тем как опустошение среди обитавшей во владениях сэра Ричарда дичи достигло таких размеров, что это ставило под угрозу его репутацию владельца охотничьих угодий. Но главное заключалось в ином: баронет просто чувствовал, что не может спать в этой комнате, хотя и не понимал, в чем, собственно, причина.

Поразмышляв на эту тему за завтраком, он принялся методично осматривать дом, выбирая комнату, которая лучше всего могла бы подойти на роль новой спальни. Это удалось далеко не сразу. В одной его не; устраивало окно, выходящее на восток, в другой — северная сторона, в третьей — то, что мимо без конца сновали слуги. Нет, ему требовалась спальня с окном на запад, чтобы солнце не будило его спозаранку, к тому же такая, чтобы находилась подальше ото всех хозяйственных помещений. В конце концов, отчаявшись угодить хозяину, экономка сказала:

— Боюсь, сэр Ричард, что только одна комната во всем доме отвечает вашим требованиям.

— И какая же? — поинтересовался баронет.

— Западная спальня сэра Мэтью.

— Вот и прекрасно. Пусть мне сегодня же приготовят там постель. Пойду на нее взгляну, — и он устремился вперед.

— Но, сэр Ричард, там никто не спал целых сорок лет. В ней и воздух-то, наверное, тот же, что при покойном сэре Мэтью, — тарахтела домоправительница, поспевая за ним.

— Не беда, проветрим. Давайте-ка, миссис Чиддок, откроем дверь да посмотрим, что это за спальня.

Воздух в комнате и вправду застоялся: там было темно и душно. В ней давно никто не бывал, к тому же именно это, обращенное к старому ясеню, крыло дома практически не затронула осуществленная хозяином перестройка.

— Миссис Чиддок, проветрите комнату как следует, уберите отовсюду пыль и пусть после обеда сюда перенесут мою кровать и спальные принадлежности, — распорядился сэр Ричард подойдя к окну, распахнув ставни и впустив в спальню свет. — А в старой моей комнате разместите епископа Килмора.

— Сэр Ричард, — послышался неожиданно незнакомый голос. — Не сблаговолите ли вы уделить мне минуту внимания?

Обернувшись, баронет увидел на пороге мужчину в черном. Тот поклонился и продолжил:

— Прошу прощения за беспокойство, вы, наверное, меня не помните. Мое имя Уилям Кроум, и мой дед был здешним викарием во времена вашего деда.

— Сэр, — откликнулся баронет, — имя Кроум всегда будет служить пропуском в Кастигхэм. Я рад возобновить дружбу, длившуюся два поколения. Чем могу служить? Спрашиваю это, ибо и час вашего появления, и весь ваш вид указывают, что вы спешите.

— Что правда, то правда, сэр. Я действительно спешу, а сюда завернул проездом из Норвича в Бери Сент-Эдмундс, чтобы передать вам некоторые бумаги, недавно обнаруженные мною при разборе архива покойного деда. Сдается мне, в них есть кое-что, касающееся и вашей семьи.

— Весьма вам признателен, мистер Кроум. Не окажете ли вы мне честь пройти в гостиную и выпить стаканчик белого вина — мы могли бы посмотреть эти бумаги вместе… миссис Чиддок, а вы, как я уже сказал, займитесь проветриванием этой комнаты… Да, здесь умер мой дед… Да, из-за дерева тут, пожалуй, чуточку сыровато… Хватит, не желаю больше ничего слышать. Извольте выполнять, что вам сказано… Так что, мистер Кроум, пойдемте?

Они направились в кабинет. Пакет, доставленный мистером Кроумом (к слову, незадолго до того ставшим членом Совета Клэр-холл в Кембридже, а впоследствии выпустившим превосходное издание Polyaenus^[13]), содержал, помимо всего прочего, заметки, сделанные старым викарием по случаю смерти сэра Мэтью Фелла. Так сэр Ричард впервые столкнулся с загадочными Sortes Biblicae,^[14] о которых вы уже знаете, и они его основательно позабавили.

— Ладно, — промолвил он. — Один совет дедовской Библии звучит по крайней мере внятно: «Сруби его». Если имеется в виду ясень, то я этим советом воспользуюсь. Это источник сырости и сущий рассадник лихорадки.

В комнате находились книги, однако сэр Ричард еще только ожидал прибытия собранной им библиотеки, для которой оборудовалось специальной помещение, так что здесь их было немного.

Баронет оторвал взгляд от бумаг, поднял глаза на книжный шкаф и промолвил:

— Интересно, а эта Библия-пророчица все там же? Кажется, я ее вижу. Ну-ка…

Он пересек комнату и достал из шкафа толстую, небольшого формата Библию, разумеется имевшую на следующем за титульным чистом листе сделанную от руки надпись «Мэтью Феллу от его любящей крестной Энн Элдус, 2 сентября 1659 г.».

— Было бы неплохо испытать Библию снова, мистер Кроум, — воскликнул баронет, — Ручаюсь, в Книге Чисел мы найдем что-нибудь интересненькое… а хоть бы вот: «Ты станешь искать меня поутру, но всуе». А, каково? Ваш дед наверняка счел бы это первоклассным предсказанием. Ну а с меня хватит пророков, сказки все это. Но документы и вправду интересные, так что вам, мистер Кроум, я весьма благодарен. Понимаю, что вы очень спешите, но позвольте предложить хотя бы еще один стаканчик вина…

Радушие сэра Ричарда было вполне искренним, ибо ему весьма понравилась присущая нежданному визитеру манера держаться и говорить, однако тот и вправду торопился, так что на сем они распрощались.

После обеда прибыли иные гости — епископ Килмор, леди Мэри Херви, сэр Уильям Кентфилд и другие. В пять позвали к обеду, за ним последовали вино и карты, после чего все отправились спать.

Следующее утро, вместо того чтобы отправиться с остальными на охоту, сэр Ричард провел в беседе с епископом. Сей прелат, в отличие от большинства ирландских епископов той поры, не только посещал свою епархию, но жил там довольно продолжительное время. И вот, когда они прогуливались по террасе и разговаривали о возможных усовершенствованиях и переделках в усадьбе, он указал на окно в западном крыле и промолвил:

— Знаете ли, сэр Ричард, что вам нипочем не удалось бы заставить кого бы то ни было из моей ирландской паствы заночевать в этой комнате.

— Почему, милорд? — удивился баронет. — Это ведь, уже можно сказать, моя спальня.

— Ну, наши ирландские крестьяне верят, что спать близ ясеня не к добру, а у вас здоровенный ясень вымахал возле самого окна. Возможно, — епископ улыбнулся, — их предрассудок не столь уж нелеп: мне вот кажется, что проведя там ночь, вы выглядите не больно, то свежим.

— Ясень тому виной или что другое, — признался сэр Ричард, — но спалось мне и впрямь неважно. Но ничего, дерево завтра же будет спилено.

— Полностью одобряю ваше решение. Вряд ли дышать таким сырым воздухом полезно для здоровья.

— Дело, пожалуй, не в воздухе, я ведь спал с закрытым окном. Просто всю ночь мешал какой-то скрип: не иначе как листья терлись о стекло. Ветви-то, наверное, дотянулись уже до самого окна.

— Это вряд ли, сэр Ричард, — возразил епископ. — Взгляните с этой точки — видите? Ни одна из ветвей не достанет до стекла. Ну, разве что в сильный ветер, но ведь ветра ночью не было. Между концом самой длинной ветки и окном будет не меньше фута.

— А ведь вы правы, милорд. Интересно, что же в таком случае скреблось в окошко? Да и пыль на внешнем подоконнике исчерчена какими-то следами.

Обсудив несколько гипотез, джентльмены сошлись на том, что скорее всего виной случившемуся крысы, которые взобрались на подоконник по плющу. То была догадка епископа, и сэра Ричарда она устроила.

День прошел безо всяких происшествий и закончился тем, что гости, пожелав хозяину и друг другу спокойной ночи, разошлись по спальням.

А теперь представим себе, что мы находимся в спальне сэра Ричарда. Свет потушен, сквайр лежит в постели. Комната расположена прямо над кухней, ночь снаружи тиха и тепла, так что окно распахнуто настежь.

В комнате почти нет света, но если вы вглядитесь во мрак, то вам может показаться, будто спящий сэр Ричард быстро, но совершенно бесшумно движет туда-сюда головой. А присмотревшись еще пристальнее, поймете, сколь же обманчива может быть темнота. Оказывается, у него несколько голов: круглые, лохматые, бурые, они мельтешат, иные даже на уровне его груди. Конечно, это всего лишь страшная иллюзия, но… бесшумно, словно кошка, нечто соскакивает с кровати, взбирается на подоконник и в мгновение ока исчезает снаружи. Вот и второе такое же существо… третье… четвертое… Теперь все в комнате недвижно.

Ты станешь искать меня поутру, но всуе

Как и сэр Мэтью, сэр Ричард был найден в своей постели мертвым, опухшим и почерневшим.

Бледные, ошеломленные толпились под окном прознавшие об этом гости и слуги. Насчет причин смерти высказывались всяческие догадки — говорили и об итальянских отравителях, и о папских лазутчиках, и просто о зараженном воздухе, — а вот епископ Килмор молчал и смотрел на ясень. Его внимание привлек сидевший в развилке ветвей и с интересом высматривавший что-то в большом дупле белый котенок.

Неожиданно, стараясь нагнуться пониже, он сорвался с ветки и упал прямо в отверстие. Шум падения заставил многих поднять глаза.

Способность кошек издавать громкие крики известна большинству из нас, но такого истошного вопля, какой донесся из дупла старого ясеня, не слышал, наверное, никто. Затем внутри явственно послышалась какая-то возня. Леди Мэри Хэрви лишилась чувств на месте, а домоправительница, зажав уши, пустилась наутек.

Епископ Килмор и сэр Уильям Кентфилд остались на месте, хотя кошачий крик и на них подействовал так, что сэру Уильяму пришлось пару раз сглотнуть, прежде чем он смог наконец вымолвить.

— Чувствую, милорд, это не простое дерево. Там есть что-то внутри, и я намерен не откладывая выяснить, что именно.

Возражений не последовало. Принесли лестницу, один из садовников забрался наверх и заглянул в дупло, однако ничего путного не разглядел — разве что ему показалось, будто внутри что-то шевелится.

Тогда сэр Уильям распорядился раздобыть фонарь и спустить его в дупло на веревке.

— Мы должны докопаться до сути, милорд, — говорил он епископу. — Я готов поклясться своей жизнью, что тайна этих ужасных смертей сокрыта именно там.

Садовник поднялся по лестнице во второй раз и осторожно спустил фонарь в дупло, склонившись над ним сверху. Сначала все присутствующие увидели на его лице лишь желтоватый отблеск, а затем вдруг на нем появилось выражение невероятного ужаса и отвращения. Громко вскрикнув, садовник свалился с лестницы (к счастью, его успели подхватить на руки), а фонарь упал внутрь дерева.

Слуга был без чувств, и добиться от него связного рассказа удалось очень не скоро. Но до того времени многое прояснилось и так. Упав, фонарь, должно быть, разбился и поджег устилавшую дно дупла сухую древесную труху. Через несколько минут изнутри повалил дым, а там появились языки пламени. Дерево загорелось.

Зрители обступили его кольцом, держась на расстоянии нескольких ярдов, а сэр Уильям и епископ послали людей за топорами, вилами и всем прочим, что могло послужить оружием. Было очевидно, что какие бы твари не угнездились в стволе ясеня, пожар выгонит их наружу.

Так оно и вышло. Сперва над дуплом приподнялся горящий шар размером примерно с человеческую голову, но тут же упал обратно. Это повторилось пять или шесть раз, но в конце концов этот шар выскочил-таки наружу, свалился с дерева и упал на траву, где, спустя миг, затих. Подойдя к нему так близко, как только осмелился, я увидел перед собой мертвого паука — огромного, ядовитого, страшного, но всего лишь паука. По мере того как ствол прогорал все глубже, наружу выскакивали новые и новые мерзкие, покрытые серыми волосами твари.

Ясень горел весь день, пока остатки ствола не развалились на куски, и все это время люди убивали спасавшихся от огня тварей. Наконец, когда уже довольно давно ни один паук не высовывался, они осторожно подступили поближе и внимательно осмотрели корни.

«Внизу, — сообщал впоследствии епископ Килмор, — обнаружилась закругленная нора с двумя или тремя телами все тех же, видимо задохнувшихся от дыма, страшилищ». Но куда более любопытным мне представляется другое: у стенки этого логовища нашли скелет, а точнее сказать, обтянутый кожей костяк человеческого существа с сохранившимися черными волосами. Осмотр останков позволил установить, что они несомненно принадлежали женщине, умершей около полувека назад.

Номер 13

Видное место среди городов Ютландии по справедливости занимает Виборг. В нем находится резиденция епископа, имеется весьма красивый, хотя и совсем недавней постройки собор, а также очаровательный сад с живописным прудом, где можно увидеть множество аистов. Совсем неподалеку находится Хальд, считающийся одной из главнейших достопримечательностей Дании, а также Финдеруп, где в 1286 году, в день Св. Цецилии Марек Стиг убил короля Эрика Глиппинга. В семнадцатом столетии, после вскрытия королевской гробницы на черепе обнаружили следы пятидесяти шести ударов, нанесенных булавой с квадратным навершием. Впрочем, я не пишу путеводитель.

В городе есть вполне приличные гостиницы. «Прайслер» и «Феникс», говорят, таковы, что лучше и не пожелаешь, однако мой кузен, о чьих впечатлениях пойдет речь ниже, при первом посещении Виборга предпочел «Золотой лев». Впоследствии он в этой гостинице не останавливался, а по какой причине — прояснится в дальнейшем.

Надо заметить, что «Золотой лев» является одним из весьма немногих городских строений, переживших Большой Пожар 1726 г., уничтоживший старый собор, ратушу и многие другие интересные сооружения. Го

Клонившееся к закату солнце освещало впечатляющий фасад, подчеркивая все его достоинства, когда ко входу подошел мой кузен. Очарованный видом этого осколка старой Ютландии, он решил, что в такой гостинице ему будет по-настоящему хорошо и уютно.

Дело, которое привело мистера Андерсона в Виборг, я бы назвал не совсем обычным. Занимаясь исследованиями в области церковной истории Дании, он установил, что в архиве виборгской ратуши сохранились уцелевшие от пожара документы, относящиеся к последним дням существования в стране Римско-католической церкви. Это подтолкнуло его к решению провести немалое — возможно, около двух или трех недель — время в изучении и копировании оных бумаг, а в «Золотом льве» он надеялся снять такой просторный номер, какой можно будет использовать в качестве спальни и кабинета одновременно. Выслушав пожелания кузена и поразмыслив, хозяин гостиницы предложил джентльмену самому осмотреть две-три свободные комнаты и самому выбрать подходящую. Джентльмен с этим предложением согласился.

От верхнего этажа он отказался сразу, ибо остановиться там означало обречь себя на бесконечные хождения вверх-вниз по лестнице, на третьем этаже не имелось номера нужного размера, и лишь на втором можно было сделать выбор из двух-трех годных по величине комнат.

Хозяин настоятельно рекомендовал № 17, однако мистер Андерсон указал, что его окна выходят на стену соседнего дома и, стало быть, всю вторую половину дня там будет темно. Лучшими вариантами представлялись ему номера 12 и 14: окна обоих выходили на улицу, и он находил, что прекрасный вид и превосходное освещение с лихвой компенсируют уличный шум.

Наконец, он остановил свой выбор на № 12, отличавшемся непривычной продолговатой формой, но, подобно всем соседним комнатам, имевшем три окна и высокий потолок. Картин, если не причислять к таковым печатный оттиск с видом города 1820 года, не было, но помещение украшала старинная чугунная печь с рельефным изображением жертвоприношения Авраама и надписью «i Bog Mose, Cap 22».

Близилось время ужина, но, когда Андерсон, умывшись, спустился по лестнице, колокольчик еще не прозвонил. От нечего делать он принялся изучать список своих соседей-постояльцев. Как это принято в Дании, их имена были обозначены на разлинованной доске, где каждая строка начиналась с занимаемого номера. Особого внимания перечень не заслуживал: в нем значились sagforer или юрист, некий немец и несколько торговцев из Копенгагена. Пищу для размышлений могло предложить разве что отсутствие строки с номером 13, однако Андерсон, бывавший в Дании и прежде, заметил, что здесь это обычное дело. Невольно задумавшись о силе распространенных суеверий, он решил поинтересоваться у хозяина, часто ли ему попадались клиенты, нипочем не желавшие занимать тринадцатую комнату.

Я пересказываю вам эту историю в том виде, в каком услышал от кузена, а тот не особо распространялся насчет событий первого ужина в гостинице и последовавшего за ним вечера, ничем не примечательного и посвященного преимущественно распаковке одежды, книг и бумаг. Ближе к одиннадцати мистер Андерсон решил лечь спать, однако он, как и многие в наше время, имел привычку непременно прочесть перед сном хотя бы несколько страниц. И тут выяснилось, что книга, которую он читал в поезде и которую — а не какую-либо другую — хотел продолжить читать сейчас, осталась в кармане его плаща, висевшего на крюке перед столовой.

Спуститься за ней было минутным делом, а освещение в коридорах позволяло без труда найти обратную дорогу. Во всяком случае, так ему казалось; однако, когда он вернулся и взялся за дверную ручку, оказалось, что дверь не открывается ни наружу, ни вовнутрь. Кроме того, изнутри донесся звук, сильно походивший на торопливое движение. Поняв, что, видимо, пытается открыть не ту дверь, кузен поднял глаза и увидел подтверждение своей догадки — табличку с номером 13. Его комната должна была находиться слева, где она и оказалась. Уже улегшись в постель, прочтя несколько страниц и потушив свет, он вдруг вспомнил о тринадцатом номере, имевшемся в гостинице, но отсутствовавшем на доске регистрации, и пожалел, что не занял это помещение. Возможно, таким образом ему удалось бы оказать хозяину маленькую услугу, предоставив ему возможность рассказывать повсюду о благородном английском джентльмене, прожившем в «несчастливом» номере три недели и оставшемся весьма довольным. Но, в конце концов, соседнее помещение могли использовать для каких-либо служебных или хозяйственных нужд, да и вряд ли оно такое же просторное, как это. Сонным взглядом Андерсон обвел свою, освещенную лишь слабым отблеском уличного фонаря комнату и подивился любопытному оптическому эффекту. Обычно полумрак зрительно увеличивает помещение, это же выглядело так, словно сделалось уже, но, пропорционально сужению, выше. Впрочем, у него уже слипались глаза и задумываться о такой ерунде не было ни малейшей охоты.

На следующий день по прибытии Андерсон заявился в Виборгский архив. Встретили его, по датскому обычаю, весьма радушно, и разрешение на доступ ко всем, представлявшим для него интерес документам было получено без малейших препон. Причем документов этих оказалось куда больше, а сами они куда содержательнее, чем он ожидал. Помимо официальных бумаг, в архиве хранилась переписка последнего в городе римско-католического епископа Йоргена Фриса, содержавшая множество чрезвычайно любопытных сведений личного характера. Как выяснилось, в Виборге ходило немало толков касательно некоего, принадлежавшего оному епископу дома. Сам прелат там не жил, а арендовавший его человек имел, во всяком случае в глазах сторонников протестантской партии, весьма дурную славу. Его называли «позором города», уверяя, будто, практикуя тайные учения и гнусные искусства, он дошел до того, что продал душу врагу рода человеческого. Протестанты, естественно, считали единственной причиной безнаказанности сего злонравного изверга и кровопийцы покровительство Римской церкви в целом и епископа в частности. Епископ с негодованием отвергал подобные упреки, заявляя, что сам испытывает глубочайшее отвращение к черной магии, и одновременно указывая, что такого рода обвинение требует доказательств. Он настаивал на непременном рассмотрении дела в суде (разумеется, духовном), который единственно сможет отделить зерна от плевел и установить истину. По его словам выходило, что, если помимо выдвигаемых против магистра Николаса Франкена голословных обвинений суду будут представлены еще и серьезные улики, он не колеблясь утвердит обвинительный приговор.

Рабочий день в архиве подошел к концу прежде, чем Андерсон успел прочитать письмо протестантского пастора Расмуса Нильсена, но смысл его, как стало ясно из беглого просмотра, сводился к тому, что верующие более не считают себя обязанными следовать решениям римского клира, а потому столь важное и значительное дело никоим образом не может быть отдано на произвол епископского суда.

Из хранилища мистер Андерсон вышел вместе с работавшим там пожилым джентльменом и разговор у них, естественно, зашел о помянутых мною выше бумагах.

Герр Скавеннус, хранитель архива Виборга, при всей своей осведомленности относительно находившихся в его ведении материалов, не являлся знатоком документов периода Реформации и живо заинтересовался тем, что услышал от кузена. Заявив, что с нетерпением ждет, когда мистер Андерсон опубликует результаты своей работы, почтенный архивариус добавил:

— Признаюсь, для меня так и осталось загадкой, где же стоял пресловутый дом епископа Фриса. Я тщательно изучил топографию старого Виборга, но, к великому сожалению, в хранящейся большей частью в нашем архиве, относящейся к 1560 году описи имущества епископа отсутствует запись о его городской собственности. Ну да ладно, когда-нибудь да найду.

Проделав моцион — долгий ли и где именно я уже не припомню — Андерсон вернулся в «Золотой лев», где его ждали ужин и постель. Уже направляясь к себе, он вспомнил, что забыл переговорить с хозяином насчет тринадцатого номера, и во избежание недоразумений решил перед тем, как затрагивать эту тему, еще раз удостовериться в существовании такового.

Что оказалось совсем нетрудно, благо дверь с соответствующей табличкой находилась рядом с его собственной. И, как бы ни использовался этот номер, он явно не пустовал: задержавшись у двери, мистер Андерсон услышал резко оборвавшиеся по ту сторону шаги, а потом прерывистое, как у сильно взволнованного человека, дыхание.

Войдя в свою комнату, он не мог не подивиться тому, что она казалась гораздо меньше, нежели при первом, определившем его выбор, осмотре. Впрочем, это вызвало лишь легкое разочарование: в конце-концов, окажись номер и впрямь тесноватым, ничто не мешало ему обратиться к хозяину и переселиться в другой. Но тут Андерсону понадобилось что-то (насколько я помню — носовой платок), находившееся в чемодане, поставленном носильщиком на не слишком подходящий для этого стул или табурет в самом удаленном от постели углу комнаты. Как ни странно, чемодана нигде не было видно. Решив, что слуги переложили его содержимое в шкаф, мой кузен заглянул туда, но ничего подобного не обнаружил. Это вызвало досаду, хотя мысль о краже была отметена сразу же. Зная, что хищения в Дании весьма редки, он решил, что всему виной какое-нибудь нелепое недоразумение, и решил строго поговорить на сей предмет с горничной. Однако дело было не столь важным, чтобы не могло подождать до утра, так что звонить в колокольчик и беспокоить слуг мистер Андерсон не стал. Подойдя к окну (заметим, к правому), он выглянул на тихую улицу. Прохожих в этот поздний час не было, глухая стена здания напротив тонула в темноте.

Поскольку светильник находился у него за спиной, он ясно видел на этой стене свою собственную тень, равно как и тень бородатого постояльца из расположенного слева одиннадцатого номера. Этот последний прошелся пару раз по комнате в одной сорочке, причесался и накинул ночной халат. Но, пожалуй, больший интерес вызвала у него тень соседа из номера 13, который, как и сам Андерсон, опершись локтями о подоконник, выглядывал на улицу. Впрочем, слово «сосед» было употреблено здесь условно; тень не давала возможности определить, мужчина это или женщина, позволяя отметить лишь высокий рост, худобу и головной убор вроде ночного колпака. В комнате мерцал красноватый свет: по-видимому, лампа находилась под красным колпаком или абажуром. Желая присмотреться к этой фигуре, Андерсон высунулся из окна, но складка падавшей на подоконник светлой, может быть, белой занавески не дала ему разглядеть побольше.

На улице послышались отдаленные шаги, и гость номера 13 (за неимением доказательств противного будем, все-таки именовать его в мужском роде), видимо, решил, что негоже маячить перед окном в неглиже. Он резко отпрянул, и красный свет в его комнате погас. Куривший сигарету Андерсон положил окурок на подоконник и отправился спать.

На следующее утро его разбудила stuepide (горничная), принесшая горячую воду. Встрепенувшись и с трудом припомнив спросонья нужные датские слова, он, стараясь выговаривать их как можно четче, сказал:

— Вы не должны трогать мой чемодан. Где он?

Как ни странно, служанка лишь рассмеялась и ушла, не дав никакого ответа.

Сильно раздосадованный, Андерсон присел на постели, вознамерившись вернуть ее и устроить выволочку, но так и остался сидеть с раскрытым ртом, уставясь перед собой: сумка стояла на табурете, точно там, куда носильщик поставил ее по прибытии. Для кузена, всегда гордившегося точностью своих наблюдений, это явилось основательным потрясением: он решительно не понимал, как мог не увидеть чемодана вчера вечером.

Так или иначе, дневной свет не только позволил найти «пропавший» чемодан, но и вернул просторной, с тремя окнами, комнате ее истинный размер. Постоялец удостоверился, что выбор его был отнюдь не плох. Уже одевшись, он подошел к центральному из трех окон, чтобы взглянуть на погоду, и испытал еще одно потрясение. Если судить по прошлому вечеру, то его наблюдательность решительно никуда не годилась. Андерсон готов был присягнуть десять раз подряд, что перед сном оставил окурок на подоконнике правого окна, но сейчас он как ни в чем не бывало лежал на среднем.

Направляясь на завтрак, мой кузен отметил, что хотя и сам несколько припозднился, постоялец из тринадцатого задерживается основательнее: его сапоги еще стояли перед дверью. Мужские сапоги, стало быть, номер занимает не леди, а джентльмен, — подумал Андерсон, и тут его взгляд упал на табличку над дверью. Там красовалась цифра 14. Он решил, что второпях прошел мимо и вознегодовал на себя: как мог аккуратный, методичный и ценящий во всем точность человек допустить в течение всего лишь двенадцати часов три столь нелепые ошибки?! Рассерженный кузен повернул обратно и с удивлением обнаружил рядом с номером 14 номер 12, то есть свой собственный. Никакого тринадцатого не было.

Несколько минут Андерсон вспоминал, что было им съедено и выпито за последние двадцать четыре часа, а потом махнул рукой. Если его подводят глаза или голова, подтверждений тому искать нечего — они обнаружатся вскоре, во множестве и сами собой. Но если с ним все в порядке, значит, здесь происходит нечто любопытное. В любом случае стоит проследить за дальнейшим ходом событий.

В течение дня он продолжал изучать уже упоминавшуюся мною переписку епископа и, к своему разочарованию, нашел ее неполной. Так, по делу магистра Николаса Франкена удалось обнаружить лишь еще одно письмо, адресованное епископом Йоргеном Фрисом пастору Расмусу Нильсену. Епископ писал:

…Хотя мы ни в малейшей степени не приемлем высказанные вами касательно нашей юрисдикции суждения и, буде потребуется, готовы всячески отстаивать наши права, в настоящий момент предмет спора отсутствует в силу того, что возлюбленный нами и облеченный нашим доверием магистр Николас Франкен, против коего вы злонамеренно дерзнули выдвинуть заведомо ложные обвинения, ныне отлучен от нас. Однако в ответ на дальнейшие ваши утверждения, будто бы Апостол и Евангелист Св. Иоанн в своем божественном Апокалипсисе подразумевает святую Римскую церковь под символическим образом Алой Женщины, считаю необходимым указать, что, да будет вам известно…

…далее следовали сугубо богословские рассуждения.

Все попытки Андерсона отыскать какие-либо другие письма или бумаги, способные пролить свет на то, как, почему и куда «отлучился» casus belli^[15] полемизировавших церковников, Николас Франкен, не увенчались успехом: оставалось лишь предположить, что Франкен скончался. А поскольку разница между датами последнего письма Нильсена (когда магистр, очевидно, был жив) и послания епископа составляла всего два дня, кончина эта была скоропостижной.

Во второй половине дня мистер Андерсон посетил Хальд, попил чаю в Беккелунде и, хотя пребывал в несколько нервическом состоянии, все же отметил отсутствие каких-либо признаков головной боли или расстройства зрения, чего опасался, памятуя о событиях утра.

— За ужином он оказался рядом с хозяином гостиницы.

— Скажите, — промолвил он спустя некоторое время после того, как между ними завязалась беседа, — почему в большинстве гостиниц вашей страны из списка комнат исключается № 13? Вот, вижу, и на вашей доске его нет.

— Подумать только, вы это заметили! — не без удивления воскликнул хозяин. — Признаюсь, мне и самому случалось задумываться на сей счет. Образованный человек — говорил я себе — не должен разделять вздорные суеверия. Мне, знаете ли, довелось учиться в Виборгской городской школе, а наш директор всегда выступал против предрассудков. Он уже много лет как умер, а какой прекрасный был человек — и на все руки мастер, и голова варила. Вот помню как-то в снежный денек мы, мальчишки…

Тут трактирщик погрузился в воспоминания.

— Так, стало быть, вы ничего не имеете против тринадцатого номера? — вернулся к интересовавшему его вопросу Андерсон.

— А? Ну, конечно. Понимаете, отец сызмальства готовил меня к трактирному делу. Сам он поначалу держал постоялый двор в Аархуусе, ну а уж как мы родились, переехал сюда, в свои родные места. Хозяйствовал в «Фениксе» до самой своей смерти — это было в 1876 году. Ну а я пошел по его стопам: сперва завел дело в Силькенборге, а в прошлом году купил этот дом…

Последовала масса подробностей относительно состояния гостиницы на момент покупки, но Андерсон снова перехватил инициативу:

— А когда вы обосновались здесь, в гостинице был номер 13?

— Нет, нет. Я как раз собирался об этом рассказать. Видите ли, в таком заведении, как наше, останавливаются по большей части разъезжие торговцы, народ не шибко образованный. Попробуйте поселить кого-нибудь из них в № 13! — да он лучше станет спать на улице! Мне лично без разницы, какой на моей комнате написан номер, но этим невеждам втемяшилось, будто число тринадцать приносит несчастье. Среди них ходит уйма историй про людей, переночевавших в тринадцатом номере и то ли проснувшихся не такими, как прежде, то ли потерявшими после этого лучших своих клиентов, то ли и то и другое разом… — хозяин выразительно вздохнул.

— В таком случае, как же вы используете свой тринадцатый номер? — спросил Андерсон, сам чувствуя, что в его голосе звучит никак не соответствующее малозначительности вопроса волнение.

— Мой? Разве я не сказал, что у меня такого номера нет? Вы и сами должны бы это заметить: ведь будь он, так находился бы по соседству с вашим.

— Да я просто подумал… Признаться, мне показалось, будто я видел дверь с таким номером рядом со своей. Я был уверен, что такой номер есть.

Как и ожидал Андерсон, герр Кристенсен посмеялся над подобным предположением и еще раз заверил гостя в том, что номера 13 в гостинице нет, как не было и при прежних хозяевах.

Сказанное несколько успокоило Андерсона, однако известная неуверенность сохранялась, и, дабы развеять ее и окончательно решить вопрос о своих иллюзиях, он решил попозже вечерком пригласить хозяина выкурить с ним сигару. Прекрасным предлогом для визита стало предложение посмотреть фотографии английских городов.

Польщенный этим приглашением, герр Кристенсен принял его весьма охотно. Он обещал прийти в десять часов, и Андерсон удалился, намереваясь написать перед этим несколько писем. Стыдясь своей робости и растерянности, он тем не менее так и не решился еще раз проверить в одиночку вопрос о существовании тринадцатого номера и предпочел подойти к своей двери с другой стороны, пройдя мимо номера 11. Войдя в комнату, он окинул ее торопливым, подозрительным взглядом, но, хотя она и показалась ему меньше, чем должна бы быть, никаких других странностей замечено не было. Вопрос о чемодане не мог возникнуть снова, поскольку Андерсон самолично переложил его содержимое в шкаф, а чемодан отправил под кровать. Не без усилия, но ему удалось выбросить мысль о номере 13 из головы и сесть за письма.

Соседи ничем не нарушали спокойствия. Порой где-то в коридоре открывалась дверь и наружу выставляли пару сапог, да разок мимо его комнаты, напевая что-то себе под нос, прошел торговец. Больше шуму доносилось снаружи: то шаги на плитняке тротуара, то грохот колес на скверной булыжной мостовой.

Покончив с письмами, Андерсон приказал принести виски с содовой, подошел к окну и принялся рассматривать высившуюся напротив глухую стену с отражавшимися на ней тенями.

Насколько он помнил, номер 14 занимал адвокат: степенный, уравновешенный господин, даже за обедом не отрывавшийся от лежавших рядом с тарелкой деловых бумаг. Но, по всей видимости, за маской сдержанности скрывалась буйная натура, которой он давал волю оставшись наедине с собой. Иначе с чего бы ему пускаться в пляс? А он танцевал: движения тени из соседней комнаты не оставляли в этом ни малейших сомнений. Снова и снова в проеме окна возникала машущая руками фигура, а худощавая нога вскидывалась с поразительной ловкостью. Вероятно, почтенный законник плясал босиком, да и пол в его комнате был хорошо уложен: во всяком случае, оттуда не доносилось ни звука. Sagforer repp Андерс Йенсен, танцующий в десять часов вечера в гостиничном номере, являл собой зрелище столь необычное, что мысли Андерсона, подобно мыслям Эмили в «Удольфских Тайнах»,^[16] сложились в следующие строки:

Не постучись в этот момент в дверь хозяин гостиницы, читателю, возможно, было бы предложено стихотворение подлиннее. Едва герр Кристенсен переступил порог, как на его лице появилось удивленное выражение: похоже, ему, как и мистеру Андерсону, что-то в облике комнаты показалось необычным. Однако на сей счет он высказываться не стал. Фотографии мистера Андерсона заинтересовали его до чрезвычайности, тем паче что иные из них послужили отправной точкой для многословных воспоминаний. Трудно представить, как смог бы мой кузен перевести разговор на интересующую его тему, если бы адвокат неожиданно не принялся еще и петь. Причем петь так, что не оставалось сомнений: он либо пьян, либо сошел с ума. Голос был высокий, тонкий и хрипловатый, словно певец давно не прочищал горло. О словах или мелодии не шло и речи: голос то взмывал, достигая поразительной высоты, то раскатывался продолговатым стоном на манер то ли органа, то ли зимнего ветра в печной трубе, то внезапно обрывался. Звук производил столь пугающее впечатление, что будь Андерсон один, он, наверное, удрал бы отсюда со всех ног.

Хозяин сидел с разинутым ртом.

— Ничего не понимаю, — вымолвил он наконец, утирая пот со лба. — Сущий кошмар. Ни дать ни взять, мартовский кот!

— Он, часом, не сошел с ума? — спросил Андерсон.

— Похоже на то, — отозвался трактирщик. — Вот ведь печальная история. Такой хороший постоялец. Я слышал, он весьма удачно начал свою карьеру. У него молодая жена, малые дети, и вот…

И вот именно в этот момент послышался стук в дверь. Стучавший вошел, не дожидаясь приглашения, и им оказался не кто иной, как недавно поминавшийся адвокат — в дезабилье, со всклоченными волосами и весьма рассерженный.

— Прошу прощения, сэр, — начал он, — но я был бы очень обязан вам, если бы вы любезно прекратили…

Тут он осекся, уразумев, что ни один из находившихся перед ним людей явно не имеет отношения к несусветному шуму, тем паче что после недолгого затишья душераздирающее «пение» возобновилось, причем в еще более разнузданной манере.

— Святые небеса, что тут творится? — вырвалось у адвоката. — Где это? Кто это? Я случайно не спятил?

— Герр Йенсен, шум определенно доносится из вашей комнаты. Может быть, кот застрял в дымоходе?

В данном случае Андерсон высказал первое, что пришло ему на ум, лишь бы что-то сказать: все лучше, чем стоять молча и слушать безумные вопли. Хозяин побледнел: на лбу выступил пот, дрожащие руки вцепились в подлокотники кресла.

— Нет, — возразил адвокат, — это невозможно. Нет у меня никакого дымохода. И потом, шум определенно доносился из соседней комнаты. Поэтому я сюда и пришел.

— Скажите, а вы не приметили еще одну дверь, между моей и вашей? — живо полюбопытствовал Андерсон.

— Нет, сэр, — резко ответил герр Йенсен. — По крайней мере, сегодня днем ее не было.

— Вот как? — гнул свое Андерсон — А вечером?

— Ну…. -замялся адвокат, — признаться, я не берусь с уверенностью…

Неожиданно какофоническое пение оборвалось. Певец негромко, но проникновенно рассмеялся, а потом все стихло.

— Ну! — сурово обратился адвокат к хозяину гостиницы. — Соблаговолите объясниться, герр Кристенсен. Как прикажете это понимать?

— Боже мой! — простонал Кристенсен. — Откуда мне знать? Джентльмены, я сам понимаю не больше вашего. Не приведи Бог услышать такое снова!

— Это точно, — подтвердил Йенсен и тихонько пробормотал что-то себе иод нос. Андерсону показалось, будто он разобрал слова из Псалтыри — «Omnis spiritus lauder Dominum»,^[17] но уверенности в этом не было.

— Мы втроем должны что-то предпринять, — заявил англичанин, — Может, зайдем в соседнюю комнату и глянем, что к чему?

— Бесполезно! — заныл хозяин. — Это ведь комната герра Йенсена. Он сам оттуда пришел.

— Не уверен, — возразил адвокат. — Думаю, этот джентльмен прав: надо пойти и посмотреть.

Прихватив трость и зонтик — единственные оказавшиеся под рукой предметы, способные пригодиться для обороны, — все трое, не без дрожи, вышли в коридор. Снаружи царила мертвая тишина, но из-под соседнейдвери пробивался свет. Подойдя к ней, Йенсен потянул за ручку, подергал, потом энергично ее затряс. Дверь не поддалась.

— Герр Кристенсен, — обратился адвокат к хозяину, — может быть, вы сходите и приведете кого-нибудь из ваших слуг? Это дело необходимо довести до конца.

Кивнув, хозяин поспешил прочь, донельзя радуясь возможности оказаться подальше от странного места и связанных с ним событий. Йенсен и Андерсон остались перед дверью.

— Видите, — указал на табличку Андерсон, это номер 13.

— Да, — кивнул адвокат, — Вот ваша дверь, а вот моя.

— Днем в моей комнате три окна, — заметил Андерсон, с трудом подавляя нервный смешок.

— Клянусь Св. Георгием, в моей тоже! — отозвался адвокат, повернувшись лицом к собеседнику и спиной к двери. В тот же миг дверь отворилась и протянувшаяся оттуда рука в рваном, пожелтевшем, полотняном рукаве ухватила его за плечо. Сквозь дыры в полотне была видна бледная кожа с длинными седыми волосами.

Андерсон поспел вовремя: с криком отвращения и испуга он оттащил Йенсена от двери, которая тут же захлопнулась. Изнутри донесся тихий смех.

Йенсен так ничего и не увидел, но когда услышал от Андерсона, какому риску только-что подвергался, перепугался до того, что предложил бросить всю эту затею и запереться в одной из их комнат.

Однако, пока он убеждал собеседника последовать данному предложению, подоспел, в сопровождении двух весьма настороженных и озабоченных с виду слуг, хозяин гостиницы. Йенсен встретил прибывших рассказом, отнюдь не вдохновившим их на подвиги. По правде сказать, работники побросали свои ломы и решительно заявили, что не собираются рисковать жизнью и совать нос в логовище дьявола. Хозяин был близок к отчаянию: он робел и сам, однако понимал, что если не разберется на месте со всеми этими странностями, то нанесет смертельный удар по репутации своего заведения. К счастью, Андерсон нашел способ воодушевить уже совсем было деморализованных слуг.

— Вот, значит, какова хваленая датская доблесть, — насмешливо заявил он — Я столько о ней слышал, а на поверку выходит, что все это одна болтовня. Это ж надо: бояться впятером войти в комнату к одному. Надобно кликнуть немца: уж он-то, наверное, не заробеет.

Устыдившись своего малодушия, слуги налегли на дверь.

— Осторожно, — предупредил Йенсен, — не теряйте головы. Хозяин, оставайтесь на свету, пусть один из ваших людей вскроет дверь, но, когда она подастся, не бросайтесь туда, очертя голову.

Слуги кивнули. Младший из них поднял лом и что было сил треснул по верхней панели, но результат оказался далеким от ожидаемого. Дерево не раскололось, а вместо треска раздался глухой стук, словно при ударе о прочную стену. Работник выронил свои инструмент и с криком схватился за локоть. На миг его возглас привлек к нему общее внимание, а когда Андерсон снова взглянул на дверь, ее уже не было. Она исчезла. Перед ним находилась оштукатуренная коридорная стена с выбоиной на том месте, куда ударил лом. Номера 13 не стало.

Некоторое время все стояли в оцепенении, молча таращась на глухую стену. Тишину нарушило донесшееся с низу, со двора, пение раннего петуха. Андерсон оглянулся на звук и в дальнем конце коридора, в выходившем на восток окне, увидел начавшее светлеть предрассветное небо.

— Может быть, — нерешительно предложил хозяин, — вы переберетесь пока в номер на двоих?

Ни Йенсен, ни Андерсон возражать не стали. После всего случившегося они предпочитали держаться вместе, а потому даже когда каждый из них ходил в свою комнату за вещами, второй отправлялся с ним и держал свечу. При этом они заметили, что в обоих номерах — и двенадцатом, и четырнадцатом — снова было по три окна.

На следующий день все свидетели ночных событий собрались в номере 12. Хозяин считал необходимым раскрыть странную тайну, однако вовсе не желал расширять круг посвященных. Двоим давешним работникам пришлось заняться плотницким ремеслом: сдвинув мебель, они, безнадежно повредив изрядное количество плашек, сняли примыкавшую к соседнему номеру часть пола.

— Вы, естественно, предположите, что там обнаружился скелет, — скажем, останки магистра Николаса Франкена. Но как бы не так. Единственным, что удалось выискать между балками, оказалась маленькая медная шкатулка. А в ней находился аккуратно сложенный лист пергамента с примерно двадцатью строками рукописного текста. Эта находка, сулившая ключ к разгадке необычайных явлений, весьма обрадовала как Андерсона, так и Йенсена (оказавшегося, в известном смысле, любителем палеографии).

В моем распоряжении имеется экземпляр астрологического труда, который я никогда не читал. Фронтисписом ему служит оттиск гравюры на дереве Нанса Зибальда Бехама — изображение сидящих вокруг стола мудрецов. Эта деталь может позволить знатокам идентифицировать данную книгу. В данный момент ее у меня под рукой нет, а название я запамятовал, но зато хорошо помню надписи на форзацах. По той простой причине, что за десять лет обладания помянутым томом мне не удалось даже уразуметь, с какой стороны надо браться за их чтение, не говоря уж о том, на каком языке они сделаны. Примерно в том же положении оказались, после долгого изучения извлеченного из медной шкатулки пергамента, и Йенсен с Андерсоном.

Через пару дней тщетных трудов Йенсен, более склонный к дерзновенным предположениям, высказал мысль, что это либо латынь, либо древнедатский.

Андерсон не решился высказывать никаких догадок и горел желанием поскорее передать и шкатулку, и пергамент Историческому обществу Виборга для последующего помещения в музей.

Всю эту историю он поведал мне несколько месяцев спустя, когда, сидя в лесу близ Упсалы, после посещения тамошней библиотеки мы (а точнее, я) потешались над договором, в соответствии с которым некий Даниил Салтениус (впоследствии профессор иврита в Кенигсберге) запродал себя Сатане. Андерсон особо не удивился.

— Молодой идиот, — промолвил он, имея в виду Салтениуса, на момент заключения сделки являвшегося всего лишь студентом, — Почем ему было знать, с какой компанией он связывается?

Когда я высказал по этому поводу обычные соображения, кузен лишь хмыкнул. Как раз в тот день он и рассказал мне то, о чем вы только что прочли, но отказался при этом от каких-либо заключений. Равно как не принял и ни одного из заключений, сделанных для него мною.

Граф Магнус

Каким образом бумаги, позволившие мне составить связный рассказ, попали в мои руки, читатель этих страниц узнает в последнюю очередь. Но что представляют собой эти материалы, я считаю нужным пояснить прежде, чем приступлю к самому повествованию. Отчасти они представляют собой подборку подготовительных заметок для книги о путешествиях из числа тех, какие были весьма популярны в 40–50-е гг. и прекрасным образцом коих может служить «Журнал пребывания в Ютландии и на Датских островах» Нораса Мэрриэта. В таких книгах, как правило, давались описания каких-либо редко посещаемых уголков Континента, иллюстрированные оттисками гравюр на дереве или на металле. Они содержали все сведения о дорогах, гостиницах, почтовой связи и прочих необходимых путешественнику вещах, какие обычно мы рассчитываем найти в хорошо изданном путеводителе с добавлением многочисленных бесед с просвещенными иностранными путешественниками, колоритными содержателями трактиров и словоохотливыми крестьянами, пересыпающими речь простонародными словечками. Короче говоря, в них содержалось немало всяческой болтовни.

Для меня все началось как раз с попытки собрать материал для подобной книги, но со временем работа свелась к разбору документов, оставшихся после одного-единственного путешественника, чье последнее путешествие стало для него роковым.

Автором вызвавших мой интерес бумаг являлся некий мистер Рэксолл, о котором, не будучи знаком с ним лично, я располагаю лишь косвенными, из этих самых бумаг и почерпнутыми сведениями. Судя по всему, он был старше среднего возраста, располагал некоторыми личными средствами и вел уединенный образ жизни. Не имея семейного гнезда и постоянного жилища, этот джентльмен селился в гостиницах или пансионах. Возможно, он тешил себя надеждой более прочно обосноваться где-нибудь в будущем, но это будущее так для него и не наступило. Возможно, случившийся в начале семидесятых годов пожар в Пантехниконе уничтожил большую часть материалов, способных пролить свет на прошлое Рэксолла, ибо он раз или два упоминал о своей собственности, находившейся в этом заведении. По некоторым намекам можно предположить, что он издал книгу об отдыхе в Бретани, но больше о этом труде я ничего сказать не могу, ибо все библиографические разыскания оказались тщетными. Должно быть, сочинение вышло в свет или анонимно, или под псевдонимом.

Изученных мною материалов, пожалуй, достаточно, чтобы сформировать по крайней мере поверхностное представление о характере этого, судя по всему, умного и образованного человека. По свидетельству календаря, он был весьма близок к тому, чтобы стать членом Совета Брэзеноуз — своего колледжа в Оксфорде. Насколько я могу судить, главным его недостатком являлась чрезмерная любознательность: возможно, для путешественника это не такой уж и порок, но именно он привел Рэксолла к погибели.

Последнее его путешествие было предпринято для написания книги о Скандинавии, не слишком хорошо известной англичанам в сороковые годы. Возможно, ему довелось прочесть какие-нибудь мемуары или труд по истории Швеции, натолкнувший его на мысль, что описание путешествия по этой стране, перемежаемое рассказами о деяниях ее выдающихся людей, может представлять немалый интерес. Рэксолл заручился рекомендательными письмами к влиятельным персонам и в начале лета 1863 г. приступил к осуществлению своего замысла.

Нет смысла рассказывать здесь о его поездке по северу страны, равно как и о нескольких неделях, проведенных в Стокгольме. Должен лишь упомянуть, что кто-то сведущий из тамошних жителей навел его на след хранившегося в старинной усадьбе в Западном Готланде ценного семейного архива и добыл для него разрешение ознакомиться с этими бумагами.

Помещичий дом, или berrgard, о котором идет речь, следует называть Rabak (произносится примерно как «Робек»), хотя данное наименование, кажется, относится ко всему имению. Это здание считается одним из лучших такого рода строений в стране и на помещенной в книге «Suecia antigua et moderna»^[18] гравюре Даленберга, выполненной в 1694 г., его можно видеть почти таким же, каким оно предстает взору туриста в наши дни. Возведенное в самом начале 17 в., оно и материалом — красный кирпич с каменной облицовкой, — и стилем напоминает английские усадебные постройки того же периода. Заложил его вельможа из могущественного рода де ла Гарди, потомки которого владеют им и поныне. Это родовое имя — де ла Гарди — мне еще не раз предстоит упомянуть.

Хозяева поместья приняли Рэксолла с величайшим радушием и предложили оставаться под их кровом столько времени, сколько продлятся его исследования. Однако же он, не желая никого обременять и не слишком полагаясь на свое знание шведского языка, предпочел поселиться в деревенском трактире, предоставлявшем, во всяком случае летом, вполне приемлемые условия проживания. Правда, размещение в трактире повлекло за собой необходимость каждодневно совершать короткую — примерно в милю — прогулку до усадьбы и обратно. Сам стоявший посреди разросшегося парка хозяйский дом почти скрывали могучие строевые деревья. Рядом находился обнесенный оградой сад, а за садом, возле одного из усеивавших окрестности маленьких озер, начинался самый настоящий лес. Пройдя лесом, вы могли подняться на скалистый, едва прикрытый тонким слоем почвы бугор, где стояла обнесенная забором из потемневших древесных стволов церковь, на взгляд англичанина представлявшая собой любопытное сооружение. И неф, и приделы были низкими, со скамьями и галереями. В западной галерее красовался ярко раскрашенный старинный орган с серебряными трубами. На плоском потолке художник 17 века поместил странную и страшноватую роспись на тему Страшного суда со множеством огненных всполохов, рушащихся зданий, объятых пламенем кораблей, вопящих грешников и ухмыляющихся демонов. С потолка свисали красивые бронзовые венцы, кафедра, украшенная маленькими, раскрашенными резными фигурками херувимов и святых, походила на кукольный домик, а к аналою крепилась стойка с тремя песочными часами. Впрочем, подобное убранство можно и поныне встретить во многих церквях Швеции, эту же отличало наличие пристройки к первоначальному зданию. У восточной оконечности северного придела повелением первого владельца усадьбы для него самого и его потомков возвели усыпальницу — внушительное строение, в плане представлявшее собой восьмиугольник со множеством овальных окон и сводчатой крышей, увенчанной похожим на тыкву шаром и вздымавшимся над ним шпилем — излюбленными архитектурными деталями тогдашних шведских зодчих. Выложенная медью крыша была выкрашена в черный цвет, тогда как стены усыпальницы, так же как и церковные, сияли ослепительной белизной. Из церкви доступа в усыпальницу не имелось, а с северной ее стороны находилось крыльцо со ступенями.

Пожалуй, стоит добавить, что мимо самой усыпальницы проходила тропа, путь по которой до деревни занимал всего три-четыре минуты.

В первый же день своего пребывания в Робеке мистер Рэксолл, найдя церковную дверь открытой, зашел внутрь и сделал подробное описание внутреннего убранства, то самое, с которым вы ознакомились в моем кратком изложении. Однако в усыпальницу он попасть не смог, а заглянув в замочную скважину, смог увидеть лишь мраморные изваяния, медные саркофаги и множество геральдических изображений, что вызвало у него естественное желание познакомиться с этими предметами поближе.

Впрочем, и архив, изучением которого он занялся в главном доме, оправдал его ожидания, ибо содержал как раз такие бумаги, какие требовались для написания книги: семейную переписку, купчие, счета и прочие документы, содержащие немало любопытных сведений о былых владельцах имения. О первом де ла Гарди эти рукописи повествовали как о человеке сильном, мужественном и суровом. Вскоре после возведения усадьбы в округе случился неурожай, и недовольство крестьян вылилось в нападение на некоторые поместья. Владелец Робека возглавил подавление восстания, твердой рукой привел мятежников к смирению и обуздал непокорство беспощадными карами.

В усадьбе имелся превосходный портрет первого владельца, и хотя данное мистером Рэксоллом описание не является исчерпывающим, можно заключить, что лицо вельможи поразило исследователя внутренней мощью, но отнюдь не красотой или добротой. Из слов Рэксолла можно даже заключить, что граф Магнус был на редкость безобразен.

В тот день, отужинав в усадьбе, мистер Рэксолл поздним, но ясным вечером пешком вернулся на постоялый двор, где сделал следующую запись. «Я должен постараться не забыть завтра же попросить церковного сторожа пустить меня в усыпальницу при церкви. Сегодня вечером он стоял на ступенях крыльца, и кажется, то ли открывал, то ли закрывал дверь, так что у него, наверное, есть ключ».

А на следующее утро у мистера Рэксолла состоялась продолжительная беседа с содержателем трактира. Поначалу я удивился, с чего ему вздумалось так подробно записывать россказни трактирщика, однако тут же сообразил, что, скорее всего, задуманная им книга должна была относиться к тем квазижурналистским произведениям, в которых использование всяческих толков вполне допустимо.

Так или иначе, по собственному признанию, Рэксолл ставил своей целью выяснить, сохранились ли в округе устные предания о графе Магнусе де ла Гарди, и если сохранились, то каким человеком он в них предстает. Выяснилось, что граф пользовался недоброй славой. Рассказывали будто он раскладывал на козлах, порол и клеймил крестьян всего лишь за опоздание в урочный день на барщину, а дома людей, без графского дозволения поселившихся в его владениях, таинственным образом загорались и сгорали дотла вместе с хозяевами. Но самое худшее — во всяком случае так считал не раз повторивший данное утверждение содержатель гостиницы — заключалось в том, что граф совершил Черное Паломничество и доставил оттуда нечто или кого-то.

Вы, конечно же, заинтересуетесь тем, что же это за Паломничество. Но ваше любопытство останется до поры неудовлетворенным, как осталось и любопытство Рэксолла, поскольку трактирщик наотрез отказался вдаваться в какие-либо подробности, а как только его окликнули под пустяшным предлогом, улизнул из комнаты и спустя несколько минут, просунув голову в дверь, объявил что уезжает в Скару и не вернется до вечера.

Таким образом, мистеру Рэксоллу пришлось вернуться к своим трудам в архиве, и когда он погрузился в переписку за 1705–1710 гг. между жившей в Стокгольме Софией Альбертииой и ее замужней кузиной Ульрикой Ленорой из Робека. Письма эти — что может подтвердить всякий, ознакомившийся с их полной подборкой, опубликованной Шведской комиссией по историческим манускриптам, — представляют немалый интерес, поскольку во многом проливают свет на культуру Швеции того времени.

Покончив после обеда с письмами и вернув короба, в которых они хранились на их место на полке, он, что вполне естественно, принялся снимать оттуда ближайшие тома и подшивки, чтобы определить, какие из них станут предметом его исследований на завтрашний день. Полка была заставлена главным образом счетными книгами самого графа Магнуса, но один том оказался составленным в шестнадцатом веке сборником выдержек из трактатов по магии и алхимии. Не будучи особо сведущим в указанных дисциплинах, мистер Рэксолл счел нужным тщательно переписать все названия: «Книга Феникс», «Тридцатисловие», «Книга Жабы», «Книга Мариам», «Turba Philosophorum»^[19] и тому подобные. В особый восторг его повергла одна находка: трактат, озаглавленный «Liber nigrae peregrinationis»^[20] и написанный собственноручно графом Магнусом. Точнее сказать, то была лишь краткая, всего в несколько строк выдержка из названного трактата, однако и этого хватило для понимания того, какое поверье скрывалось за недомолвками трактирщика. Вот английский перевод этих строк.

«Всяк возжелавший обрести жизнь долгую и слугу верного и узреть кровь врагов своих надлежит вершить свой путь в город Коразин, дабы приветствовать там князя…» Следующее слово оказалось затертым, но не полностью, так что Рэксолл с уверенностью определил его как aeris, то бишь «воздух». Но далее следовала лишь одна строка по-латыни: «Quaere reliqua hujus materiei inter secretiora» (Прочее по сему вопросу искать надлежит среди материалов тайных)

Нельзя не признать, что это открытие представляло вкусы и пристрастия графа в довольно мрачном свете, однако для мистера Рэксолла, отделенного от покойного вельможи почти тремя столетиями, интерес последнего к алхимии и черной магии лишь делал его более живописной и привлекательной фигурой. Естественно, что прочтя эти бумаги, наш исследователь совсем по-новому взглянул и на висевший в холле впечатляющий портрет, так что когда он направился к себе в гостиницу, все его мысли вертелись вокруг графа Магнуса. Он не обращал внимания на окружающий ландшафт, не чуял запахов вечернего леса, не замечал отблесков закатного света на глади озера и был весьма удивлен, обнаружив, что за несколько минут до ужина ноги сами привели его не в трактир, а ко входу в усыпальницу.

— Ага, — пробормотал он, — вот ты где, граф Магнус. Мне бы очень хотелось тебя увидеть.

«Подобно многим, ведущим уединенный образ жизни, — пишет он, — я имею привычку разговаривать вслух сам с собой, конечно же не ожидая ответа. Не последовало его, возможно, к счастью, и на сей раз; во всяком случае словесного. Правда, едва отзвучали мои слова, в усыпальнице что-то звякнуло. Я вздрогнул от неожиданности, но тут же решил, что убиравшаяся там женщина попросту уронила на каменный пол железку или медяшку. А граф Магнус наверняка спит очень крепко».

В тот же вечер трактирщик, знавший о желании мистера Рэксолла познакомиться с местным церковным клерком (какового в Швеции принято именовать диаконом), представил его этому служителю в холле гостиницы. В первую очередь англичанин заручился разрешением завтра же посетить усыпальницу де ла Гарди, а затем в ходе завязавшегося общего разговора вспомнил, что в обязанности шведских диаконов входит наставление мальчиков и девочек в вопросах веры перед конфирмацией и решил освежить свои библейские познания.

— Можете ли вы рассказать мне что-либо о Коразине?

Диакон несколько удивился, но охотно напомнил о постигшем это место проклятии.

— Думаю, там теперь одни развалины, — предположил мистер Рэксолл.

— Я тоже, — отозвался диакон. — Мне доводилось слышать, как кое-кто из старых диаконов говаривал, будто там должен родиться Антихрист, и ходили разные слухи…

— Что за слухи? — живо полюбопытствовал Рэксолл.

— Я как раз хотел сказать «слухи, которых я толком не запомнил», — откликнулся диакон и вскоре откланялся.

Зато трактирщик остался один на один с англичанином, твердо настроившимся вытянуть из него все, что возможно.

— Герр Нильсен, — промолвил он, — я уже разузнал кое-что о Черном Паломничестве. Почему бы вам не взять да и поведать мне, что знаете вы? Что привез оттуда граф?

Либо у всех шведов принято не спешить с ответами, либо же трактирщик составлял исключение — то мне неведомо, однако, по свидетельству Рэксолла, герр Нильсен таращился на него добрую минуту, прежде чем вымолвил хоть слово. Потом он приблизился к своему постояльцу вплотную и медленно, словно с усилием, заговорил:

— Стало быть, так, герр Рэксолл, могу я рассказать вам одну маленькую историю, но только и всего. Только и всего. Как закончу, так все — больше меня ни о чем не спрашивайте. Так вот, толкуют, будто еще при жизни моего деда — девяносто два года назад — нашлись два человека, которые завели такой разговор: «Старый граф давно в гробу, и нам на него плевать. Сегодня же вечером пойдем, да поохотимся в его любимом лесу» — они толковали насчет того леса на холме, что вы могли видеть позади усадьбы. Другие люди, которые это слышали, стали говорить: «Не ходите туда, там вы можете повстречать тех, кому бы не надо разгуливать по лесам. Тех, кому лучше бы лежать спокойно». Но те двое только рассмеялись. Лесников там не держали, потому как в тот лес никто не отваживался ходить, да и хозяев в усадьбе в это время не было. Те люди могли делать, что вздумается.

Так вот, ближе к ночи они отправились в лес. Мой дед сидел здесь, в этой самой комнате. Стояло лето, ночь выдалась ясная. Окно было открыто, так что он мог смотреть и слушать.

Стало быть, сидел он, а с ним еще двое-трое, и все прислушивались. Внимательно прислушивались, но поначалу ничего не слышали, а потом оттуда — вы ведь знаете как это далеко — донесся крик, да такой, будто у кого-то вырвали душу. Те, кто был в комнате, с перепугу обхватили друг друга, да так, обнявшись, и просидели еще три четверти часа. А потом — этак эллях^[21] в трехстах отсюда — раздался другой звук. Кто-то громко смеялся, но вовсе не один из охотников. Более того, все слышавшие это в один голос уверяли, что смеялся не человек. А потом что-то стукнуло, словно захлопнулась большая дверь, и все стихло.

Когда взошло солнце и стало светло, те люди вместе пришли к священнику и сказали: «Святой отец, облачайтесь и пойдем с нами хоронить тех несчастных, Андерса Бьорнсена и Ханса Торбьорна».

Заметьте, они были уверены в том, что оба охотника погибли. И вот — мой дед запомнил это на всю жизнь — все отправились в лес. Он рассказывал, что они и сами-то походили на мертвецов. Священник тоже был бледным от страха. Когда они пришли за ним, он сказал: «Я и сам слышал ночью в лесу крик, а потом смех, да такие, что если не смогу их забыть, то, наверное, никогда не смогу и заснуть».

Но, так или иначе, в лес они пошли, и у самой опушки нашли охотников. Ханс Торбьорн стоял, прислонясь спиной к дереву, и силился что-то оттолкнуть от себя руками. Да, он был жив. Его увели оттуда, привели в Никоонинг, к нему домой, и он прожил до самой зимы, но в себя не пришел: так и продолжал что-то отталкивать. Андерс Бьорнсен тоже был там, и он лежал мертвым. И вот что я о нем скажу: при жизни Бьорнсен слыл писаным красавцем, но теперь на нем не было лица. Вовсе не было, ибо вся его плоть была ободрана или сгрызена до самых костей. Вы понимаете, до самых костей? Мой дед помнил это до конца дней. И они положили Бьорнсена на погребальные носилки, которые принесли с собой, и покрыли материей, и запели, как могли псалом, и понесли тело. И едва успели допеть до конца первого стиха, как один, тот что держал носилки со стороны головы, упал, а остальные обернулись и увидели, что ткань с лица Бьорнсена сползла и глаза его глядят вверх, ибо их нечем прикрыть. Этого они вынести не смогли. Священник снова с головой укрыл покойного тканью, послал за лопатой, и его похоронили на том самом месте.

Согласно заметкам мистера Рэксолла, на следующий день, вскоре после завтрака, пришел диакон и повел его в церковь. Оказалось, что ключ от усыпальницы висел рядом с кафедрой, и исследователю подумалось, что коль скоро дверь в церковь обычно не запирается, ему, коли он сочтет увиденное в усыпальнице заслуживающим более тщательного изучения, будет совсем нетрудно попасть туда и в одиночку. Надо сказать, что помещение выглядело впечатляюще и многое в нем оказалось достойным внимания. Величественные надгробные памятники, относившиеся главным образом к семнадцатому и восемнадцатому векам, украшали гербы и хвалебные эпитафии. Центральное место под сводом занимали три медных саркофага, покрытых искусной гравировкой. На крышках двух из них, по обычаю шведов и датчан, были изображены распятия, а на третьем, оказавшемся надгробием пресловутого графа Магнуса, — человеческая фигура в полный рост. По сторонам саркофага красовались выполненные в той же технике жанровые сцены: битва у стен города с изрыгающими огонь пушками и отрядами пикинеров,^[22] казнь и странное изображение человека, бегущего по лесу с развевающимися волосами и распростертыми руками, за которым гналось некое диковинное существо. Можно было предположить, что страшилище стало результатом неудачной попытки художника изобразить человека, однако, учитывая мастерство исполнения всех прочих деталей, мистер Рэксоллл счел подобное маловероятным. Скорее пугающе-приземистая фигура, закутанная в балахон с капюшоном, из-под которого высовывалась отнюдь не рука, но нечто похожее на щупальце какого-то дьяволского создания, — необычный образ соответствовал замыслу автора. «При первом взгляде на эту сцену, — пишет мистер Рэксолл, — я решил, что вижу аллегорическое изображение преследования грешной души каким-либо демоном, возможно как-то связанное с таинственной историей самого графа Магнуса. Ну, так, — сказал я себе, давайте посмотрим на задний план. Нет ли там дьявола, трубящего в рог?»

Но фигура, изображенная стоящей на холме среди деревьев, походила скорее на человека, чем на нечистого. Человек в плаще, опираясь на посох, наблюдал за погоней, причем в его позе художник сумел передать живейший интерес.

Помимо всего прочего, мистер Рэксолл отметил три прекрасной работы стальных висячих замка: два запирали крышку саркофага, а третий, отвалившийся, лежал на полу.

На этом, не желая более задерживать любезного диакона, он решил закончить утренний осмотр и отправился в усадьбу, чтобы продолжить разбор архива.

«Любопытно, — писал он в своих заметках, — что когда идешь знакомой тропой, погруженный в свои мысли, то вовсе не замечаешь окружающего. Скажем, сегодня, возвращаясь в трактир, я задумался о том, что не худо бы успеть заглянуть вечером в усыпальницу и скопировать эпитафии, и оказалось, что уже во второй раз ноги сами привели меня к этому мавзолею. Хуже того, оказалось, что я распеваю какую-то чушь: «Спишь ли ты, граф Магнус?» и еще что-то в том же роде, чего и не припомню. Надо полагать, со стороны я выглядел чудно».

В тот вечер, без труда найдя ключ, он занялся копированием эпитафий и оставался в усыпальнице до тех пор, пока наступившая темнота не сделала дальнейшую работу невозможной.

«Должно быть, — записал он в свой дневник, — мне только показалось, будто упал один замок. Вечером я нашел на полу два. Приладить их на место мне не удалось, так что пришлось оставить оба на подоконнике. Оставшийся держится на месте крепко, и хотя с виду это обычный пружинный замок, я ни в какую не мог сообразить, как он открывается. А ведь сумей я его открыть, так, наверное, дерзнул бы и заглянуть под крышку. Даже чудно, насколько притягивает меня особа этого, боюсь мрачного и жестокого, вельможи старых времен».

Следующий день пребывания мистера Рэксолла в Робеке оказался и последним. Он получил письма, извещавшие о том, что дела требуют его возвращения в Англию. Работа с архивом была практически завершена, путь предстоял не близкий, так что он решил попрощаться, пополнить свои заметки несколькими заключительными штрихами и, не задерживаясь, отправляться в дорогу.

Правда, как оказалось на эти штрихи и прощания ушло несколько больше времени, нежели рассчитывал мистер Рэксолл. Гостеприимные хозяева усадьбы настояли на том, чтобы он отобедал с ними, а поскольку обед у них подавали в три часа, гость оказался за железными воротами Робека лишь около семи. Зная, что идет по тропе в последний раз, он всматривался в окрестности, стараясь прочувствовать и запомнить этот край. Поднявшийся на вершину холма Рэксолл несколько долгих минут не отводил взгляда от бескрайнего, уходящего вдаль моря лесов, темневшего под прозрачным, зеленоватым небом, а когда уже повернулся, чтобы уйти, ему вдруг пришло в голову, что надо бы попрощаться с графом Магнусом и прочими покойными де ла Гарди. До церкви было рукой подать, где висят ключи, Рэксолл знал, так что совсем скоро он уже стоял перед большим медным надгробием и, по своему обыкновению, говорил сам с собой: «Да, граф Магнус, хоть, судя по всему, ты и был тем еще мошенником, я бы все равно не прочь с тобой повидаться, или…»

«В этот самый миг, — свидетельствует он, — я почувствовал удар по ступне и мигом отдернул ногу. Что-то, звякнув, упало на мощеный пол: как оказалось, то был третий замок. Я нагнулся, чтобы поднять его, и… — Господь свидетель, все написанное здесь истинная правда! — не успев выпрямиться, услышал скрип металлических петель и увидел, как начала подниматься крышка. Возможно, я повел себя как последний трус, но, клянусь, ничто не заставило бы меня задержаться там даже на один миг. Чтобы выскочить наружу, мне потребовалось куда меньше времени, чем на написание этих строк, — я успел бы разве что произнести эти слова — но хуже всего то, что все мои попытки повернуть ключ в замке и запереть за собой усыпальницу закончились ничем. Сейчас, сидя в свой комнате, делая эти записи и вспоминая случившееся всего-то минут двадцать назад, я невольно вспоминаю скрип петель и думаю, что же творится там сейчас. Не знаю, как это объяснить, не могу это выразить, но испугавшее меня явление не сводилось к одному лишь звуку. Было и нечто другое, нечто большее. Что же я все-таки натворил?»

Бедный мистер Рэксолл! На следующий день он, как было задумано, отправился в обратный путь и добрался до Англии без препон, но, как могу я судить по путаным, бессвязным наброскам и изменившемуся почерку, вернулся на родину в состоянии крайнего нервного истощения. Одна из попавших мне в руки записных книжек дает если не ключ ко всему, то возможность получить хотя бы отдаленное представление о том, что ему пришлось пережить. Большую часть пути он провел на борту судна и при этом предпринял не менее шести мучительных попыток пересчитать и описать своих попутчиков. Вот некоторые из этих записей:

24. Деревенский пастор из Скане. Обычный черный плащ и мягкая черная шляпа.

25. Торговец из Стокгольма, направляющийся по делам в Тролльхаттан. Черный плащ, коричневая шляпа.

26. Неизвестный в длинном черном плаще и широкополой, очень старомодной шляпе… Последняя строка подчеркнута, и к ней сделана приписка: «Возможно, идентичен с № 13. Лица его я пока не видел».

Под номером 13 фигурировал римско-католический священник в сутане.

Совокупный результат всегда был одним и тем же. В перечне фигурировали двадцать восемь человек, причем один из них описывался как «высокий, в длинном черном плаще и широкополой шляпе», а другой как «приземистый, в темном плаще с капюшоном». С другой стороны, всегда отмечается что к обеду являются только двадцать шесть пассажиров, среди которых, возможно, отсутствует высокий, а низенький отсутствует наверняка.

Добравшись до Англии и высадившись на берег в Гарвиче, мистер Рэксолл немедленно решил оторваться от того человека или тех людей — кажется, в этом ему так и не удалось толком разобраться, — которых он считал своими преследователями. С этой целью, видимо не доверяя железной дороге, он нанял экипаж до селения Белшэм Сент-Пол. В лунный августовский вечер, около девяти часов, когда он, уже подъезжая к месту назначения, смотрел из окна на пролетавшие мимо заросли (пейзаж не отличался разнообразим), у развилки дорог появились две неподвижные фигуры. Один, повыше, был в плаще и шляпе, на голове другого был капюшон. Лиц незнакомцев он увидеть не успел, ибо, хотя ни один из них не шелохнулся, лошади внезапно рванули вскачь, а мистер Рэксолл в отчаянии обмяк на своем сиденье. Видеть этих двоих ему уже случалось.

По прибытии в Белшэм Сент-Пол он благополучно нашел довольно сносное жилье и следующие сутки провел в относительном спокойствии. Последние его записи сделаны как раз в тот день. Для того чтобы приводить их здесь полностью, они слишком сумбурны, бессвязны и эмоциональны, однако суть написанного сводится к ужасу ожидания визита его преследователей и обращенных к себе вопросов: «Что я натворил?» и «Есть ли надежда?». Несчастный понимал: доктора сочтут его безумцем, а полиция поднимет на смех. Приходской священник оказался в отъезде. Что ему оставалось, кроме как запереть дверь и воззвать к Богу?

В прошлом году в Белшэм Сент-Пол еще были люди, помнившие, как много лет назад, августовским вечером, в селение приехал странный джентльмен, и что наутро он был найден мертвым, и что нарядили следствие, и что когда тело предъявили присяжным, все семеро лишились чувств, и что никто из них не пожелал рассказать об увиденном, и что они вынесли вердикт «Божья кара», и что владельцы дома на следующей неделе бросили его и уехали куда глаза глядят. Но, как я полагаю, этим памятливым старожилам неведомо, что следствие не приподняло, да и не могло приподнять даже краешек завесы над этой мрачной тайной. Случилось так, что в прошлом году этот дом достался мне в наследство. Поскольку он пустовал с 1863 г. и сдать его не имелось никакой возможности, я распорядился о сносе, а разбирая перед этим вещи, в старом комоде под окном лучшей спальни нашел те самые бумаги, с выдержками из которых вас познакомил.

«Ты свистни — тебя не заставлю я ждать...»^[23]

— Теперь, когда семестр закончился, вы, наверное, скоро уедете? — спросил человек, не имеющий отношения к нижеследующей истории, у профессора онтологии,^[24] рядом с которым ему выпало сидеть за обедом в гостеприимной столовой колледжа Св. Джеймса.

Профессор был молод, аккуратен и точен в словах.

— Да, — отвечал он, — Друзья уговорили меня по окончании этого семестра заняться гольфом, и я собираюсь провести неделю или дней десять на восточном побережье. В Бернстоу, вы, наверное, знаете это место. Буду совершенствовать навыки игры. Надеюсь отправиться уже завтра.

— О, Паркинс, — вмешался в разговор сосед, сидевший по другую руку, — как раз там, в Бернстоу, сохранились руины прецептория ордена тамплиеров. Не откажите в любезности, осмотрите их и скажите, стоит ли летом проводить в том месте раскопки.

Слова эти, как нетрудно догадаться, произнес человек, увлеченный археологией, но поскольку он появляется лишь в прологе и в дальнейших событиях не участвует, нет никакой нужды приводить его имя и перечислять научные регалии.

— Конечно, — с готовностью согласился Паркинс. — Скажите только, как найти развалины. Я непременно побываю там, все осмотрю, а по возвращении дам вам полный отчет. Могу даже написать вам прямо из Бернстоу, если вы скажете, по какому адресу будете в это время находиться.

— Благодарю вас, не стоит утруждаться. Просто я подумываю о возможности поехать с семьей на отдых в те края, в Лонге, а поскольку в Англии археологические планы составлены должным образом лишь на очень немногие прецептории храмовников, мне пришло в голову совместить таким образом отдых с полезным занятием.

Профессор хмыкнул, видимо не сочтя составление плана прецептория «полезным занятием», однако его сосед продолжал:

— Место, где находился прецепторий, — признаюсь, я не уверен, осталось ли там хоть что-то выступающее над землей, — теперь должно быть возле самого пляжа. Вы ведь знаете, на тот отрезок побережья постоянно наступало море. Судя по карте, руины можно искать примерно в трех четвертях мили от Глоуб Инн, у северной окраины города. А где вы собираетесь остановиться?

— Вообще-то как раз в Глоуб Инн, — отвечал Паркинс. — Я заказал там номер. Нигде больше не удалось: зимой почти все пансионаты закрыты, да и там мне сказали, что номер могут предоставить только двухместный, и что выставить оттуда вторую кровать им некуда, и все такое прочее… Но поскольку я собираюсь взять с собой кое-какие книги и поработать, комната мне нужна довольно большая. Конечно, видеть в помещении, которое станет моим временным кабинетом, пустую кровать радости мало, но, видно, придется смириться. Как-нибудь перетерплю, благо это ненадолго.

— Неужто, Паркинс, наличие лишней кровати в номере для вас такое неудобство, что с этим приходится «мириться»? — вмешался грубовато-добродушный господин, сидевший напротив. — Послушайте, пожалуй, ее займу я. А что, приеду и составлю вам компанию.

Профессор внутренне содрогнулся, но ухитрился выдавить из себя любезный смешок.

— Конечно, Роджерс, лучше и придумать нельзя. Боюсь только, не будет ли вам скучно: вы ведь, кажется, не играете в гольф?

— Благодарение Богу, нет! — с грубоватой прямотой ответил Роджерс.

— Ну вот, а я буду проводить все время если не за письменным столом, то на поле для гольфа. Смотрите, как бы такой отдых не показался вам скучноватым.

— Ну, не думаю. На побережье мне наверняка встретится кто-нибудь из знакомых… Но если мое присутствие будет вас стеснять, Паркинс, так и скажите. Я не обижусь. На правду, как говорится, не обижаются.

Стоит заметить, что Паркинс отличался безупречной вежливостью в той же мере, что и скрупулезной правдивостью. Роджерс прекрасно знал об этих свойствах его натуры и, вполне возможно, позволял себе ими пользоваться. Профессор замешкался и заговорил лишь спустя несколько мгновений.

— Ну, Роджерс, если уж говорить всю правду, я и впрямь задумался о том, не маловата ли будет та комната для нас двоих, а также (заметьте, вы сами настаивали, иначе я и словом бы не обмолвился на сей счет), не… хм… не помешаете ли вы мне работать.

Роджерс расхохотался.

— Молодчина, Паркинс, — заявил он, — Все в порядке. Не переживайте, вашей работе я мешать не буду. Могу вообще не приезжать, коли вы против: просто я подумал, что поступлю правильно, если подряжусь отгонять привидения. — В этот миг можно было заметить, как Роджерс подмигнул и подтолкнул локтем своего соседа по столу. Равно как и то, что Паркинс порозовел, — Прошу прощения, — тут же продолжил Роджерс, — на сей счет мне, конечно, лучше бы помолчать. Совсем забыл, что вы не одобряете легкомыслия в подобных вопросах.

— Что ж, — промолвил Паркинс. — Раз уж вы затронули эту тему, то я признаюсь, что и впрямь не люблю пустых разговоров о тех, кого вы называете привидениями. Человек, занимающий мое положение, — тут его голос слегка возвысился, — как мне кажется, не имеет права бездумной болтовней поощрять такого рода суеверия. Вы знаете, Роджерс, — должны знать, ибо я никогда не скрывал своего отношения…

— Ну конечно, старина, никогда, — с готовностью согласился Роджерс sotto voce.^[25]

— Я придерживаюсь того мнения, — гнул свое Паркинс, — что любая уступка невежеству, любой намек на признание реальности таких явлений были бы не чем иным, как беспринципным отказом от убеждений. Но, боюсь, мне не удалось добиться вашего внимания…

— внимания, вот что в действительности сказал доктор Блимбер, — прервал его Роджерс, всем своим видом демонстрируя стремление к безукоризненной точности,^[26] — но прошу прощения, Паркинс, мне не следовало вас прерывать.

— Ничего, ничего, — промолвил Паркинс, — Насчет Блимбера не знаю, должно быть, он сказал это до меня. Но мне следует продолжить. Уверен, вы понимаете, что я имею в виду.

— Да, да, — поспешно откликнулся Роджерс, — именно так. Мы непременно займемся как следует: в Бернстоу или еще где-нибудь.

Данный диалог я привел, намереваясь донести до читателя впечатление, произведенное на меня Паркинсом. Чем-то он напоминал старушенцию, какую-то квочку, начисто (увы!) лишенную чувства юмора, но стойкость и верность своим убеждениям делали его человеком, заслуживающим глубочайшего уважения. Не знаю, почувствовал ли это читатель, но характер Паркинса был именно таков.

На следующий день Паркинс, как и рассчитывал, покинул свой колледж и прибыл в Бернстоу. Радушно принятый в Глоуб Инн и помещенный в тот самый просторный двухместный номер, о котором говорилось выше, он, перед тем отдохнуть, вознамерился первым делом разложить свои рабочие материалы в должном порядке на большом столе, поставленном в комнате так, что на него падал свет сразу из трех выходивших на море окон. Точнее сказать, прямо на море смотрело одно окошко, центральное, а из двух других, левого и правого, открывались виды соответственно на север и юг вдоль побережья. На юге виднелась окраина Бернстоу. На севере в поле зрения не попадало никаких строений —ничего, кроме пляжа и подпиравшего его невысокого утеса. Прямо под центральным окном пролегала не слишком широкая полоса жесткой травы, на которой валялись старые якоря, кабестаны и тому подобный хлам, за ней следовала дорога, а за дорогой до самого моря тянулся пляж. Каким бы ни было первоначальное расстояние между гостиницей и морем, теперь оно составляло не больше шестидесяти ярдов.

Остальные постояльцы само собой тоже являлись любителями гольфа, причем об иных стоит сказать особо. Похоже, наиболее примечательную фигуру представлял собой ancien militaire,^[27] секретарь Лондонского клуба, обладавший невероятно зычным голосом и явно выраженными убеждениями сугубо протестантского толка. Последние проявлялись с особой силой после посещения им богослужений, проводившихся местным викарием, человеком достойным, но имевшим склонность к пышному церемониалу, каковую он старательно подавлял из уважения к традициям Восточной Англии.

Профессор Паркинс, человек, одной из основных черт которого являлась, как мы уже говорили, стойкость, большую часть следующего за его прибытием в Бернстоу дня провел за занятием, каковое именовал «совершенствованием навыков игры» на поле для гольфа как раз в обществе полковника Уилсона. Было ли виной тому помянутое «совершенствование», мне неизвестно, но после обеда настроение, а стало быть, и поведение полковника приобрели столь пугающую окраску, что даже Паркинсу стало не по себе при мысли о том, что им предстоит еще и вместе возвращаться в гостиницу. Бросив украдкой быстрый взгляд на топорщившиеся усы и раскрасневшееся лицо полковника, он решил, что будет совсем неплохо, если перед их неизбежной встречей за ужином тот несколько успокоится, попив чаю и покурив.

Прогуляюсь-ка я вдоль берега, — подумал он, — а заодно, если еще не совсем стемнеет, взгляну на те руины, о которых говорил Дисней. Правда, я знать не знаю, где их искать, но скорее всего наткнусь на них по дороге.

Так оно вышло, причем буквально так, ибо выбираясь с поля для гольфа на галечный пляж, он запнулся то ли за корень утесника, то ли за здоровенный камень и полетел вверх тормашками. А когда встал, то обнаружил себя на участке, отличавшемся от пляжа неровным рельефом: наличием множества впадин и холмиков. Последние, при ближайшем рассмотрении, оказались массами сцементированного известкой камня, покрытого сверху слоем поросшей травой почвы. Должно быть, — разумно рассудил профессор, — это и есть то место, где находился прецепторий. Для археолога оно выглядело многообещающе: сохранилось достаточно фрагментов фундамента, причем — что показал общий план — погребенных не слишком глубоко. Он смутно припоминал, что тамплиеры имели обыкновение возводить круглые храмы, и решил, что разорванное кольцо холмиков и возвышений вокруг него связано с чем-то в этом роде. Мало кто устоял бы перед искушением провести небольшое любительское исследование в области, далекой от собственных профессиональных интересов, хотя бы ради удовольствия показать, какие перспективы могут открыться, если взяться за это дело по-настоящему. Однако если наш профессор и ощущал нечто вроде подобного мелочного желания, то руководствовался все же в первую очередь обещанием, данным мистеру Диснею. Поэтому он обошел вокруг участка, набросав в блокноте его приблизительный план с указанием размеров. Затем его внимание привлекло возвышение, находившееся к востоку от центра круга, что позволяло заподозрить в нем постамент старинного алтаря. северной стороны холмика слой почвы оказался почти снят (то ли мальчишки раскопали, то ли какой-нибудь зверь, так сказать порождение ferae naturae.^[28] Почему бы, — подумалось профессору, — не соскрести ножом остаток земли: глядишь, доберусь до каменной кладки. Результат оказался даже лучше ожидаемого, часть разрыхленной почвы провалилась внутрь, в какое-то отверстие. Пытаясь заглянуть туда, Паркинс зажигал спичку за спичкой, но ветер задувал огонь, так что в конце концов ему пришлось обследовать дыру вслепую, простукивая и скребя стенки ножом. Все признаки — правильная прямоугольная форма и если не оштукатуренные, то во всяком случае гладкие стены и дно — указывали на искусственное происхождение обнаруженной в сложенном из камня возвышении полости. Внутри было пусто. Но нет, неожиданно что-то звякнуло: нож наткнулся на металл. Профессор запустил внутрь руку, пошарил наугад и наткнулся на какой-то предмет цилиндрической формы. Само собой он достал находку, посмотрел на свет и убедился, что держит в руках сделанное человеком, очевидно, весьма старинное изделие — металлическую трубку примерно в четыре дюйма длиной. К тому времени, когда Паркинс окончательно удостоверился в том, что никаких других предметов в обнаруженном тайнике нет, уже основательно стемнело. Поиски пришлось закончить, однако и найденного сегодня вполне хватило, чтобы подтолкнуть профессора к решению посвятить часть завтрашнего дня археологии. Находку он спрятал в карман, будучи по какой-то причине уверен в том, что она обладает некоторой ценностью.

Уже собираясь отправиться домой, Паркинс окинул взглядом окрестности и нашел пейзаж удручающе мрачным. На западе, в тускло-желтом закатном свете виделось поле для гольфа, по которому двигалось несколько человеческих фигур: припозднившиеся игроки направлялись к зданию клуба. Кроме того, взгляд различал невысокую колоколенку и огоньки селения Олдси, бледную полосу песка, с темневшими через равные интервалы деревянными волнорезами и едва угадывавшуюся в сумраке линию прибоя. Ветер был северным, но, когда Паркинс зашагал к Глоуб Инн, переменился и задул ему в спину. Скоро скрипевшая под ногами галька осталась позади: профессор выбрался на ровный песчаный берег, который, если бы не пересекавшие путь через каждые несколько ярдов волнорезы, был бы прекрасным местом для прогулки. Там, желая оценить расстояние, пройденное им от оставшихся позади средневековых развалин, Паркинс оглянулся и неожиданно увидел, что в том же направлении, что и он, движется, причем весьма поспешно, какой-то человек. Создавалось впечатление, будто незнакомец изо всех сил старается догнать Паркинса, хотя удавалось это ему весьма плохо, если вообще удавалось. Я хочу сказать, что, судя по движениям, этот человек бежал бегом, однако расстояние между ним и профессором ничуть не сокращалось. Так, во всяком случае, показалось самому Паркинсу, который здраво рассудил, что останавливаться и поджидать неизвестно кого не имеет смысла. По правде сказать, одинокая прогулка по безлюдному побережью веселила мало, и он не имел бы ничего против спутника, но лишь такого, какого мог бы выбрать сам. В свое время, еще не будучи столь просвещенным, он читал о подобных встречах в подобных местах, причем читал такое, о чем не хотелось вспоминать. Правда, по пути к гостинице многое из прочитанного вспоминалось вопреки его воле — и особенно следующие, некогда сильно подействовавшие на детское воображение строки: «И привиделось мне, что пройдя по полю совсем немного, христианин узрел гнусного демона, устремлявшегося ему навстречу». «А что, — подумалось нашему герою, — если оглянувшись еще раз, я увижу вырисовывающуюся на фоне желтоватого неба фигуру с крыльями и рогами? Бежать мне или оставаться на месте? Впрочем, похоже, джентльмен позади меня вовсе не того пошиба, тем паче что, как кажется, отстает от меня точно так же, как когда я его впервые увидел. Во всяком случае, к ужину я поспею раньше его. Боже мой, а до ужина-то осталось всего четверть часа! Надо поторопиться!»

Едва успев переодеться, Паркинс вышел к столу, где снова встретился с несколько умиротворенным — насколько вообще может быть умиротворенным столь бравый вояка — полковником. Во всяком случае, когда после ужина постояльцы сели за вист, эти намеки на умиротворение улетучились в силу того, что Паркинс оказался сильным соперником. Около полуночи профессор встал из-за карточного стола с тем ощущением, что вечер прошел вполне удовлетворительно и он, пожалуй (если будет продолжать «совершенствовать навыки игры»), вполне сможет выдержать в Глоуб Инн две-три недели.

Уже шагая к своему номеру, он встретил гостиничного коридорного, обратившегося к нему со следующими словами:

— Прошу прощения, сэр, но я чистил ваше пальто, и что-то выпало у вас из кармана. Я положил это на комод, сэр, в вашей комнате, сэр… Кусочек трубки или что-то в этом роде, сэр. Благодарю вас, сэр. Вы найдете это на вашем комоде, сэр — да, сэр. Доброй ночи, сэр.

Сей монолог напомнил Паркинсу о сделанной им в тот день маленькой находке. По приходу в номер он не без любопытства рассмотрел вещицу при свете свечей и установил, что сделана она из бронзы, а по форме более всего походит на современный свисток, каким подзывают охотничьих собак. И не только походит, но и является не более и не менее как свистком. Паркинс поднес его к губам, но оказалось, что внутри он забит слежавшимся песком или землей, да так плотно, что выколотить его не представлялось возможным. Пришлось прочищать ножом. Неизменно аккуратный, Паркинс собрал вытряхнутую землю на листок бумаги и подошел к окну, чтобы выбросить мусор. Ночь стояла ясная, и когда, открыв оконную створку, он взглянул в сторону моря, то сразу признал в маячившей на берегу фигуре своего вечернего спутника. Несколько удивленный тем, как, однако же, встречаются в Бернстоу полуночники, он закрыл окно и снова поднес свисток к свету. И тут на нем обнаружились метки, причем не просто метки, а буквы! Стоило потереть свисток и глубоко вырезанная надпись выступила вполне отчетливо, хотя профессору пришлось честно признать, что для него она являлась не более понятной, чем загадочные письмена, явленные на пиру Валтасара. Литеры имелись и на передней, и на задней части свистка. С одной стороны они выглядели следующим образом:

FLA

FUR BIS

FLE

А с другой следующим:

QUIS EST ISTE QUI UENIT

— Непременно надо разобраться, что здесь к чему, — подумал он, — но похоже, я малость подзабыл латынь. Оказывается, даже не помню, как будет по-латыни «свисток». Фраза должна обозначать нечто вроде: «Кто тот, что идет». Ну, и кто ж тут имеется в виду? Куда он идет? Может быть, лучший способ выяснить это — взять, да и свистнуть?

Что Паркинс и сделал — дунул в свистульку, хотя тут же замер, пораженный необычностью звука. Совсем негромкого, но вместе с тем — в этом профессор чувствовал уверенность — слышного за много миль. Более того, этот звук обладал присущим некоторым запахам свойством порождать в сознании образы. Перед внутренним взором Паркинса нежданно предстало обширное пространство, где царили ночь и ветер, а в центре маячила одинокая фигура. Чем она занималась, профессор не разобрал: возможно, ему удалось бы рассмотреть больше, но видение разрушил резкий порыв ветра, заставивший задрожать окно. Паркинс вскинул глаза и успел заметить в темноте за стеклом белый отблеск крыла морской птицы.

Звук оказался столь завораживающим, что он не устоял перед искушением свистнуть снова, на сей раз погромче. Увы, но видения (на которое Паркинс отчасти надеялся) за повторным свистком не последовало. Зато последовало нечто иное. Трудно было поверить, что всего за несколько мгновений ветер способен набрать такую силу.

— Ужас! — сквозило в голове профессора — Настоящая буря! Вот и окно распахнулось — от запора никакого проку! Черт, еще и свечи погасли! Да этот ветер перевернет вверх дном всю комнату!

Прежде всего следовало закрыть окно, что оказалось не так-то просто. Паркинс упорно и довольно долго (а это время можно было сосчитать до двадцати) налегал на небольшую раму, но у него создавалось впечатление, будто снаружи на нее давит здоровенный взломщик. Но внезапно натиск ослаб, окно подалось, со стуком захлопнулось и даже задвижка сама вскочила на свое место. Теперь надлежало зажечь свечи и посмотреть, нанесен ли комнате ущерб, а коли нанесен — то велик ли он. По меньшей мере шум бури разбудил одного из постояльцев: было слышно, как этажом выше, тяжело ступая по полу в одних чулках, что-то сердито бурчит полковник.

Поднялся ветер быстро, но стихать отнюдь не спешил. Снаружи он продолжал бушевать, сотрясая рамы и завывая на таких нотах, что, как решил Паркинс, человек с воображением вполне мог почувствовать себя не в своей тарелке. А еще несколько минут размышления заставили его прийти к выводу, что и тому, кто лишен воображения, этот вой едва ли способен доставить удовольствие.

Что явилось тому причиной — шум ветра или избыточное возбуждение, ставшее следствием то ли игры в гольф, то ли самодеятельных раскопок в прецептории, но только сон к Паркинсу упорно не шел. Он так долго лежал с открытыми глазами, что (признаюсь, такое частенько случается и со мной) волей-неволен начал прислушиваться к ритму собственного сердца с ощущением, будто оно вот-вот может остановиться, а также стал испытывать опасения насчет состояния своих легких, мозга, печени и прочих жизненно важных органов. Профессор прекрасно понимал, что с наступлением утра все эти страхи развеются, но пока они не отступали. Некоторым утешением мог послужить разве что тот факт, что в подобном положении оказался кто-то из его соседей (слева ли, справа ли в темноте было не разобрать), который шумно ворочался в своей постели.

Надеясь приманить сон, Паркинс закрыл глаза, но, не иначе как в силу все того же перевозбуждения, его стало преследовать видение. Exporto crede,^[29] картины, представляющиеся мысленному взору человека, борющегося с бессонницей, зачастую столь мало приятны, что ему приходиться открывать глаза, дабы их развеять.

Именно в таком неутешительном положении оказался профессор. Он быстро понял, что к нему прицепилось одно непрерывное видение, исчезавшее, стоило ему открыть глаза, возобновлявшееся в том же виде, стоило закрыть их снова. Вновь и вновь пред ним представала длинная полоса галечного пляжа, окаймленного песком и расчерченного на коротких интервалах черными линиями сбегавших к воде волнорезов, — картина, по существу неотличимая от в действительности виденной им во время сегодняшней прогулки. Стоял пасмурный зимний вечер, крапал холодный дождик и, похоже, собирался ветер. Потом, на некотором расстоянии, появлялось подскакивавшее черное пятно, спустя мгновение обретавшее очертания человеческой фигуры. Человек вприпрыжку бежал по берегу, перебираясь через волнорезы и каждые несколько секунд озираясь. По мере его приближения — хотя черты лица оставались неразличимыми — крепло ощущение того, что он не просто торопится, а страшно напуган. Незнакомец рвался вперед что было мочи, но каждое следующее препятствие явно давалось ему с большим трудом, чем предыдущее. Перемахнет ли бедняга через этот волнорез, — невольно подумал Паркинс, — кажется, он будет повыше остальных? Бедняга перемахнул — перекинул тело через деревянную загородку, но на том его силы иссякли. Рухнув на землю, он остался лежать прямо под волнорезом.

От чего человек с таким рвением удирал, оставалось пока неясным, однако вдали появилось какое-то мечущееся светлое пятнышко. Быстро увеличиваясь в размерах, оно тоже обернулось человеческой фигурой, очертания которой маскировались бледным развевающимся одеянием. В характере движений новоявленного незнакомца было нечто, напрочь отбивавшее желание увидеть его поближе. Движения эти выглядели беспорядочными и странными: человек то воздевал руки, то склонялся к песку, да так, не распрямившись, устремлялся к кромке воды, то выпрямлялся и продолжал бег вдоль берега с поражающей и ужасающей быстротой. Наконец, настал момент, когда преследователь уже метался из стороны в сторону всего в нескольких ярдах от того волнореза, за которым укрывался беглец. После двух-трех бросков туда-сюда он замер, выпрямился в полный рост и, воздев руки, устремился вперед.

На этом месте Паркинс всякий раз открывал глаза, и видение обрывалось. В конце концов, измученный и этим, и невеселыми размышлениями о своем ухудшающемся зрении, чрезмерном курении и тому подобном, он решил оставить тщетные попытки уснуть и, вместо того чтобы снова и снова прокручивать в голове картину, являвшуюся, как ему представлялось, болезненным отражением его дневных впечатлений, провести остаток ночи за книгой.

Чирканье спички о коробок и вспыхнувший огонек, должно быть, вспугнули какое-то ночное создание — не иначе как крысу, — метнувшееся по полу в направлении второй кровати. А спичка, как назло, погасла. Чертыхнувшись, Паркинс чиркнул вторую, зажег-таки свечу и погрузился в чтение, за каковым занятием его незаметно сморил благодетельный сон. Пожалуй, впервые к жизни этот строгий приверженец порядка уснул, не задув свечи, так что когда в восемь утра его разбудили к завтраку, на маленьком столике еще тлел ее оплывший огарок.

Когда, позавтракав, он вернулся к себе, чтобы переодеться в костюм для гольфа, — фортуна снова одарила его в качестве партнера полковником, — в номер зашла горничная.

— Не угодно ли вам, чтобы я принесла еще одно одеяло, сэр? — спросила она.

— А? Спасибо, — откликнулся Паркинс. — Пожалуй, это не помешает. Похоже, дело вдет к похолоданию.

— На какую кровать прикажите его положить, сэр? — поинтересовалась она, вскоре вернувшись с одеялом.

— Что? Ну, на ту, на которой я спал, — откликнулся профессор, указывая на свою кровать.

— О да, сэр. Но прошу прощения, сэр, вы, кажется, полежали на обеих. Во всяком случае, мне пришлось перестилать обе.

— Неужели? — искренне удивился профессор. — Но я спал на одной, вот этой, а на другой только разложил свои вещи. Неужто она так смялась, что могло показаться, будто на ней спали?

— О да, сэр, — заверила его горничная. — Вся постель была скомкана. Вы уж не обессудьте, сэр, но вид был такой, словно на ней не просто спали, а провели очень беспокойную ночь.

— Боже мой! — покачал головой Паркинс, — Надо полагать, я привел постель в беспорядок, раскладывая на ней свои вещи. Прошу прощения за то, что доставил вам лишние хлопоты. Кстати, я ожидаю приезда одного джентльмена из Кембриджа, моего друга: он разделит со мной номер на день-другой. Это ведь не вызовет возражений, верно?

— Разумеется сэр. Благодарю вас, сэр. Что вы, сэр, какие хлопоты? — и она удалилась хихикать и сплетничать с другими горничными.

Паркинс направился на поле для гольфа с твердым намерением и далее «совершенствовать навыки».

И преуспел в этом (о чем мне весьма приятно сообщить) настолько, что полковник, и без того сетовавший на необходимость второй день подряд играть в обществе нашего профессора, по мере того как шло время бурчал по любому поводу все громче, пока его голос, прибегая к выражению одного из наших отнюдь не первостепенных поэтов, не стал гудеть над побережьем «как орган в кафедральном соборе».

— Ну и ветер же налетел этой ночью, — в частности, проворчал он. — Как сказали бы у нас, в моем старом доме, — такой, словно его насвистали.

— Вот как? — удивился Паркинс. — Неужто в ваших краях еще бытуют такие суеверия.

— Не знаю, как там насчет суеверий, — поморщился полковник, — Но в это верят и в Дании, и в Норвегии, и на Йоркширском побережье. И мой личный опыт подсказывает: уж коли сельские жители испокон веку во что-то верят, так неспроста: что-то в этом есть…

Последовавший драйв (читатель, разбирающийся в гольфе, прекрасно поймет, о чем речь) прервал разговор, а когда появилась возможность его возобновить, Паркинс, хоть и не без колебаний, сказал:

— Кстати, полковник, по поводу вашего недавнего замечания: наверное, вам следует знать, что на сей счет я придерживаюсь совершенно определенных взглядов, каковые сводятся к категорическому отрицанию реальности всего того, что принято называть «сверхъестественными явлениями».

— Вот значит как! — откликнулся полковник. — Вы, стало быть, хотите сказать, что не верите в ясновидение, привидения и все в этом роде.

— Ни во что подобное, — убежденно заявил Паркинс.

— Ну что ж, — промолвил полковник. — Коли так, то по моему глубокому убеждению, вы, сэр, ничем не лучше саддукея.

Паркинс уже вознамерился было ответить, что, по его мнению, саддукеи являлись самыми здравомыслящими людьми, о которых он читал в Ветхом Завете, но в последний момент сдержался, поскольку не был уверен в том, что читал о них именно там, даже что это произведение вообще содержит о них какое-либо упоминание. Поэтому он предпочел отшутиться:

— Ну, может и так… Эй, мальчик, подай-ка мне мою клюшку… Минуточку, полковник… Да, так вот, позвольте мне предложить вам свой взгляд на веру в возможность накликать ветер свистом. Природные законы, управляющие ветрами, изучены не лучшим образом, а простым людям — скажем, рыбакам и им подобным — неизвестны вовсе. Теперь представьте — встретит такой невежа в неурочный час на берегу чужака, странного с виду незнакомца, который знай себе насвистывает, — а потом вдруг поднимется ветер, что наверняка можно было бы легко предсказать, взглянув на барометр. Но у рыбачьей деревеньки наверняка нет даже простеньких барометров, а предсказывать погоду они пытаются по приметам. Для них будет естественным счесть, будто как раз помянутый чудной пришелец и накликал ветер своим свистом. Да и сам свистун тоже может запросто уверовать в свою способность управлять погодой. Взять хотя бы прошлую ночь: тут были и ветер, и свист, причем свистел я сам. Дважды дунул в свисток, а ветер при этом словно и вправду откликался на мой зов. Если бы меня кто-нибудь видел…

Молчание.

— Значит вы свистели, вот как? А можно спросить, в какой свисток?.. О, сейчас будет удар, так удар…

В разговоре снова наступила пауза.

— Так вы спрашивали насчет свистка, полковник, не так ли? Ну, это довольно любопытная вещица. Он у меня как раз в… нет, боюсь, я оставил его в комнате. Это находка, причем сделанная не далее как вчера.

Выслушав поведанную Паркинсом историю вышеупомянутой находки, полковник не преминул хмыкнуть и высказаться в том смысле, что коль скоро дело касается вещей, ранее принадлежавших папистам, насчет которых ни один добрый человек не возьмется сказать, на что они способны, он, на месте профессора, проявил бы большую осторожность. Затронутый вопрос позволил полковнику оседлать любимого конька и перевести разговор на совершенно недопустимое намерение викария провести в пятницу в 11 утра службу в честь праздника Св. апостола Фомы. С точки зрения полковника, подобное намерение неопровержимо изобличало викария как тайного паписта, а то и иезуита. Паркинс не счел нужным оспаривать подобное предположение, благодаря чему отношения между ним и полковником наладились настолько, что ни у того ни у другого не возникло желания после ланча сменить партнера.

Во второй половине дня они продолжили игру, да так заигрались, что позабыли обо всем. Лишь когда начало темнеть, Паркинс вспомнил о вчерашнем намерении продолжить исследование руин прецептория, однако рассудил, что этим можно будет заняться и в другой раз. В гостиницу он и полковник возвращались вместе.

Когда они завернули за угол дома, полковника едва не сбил с ног бежавший сломя голову мальчуган, который, столкнувшись с джентльменом, как ни странно, не пытался удрать, а остался на месте. Бравый вояка, естественно, собрался было задать ему головомойку, однако заметил, что мальчонка напуган так, что не может вымолвить и слова. Чуточку придя в себя, он ударился в слезы, по-прежнему цепляясь за ноги полковника. Отцепить его, правда, удалось, но стенания не прекращались.

— Да что с тобой случилось? Кто тебя обидел? Чего ты испугался? — наперебой спрашивали оба.

— О, — с дрожью в голосе ответил мальчик, — оно махало мне из окна! Такое гадкое!

— Из какого окна, — переспросил решительно ничего не понявший полковник. — Говори ты толком.

— Из переднего окна, на фасаде гостиницы.

Паркинс, по правде сказать, склонялся к тому, чтобы отправить парнишку домой, однако дотошный полковник выказал намерение докопаться до сути, заявив, что пугать таким манером детей нельзя и тот, кто позволяет себе подобные дурацкие шуточки, должен за это ответить. Задавая вопрос за вопросом, полковник и профессор постепенно установили следующее. Мальчик играл с приятелями на лужайке перед Глоуб Инн, пока не пришло время пить чай. Дружки убежали, он, тоже собравшись уходить, случайно поднял глаза на переднее окно и увидел в нем фигуру (лица было не разглядеть), которая стала ему махать. Как-то «неправильно» махать, да и сама фигура была «неправильная». Горел ли в комнате свет? Нет, будь там свет, он бы не стал смотреть. Какое окно? Второе — большое окно, с двумя маленькими с обеих сторон.

— Ладно, малыш, — промолвил полковник, задав еще несколько вопросов. — Беги-ка домой. Думаю, какой-то шутник решил тебя напугать. В следующий раз ты, как подобает храброму английскому мальчику, просто запустишь в него камнем… нет, бить окна все-таки не годится. Пойдешь и поговоришь с коридорным, а то и с хозяином, самим мистером Симпсоном… Если что, скажешь, что я тебе посоветовал.

На лице мальчика отразилось некоторое сомнение в готовности мистера Симпсона выслушивать его жалобы, но полковник, по-видимому не заметивший этого, продолжил:

— Вот тебе шестипенсовик… — о, да это, я вижу, шиллинг! — и дуй домой. Выброси все из головы.

Мальчуган, рассыпавшись в благодарностях, припустил прочь, а полковник с профессором, добравшись до места, принялись осматривать фасад гостиницы. Данному им описанию отвечало лишь одно окно.

— Любопытно, — заметил Паркинс, — но по всему выходит, что мальчик говорил о моем окошке. Полковник Уилсон, не заглянете ли на минутку ко мне. Хочу выяснить, что происходило в моем номере.

Вскоре они подошли к двери. Паркинс подергал за ручку, а потом принялся шарить в карманах. Следующие его слова были:

— Боюсь, дело серьезнее, чем мне казалось. Теперь я припомнил, что утром, уходя отсюда, запер дверь на ключ. Она и сейчас заперта, да и ключ, вот он, — профессор продемонстрировал названный предмет. — И должен сказать, что если здешние слуги имеют обыкновение шарить по номерам в отсутствие постояльцев, я этого категорически не одобряю!

Высказавшись таким образом, он отпер дверь, зажег свечи, оглядел комнату и сказал:

— Нет, ничего не тронуто.

— Кроме вашей постели, — заметил полковник.

— Простите, но это как раз не моя постель, — указал Паркинс. — Я ею не пользуюсь. Но выглядит она и впрямь так, будто на ней кто-то кувыркался.

Что полностью соответствовало действительности.

— Наверное, — продолжил профессор после некоторого размышления, — я сам устроил здесь беспорядок прошлым вечером, когда распаковывал багаж, а постель с тех пор так и не прибрали. Возможно, служанка хотела навести здесь порядок, зашла в комнату и попалась на глаза нашему мальчонке. Но тут ее окликнули, дали другое поручение, а кровать осталась незастеленной. Да, полагаю так все и было.

— Это нетрудно проверить. Позвоните и спросите, — высказал полковник предложение, которое Паркинс нашел весьма разумным.

Появившаяся горничная, однако, заверила, что заправила постель еще поутру, в присутствии джентльмена, и с тех пор в комнату не заходила. Нет, сэр, второго ключа у нее нет. Дубликаты ключей есть у мистера Симпсона, может быть, он скажет, кто побывал у джентльмена в номере.

Вся история оставалась полнейшей загадкой. Тщательный осмотр — а Паркинс прекрасно помнил, где какие вещи у него лежали — показал, что из номера ничего не пропало и вещи оставались на своих местах. Мистер и мистер Симпсон в один голос утверждали, что никому не выдавали второй ключ, и Паркинс по справедливости не мог не признать, что слова и горничной, и хозяина гостиницы звучали убедительно. Скорее, он готов был допустить, что мальчишка что-то напутал, а то и просто наврал полковнику.

Последний за ужином был непривычно молчалив, а в конце вечера, желая Паркинсу спокойной ночи, грубовато проворчал:

— Ежели понадоблюсь ночью, так вы знаете, где меня найти.

— А? Что? Спасибо, полковник Уилсон, большое спасибо, но я надеюсь, что мне не понадобится беспокоить вас ночью. О, кстати, я ведь, кажется, так и не показал вам тот старинный свисток, о котором рассказывал. Хотите взглянуть? Вот он.

Полковник осторожно повертел в руках свисток, рассматривая его в свете свечей.

— Вы можете разобрать эту надпись? — полюбопытствовал Паркинс, когда полковник вернул ему его находку.

— Нет. Во всяком случае, не при таком освещении. А что вы собираетесь делать со свистком?

— Ну, по возвращении в Кембридж я покажу его тамошним археологам, узнаю их мнение и, если они сочтут его представляющим ценность, передам в какой-нибудь музей.

— Хм, — буркнул полковник, — Что ж, возможно, вы и правы. Но насчет себя скажу с уверенностью: попадись эта штуковина мне, я зашвырнул бы ее подальше в море. Конечно, я понимаю, что советовать вам такое бесполезно, но боюсь, это до поры до времени. Недаром ведь говорят «век живи — век учись».

Они расстались у подножия лестницы, и вскоре каждый оказался в своей спальне.

По какой-то неудачной случайности на окнах номера Паркинса не имелось ни штор, ни даже занавесок. Прошлой ночью он просто не обратил на это внимания, но на сей раз подумал, что луна будет светить прямо в окошко, и когда поднимется достаточно высоко, ее свет непременно его разбудит. Досадуя на это, Паркинс, проявив завидную изобретательность, соорудил с помощью коврика, булавок, трости и зонтика ширму, надеясь, что она (если, конечно, не развалится), заслонит постель от прямого лунного света. Вскоре профессор устроился на кровати с толстенным научным трудом, чтение которого просто не могло не навеять дрему. Глаза начали слипаться, и, окинув напоследок комнату сонным взглядам, профессор задул свечи.

Должно быть, он проспал около часа, когда внезапно почувствовал, как что-то совершенно бесцеремонно вырывает его из сна. Проморгавшись и оглядевшись, Паркинс сообразил в чем дело — самодельная ширма развалилась, и яркая, холодная луна светила прямо в лицо. Раздраженно ворочаясь, он размышлял о том, что лучше: встать и восстановить ширму или отвернуться и попробовать заснуть. И тут внезапно профессор резко повернулся и замер, всматриваясь и прислушиваясь. Он слышал звуки, словно кто-то ворочался, как и он, — и звуки эти доносились с соседней кровати. Завтра же, — решил Паркинс, — потребую, чтобы хозяин ее куда-нибудь переставил, а то в ней завелись то ли крысы, то ли вовсе не поймешь что. Шум стих, но тут же возобновился, и профессору стало совсем не по себе. Существо, поднявшее возню на постели, явно было гораздо больше любой крысы.

Лично я могу представить себе оцепенение и ужас профессора, ибо лет тридцать назад сам (правда, во сне) видел нечто подобное, однако читателям, наверное, будет нелегко даже вообразить, какие чувства охватили его, когда на пустой, что он знал совершенно точно, кровати внезапно появилась сидящая фигура. Мгновенно вскочив с постели, он метнулся к окну за тростью, которую использовал для своей ширмы и которая, единственная из всего, находившегося в комнате, могла сойти за оружие. Увы, это оказалось худшим из возможных решений, ибо незнакомец неуловимым движением соскочил с кровати и, широко растопырив руки, преградил путь к двери. Сама мысль о том, чтобы попытаться проскочить мимо него к выходу из комнаты, повергала Паркинса в трепет: возможность хотя бы прикоснуться к этому существу почему-то пугала так, что профессор скорее выбросился бы в окно. Несколько мгновений противник неподвижно стоял в тени, так что рассмотреть его лицо не было никакой возможности. Потом, сгорбившись и наугад шаря вокруг руками, он начал двигаться, и Паркинс с ужасом, но и с некоторым облегчением, подумал, что незваный гость не иначе как слеп. Наполовину отвернувшись от профессора, он неожиданно бросился к только что покинутой им кровати и принялся со страшным ожесточением — таким, что Паркинса пробрала дрожь, — мять и комкать постельные принадлежности. Спустя несколько мгновений, видимо поняв, что кровать пуста, он прекратил это занятие и повернулся к окну. Профессору представилась наконец возможность увидеть его лицо.

Паркинс страшно не любит, когда его об этом расспрашивают, а из немногого услышанного от него у меня сложилось впечатление, что запомнилась ему главным образом совершенно жуткая физиономия из Рассказывать о выражении этого лица профессор то ли не хотел, то ли просто не мог, но не приходится сомневаться в том, испытанное потрясение едва не лишило его рассудка.

Но помимо того, он едва не лишился и жизни. Странное существо с потрясающей быстротой заметалось по комнате, размахивая руками, и уголок его рукава задел щеку Паркинса. Тот, хотя и понимал, сколь опасен может быть для него любой звук, невольно вскрикнул от отвращения, и слепой противник мгновенно сориентировался. Он прыгнул к Паркинсу. Отпрянув к распахнувшемуся за его спиной окну и видя почти вплотную перед своим лицом полотняную физиономию, профессор завопил как зарезанный.

Именно в этот последний миг к нему (думаю, вы догадываетесь откуда) пришло спасение. Распахнув дверь, полковник ворвался в комнату и увидел у окна две фигуры: кто-то наседал на профессора так, что тот явно рисковал вывалиться наружу. Правда, когда храбрый офицер подскочил к окну сам, там оставался только Паркинс, в следующее мгновение лишившийся чувств и рухнувший ничком на пол, где перед ним уже валялась скомканная куча постельного белья.

Не задавая никаких вопросов, полковник Уилсон первым делом выпроводил из номера сбежавшихся было на крики слуг, уложил Паркинса в постель, а сам завернулся в покрывало и провел остаток ночи на второй кровати. Рано утром приехал Роджерс, встреченный с куда большим радушием, чем случись ему прибыть днем раньше. После долгого совета, который держали эти трое в комнате профессора, полковник вышел из гостиницы, держа двумя пальцами какую-то маленькую вещичку, и со всего размаха мускулистой руки зашвырнул ее в море. Позднее над задним двором Глоуб Инн можно было увидеть дымок: жгли какое-то тряпье.

Должен признаться, я не помню, как удалось объяснить случившееся постояльцам и прислуге, но, так или иначе, подозрение в подверженности белой горячке с профессора сняли, да и дурная слава к гостинице не пристала.

Почти не приходится сомневаться в том, что не вмешайся вовремя полковник, Паркинс либо вывалился бы из окна, либо сошел с ума. Правда, при этом остается неясным, что собственно, кроме как нагнать страху, могло сделать с человеком явившееся по свистку существо: ведь в нем не было ничего материального, кроме сделанного из постельного белья тела. Во всяком случае, полковник, помнивший похожий случай, имевший место в Индии, уверял, что полотняное страшилище было физически бессильно и могло только пугать. Но, в любом случае, он считал это происшествие явным подтверждением справедливости его суждений относительно Римской церкви.

На этом история заканчивается: могу лишь добавить, что взгляды профессора на некоторые вопросы теперь не столь категоричны, как были прежде. Да и нервы у него не те: он не может спокойно смотреть на висящий у двери стихарь, а уж коли зимним вечером увидит на поле пугало, это будет стоить ему не одной бессонной ночи.

Сокровище аббата Томаса

1

VERUM USQUE in praesentem diem multa garriunt inter se Canonici de abscondito quodam istius Abbatis Thomae thesauro, quem saepe, quanquam incassum quaesiverunt Steinfeldenses. Ipsum enim Thomam adhuc florida in aetate existentem ingentem auri massam circa monasterium defodisse perhibent; de quo multoties interrogatus ubi esset, cum risu respondere solitus erat: «Iob, Iohannes, et Zacharias vel vobis vel posteris indicabunt»; idemque aliquando adiicere se inventuris minime invisurum. Inter alia huius Abbatis opera, hoc memoria praecipuedignum iudico quod fenestram magnam in orientali parte alae australis in ecclesia sua imaginibus optime in vitro depictis impleverit: id quod et ipsius effigies et insignia ibidem posita demonstrant. Domum quoque Abbatialem feretotam restauravit: puteo in atrio ipsius effoso et lapidibus marmoreis pulchre caelatis exornato. Decessit autem, morte aliquantulum subitanea perculsus, aetatis suae anno LXXII^do, incarnationis vero Dominicae MDXXIX^o.

— Думаю, мне придется это перевести, пробормотал себе под нос любитель древностей, закончив переписывать вышеприведенные строки из довольно редкой, отличавшейся многословием и невнятностью содержания книги под названием «Sertum Steinfeldense Norbertinum».^[30] — А коли так, пожалуй не стоит откладывать.

В результате довольно скоро из под его пера вышел приведенный ниже перевод.

Вплоть до сегодняшнего дня среди каноников ходит множество толков относительно некоего спрятанного аббатом Томасом сокровища, поисками которого каноники Стейнфилда занимались неоднократно, но и поныне тщетно. Суть дела заключается в том, что означенный Томас, будучи еще в расцвете лет, сокрыл где-то в обители немалое количество золота, а когда его спрашивали о местонахождении клада, неизменно отвечал «Иов, Иоанн и Захарня поведают о том вам или вашим преемникам». Порой он добавлял, что затаит злобу против тех, кому доведется найти сокровище. Среди прочих деяний оного аббата должен особо отметить предпринятое (о чем свидетельствуют гербы, девизы и его изображения) под личным аббатским надзором украшение большого окна в восточном конце южного придела монастырской церкви восхитительной росписью по стеклу. Помимо того, Томас почти полностью восстановил аббатские покои и повелел отрыть во дворе оных колодец, каковой отделали мрамором, покрытым великолепной резьбой. Смерть его, неожиданная для многих, последовала на семьдесят седьмом году жизни в Лето Господне 1529.

Цель, которую в настоящий момент ставил перед собой исследователь старины, заключалась в том, чтобы проследить происхождение и местонахождение витражных окон церкви Стейнфилдского аббатства. Вскоре после революции^[31] большое количество витражных стекол из упраздненных монастырей Германии и Бельгии оказалось переправленным в нашу страну, где теперь их можно увидеть украшающими приходские церкви, соборы и домашние часовни. Стейнфилдское аббатство относилось к числу «наиболее значительных из недобровольных дарителей» (я позволил себе воспроизвести не слишком изысканную формулировку, использованную антикваром), и большая часть ранее принадлежавших ему витражей без особого труда поддавалась идентификации благодаря упомянутым портретным изображениям, многочисленным надписям, так или иначе указывающим на названную обитель, а также основным сюжетам, представлявшим собой иллюстрации к нескольким, строго определенным, повествовательным циклам.

Однако отрывок, с которого я начал настоящий рассказ, натолкнул знатока древностей на мысль об ином способе идентификации. В одной домашней часовне (чьей именно не так уж важно) ему случилось приметить три большие (каждая во весь оконный сегмент) фигуры, явно выполненные одним и тем же мастером. Тогда об их происхождении он мог сказать лишь одно: стиль указывал на работу немецкого мастера 16 в. Но эти фигуры представляли собой — возможно, это вас удивит — Iob Patriarcha, Iohannes Evangelista, Zacharias Propheta,^[32] причем каждый из них держал в руках книгу или свиток с надписью, видимо его собственным изречением. Антиквар, разумеется, заметил надписи, прочел и немало подивился тому факту, что они отличались от всех известных ему текстов Вульгаты.^[33] Так, на свитке Иова читалась надпись: «Auro est locus in quo absconditur (вместо conflatur)»,^[34] на книге Иоанна «Habent in vestimentis suis scripturam quam nemo novit (вместо in vestimento scriptum)»^[35] и лишь на свитке Захарии был помещен неискаженный текст «Super lupidem unum septem oculi sunt».^[36]

Прежде наш исследователь никак не мог понять, что побудило автора изобразить этих трех персонажей вместе. Никакой исторической, символической или доктринальной связи между ними не просматривалось, и ему оставалось лишь предположить, что они представляли собой часть существовавшей некогда галереи изображений пророков и апостолов, занимавшей, скажем, весь верхний ряд окон какой-нибудь просторной церкви. Однако прочтение отрывка из Sertum^[37] позволило взглянуть на все по-иному: имена персонажей, красовавшихся на окне часовни лорда Д., не раз поминались вместе стейнфилдским аббатом Томасом фон Эшенхаузеном, и скорее всего данное стекло было изготовлено где-то около 1520 года для южного придела церкви аббатства. Наверное, то предположение, что оно представляло собой часть отделки, выполненной по указанию и под наблюдением аббата Томаса, не было бы излишне смелым, а подтвердить или опровергнуть его вполне мог дополнительный скрупулезный осмотр. Будучи человеком, располагавшим свободным временем, мистер Сомертон почти без промедления отправился в паломничество к вышеупомянутой часовне, где его догадка нашла полное подтверждение. Мало того, что стиль и техника исполнения полностью соответствовали предполагаемому месту происхождения изделия, так вдобавок на другом окне часовни (купленном, как удалось выяснить, вместе с первым) обнаружились геральдические знаки аббата Томаса фон Эшенхаузена.

В ходе своих исследований мистер Сомертон то и дело вспоминал слухи о спрятанных сокровищах, и чем дольше он размышлял, тем более очевидным становился для него тот факт, что загадочный ответ, который давал аббат всем спрашивавшим о кладе, непосредственно связан с изображением на окне аббатской церкви. А уж надпись на свитке праведного Иова определенно должна была иметь отношение к тайне аббатского золота.

Пребывая в уверенности, что аббат оставил потомкам зашифрованные указания, позволяющие найти сокровищницу, он скрупулезно зафиксировал все детали изображений и, возвратившись в свою беркширскую усадьбу, провел не одну ночь и сжег в лампе не одну пинту масла, вновь и вновь всматриваясь в чертежи и рисунки. Спустя две или три недели мистер Сомертон приказал своему слуге укладывать вещи, объявив, что они ненадолго отправляются за границу. Куда, в данный момент, последуем за ними и мы.

2

Чудным осенним утром мистер Грегори, викарий Парсбери, решил прогуляться перед завтраком пешком, рассчитывая подышать свежим воздухом и встретить по пути почтальона. И та и другая цель оказались достигнутыми. Еще не успев ответить на первый десяток простодушных вопросов, которыми засыпали его увязавшиеся за ним юные отпрыски, он увидел почтальона, вручившего ему, помимо прочей почты, письмо с иностранной маркой (за обладание которой между юными Грегориразгорелась борьба). Впрочем, адрес был явно нацарапан рукой англичанина, хотя и не очень грамотного. Равно как и приведенный ниже текст.

Достопочтенный сэр. Как я есть шибко потревожен за своего хозяина, то пишу, чтобы упросить от вас помощи. Хозяин не встает со своего Постеля, потому как его хватил не иначе как Дурной Удар. Я его таким отроду не видемши, но то оно и не диво, потому кроме как вас помочь ему некому. Хозяин велел помянуть, что к нам короткая дорога та, которая на Гоблинск и езжайте Двуколкой. Надеюсь, что все вам Разъяснил, но очень в сибе Растерян с тривогой и Слабостей по Ночам. Если позвлите мине смелость, сэр, буду Счастливый видеть Честное Английское Лицо среди всех этих иносранцев.

Остаюсь Ваш Сэр

Покорный Слуга

Уильям Браун

P. S. Писано в деревне навроде как Стэйнфилде.

Читателю остается лишь попытаться представить себе удивление, смущение и спешные сборы в дорогу, ставшие результатом прочтения этого своеобразного послания, написанного слугой джентльмена из Беркшира в Лето Господне 1859 года. Мне остается лишь сообщить, что в тот же день мистер Грегори добрался до города, а затем отплыл пароходом в Антверпен, откуда, уже поездом, прибыл в Кобленц. Добраться оттуда до Стэйнфилда также не составило труда.

Выступая здесь в качестве рассказчика, я нахожусь в невыгодном положении, поскольку сам в Стэйнфилде никогда не бывал, а из рассказов обоих действующих в настоящей истории лиц я смог почерпнуть лишь общее представление об этом населенном пункте как о месте унылом и решительно ничем не примечательном. Рядом со старинной, но лишившейся первоначального облика в результате неоднократных перестроек, церковью располагались внушительного размера полуразвалившиеся строения, относившиеся, главным образом, к 17 веку, когда многие монастыри на континенте приобрели черты стиля барокко. Желания потратиться на поездку туда у меня не возникло, ибо, хотя в действительности местечко могло оказаться и привлекательнее, чем описали его мистер Сомертон или мистер Грегори, там и вправду не было почти (а то и вовсе) ничего интересного, кроме разве что одной вещи.

Гостиница, в которой остановился английский джентльмен со своим слугой, оказалась в Стейнфилде единственной, так что по приезде в городок мистеру Грегори не пришлось тратить время на поиски. Уильям Браун встретил его у дверей. Образцовый слуга из Беркшира, принадлежавший к славной породе истинно английских камердинеров, коих отличают длинные бакенбарды и полнейшая невозмутимость, сейчас явно чувствовал сея не в своей тарелке: ни дать ни взять вынутая из воды рыба. Одетый в легкий твидовый костюм, он, с явным беспокойством, если даже не раздражением, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, очевидно пребывая в полной растерянности. При виде «честного английского лица» верный слуга испытал безмерное облегчение, однако подобающих для выражения этого чувства слов найти не смог и просто сказал:

— Ну, сэр, я, стало быть, рад вас видеть. И хозяин мой, он тоже обрадуется.

— Как твой хозяин, Браун? — нетерпеливо спросил Грегори.

— Благодарю вас, сэр, думаю, ему получше. Но ему этак досталось… Надеюсь, он хотя бы малость поспит.

— Да что с ним такое, Браун? Из твоего письма я ничего не понял. Произошел несчастный случай?

— Прямо и не знаю, сэр, стоит ли мне рассказывать. Хозяин настаивал на том, что должен рассказать все самолично. Но кости целы — думаю, уже за это мы должны благодарить Бога…

— А доктор что говорит? — перебил его мистер Грегори.

К тому времени они уже подошли к двери спальни мистера Сомертона и говорили вполголоса. Оказавшийся впереди Грегори, нашаривая дверную ручку, случайно пробежал пальцами по панели, и его вопрос-таки и остался без ответа, ибо в этот миг в комнате раздался ужасный крик.

— Во имя Господа, кто там? — донеслось оттуда затем. — Браун, ты?

— Да, сэр, это я. И со мной мистер Грегори, — поспешно откликнулся Браун, и вздох, которым были встречены его слова, выдавал глубокое облегчение.

Когда мистер Грегори вошел в занавешенную, чтобы больного не тревожили лучи полуденного солнца, комнату, он с удивлением увидел на обычно спокойном, ясном челе своего друга испарину, а в глазах неприкрытый страх. Не вставая с кровати, он протянул ректору дрожащую руку и произнес:

— Дорогой Грегори, как я рад тебя видеть! — Слова эти прозвучали более чем искренне.

После пятиминутной беседы мистер Сомертон стал, как отметил впоследствии Браун, «больше похожим на себя, чем за все последнее время». Он осилил весьма плотный обед и уверенно заявил, что в ближайшие сутки вполне сможет прокатиться в Кобленц.

— Но только ты, дорогой Грегори, должен будешь кое-что для меня сделать, — заявил он с не понравившимся викарию чрезмерным возбуждением. — Не спрашивай… — тут же добавил Сомертон, положив руку на рукав собеседника чтобы тот не прервал его. — Не спрашивай пока, что именно и зачем мне это нужно. Я еще не готов к объяснению. Оно может отбросить меня назад, свести на нет благотворное влияние твоего приезда. Сейчас скажу одно: никакого риска для тебя не будет. Браун тебе покажет… надо просто вернуть обратно, на место… Нет, еще не могу. Ты не кликнешь Брауна?

— Хорошо, Сомертон, — ответил мистер Грегори, направляясь к двери, — Я не стану просить никаких объяснений, покуда ты сам не сочтешь нужным их дать. А коли дело такое легкое, так и говорить не о чем: завтра с утра им и займусь.

— Спасибо, дружище. Я не сомневался, ничуть не сомневался в том, что могу на тебя рассчитывать. Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен. А сейчас мне нужно перемолвиться словечком с Брауном.

— Мне уйти? — спросил мистер Грегори.

— Вовсе нет. Боже мой, конечно же, нет! Браун, завтра с утра (правда, ведь, Грегори, ты не против того, чтобы встать спозаранку?) ты отведешь господина викария ну, знаешь, что я имею в виду (слуга понимающе кивнул), и вы вернете на место. Понимаешь, о чем речь. Оно лежит на ступеньке, там, где мы его оставили… — Пару раз сглотнув, — видать, у него так пересохло в горле, что он не мог вымолвить и слова, — Браун снова кивнул. — …Бояться нечего, никакой опасности нет. Вернете, и на этом все. Только вот еще, мой дорогой Грегори: моя признательность возрастет стократ, если не станешь допытываться у Брауна что к чему. Надеюсь, что самое позднее завтра к вечеру я смогу поведать тебе всю историю с начала до конца. Ну а теперь, дружище, спокойной ночи. Браун будет ночевать в моей спальне, а тебе я посоветую запереть на ночь дверь. Да, обязательно запри. Местные всегда запираются — и они правы.

На том они расстались, и если мистера Грегори и будила пару раз какая-то возня за его запертой дверью, то это вполне можно было списать на усталость с дороги и интерес к загадке. Однако он навсегда остался в уверенности, что слышанные им за время от полуночи до рассвета дважды или трижды звуки ему не померещились.

Поднялся Грегори с зарей, и вскоре они с Брауном отправились в путь. Надо признать, что, хотя просьба мистера Сомертона и вызывала некоторое недоумение, выполнить ее не составило ни малейшего труда: спустя всего полчаса дело было сделано. Правда, в чем оно заключалось, я, до поры, умолчу.

Тем же утром, только лишь чуть попозднее, уже почти полностью оправившийся мистер Сомертон покинул Стейнфилд, а вечером, то ли в Кобленце, то ли в каком-то другом промежуточном пункте их маршрута, во исполнение данного другу обещания начал свой рассказ. Слушал его и Браун, но для меня так и осталось невыясненным, понял ли слуга, в чем ему довелось участвовать. Сам Браун этого не скажет, а строить догадки мне не с руки.

3

—

— спрятано золото», изменена по сравнению с подлинником в бесспорной связи с укрытым кладом я взялся за искаженный текст из Иоанна: «На их одеяниях начертано то, что неведомо никому». Естественно, вы вправе полюбопытствовать: а имелись ли на одеяниях оных святых какие-либо начертания? Отвечу, что ничего подобного я не заметил: облачения всех трех фигур представляли собой мантии, причем у каждой имелась бросающаяся в глаза и не слишком ее украшающая широкая, неровная черная кайма. Вполне возможно, это заставило бы меня оставить поиски, как оставляли их прежде стейнфилдские каноники, но вмешался случай. Дело в том, что окно оказалось изрядно запыленным, и когда лорд Д., заглянув в часовню, увидел мои почерневшие руки, он послал за слугой, чтобы тот прочистил стекло метлой. Ну а в метле, должно быть, торчал гвоздь или что-то в этом роде: во всяком случае когда слуга прошелся ею по кайме одной из мантий, осталась длинная царапина, а под ней, как мне показалось, что-то желтело. Попросив слугу на минутку прервать работу, я взбежал наверх по стремянке, чтобы поближе рассмотреть это место. Оказалось, то, что я принимал за безобразную кайму, представляло собой слой копоти, или сажи, поверх желтой основы. Копоть эта легко счищалась. Я поскреб основательнее, и, вы, наверное, не поверите, (впрочем, нет, конечно же, вы уже догадались) обнаружил две или три отчетливо выписанные на желтом фоне заглавные буквы. Тут уж, сами понимаете, какой меня охватил восторг.

Сообщив лорду Д. о находке, которая может представлять интерес, я попросил разрешения довести расчистку до конца. Он предоставил мне полную свободу действий и к тому же (что, должен признаться, меня порадовало) вскоре ушел по своим делам. Я продолжил расчистку, оказавшуюся совсем несложным делом, сажа оттиралась легко, и спустя всего пару часов я удалил ее с одеяний всех трех фигур. И разумеется, в полном соответствии с надписью на книге апостола Иоанна, на этих одеяниях было «начертано то, что никому неведомо».

Теперь не могло быть ни малейших сомнений в том, что я на верном пути, однако «начертанное» следовало еще и прочесть. В процессе расчистки я нарочно старался не делать этого, приберегая удовольствие напоследок, когда текст откроется полностью. Но когда это произошло, дорогой друг, я едва не выругался от огорчения. Вместо внятной надписи моему взору предстал бессмысленный набор букв. Вот они: Иов: SBATAOVT

Св. Иоанн: RDIIEAMRLESIPVSPODSEEIRSETTAAESGIAVNNR

Захария: FTEEAILNQDPVAIVMTLEEATTOHIOONVMCAAT.H.Q.E.

Несколько минут я чувствовал себя так, словно уперся в глухую стену, однако же разочарование владело мною недолго. Набор букв несомненно представлял собой криптограмму или шифр, который, принимая во внимание время создания, не должен был оказаться слишком сложным. Я принялся тщательно срисовывать литеры и в ходе этой работы нашел еще одно подтверждение тому, что и впрямь имею дело с шифром. Скопировав буквы с облачения Иова, я, дабы удостовериться, что ни одной не пропустил, пересчитал их, а пересчитывая, приметил на краю каймы нацарапанные чем-то острым знаки. Латинские цифры XXXVIII в соответствии с числом букв. А поскольку подобные знаки нашлись и на двух остальных сегментах окна, для меня стало очевидным, что художник делал надписи, следуя строгим указаниям аббата Томаса и, скорее всего, как и я, пересчитывал литеры, чтобы не ошибиться.

Думаю, вам нетрудно представить, сколь скрупулезно принялся я осматривать каждый дюйм стекла после этого открытия. Естественно, и надпись со свитка Захарии — «На одном камне семь глаз» — не была оставлена без внимания, однако мне представлялось, что она относится к некой пометке на камне, каковой может быть обнаружен на месте захоронения сокровища. Так или иначе, скопировав решительно все, что только было можно, я вернулся в Парсбери, чтобы на досуге заняться разгадыванием шифра. О небо, что за муки мне пришлось претерпеть! Поначалу, считая себя очень умным, я надеялся без труда обнаружить ключ в какой-нибудь старой книге о тайнописи, и особые надежды возлагал на труд являвшегося современником аббата Томаса Иоахима Тритемиуса «Steganographia». Помимо нее мною были заказаны такие сочинения, как «Cryptographia» Селениуса, «De Augmentis Scientiarium» Бэкона^[38] и некоторые другие. Ничего не откопав, я решил испробовать принцип частоты повторяемости букв, причем рассматривал их и как латинские, и как немецкие. Увы, этот метод также ничего не дал. Мне не осталось ничего другого, как начать просматривать все мои рисунки и записи заново, в надежде на то, что оставив шифр, аббат оставил к нему и ключ. Цвет и узор одеяний определенно не содержали подсказки, на заднем плане не виднелось никаких, способных послужить ориентиром деталей ландшафта, и я пришел к выводу, что указания, если они есть, надо искать в позах фигур. Опишу их. Иов держал свиток в левой руке, а указательный палец правой воздел вверх. Иоанн также держал книгу с надписью в левой руке, а два перста правой сложил в благословляющем жесте. Свиток Захарии также был в левой руке, правую пророк поднял, как и Иов, но вверх указывал не одним, а тремя пальцами. Итак, — рассуждал я, — у Иова поднят перст, у Иоанна и у Захарии Не здесь ли сокрыт ключ? И скажу тебе, дорогой друг, — мистер Сомертон положил руку на колено Грегори, ключ был сокрыт именно здесь. Правда, сначала от меня ускользало, что здесь к чему, но после двух-трех попыток все встало на свои места. После первой буквы надписи следовало пропускать букву, после следующей а уже после этой —Теперь взгляните, что у меня получилось. Я подчеркнул буквы, которые сложились в слова.

— Видите этот текст: «Decern millia auri reposita sunt in puteo in at…»^[39] Далее следовало неоконченное слово, начинающееся с буквосочетания at. Это было уже неплохо. Я попробовал применить тот же принцип к оставшимся литерам, а когда он не сработал, решил, что наличие точек после трех последних из них возможно является указанием на какую-то иную систему. Кроме того, мне вспомнилось, что в «Sertum», в книге, с которой все началось, имелось упоминание о колодце: аббат соорудил «puteus in atrio» (колодец во дворе). Вот и нашлось слово, начинавшееся на at — atrio. Следующим шагом было переписать оставшиеся буквы, опустив уже использованные. Результат вы можете видеть на этом листке:

Теперь я уразумел, что три первые нужные мне для завершения слова atrio буквы оказались в числе первых пяти литер строки. Поначалу меня несколько смутило наличие сразу двух i, но потом я сообразил, что повторяющиеся литеры будут использованы в оставшейся части надписи. Вы могли бы и сами повторить мой результат: после первого, если можно так сказать, «круга» получилось следующее: «…rio domus abbatialis de Steinfeld a me, Thoma, qui posui custodem super ea. Gare a qui la touche».

Тайна была раскрыта полностью: «Десять тысяч золотых монет заложены в колодец во дворе аббатских покоев в Стейнфилде мною, Томасом, каковой приставил к ним стражу. Gare a qui la touche (Берегись, кого она коснется)».

Должен заметить, что последние слова являлись одним из девизов аббата Томаса: эту фразу, хотя грамматически она не вполне верна, я нашел и на другом окне лорда Д., где она соседствует с аббатским гербом.

Скажи на милость, кто на моем месте смог бы удержаться от искушения отправиться в Стейнфилд и попытать счастья? По-моему, никто. Я, во всяком случае, не смог, а потому прибыл сюда со всей быстротой, какую предоставляют нам достижения современной цивилизации, и поселился в той самой гостинице, где ты меня нашел. Должен признаться, что при всем своем воодушевлении я не был свободен от дурных предчувствий и опасений. Вполне могло статься, что какой-нибудь счастливчик по чистой случайности наткнулся на аббатский клад до меня. И, — тут его голос заметно дрогнул, — скажу откровенно, меня несколько тревожило туманное упоминание о страже. Но если позволишь, об этом я пока говорить не буду.

Использовав первую же возможность, мы с Брауном принялись исследовать территорию монастыря. Поскольку я представился любителем старины, интересующимся историей обители, мне не удалось уклониться от посещения церкви, хотя не терпелось оказаться в совсем другом месте. Впрочем, было любопытно взглянуть на оконные проемы, где раньше красовались знакомые мне стекла, — прежде всего, на восточное окно южного придела. Удивительно, но среди ажурного кружева вставных сегментов сохранилось и несколько старинных стекол: был там и гербовый щит аббата Томаса, и маленькая фигурка со свитком; и то и другое с надписями «Oculos habent, et поп videbunt» (Имеют очи, но не узрят), представлявшими, как я понимаю, насмешливый выпад аббата в адрес его каноников.

Но, разумеется, прежде всего я стремился найти покои аббата. На существовавших планах обители указаний о местонахождении таковых не имелось: можно было предположить, что во времена Томаса они, как и здание Капитула, находились в восточной части монастырского комплекса, либо же, подобно дормиторию, или «братскому корпусу», примыкали к трансепу церкви. Понимая, что излишние вопросы могут выдать мой интерес к сокровищу, я попытался выяснить, что мне требовалось самостоятельно, и эта задача оказалась вполне разрешимой. Искомое место — запущенный, окруженный с трех сторон полуразвалившимися строениями двор, старинное мощение которого едва угадывалось под сорной травой, — обнаружилось к юго-востоку от церкви. Ты, Грегори, побывал там сегодня утром. Заброшенность этого места, равно как и тот факт, что, несмотря на близость от гостиницы, на него не выходили окна ни одного жилого строения — к востоку от церкви простирались сады и выгулы для скота, — как нельзя лучше способствовали осуществлению моих замыслов. Должен сказать, что в тот вторник, в бледно-желтых полуденных лучах, старинный камень казался особенно прекрасным.

Колодец ты видел и сам понимаешь, что на его счет у меня не могло быть особых сомнений — конечно, тот самый. Сооружение, должен сказать, примечательное. Наружная отделка сруба не иначе как из итальянского мрамора, да и резьба, наверное, выполнена итальянцем. Ты, наверное, помнишь, там есть рельефные изображения Елизара, Ребекки, Иакова, открывающего колодец для Рахили, и тому подобные. Никаких криптограмм с подсказками аббат там не поместил.

Само собой, сооружение было исследовано мною с живейшим интересом: квадратный наружный сруб с отверстием, арка, к которой крепилось колесо, ворот для подъема бадьи: все это находилось в неплохом состоянии, ибо забросили колодец не так уж давно. Естественно, я не мог не задаться вопросом относительно его глубины и возможности попасть внутрь. Глубина, полагаю, составляла от шестидесяти до семидесяти футов, что же касается второго пункта, то создавалось впечатление, будто аббат поставил перед собой задачу привести поисковиков к самому входу в свою сокровищницу, ибо, в чем ты мог убедиться самолично, в кладку вмурованы внушительные каменные глыбы, ступенями, по спирали спускающиеся в глубь колодца. Все складывалось одно к одному, так что мне трудно было поверить в свою удачу. Зная, куда мне предстоит лезть, я запасся мотком хорошей веревки, широкой тесьмой, чтобы обвязать тело, распорками, за которые можно было бы держаться, фонарем, свечами и аншпугами.^[40] Все это уместилось в один-единственный баул и не должно было вызвать никаких подозрений. Зная, что ворот колодца в рабочем состоянии, а моя веревка достаточно длинна, я решил перекусить и отправиться за сокровищем.

Правда, когда хозяин гостиницы услышал за столом о моем намерении около девяти часов вечера в сопровождении слуги отправиться делать (Господи, прости мою ложь!) набросок аббатства при лунном свете, он весьма удивился. Но о колодце ни до того, ни во время этого разговора я ничего не спрашивал, ибо тогда полагал, что знаю о нем не меньше любого из местных, а сейчас, — тут он поежился, — уж всяко не желаю знать больше.

Сейчас, Грегори, мы подходим к кульминации всей истории, и хотя мне очень не хочется вспоминать об этом, полагаю, что раз уж такой разговор зашел, лучше всего излагать события по порядку. Около девяти вечера мы с Брауном, прихватив мой баул, покинули гостиницу, не привлекая ничьего внимания, ибо выбрались оттуда через выходившую в ведущий к окраине селения проулок калитку на заднем дворе. Добравшись до колодца минут за пять, мы присели на сруб и прислушались, желая удостовериться, что за нами никто не следит. Стояла тишина: лишь на восточном склоне, за пределами нашей видимости, переступали копытами пощипывающие травку кони. Лучших условий нельзя было и пожелать: подсмотреть за нами никто не мог, а великолепная, полная луна давала достаточно света, чтобы мы смогли как следует приладить веревку к вороту. Потом я надежно обмотался под мышками тесьмой, пропустил под нее веревку, конец которой крепко привязал ко вмурованному в кладку кольцу, и мы вдвоем — Браун с зажженным фонарем, а я с аншпугом — принялись спускаться, осторожно нащупывая ногами каждую следующую ступеньку. При этом я обшаривал взглядом стенки колодца в поисках каких-либо меток.

Спускаясь, я вполголоса считал ступеньки, но даже добравшись до тридцать восьмой, не заметил ничего, кроме, может быть, некоторой неровности кладки. Ни надписей, ни изображений, ни каких-либо других указаний не было и в помине. Мною овладела растерянность: уж не была ли вся затея аббата с тайнописью всего-навсего искусной мистификацией? На тридцать девятой ступеньке лестница кончилась. С тяжелым сердцем я остановился на тридцать восьмой и в свете фонаря, который держал стоявший на пару ступеней выше меня Браун, принялся заново, с величайшей тщательностью, осматривать стенки.

Меток так и не обнаружилось, но один участок стенки показался мне то ли более гладким в сравнении с соседними, то ли… Короче говоря, выглядевшим как-то иначе. Недолго думая, я стукнул по этому месту аншпугом и услышал звук, наводящий на мысль о пустой полости. Правда, услышать подобный звук внутри колодца вовсе немудрено, однако им дело не ограничилось. Мой удар отколол от стенки здоровенный кусок штукатурки, а на открывшемся под ним камнем, было что-то выбито. Я проник в тайну аббата, дорогой друг, и даже сейчас думаю об этом с гордостью. Еще нескольких ударов хватило, чтобы отбить оставшуюся штукатурку, и моим глазам предстал плоский, размером примерно в пару квадратных футов, камень с вырезанным на нем крестом. Меня снова охватило разочарование, но только на миг: уверенность вернулась ко мне, благодаря случайному замечанию старины Брауна. Если я не запамятовал, он выразился так: «Экий крест чудной, ровно из глаз составлен».

Я выхватил у него фонарь и с глубочайшим удовлетворением удостоверился в том, что крест и вправду составлен из семи глаз: четырех по вертикали и трех по горизонтали. Как и следовало предполагать, надпись с третьего свитка — «На одном камне множество глаз» — тоже получила объяснение. Но вместе с удовлетворением пришла и тревога, поскольку, коль скоро все указания аббата оказались точными, следовало помнить и предупреждение о «страже». Но как бы то ни было, зайдя столь далеко, отступать я не собирался. Без лишних размышлений я окончательно очистил камень от штукатурки и подцепил его аншпугом. Он подался без труда, ибо, как выяснилось, представлял собой довольно тонкую и легкую, такую какую под силу поднять одному человеку, плиту. Аккуратно, чтобы не треснула, я положил эту плиту на ступеньку, полагая, что, возможно, ее надо будет вернуть на место. Что-то — возможно, боязнь, как бы изнутри не выскочило какое-нибудь чудище, — заставило меня постоять несколько мгновений ступенькой выше, но ничего не произошло. Я зажег свечу и осторожно поставил ее внутрь открывшегося хода, чтобы заглянуть туда, а заодно проверить, нет ли там каких вредоносных газов. Последние, видимо, и впрямь скопились в некотором количестве под плитой и чуть не загасили пламя, но скоро развеялись, и свеча стала гореть ровно. За отверстием находилась расширявшаяся налево и направо камера или пещера, в которой — свеча позволяла это увидеть — лежали какие-то округлые предметы, походившие очертаниями на полные мешки. Непосредственно в проходе ничего не было. Не желая больше медлить, я протянул руку — длина лаза позволяла дотянуться до камеры — и стал шарить внутри… Браун, дай мне стопочку коньяку. Секундочку, Грегори, сейчас я продолжу… Итак, с правой стороны мои пальцы наткнулись на предмет, на ощупь более всего напоминавший туго набитый мешок из гладкой кожи. Опасения это не внушало, так что я потянул находку на себя (будучи довольно тяжелой, она подалась легче, чем можно было ожидать) и, когда уже вытаскивал ее из прохода, задел локтем свечу. Она упала, пламя загасло, но это не помешало мне заняться подъемом этой штуковины наверх. И тут, внезапно, Браун вскрикнул и побежал вверх по ступеням, унося с собой фонарь. Почему — он сейчас сам объяснит. Малость перепугавшись, я уставился ему вослед и увидел, как он, задержавшись на мгновение наверху, отошел на несколько ярдов. «Хорошо, сэр», — донеслись до меня его негромкие слова. Мне не оставалось ничего другого, кроме как в кромешной тьме пытаться выволочь наверх тяжеленный мешок. Что почти удалось. Я уже собрался перебросить его через край колодезного отверстия, но тут мешок соскользнул мне на грудь и

Грегори, дорогой друг, я говорю истинную правду! Полагаю, мне довелось испытать ту крайнюю меру ужаса и отвращения, какую только может вынести человек, не лишившись рассудка. Постараюсь, хотя бы в общих чертах, поведать тебе, что я ощутил и пережил. Повеяло жутким запахом плесени, к моему лицу прижалась чья-то холодная физиономия, по телу заелозили во множестве липнущие и цепляющиеся к нему конечности — то ли руки, то ли ноги, то ли щупальца. Я закричал (по словам Брауна, — «взвыл словно зверь») и свалился со ступеньки, на которой стоял.

Свалилось вниз и страшилище. К счастью, веревка была закреплена надежно, а славному старине Брауну хватило и самообладания, и силы, чтобы вытащить меня из колодца, а потом еще и доставить в гостиницу. Думаю, ему самому будет нелегко рассказать, как все это получилось, а мне и подавно. Наши инструменты он, надо полагать, припрятал в каком-нибудь из стоявших вокруг колодца разрушенных строений. Конечно, мое возвращение в таком состоянии не могло не привлечь внимания, но сам я тогда ничего объяснить не мог, а Браун ни слова не знает по-немецки. Поутру мне пришлось сочинить историю, будто бы, осматривая аббатство, я оступился, упал и сильно ударился: кажется, моему рассказу поверили. Ну а сейчас, перед тем как продолжу, я хочу, чтобы ты послушал Брауна. Браун, расскажи господину викарию то, что ты рассказывал мне.

— Стало быть, — явно нервничая, негромко заговорил слуга, — оно вон как было. Хозяин, он внизу стоял, в дырке той шарил, а я, значит, фонарь держал. И чую, будто что-то сверху в воду плюхнулось, хотя, может, оно и померещилось. Глянул я наверх — а оттудова на нас чья-то рожа таращится. Я вроде как крикнул и припустил по лестнице вверх, а фонарь мой прям в ту рожу и светил. Ох, скажу вам, сэр, и гадкая же она была. Злющая страшно, и как будто смеялась Но вот ведь какое дело — бежал я, сколько было прыти, а как добрался до верхотуры — страхолюдины-то и нет. Как не бывало. А ведь смыться за это время никто бы не мог. Только долго гадать, кто там был да куда делся, мне не пришлось: хозяин внизу как взвоет! Глянь, а он болтается на веревке. Ну а дальше он вам уже сказал: вытянул я его и оттащил в гостиницу.

— Ну, Грегори, как вам история? — промолвил Сомертон. — Можете вы предложить этому вразумительное объяснение?

— Все это так жутковато и необычно, — отозвался викарий, — что просто диву даешься. Однако единственное объяснение, какое приходит в голову, это что кто-то устроил в колодце ловушку и явился взглянуть, как она сработала.

— Именно так, Грегори, именно так. Мне тоже ничего другого на ум не идет, ежели вообще можно говорить об уме человека, впутавшегося в такую историю. И я думаю, это должно быть аббат… Ладно, хватит. Больше, в общем-то, рассказывать нечего. Ночью мне было совсем худо, и Браун не отходил от моего изголовья. К утру не полегчало: я не мог даже встать. Доктора в этой дыре не сыщешь, да и вряд ли он смог бы мне помочь. Я велел Брауну написать тебе, а сам вынужден был остаться здесь на вторую ночь, которая оказалась еще хуже первой. Я испытал еще больший страх, чем тогда, в колодце, потому что там испуг был мгновенным, а тут пришлось дрожать до утра. Представь себе, Грегори, всю ночь кто-то караулил за моей дверью. Мне даже казалось, будто их было двое. Пока не рассвело, я не только слышал шумы и шорохи, но чуял запах — тот самый, кошмарный запах плесени. А ведь всю одежду, в которой лазил в колодец, я снял и велел Брауну выбросить. Но запах был тот же, что и в колодце, и шел он из-за двери! Правда, едва забрезжила заря, все шумы смолкли и запах развеялся, однако это лишь уверило меня в том, то за мной охотятся порождения тьмы, не выносящие солнца. А еще у меня почему-то возникла уверенность, что если вернуть тот камень с крестом на место, оно или они оставят меня в покое и утратят силу, пока кто-то не откроет лаз снова. Ни послать туда Брауна, ни, тем более, рассказать все кому-нибудь из местных я не мог, потому и обратился к тебе.

Вот и вся моя история. Если она покажется тебе бредом, тут уж ничего не поделаешь, но надеюсь, ты мне поверил.

— Поверил, — отвечал мистер Грегори, — у меня просто нет выбора. Я верить! Я ведь видел и колодец, и камень, и, кажется, даже приметил сквозь лаз мешки. К тому же должен сказать тебе, Сомертон, что прошлой ночью кто-то караулил и за моей дверью.

— Так, наверное, и было, Грегори, но теперь, надеюсь, все позади. Кстати, не расскажешь ли о твоем посещении этого дурного места?

— Да тут вообще-то нечего рассказывать. Мы с Брауном без особого труда приладили камень на место, и, Браун, как ты и хотел, надежно закрепил его клиньями. Сверху мы замазали это место глиной, и, думаю, теперь оно выглядит так же, как вся остальная стенка. Только вот одно: рассматривая резьбу на облицовке колодца, я приметил изображение, которое ты, кажется, упустил. Ужасное, гротескное существо, более всего напоминающее жабу, а рядом была высечена надпись, знаешь какая? — DEPOSITUM CUSTODI.^[41]

Школьная история

Двое мужчин в курительной комнате разговаривали о школьных годах.

— В нашей школе, — сказал А, — был след призрака на лестнице. Как он выглядел? О, очень сомнительно. Просто отпечаток туфли с квадратным носком, если я правильно помню. Лестница была каменная. Я никогда не слышал никаких рассказов о нем. Это кажется странным, если задуматься. Интересно, почему никто не выдумал никакой истории?

— У маленьких мальчиков никогда ничего не поймешь. У них своя мифология. Тут для вас, между прочим, вещица есть — «Фольклор частных школ».

— Да; впрочем, урожай невелик. Полагаю, если бы вам пришлось исследовать истории о призраках, например, которые мальчики в частных школах рассказывают друг другу, то они все оказались бы краткими пересказами книжных новелл.

— Сейчас много берут из Стрэнда и Пирсона.

— Уверен, в мое время они еще не родились или о них не думали. Посмотрим. Интересно, смогу ли я вспомнить основное из того, что мне рассказывали. Прежде всего, был дом с комнатой, в которой многие настойчиво хотели провести ночь, и каждого из них утром находили на коленях в углу, и они успевали только, сказать: «Я его видел» — и умирали.

— Это был дом на Беркли-сквер?

— Пожалуй, да. Затем был человек, который услышал шум в коридоре ночью, открыл дверь и увидел кого-то, ползущего к нему на четвереньках, с глазом, выкатившимся на щеку. Была еще, дайте подумать — да! комната, где нашли лежащего в постели мертвого мужчину со следом копыта на лбу, и пол под кроватью был также покрыт следами копыт, я не знаю почему. Еще была дама, которая, запирая дверь спальни в чужом доме, где она ночевала, услышала, как тонкий голосок в пологе кровати сказал: «Вот мы и закрылись на ночь». Ни одна из этих историй не имела объяснения или продолжения. Любопытно, ходят ли они до сих пор, эти истории.

— О, довольно успешно — с дополнениями из журналов, как я сказал. Вы никогда не слышали о настоящем призраке в частной школе, не так ли? Я думаю, нет; никто из тех, кого я встречал, не слышал.

— Судя по тому, как вы это сказали, полагаю, слышали.

— На самом деле, я не знаю, но мне это запомнилось. Это случилось в моей частной школе 30 с лишним лет назад, и у меня нет никакого объяснения этому.

Школа, которую я имею в виду, была около Лондона. Она размещалась в большом и ужасно старом доме — огромном белом здании с чудесными окрестностями; в саду были большие кедры, как и во многих старых садах в долине Темзы, и древние вязы на тех трех-четырех нолях, где мы обычно играли. Я думаю, это было очень привлекательное место, по мальчишки редко допускают, что их школы вполне терпимое место.

Я пришел в школу в сентябре, вскоре после 1870 года, и среди мальчиков, прибывших в тот же день, был один шотландец, с которым я подружился: я буду звать его МакЛиод, ни к чему его описывать: важно, что я очень хорошо его узнал. Он не выделялся ни в чем: ни в учебе, ни в играх, — но он мне нравился.

Школа была большой: там как правило, училось около 120–130 мальчиков, и поэтому требовался значительный штат преподавателей, они довольно часто менялись. В один из семестров, возможно это был мой третий или четвертый, появился новый учитель. Его звали Сэмпсон. Он был довольно высоким, полноватым, бледным мужчиной с черной бородой. Я думаю, нам он нравился; он много путешествовал, и у него был запас историй, которые развлекали нас во время прогулок, поэтому мы даже спорили из-за того, чтобы очутиться поближе к нему. Я также помню… бог мой, я с тех пор и не думал об этом!., у него был брелок на цепочке от часов, который однажды привлек мое внимание, и он позволил мне рассмотреть его. Это была, я полагаю, золотая византийская монета; на ней с одной стороны был портрет какого-то смешного императора; другая же сторона была практически стерта, и он вырезал на ней — довольно грубо — свои инициалы, Дж. У. С., и дату, 24 июля 1865 года. Да, я и сейчас отчетливо ее вижу: он рассказал мне, что подобрал ее в Константинополе; она была размером с флорин или чуть меньше.

Ну вот, первым из странных событий было вот что. Сэмпсон занимался с нами латинской грамматикой. Одним из его любимых методов, возможно и вправду хороших, — был тот, что он заставлял нас придумывать предложения, чтобы проиллюстрировать правила, которые он пытался заставить нас выучить. Конечно, это шанс для глупого мальчишки надерзить: есть множество школьных историй, в которых так и случается или могло бы случиться. Но Сэмпсон был слишком большим сторонником строгой дисциплины, так что нам и в голову не приходило подобное. В тот раз он рассказывал нам, как выразить по-латыни запоминание, и приказал каждому из нас составить предложение с глаголом «memini» («я помню»). Ну, большинство из нас сделали обычное предложение типа memino librum meum и т. д.; но мальчик, о котором я упоминал, МакЛиод, очевидно, думал о чем-то более сложном. Остальные же хотели сдать свои предложения и перейти к чему-нибудь другому, поэтому кто-то пнул его под партой, и я, сидевший рядом, ткнул его и прошептал, чтобы он поспешил. Но он, казалось, отсутствовал. Я посмотрел на его лист и увидел, что он совсем ничего не написал. Поэтому я подтолкнул его снова посильнее, чем раньше, и резко сказал ему, что он нас всех задерживает. Это произвело некоторый эффект. Он вздрогнул и очнулся, а затем очень быстро написал карандашом пару строчек на листе и сдал его вместе с остальными. Поскольку он был последним, или почти последним, и так как Сэмпсону было что сказать мальчикам, которые написали meminiscimus patri meo и остальное, получилось так, что часы пробили двенадцать раньше, чем он добрался до МакЛиода, и МакЛиоду пришлось дожидаться, пока его предложение будет проверено. Вне класса ничего особенного не происходило, поэтому я подождал, когда он придет. Он вышел очень медленно, и я догадался, что что-то случилось. «Ну, — спросил я, — что ты получил?» «Ох, я не знаю, — ответил МакЛиод, — ничего приличного, но, думаю, Сэмпсона от меня тошнит». «Почему? Ты показал ему какую-нибудь ерунду?» «Да нет же, — сказал он. — Насколько я понимаю, все было правильно; там было что-то вроде Memento — это как раз правильное слово и требует родительного падежа — memento putel inter quatuor taxos». «Что за глупый вздор! — сказал я. — Что заставило тебя накатать такое? Что это значит?» «Самое смешное, — ответил МакЛиод, — что я и сам не слишком понимаю, что это значит. Просто это пришло мне в голову, и я так и написал. Я знаю, как я представлял себе смысл этого, потому что прямо перед тем, как я записал это, у меня в голове возникло что-то вроде картинки: я думаю, это значит „Помни колодец среди четырех…“ — как называются эти темные деревья с красными ягодами?» «Я так понимаю, ты имеешь в виду рябины.» «Я о них никогда не слышал, — ответил МакЛиод, — нет, вот оно, тисовые деревья». «Ну, и что сказал Сэмпсон?» «Ну, он очень странно отреагировал. Когда он прочитал, он встал и подошел к камину, и стоял довольно долгое время спиной ко мне, ничего не говоря. А затем он спросил, не поворачиваясь и довольно тихо: „Как ты думаешь, что это значит?“ Я рассказал ему, что думал, только не мог вспомнить название глупого дерева, а потом он захотел узнать, почему я это записал, и я должен был что-то сказать. А затем он сменил тему и спросил, как давно я здесь и где живут мои родные и тому подобные вещи, а затем я ушел, но он выглядел ничуть не лучше».

Я не помню, что еще каждый из нас говорил об этом. На следующий день МакЛиод слег с простудой или чем-то подобным, и только через неделю или больше вернулся в школу. Около месяца прошло без каких-либо событий. Был ли мистер Сэмпсон действительно напуган, как подумал МакЛиод, по нему этого не было видно. Конечно, сейчас я совершенно уверен, что в его прошлом было что-то необычное, но я не собираюсь притворяться, что мы, мальчишки, были настолько умны, чтобы действительно угадать что-либо подобное.

А потом был еще один случай того же рода. Несколько раз после того дня нам приходилось составлять примеры на различные правила. Но никогда не случалось скандалов, разве что мы делали их неправильно. Наконец, наступил день, когда мы проходили унылые вещи, которые называют условными предложениями, и нам было велено составить условное предложение, выражающее будущее последствие. Мы выполнили задание, правильно или неправильно, и сдали наши листочки, а Сэмпсон стал их просматривать. Внезапно он встал, издал горлом какой-то странный звук и выскочил за дверь, бывшую как раз около его стола. Мы посидели минуту или две, а затем, хотя вряд ли это было правильно, но мы, я и еще один или два мальчика, подошли посмотреть на бумаги на его столе. Конечно, я думал, что кто-то, должно быть, написал какую-нибудь чушь и Сэмпсон вышел, чтобы доложить о нем. Все же я заметил, что он не взял с собой ни одного листка, когда выбегал. Ну вот, верхний лист на столе был написан красными чернилами, которыми никто не пользовался, и почерком, какого ни у кого в классе не было. Все посмотрели на него — МакЛиод и другие — и дали смертельную клятву, что это был не их лист. Затем я решил пересчитать листки бумаги. Оказалось, на столе было семнадцать листов бумаги, а я уверен, он до сих пор сохранился. А теперь вы захотите узнать, что на нем было написано. Это было довольно просто и безобидно, я должен сказать.

«Si tu non veneris ad me, ego veniam ad te», что означает, я думаю, «Если ты не придешь ко мне, я приду к тебе».

— Не могли бы вы показать мне бумагу? — прервал слушатель.

— Да, могу; но есть еще одна странность. В тот же день я вынул ее из своего шкафчика — я точно знаю, это был тот же лист бумаги, так как я оставил отпечаток пальца на нем, но никаких следов какого-либо письма на нем не было. Я сохранил его, как я сказал, и с тех пор я проводил различные эксперименты, чтобы посмотреть, не использовались ли симпатические чернила, но абсолютно безрезультатно.

Ну, об этом довольно. Примерно через полчаса Сэмпсон вернулся в класс и сказал, что почувствовал себя очень плохо и что мы можем идти. Он осторожно подошел к своему столу и лишь взглянул на самый верхний лист, и, я полагаю, решил, что ему все почудилось; во всяком случае, он ни о чем не спросил.

Тот день оказался наполовину выходным, а назавтра Сэмпсон снова был в школе и выглядел совершенно обычно. В ту ночь произошел третий и последний эпизод в моей истории.

Мы — МакЛиод и я — спали в общей спальне справа от главного здания. Сэмпсон спал в главном здании на первом этаже. Светила яркая полная луна. Не могу сказать точно когда, но, видимо, между часом и двумя ночи кто-то разбудил меня, тряся за плечо. Это был МакЛиод, и, казалось, он пребывал в прекрасном расположении духа. «Идем, — сказал он, — идем, грабитель лезет в окно Сэмпсона». Опомнившись, я сказал: «Эй, а почему бы не разбудить всех?» «Нет, нет, — сказал он. — Я ведь не знаю, кто это; не поднимай шум; идем и посмотрим». Естественно, я пошел и посмотрел, и, естественно, там никого не было. Я был довольно сердит и, должно быть, готов был наговорить МакЛиоду всякого; только я не мог сказать, почему — мне показалось, что там действительно было нечто неприятное, — и порадовался тому, что я в этот момент не один. Мы все еще стояли и глядели в окно, и, наконец, я спросил его, что он слышал или видел. «Явообще ничего не слышал, — сказал он, — но за пять минут до того, как разбудил тебя, я выглянул из этого окна, а на подоконнике Сэмпсона то ли сидит, то ли стоит на коленях человек и смотрит внутрь и вроде бы кивает». «Что за человек?» МакЛиод пожал плечами. «Я не знаю, — сказал он, — но я могу тебе кое-что сказать: он был страшно худым и выглядел, как будто вымок насквозь, и… — сказал он, озираясь и шепча, словно сам не хотел слышать, — я не очень уверен, что он был живой».

Мы еще некоторое время пошептались, а потом расползлись по кроватям. Больше никто в комнате не проснулся и не пошевелился за это время. Я думаю, мы потом немного поспали, но мы были явно не в своей тарелке на следующий день.

А на следующий день мистер Сэмпсон исчез: его не нашли, и, я думаю, больше и следов его никто не видел. Если хорошо подумать, то самым странным во всем этом, мне кажется, что ни МакЛиод, ни я никогда ни с кем не говорили об этом. Конечно, нас никто не расспрашивал по этому поводу; но если бы и спросили, я уверен, мы бы ничего не ответили: казалось, мы словно бы не в состоянии были говорить об этом.

Вот и вся моя история, — сказал рассказчик. — Это лишь подобие школьных историй о призраках, но, по-моему, вполне в их духе.

Продолжение этой истории можно считать, пожалуй, вполне традиционным; но продолжение есть, и поэтому о нем стоит рассказать. Историю эту выслушал не один человек; и вот то ли в том же году, то ли в конце следующего один из этих слушателей гостил в некоем ирландском поместье.

Однажды вечером хозяин дома рылся в набитом всякой всячиной ящике стола в курительной комнате. Вдруг ему под руку подвернулась маленькая коробочка.

— Ну-ка, — сказал он, — вы разбираетесь в старине; скажите мне, что это.

Мой друг открыл маленькую коробочку и обнаружил в ней тонкую золотую цепочку с прикрепленным к ней предметом. Он взглянул на предмет, а затем вынул очки, чтобы рассмотреть его поближе.

— Как к вам это попало? — спросил он.

— Довольно странным образом, — прозвучало в ответ. — Вы знаете, тисовые заросли за аллеей; ну вот, год или два назад мы чистили старый колодец на поляне, и, что, вы думаете, мы нашли?

— Неужели труп? — сказал посетитель, почему-то заволновавшись.

— Именно так; но более того, на самом деле, мы нашли два.

— Боже мой! Два? Что-либо указывало на то, как они туда попали? Эту вещь нашли вместе с ними?

— Да. Среди обрывков одежды, что была на телах. Дело дрянь, что бы там ни случилось. Один труп крепко обхватывал руками другой. Они, должно быть, пробыли там лет тридцать или более — в общем, очутились в колодце задолго до того, как мы приехали сюда. Можете не сомневаться, мы засыпали колодец очень быстро. Вам что-нибудь говорит надпись на этой золотой монете?

— Я думаю, да, — сказал мой друг, поворачивая ее к свету (хотя он уже прочел без особого труда) — это, кажется, Дж. У. С., 24 июля 1865 года.

Розарий

Сидя за завтраком в гостиной Вестфилд-холла, что в графстве Эссекс, мистер и миссис Анструтер строили планы на предстоящий день.

— Джордж, — промолвила миссис Анструтер, — полагаю, тебе стоило бы съездить в Мэлдон. Посмотри, нельзя ли раздобыть для моего киоска на благотворительном базаре хотя бы одну из тех чудных вязаных вещиц, о которых я говорила?

— Если тебе угодно, Мэри, я так и сделаю, — отозвался ее супруг. — Правда я, можно сказать, договорился сыграть сегодня с утра партию в гольф с Джеффри Уильямсоном. Да и твой базар, как мне помнится, откроется только в четверг. Верно?

— Джордж, ну какое это имеет значение. Ты и сам мог бы догадаться, что если я не сумею раздобыть нужные вещи в Мэлдоне, мне придется посылать заказы во все магазины города. Откуда, наверняка, пришлют что-нибудь неприемлемое ни по цене, ни по качеству. Конечно, если ты договорился с мистером Уильямсоном, слово надо держать, просто тебе стоило бы сообщить мне об этом заранее.

— Нет, нет, это нельзя считать настоящей договоренностью. Я понимаю твою озабоченность и, разумеется, поеду. А чем займешься ты?

— Прежде всего работами по дому: хочу проследить за разбивкой моего нового розария. Кстати, пока ты еще не укатил в Мэлдон, возьми с собой Коллинза и взгляни на то место, которое я присмотрела. Ты, конечно, знаешь, где это.

— Хм, Мэри, не то чтобы я был уверен… Это на верхнем конце парка, ближе к деревне?

— Боже мой, Джордж, ну разумеется, нет! Вечно ты все путаешь. Я выбрала маленькую лужайку рядом с той тропкой, что ведет через кусты прямо к церкви.

— Ну конечно, вспомнил! Мы еще предполагали, что там, наверное, когда-то находилась беседка. Скамейки и какой-то столб остались по сей день. Но хватит ли там света?

— Джордж, дорогой, не стоит приписывать мне все эти твои соображения насчет беседок и всего такого. У меня хватает здравомыслия не забивать голову подобной ерундой. Что же до света, то его будет вполне достаточно, как только мы избавимся от тех самшитовых кустов. Знаю, знаю, что ты сейчас скажешь! Будь уверен, оголять это место я хочу не больше, чем ты. Все мои пожелания сводятся к тому, чтобы к тому времени, как через часок я выйду прогуляться, Коллинз убрал старые скамейки и столб… Надеюсь, поездка не отнимет у тебя много времени. После ланча я думаю продолжить работу над эскизом церкви, а ты, если хочешь, можешь пойти на поле для гольфа или…

— Прекрасная мысль, дорогая! Ты закончишь свой набросок, а я порадуюсь партии в гольф.

— Я не договорила. Хотела сказать «или можешь заглянуть к епископу». Но хватит, а то у нас пол-утра уйдет на пустые разговоры.

Физиономия мистера Анструтера, кажется, начавшая было вытягиваться, вновь обрела обычную форму. Поспешно покинув комнату, он принялся отдавать распоряжения — из коридора донесся его голос. Миссис Анструтер, статная особа лет примерно пятидесяти, после минутного раздумья над утренними письмами занялась домашними делами.

Ее супругу потребовалось всего несколько минут, чтобы найти в теплице Коллинза и отправиться с ним туда, где почтенная дама вознамерилась устроить новый розарий. Отнюдь не считая себя крупным специалистом по цветоводству, я все же склонен подозревать, что миссис Анструтер, ясное дело мнившая себя великой садовницей, в действительности выбрала для посадок далеко не самое лучшее место. То была небольшая, затененная прогалина, ограниченная с одной стороны тропой, а с другой густыми зарослями самшита, лавра и тому подобных вечнозеленых растений. Выщербленные дубовый столб и остатки непритязательных сельских скамеек навели мистера Анструтера на мысль о том, что здесь некогда находилась беседка.

До сего момента Коллинз не был осведомлен о планах своей хозяйки в отношении этого участка, а ознакомившись с ними, отнюдь не испытал восторга.

— Скамейки, ясное дело, я могу убрать запросто, — проворчал он, — Спору нет, мистер Анструтер, они это место не украшают, да к тому же и подгнили. Вот, гляньте, сэр, — он легко отломил большой кусок дерева, — насквозь прогнили. Да, я их уберу. Давно пора.

— И столб, — напомнил мистер Анструтер. — Столб тоже надо убрать.

Коллинз подошел к столбу, покачал его обеими руками а потом поскреб подбородок.

— Со столбом хуже, мистер Анструтер, он держится крепко. Вкопан-то, небось, давненько. Навряд ли мне удастся управиться с ним так же быстро, как и со скамейками.

— Но хозяйка хочет, чтобы его не было здесь уже через час, — указал мистер Анструтер.

Коллинз улыбнулся и неспешно покачал головой.

— Прошу прощения, сэр, но попробуйте-ка сами. Нет, сэр, никому не под силу сделать невозможное, не так ли? К пятичасовому чаю я, пожалуй, мог бы вытащить этот столб, но тут надо копать и копать. Ведь тут что требуется — вы уж не обессудьте, сэр, что я этак вас поучаю, — тут надобно все вокруг разрыхлить. Нам с помощником придется изрядно поработать лопатами. Зато вот скамейки — совсем другое дело. Их я могу убрать даже меньше чем за час, считая прямо с этого момента. Только вот…

— Только что, Коллинз?

— Оно, конечно, негоже мне идти супротив хозяйкиной воли, да и вам, сэр, да и никому другому (последнее он добавил с изрядной поспешностью), но только, вы уж не обессудьте, место тут для розария самое что ни есть никудышное. Гляньте, только на те самшиты да лавры: они ведь свет форменным образом загораживают, и…

— Верно, и поэтому от некоторых из них надо будет избавиться.

— Конечно, мистер Анструтер, сэр, разумеется! Избавиться-то можно, но прошу прощения…

— Все, Коллинз, мне пора идти. Я слышу, машина уже у ворот. Я скажу хозяйке, что скамейки ты уберешь сразу, а столб к вечеру. Остальные свои пожелания она выскажет тебе сама. Всего доброго.

Коллинз остался в одиночестве, задумчиво почесывая подбородок. Миссис Анструтер выслушала сообщение о перспективах хода работ без особого удовольствия, но менять своих планов не стала.

В тот день, часам к четырем, она отпустила мужа на гольф и, разобравшись с поручением Коллинзу и прочими текущими делами, приказала отнести свой складной табурет и зонтик на то место в кустах, откуда она делала зарисовки церкви. Но стоило ей взяться за набросок, как явившаяся по тропке горничная известила о приходе миссис Уилкинс.

Миссис Уилкинс принадлежала к тому самому семейству, у которого Анструтеры несколько лет назад приобрели имение Вестфилд и членов которого в округе уже почти не осталось. Она тоже собиралась переезжать, так что, возможно, это был прощальный визит.

— Попроси миссис Уилкинс подойти сюда, — велела миссис Анструтер служанке, и вскоре гостья, почтенная уже немолодая особа, появилась на виду.

— Завтра я уезжаю из Эшиз, — промолвила она, — и не премину рассказать брату, насколько к лучшему изменилась усадьба благодаря вам. Конечно, ему, как и мне, немного жаль старого дома, но сад теперь просто великолепен.

— Очень рада слышать это от вас. Но не думайте, будто все усовершенствования уже сделаны. Позвольте показать вам место, где я собираюсь устроить розарий. Это совсем рядом.

Некоторое время мисс Анструтер вовсю расписывала собеседнице свой замысел, но та слушала несколько рассеянно, словно ее отвлекало нечто иное.

— Да, восхитительно, — откликнулась она наконец чуточку невпопад. — Все просто чудесно, но, боюсь, меня одолели воспоминания. Признаюсь: ярада, что еще успела увидеть эту лужайку прежней. Видите ли, мы с Фрэнком пережили здесь в детстве нечто вроде приключения.

— Вот как, — улыбнулась миссис Анструтер, — прошу вас, расскажите. Наверняка это любопытная и чрезвычайно романтическая история.

— Слишком уж романтической я бы ее не назвала, но кое-что любопытное в ней и впрямь было. Во всяком случае, непонятное и даже пугающее. До такой степени, что с тех пор ни он, ни я не бывали здесь в одиночку. Мне трудно рассказать о случившемся так, чтобы это не звучало нелепо, но я попробую.

Однажды очень жарким осенним днем, ближе к вечеру, Фрэнк куда-то запропастился. Отправившись поискать его, чтобы позвать к чаю, я пошла по этой самой тропинке и вдруг увидела Фрэнка. Он не прятался в кустах, как думалось мне поначалу, а сидел на скамейке в старой беседке (в то время здесь стояла беседка) и спал. Выглядел он ужасно, так, можно было подумать, будто он тяжело болен, а то и вовсе умер. Я подбежала к нему, стала будить, трясти, кричать, чтобы он проснулся, — и он-таки проснулся с пронзительным воплем ужаса. Уверяю вас, бедняжка был сам не свой от страха. Он поспешно увлек меня к дому, подальше отсюда, и в ту ночь так и не сомкнул глаз. В таком состоянии его не могли оставить в спальне одного, и, насколько я помню, кому-то из домашних пришлось сидеть с ним до утра. Полегчало ему довольно скоро, однако несколько дней мне не удавалось добиться связного рассказа о том, что же такое с ним стряслось. Наконец выяснилось, что он действительно заснул и увидел очень странный, бессвязный, пугающий сон. Как говорил Фрэнк, сон состоял не столько из образов, сколько изпричем чрезвычайно ярких и жизнеподобных. Поначалу ему показалось, будто он оказался в просторном помещении, где есть и другие люди, а напротив него находится некто «весьма могущественный». Они задавали вопросы, как понимал Фрэнк, очень для него важные, а когда он отвечал, то чувствовал, — во всяком случае, так выходило по его словам, — будто против него предпринимается что-то недоброе. Голоса звучали словно в отдалении, однако в его памяти сохранились обрывки вопросов: «Где вы были 19 октября?», «Это ваша подпись?», ну и так далее, в том же роде. Теперь я думаю, что ему приснился какой-то судебный процесс, но не совсем понятно, откуда у восьмилетнего мальчика могло взяться столь яркое представление о юридической процедуре. Фрэнк говорил, что все это время чувствовал тоску, безнадежность и обреченность — во всяком случае, так я понимаю описанное им состояние, хотя сомневаюсь, чтобы тогда он использовал именно эти слова. Потом — после суда — последовал интервал, заполненный, как помнилось Фрэнку, страхом и отчаянием, — а затем Фрэнк осознал, что выходит из помещения. Стояло мрачное холодное утро, сыпал легкий снежок. Дело происходило на городской улице или, во всяком случае, среди домов: он чувствовал, что вокруг собралось немало народу. Его провели вверх по скрипучим деревянным ступеням на какой-то помост, но по-настоящему видел он лишь разожженный тут же на помосте небольшой костер. Некто, державший Фрэнка за руку, отпустил ее и направился к этому огню, и тут, как он рассказывал, на него накатил совершенно непереносимый ужас. Выходило, что не разбуди я его в тот миг, неизвестно, что бы с ним стало. Необычный сон для ребенка, не правда ли? Впрочем, хватит о этом. Потом, кажется, в том же году, но попозже, мы с Фрэнком снова оказались здесь. Помню, дело шло к вечеру и мы сидели в увитой зеленью беседке. Приметив, что солнце клонится к закату я попросила Фрэнка сбегать и узнать, готов ли чай, думая за это время закончить главу книги, которую читала. Он отсутствовал дольше, чем я ожидала, а темнело так быстро, что очень скоро мне пришлось склоняться над книгой, пытаясь разглядеть текст. И вдруг мне показалось, будто там, в беседке, у самого моего уха послышался шепот. Весьма неразборчивый — я расслышала только что-то вроде «Тяни, тяни! Я толкну, а ты тяни!» — но и в том не уверена.

Перепугавшись, я вскочила и огляделась. Шепот не прекратился, он звучал так же сердито и резко, но словно бы доносясь издалека — точно так же, как во сне Фрэнка. И представьте себе, несмотря на страх, у меня хватило духа попытаться установить, откуда исходит голос. Наверное, это звучит полнейшей нелепицей, но вышло, что громче всего он звучал, когда я прикладывала ухо к старому столбу, возле которого стояла скамья. Я настолько уверилась в этом, что достала из рабочей корзинки ножницы и сделала на столбе несколько отметин, стараясь, чтобы они вышли как можно глубже. Теперь уж и сама не знаю, зачем мне это понадобилось… Кстати, вот столб: не тот ли самый? Вполне возможно, царапины на нем впрочем, теперь разве вспомнишь. Во всяком случае, выглядит он очень похожим. Проведав, что мы с Фрэнком чего-то напугались в беседке, мой отец как-то раз вечерком сходил туда, и вскорости беседку снесли. Мне запомнился обрывок разговора отца с одним стариком, частенько выполнявшим в усадьбе разовые работы.

— Неужто вы не боитесь, сэр? — сказал поденщик. — Он ведь крепко сидит там, а потревожишь, так неровен час еще и выберется.

Я, конечно, спросила отца, кто это «он», но вразумительного ответа так и не получила, наверное, потому, что была слишком маленькой для правдивого ответа. Возможно, позднее отец или матушка рассказали бы мне больше, но, как вы знаете, они умерли, когда мы с Фрэнком еще не выросли. Должна признаться, эта история всегда казалась мне странной, и я не упускала случая расспросить на сей счет деревенских старожилов, но те либо ничего не знали, либо не хотели рассказывать. Боже мой, как я, наверное, наскучила вам своими детскими воспоминаниями! Но эта беседка и вправду довольно долго волновала мое воображение. Можете себе представить, какие истории рождаются после подобных случаев в детских головках. Однако, дорогая миссис Анструтер, не пора ли мне идти. Надеюсь, этой зимой мы встретимся в городе.

К вечеру, в соответствии с распоряжениями хозяйки, скамьи были убраны и столб выкорчеван. Как всем известно, погода в конце лета коварна: миссис Коллинз даже пришлось поднести своему мужу за обедом бренди, ибо он так сильно простудился, что было неясно, сможет ли завтра продолжить работу.

Утро миссис Анструтер встретила в скверном расположении духа поскольку не сомневалась, что в парк забрались бродяги.

— И еще, Джордж, — сердито сказала она мужу, — как только появится Коллинз, скажи, чтобы он предпринял что-нибудь насчет сов. Это несносно, я никогда не слышала ничего подобного. Одна всю ночь кричала у меня под самым окном: хорошо еще, оно было закрыто. Залети птица внутрь, я бы, наверное, сошла с ума. Судя по крику, она здоровенная. А ты не слышал? Ну конечно, тебя как всегда из пушки не разбудишь. Но тем не менее, Джордж, ты тоже не выглядишь хорошо выспавшимся.

— Спать-то я спал, дорогая, но знала бы ты, какие сны мне снились. Мне и по сию пору не по себе: не будь здесь так солнечно и светло, я не решился бы вспоминать все это даже сейчас.

— Хм, Джордж, должна сказать, что это на тебя не похоже. Не иначе как наши с тобой ночные тревоги одного свойства — если только ты не съел вчера в своем гольф-клубе какую-нибудь гадость.

— Я в рот не брал ничего, кроме чашки чая и бутерброда. А сон… сон был сумбурным, но сейчас мне хотелось бы сложить все обрывки воедино. Послушай, Мэри, я начну рассказ, но если стану тебя утомлять…

— Джордж, я послушать про твой сон, а когда мне это наскучит — скажу сама. Начинай, не тяни.

— Хорошо. Прежде всего скажу, что этот сон мало походил на другие ночные кошмары, прежде всего потому, что на всем его протяжении я практически никого из говоривших со мной или касавшихся меня, но при этом имело место ощущение полнейшей реальности происходящего. Так вот, поначалу я сидел… нет, беспокойно мерил шагами комнату со старомодной панельной обшивкой. Помню, там был камин, и в нем горел ворох бумаг, и что-то меня весьма тревожило. Да, был там и другой человек, наверное слуга, ибо я велел ему поскорее подавать лошадей, а сам стал с нетерпением ждать. Но тут внизу раздались шаги, зазвенели на каменных плитах шпоры и какие-то люди стали подниматься по лестнице. Потом дверь открылась, и случилось то, чего я ожидал…

— Что именно?

— Ну, об этом не расскажешь, сон ведь не явь. Какое-то потрясение, сильное, но совершенно не запомнившееся. Знаешь, как оно бывает в кошмарах: или ты проснешься, или все провалится во мрак. Примерно так со мной и случилось. Ну а потом я оказался в просторном помещении с темными панелями, где находились люди, и по всему получалось, что…

— Что ты предстал перед судом, так?

— Бог мой, именно так! Да, Мэри, но ты-то откуда знаешь? Неужто и тебе снилось то же самое? Очень странно!

— Мне вообще ничего не снилось, поскольку я почти не спала. Но продолжай, Джордж, сначала твой рассказ, а потом уж мой.

— Да. Ну так вот, меня допрашивали перед лицом суда, и судя по моим ощущениям, дело грозило обернуться смертным приговором. Свидетельствовать в мою пользу было некому… и где-то там находился ужасный, злобный человек, настроенный враждебно и задававший отвратительные, предвзятые вопросы.

— Какие?

— Ну речь шла о датах, когда я бывал в тех или иных местах, о письмах, которые писал, о том, почему уничтожил те или иные бумаги. Помню, он высмеивал все мои ответы и тем обескураживал меня окончательно. Уверяю тебя, Мэри, это было настоящим кошмаром. Мне почему-то кажется, что тот человек когда-то и вправду жил на свете, и уж конечно же, являлся форменным злодеем. Он говорил такие слова…

— Обойдемся без них, Джордж. Коли мне приспичит послушать крепкие выражения, я и сама могу прогуляться на поле для гольфа. Чем закончился процесс?

— Конечно же, моим осуждением: он об этом. А потом последовало время томительного ожидания: я писал письма, как понимаю имевшие для меня огромное значение, и ждал ответов, а их все не было. Кончилось тем, что меня вывели…

— О!

— Что с тобой, Мэри? Уж не хочешь ли ты сказать, будто знаешь, что я увидел?

— Стояло хмурое утро, шел легкий снег и неподалеку горел костер. Так?

— Боже правый, именно так! Так ты все-таки видела тот же кошмар? Нет? Ну, тогда это совсем странно. Короче говоря, у меня нет сомнений в том, что имела место казнь за государственную измену. Мне пришлось подняться на помост, при этом кто-то держал меня за руку… Там была лестница и голоса… вокруг гомонила толпа. Брр! Не представляю, как бы я мог сейчас войти в гущу гомонящей толпы! Хорошо еще, что я не досмотрел сон до конца: все оборвалось. Но, Мэри…

— Знаю, о чем ты хочешь спросить. Думаю, тут имеет место нечто вроде передачи мыслей. Как раз вчера ко мне заходила миссис Уилкинс и рассказала про сон, приснившийся ее брату, когда они, еще детьми, жили в этой усадьбе. Ночью, когда я проснулась из-за совиного крика и тех бродяг, которые болтали и смеялись в кустах (кстати, проверь, не нанесли ли они ущерба и сообщи о них в полицию), мне вспомнился ее рассказ и, наверное, мои мысли как-то передались тебе. Любопытный случай, хотя мне и жаль, что из-за этого ты так плохо провел ночь. Советую тебе сегодня подольше побыть на свежем воздухе.

— О, сейчас со мной все в порядке. Впрочем, полагаю, мне стоит сходить к Лоджам и узнать, не удастся ли сыграть с кем-нибудь из них партию-другую. А ты чем займешься?

— У меня хватит дел до вечера, и это не считая моего рисунка.

— Ну что ж, желаю тебе закончить его поскорее.

В кустах никаких повреждений не оказалось. Мистер Анструтер без особого интереса осмотрел место для розария, где все еще валялся вывернутый из земли столб и оставалась незасыпанная яма. Коллинзу, согласно наведенным справкам, уже полегчало, но взяться за работу он пока еще не мог. Устами своей жены садовник выразил надежду, что не сделал ничего дурного, убрав с лужайки остатки старой беседки. Миссис Коллинз, со своей стороны, добавила, что в Вестфилде на сей счет болтают всякие глупости, особенно старожилы, видать думающие, что коли их семьи обосновались в приходе раньшегих, так они всех умнее. Что это за «глупости», узнать так и не удалось — миссис Коллинз отказалась их повторять.

После ланча, немного вздремнув, миссис Анструтер удобно устроилась на своем переносном табурете близ тропки, ведущей через кусты к боковым воротам кладбища. Больше всего ей нравилось рисовать деревья и здания, а здесь имелось и то и другое. Рисунок удавался: она старательно работала до тех пор, пока лесистые холмы на западе не загородили солнце, и продолжила бы, наверное, дольше, если бы хватило света. Однако когда стало ясно, что последние мазки придется наложить миссис Анструтер поднялась и, уже собираясь идти домой, бросила последний взгляд на зеленоватый западный небосклон. Затем, пройдя между темными самшитовыми кустами как раз там, где тропа выходила на лужайку, она снова остановилась и всмотрелась в мирный вечерний пейзаж, мысленно отметив, что на горизонте, должно быть, вырисовывается одна из церквей Рутинга. Неожиданно слева, среди ветвей самшита, послышался шорох, словно встрепенулась птица. Миссис Анструтер обернулась и вздрогнула при виде того, что показалось ей висящей между ветвей маской, какие делают на Пятое ноября.

Но то была вовсе не маска. То было лицо — круглое, гладкое, розовое лицо. Ей запомнились крошечные капельки пота на лбу, гладко выбритые щеки и закрытые глаза. И еще — с отчетливостью, делающей это воспоминание непереносимым, — ей запомнилось, как приоткрылась щель рта, показав один-единственный зуб. Под ее испуганным взглядом лицо отступило в темноту кустарника, а она, не помня себя от ужаса, пустилась наутек и, едва вбежав в дом, упала без чувств, едва захлопнув за собой дверь.

Проведя неделю или более того в Брайтоне, мистер и миссис Анструтер получили письмо из Археологического общества Эссекса с вопросом, не сохранились ли в их усадьбе портреты бывших владельцев, которые можно было бы включить в намечавшийся обществом к изданию краеведческий альбом «Эссексские портреты». «Более всего нас интересует, — писал секретарь общества, — не обладаете ли вы подлинником гравюры, фотокопию которой я прилагаю. На ней изображен Верховный Судья в правление Карла II, ушедший в отставку после бесчестного осуждения невиновного, как полагают, закончивший свои дни в Вестфилде, мучаясь угрызениями совести. Возможно, вам будет интересно узнать, что в регистрационных книгах нами была найдена любопытная запись, относящаяся, правда, не к Вестфилду как таковому, а к приорату Рутинга. Оказывается, после его кончины в Вестфилдском приходе стали происходить столь странные события, что ректору Вестфилда пришлось созвать священников со всего Рутинга, дабы они прибыли и совместно восстановили покой. Что и было сделано». Кончалось письмо следующими словами: «Столб находился на поле, с запада от Вестфилдского кладбища. Мы будем очень благодарны, если вы не сочтете за труд сообщить, сохранились ли в вашем приходе какие-либо связанные с этим предания».

Взгляд на прилагавшуюся фотографию вызвал у миссис Анструтер нервное потрясение. Было решено, что зиму она проведет за границей.

Приехав в Вестфилд, дабы сделать необходимые приготовления к ее отъезду, мистер Анструтер, естественно, рассказал обо всем викарию, причем этот пожилой джентльмен не выказал особого удивления.

— По правде сказать, ваш рассказ только дополнил то, что я уже успел почерпнуть из бесед со стариками. Случилось то, что должно было случиться. Странные дела творились не только у вас в усадьбе. Другие тоже кое-что примечали, и не все можно было списать на сов да бродяг. Но нынче подобное происходит все реже, а скоро, полагаю, и вовсе прекратится. В наших приходских книгах на сей счет нет ничего, кроме записи о погребении и строки, которую я долгое время принимал за фамильный девиз усопшего. Правда, недавно, присмотревшись, я понял: приписка сделана рукой одного из наших викариев конца семнадцатого века — Августина Кромптона. Там и его инициалы проставлены — А. К. Видите, здесь написано quieta non movere.^[42] Я думаю… хм, признаюсь, довольно трудно сказать, что же я, на самом деле, думаю.

Трактат Миддуфа

Осенний день подходил к концу, когда пожилой джентльмен с тонкими чертами лица и седыми бакенбардами в стиле Пикадилли, толкнул вращающуюся дверь вестибюля одной известной библиотеки; он обратился к смотрителю, утверждая, что имеет право пользоваться книгами, и поинтересовался, нельзя ли унести с собой потребовавшийся том. Да, если его имя есть в списке пользующихся этой привилегией, — был ответ. Он предъявил читательский билет на имя мистера Джона Элдреда, и после обращения к журналу был получен благоприятный ответ.

— Есть еще одна деталь, — сказал джентльмен. — Я давно у вас не был и не помню, как расположены помещения; скоро время закрытия, и мне не хотелось бы бегать взад-вперед по этажам. У меня есть заглавие книги, которая мне нужна; может, есть кто-нибудь, кто сейчас не занят и поищет ее?

Смотритель на мгновение задумался, а затем кивнул проходившему мимо молодому человеку.

— Мистер Гаррет, — окликнул он, — у вас не найдется минутки помочь джентльмену?

— С удовольствием, — ответил мистер Гаррет.

Ему был вручен листок бумаги с заглавием.

— Кажется, я знаю, где эта книга; кажется, переписью именно этого отдела я занимался в прошлом квартале, но на всякий случай надо заглянуть в каталог. Полагаю, сэр, вам потребовалось какое-то необычное издание?

— Да, можно так сказать, — ответил мистер Элдред. — Буду вам премного обязан.

— Что вы, не стоит, сэр, — отозвался мистер Гаррет и заспешил прочь.

«Так и есть, — подумал он, когда, проведя пальцем по страницам каталога, остановился на нужной записи. — Талмуд. Трактат Миддуфа с комментариями Нахманидеса, Амстердам, 1707, № 3.34. Разумеется, раздел иудаизма. Чего проще».

Усевшись в вестибюле на стул, Мистер Элдред с волнением ждал, когда вернется его посыльный, и не мог скрыть разочарования, когда увидел, что мистер Гаррет спускается по лестнице с пустыми руками.

— Боюсь вас огорчить, сэр, — объявил молодой человек, — но книги нет на месте.

— Господи! — воскликнул мистер Элдред. — Не может быть. Вы уверены, что здесь нет никакой ошибки?

— Едва ли, сэр, но если вы подождете еще немного, то, возможно, встретите того самого джентльмена, который ее взял. Он должен скоро выйти, и я, видел, как он берет с полки именно эту книгу.

— Вот как! И наверняка вы его не узнали? Это может быть профессор или студент?

— Не думаю; уж точно не профессор. Я мог бы его узнать; но ближе к вечеру освещение в этой части библиотеки весьма скудное, так что его лица я не видел. Я бы сказал, что это невысокий пожилой господин в мантии, возможно священнослужитель. Если вы подождете, я смогу узнать, очень ли ему нужна эта книга.

— Нет-нет, — возразил мистер Элдред, — не нужно, я не могу ждать, нет. Мне пора идти. Но, если удастся, завтра я снова загляну — вдруг вы сможете выяснить, к кому попал том.

— Конечно, сэр, я даже отложу для вас эту книгу, если мы…

Но мистер Элдред уже вышел; надо сказать, что пожилым людям не рекомендуется ходить так стремительно.

Гаррет постоял немного, а потом подумал: «Вернусь-ка я в отдел, вдруг удастся найти того старика. Скорее всего, он сможет взять книгу на несколько дней позже. Что-то подсказывает, что второй посетитель не собирается держать ее долго». Итак, проследуем за ним в отдел иудаизма. Придя туда, он никого не нашел, а том с шифром 11.3.34 стоял на полке на своем месте. Самолюбие Гаррета было уязвлено тем, что он не помог читателю из-за какой-то ерунды; он даже хотел сразу вынести книгу в вестибюль, чтобы она была готова к приходу мистера Элдреда, но это противоречило правилам библиотеки. Тем не менее на следующее утро Гаррет уже поджидал вчерашнего гостя; он упросил смотрителя послать за ним, как только тот появится. Вышло так, что Гаррет сам оказался в вестибюле, когда пришел мистер Элдред; это было вскоре после открытия, когда в здании едва ли мог находиться кто-нибудь, кроме служащих.

— Простите великодушно, сэр — сказал он, — я редко так глупо ошибаюсь, но мне показалось, что вчерашний джентльмен взял книгу, но не стал ее открывать; знаете, обычно, когда хотят забрать издание домой, в него даже не заглядывают. Сейчас я сбегаю наверх и немедленно принесу то, о чем вы просили.

Мистер Элдред стал ждать. Он походил перед входом, поглядывая на часы, прочел все объявления, сел и стал не отрываясь смотреть в сторону лестницы, всем своим видом демонстрируя нетерпение; так прошло двадцать минут. Наконец он обратился к смотрителю с вопросом, далеко ли расположена та часть библиотеки, куда направился мистер Гаррет.

— Да я и сам подумал, что это как-то странно, сэр; обычно он расторопный; скорее всего, библиотекарь дал ему какое-нибудь поручение, но в любом случае, думаю, он предупредил, что вы его ждете. Сейчас я поищу его по трубе.

И смотритель заговорил в отверстие переговорной трубы. Слушая ответ, он изменился в лице, задал еще пару вопросов, на которые было отвечено коротко. После этого он вернулся к своей стойке и тихо сообщил:

— Очень, сэр, но мне сказали, что произошла небольшая неприятность. Кажется, мистеру Гаррету сделалось плохо, и библиотекарь отправил его в кэбе домой. Удар, если я верно расслышал.

— Что вы говорите? То есть на него кто-то напал?

— Нет, сэр, никто на него не нападал, но если я правильно понял, у него случился удар; ну… в смысле, приступ болезни. Мистер Гаррет крепостью не отличается. А что до вашей книги, сэр, то может, вы поищите ее сами? Жаль, если вам снова придется уйти ни с чем.

— Хм… Мне очень жаль, что мистер Гаррет занемог как раз тогда, когда занимался моим поручением. Пусть книга остается на месте, а я лучше зайду справиться о его здоровье. Полагаю, вы дадите мне адрес?

Адрес он тут же получил; оказалось, что мистер Гаррет живет в квартире недалеко от вокзала.

— И еще один вопрос. Вы случайно не заметили, не выходил ли вчера следом за мной из библиотеки пожилой господин, возможно священнослужитель, одетый… ну да, в черную мантию. Мне кажется, он был здесь… точнее, мог здесь быть… не исключено, что это мой знакомый.

— Черных мантий не было, сэр, нет. После вас вышли два джентльмена, но оба совсем молодые люди. Еще мистер Картер унес ноты, а один профессор прихватил пару романов. Вот и все, сэр; потом я отправился пить чай — люблю это дело. Спасибо вам, сэр, премного благодарен.

По-прежнему взволнованный мистер Элдред отправился в кэбе к мистеру Гаррету по указанному адресу, но молодой человек был не в состоянии принимать посетителей. Он чувствовал себя лучше, но хозяйка решила, что приступ у него случился нешуточный. Из сказанного доктором она сделала вывод, что он сможет встретиться с мистером Элдред ом завтра. Мистер Элдред вернулся в свое имение в сумерки и провел, как я подозреваю, не самый приятный вечер.

На следующий день ему удалось повидать мистера Гаррета. Когда мистер Гаррет был здоров, он казался энергичным и приятным юношей. Теперь это был бледный, охваченный лихорадкой человек, он сидел у огня, откинувшись в кресле, руки у него дрожали, и он не сводил глаз с двери. Впрочем, если не все гости были для него желанны, то мистер Элдред в их число не входил.

— Я должен принести вам свои извинения, но уже потерял надежду это сделать, потому что не знаю вашего адреса. Очень рад, что вы зашли. Мне неприятно и досадно, что я доставил вам беспокойство, но я не мог это предвидеть — я имею в виду приступ, который со мной случился.

— Конечно, не могли; на самом деле я имею отношение к медицине. Уверен, что вам уже дали хороший совет, но все же позвольте один вопрос. Вы упали?

— Нет. То есть я упал на пол, но упал не с высоты. Это был удар, да, удар.

— Значит, вас что-то испугало. Вам это не показалось? Вы это видели?

— Боюсь, что Я действительно кое-что видел. Помните, как вы зашли в библиотеку в первый раз?

— Ну, конечно. Впрочем, прошу вас, только не пытайтесь все это описать; уверен, воспоминания не пойдут вам на пользу.

— Что вы, для меня было бы облегчением поделиться с человеком вроде вас: возможно, вы сумеете объяснить, в чем тут дело. Это произошло, когда я направлялся отдел, где находилась ваша книга…

— И все же я настаиваю, мистер Гаррет, да и потом часы показывают, что у меня осталось совсем мало времени, чтобы взять вещи и успеть на поезд. Нет, больше ни слова, это может оказаться опаснее, чем вы думаете. Добавлю только одно. Поскольку я косвенно виноват в вашей болезни, то обязан возместить убытки, которые она принесла, верно?

Его предложение было решительно отвергнуто. Мистер Элдред не стал настаивать и почти тотчас же удалился; впрочем, нет, мистер Гаррет успел всучить ему карточку с шифром трактата Миддуфа, который, по его словам, мистер Элдред спокойно может взять сам. Но мистер Элдред в библиотеке больше не появился.

У Вильяма Гаррета в тот день побывал еще один посетитель в лице Джорджа Ирла, его сверстника и коллеги по библиотеке. Ирл вместе с другими служащими обнаружил Гаррета лежащим без чувств на полу в зале (или отделе), где хранились книги по иудаизму, — оттуда можно было попасть в центральный коридор просторной галереи; естественно, состояние друга встревожило Ирла. И как только библиотека закрылась, он появился на пороге.

— Что ж, — произнес он после того, как они успели обсудить происшедшее, — уж не знаю, что тебя подкосило, но, по-моему, в самом библиотечном климате что-то не так. Понимаешь, как раз перед тем, как тебя нашли, мы с Дэвисом шли по галерее, и я спросил его: «Чувствуешь, какой здесь затхлый воздух? Наверняка им вредно дышать». Согласись, что если долго находиться среди таких ароматов (честное слово, запах показался мне еще более отвратительным, чем обычно), то они проникают в организм, и тогда не мудрено упасть в обморок.

Гаррет кивнул.

— Ты верно говоришь, но только этот запах чувствовался там не всегда; кажется, я заметил его день или два назад — эдакий неестественно сильный запах пыли. Впрочем, нет, причина не в нем. Это было нечто Сейчас расскажу. Я зашел в отдел иудаизма взять книгу для джентльмена, который заказал ее и ждал внизу. Это была та самая книга, из-за которой накануне я допустил оплошность. Тогда я пошел, чтобы ее принести, и представляешь, увидел, как ее берет с полки пожилой священник. Я сказал посетителю, что книгу взяли; он ушел, сказав, что заглянет на следующий день. Я вернулся, чтобы выяснить, не сможет ли священник вернуть издание, но его и в помине не было, а книга стояла на полке. Ну вот, а вчера, как я уже сказал, я снова пошел за ней. В этот час — если ты помнишь, было десять утра, — отдел, как обычно, был залит светом, и представь себе, я снова увидел того священника; он стоял, повернувшись ко мне спиной, и рассматривал книги на полке, к которой я направлялся. Его шляпа лежала на столе, голова у него была лысая. Я помедлил пару секунд, чтобы разглядеть его повнимательнее. Знаешь, у него была отвратительная лысая голова, обтянутая сухой, словно покрытой пылью кожей, а редкие волосы скорее напоминали паутину. Я намеренно предупредил о своем присутствии — кашлянул и шаркнул ногой. Он обернулся, и я увидел его лицо — раньше этот человек мне не встречался. Я точно уверен, что не ошибся. Впрочем, уж не знаю почему, я не обратил внимание на нижнюю часть лица и заметил только верхнюю; лоб у него был совершенно иссохший, глаза глубоко посажены, а над ними от бровей к скулам тянулись толстые нити паутины. Потом я, как говорится, лишился чувств и больше ничего сказать не могу.

Какое объяснение Ирл дал этому происшествию, нас особенно не интересует; во всяком случае, оно не убедило Гаррета в том, что увиденное было лишь миражом.

Старший библиотекарь потребовал, чтобы Вильям Гаррет неделю отдохнул и сменил обстановку, прежде чем вернется к работе. Поэтому через несколько дней он оказался на вокзале с дорожной сумкой и стал выискивать купе для курящих, в котором собирался совершить путешествие в Бамстоу, где раньше никогда не бывал. Только одно купе показалось ему подходящим. Но едва он приблизился к двери, как увидел фигуру, всколыхнувшую в нем отчетливые и неприятные воспоминания; на него нахлынул приступ дурноты, так что он, с трудом осознавая, что делает, распахнул дверь соседнего купе и ворвался в него так стремительно, словно за ним по пятам гналась смерть. Поезд тронулся; должно быть, Гаррет упал в обморок, поскольку следующее, что он запомнил, это флакон с нюхательной солью, который поднесли к его носу. Привести его в чувство пыталась приятная пожилая дама; они с дочерью были единственными пассажирками в вагоне.

Вряд ли он признался своим спутницам в причине происшедшего. Но все равно неизбежно последовали выражения благодарности, расспросы и общие разговоры; до наступления вечера Гаррет обнаружил, что у него есть не только лекарь, но также и квартирная хозяйка: миссис Симпсон сдавала в Бамстоу вполне устроившую его квартиру. В это время года в городке не было ни души, так что Гаррет большую часть времени проводил в обществе матери и дочери. Против их компании он нисколько не возражал. На третий вечер беседа приняла такой тон, словно он был постоянным гостем их частной гостиной.

За разговорами стало ясно, что Гаррет трудится в библиотеке.

— Библиотека — неплохое место, — заметила миссис Симпсон, со вздохом откладывая свое рукоделье. — Но при этом книги сослужили мне плохую службу, точнее сказать, книга.

— Книги дают мне средства к существованию, миссис Симпсон, и было бы нехорошо с моей стороны их ругать; мне обидно слышать, что у вас были из-за них неприятности.

— Может, мистер Гаррет поможет разгадать нашу загадку, матушка? — спросила мисс Симпсон.

— Я не хочу привлекать мистера Гаррета к поискам, которые отнимут у него много времени, а также докучать ему с нашими частными делами, милая.

— Если я все же могу быть хоть немного полезен, то умоляю вас, скажите, в чем эта загадка, миссис Симпсон. Если нужно что-нибудь разузнать о книге, то можете на меня рассчитывать.

— Да, именно это и нужно сделать, но хуже всего, что мы не знаем ее названия.

— О чем она, тоже не знаете?

— Heт, ничего не знаем.

— Кроме того, что вряд ли она на английском, матушка, но и это мало что дает.

— Что ж, мистер Гаррет, — произнесла миссис Симпсон, которая задумчиво смотрела на огонь, так и не вернувшись к своему рукоделью, — я расскажу вам эту историю. Только, пожалуйста, храните ее в тайне, хорошо? Благодарю вас. Итак, слушайте. Был у меня старый дядюшка, доктор Рэнт. Возможно, вы о нем наслышаны. Это был необычный человек, если судить хотя бы по тому, каким странным образом он велел себя похоронить.

— Кажется, я встречал это имя в каком-то путеводителе.

— Вполне вероятно, — подтвердила мисс Симпсон. — Он распорядился — до чего ужасный старик! — чтобы его похоронили в обычной одежде, сидящим за столом в выложенной кирпичом комнате, которую он устроил в подземелье на лугу рядом с домом. Неудивительно, что деревенские жители поговаривают, будто видели его неподалеку в своей старой черной мантии.

— Лично я ничего подобного не слышала, милая, — вмешалась миссис Симпсон, — но как бы то ни было, он умер больше двадцати лет назад. Он был священником, хотя я с трудом представляю его в этой роли: за последнюю часть своей жизни он не сделал ни одного доброго дела; у него было собственное хозяйство — весьма славное имение неподалеку отсюда. Ни женой, ни детьми он не обзавелся; у него была только племянница, то есть я, и племянник, но ни с кем из нас он не был особенно близок — да и с другими людьми не общался. Если уж на то пошло, то моего кузена он любил больше, чем меня, — Джон больше походил на него характером, и боюсь, сходство касалось самых гнусных черт. Все было бы иначе, если бы я не вышла замуж; но у меня появилась семья, и дядяпо этому поводу крайне негодовал. Как бы то ни было, он владел имением и солидным состоянием, которым мог свободно распоряжаться; было понятно, что мы с кузеном поровну разделим все это после его смерти. В одну прекрасную зиму, около двадцати лет назад, как я уже сказала, он заболел, и меня вызвали за ним ухаживать. Мой муж был тогда еще жив, но старик и слышать не желал о том, чтобы приехал. Подъезжая к дому, я увидела кузена Джона, который направлялся в противоположную сторону в открытом экипаже и, как я заметила, был в самом благоприятном расположении духа. Я стала ухаживать за дядей, как могла, но вскоре убедилась, что эта болезнь окажется для него последней; он тоже в этом не сомневался. Накануне своей смерти он заставил меня просидеть рядом с ним весь день, и было видно, что он собирается о чем-то мне сообщить, причем новость была неприятная, но покуда в нем оставались силы, он оттягивал момент разговора — боюсь, что специально, чтобы держать меня в напряжении. Но наконец все стало понятно. «Мэри, — сказал он, — Мэри, я написал завещание в пользу Джона: он получит все». Разумеется, для меня это явилось сильным ударом, ведь мы с супругом были небогаты, и если бы жизнь моего мужа могла быть легче, чем та, которую ему приходилось вести, то думаю, он и прожил бы больше. Но я ничего не сказала дяде, или почти ничего, кроме того, что он имеет право поступать, как ему заблагорассудится, — отчасти потому, что не знала, что ответить, а отчасти потому, что не сомневалась, что это еще не все; так и вышло. «Видишь ли, Мэри, — продолжил он. — я не в восторге от Джона и составил еще одно завещание пользу.можешь получить все. Но дело в том, что тебе надо будет отыскать это завещание, а я не скажу, где оно находится». Он тихонько хихикнул, а я ждала, так как снова была уверена, что и здесь последует продолжение. «Ты славная девочка, — произнес он после небольшого молчания, — ты умеешь ждать, поэтому я скажу тебе столько же, сколько сказал Джону. Только позволь напомнить, что ты не сможешь обратиться в суд, ссылаясь на мои слова, не можешь предъявить никаких сопутствующих доказательств, кроме собственных слов, а Джон такой человек, что, если понадобится, способен дать показания не в твою пользу. Что ж, оно и понятно. Итак, я решил не писать это завещание обычным образом; я внес его в книгу, Мэри, в печатное издание. В этом доме несколько тысяч книг. Но их можешь даже не трогать, поскольку ни об одном из этих изданий речь не идет. Эта книга надежно спрятана в другом месте; Джон может отправиться за ней в любой момент, как только выяснит, где она, а ты этого не можешь. Настоящее завещание там: подписанное и засвидетельствованное по всем правилам, но свидетелей тебе вряд ли удастся скоро найти». Я по-прежнему молчала; если бы я шевельнулась, то схватила бы старого негодяя и стала бы его трясти. Он лежал, ухмыляясь про себя, и наконец произнес: «Итак, ты все спокойно выслушала; я хочу, чтобы вы с Джоном начинали поиски в равных условиях, но у него есть преимущество, ведь он может попасть туда, где находится книга; поэтому я скажу тебе еще две вещи, которые утаил от него. Завещание написано на английском, но взглянув на него, ты этого сразу не поймешь. Это первое, а второе — когда меня не станет, ты найдешь на моем столе адресованный тебе конверт; в нем будет то, что поможет тебе в поисках, если только тебе хватит сообразительности, чтобы этим воспользоваться»… Через несколько часов он умер, и хотя я сообщила об этом Джону Элдреду…

— Джону Элдреду? Простите, миссис Симпсон, кажется, я знаком с мистером Джоном Элдредом. Какой он из себя?

— Я его лет десять не видела; наверное, сейчас это худой пожилой джентльмен, а еще, хоть он и бреется, у него отрастают бакенбарды, которые в обиходе принято называть Дандрери, Пикадилли или как-то еще.

— Бакенбарды? Да, это господин.

— Где вы с ним встречались, мистер Гаррет?

— Не знаю, смогу ли вам объяснить, — слукавил Гаррет, — в одном официальном заведении. Но вы не закончили…

— На самом деле мне нечего добавить, кроме того, что Джон Элдред, конечно же, не обратил ни малейшего внимания на мои письма и с тех пор наслаждается жизнью в имении, а нам с дочерью приходится сдавать меблированные комнаты; впрочем, должна сказать, что это оказалось не таким уж неприятным занятием, как я опасалась вначале.

— А конверт?

— Ну, конечно! В этом-то вся загадка. Дай мистеру Гаррету бумаги с моего стола.

У Гаррета в руках оказалась небольшая карточка, на которой было только пять цифр, написанных подряд и не разделенных никакими знаками: 11334.

Мистер Гаррет задумался, но вдруг в его глазах что-то блеснуло. Он тут же сделал «серьезное лицо» и спросил:

— Вы допускаете, что у мистера Элдреда может быть больше ключей к разгадке названия этой книги, чем у вас?

— Иногда я об этом думала, — ответила миссис Симпсон, — и вот почему: дело в том, что мой дядя наверняка составил завещание незадолго до смерти (кажется, он сам об этом сказал) и тотчас же избавился от этой книги. Но все его книги были старательно внесены в каталог, который находился в распоряжении Джона, а Джон следил за тем, чтобы ни одна книга из дома не была продана. Мне говорили, что он постоянно захаживал в книжные лавки и библиотеки; я догадываюсь, что он попросту выяснил, каких книг из каталога библиотеки моего дяди не хватает, и стал за ними охотиться.

— Именно, именно, — произнес мистер Гаррет и снова погрузился в раздумья.

Не далее чем на следующий день Гаррет получил письмо, которое, к великому сожалению, как он сказал миссис Симпсон, вынуждало его прервать короткое пребывание в Бамстоу.

Ему было жаль покидать милых дам (им было не менее жалко с ним расставаться), и он почувствовал, что вот-вот начнет скучать по миссис (а может, следует добавить, и мисс?) Симпсон.

В поезде Гаррет казался обеспокоенным и возбужденным. Он изо всех сил пытался вспомнить, совпадает ли шифр книги, о которой просил мистер Элдред, с цифрами на листке миссис Симпсон. Но к собственному смущению он обнаружил, что потрясение прошлой недели настолько вывело его из равновесия, что он не мог вспомнить даже фрагмент названия или характер книги, не говоря о том, в каком разделе он пытался ее искать. Однако все остальные детали работы библиотеки и ее топографии всплыли в его мозгу как никогда отчетливо.

И еще — при мысли об этом он в раздражении притопнул ногой — он сначала не решился, а потом забыл спросить миссис Симпсон, как называется место, где живет Элдред. Однако, это можно было выяснить в письме.

Наконец, он смог воспроизвести на бумаге цифровой шифр. Если цифры соответствовали шифру в его библиотеке, то возможно оставалось ограниченное количество вариантов. Выбирать надо было между 1.13.34, 11.33.4 и 11.3.34. Шифры можно было проверить всего за несколько минут, и если бы какого-нибудь тома не оказалось, Гаррет без труда сумел бы вычислить его след. Он поспешил на работу, однако ему пришлось потратить несколько минут, чтобы объяснить свое раннее возвращение хозяйке и коллегам. Том 1.13.34. был на месте, и никаких посторонних записей в нем не было. Когда он подошел к залу № 11 той же галереи, у него словно мороз пробежал по коже от зловещих ассоциаций. Но он останавливаться. Бегло осмотрев том 11.33.4 (который попался ему первым и был совершенно новым), он провел взглядом по стоявшим в ряд изданиям с шифром 11.3. Его опасения подтвердились: на месте тома 34 зияла дыра. Он потратил еще немного времени, чтобы убедиться, что книгу не переставили по ошибке, и после этого вышел в вестибюль.

— Том 11.3.34 кто-то взял? Вы помните, как регистрировали этот номер?

— Помню ли я, как регистрировал номер? За кого вы меня принимаете, мистер Гаррет? Вот, держите, сами смотрите формуляры, если вам сегодня делать нечего.

— Не заходил ли снова мистер Элдред — пожилой джентльмен, который наведывался, когда я заболел. Ну же! Его-то вы помните.

— А вы как думали? Еще бы не помнить: нет, с тех пор, как вы отправились отдыхать, он больше не появлялся. Впрочем, думаю… ну да. Робертс точно знает. Робертс, ты помнишь имя Хелдред?

— Смутно, — ответил Робертс. — Ты о человеке, который заплатил за посылку на шиллинг больше положенного? Вот бы все так делали.

— То есть что вы посылали мистеру Элдреду книги? Ну же, говори. Посылали?

— Слушайте, мистер Гаррет, если джентльмен присылает правильно заполненный формуляр, а секретарь говорит, что книгу можно отправить, и в посылочном конверте лежит купюра, причем ее суммы достаточно, чтобы оплатить почтовую доставку, то позвольте задать вопрос, как бы поступили в этом случае? Ответили бы вы на эту просьбу или нет? Может, вы сунули бы это послание в ящик стола, и всё?

— Вы совершенно правы, конечно, Ходгсон, совершенно правы; только не откажите в любезности, покажите мне формуляр, который прислал мистер Элдред, и подскажите его адрес.

— Разумеется, мистер Гаррет; если меня не будут за это ругать и не укажут на то, что я плохо выполняю свои обязанности, я готов сделать все, что в моих силах. Вот карточка в формуляре. Дж. Элдред, 11.3.34. Заглавие: Т-а-л-м-… в общем, это может быть что угодно — но рискну предположить, что это не роман. А вот заявка мистера Хелдреда на книгу; насколько я вижу, он приводит название.

— Спасибо, спасибо; а где адрес? На формуляре его нет.

— И в самом деле; так… погодите, мистер Гаррет, он должен у меня быть. Ну да, заявка пришла в пакете, который предупредительно был нам прислан во избежание лишних хлопот — чтобы его можно было отправить обратно вместе с книгой; и если уж я допустил в этом деле оплошность, то она заключается в том, что я не удосужился внести адрес в блокнот, который у меня здесь хранится. Правда, осмелюсь заметить, что у меня были веские причины не записать его: но сейчас ни у меня, ни у вас, как я полагаю, нет времени в них вдаваться. А наизусть… нет, мистер Гаррет, я адреса в памяти; потому и пользуюсь таким вот простым блокнотом, видите? Обычно я заношу туда все полезные имена и адреса.

— Безупречный порядок, это точно; в общем… ладно, спасибо вам. Когда отправили пакет?

— Сегодня утром в десять-тридцать.

— Хорошо; сейчас уже час.

Гаррет поднялся наверх в глубоких раздумьях. Как ему раздобыть адрес? Послать телеграмму миссис Симпсон? В ожидании ответа он может пропустить поезд. Да, есть другой способ. Она сказала, что Элдред живет в имении дяди. В таком случае упоминание об этом можно найти в книге регистрации дарственных поступлений. Можно бегло пробежать по ней, поскольку теперь он знал заглавие книги. Журнал вскоре оказался у него в руках, и зная, что умер более двадцати лет назад, Гаррет пропустил порядочную часть и добрался до 1870 года. Он выбрал только одно поступление. «1875 г., 14-е августа, Amsterdam. 1707.^[43] Даровано Дж. Рантом, доктором богословия, имение Бретфилд».

Географический атлас говорил о том, что Бретфилд находится в трех милях от небольшой станции, расположенной на основной ветке. Осталось спросить смотрителя, не запомнил ли он, походило ли название места на пакете на Бретфилд.

— Нет, ничего общего. Раз уж вы напомнили, то мне теперь кажется, что это был не то Бредфилд, не то Бритфилд, но совсем не то, что вы назвали, мистер Гаррет.

Неплохое начало. Поезд через двадцать минут — ехать два часа. Это единственный шанс, и пропустить его нельзя; Гаррет сел в поезд.

Если в начале дня он был возбужден, то к концу и вовсе находился на грани потери рассудка. Если он разыщет Элдреда, что он ему скажет? Мол, выяснилось, что книга является раритетом и должна быть возвращена? Явная ложь. Или что нашлись сведения, будто в книге должны находиться важные рукописные заметки? Разумеется, Элдред покажет ему книгу, из которой уже будет изъят заветный лист. Возможно, он обнаружит следы изъятия — надорванный край, например, — но Элдред наверняка скажет, что он тоже заметил порчу и огорчился по этому поводу; и кто сможет опровергнуть его слова? В общем, преследование казалось безнадежным. Оставался один шанс: книга покинула библиотеку в 10:30; не исключено, что ее не успели доставить к первому из возможных поездов в 11:20. Если так, то, вероятно, ему повезет, он прибудет одновременно с посылкой и сочинит какую-нибудь историю, которая заставит Элдреда уступить.

День переходил в вечер, когда он вышел на перрон станции, где, как на большинстве загородных станций, стояла неестественная тишина. Он подождал, пока пара пассажиров, которые сошли вместе с ним, удалятся, и поинтересовался у начальника станции, не проживает ли по соседству мистер Элдред.

— Да, совсем недалеко. Он ждет посылку и, наверное, приедет за ней. Один раз он сегодня уже приезжал, да, Боб? — сказал он, обращаясь к носильщику.

— Да, сэр, точно; причем можно было подумать, это я виноват в том, что она не пришла двухчасовым поездом. Ну, да все равно, я ее уже забрал.

И носильщик помахал прямоугольным свертком; Гаррету достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что внутри находилось то, что представляло для него сейчас особую важность.

— Бретфилд, сэр? Да, отсюда около трех миль. Через те три луга можно срезать путь на полмили. А вот и мистер Элдред приехал.

Подкатила запряженная собаками тележка, а в ней — двое людей; Гаррет без труда узнал одного из них, когда тот проходил по двору маленькой станции. Тот факт, что Элдред приехал сам, давал Гаррету небольшое преимущество — скорее всего, он не вскроет пакет в присутствии слуги. С другой стороны, он поспешит вернуться домой, так что если бы Гаррет не оказался здесь вместе с посылкой, все было бы кончено. Надо было торопиться; и он не стал ждать. Выбрав короткий путь, он пошел по одной из сторон воображаемого треугольника, тогда как тележке предстояло преодолеть две стороны; к тому же, она немного задержалась на станции, так что Гаррет находился на последнем из трех лугов, когда услышал неподалеку шум колес. Он старался идти как можно быстрее, но тележка приближалась с такой скоростью, что он уже отчаялся. При такой резвости она окажется у дома на десять минут раньше, чем он, а десяти минут более чем достаточно для осуществления плана мистера Элдреда.

Но как раз тут Гаррету улыбнулась удача. Вечер стоял тихий, все звуки были отчетливо слышны. Редко какой-либо звук может принести большее облегчение, чем тот, который долетел до него сейчас: тележка остановилась. Произошел короткий обмен репликами, и она вновь поехала. Когда тележка проезжала мимо лестницы, возле которой стоял прихрамывающий и охваченный тревогой Гаррет, стало видно, что в ней сидит только слуга, Элдреда не было; затем показался и сам Элдред, он пешком шел следом. Спрятавшись за высокой изгородью, из-за которой можно было выбраться на дорогу по специальным ступеням, он следил за тем, как худощавый, жилистый человечек быстро прошагал мимо, сжимая подмышкой пакет и шаря в карманах. В тот момент, когда Элдред оказался возле лестницы, что-то выпало из кармана в траву, но настолько тихо, что он этого не заметил. Еще через мгновение Гаррет смог незаметно перебраться по ступеням на дорогу и поднял… коробок спичек. Элдред ушел вперед, на ходу активно размахивая руками; интерпретировать эти жесты в тени нависших над дорогой деревьев было трудно. Но когда Гаррет осторожно проследовал за стариком, он догадался об их значении по отдельным знакам — ему попался обрывок бечевки, а затем бумага, в которую был завернут пакет — ее хотели швырнуть за изгородь, но не добросили.

Теперь Элдред шел медленнее, и можно было сделать вывод, что он открыл книгу и перелистывает страницы. Он остановился, ему явно мешали сгущавшиеся сумерки. Гаррет спрятался в проеме ограды, но продолжал наблюдать. Поспешно оглянувшись, Элдред сел на ствол дерева, упавшего у дороги, и поднес открытую книгу вплотную к глазам. Внезапно он положил ее на колени, не закрывая, и стал шарить по карманам: разумеется, старик не находил того, что искал, и разумеется, был этим раздосадован. «Спички тебе бы сейчас пригодились», — подумал Гаррет. Затем старик взял один лист и принялся осторожно его вырывать, но тут случились два происшествия. Сперва какое-то черное насекомое упало на белый лист и побежало по нему вниз, а затем, когда Элдред, вздрогнув, обернулся, из темноты позади ствола выступила небольшая тень, распростертые руки потянулись к лицу Элдреда, а затем схватили его за голову и за горло. Старик бешено задрыгал руками и ногами, но при этом не раздалось ни звука. Потом все замерло. Элдред был один. Он упал на спину в траву позади ствола. Книга отлетела на дорогу. При виде этой жуткой борьбы гнев и подозрения Гаррета в миг улетучились, и он бросился вперед с криком «На помощь!»; точно так же, к его великому облегчению, поступил работник, выскочивший с противоположного луга. Вдвоем они наклонились, пытаясь приподнять Элдреда, но напрасно. Пришлось сделать окончательный вывод: старик умер.

— Бедный джентльмен! — сказал Гаррет работнику, когда они положили Элдреда. — Как вы думаете, что с ним случилось?

— Я был всего в двухстах ярдах, — ответил работник, — когда заметил сквайра Элдреда, который сидел и читал эту книгу; по моему разумению, с ним случился приступ — вон, все лицо почернело.

— И правда, — согласился Гаррет. — Вы никого рядом с ним не заметили? На него не могли напасть?

— Исключено, никто не смог бы скрыться, так чтобы ни вы, ни я этого не заметили.

— Я так и думал. Что ж, нам нужна помощь — врач и полиция; наверное, будет лучше, если я отдам эту книгу им.

Было очевидно, что дело потребует расследования, как очевидно и то, что Гаррету придется задержаться в Бретфилде для дачи показаний. Заключение врачей свидетельствовало, что хотя на лице и во рту покойного была обнаружена какая-то черная пыль, причиной смерти было слабое сердце и, как следствие, приступ, а не удушение. Принесли злополучную книгу — солидный томик, полностью напечатанный на иврите; едва ли это издание могло вызвать бурные чувства даже у самого чувствительного джентльмена.

— Вы утверждаете, мистер Гаррет, что за минуту до приступа покойный джентльмен вырывал из книги лист?

— Да; один из форзацев.

— Действительно, форзац надорван. Там что-то написано на иврите. Вы не могли бы посмотреть?

— Тут также три имени на английском, сэр, и дата. Но я, к сожалению, не умею читать на иврите.

— Спасибо. Имена — это, кажется, подписи. Джон Рант, Уолтер Гибсон и Джеймс Фрост, дата — 20 июля 1875 года. Кому-нибудь известны эти люди?

Присутствовавший при этом пастор охотно сообщил, что у дяди покойного, чьим наследником он являлся, была фамилия Рант.

Ему передали книгу, но он озадаченно покачал головой.

— Это не похоже на иврит, с которым мне раньше приходилось иметь дело.

— Вы уверены, что это иврит?

— Что? Да… мне так кажется… Нет, уважаемый, вы совершенно правы — ваше предположение как раз в точку. Конечно же, это совсем не иврит. Это завещание на английском. Не потребовалось много времени, чтобы убедиться, что это завещание доктора Джона Ранта, согласно которому вся собственность, находившаяся в последнее время в распоряжении Джона Элдреда, должна перейти к миссис Мэри Симпсон. Понятно, что открытие этого документа справедливо усилило волнение мистера Элдреда. Что касается полуоторванного листа, то коронер заявил, что бесполезно гадать, чем вызвано его появление, — истину таким образом не установишь.

Естественно, коронер забрал трактат Миддуфа для дальнейшего расследования, а мистер Гаррет приватно рассказал ему, какая история связана с этой книгой и как по его сведениям и догадкам развивались события.

На следующий день ему предстояло вернуться к работе, и направляясь пешком к станции, он прошел мимо места гибели мистера Элдреда. Гаррет не смог удержаться и не взглянуть в ту сторону, хотя от воспоминаний об увиденном у него леденело внутри даже этим солнечным утром. Мимо упавшего дерева он проходил, испытывая дурное предчувствие. Он заметил что-то темное, лежавшее там без движения, и отшатнулся; но оно лишь слабо пошевелилось. Приглядевшись, он понял, что это густая черная масса паутины; когда он осторожно дотронулся до нее своей тростью, несколько больших пауков выскочили оттуда и убежали в траву.

Нетрудно представить, каким стремительным было перевоплощение Вильяма Гаррета из младшего служащего крупной библиотеки в хозяина Бретфилдского имения, коим он сейчас и является под присмотром тещи, миссис Мэри Симпсон.

Вредоносные руны

15 апреля 190… г.

Высокочтимый сэр. Совет Ассоциации уполномочил меня вернуть Вам проект доклада «Истина Алхимии», любезно предложенный Вами для прочтения на предстоящем собрании и сообщить, что не видит возможности включить упомянутый доклад в программу.

За сим остаюсь Вашим покорным слугой.

С глубоким уважением, Секретарь

18 апреля… г.

Высокочтимый сэр, с сожалением вынужден сообщить, что обстоятельства не позволяют мне встретиться с Вами для обсуждения темы вашего предполагаемого доклада. Устав Ассоциации не предусматривает и возможности обсуждения подобных вопросов с Комитетом Совета, о чем просите Вы. Позвольте заверить Вас, что предложенный вами проект был рассмотрен самым внимательным образом и отклонен лишь на основании соответствующего заключения весьма компетентных специалистов. Едва ли стоит добавлять, что личная беседа никоим образом не могла бы повлиять на решение Совета.

Искренне ваш, Секретарь.

20 апреля… г.

Секретарь Ассоциации со всем должным почтением доводит до сведения мистера Карсвелла, что правила Ассоциации не позволяют сообщить ему имя человека или имена людей, дававших отзывы относительно предлагавшегося им проекта доклада, а также считает своим долгом предупредить, что в дальнейшем будет считать для себя возможным оставлять без ответа письма, затрагивающие эту тему…

— Кто он такой, этот мистер Карсвелл? — полюбопытствовала жена секретаря Ассоциации, которая, зайдя в его кабинет, случайно взяла со стола и пробежала взглядом только что принесенное машинисткой письмо — последнее из трех, приведенных выше.

— Ну, дорогая, могу сказать, что в данный момент мистер Карсвелл является весьма рассерженным джентльменом. Ну а в остальном я знаю о нем немного: человек он состоятельный, живет в Лаффордском аббатстве, что в Уорикшире, увлечен алхимией и рвется поделиться с нами своими познаниями по этой части. Вот и все. Могу лишь добавить, что мне не хотелось бы с ним встречаться, во всяком случае недельки две, пока он не поостынет. Ну, я закончил. Если ты готова, можем идти.

— А чем ты его так рассердил? — спросила супруга.

— Самое обычное дело, дорогая, совершенно заурядное. Этот джентльмен прислал набросок доклада, который хотел прочитать на следующем заседании, а мы направили его на отзыв Эдуарду Даннингу, чуть ли единственному в Англии человеку, сведущему в таких материях. А Даннинг сказал, что доклад никуда не годится, поэтому мы его отклонили. И вот с тех пор Карсвелл забрасывает меня письмами. Сначала добивался личной встречи, а теперь вот захотел узнать, кому именно передавали на отзыв его чушь. Но ради бога, ни с кем об этом не говори.

— Конечно, не буду. Можно подумать, будто я когда-нибудь болтала о твоих делах. И надеюсь, он не узнает, что причиной его неудач был бедный мистер Даннинг.

— «Бедный» Даннинг? Не знаю, с чего это ты так его назвала; по-моему, трудно найти более счастливого человека. У него прекрасный дом, множество интересных увлечений и уйма свободного времени, которое он может этим увлечениям посвятить.

— Я хотела сказать: было бы очень жаль, сумей этот мистер Карсвелл вызнать его имя и начни он его донимать.

— А, вот ты о чем. Хм, рискну предположить, что тогда наш рецензент и впрямь стал бы «бедным» мистером Даннингом.

Секретарь с женой были приглашены в гости к знакомым из Уорикшира, и любознательная дама решила непременно порасспросить хозяев о мистере Карсвелле, но вышло так, что в этом не оказалось нужды. В самом начале застольной беседы хозяйка, обращаясь к своему мужу, сказала:

— Сегодня утром я видела лаффордского аббата.

— Правда? — присвистнул тот. — Каким же ветром его занесло в город?

— Бог его знает, но он выходил из дверей Британского музея, как раз когда я проходила мимо.

Тут (что, согласитесь, было весьма уместно) супруга секретаря позволила себе поинтересоваться, о настоящем ли аббате идет речь.

— Нет, моя дорогая, что вы. Это всего лишь наш сосед по имению: несколько лет назад он купил себе под усадьбу Лаффордское аббатство, поэтому его и прозвали аббатом. Настоящее его имя мистер Карсвелл.

Вы с ним дружите? — спросил секретарь, тайком подмигнув жене.

В ответ на него обрушился словесный поток.

Как выяснилось, о Карсвелле нельзя было сказать ничего определенного. Никто не знал, откуда он взялся и чем занимался раньше, слуги его были сущими разбойниками, он придумал для себя особую религию и практиковал никому не ведомые, кошмарные обряды, легко обижался и никогда не прощал обиды, физиономию имел отвратительную (так утверждала эта леди, муж ее в этом несколько сомневался), никогда в жизни не совершил доброго поступка, и вообще, что бы ни делал, все имело гнусную подоплеку.

— Ну, дорогая, — хмыкнул муж. — Отдай бедолаге должное. Ты забыла, какое развлечение устроил он ребятишкам?

— Скажешь тоже, разве такое забудешь? Но хорошо, что ты завел речь об этой истории, ибо она позволяет составить о нем верное представление. Так вот, Флоренс, дело было так. В первую зиму своего пребывания в Лаффорде наш замечательный сосед послал священнику своего прихода (не нашего, но мы его хорошо знаем) письмо с предложением устроить для школьников показ картинок с помощью волшебного фонаря. Он утверждал, что располагает совершенно новыми и очень интересными пластинками. Священник несколько удивился, поскольку мистер Карсвелл уже успел выказать себя человеком чрезмерно строгим и нетерпимым по отношению к детишкам, забиравшимся порой в его владения, но так или иначе предложение принял. Были назначены время и место, и наш знакомый сам отправился туда проследить, чтобы все прошло как следует. Слава богу, — говорил он впоследствии, — что не всех моих маленьких прихожан удалось туда затянуть: в тот же вечер в нашем доме была детская вечеринка. Судя по всему, этот мистер Карсвелл задумал перепугать детишек до смерти и, будь у него возможность продолжать, наверняка добился бы своего. Начал он скромно, со сказки про Красную Шапочку, но, как рассказывал мистер Фарер, волк на его картинках оказался таким страшным, что нескольких малышей сразу же пришлось вывести. Более того, показ этого волка мистер Карсвелл сопроводил волчьим воем, таким гадким, что ничего противнее мистеру Фареру не доводилось слышать. Правда, мистер Фарер признал, что все показанные в тот вечер картинки были чрезвычайно высокого качества и удивительно реалистичны: он терялся в догадках, где такие можно было раздобыть и кто мог их изготовить. Но представление продолжалось, становясь все более завораживающим и жутким, так что дети просто онемели от страха. Наконец, пошли картинки с изображением маленького мальчика, идущего по его собственному парку — я имею в виду Лаффорд — поздно вечером. Изображения, как я уже говорила, были отменными и все дети сразу узнали это место. Так вот, за бедным мальчиком, с тем чтобы догнать его и разорвать в клочья или расправиться каким-нибудь не менее страшным способом, увязалось некое жуткое, подпрыгивающее существо в белом. Поначалу оно скрывалось в зарослях, но с каждой новой картинкой показывалось все явственнее. Мистер Фарер говорил, что ему оно напомнило самые худшие из ночных кошмаров, так что можно представить себе испуг бедных детишек. Это был уж слишком, на что священник весьма строго указал мистеру Карсвеллу. «Вы находите, что пора заканчивать наше маленькое представление и отправлять ребятню спать? — откликнулся тот. — Очень хорошо!» И тут он поставил следующую картинку с изображением немыслимого скопления змей, многоножек и каких-то отвратительных крылатых тварей, а потом неведомым способом создал иллюзию того, будто они оживают и устремляются прямо на зрителей. Все это сопровождалось повергающим в дрожь шорохом и шипением, от которого дети в панике повскакали с мест и бросились к выходу. В давке многие получили ушибы, и, уж конечно, в ту ночь никто из них не сомкнул глаз. Родители, само собой, пришли в негодование: часть вины, разумеется, возложили на бедного мистера Фарера, однако будь у них возможность пройти за ворота, они, ручаюсь, перебили бы в аббатстве все окна. Вот, дорогая, каков мистер Карсвелл, этот лаффордский аббат, и вы можете представить себе, как мы жаждем его общества.

— Да, — поддержал жену хозяин, — Мне кажется, что у этого Карсвелла имеются все задатки отъявленного негодяя. И я не позавидовал бы тому, на кого у него зуб.

— Постойте, — промолвил секретарь, уже несколько минут морщивший лоб в попытке что-то припомнить. — Возможно, я его с кем-то путаю, но не он ли лет десять или больше тому назад выпустил в свет книгу под названием «История колдовства»?

— Он самый. Вы помните рецензии на этот опус?

— Еще бы. Более того, с автором самых колких из них я был знаком лично. Да и вы, наверное, помните Джона Харрингтона еще по студенческим временам.

— Конечно, хотя, признаюсь, я ничего не слышал о нем с окончания колледжа до того дня, когда прочел о коронерском дознании по его делу.

— О дознании? А что с ним случилось? — спросила одна из дам.

— Случилось так, что он свалился с дерева и сломал шею. Однако загадка заключалась в том, что могло заставить его туда забраться. История, скажу я вам, весьма таинственная. Представьте себе: этот малый (отнюдь не атлет, не так ли?) идет себе домой по знакомой тропке. Все в округе его знают и любят, никакими бродягами там и не пахнет, и вдруг, ни с того ни с сего, он сломя голову бросается бежать, теряет шляпу и трость, взбирается на растущее у обочины дерево — высокое дерево, залезть на такое вовсе не просто, и под ним подламывается сухая ветка. Он падает, ломает себе шею, а поутру его находят мертвым, с застывшим на лице выражением неописуемого ужаса. Было совершенно очевидно, что за ним гнались; многие толковали об одичавших собаках или сбежавших из зверинца хищниках, но ничего так и не прояснилось. Хотя тогда — это случилось в 1889 году — Генри, брат покойного (не знаю, как вы, а я помню его по Кембриджу), всячески пытался докопаться до истины. Он подозревал злой умысел, но тут мне сказать нечего. Трудно представить, чтобы какой-нибудь злодей исхитрился подстроить падение с ветки.

Спустя некоторое время разговор вернулся к «Истории колдовства».

— Вы хоть раз в нее заглядывали? — поинтересовался хозяин.

— Не только, — ответил секретарь. — Я даже ее прочел.

— Она и впрямь так плоха, как о ней писали?

— Да, в отношении стиля и формы книга совершенно беспомощная. Все удары критики достались ей по заслугам. Но кроме того, она прямо-таки дышит злобой. Впечатление было такое, что автор не просто свято верил в каждое написанное им слово, но и опробовал большую часть своих рецептов на практике.

— Ну а я помню лишь рецензию Харрингтона, и, скажу по чести, получи я такой отзыв на свою книгу, это навсегда отбило бы у меня охоту к писанине.

— Увы, на вашего «аббата» критика такого действия не оказала… Но уже половина четвертого. Нам пора идти.

— Надеюсь, — сказала жена секретаря по дороге домой, — этот ужасный Карсвелл все-таки не прознает, что отклонением своего доклада он обязан мистеру Даннингу.

— Думаю, это маловероятно, — отозвался секретарь. — Сам Даннинг на сей счет распространяться не будет, да и мы тоже: такие дела у нас считаются конфиденциальными. Правда, существует опасность того, что Карсвелл выудит какие-либо сведения у сотрудников Британского музея, которые обычно дают консультации по алхимии и тому подобным вопросам. Не могу же я попросить их не упоминать имени Даннинга, верно? Такая просьба только развяжет языки. Но будем надеяться, Карсвелл лишнего не узнает.

Однако мистер Карсвелл был человеком настырным и хитрым.

Все изложенное выше явилось своего рода прологом. На той же неделе, довольно поздно вечером мистер Эдвард Даннинг возвращался из Британского музея, где занимался научными исследованиями, в свой комфортабельный пригородный дом, в котором проживал один и за которым присматривали две превосходные, работавшие у него долгое время женщины. Поскольку добавить к настоящему описанию пока нечего, давайте последуем за ним.

Поезд доставил его на расстояние пары миль от дома, а дальше пришлось воспользоваться пригородным трамваем, конечная остановка которого находилась не далее чем в трехстах ярдах от парадного входа. Вдоволь начитаться Даннинг успел еще в поезде, да и освещение в трамвайном вагоне было столь скудным, что позволяло разве что рассматривать объявления на ближайших к его сидению окнах. Это не самое веселое занятие, ибо такого рода объявления везде одинаковы и едва ли способны вызвать интерес, однако в данном случае имело место исключение. На самом дальнем от нашего героя окне красовалась сделанная синими буквами на желтом фоне надпись: со своего места ему удалось разобрать лишь имя — Джон Харрингтон — и цифры, скорее всего, какую-то дату. Надпись привлекла внимание Даннинга, и когда вагон опустел, он перебрался поближе, чтобы прочесть ее полностью. Она оказалась не совсем обычной.

В память о Джоне Харрингтоне, члене Фарадеевского общества из Лаурелс, Эшбрук. Скончался 18 сентября 1889 г. Ему было отпущено три месяца.

Вагон остановился, и кондуктору пришлось обратить внимание мистера Даннинга на то, что они прибыли на конечную остановку.

— Прошу прощения, — сказал тот, — Я задумался, прочитав это объявление. Вы не находите его довольно странным?

— Надо же, — пробормотал кондуктор, медленно прочитав надпись. — Я его раньше не замечал. И вправду чудное. Кто-то небось сам налепил, знаю я такие шуточки.

С этими словами кондуктор достал тряпку и, поплевав на нее, принялся стирать надпись.

— Ну и ну, — промолвил он спустя несколько мгновений, когда его начинание не увенчалось успехом, — а ведь это не наклейка и не переводная картинка. Уж не знаю, как там кто изловчился, но, сдается мне, эта надпись не стекле, а внутри, в нем самом. А вы, сэр, как думаете?

Даннинг потер стекло перчаткой и вынужден был согласиться с кондуктором.

— Я, пожалуй, спишу слова, — сказал он. — И мне хотелось бы знать, кто у вас занимается объявлениями. Кто дает разрешение на их размещение в вагоне? Вы не в курсе?

В этот момент кондуктора окликнул вагоновожатый.

— Эй, Джордж, очнись. Время вышло, пора ехать.

— Сейчас поедем, — отозвался тот, — ты только подойди, взгляни, чего нынче на стеклах пишут.

— Ну, и что тут за писанина? — спросил, приблизившись, вагоновожатый, — И кто, вообще, такой этот Харрингтон? Из-за чего весь сыр бор?

— Я потому и спросил, кто отвечает за размещение объявлений в ваших вагонах, что хочу навести справки, — пояснил Даннинг.

— Такие вопросы, сэр, решаются в конторе, и занимается этим вроде как мистер Тиммз. Сегодня вечером, после смены я попробую что-нибудь узнать, и коли смогу, так может быть передам вам завтра, если вам случится ехать нашей веткой.

На том в тот вечер все и закончилось. Добавлю лишь, что дома Даннинг не утерпел и выяснил по справочнику, где находится Эшбрук. Оказалось, что в графстве Уорикшир.

Назавтра он поехал в город тем же самым трамваем, но с утра там было так много народу, что поговорить с кондуктором не удалось. Однако так или иначе от чудного объявления не осталось и следа. На том бы всему и кончиться, однако ближе к вечеру эта история получила неожиданное продолжение. Даннинг заработался допоздна и, вполне возможно, опоздал бы даже на последний трамвай и отправился домой пешком, но когда он еще сидел в кабинете, служанка доложила, что с ним хотят поговорить двое служащих с трамвайной линии. Это напомнило ему об объявлении, к тому моменту, как рассказывал он позже, уже почти забытом. Даннинг пригласил визитеров — ими оказались кондуктор и вагоновожатый — к себе, угостил напитками и поинтересовался, что же сказал насчет того объявления мистер Тиммз.

— Вот, сэр, поэтому мы и взяли на себя смелость к вам прийти, — промолвил кондуктор. — Мистер Тиммз выбранил Уильяма и заявил, что никто такого объявления не присылал, никто за него не платил, никто не размещал, а значит, быть его в вагоне не может и нечего нам морочить голову занятому человеку всякой дурью. Вот оно как обернулось, сэр. Ну а я, сэр, ему, стало быть и говорю: дурь не дурь, а вы бы сходили, да на эту писанину глянули. Он согласился, и мы двинули прямиком в вагон. Так вот, сэр, вы ведь подтвердите, что я не спятил и вправду пытался это объявление — там было синим по желтому писано про какого-то Харрингтона — стереть своей тряпкой? Вы это помните?

— Разумеется. Прекрасно помню, а в чем дело?

— Да в том, сэр, что зашел мистер Тиммз в наш вагон с фонарем — нет, фонарь он велел Уильяму держать снаружи, — так и говорит: «Ну, где тут ваше распрекрасное объявление, о котором вы мне все уши прожужжали?»

— Да вот оно, мистер Тиммз, — говорю я и рукой для верности показываю на то окно. И… — кондуктор многозначительно умолк.

— И, — продолжил за него Даннинг, — полагаю, что объявления там не оказалось. Разбили стекло, не так ли?

— Нет, сэр, не так. Стекло-то было цело, а вот от надписи не осталось ни буковки. Чтоб мне провалиться, сэр, ни единой. Вот и Уильям не даст соврать: отроду я, сэр, ничего такого не видывал.

— А что сказал мистер Тиммз?

— А вы, сэр, как думаете? То сказал, что мне и повторять неохота: пообзывал нас по-всякому. Но мы не в обиде, а к вам заявились вот почему: вы, помнится, говорили, будто хотите переписать слова — ну, я про то объявление…

— Верно. У меня все записано. А вы, наверное, хотите, чтобы я поговорил с мистером Тиммзом? Это пожалуйста.

— Ну, — промолвил Уильям. — Говорил же я, что джентльмен нам поможет. Теперь-то, Джордж, ты не будешь говорить, будто я завел тебя незнамо куда?

— Все нормально, Уильям, все путем. Чай, не на лягушиное болото завел, а в приличное место. Но ведь и я вел себе прилично, правда, сэр. И, хоть мне и неловко занимать ваше время, но, раз уж к слову пришлось, может быть, вы не сочтете за труд заглянуть утром в контору нашей компании и рассказать про все это мистеру Тиммзу. Ученому-то джентльмену скорей поверят, а то вышло-то как: мы стояли на своем, а в конторе решили будто нам то ли сдуру, то ли спьяну всякая чушь мерещится. А ведь хуже нет, ежели начальство на заметку берет, тем паче что мы в Компании без году неделя. Да что там толковать, сэр, вы и сами все прекрасно понимаете…

Бормоча извинения, Джордж и Уильям покинули наконец кабинет. На следующий день Даннинг посетил мистера Тиммза (с которым имел шапочное знакомство) и постарался убедить его в том, что его служащие не безумцы и не обманщики. В результате Уильям и Джордж не были взяты на заметку как ненадежные, однако вопрос с исчезнувшим объявлением так и не прояснился.

Еще больше подогрело интерес мистера Даннинга к этому делу событие, случившееся на следующий день. Направляясь из своего клуба к станции, он заметил впереди человека, державшего в руках стопку рекламных листков, какие обычно раздают прохожим агенты торговых фирм. Правда, этот выбрал для своей акции отнюдь не самую оживленную улицу: пока Даннинг не поравнялся с ним, ему не удалось вручить кому бы то ни было ни одного проспекта. Когда он сунул свою бумажку Даннингу, коснувшись при этом ненароком его руки, последний изрядно удивился. Рука незнакомца показалась ему неестественно твердой, шершавой и горячей. Даннинг скользнул по агенту взглядом, но получил столь смутное впечатление, что как потом ни силился, не мог припомнить никаких особенностей внешности этого человека. На ходу Даннинг посмотрел на голубоватый листок, и его внимание привлекло напечатанное заглавными буквами имя Харрингтона. Тут же остановившись, он полез в карман за очками, но в этот миг какой-то прохожий вырвал бумажку из его рук. Даннинг вознамерился было пуститься в погоню, однако улица была пуста. И прохожий, и распространитель рекламы бесследно исчезли.

На следующий день, пребывая в некоторой задумчивости, мистер Даннинг явился в отдел рукописей Британского музея, где заполнил требование на рукопись Харли № 3586 и некоторые другие тома. Спустя несколько минут их принесли: он положил тот, с которого собирался начать, на письменный стол и вдруг услышал (во всяком случае так ему показалось) произнесенное сзади шепотом свое имя. Даннинг поспешно обернулся, смахнув при этом на пол папку с бумагами. Впрочем, этого не заметил никто, кроме служителя отдела, кивнув которому, Даннинг принялся собирать рассыпавшиеся листки. Подобрав вроде бы все, он взялся было на работу, но сидевший за столом позади и, видимо, уже собравшийся уходить осанистый джентльмен неожиданно коснулся его плеча со словами: «Простите, но, кажется, это обронили вы», — и протянул еще одну бумажку.

— Да, благодарю вас, — сказал Даннинг, и незнакомец покинул помещение. Позднее, уже закончив работу, Даннинг разговорился со служителем и, словно бы ненароком, спросил, кто тот представительный джентльмен.

— Его зовут Карсвелл, — прозвучал ответ, — На той неделе он расспрашивал меня о крупных специалистах по алхимии и оккультным наукам и я, естественно, указал на вас как на единственного во всей стране. Если хотите, я попробую его догнать: ему очень хотелось с вами поговорить.

— Ради бога, не делайте этого! — воскликнул Даннинг. — Для меня желательно избежать этого разговора.

— Как вам угодно, — промолвил служитель. — Он здесь не слишком частый гость, так что шансы повстречаться с ним у вас не так уж велики.

По дороге домой Даннинг вынужден был признаться себе в том, чтопредвкушение одинокого вечера в пустом доме радует его куда меньше, чем обычно. Его не оставляло впечатление будто между ним и прочими людьми пролегло что-то неуловимое и недоброе. Это подспудно сказывалось во всем. Кондуктор Джордж словно не замечал его, то ли погрузившись в свои мысли, то ли без конца пересчитывая пассажиров. По прибытии домой он встретил на пороге своего врача, доктора Уотсона.

— Вы уж простите, Даннинг, если я расстроил ваши планы на вечер, — с ходу заявил тот, — но обе ваши служанки занедужили. Да так, что мне пришлось отправить их в больницу.

— Боже мой! Что с ними?

— Похоже на отравление трупным ядом. Вам, я вижу, отрава не попалась, иначе бы вы не разгуливали. Но не переживайте, думаю с ними все обойдется.

— Боже правый, что делается! Вы имеете хоть малейшее представление о том, что могло послужить причиной?

— Да, они сказали, что днем купили устриц с лотка у разносчика. Правда, это довольно странно: я навел справки и выяснил, что ни в один другой дом на улице никакой разносчик не заходил. Но, так или иначе, я пришел сказать вам, что их сегодня не будет, а заодно пригласить вас отужинать у меня. Приходите к восьми, мы подумаем, как можно на время их заменить. И ради бога, не волнуйтесь.

Таким образом, одинокого вечера удалось избежать, хотя ценой некоторых неудобств и искреннего огорчения. Мистер Даннинг неплохо провел время в обществе доктора (человека нового, поселившегося в тех краях сравнительно недавно) и вернулся в свой одинокий дом около половины двенадцатого. Увы, ночь, которая последовала за этим ужином, была не из тех, какие вспоминают с удовольствием. Уже погасив свет, лежа в постели и размышляя о том, достаточно ли рано придет утром поденщица, чтобы согреть ему перед уходом воды для умывания, он услышал шум, определенно донесшийся из открытой двери его кабинета. Никаких шагов в коридоре за этим, правда, не последовало, но звук и сам по себе не мог не встревожить хозяина, прекрасно помнившего, что, убрав бумаги в ящик письменного стола и покинув кабинет, он несомненно закрыл за собой дверь. Побуждаемый скорее стыдом, нежели храбростью, Даннинг выскользнул из постели, вышел в ночном халате на лестницу и, перегнувшись через перила, прислушался. Кругом царили темнота, тишина и неподвижность, нарушившиеся лишь дуновением теплого — как ему показалось даже горячего — воздуха на уровне его голеней. В конце концов, ничего не услышав и не углядев, Даннинг решил запереться в спальне, но тут его поджидала еще одна неприятность. То ли в не в меру экономной пригородной компании решили, что ночью можно обойтись и без света, то ли произошла авария, но только электричество в доме отключилось. Естественно, в этой ситуации ему захотелось чиркнуть спичку и взглянуть на часы — узнать, долго ли еще сидеть в потемках. Даннинг сунул руку под подушку… да тут же и отдернул. По его последующему, довольно сумбурному описанию, рука наткнулась на нечто, на ощупь больше всего похожее на зубастый, окруженный шерстью или волосами рот, причем отнюдь не человеческий. Полагаю, описывать во всех подробностях последовавшие за этим телодвижения, звуки и действия нет особой необходимости. Скажу лишь, что, когда его сознание несколько прояснилось, Даннинг обнаружил себя сидящим в дальней комнате, приложив ухо к запертой двери. Там он и провел остаток ночи, каждый миг с ужасом ожидая услышать за дверью какой-нибудь подозрительный шорох. К счастью, такового не последовало.

С рассветом, дрожа и беспрестанно прислушиваясь, Даннинг вернулся-таки к себе в спальню. Дверь была распахнута, жалюзи подняты (служанок увезли до того, как пришло время их опускать), но никаких следов постороннего присутствия в комнате не имелось. Часы, как и все прочее, находились на своем месте, а раскрытая дверца одежного шкафа ни на что подозрительное не указывала — Даннинг сам вечно забывал ее закрывать. Звонок у задней двери возвестил о приходе приглашенной вчера поденщицы: впустив ее, хозяин малость приободрился и продолжил поиски по всему дому. Но они ни к чему не привели.

Начавшись невесело, день продолжался столь же уныло. Даннинг даже не осмелился пойти в музей: он опасался встречи с враждебно настроенным Карсвеллом, который, что бы ни говорил служитель, запросто мог объявиться там снова. Собственный дом сделался ему противен, напрашиваться к доктору смертельно не хотелось. Малость утешил его лишь звонок в больницу, где сообщили, что состояние экономки и горничной вполне удовлетворительное. На ланч Даннинг отправился в свой клуб, где, встретив секретаря Ассоциации, вкратце поведал ему о своих горестях, хотя самые тревожные мысли удержал при себе.

— Бедный мой друг! — воскликнул секретарь. — Стоит ли так переживать? Послушайте, дом у нас просторный, кроме нас с женой никого. Перебирайтесь, поживите пока у нас. Никаких возражений: посылайте за своими вещами!

Даннинг не устоял, тем паче что по мере того, как близилась ночь, его одолевала все большая тревога. Правда, домой за вещами он все же отправился сам.

Когда друзья заехали за ним, он снова выглядел подавленным и расстроенным. На некоторое время его удалось отвлечь, но позднее, когда мужчины остались вдвоем покурить, Даннинг опять поскучнел.

— Гэйтон, — неожиданно промолвил он, — мне кажется, этот алхимик знает, что это я отклонил его доклад.

Секретарь присвистнул.

— А что навело вас на эту мысль?

Даннинг рассказал ему о своем разговоре со служителем отдела рукописей, и Гэйтон не мог не согласиться с тем, что его догадка, по всей видимости, верна.

— Все бы и ничего, — продолжал Даннинг, — но мне кажется, человек он зловредный и, если мы встретимся, ничего хорошего из этого не выйдет, — Даннинг снова умолк, и Гэйтон не мог отделаться от впечатления, что и осанка, и выражение лица собеседника выдают состояние, близкое к отчаянию. В конце концов секретарь решился спросить напрямик, не тревожит ли его что-то другое, более серьезное. Как ни странно, в ответ на этот вопрос Даннинг облегченно вздохнул и сказал:

— Вы не представляете, как мне хотелось поделиться с кем-нибудь и облегчить тяжесть своих раздумий. Скажите, вам не доводилось слышать такое имя — Джон Харрингтон?

— А в чем дело? — спросил изрядно удивленный Гэйтон и в ответ услышал рассказ обо всех злоключениях Даннинга, начиная от загадочной надписи на стекле и кончая событиями у него дома. Под конец Даннинг повторил свой вопрос, и секретарь несколько растерялся. Он предпочел бы рассказать всю правду, но опасался, что такая мрачная и загадочная история может усугубить и без того нервическое состояние собеседника, который непременно обнаружил бы связующее звено между прошлыми и нынешними событиями в лице мистера Карсвелла. В конце концов Гэйтон решил пока воздержаться от исчерпывающего ответа и посоветоваться с женой, а пока ограничился немногими словами. Да, он знавал в Кембридже некоего Харрингтона, но, кажется, тот скоропостижно скончался в 1889 году.

Позднее Гэйтону удалось переговорить на эту тему с супругой, высказавшей мысль, уже пришедшую ему на ум, а именно напомнившей ему об оставшемся в живых Генри Харрингтоне, брате покойного. Она же предложила разыскать последнего с помощью тех знакомых, у которых они гостили раньше.

Гэйтон напомнил, что по рассказам получалось, будто этот Генри малый довольно чудаковатый, но жена выразила твердое намерение выведать о нем побольше у знавших его Беннетов, причем сделать это, не откладывая, на следующий же день.

На том, как в итоге Гэйтоны свели вместе Генри Харрингтона и Эдварда Даннинга я останавливаться не буду, но зато содержание беседы между этими двумя джентльменами изложить не премину. Даннинг поведал Харрингтону о надписи в вагоне, из которой он узнал имя покойного, и некоторых последовавших за этим событиях, а потом попросил собеседника рассказать об обстоятельствах смерти его брата. Тот, весьма удивленный всем услышанным, ответил согласием.

— Должен сообщить, — сказал он, — что на протяжении нескольких недель до рокового конца (хотя и не непосредственно перед гибелью) Джон время от времени впадал в довольно странное состояние. Ему начинало казаться, будто кто-то постоянно за ним следует. Спору нет, брат всегда был человеком впечатлительным, но ничего похожего на манию преследования прежде за ним не замечалось. Я не могу отделаться от мысли, что в его смерти была замешана чья-то злая воля, а все рассказанное вами весьма напомнило мне историю брата. Но можете ли вы предложить какую-либо связующую нить?

— Есть у меня одна смутная догадка. Мне рассказывали, будто незадолго до смерти ваш брат весьма сурово раскритиковал одну книгу, и вот недавно мне случилось тем же манером перейти дорогу автору того самого труда.

— Неужто и вы столкнулись с господином по имени Карсвелл?

— Именно с ним.

— Тогда мне все ясно, — сказал Генри Харрингтон, откинувшись на спинку кресла. — И я считаю необходимым добавить к сказанному кое-что, связанное с этим Карсвеллом. Будучи большим любителем и знатоком музыки, мой брат часто посещал в городе концерты. Вернувшись с одного из них — дело было за три месяца до его кончины — он показал мне программу, какие всегда имел обыкновение сохранять, и сказал: «Знаешь, я чуть не остался без программы, должно быть где-то уронил. Искал и в карманах, и под сиденьем, и невесть где, но так и не нашел, а выручил меня сосед. „Возьмите, — говорит, — мою, мне она все равно больше не нужна“. Отдал вот эту и вскоре ушел. Я его не знаю: плотный такой, гладко выбритый господин. Конечно, я мог и сам купить новую, но было бы обидно тратиться лишний раз, а эта досталась мне даром».

Он вроде бы был доволен, но сам говорил, что в гостинице плохо спал, да и по дороге чувствовал какую-то тревогу. Тогда я многого не понимал, но теперь мысленно свожу все воедино. Вскоре после этого, просматривая программы и раскладывая их по порядку, чтобы отдать в переплет, он, дойдя до той самой (на которую в первый раз я, признаться, едва взглянул), обнаружил вложенный в нее клочок бумаги с весьма аккуратно выведенными черным и красным некими странными письменами, как мне показалось — рунами. «Э… — сказал брат, — а ведь это, должно быть, принадлежит моему соседу. Забыл, наверное, в программе, а теперь найти не может. Надпись скопирована очень тщательно, возможно, она для него важна. Надо бы вернуть, но я не знаю ни имени, ни адреса».

Мы обсудили этот вопрос и сошлись на том, что подавать объявление, пожалуй, не стоит: вскоре брат снова собирался на концерт, и я посоветовал ему поискать этого джентльмена в зале. Стоял прохладный, ветреный летний вечер, мы сидели у камина, а листок бумаги лежал рядышком на книге. И тут — возможно открылась дверь, хотя я этого не заметил, — повеял ветерок, почему-то на удивление теплый. Поток воздуха подхватил бумажку: она полетела в камин, а поскольку была легкой и тонкой, то мигом обратилась в пепел.

«Ну вот, — сказал я Джону, — теперь тебе ее уже не вернуть». Брат с минуту молчал, а потом вдруг буркнул: «Сам знаю! Нет надобности без конца об этом талдычить».

Я заметил, что высказался на эту тему только один раз. «Не больше четырех, хотел ты сказать», — проворчал Джон, и на этом разговор окончился. Не знаю почему, но мне это запомнилось во всех подробностях. Но теперь к сути дела. Не знаю, заглядывали ли вы в ту книгу Карсвелла, которую рецензировал мой несчастный брат. Скорее всего нет, а вот я просматривал ее и до его смерти, и после. В первый раз мы занимались этим с ним вместе, ради забавы. В книге начисто отсутствовал даже намек на какой-либо стиль: сплошной сумбур и неуклюжие фразы из тех, что повергают в уныние профессоров Оксфорда. Да и содержание было не лучше: мешанина классических мифов и выдержек из «Золотой Легенды» с рассказами о верованиях современных дикарей. Впрочем, ежели подойти к делу с толком, такой подход тоже имеет право на существование, однако у него ничего не получилось: складывалось впечатление, будто он черпал сведения в равной степени из «Золотой Ветви» и «Золотой Легенды», причем относился к обоим трудам с равным доверием. Короче говоря, результат его трудов казался плачевным. Однако после смерти брата я перечитал книгу и, хотя лучше она, конечно, не стала, увидел ее в несколько ином свете. Поскольку у меня возникло, пусть даже бездоказательное подозрение, что Карсвелл вынашивал против брата злой умысел и каким-то образом причастен к случившемуся, многое в книге приобрело зловещую окраску. Особенно поразила меня глава, где говорилось «о наведении на людей с помощью магических рун чар, позволяющих внушать любовь либо (и это в первую очередь) навлекать погибель». Автор рассуждал об этом предмете так, что возникало ощущение, будто он знаком с ним не понаслышке. Сейчас нет времени вдаваться в подробности, но сопоставив все имеющиеся сведения, я совершенно уверился в том, что программу на концерте подал Джону не кто иной, как Карсвелл. Я подозреваю — а по чести сказать, более чем подозреваю, — что та бумажка оказалась в программе неспроста и сумей брат вернуть ее хозяину, он, возможно, остался бы в живых. Поэтому считаю необходимым спросить вас, не случалось ли с вами чего-либо подобного.

В ответ Даннинг рассказал о случае в отделе рукописей Британского музея.

— Так, так! — заинтересовался Харрингтон, — И он, говорите, вручил вам листок бумаги? Давайте, если не возражаете, посмотрим, что это за листок, причем не откладывая.

Вместе они отправились в пустовавший, поскольку служанки пока еще не вернулись, дом Даннинга и нашли пылившуюся на письменном столе папку для бумаг. Внутри находились маленькие листки, использовавшиеся им для заметок. Даннинг принялся перебирать их, и вдруг какая-то записочка на клочке легкой, тонкой бумаги вспорхнула и с удивительной скоростью полетела к распахнутому окну. Однако Харрингтон был начеку: он захлопнул окно и успел перехватить листок.

— Эта бумажка весьма похожа на полученную моим братом, — сказал он, — Боюсь, Даннинг, дело нешуточное: вам надо поберечься.

При тщательном рассмотрении на бумажке были обнаружены письмена, походившие, как и говорил Харрингтон, на руны, но неизвестные и не поддающиеся расшифровке. От мысли скопировать их оба отказались из опасения, что копии может каким-то образом передаться вредоносная сила оригинала. (В наличии же таковой у подлинника ни тот ни другой уже не испытывали ни малейших сомнений.) Забегая вперед, скажу, что из-за этого надпись не сохранилась для последующего изучения и содержание сего любопытного послания так и осталось неизвестным. Сойдясь на том, что дабы избегнуть воздействия чар, необходимо вернуть записку писавшему, они сочли желательным, чтобы это сделал тот, кому она была адресована. Трудность заключалась в том, что Карсвелл знал Даннинга в лицо, так что последний решил попытаться изменить внешность, сбрив бороду. Существовало опасение, что чары подействуют раньше, чем они успеют принять меры, однако, по мнению Харрингтона, существовала возможность рассчитать, много ли времени до развязки. Концерт, на котором его брат получил бумажку с «вредоносными рунами», состоялся 18 июня, а смерть последовала 18 сентября. Услышав об этом, Данниг вспомнил упоминавшиеся в надписи на стекле три месяца и с невеселым смешком сказал:

— Возможно, и мне следует ожидать смерти по истечении того же срока. Сверюсь-ка с дневником… да, в музее я был 23-го, что наводит на мысль о 23-м июня. Хм, думаю в свете всего этого вы понимаете, как важно мне знать все, касающееся состояния вашего брата в период, предшествующий смерти. Вы упоминали о некоторых странностях, могу ли я просить вас рассказать поподробнее.

— Разумеется. Самым тягостным для него было постоянное чувство, будто за ним следят, в минуты одиночества становившееся совершенно непереносимым. Спустя некоторое время я даже стал ночевать в его спальне, и ему несколько полегчало, однако во сне он почти все время говорил. Что именно? Признаюсь, мне не хотелось бы распространяться на сей счет, по крайней мере пока все не прояснилось. Лучше расскажу вам о другом: в течение того срока ему дважды приходили по почте бандероли, обе с лондонской маркой. В одной находился грубо выдранный из книги лист с гравюрой Бьюика,^[44] представлявшей собой изображение идущего по залитой лунным светом дороге человека, за которым следует некое демоническое чудовище. Полагаю, гравюра представляла собой иллюстрацию к томику Кольриджа, ибо подписью к ней служила цитата из «Старого моряка»; то место, где герой, раз обернувшись,

Другая бандероль содержала отрывной календарь, какие обычно продают уличные разносчики. Брат вообще не обратил на него внимания, а я, уже после его смерти, перелистал и увидел, что все листы после 18 сентября были вырваны. Вы, наверное, удивитесь, как, будучи в таком состоянии, Джон решился предпринять ту, ставшую для него роковой, одинокую вечернюю прогулку. Но дело в том, что дней за десять до смерти он избавился от каких-либо признаков мании преследования и совершенно успокоился.

Результатом этого совещания явился следующий план: Харрингтон, знакомый с соседями Карсвелла, взял на себя слежку за всеми передвижениями последнего, тогда как Даннингу надлежало хранить бумажку с рунами под рукой и быть готовым подсунуть ее недругу при первой же возможности.

На том они расстались. Последующие дни, вне всякого сомнения, стали суровым испытанием для нервов Даннинга, физически чувствовавшего, как некий невидимый барьер, возникший вокруг него в тот день, когда он получил листок с рунами, разрастается и крепнет, превращаясь в завесу мрака, отрезающую всякий путь к спасению. Тем паче что никто ему такового не предлагал, а сам он был совершенно подавлен и напрочь лишен инициативы. Со все нарастающей тревогой Даннинг ждал сигнала от Харрингтона, однако прошел май, июнь, начался июль, а Карсвелл оставался недосягаемым, упорно не покидая пределов Лаффорда.

Наконец, меньше чем за неделю до даты, которую Даннинг уже привык рассматривать как знаменующую конец его земного существования, пришла телеграмма: «Выезжает вокзала Виктория поездом в порт ночь четверга. Не опоздайте. Буду вас сегодня вечером. Харрингтон».

Они встретились вовремя и обсудили предстоящую операцию. Поезд отправлялся в девять и в последний раз перед Дувром останавливался в Кройдон-вест. Харрингтону предстояло засечь Карсвелла на вокзале Виктория и в Кройдоне навести на него Даннинга, окликнув, если потребуется последнего, по заранее условленному имени. Даннингу надлежало насколько возможно изменить внешность, не цеплять на свою ручную кладь никаких бирок и постоянно иметь при себе ту бумагу.

Дожидаясь поезда на кройдонской платформе, Даннинг пребывал в тревожном нетерпении, описывать которое я не вижу особой надобности. В последние дни окружавшие его тучи несколько развеялись: ему стало легче, но он не позволял себе обмануться этим ощущением, ибо понимал, что опасность близится. Равно как понимал и то, что если Карсвелл сейчас ускользнет (а такая возможность существовала, даже весть о предстоящем путешествии могла оказаться лишь слухом, распущенным им самим для отвода глаз), то вместе с ним исчезнет и его последняя надежда. Двадцать минут, в течение которых Даннинг мерил шагами платформу и бросался к каждому носильщику с вопросом, не опаздывает ли поезд на Дувр, были едва ли не самыми мучительными в его жизни. Наконец поезд прибыл, и Харрингтон сидел у окна. Поскольку им, безусловно, следовало скрывать факт своего знакомства, Даннинг вошел с другого конца вагона и лишь потом, словно бы подыскивая удобное место, направился к купе, где находились Харрингтон и Карсвелл. К счастью, поезд отнюдь не был забит битком.

Карсвелл окинул нового попутчика пристальным взглядом, но, судя по всему, не узнал. Усевшись прямо напротив него, Даннинг, постаравшись унять возбуждение и взять себя в руки, принялся искать надежный способ осуществления своего замысла. Пальто Карсвелла лежало на сиденье рядом с Даннингом и сунуть бумажку туда ничего не стоило, однако при этом оставался риск, что она выпадет. Весьма соблазнительной представлялась идея попробовать незаметно вытащить какой-нибудь документ из открытого саквояжа Карсвелла, а потом, уже при выходе из вагона, вручить ему эту, якобы оброненную бумагу вместе с колдовской запиской. Даннингу до смерти хотелось посоветоваться с Харрингтоном, но это было совершенно невозможно. Томительно тянулись минуты. Карсвелл не единожды поднимался и выходил в коридор: в последний раз Даннинг уже готов был будто бы ненароком спихнуть его саквояж на пол, но вовремя поймал предостерегающий взгляд Харрингтона. Карсвелл, то ли инстинктивно чуя неладное, то ли по природной подозрительности постоянно приглядывал за купе. Во всяком случае, он явно ощущал некоторое беспокойство, отчего ему и не сиделось на месте. И вот, когда Карсвелл поднялся в очередной раз, сердце Даннинга екнуло от возникшей надежды: что-то беззвучно упало с сиденья на пол. Как только Карсвелл отошел от двери купе, Даннинг наклонился и тут же понял, что ему несказанно повезло. Он держал в руках абонементную карточку компании Кука с кармашками для билетов. Миг, и известный нам листок бумаги оказался в одном из этих кармашков. Во время этой операции, для обеспечения ее прикрытия, Харрингтон стоял в проеме купе, теребя занавеску. Дело удалось сделать как раз вовремя, ибо поезд уже приближался к Дувру.

В следующий момент в купе воротился Карсвелл. Исхитрившись ценой невероятных усилий подавить дрожь в голосе, Даннинг протянул ему карточку со словами:

— Возьмите, сэр. Кажется, это вы обронили.

— Да. Премного обязан вам, сэр, — отозвался Карсвелл, бросив беглый взгляд на свой билет, и сунул карточку в нагрудный карман.

Даже в эти, весьма напряженные, ибо они понятия не имели, что может произойти в случае преждевременного обнаружения бумажки, мгновения оба почувствовали, что в купе словно бы сделалось темнее и теплее. Карсвелл стал проявлять видимое беспокойство: он ерзал, то прижимал к себе, то отбрасывал прочь, словно он внушало ему отвращение, собственное пальто, то с тревогой и подозрением таращился на попутчиков. Они, с ничуть не меньшей тревогой, стали пробираться к выходу, боясь, что Карсвелл с ними заговорит. Когда поезд остановился в Дувре, оба стояли в коридоре и короткий перегон между вокзалом и портом провели там.

У причала они вышли, но народу в поезде было так мало, что им пришлось слоняться по пристани, пока Карсвелл со своим носильщиком не прошел вперед, к кораблю. Только тогда они обменялись рукопожатиями и сердечными поздравлениями, причем Даннинг едва не лишился чувств. Харрингтон прислонил его к стене, а сам двинулся к трапу того парохода, на который шла посадка. Показав контролеру билет и забрав у носильщика свой багаж, Карсвелл ступил на сходни, но неожиданно его окликнули.

— Прошу прощения, сэр, а тот джентльмен, что с вами, показал свой билет?

— Какого черта вы имеете в виду под «тем джентльменом»? — огрызнулся уже с палубы Карсвелл.

Вахтенный присмотрелся к нему, тихонько, себе под нос, чертыхнулся, а вслух сказал:

— Виноват, сэр, прошу прощения. Я ошибся, должно быть, меня ввел в заблуждение ваш багаж, — Затем, обращаясь к стоявшему рядом напарнику, он пояснил: — Хоть ты меня убей, но я готов был поклясться, что этот малый не один. Может, он протащил с собой собаку. Ну да ладно, на борту разберутся, пароход все равно уже отчалил.

Спустя пять минут огни корабля мерцали вдали, оставив на дуврской пристани длинный ряд фонарей, лунные блики и ночной бриз.

Между тем запершихся в номере гостиницы «Лорд Уорден» Харрингтона и Даннинга, несмотря на успех их затеи, терзали сомнения: имели ли они право обречь человека на погибель? Не следовало ли хотя бы предупредить его?

— По-моему, это лишнее, — сказал Харрингтон. — Если он убийца, а я в этом уверен, то мы поступили с ним только по справедливости. Однако, если вы считаете, что так было бы лучше, — извольте. Только каким образом мы можем его предостеречь?

— Он направляется в Аббевилль, — сказал Даннинг, — у него билет дотуда. Пожалуй, если я выясню по Джоанновскому справочнику адреса тамошних гостиниц и пошлю в каждую по телеграмме «Проверьте кармашки с билетами. Даннинг», то сниму с сердца камень. Сегодня двадцать первое: ему будет отпущен один день. Давайте так и сделаем, хотя, боюсь, он уже обречен.

Соответствующие телеграммы были отправлены, но получил ли их адресат, а если получил, то понял ли содержание, так и осталось неизвестным. Зато известно, что 23 числа, во второй половине дня, английский путешественник, осматривавший фасад церкви Св. Вульфрама в Аббевилле, где тогда проводился основательный ремонт, был убит свалившимся с возведенных вокруг северо-западной башни лесов камнем. Работы в тот момент не велись, на лесах никого не было, а путешественника, судя по найденным документам, звали мистером Карсвеллом.

Ко всему этому стоит добавить только одну подробность. На распродаже выморочного имущества Карсвелла книга с иллюстрациями Бьюика была приобретена мистером Харрингтоном. Как и ожидалось, лист с изображением путника и демона оказался вырванным. Кроме того, улучив подходящий, по его мнению, момент, Харрингтон рассказал Даннингу, что говорил его брат во сне. Но Даннинг остановил собеседника, не дослушав.

Алтарь Барчестерского собора

Насколько мне известно, начало этому делу положило прочтение в соответствующем разделе «Джентльмен Мэгэзин» следующего некролога:

Двадцать шестого февраля на земле прихода Барчестерского собора в возрасте пятидесяти семи лет скончался преподобный Джон Бенвелл Хэйнз, доктор богословия, архидиакон Совенбриджа, ректор приходов Пиквилл и Кэндли. Будучи питомцем колледжа в Кембридже, он снискал уважение старших прилежанием и талантом и в должное время окончил курс в числе особо отличившихся студентов. В скором времени академические заслуги позволили ему стать членом Совета колледжа. В 1783 г. он был рукоположен в первый духовный сан и вскоре, благодаря своему другу и покровителю, ныне покойному его высокопреподобию епископу Личфилда, получил приход в Рэкстоне… Его скорое возвышение сначала до сана пребенда,^[45] а затем и регента хора Барчестерского собора красноречиво свидетельствует о высоких достоинствах покойного и всеобщем уважении, коим он пользовался. В 1810 г., после скоропостижной кончины архидиакона Палтени, он был возведен в сан архидиакона. Его лишенные всякой выспренности, всегда соответствовавшие принципам Религии и Церкви, украшением коей он служил, проповеди являли собой редкостный пример сочетания утонченной учености с истинно христианским смирением. Свободные от сектантской узости, проникнутые духом подлинного милосердия, они навсегда останутся в сердцах прихожан… (Здесь пропуск) Свое перо покойный посвятил умелой защите Епископальной церкви и единственным недостатком, который может отметить в его трудах автор сих скорбных строк, является свойственная многим современным религиозным мыслителям нехватка инициативы, в силу чего опубликованные им писания ограничиваются изысканным комментарием к «Аргонавтике» Валерия Флакка,^[46] томом «Рассуждений о некоторых событиях из жития Иисуса», представлявшим собой выдержки из прочитанных им в соборе наставлений пастве, а также избранных посланий к духовенству его архидиаконства, учтивость и изысканность каковых не скоро будут забыты теми, кто сподобился их получить. Его интерес к почтенному и величественному строению, под древними сводами коего ему выпало служить, равно как скрупулезность и внимательность, проявлявшиеся в отношении церковной музыки, не могут не вызвать восхищения и разительно контрастируют с вежливым равнодушием, слишком часто проявляемым в наше время облеченными высоким саном духовными лицами…

В последнем параграфе, после упоминания о том, что доктор Хэйнз умер холостяком, сообщалось:

…Мы вправе были предположить что столь праведная, благочестивая жизнь завершится в преклонные лета столь же благолепным и мирным угасанием. Но неисповедимы пути Господни! Покою уединения, в коем клонились к закату дни доктора Хэйнза, суждено было оказаться нарушенным, более того, разбитым вдребезги трагедией, столь же ужасной, сколь и нежданной. Утро 26 февраля…

Но, пожалуй, мне стоит повременить с окончанием, пока я не поведаю о некоторых обстоятельствах, к оному окончанию приведших. Сведения о них были почерпнуты мною из иного источника.

Процитированный выше некролог мне довелось прочесть совершенно случайно, наряду со многими другими, относившимися к тому же периоду. Его содержание навело меня на определенные размышления, но я не предпринимал никаких попыток изучения этого дела, пока не натолкнулся на связанные с ним дополнительные материалы.

Произошло это совсем недавно, во время работы над составлением каталога рукописей, хранящихся в библиотеке моего колледжа. Добравшись до последнего из стоявших на полке пронумерованных томов, я спросил у библиотекаря, имеются ли еще манускрипты, которые, по его мнению, мне стоило бы включить в свое описание.

— По моему, нет, — отвечал он. — Но для верности нам с вами стоило бы сходить в хранилище рукописей. Найдется ли у вас время, чтобы отправиться туда не откладывая, прямо сейчас? Время у меня было. Мы пошли в хранилище, основательно проверили его содержимое и уже под конец добрались до полки, на которую я еще не заглядывал. На ней хранились разрозненные рукописи: проповеди, случайная подборка трудов колледжа, эпическая поэма в нескольких песнях, озаглавленная «Кир», — плод творческих усилий сельского священника — и тому подобные материалы. В ходе их систематизации и описания мне попалась на глаза жестяная шкатулка, сняв которую с полки и стряхнув пыль, я обнаружил основательно выцветшую наклейку с надписью «Бумаги преп. архидиакона Хэйнза. Завещаны его сестрой, мисс Летицией Хэйнз в 1834 г.».

Имя Хэйнз сразу же показалось мне знакомым, а спустя несколько мгновений я вспомнил, что так звали барчестерского архидиакона, о загадочной кончине которого сообщал некролог, опубликованный в «Джентльмен Мэгэзин»

— Не знаете, есть в этой коробке что-либо стоящее? — спросил я у библиотекаря. — Можно мне взять ее с собой и разобрать дома?

Тот ответил, что будет только рад, если я изучу на досуге содержимое шкатулки, потому что у него самого до этого никак не доходят руки.

— Уверен, — добавил он, — это те самые бумаги, относительно которых наш старый хранитель говорил, что их вовсе не следовало принимать в библиотеку колледжа. Он сказал это Мартину много лет назад, а еще сказал, что пока он здесь хранитель, шкатулку никто не откроет. Мартин признался мне, что ему страшно хотелось туда заглянуть, но старый хранитель держал ее запертой в своем шкафу, так что до нее было не добраться, а когда он умер, шкатулку вместе с личными вещами покойного прибрали наследники. Потом, обнаружив ошибку, ее вернули в колледж, но это было совсем недавно. Сам не понимаю, как это я до сих пор ее не открыл, но, видать, не судьба. Мне нужно срочно, сегодня же вечером, уехать из Кембриджа по делам, так что первым с завещанными бумагами познакомитесь вы. Надеюсь, если там обнаружится что-либо нежелательное, вы не станете публиковать это в своем каталоге.

Я унес шкатулку домой, тщательно изучил ее содержимое, а впоследствии посоветовался с библиотекарем насчет публикации. Мы сошлись на том, что эта история может стать достоянием гласности при условии сокрытия истинных имен некоторых лиц, имевших к ней отношение. Каковое условие я постарался соблюсти.

В шкатулке находились в основном дневники и письма. Для верного понимания их содержания потребовалось, хотя бы в общих чертах, ознакомиться с основным местом действия, что без труда удалось благодаря превосходным иллюстрациям и тексту посвященного Барчестеру тома из серии «Соборы Британии» Белла.

В настоящее время, войдя в Барчестерский собор, вы проходите за экран из металла и цветного мрамора, спроектированный сэром Гилбертом Скоттом,^[47] после чего оказываетесь посреди почти пустого пространства с довольно непритязательной утварью. Алтарные скамьи для духовенства выполнены в современном стиле, без балдахинов. К счастью, к ним прикреплены маленькие латунные таблички, обозначающие места пребендов и прочих священнослужителей. Орган находится в трифориуме,^[48] и по крайней мере видимая его часть выдержана в готическом стиле. Заалтарные ширмы и все прочее выглядят заурядно, как в большинстве церквей.

На тщательно выполненной гравюре столетней давности собор выглядит совершенно иначе. Во всем убранстве зримо господствует классический стиль: в нем выдержан и массивный орган, и столь же внушительные алтарные скамьи, над которыми простирается деревянный навес с урнами по углам, и расположенный в восточной части алтарный экран, на фронтоне которого красуется треугольник с еврейскими буквами, окруженный выложенными золотом солнечными лучами. Сияние Божьего имени созерцают херувимы. На полу из черных и белых мраморных плит установлена кафедра с большим навесом. Две леди и джентльмен с восторгом любуются этим великолепием. Из других источников я установил, что место архидиакона тогда, как и теперь, находилось в юго-всточной части алтаря, рядом с епископским престолом. Дом же, расположенный почти напротив западного фасада церкви, представляет собой превосходную постройку из красного кирпича, относящуюся ко времени правления Вильгельма Третьего.^[49]

Доктор Хэйнз поселился там с сестрой в 1810 г., будучи уже зрелым человеком. Ему давно хотелось занять место архидиакона, однако его предшественник ни в какую не желал оставлять службу, даже достигнув девяноста двух лет. Но примерно через неделю после того, как почтенный священнослужитель отметил девяносто вторую годовщину, доктора Хэйнза, вышедшего поутру к завтраку в прекрасном настроении, потирая руки и весело мурлыкая какую-то мелодию несказанно поразила сестра. Сидя за столом, на своем обычном месте, она неожиданно подалась вперед, прижала к глазам платок и разразилась безудержными рыданиями.

— В чем дело? — воскликнул Хэйнз? — Случилось что-то неладное?

О Джонни! — всхлипывая, проговорила женщина. — Разве ты еще не слышал? Бедный старый архидиакон!

— Архидиакон? Что с ним?

— Ужас, просто ужас. Его нашли сегодня у подножия лестницы.

— Боже мой, бедный Палтени! У него случился удар?

— Многие считают, что дело обстоит хуже. Будто бы со здоровьем у него, несмотря на годы, все было в порядке, а в его смерти виновна служанка — эта недотепа Джейн.

— Прости, Летиция, боюсь, я не понимаю, — прервал сестру Хэйнз, — каким образом служанка может быть причастна к кончине архидиакона?

— Да таким, что, как я поняла, на лестнице недоставало штыря, из тех, которые прижимают ковер. Джейн никому об этом не сказала, а бедного старика угораздило поставить ногу как раз на ту ступеньку. Они ведь дубовые, скользкие: он полетел вниз и сломал себе шею. Такой удар для несчастной мисс Палтени. Ну, девчонку-то, конечно, теперь уволят. И поделом, она мне никогда не нравилась.

Мисс Хэйнз вновь ударилась в слезы, но со временем успокоилась и принялась за завтрак. Брат в отличие от нее, молча постояв несколько минут у окна, вышел из комнаты, и в то утро больше не появлялся.

Мне стоит лишь добавить, что нерадивая служанка и вправду незамедлительно получила расчет, а недостающий лестничный штырь вскоре после того был найден не где-нибудь, а там же, на лестнице, ноковром, что служило дополнительным (если таковые вообще требовались) доказательством проявленной ею нерадивости и глупости.

В силу ряда своих несомненных достоинств доктор Хэйнз уже давно считался наиболее вероятным преемником архидиакона Палтени, каковым и стал, пройдя подобающее посвящение. Приняв сан, он с похвальным рвением взялся за исполнение новых обязанностей. В его журналах можно обнаружить немало сетований по поводу того, в каком запущенном состоянии довелось ему принять после своего предшественника и церковное хозяйство, и относящуюся к нему документацию. Сборы с Рингхэма и Барнсвуда не поступали уже около двенадцати лет, и большую часть их было уже не возместить. Архидиакон не посещал владения собора целых семь лет, а назначенные им заместители оказались не многим более дееспособными, нежели он сам. Пожалуй, как ни кощунственно это звучит, следовало вознести хвалу Всевышнему за то, что такое положение не продлилось дольше. Подобное мнение выражено и в найденном мною письме; адресуясь доктору Хэйнзу, один из его друзей пишет:

Наконец-то мы «избавлены от беспорядочного и лукавого» (настоящая, по моему, излишне резкая фраза представляет собой строку из третьей главы Второго Послания к фессалоникийцам). Мой бедный друг, сколько же всего тебе предстоит распутывать! Клянусь тебе, что в последний раз когда мне довелось преступить его порог, не было ни единой бумаги, которую бы он толком прочел, ни одного слова, к которому бы он прислушался, и ни единого, связанного с моим делом факта, который бы он вообще мог припомнить. Но теперь, благодаря небрежной служанке и неплотно прилегавшему к ступеньке ковру, можно надеяться на то, что все будет решаться должным порядком, без недоразумений и проволочек.

Данное письмо было засунуто в кармашек обложки одного из дневников.

Искренний энтузиазм и рвение нового архидиакона не оставляют ни малейших сомнений. «Дайте мне время навести хоть некое подобие порядка в той путанице и неразберихе, с которыми мне пришлось столкнуться, и я охотно и радостно последую за престарелым сыном Израилевым в мир лучший». Данное рассуждение почерпнуто мною не из дневника, а из письма: по-видимому, друзья доктора вернули его письма сестре. Однако Хэйнз не только рассуждал, но и действовал. Уточнив пределы полномочий и обязанностей архидиакона, он весьма скрупулезно подсчитал, что на наведение надлежащего порядка ему потребуется три года. Мне этот срок представляется вполне обоснованным. Именно три года он проводил необходимые преобразования, хотя, рассматривая документы, относящиеся к концу описываемого периода, я тщетно пытался обнаружить nunc dimittis.^[50] В то же время Хэйнз открыл для себя новую сферу деятельности. В силу прежних обязанностей ему лишь изредка случалось присутствовать на кафедральных службах, но теперь он живо заинтересовался и убранством собора, и церковной музыкой. Рамки настоящего повествования не позволяют мне рассказать о его долгой борьбе с органистом, преклонных лет джентльменом, исполнявшим эту должность с 1786 г., тем паче что этой борьбе не сопутствовал заметный успех. Куда важнее для нас внимание, проявленное им к самому зданию собора, а также обстановке и утвари. В связи с этим позволю себе привести набросок письма Сильванусу Урбану (как я полагаю, так и не отправленному), где описывается интерьер храма, каким он был около 1700 г.:

Место архидиакона, расположенное с юго-восточного края, к западу от епископского престола (ныне заслуженно занимаемого превосходнейшим прелатом, являющим собой истинное украшение барчестерской епархии), выделяется некоторыми любопытными украшениями. Помимо гербов декана Уэста, попечением которого отделку алтаря и хоров удалось довести до конца, с восточной стороны аналоя можно увидеть три небольшие, но весьма гротескные аллегорические деревянные скульптуры. Одна из них представляет собой изящно выполненное изображение припавшей к земле кошки, великолепно передающее хищную грацию этого опасного врага genus Mus.^[51] Напротив находится фигурка, восседающая на троне и наделенная монаршими регалиями, однако резчик стремился изобразить отнюдь не земного властелина. Ноги его скрыты полами длинного одеяния, однако торчащие из под королевского венца длинные уши и изогнутые рожки, равно как и покоящаяся на колене рука, что заканчивается устрашающей длины и остроты когтями, изобличают адское происхождение. Между этими двумя фигурами расположена статуэтка, облаченная в длинную мантию. С первого взгляда, из-за накинутого на голову капюшона и свешивающейся с пояса, завязанной узлом веревки, может показаться, будто это монах, «брат серого ордена», однако при чуть более пристальном рассмотрении обнаруживается ошибочность подобного заключения. Становится ясно, что частично скрытая драпировкой веревка, конец которой зажат в руке, есть не что иное, как удавка, или петля висельника, а производящие страшное впечатление черты изможденного, с язвами на скулах лица наводят на мысль о Царе Ужаса. Все три скульптуры вышли из-под резца весьма искусного мастера, и случись кому-либо из тех, с кем вы состоите в переписке, пролить свет на их происхождение, я буду весьма признателен.

Мне удалось отыскать в бумагах некоторые дополнительные сведения, а поскольку описанные фигурки не сохранились и имеют непосредственное отношение к нашему повествованию, позволю себе привести следующий параграф:

Позднейшие разыскания позволили мне обнаружить в документах Капитула указания на то, что резьба на хорах и алтаре не являлась, вопреки распространенному мнению, работой голландских мастеров, а была выполнена неким местным уроженцем по фамилии Остин. На изготовление скульптур пошла древесина дуба, срубленного на принадлежащем декану и Капитулу участке, именуемом Холивуд. В свое недавнее посещение тамошнего прихода я услышал от весьма уважаемых и заслуживающих доверия старожилов, что с росшим почти в самой середине рощи старым и большим дубом был связан любопытный обычай. Это дерево именовалось «Дубом Висельников», справедливость какового названия подтверждалась находившимся во множестве в почве у его корней человеческими костями, и в определенные дни суеверные сельчане, желавшие добиться успеха в любви или делах,развешивали на его ветвях неказистых маленьких куколок, изготовленных из соломы, прутиков и тому подобных подручных материалов.

Однако довольно археологических изысканий: вернемся к тем сведениям о деятельности архидиакона, которые можно почерпнуть из его дневников. Первые, уже поминавшиеся выше три года он провел в рьяных и неустанных трудах, сохраняя при этом неизменную доброжелательность и бодрость духа. В этот период Хэйнз заслуженно приобрел репутацию весьма радушного и учтивого человека, что нашло отражение в некрологе. Однако создается впечатление, будто к концу указанного срока над ним нависла тень, становящая со временем все более зловещей и мрачной. Могу предположить, что это отражалось и в его поведении, однако большую часть своих страхов и тревог Хэйнз поверял лишь дневнику. Он не находил другой отдушины, ибо не был женат, да и сестра жила с ним не все время. Да и в дневник, если я не ошибаюсь, попало отнюдь не все, что мог бы рассказать этот человек. Приведем несколько выдержек:

30 авг. 1816 г. Дни начинают тянуться ощутимее, чем когда бы то ни было. Теперь, после приведения в порядок бумаг, связанных с обязанностями архидиакона, мне следует найти какое-либо дополнительное занятие, дабы заполнить долгие осенние и зимние вечера. Как жаль, что здоровье Летиции не позволяет ей остаться на это время со мной. Но почему бы мне не продолжить работу над тезисами «В защиту Епископальной церкви»? Дай Бог, это поможет отвлечься.

15 сент. Летиция покинула меня и уехала в Брайтон.

11 октября. Впервые во время вечерней молитвы пришлось зажечь свечи. Для меня это стало потрясением: оказывается темнота внушает мне страх.

17 ноября. С удивлением обнаружил, что за причудливая резьба украшает мой аналой. Странно, что я раньше не обращал на нее внимания. Впрочем, и сейчас это произошло в силу неприятной случайности: стыдно признаться, но во время Magnificat^[52] меня едва не одолел сон, при этом моя рука покоилась на одной из фигурок, ближайшей из трех. Я не смотрел в том направлении и ничего не замечал, пока с удивлением не ощутил под ладонью вместо дерева довольно жесткий мех, и даже почувствовал движение, словно животное поворачивало голову, чтобы меня укусить. Сон мигом слетел, но боюсь, что при пробуждении у меня невольно вырвалось приглушенное восклицание — иначе с чего бы господин казначей обернулся в мою сторону? Неприятное ощущение оказалось очень сильным и стойким: я даже поймал себя на том, что непроизвольно вытер руку о стихарь. Однако происшествие побудило меня рассмотреть как следует ранее не особо привлекавшие меня статуэтки, и я впервые понял, что они выполнены с поразительным мастерством.

6 дек. Мне очень недостает общества Летиции. Стоит мне оторваться от работы над своей «Защитой», и вечера становятся просто невыносимыми. Этот дом слишком велик для одного человека, а гости бывают у меня редко. И вот, когда я направляюсь к себе в комнату, мне трудно отделаться от неприятного чувства, будто там кто-то есть. Но еще хуже то, что я (уж себе-то в этом можно признаться) слышу голоса. Конечно, это можно счесть признаком надвигающегося безумия, однако надеюсь, мне все же не стоит беспокоиться на этот счет. В нашем роду никто не страдал душевными расстройствами, так что лучше не раскисать, а сосредоточиться на работе, на скрупулезном выполнении своих обязанностей. Вне всякого сомнения, это будет лучшим лекарством.

1 янв. Должен признаться, тревога моя возрастает. Прошлой ночью, вернувшись заполночь из дома декана, я зажег свечу и дошел почти до самого верха лестницы, когда кто-то шепнул мне в ухо: «С Новым годом». Слова прозвучали совершенно отчетливо, с характерным произношением. Страшно подумать, что могло бы произойти, урони я с перепугу свечу. Но мне удалось совладать с собой, одолеть последний пролет и благополучно запереться в своей спальне.

15 янв. Случилось так что отправляясь спать прошлой ночью, я забыл на столе в кабинете свои часы, так что мне пришлось за ними спуститься. Едва успев сделать вниз по лестнице, я услышал шепот: «Будь осторожен» и непроизвольно ухватился за перила. Оглядевшись, само собой, по сторонам и, как следовало ожидать, никого не обнаружив, я продолжил путь — не поворачивать же было назад — и в следующий миг чуть не упал. Под ногами у меня проскочила кошка — судя по ощущению, здоровенная, хотя увидеть и на сей раз ничего не удалось. Возможно, то была кошка с нашей кухни, но мне в это почему-то не верится.

27 февр. Прошлым вечером имело место странное происшествие, которое я предпочел бы забыть, но надеюсь, что описывая его на бумаге, смогу получше разобраться в случившемся. Итак, с 9 до 10, пока я работал в своем кабинете, меня постоянно донимало ощущение беспрерывного, причем совершенно бесшумного хождения в коридоре и холле. Откуда бралось это чувство, сказать трудно: во всяком случае, всякий раз, когда я прекращал писать, прислушивался или выглядывал за дверь, в доме воцарялась абсолютная тишина без малейших признаков какого-либо движения. Работая в тот день над важным письмом, которое на следующее утро следовало доставить в резиденцию епископа, я велел Джону не ложиться спать и зайти ко мне за этим посланием, когда он услышит, что я ухожу из кабинета. Велеть-то велел, но сам о том запамятовал. И вот, в тот момент, когда я подводил часы, послышался легкий стук в дверь и слова: «Можно войти?»

— Да, конечно, — ответил я, мигом вспомнив про письмо и взяв его с тумбочки. Никто не откликнулся и не вошел. Тут я, возможно, допустил ошибку — открыл дверь и протянул письмо через порог. Коридор был совершенно пуст, но как раз в этот миг в его дальнем конце отворилась дверь и на пороге появился Джон со свечой в руке. На вопрос, не походил ли он к моей комнате и не стучал ли, слуга, разумеется, ответил отрицательно, и я склонен считать его ответ правдивым. Это происшествие взбудоражило меня так, что долго не давало заснуть, хотя никаких других странных событий в ту ночь не происходило.

С начала весны, когда к доктору Хэйнзу приехала сестра, тон его записок становится несравненно более бодрым: тревога и уныние развеиваются, однако в сентябре он снова остается один, и состояние его ухудшается. Ниже я еще вернусь к этому вопросу, однако сейчас позволю себе отвлечься, дабы привести некий документ, по моему (возможно, ошибочному) предположению, имеющий определенное отношение к описываемой истории В счетных книгах мистера Хэйнза, сохранившихся в полном порядке, начиная с даты, чуть более поздней, чем день его назначения архидиаконом, наличествует ежеквартальная отметка о выплате 25 фунтов лицу, обозначенному инициалами Д. Л. Сама по себе эта запись, возможно, не заслуживала бы внимания, но в сопоставлении с неким, написанным крайне неряшливыми каракулями, совершенно безграмотным письмом (также найденным в кармашке на обложке дневника) наводит на определенные размышления. Содержание письма — насколько мне удалось в нем разобраться — примерно следующее:

Ув. сэр.

Я шибко ждала вашего ответу на прошлой неделе, а как есть не дождамшись, то нынче чаю вы, сэр, видать не получили письмо, где я отписала как мы с мужем нынешней зимой вконец бедствовали потому как на нашенской ферме все пошло напререкосяк и чем ренту платить ума не приложу. Оттого мы сильно печалимся и думаем, а вот бы вы, сэр оказали нам… (Здесь, видимо, должно следовать слово «милость», но это моя догадка. Прочесть его мне не удалось) да послали сорок фунтов, а не то ведь придется мне, с горя, пойти на то, чего самой делать неохота. Разве же не из-за вас, сэр, я лишилась хорошего места у мистера Патени, а коли так, то чего я прошу оно будет только по-справедливости, а то ведь вам лучше знать, чего всякого я могу наговорить, коли нужда заставит. Но мне ничего такого не надо, а только чтобы все сладилось и было по-хорошему.

Ваша покорная служанка Джейн Ли

Как я полагаю, вскоре по получении этого письма в счетной книге появилась запись о выплате Д. Л. двадцати пяти фунтов.

Однако вернемся к дневнику архидиакона:

22 окт. На вечерней службе, во время чтения псалмов со мной приключилось то же, что и в прошлом году. Как и тогда, я положил руку на резную фигурку (правда, не на кошку к которой, признаюсь, с того случая стараюсь не прикасаться) и очень явственно ощутил произошедшую с ней перемену. Разумеется, дело, наверное, не в статуэтке, а во мне самом, в моем состоянии, но, так или иначе, дерево под рукой сделалось мягким и прохладным, словно влажное полотно. Это произошло в тот момент когда хор пел:

Шепот в моем доме сделался еще более назойливым: теперь, чего не замечалось раньше, он, кажется, раздается и в самой моей спальне. Я никогда не считал себя слишком уж нервным человеком, но это раздражает до крайности, чтобы не сказать «пугает». Сегодня ночью по лестнице опять шмыгала кошка: кажется, она сидит там все время. А при нашей кухне, как выяснилось, никакой кошки

15 ноября. И снова приходится отмечать явление, совершенно для меня непонятное. Спал я беспокойно, причем тревожили меня не какие-то видения, а отчетливое ощущение того, будто влажные губы торопливо и настойчиво шепчут что-то мне на ухо. Потом мне, кажется, удалось забыться, но вскоре меня вырвало из сна прикосновение к плечу. Встрепенувшись и открыв глаза, я, к величайшему своему испугу, обнаружил себя стоящим на лестнице, на верхней ступеньке самого нижнего пролета. За окном светила луна, и в ее свете была отчетливо видна сидевшая на второй или третьей ступени огромная кошка. Даже не помню, как я снова оказался в своей постели: мне трудно сказать по этому поводу что-либо вразумительное. Да, ноша моя воистину тяжела (далее следует несколько старательно зачеркнутых строк, из которых мне удалось, да и то не наверняка, разобрать лишь следующее)… но я действовал, исходя из лучших побуждений.

Изучение дальнейших записей отчетливо показало, что, несмотря на всю трезвость и уравновешенность его характера, череда необъяснимых явлений выбила архидиакона из колеи. Не стану приводить здесь сетования и молитвы, появляющиеся в дневнике начиная с декабря, а в дальнейшем встречающиеся все чаще и чаще. Бедалаге становилось все хуже и хуже, однако он упорно держался за свой пост. Не знаю, что мешало ему под предлогом нездоровья уйти на покой и переселиться, скажем, в Бат или Брайтон, но мне кажется, для него это не стало бы выходом. Наверное, для такого человека, как Хэйнз, признание своего бессилия перед обстоятельствами было бы равносильно смерти, и он, полагаю, это чувствовал. Боясь оставаться в одиночестве, архидиакон взял за обычай приглашать в дом гостей, о результатах чего могут свидетельствовать следующие записи:

7 янв. Я уговорил своего кузена Аллена пожить у меня несколько дней. Он займет комнату рядом с моей спальней.

8 янв. Ночь прошла спокойно. Мои ощущения таковы же, как раньше: шепот, шепот и шепот. Кто же шепчет, и что он хочет сказать?

9 янв. Аллеи находит, что в доме слишком слышны скрипы, вой ветра в дымоходах и прочие шумы. А еще, по его словам, кошка у меня на редкость большая и красивая, жаль только в руки не дается.

10 янв. До 11 часов мы с Алленом просидели в кабинете. При этом он дважды входил взглянуть, чем таким занимаются в коридоре служанки, и вернувшись во второй раз сказал, что видел одну из них проходящей в дальнюю дверь. А еще сказал, что сновать туда сюда допоздна не дело, и будь тут его жена, она бы живо призвала прислугу к порядку. Я поинтересовался цветом платья служанки и услышал, что оно светлое: серое или белое. Что ж, так, наверное, и было.

11 янв. Аллен уехал. Я должен крепиться.

Эти слова — — повторяются впоследствии снова и снова, причем в некоторые дни являются единственной записью. В этих случаях они начертаны необычно крупными буквами и с таким нажимом, что писавший, должно быть, сломал перо.

Однако, и это указывает на твердость духа и мужество архидиакона, друзья до последнего дня не замечали в его поведении никаких перемен. Все, что можно было узнать о последних днях жизни Хэйнза из дневника, вам уже известно, самый же конец этой истории уместно изложить отточенным слогом некролога:

…Утро 26 февраля выдалось ветреным и холодным. В ранний час слуги вошли в парадный холл дома, служившего резиденцией тому, кому посвящены сии печальные строки. Какой же ужас охватил их при виде лежавшего на площадке главной лестницы в вызывавшей самые худшие опасения позе тела горячо любимого и высоко чтимого хозяина. Попытка оказать помощь лишь усугубила этот ужас, ибо оказалось, что несчастный самым жестоким и достойным сожаления образом расстался с жизнью. Имевший место перелом позвоночника в нескольких местах явился, вероятно, результатом падения с лестницы, причиной коего, в свою очередь, могло послужить неплотное прилегание к ступеням ковровой дорожки. Но помимо этого лицо покойного оказалось до неузнаваемости обезображено рваными ранами, как будто нанесенными диким зверем. По свидетельству осмотревших впоследствии тело медицинских светил, к моменту обнаружения преподобный архидиакон был мертв уже несколько часов. Точные обстоятельства его смерти либо же надругательства над телом остаются тайной, невзирая на все усилия властей прояснить данное устрашающее происшествие…

Далее автор некролога высказывает предположение о возможном влиянии на сие прискорбное происшествие безнравственных творений мистера Шелли, лорда Байрона и мсье Вольтера, а также, на мой взгляд, довольно невразумительно выражает надежду на то что оно, невесть каким образом, сможет От цитирования такого рода рассуждений я позволю себе воздержаться.

В результате ознакомления со всеми материалами у меня возникло сильное подозрение в причастности доктора Хэйнза к кончине архидиакона Палтени, однако вопрос о резных фигурках оставался не проясненным. Даже вполне естественное предположение, что на их изготовление пошла древесина Дуба Висельников, нуждалось в дополнительных подтверждениях. В поисках новых сведений я нанес визит в Барчестер, где один из каноников познакомил меня со смотрителем местного музея; человеком, как он говорил, лучше кого бы то ни было способным помочь мне в моих поисках. Я привел этому джентльмену описание старинной резьбы по дубу и поинтересовался, не сохранилось ли что-либо из былого убранства до наших дней. Показав мне гербы декана Уэста и некоторые другие фрагменты декора, он сказал, что получил их от одного местного старожила, вроде бы владевшего и одной из интересовавших меня статуэток. С этой фигуркой, как сказал мой собеседник, было связано что-то странное. Тот старик вроде бы нашел ее на дровяном складе: решил подарить детишкам как игрушку, но пока вертел в руках по дороге домой, она разломилась надвое и оттуда выпал клочок бумаги. Подобрав бумажку — на ней было что-то написано — он сунул ее в карман, а дома переложил в стоявшую на каминной полке вазу. Будучи у него дома, смотритель ненароком взял эту вазу в руки, перевернул, чтобы посмотреть на донышке клеймо изготовителя, и оттуда выпал какой-то листок. Он протянул его хозяину — может нужный, но тот рассказал, откуда взялась бумажка и предложил забрать ее для музея. Она была мятой и рваной, так что для сохранности пришлось наклеить ее на карточку. Карточка оказалась в соборе, на нее можно было взглянуть.

Смотритель подал мне картонку с наклеенным листком, на котором в старинной манере были выведены следующие строки:

Сии строки я увидел во сне 26 февраля в Лето Господне 1699.

Джон Остин.

— Наверное, это что-то вроде заклятия, — сказал смотритель. — Как вы думаете?

— Да, пожалуй, — согласился я. — А что стало со статуэткой, в которой его нашли?

— О, я и забыл сказать, — спохватился он, — Со слов старика, она была такой безобразной и так пугала детишек, что ему пришлось ее сжечь.

Участь Мартина

Несколько лет назад мне довелось гостить у викария одного из западных приходов, где общество, к которому я принадлежу, владеет земельной собственностью. В мои намерения входил объезд части наших владений, и в первый же день моего визита, сразу после завтрака мне предложили в сопровождающие некоего Джона Хилла — местного плотника и вообще мастера на все руки. Имея на руках карту окрестностей, священник поинтересовался тем, какие места предполагается посетить, и когда я показывал ему свой маршрут, он указал пальцем на некую точку:

— Доберетесь дотуда, не забудьте порасспросить Джона об участке Мартина. Я буду не прочь услышать, что он вам понарасскажет.

— А что за история связана с этим участком? — полюбопытствовал я.

— Не имею ни малейшего понятия, — отозвался священник. — Ну, может быть, не то чтобы «ни малейшего», но в любом случае, дело может подождать до ланча… Тут как раз его куда-то позвали.

Мы отправились в путь. Джон Хилл оказался малым весьма словоохотливым: он с удовольствием показывал окрестности и пересказывал все местные сплетни. Забавно, что всякое незнакомое (или то, которое он считал незнакомым вам) слово сей сельский оратор произносил с расстановкой, по буквам: например, «к-о-ч-е-р-ы-ж-к-а» или что-то в этом роде. Однако в мои цели не входит пересказывать сказанное им до того, как мы увидели поминавшийся выше участок Мартина. Он был достаточно приметен, поскольку представлял собой один из самых маленьких огороженных участков, какие вообще можно увидеть, — всего несколько квадратных ярдов, обнесенных плетнем, причем без ворот, калитки или любого другого ведущего туда прохода. С первого взгляда его можно было принять за давным-давно заброшенный огород, но деревня находилась неблизко, да и почва не носила никаких следов обработки. Лежавший неподалеку от дороги участок, по существу, являлся не более чем окруженным забором клочком того, что местные жители называют пустошью или, другими словами, поросшей жесткой травой и вереском равнины, годной разве что под овечье пастбище.

— А чего ради этот лоскуток земли отгородили? — полюбопытствовал я, и Джон Хилл не замедлил с ответом, воспроизвести каковой в точности, с его неподражаемым выговором, к сожалению, свыше моих сил.

— Мы тут кличем это место «участком Мартина», сэр, и с ним, с участком, стало быть, М-а-р-т-и-н-а связана прелюбопытная история. Прошу прощения, сэр, но ведь преподобный отец небось присоветовал вам расспросить меня о нем?

— Да.

— Так я и думал, сэр. Я рассказывал ему эту историю на прошлой неделе, и он очень даже заинтересовался. Так вот, сэр, выходит, вроде как на том участке похоронен убийца по фамилии Мартин. Старый Сэмьюэл Сандерс, живший в прежние времена в местечке под названием Саут-таун, он, сэр, рассказывал про все это длиннющую историю. Страшную историю, сэр, с убийством молодой девушки. Да, сэр, он перерезал ей горло и бросил ее в воду.

— И его за это повесили?

— Повесили, сэр, вздернули у самой дороги. Как я слышал, случилось это сто лет назад, на День Избиения Младенцев, и повесить его велел малый, которого прозвали Кровавым Судьей. Да, сэр, толкуют, будто он был весь рыжий и страсть какой кровавый.

— А звали его часом не Джеффриз?

— Может, и Джеффриз, сэр, да Д-ж-е-ф-ф-р-и-з. Только история, которую я слыхивал не раз от старого Сандерса, была не про повешение, а про то, как этого Мартина — Джорджа Мартина — дух убитой донимал то тех пор, покуда его злодеяние не вышло наружу.

— А ты, стало быть, знаешь, как это было?

— Нет, сэр, чтобы точно знать, так этого я не скажу, но как доводилось слышать, он здорово мучился, да и поделом ему, душегубу. Старик Сандерс он рассказывал занятную байку про буфет в «Новой Таверне». Вроде как дух убиенной вылазил из этого буфета, но что дальше было, я не упомню.

— Вот, в сущности, и вся информация, почерпнутая от Джона Хилла. Мы поехали дальше, а по возвращении в приход я поделился услышанным с викарием. Тот показал мне учетные книги — оплата за повешение Джорджа Мартина была произведена в 1684 г. и тогда же для него отрыли могилу, но, по словам священника, получить дополнительные сведения в приходе было не от кого. Старый Сэм Сандерс, единственный, кто мог пролить свет на эту историю, уже умер.

Заинтересовавшись услышанным я, по возвращении в места, где доступны библиотеки, занялся поисками документальных сведений. Как ни странно, складывалось такое впечатление, будто об этом судебном процессе нигде не сообщалось. Наконец, в одной из газет той поры мне удалось прочесть, что, поскольку обвиняемый происходил из хорошей семьи, местные власти настояли на переносе слушания из Эксетера в Лондон, что вел дело Джеффриз, приговор был вынесен смертный, а в свидетельских показаниях содержались упоминания о неких «исключительных обстоятельствах». Разузнать что-либо еще мне не удавалось до сентября нынешнего года, когда один из моих друзей, знавший о моем интересе к Джеффризу, прислал вырванный из букинистического каталога листок со следующим текстом:

ну и так далее. Короче говоря, я с неописуемой радостью понял, что всего за несколько шиллингов могу стать обладателем дословной записи, стенографического отчета о судебном процессе над тем самым Мартином. Мною была послана соответствующая телеграмма, и вскоре рукопись поступила ко мне. Это оказался не слишком толстый переплетенный том, на обложке которого красовалась наклейка с выведенным в манере восемнадцатого века названием и припиской «Мой отец, который вел протокол данного заседания, рассказывал, что друзья подсудимого уговорили судью Джеффриза воздержаться от публикации отчета. Отец собирался опубликовать эти материалы сам, в более подходящее время, каковое его намерение всячески поддерживал ознакомленный с ними преподобный мистер Глэнвилл. Увы, препоной осуществлению задуманного стала унесшая их обоих смерть.»

Инициалы Т. Г. под данной припиской подсказали мне, что вел протокол скорее всего не кто иной, как Томас Гурней, не раз выступавший в таком качестве на важных процессах.

На первых порах это оказалось единственным, что мне удалось прочесть, но вскоре я прослышал о специалисте по скорописи семнадцатого столетия, и вот недавно на мой стол легла машинописная расшифровка рукописи. Отрывки из нее, которые я приведу ниже, помогут восполнить пробелы в изложении событий Джоном Хиллом, равно как и в памяти одного или двух человек, проживавших в краях, где разворачивались события.

Материалы предваряются предисловием, сводящимся к тому, что данная запись не была сделана непосредственно в суде, но является точной копией судебного протокола, к которой, однако, автором добавлено несколько «примечательных моментов», не вошедших в официальный экземпляр, а также, что настоящая копия выполнена с намерением издать отчет в более благоприятное время, но делавший ее воспользовался скорописью, дабы в случае попадания сего списка в чужие руки посторонний не смог бы лишить его и его семейство возможной прибыли.

Собственно отчет начинался так:

В среду, 19 ноября, по делу Корона против Джорджа Мартина, эсквайра из (название местности я позволю себе опустить), в Олд Бейли, куда из тюрьмы Ньюгейт был доставлен для приведения к присяге подсудимый, состоялось заседание суда со слушанием и вынесением решения.

Джордж Мартин, поднимите руку (что тот и сделал).

Далее был зачитан обвинительный акт, гласивший, что обвиняемый, «не имея страха пред ликом Господа, но побуждаемый наущением дьявола, мая пятнадцатого числа в лето царствования Государя и Повелителя нашего Короля Карла Второго тридцать шестое, в вышеупомянутом приходе напал с оружием на жительствовавшую в тех же местах незамужнюю Энн Кларк и, поправ законы Господни, равно как и Государя нашего и Повелителя Короля, злодейски, предумышленно и жестоко посредством ножа стоимостью в пенни перерезал упомянутой Энн Кларк горло, нанеся рану, от коей названная Энн Кларк умерла, тело же ее бросил в некий, находящийся в том же приходе пруд с водой (несущественные для нас подробности снова опускаю), каковое злоумышленное деяние было направлено против общественного спокойствия, установлений Короны и достоинства Государя нашего Короля.»

После оглашения подсудимый попросил копию обвинительного акта.

В чем дело? Вам должно быть известно, что это не допускается. Кроме того, мне никогда не доводилось заслушивать более ясный и простой обвинительный акт. Вам ничего не нужно, кроме как отвечать на обвинения.

Ваша Честь, я боюсь, что на основе этого обвинительного акта может возникнуть вопрос права, а потому покорнейше просил бы суд, дабы вникнуть в эту коллизию, предоставить мне адвоката. Кроме того, как мне кажется, прецедент предоставления подсудимому обвинительного заключения при слушании дела имелся.

Что это было за дело?

По правде сказать, Ваша Честь, после перевода из Эксетерского замка меня держали в строжайшем заточении, ко мне никого не допускали, и я не мог воспользоваться ничьими советами…

Речь не о том! На какой прецедент вы ссылаетесь?

Ваша Честь, боюсь, я не могу точно сказать Вашей Чести, по какому делу было принято такое решение. Но название вертится у меня в голове, и я бы покорнейше просил…

Все это пустые слова. Назовите дело, которое вы имеете в виду, и мы скажем, имел ли место прецедент и может ли возникнуть вопрос права. Упаси Господи, чтобы мы в чем-то ограничили ваши законные права, но данное ходатайство незаконно, и нам надлежит придерживаться установленных правил судопроизводства.

Ваша Честь, от имени Короны прошу, чтобы подсудимому было предложено ответить на обвинения.

Ответьте, признаете или не признаете вы себя виновным в убийстве, обвинение по коему вам предъявлено?

Ваша Честь, покорнейше прошу позволить мне обратиться к суду с вопросом. Если я отвечу на обвинение сейчас, будет ли у меня в дальнейшем возможность возражать против обвинительного акта?

Да, да. Она появится после вынесения вердикта, а в случае возникновения вопроса права вам будет предоставлен адвокат. Но сейчас отвечайте на вопрос.

Переговоры с судом продолжались еще некоторое время (что, принимая во внимание простоту обвинительного акта, представляется мне довольно странным), но в конце концов подсудимый ответил: «Я не виновен».

Обвиняемый, кому вверяете вы суд над собой?

Господу Богу и моей общине.

Да ниспошлет вам Бог справедливый вердикт.

Вот еще новости! Было поднято столько шума, чтобы ваше дело рассматривалось в Лондоне, а не в Эксетере, вашим местным судом, и вдруг вы заявляете о желании судиться в своей общине. Следует ли нам отправить вас обратно в Эксетер?

Ваша Честь, я полагал, что этот ответ дается лишь для проформы.

Так оно и есть, но формальности следует соблюдать. А теперь пусть присяжные принесут присягу.

Это было исполнено. Имена присяжных я опускаю. Со стороны подсудимого возражений не последовало: он заявил, что никого из названных особ не знает. Потом подсудимый попросил дать ему перо, бумагу и чернила, на каковую просьбу Его Честь Председательствующий откликнулся словами: «О Боже, дайте ему что он хочет!». Присяжным сообщили о предъявленном обвинении, и младший ходатай со стороны Короны мистер Долбен открыл слушание.

Первым выступил прокурор:

— Ваша Честь и вы, джентльмены присяжные, я нахожусь здесь, дабы поддерживать обвинение, выдвинутое Короной против подсудимого. Вы слышали, что ему вменяется в вину предумышленное убийство молодой девушки. Возможно, вы скажете, что подобные преступления, увы, не редки, и я, сколь сие ни прискорбно, вынужден согласиться, что ныне почти каждый день преподносит нам противоестественные примеры варварства и жестокости. Однако — на что я почитаю своим долгом обратить ваше внимание — преступление, в котором обвиняется подсудимый, отличается некоторыми особенностями, каковые, как я надеюсь, выделяют его из числа прочих как редкостное, если вообще имевшее место на земле Англии. Ибо, как покажем мы далее, убитая была простой поселянкой, тогда как подсудимый является джентльменом благородного происхождения. Более того, несчастную убиенную Господь не одарил в полной мере рассудком: она принадлежала к тем, кого принято называть слабоумными, или убогими, и мы вправе были бы ожидать от джентльмена, занимающего такое положение, как подсудимый, что он либо просто не заметит ее, либо, заметив, проникнется состраданием к ее несчастию, а отнюдь не поднимет на нее руку самым гнусным и бессердечным способом, к каковому, что будет нами показано, он прибегнул.

Теперь, с вашего позволения, начнем с самого начала и изложим дело по порядку. Незадолго до Рождества прошлого, то есть 1683 года, этот джентльмен, мистер Мартин, только что вернулся в свое имение из Кембриджа, а поскольку он происходит из семьи, издавна пользовавшейся в тех краях доброй славой, соседи с удовольствием принимали его в своих домах во дни рождественских праздников, в связи с чем он постоянно разъезжал из имения в имение и в некоторых случаях — скажем, когда путь был неблизкий и пускаться в дорогу ночью казалось небезопасным — останавливался на ночлег в трактирах и на постоялых дворах. Так и получилось, что оказавшись дня через два после Рождества в тех краях, где проживала со своими родителями упомянутая выше девица, он остановился в местной гостинице, называемой «Новая Таверна», пользующейся, согласно наведенным справкам, хорошей репутацией. Местные жители устроили там танцы, помянутую же Энн Кларк, судя по всему, туда привела старшая сестра. В силу того что потерпевшая, как уже говорилось, была слабоумной, она не принимала участия в общем веселье и лишь любовалась гулянием, стоя в углу комнаты. И вот подсудимый, увидев означенную Энн Кларк, не иначе как шутки ради пригласил ее на танец, и невзирая на то, что старшая сестра и другие знакомые пытались отговорить девушку…

Господин прокурор, мы собрались здесь не для того, чтобы выслушивать истории о рождественских танцульках в деревенских тавернах. Мне не хотелось прерывать вас, но не хватало еще, чтобы вы довели до сведения суда, под какую мелодию они отплясывали.

Ваша Честь, осмелюсь заметить, что я никоим образом не позволил бы себе отвлекать внимание суда на несущественные подробности, однако обвинению представляется важным показать, каким образом завязалось это, при обычных обстоятельствах весьма маловероятное, знакомство. Надеюсь, из дальнейшего станет ясно, что излагаемые факты имеют непосредственное отношение к рассматриваемому делу.

Продолжайте, ради Бога продолжайте, но только по существу.

Да, Ваша Честь, я буду держаться сути дела. Итак, джентльмены, сообщив, как мне представляется, вполне достаточно о первой встрече между будущей жертвой и подсудимым, я сокращу свой рассказ, ограничившись указанием на то, что с тех пор эти двое стали часто встречаться. Девице, надо полагать, льстило, что у нее завелся такой (как она считала) поклонник. Не реже раза в неделю он проезжал по улице, где она жила, а она его уже дожидалась. Похоже, у них был условный сигнал: он всякий раз насвистывал мелодию, под которую они плясали в таверне. Насколько я знаю, это хорошо известная в тех краях песенка «Погуляешь ли, красотка, потолкуешь ли со мной?»

Как же, помню, у нас в Шропшире ее тоже поют. Он ведь звучит вот так, верно? — И тут Его Честь стал насвистывать мотивчик, что производило странное впечатление и казалось не слишком совместимым с достоинством суда. Видимо, он и сам это почувствовал, ибо, спохватившись, сказал: Но это так, к слову, а вообще-то думаю, что танцевальный мотивчик прозвучал в нашем суде впервые. Под те мелодии, какие наигрываются у нас, выплясывают по большей части висельники на Тайберне.

Тут он перевел взгляд на подсудимого, выглядевшего словно его что-то ошеломило, и добавил:

— Господин прокурор, вы говорили, будто мелодия имеет отношение к существу дела, а теперь я вижу, что и мистер Мартин придерживается того же мнения. Да что с вами, подсудимый? Что это вы вытаращились, будто увидели привидение?

Ваша честь, я поражен тем, о каких нелепых пустяках говорит обвинитель.

Ну, доказать, пустяки это или нет, дело господина прокурора, но я со своей стороны замечу, что если у него нет ничего более серьезного, то и у вас нет никакой причины для удивления. Невольно задумаешься, нет ли тут чего-то еще. Однако, господин прокурор, продолжайте.

Ваша Честь, джентльмены, действительно, все, сказанное мною доселе, на первый взгляд может показаться пустяками и, в конце концов, если бы дело ограничивалось подтруниванием над бедной слабоумной девушкой со стороны занимающего гораздо более высокое положение молодого человека, об этом едва ли стоило бы говорить. Однако продолжим. Спустя три или четыре недели после описываемых событий подсудимый сделал предложение проживавшей в тех краях молодой женщине, равной ему по происхождению и состоянию, так что будущее сулило мистеру Мартину достойную и счастливую супружескую жизнь. Однако вскоре ушей этой молодой особы, по-видимому, достигли слухи о странных отношениях подсудимого с Энн Кларк, и она, решив, что жених не только ведет себя недостойно, но, допуская, чтобы его имя трепали по тавернам, наносит ущерб репутации своей невесты, не поднимая лишнего шума с согласия своих родителей уведомила подсудимого о расторжении помолвки. Мы предъявим свидетельства того, что, получив это известие, подсудимый до крайности обозлился на Энн Кларк (хотя по справедливости ему пристало бы сердиться только на самого себя) и что он допустил немало бранных слов и угроз в ее адрес, а впоследствии при встрече не только оскорблял ее, но даже бил хлыстом, тогда как она, по убогости ума, не могла понять, в чем ее вина, и всякий раз, завидев его, бежала следом, неразумными словами и жестами выказывая свою привязанность, так, что по собственному выражению обвиняемого, «допекла его пуще язвы». Однако дела, коими он занимался, вынуждали его время от времени проезжать мимо ее дома, и у него не имелось возможности (мне хочется верить, что в противном случае он повел бы себя иначе) избежать этих встреч. В дальнейшем мы покажем, что дела обстояли именно так до 15 мая нынешнего года. В тот день подсудимый как обычно проезжал верхом через деревню, но повстречавшись с этой девицей, не проехал с презрением мимо, как поступал в последнее время, но остановил коня и сказал ей несколько слов, воспринятых ею с очевидным удовольствием. Они расстались, после чего в тот же день девица исчезла, и хотя близкие нарядили тщательный поиск, так и не была найдена. Когда подсудимый проезжал тем же путем в следующий раз, родственники пропавшей спросили, не известно ли ему что-либо о ее местонахождении, на что он ответил отрицательно. Близкие девушки выразили опасение относительно того, что проявленное им внимание могло еще более расстроить ее и без того слабый ум и подвигнуть несчастную на какой-либо опрометчивый шаг, и напоминали, что часто просили его не морочить бедняжке голову, дабы это не закончилось дурно. Подсудимый лишь посмеялся, однако, чему есть свидетельства, на сей раз его веселье выглядело притворным, он же имел вид человека глубоко озабоченного. Тут я перехожу к эпизоду, каковой при иных обстоятельствах не решился бы предлагать вашему вниманию, однако же мне представляется, что он основан на правде и подкреплен показаниями заслуживающими доверия. И, джентльмены, по моему разумению, здесь мы имеем дело с доказательством того, что Всевышний не прощает убийств и не оставляет пролитие невинной крови без должного воздаяния.

(Здесь господин прокурор сбился и стал перекладывать бумаги, что не осталось без внимания, ибо все знали его как человека, никогда не лезущего за словом в карман.)

Итак, господин прокурор, что это за эпизод?

Ваша Честь, он весьма необычен и, признаюсь, хотя мне довелось рассмотреть множество дел, я никогда не сталкивался ни с чем подобным. Суть в том, что… Короче говоря, джентльмены, мы приведем вам свидетельство того, что Энн Кларк видели живой после 15 мая, в то время когда она уже несомненно была мертва.

Тут поднялся такой смех и галдеж, что Суду пришлось призвать присутствующих к порядку. Когда, наконец, воцарилась тишина, Председательствующий сказал:

— Господин прокурор, вам следовало бы попридержать свою историю на недельку: напугать ею в Рождество свою повариху (Тут все, не исключая подсудимого, снова покатились со смеху.) Право, что за чепуху вы несете — привидения и рождественские танцульки в таверне! — когда речь идет о человеческой жизни. Ну а вам, сэр (тут он обратился к подсудимому) советую уразуметь, что особого повода для смеха у вас не имеется. Вы доставлены сюда с несколько иной целью, и, насколько я знаю господина прокурора, у него наверняка найдется, что огласить по этому делу и сверх уже сказанного. Продолжайте, господин прокурор, наверное, мне не стоило высказываться столь резко, но согласитесь, что ваша речь звучит несколько необычно.

Никто не знает этого лучше меня, Ваша Честь, и я завершаю ее. Мною будет доказано, джентльмены, что в июне тело Энн Кларк было найдено в пруду, с перерезанным горлом, там же в воде обнаружили принадлежавший подсудимому нож, что подсудимый прилагал усилия, дабы добыть оный нож из воды, что коронерское дознание закончилось обвинением подсудимого. По данному обвинению он должен был предстать перед судом в Эксетере, однако по ходатайству уважаемых людей, с силу невозможности подобрать в тех краях беспристрастных присяжных, ему была оказана исключительная милость в виде дозволения на рассмотрение его дела здесь, в Лондоне. Перехожу к предоставлению свидетельств.

Далее последовали показания, подтверждающие факт знакомства подсудимого с Энн Кларк, и акт дознания коронера. Эти материалы я пропускаю, как не представляющие особого интереса.

Затем вызвали и привели к присяге Сару Эрскот.

Каков род ваших занятий?

Я содержу «Новую Таверну» в…

Знаете ли вы подсудимого?

Да, он впервые остановился у нас в прошлом году на Рождество и с тех пор заезжал частенько.

Знали ли вы Энн Кларк?

Да и очень хорошо.

Опишите, пожалуйста, ее внешность.

Она была низенькой и плотной, как говорят, коренастой. Не знаю, что еще вы хотите знать.

Была ли она хороша собой?

О, ни в коем разе! Он была сущей дурнушкой, с надутыми щеками, отвисшей челюстью и кожей как у рябухи.

Что это значит, миссис Эрскот? Как, говорите, она выглядела?

Прошу прощения, Ваша Честь, но я сама слышала, как сквайр Мартин говаривал, что она смахивает лицом на рябуху, и это правда.

Какая еще рябуха? Господин прокурор, вы можете объяснить, о чем речь?

Как я понимаю, ваше честь, в тех краях так называют жабу.

А, жабу… продолжайте.

Расскажите присяжным, что произошло между вами и подсудимым в мае прошлого года.

Стало быть, сэр, это было часов в девять, в тот самый вечер, после которого Энн пропала. Погода стояла гадкая, я хлопотала по хозяйству, а в доме не было никого, кроме Томаса Снелла. Тут заглянул сквайр Мартин: он попросил чего-нибудь выпить, а я, в шутку, чтобы его, значит, развеселить, возьми и скажи: «Гляжу сэр, вы все ищете свою милашку». Сквайр, однако же, рассердился, прикрикнул на меня и велел впредь не говорить подобного вздора. Я этому удивилась, потому как мы завсегда подшучивали насчет нее с ним вместе.

Насчет кого это «нее»?

Насчет Энн Кларк, Ваша Честь. А про его обручение с благородной девицей я тогда ничего не слышала, иначе не стала бы над ним подтрунивать. Но когда он меня выбранил, как мне думалось, ни за что ни про что, я хоть и смолчала, но, думая подколоть его, принялась напевать себе под нос ту самую песенку, под которую они с Энн впервые сплясали. Ту самую, которую — я это часто слышала — и сам сквайр Мартин частенько распевал, проезжая по улице: «Погуляешь ли, красотка, потолкуешь ли со мной?» Потом, нынче уж не упомню зачем, янаправилась на кухню, напевая еще громче, и тут мне почудилось будто снаружи кто-то подпевает. Оно, конечно, дул сильный ветер и всякое могло послышаться, но я смолкла и ясно услышала куплет: «Да, мой милый, погуляю, потолкую я с тобой». И голос был ни кого другого, а Энн Кларк.

Как вы узнали ее голос?

Тут мудрено было ошибиться, потому как голос у бедняжки был противный и визгливый, особливо когда она пыталась петь. А подделаться по него никому в деревне не удавалось, хотя многие шутки ради пробовали. Так вот, услышавши ее, я обрадовалась, потому что Энн уже начали искать и за нее беспокоились. Она ведь была хоть и дурочка, но безобидная и покладистая. «Вернулось дитя, вот и слава Богу», сказала я себе, поспешила ко входу, а пробегая мимо, сказала сквайру Мартину: «Сэр, милашка-то ваша никак воротилась. Позвать ее сюда?». У меня на уме было поскорее открыть дверь, но тут сквайр Мартин — мне аж показалось, что он ополоумел — схватил меня и стал кричать: «Стой, женщина! Ради бога не надо!» и много еще всякого, а сам так и трясся, ровно припадочный. Я, конечно же, рассердилась: «Вы — говорю ему — никак и не рады, что бедное дитя нашлось?» Пришлось мне кликнуть Томаса Снелла и сказать, что раз меня сквайр Мартин не пускает, пусть он отопрет да кликнет ей войти. Он и отворил, но тут в дверь ворвался порыв ветра и задул две свечи — у нас там только две и горело, — и сквайр меня наконец выпустил: он отпрянул и вроде даже свалился на пол. Так или иначе, пару минут, пока я шарила да искала огниво, мы оставались в кромешной тьме, и в это время мне показалось будто кто-то прошел по полу, а потом дверца нашего большого буфета открылась и снова закрылась. А когда я зажгла свет, то увидела, что сквайр Мартин побелел, весь в поту, ровно очнулся от обморока, и руки у него свисают как плети, и уж собралась было ему помочь, но тут приметила, что дверца буфета закрыта неплотно и оттуда высовывается вроде как краешек платья. Мне подумалось, что, покуда было темно, кого-то могло угораздить прошмыгнуть и спрятаться в буфете. Подошла я поближе, гляжу и точно: дверцей зажаты краешек черного плаща, а под ним краешек коричневого платья, и тот и другой снизу, словно внутри кто-то спрятался, присевши на корточки.

Итак, за что вы приняли увиденный уголок материи?

За женское платье.

Могли ли вы предположить, кому оно могло принадлежать? Иными словами, знали ли вы особу, носившую такое платье?

видела лишь краешек, сэр, кусочек самой обычной материи. Многие в нашем приходе шили платья из такой ткани.

Походило ли оно на платье Энн Кларк?

Энн носила похожее, но присягнуть, что это было ее платье, я не могу.

Заметили ли вы что-либо еще?

Материя, совершенно точно, была намокшей, что по такой погоде и не диво.

Вы пробовали его на ощупь?

Нет, Ваша Честь. Мне не хотелось к нему притрагиваться.

Вот как? Неужто вы такая неженка, что боитесь прикоснуться к мокрому платью?

По правде сказать, Ваша честь, у него, не знаю уж почему, был больно гадкий вид.

Хорошо, продолжайте.

Тогда я снова подозвала Томаса Снелла и попросила его встать рядом со мной, а как я открою дверцу буфета, тут же сцапать ту женщину, которая там спряталась. Мне хотелось узнать, кто она и чего ей надо. Но как только сквайр Мартин услышал мои слова, он завопил и выбежал на улицу, в темень. Тут дверца буфета стала открываться, а я, верно с перепугу, попыталась ее удержать. Томас Снелл пришел мне на помощь, только у нас и вдвоем ничего не вышло. Дверь распахнулась с такой силой, что мы повалились на пол.

Ну и кто же оттуда выскочил? Крыса?

Кто это или что, Ваша Честь, сказать не берусь, но оно было много больше крысы. Прошмыгнуло быстренько по полу, да и за дверь.

Но все-таки? Был ли это человек?

Ваша Честь, я ей-богу не могу сказать, что это было: что-то невысокое и темного цвета. Мы с Томасом Снеллом, что уж греха таить, основательно струхнули, но все же бросились за ним вдогонку, к распахнутой двери. И наружу выглянули, да только в темноте ничего не углядели.

А разве на полу не осталось следов? У вас какие полы?

Плитняк, Ваша Честь, отшлифованный песком плитняк. Да, на нем остались какие-то мокрые пятна — на дворе, как я говорила, было сыро, — но понять, чьи это следы мы не могли.

Должен признать, что мы услышали довольно странную историю, но мне не совсем понятно, в какой связи она находится с обвинением.

Ваша Честь, мы сочли нужным ознакомить суд с данными показаниями, ибо они свидетельствуют о подозрительном поведении подсудимого сразу после исчезновения убитой, и просим присяжных принять во внимание как это, так и голос, который свидетельница слышала снаружи.

Потом, после нескольких несущественных вопросов, заданных подсудимым, к присяге был приведен Томас Снелл, в целом подтвердивший показания миссис Эрскот и добавивший к ним следующее:

Что происходило в то время, когда миссис Эрскот выходила из комнаты и вы оставались наедине с подсудимым?

У меня в кармане был скрученный табачный лист.

Что скрученное?

Табачный лист, сэр, и мне захотелось закурить трубку. Трубку-то я нашел, она лежала на каминной полке, только вот скрученным листом ее не набьешь, так ведь? Его надо было порезать, сэр, или покрошить, а чем? Ножик я забыл дома, а зубов у меня немного, да и те гнилые, в чем вы, сэр, да и кто угодно, коли будет охота, может убедиться собственными глазами.

Что за вздор! Эй, как вас там, говорите по существу. Мы что, собрались здесь полюбоваться вашими зубами?

Ни в коем разе, Ваша Честь, упаси Господи! Было, чем любоваться. Уверен, у Вашей Чести есть дела поважнее, да и зубы небось получше.

Боже милосердный, ну и свидетель! Да, зубы у меня что надо, и коли не станете говорить о деле, вы с ними познакомитесь.

Покорнейше прошу прощения, Ваша Честь, но я как раз и толкую о том, как было дело. Не имея, чем раскрошить табак, я, безо всякой дурной мысли, решил попросить сквайра Мартина одолжить мне ножик. Он пошарил в одном кармане, потом в другом, а ножа-то и нету. — Что же — говорю, сэр, — выходит, вы свой нож потеряли. А он, сквайр, стало быть, вскочил на ноги, стал шарить и за пазухой, и повсюду, а потом снова сел и прямо-таки застонал: — Боже Всемилостивейший, должно быть, я его там оставил! — Тут-то его точно нет, — заметил значит, потерялся. Но коли он вам дорог, объявите награду за находку, небось живехонько отыщут. Но сквайр сидел, обхвативши голову, а меня вроде как и не слышал. Ну а тут и миссис Эрскот воротилась с кухни.

На вопрос, слышал ли он доносившееся с улицы пение, Томас ответил отрицательно, но указал, что дверь на кухню была плотно закрыта, а снаружи сильно шумел ветер. При этом он подтвердил слова хозяйки о том, что принять голос Энн Кларк за чей-либо другой было невозможно.

Следующим был вызван мальчик Уильям Реддвэй, возрастом около тринадцати лет. После полагающихся в таких случаях вопросов, заданных председательствующим, суд признал его понимающим значение дачи показаний под присягой, к каковой соответственно его и привели. Показания Реддвэя относятся к событиям, имевшим место неделей позже описанных ранее.

Дитя, ничего не бойся. Никто здесь тебя не обидит, если ты будешь говорить правду.

Да, если будешь говорить правду. Но помни, дитя, ты находишься пред ликом всемогущего Бога, владыки земли и неба, в чьем ведении ключи от ада, а также в присутствии служителей королевского правосудия, в чьем ведении ключи от тюрьмы Ньюгейт. Помни и то, что речь идет о человеческой жизни и если сказанная тобой неправда приведет к осуждению невинного, ты сам будешь ничем не лучше убийцы. Итак, говори только правду.

Расскажи присяжным все, что знаешь, и не робей, говори погромче. Где ты был вечером 23 мая прошлого года?

Да этот парнишка, наверное, понятия не имеет о числах. Мальчик, ты отмечаешь календарные дни?

Да, Ваша Честь. То был канун нашего праздника, ровно за месяц до дня Св. Иоанна, и я как раз собирался потратить шесть пенсов.

Ваша Честь, мы не слышим, что он говорит.

Он сказал, что тот день запомнился ему, потому что это был канун праздника и у него на сей случай имелось шесть пенсов. Поставьте его на стол, так будет слышнее. Итак, дитя, где ты в тот день был и что делал?

Пас коров на пустоши, Ваша Честь.

Следует отметить, что Его честь с трудом разбирал простонародный выговор мальчика, и потому в конце концов спросил, не может ли кто из присутствующих послужить толмачом. Указали на приходского священника, который также был приведен к присяге. Мальчик (в пересказе священника) показал следующее:

Часов в шесть, находясь на пустоши, я сидел за кустом дрока возле пруда и увидел подсудимого, который опасливо, озираясь по сторонам, подошел к воде. В руках его был длинный шест. Некоторое время он стоял неподвижно, словно прислушиваясь, а потом принялся шарить в воде шестом, и я, поскольку находился рядом, не далее чем в пяти ярдах от пруда, услышал, как шест будто бы обо что-то стукнулся, и послышался булькающий звук, а подсудимый вдруг выронил свой шест и принялся кататься по земле, зажав уши руками. Через некоторое время он встал и, крадучись, удалился.

Спрошенный, случалось ли ему говорить с подсудимым, мальчик ответил:

— Да, за день или два до того, узнав, что я частенько бываю на пустоши, подсудимый спросил, не находил ли я где валявшегося ножа, и велел, ежели найду, отдать ему, за что пообещал шесть пенсов. А я сказал, что ничего такого не видел, но могу поспрошать людей. Но подсудимый попросил никого ни о чем не спрашивать и дал мне шесть пенсов, чтобы я молчал.

Эти самые шесть пенсов ты и собирался потратить на праздник.

Если угодно, да, Ваша Честь.

На вопрос, не замечал ли он чего-либо особенного в отношении пруда, мальчик показал, что от тамошней воды пошел такой дурной запах, что за несколько дней до описанных событий коровы отказались ее пить. Когда же его спросили, случалось ли ему видеть подсудимого и Энн Кларк вместе, мальчик ударился в слезы, и потребовалось время, чтобы добиться от него вразумительного ответа. Наконец священнику, мистеру Мэтьюзу, удалось его успокоить, и на повторно заданный тот же вопрос было отвечено, что после последнего Рождества Энн Кларк несколько раз поджидала подсудимого на пустоши.

Ты уверен, что это была именно она?

Да, совершенно точно.

Потому как у нее одной была манера подпрыгивать на месте, взмахивая руками, как гусь крыльями (тут мальчонка употребил совершенно диковинное слово, но священник уверил, что в тех краях так называют именно гуся). И потом, у нее такая нескладная фигура, что ни с кем не спутаешь.

Когда ты видел ее в последний раз?

Тут мальчик снова принялся плакать и цепляться за мистера Мэтьюза, который просил его ничего не бояться и выудил-таки из него следующую историю.

В канун праздника (тем самым вечером, который уже упоминался) мальчик просидел за кустом до темноты, ибо хотя очень хотел уйти, боялся, как бы подсудимый не увидел его и не подумал, что он за ним подглядывает. И вот когда смерклось, на его глазах из пруда поднялась фигура — темная, но ясно вырисовывавшаяся на фоне неба, замахала руками и быстро побежала в том направлении, куда ранее ушел подсудимый. Спрошенный очень строго, с очередным напоминанием о присяге, на кого походило его видение, паренек твердо ответил, что то была не кто иная, как Энн Кларк…

Вызванный следующим его хозяин показал, что в тот вечер мальчик вернулся очень поздно, за что его пожурили, но он выглядел совершенно ошеломленным и не мог дать никакого вразумительного объяснения.

На этом королевский прокурор объявил, что все свидетели обвинения допрошены.

Далее Его Честь председательствующий судья предложил подсудимому выступить в свою защиту, что тот и сделал, однако говорил недолго и крайне сбивчиво, лишь выражая надежду, что присяжные не лишат его жизни на основании показаний невежественных простолюдинов и даже ребенка, которые плели всякие несусветные небылицы. Когда же он посетовал на предвзятое к себе отношение во время следствия, Его Честь прервал подсудимого, указав, что ему пошли навстречу, перенеся слушание из Эксетера в Лондон. Признав это, последний сказал, что имел в виду свое содержание в Лондоне, где его не оградили от нежелательных посещений. Его Честь немедленно призвал начальника тюрьмы и спросил об условиях содержания подсудимого. Начальник тюрьмы показал следующее: посторонних посетителей к подсудимому не допускали, но один из надзирателей действительно заметил человеческую фигуру перед дверью темницы. Поскольку дверь была заперта, войти внутрь посторонний не мог. На вопрос, как выглядел посетитель у двери, начальник тюрьмы ответил, что сам оного не видел, да и надзиратель разглядел плохо. Подсудимого спросили, не этот ли случай он имел в виду, но тот, с чрезвычайной поспешностью, ответил отрицательно, заявив лишь, что дурно не оставлять человека в покое даже в каземате, может быть на пороге смерти. Более он никаких заявлений не делал и вызова свидетелей со своей стороны не требовал. За сим последовало обращение прокурора к присяжным (полный текст его речи прилагается и будет приведен мною, если позволит время, пока же отмечу, что, указывая на предположительное явление убиенной, он апеллировал к авторитету некоторых древних авторов, цитируя такие труды, как «De cura pro mortuis gerenda»^[53] Св. Августина (излюбленный источник ссылок для любителей писать о сверхъестественном), а также упоминая некоторые случаи, приведенные у Глэнвилла, и, более соответствующие обстоятельствам, в сочинениях мистера Ланга. Однако все приведенные им примеры можно найти в печати).

Тогда Его Честь председательствующий обратился к присяжным, суммируя показания свидетелей. Его речь также едва ли стоит того, чтобы приводить ее полностью. Стоит лишь отметить, что будучи под впечатлением некоторых странных свидетельств, подобных которым, по собственному признанию, в его практике не встречалось, он не преминул указать на отсутствие в законе статей, препятствующих их рассмотрению, верить же им или нет, предоставил решать присяжным.

После короткого совещания присяжные вынесли вердикт: виновен.

По оглашении вердикта подсудимого спросили, имеются ли у него заявления, и тот указал на неверное написание в обвинительном акте его фамилии (будто бы ее надлежит писать не через «И», а через «Е»), но это было сочтено несущественным. Вдобавок прокурор заявил, что располагает бумагами, в которых подсудимый собственноручно писал свою фамилию точно так, как она значится в обвинительном акте. Поскольку других заявлений по существу дела у подсудимого не нашлось, было объявлено, что Джордж Мартин приговаривается к смертной казни и будет повешен в оковах на виселице близ места совершения преступления, причем казнь состоится 28 декабря, в День Избиения Младенцев.

Осужденный, впавший в полнейшее отчаяние, обратился к председательствующему с просьбой разрешить родственникам навещать его в немногие оставшиеся ему дни.

Да ради бога, только чтобы свидания проходили в присутствии надзирателя. Пусть и Энн Кларк вас навещает.

Услышав последние слова, осужденный взъярился и закричал, что никто не вправе говорить ему такие вещи, на что Его Честь весьма сурово ответствовал:

— Мало того, что вы совершили трусливое, зверское убийство, так вам еще и недостает мужества ответить как должно за свое злодеяние. Бог свидетель, я надеюсь, что она будет являться вам днем и ночью, до самого конца!

За сим подсудимого (пребывавшего, насколько я понял, в обмороке) увели. Суд завершился.

Не могу, однако, удержаться от указания на то, что на протяжении всего слушания подсудимый проявлял большее беспокойство, нежели обычно бывает даже на процессах, где речь идет о жизни и смерти: он то присматривался к присутствующим, словно кого-то среди них выискивая, то резко оборачивался, хотя за его спиной, конечно же, никого не было. Да и атмосфера на слушаниях царила странная: люди держались молчаливо, а в зале было так сумрачно (может быть, это и не слишком удивительно для данного времени года, но погода стояла не пасмурная), что всего после двух часов дня пришлось зажечь светильники.

Любопытное дополнение: молодые артисты, дававшие недавно концерт в той деревне, с которой связаны описанные события, рассказали мне, что упомянутая в настоящем повествовании песенка «Погуляешь ли, красотка, потолкуешь ли со мной» встретила довольно холодный прием. На другой день тамошние жители пояснили, что в отличие от соседнего местечка Норт-Тотон здесь считают, что эта мелодия может накликать несчастье, но откуда пошло такое поверье, никто объяснить не брался.

Мистер Хамфриз и его наследствоа

Лет примерно пятнадцать тому назад, то ли в конце августа, то ли в начале сентября на провинциальной станции Уилстроп, что в Восточной Англии, остановился поезд. Вместе с другими пассажирами из вагона вышел высокого роста и приятной наружности молодой человек с дорожной сумкой и пакетом каких-то бумаг. Судя по тому, как этот джентльмен озирался по сторонам, его должны были встретить. И действительно, завидя новоприбывшего, начальник станции рванулся было ему навстречу, но тут же, видимо спохватившись, обернулся и позвал дородного и важного господина с подстриженной бородкой, озиравшего платформу с несколько растерянным видом.

— Мистер Купер, мистер Купер, я думаю, это тот самый джентльмен, которого вы ждете. — Мистер Хамфриз, сэр? — тут же обратился он к только что сошедшему с поезда господину: — Добро пожаловать в Уилстроп. Вот повозка, ее прислали из Холла за вашим багажом. А вот мистер Купер, о котором вы, наверное, знаете.

Мистер Купер поспешил навстречу, поднял шляпу, и они обменялись рукопожатиями.

— Безмерно рад, — с воодушевлением промолвил бородач. — Сочту за честь повторить эхом добрые слова мистера Палмера, каковые не изрек первым лишь потому, что не узнал вас сразу, не имея доселе счастия лицезреть воочию. Однако не сомневаюсь, что дни вашего пребывания с нами станут счастливыми днями календаря.

— Благодарю вас, мистер Купер, и вас, мистер Палмер, за добрые слова, — ответил мистер Хамфриз, несколько смущенный подобной торжественностью и витиеватостью слога. — Искренне надеюсь, что вызванная известным вам прискорбным событием смена… э… хозяина, не станет слишком огорчительной для всех, кому придется иметь со мной дело. — Тут он осекся, видимо, не будучи уверен, что высказался наилучшим образом, но велеречивый мистер Купер тут же пришел ему на помощь.

— На сей счет, мистер Хамфриз, вы можете совершенно не беспокоиться. Я возьму на себя смелость заверить вас, сэр, что вы повсюду встретите самый теплый прием. Что же до предполагаемых огорчений для соседей, связанных со сменой владельца имения, то я, со всем подобающим почтением, сочту возможным заметить, что ваш покойный дядюшка… — Тут, то ли повинуясь внутреннему голосу, то ли потому, что в этом момент мистер Палмер громко откашлялся и попросил у Хамфриза билет, осекся уже мистер Купер. Начальник станции остался на перроне, а прибывший и встречающий решили пешком (такое пожелание высказал Хамфриз) пройтись к дому мистера Купера, где их ждал завтрак.

Все, что необходимо знать о главном действующем лице этой истории, можно изложить буквально в нескольких строках. Мистер Хамфриз — совершенно неожиданно для себя — унаследовал имение своего дядюшки, притом, что ни того ни другого (ни имения, ни дядюшки) никогда в жизни не видел. Способный и добронравный, он привык к одиночеству, а исправлявшиеся им в течение последних четырех или пяти лет должности в правительственных учреждениях едва ли подготовили его к жизни сельского джентльмена. Отличающийся усердием и скромностью, Хамфриз не имел особых пристрастий к каким-либо занятиям на свежем воздухе, не считая разве что гольфа и садоводства. Сегодня он впервые появился в Уилстропе и как новый помещик должен был обсудить некоторые первоочередные вопросы с мистером Купером, каковой являлся местным бейлифом^[54]. Но читатель вправе спросить: как могло случится, чтобы это был первый визит Хамфриза в унаследованное имение? Разве не должен он был, хотя бы ради приличия, побывать на похоронах своего дядюшки? Ответ прост: смерть родственника приключилась во время пребывания мистера Хамфриза за границей, и душеприказчики покойного не смогли разыскать наследника вовремя. Так и получилось, что в Уилстропе новый сквайр объявился только сейчас и прямо с дороги был препровожден в уютную гостиную мистера Купера, где был встречен улыбками жены и дочери последнего.

Дожидаясь, когда позовут к завтраку, все расселись в резные кресла, причем сознание того, что он оказался в центре оценивающего внимания, заставляло гостя покрываться потом.

— Дорогая, — промолвил хозяин дома обращаясь к жене. — Я только что выразил уверенность в том, что дни пребывания с нами мистера Хамфриза станут счастливыми днями календаря.

— О да! — с воодушевлением поддержала бейлифа супруга, — И я надеюсь, что таких дней будет много.

Мистер Хамфриз осмелился высказаться в том смысле, что тогда, наверное, стоит отметить как счастливые все календарные даты, но хотя эта фраза и была встречена заливистым смехом, юмор гостя, похоже, был оценен отнюдь не в полной мере. Но тут пришло время идти к столу.

— Мистер Хамфриз, вы знакомы со здешними краями? — спросила после недолгой заминки миссис Купер, сочтя это удачным начало разговора.

— Увы, нет, — отвечал Хамфриз, — хотя из окна поезда местность показалось мне весьма живописной.

— Ода, чудесная местность. И природа, и люди — все здесь такое милое. Лучшего места жительства и желать не приходится. Жаль только, что вы приехали слишком поздно, чтобы поспеть на один из тех славных праздников, какие устраивают здесь по случаю сбора урожая.

— Да, очень жаль, — отозвался мистер Хамфриз, но, тут же сообразив, что это сожаление не вполне уместно, поправился: — Хотя, боюсь, даже появись я здесь раньше, мне едва ли пристало бы участвовать в общем веселье. Понимаете, кончина моего бедного дядюшки.

— О Боже, мистер Хамфриз, ну как я могла такое сказать! Что вы теперь обо мне подумаете? Простите меня, ради всего святого, простите.

— Ничего страшного, миссис Купер, уверяю вас. Положа руку на сердце я не мог бы сказать, что весть о смерти дядюшки стала для меня страшным ударом, мы ведь с ним никогда не виделись. Так что мною подразумевалось не горе, а приличия: некоторое время мне, наверное, следовало бы воздерживаться от увеселений.

— Рада, что вы восприняли это таким образом, мистер Хамфриз. Вы очень любезны, не правда ли, Джордж? Вы ведь и вправду на меня не сердитесь? Но подумать только, вам так и не довелось увидеть бедного старого мистера Уилсона!

— Я не только его не видел, но даже не получил от него ни одного письма. Кстати, тоже есть за что попросить прощения. Ведь я, кроме как в письме, до сих пор не поблагодарил ваше семейство за хлопоты. А ведь это вы нашли людей, чтобы приглядеть за Холлом.

— Пустяки, мистер Хамфриз, сущие пустяки. Нам это не составило ни малейшего труда. Хочется верить, что вы не разочаруетесь. Мужа и жену, которые предложены вам в качестве дворецкого и экономки, мы знаем не один год. Весьма уважаемые, порядочные люди. Что же до грумов или садовников, то я уверена — мистер Купер готов за них поручиться.

— Да, мистер Хамфриз, люди прекрасные. Главный садовник — единственный, кто остался в имении из служивших при мистере Уилсоне. Вы ведь наверняка знаете, что ваш дядюшка не обделил в завещании и своих старых слуг, так что они смогли уйти на покой. Но можете положиться на слова моей супруги: новые экономка и дворецкий сумеют вам угодить.

— Таким образом, мистер Хамфриз, — жена бейлифа вновь перехватила разговор, коль скоро вы желаете вступить в наследование прямо сегодня, для этого все готово. В Холле для вас приготовлено все, кроме разве что компании. Но если что, оставайтесь у нас сколько заблагорассудится: мы будем весьма рады.

— Я глубоко вам признателен, миссис Купер, но полагаю, лучше мне отправиться к себе не откладывая — окунуться в новую жизнь с головой. Что же до отсутствия общества, то к одиночеству я привычен да и занятий, чтобы заполнить вечера на ближайшее время, у меня хватит. Буду просматривать бумаги, знакомиться с хозяйством и все такое. Но, надеюсь, сегодня во второй половине дня мистер Купер сможет уделить мне немного времени, чтобы мы смогли обойти вместе дом и окрестности…

— Конечно, конечно, мистер Хамфриз. Я в полном вашем распоряжении, когда и насколько вам будет угодно.

— Ты хотел сказать, папа, что готов сопровождать мистера Хамфриза в любое время до ужина, поправила мистера Купера дочь, — мы ведь собирались в гости к Брасснетам. А поведешь мистера Купера в сад, не забудь ключи.

— Вы, наверное, знаете толк в садах, мисс Купер, — сказал мистер Хамфриз. Мне бы хотелось услышать ваше мнение относительно сада Холла.

— Насчет «знаю толк», мистер Хамфриз, это, пожалуй, слишком: я просто люблю цветы. Но про сад Холла всегда говорила, что его можно сделать просто прелестным. Нынче он старомоден и сильно зарос кустарником. Правда, там есть старый храм и лабиринт.

— Вот как? И вы его исследовали?

— Н-нет, — протянула мисс Купер, поджав губки и покачав головкой. — Мне очень хотелось, но старый мистер Уилсон всегда держал его запертым. Представьте себе, не пускал туда даже леди Уордроп (она живет поблизости, в Бентли, и, если уж на то пошло, действительно знает толк в садах). Потому-то я и напомнила отцу про ключи.

— Понятно. Что ж, видимо, мне придется проникнуть туда, а как только освою маршрут приглашу вас.

— О мистер Хамфриз, как я вам благодарна! Мисс Фостер (это дочь нашего священника; сейчас они на каникулах, очень милая семья) лопнет от зависти. Мы с ней всегда в шутку спорили, кому из нас удастся попасть в лабиринт первой.

По-моему, садовые ключи должны находиться в доме, — промолвил мистер Купер, вертевший в руках внушительную связку. В библиотеке точно висят какие-то… Ну что ж, если вы готовы, мистер Хамфриз, то попрощаемся с леди и отправимся на нашу маленькую экскурсию.

По выходе из парадных ворот дома мистера Купера Хамфризу пришлось буквально пройти сквозь строй, поскольку улица оказалась запруженной, будто бы случайно оказавшимися здесь, выйдя по делам или прогуляться, людьми. Мужчины приподнимали шляпы, женщины слегка приседали и все без исключения глазели на него с нескрываемым любопытством. В дальнейшем ему довелось обменяться несколькими фразами с женой привратника, надзиравшего за воротами парка, однако я не могу позволить себе тратить время на описание столь несущественных подробностей. Скажу лишь, что когда они одолели примерно половину пути между сторожкой привратника и домом, Хамфриз позволил себе поинтересоваться, что за человек был его покойный дядюшка, и, естественно, получил от своего спутника весьма обстоятельный ответ:

— Да, сэр, как совершенно справедливо заметила моя жена тот факт, что вы никогда не видели старого джентльмена, достоин всяческого удивления. Но все же — искренне надеюсь, мистер Хамфриз, что вы поймете меня правильно, — по моему глубокому убеждению, несмотря на кровное родство, общего между вами весьма немного. Не то чтобы я желал вымолвить хоть слово в осуждение покойного — упаси Боже! Ничуть! Но коли вы просите, я скажу вам, что он был за человек, — тут мистер Купер взглянул мистеру Хамфризу в глаза. Скажу без обиняков. Ежели в двух словах, то его можно назвать полнейшим, до мозга костей, валентудинарианцем. Да, это будет исчерпывающая характеристика, таким уж он был, сэр: законченным валентудинарианцем. Замкнулся, словно бы в ореховой скорлупе, и в жизни прихода совершенно не участвовал. Но вы ведь, наверное, нашли время ознакомиться с вырезкой из нашей местной газеты, которую я взял на себя смелость вам послать. Некролог был написан мною, и, как надеюсь, в нем выражена самая суть. Однако, мистер Хамфриз, прошу вас, — тут мистер Купер выразительно постучал себя по груди, — не подумайте, будто я имею в виду что-либо кроме похвалы — самой искренней похвалы! — несравненным достоинствам покойного, вашего родича и моего работодателя. Первейшим из них, мистер Хамфриз, была честность. Да, сэр, его отличали честность, великодушие и отсутствие предрассудков. Он имел чувствительное сердце и щедрую руку. А несчастьем его — если можно так выразиться, «камнем преткновения» — явилось слабое здоровье.

— Да, бедный дядюшка… Скажите, помимо обычной старческой немощи, были ли его последние дни омрачены какими-либо особыми недугами?

— О мистер Хамфриз, как это верно сказано насчет немощи! Искра, медленно угасающая в очаге… данные слова мистер Купер сопроводил подобающим, по его мнению, жестом. — Медленно стихающий звон золотого гонга… Однако на ваш вопрос я должен ответить отрицательно. Жизненные силы покидали его, это так, но никаких особых страданий он не испытывал — разве что в последнее время ему сильно досаждал кашель. Э, да мы уже почти пришли. Чудесный особняк, мистер Хамфриз, не правда ли?

Надо признать, что в целом дом заслуживал подобного отзыва, хотя выглядел несколько необычно. Очень высокое здание из красного кирпича с непритязательным, почти полностью скрывавшим крышу парапетом, мощным фундаментом и внушительным парадным крыльцом производило впечатление городской постройки, неведомо как попавшей в сельскую местность. Высота строения еще больше бросалась в глаза из-за отсутствия крыльев: конюшни и прочие хозяйственные помещения были скрыты за деревьями. По внешнему виду Хамфриз отнес строительство дома приблизительно к 1700 году.

Стоило новому хозяину ступить на крыльцо, как парадная дверь распахнулась и на пороге его приветствовали недавно нанятые дворецкий и экономка, мистер и миссис Кэлтоп так, как ему уже сообщили, звали пожилых супругов и по внешнему виду, и по первым же словам, которыми он с ними обменялся, произвели на него самое благоприятной впечатление. Было решено, что на следующий день мистер Кэлтон покажет ему столовое серебро и винный погреб, а миссис Кэлтон поговорит насчет постельного белья, полотна и тому подобного: что имеется в достатке, а что не помешает и прикупить. Потом Хамфриз отпустил Кэлтонов, и Купер стал показывать ему дом, на описании которого, в силу того что в нашей истории она особой роли не играет, мы останавливаться не будем. Молодому владельцу приглянулись просторные комнаты на втором этаже, особенно большая, не уступавшая по размерам столовой библиотека с тремя высокими, выходящими на восток окнами. Непосредственно над ней находилась приготовленная для Хамфриза спальня. Библиотеку украшало множество недурных старинных полотен, среди которых имелось несколько весьма интересных. Вся мебель была отнюдь не нова, а среди книг едва ли нашлась бы изданная позже семидесятых годов. Ознакомившись с теми немногими переменами, что произвел в доме его дядюшка, а также полюбовавшись висевшим в гостиной его парадным портретом, Хамфриз пришел к выводу относительно полной правоты суждений Купера. Он едва ли мог скорбеть о кончине совершенно незнакомого человека, но испытывал благодарность по отношению к родственнику, то ли по доброте душевной, то ли вовсе неизвестно из каких побуждений обеспечившему благосостояние слыхом не слыхивавшего о нем племянника. Молодой человек уже начинал чувствовать, что Уилстроп, и прежде всего библиотека Уилстропа, — это место, где он может быть по настоящему счастлив.

Осмотрев дом, Хамфриз и Купер разумно рассудили, что пустые конюшни и прачечная могут подождать, потому направили стопы в сад. Вскоре правота мисс Купер, утверждавшей, что там найдется над чем поработать, стала совершенно очевидной. Равно как и правота ее отца, оставившего старого садовника. Возможно и даже скорее всего покойный не разделял современных взглядов на устройство садов и парков, однако во всем, что делалось под его приглядом, чувствовалась основательность, а набор садового инвентаря и вовсе не оставлял желать лучшего. Явное удовольствие, сквозившее во всех замечаниях и высказываниях Хамфриза, привело мистера Купера в восторг.

— Вижу, сэр, что вам здесь понравилось. Уверен, пройдет не так много времени, и вы превратите это место в настоящий Эдем. Жаль, нет Каттэрхэма — здешнего главного садовника он бы непременно вас встретил, когда бы его сын, бедняга, не слег с лихорадкой. Вот бы кому послушать да порадоваться, как по нраву пришелся вам сад.

Да, вы говорили, почему он не может меня встретить. Я ему сочувствую, а время познакомиться у нас еще будет. А что это белеет там, на холме, куда ведет травяная дорожка? Не тот ли храм, о котором упоминала мисс Купер?

Истинно так, мистер Хамфриз, Храм Дружбы. Возведен из мрамора, выписанного из Италии специально для этой цели дедом вашего покойного дядюшки. Не соблаговолите ли свернуть и подняться туда? С холма открывается прекрасный вид на весь парк.

По очертаниям это увенчанное куполом парковое строение напоминало храм Сибилл в Тиволи, хотя, разумеется, существенно уступало оригиналу в размерах. В стену были вмурованы рельефные могильные плиты, что создавало общую атмостферу хорошей музейной экскурсии. Купер достал ключ и не без труда отворил тяжелую дверь. Внутри храм имел красивый потолок, но почти никакого убранства или утвари, не считая занимавших большую часть пола круглых камней, на выпуклой верхушке каждого из которых была высечена буква.

— Для чего они тут? — поинтересовался Хамфриз.

— Для чего? Ну, сэр, всякая вещь, как говорится, для чего-нибудь да предназначена, и сии камни, надо полагать тоже. Но в чем заключается, либо же заключалась, тут мистер Купер придал себе вид весьма назидательный цель помещения оных в это место, я, сэр, никоим образом не ведаю, а потому, увы, не в силах удовлетворить вашу любознательность. Единственное, и прискорбно немногое, известное мне по данному поводу, сводится к тому, что ваш покойный дядюшка велел перенести их сюда из лабиринта еще до того, как я приступил к своим обязанностям. А это, мистер Хамфриз…

— О, лабиринт! — воскликнул молодой сквайр, — О нем-то я и забыл, а мы непременно должны на него взглянуть. Где он находится?

Подведя его ко входу в храм, Купер поднял свою трость и, несколько напоминая Второго Старца из «Сусанны» Генделя^[55], возглашающего:

произнес: — Коль скоро вы не сочтете за труд направить взгляд вдоль моей трости в направлении, противоположном тому, на коем мы сейчас пребываем, то на дальнем конце той самой дорожки, что привела нас сюда, увидите, как я надеюсь, арку. Вход как раз под ней, но если вам угодно заглянуть в лабиринт незамедлительно, надо будет сходить в дом за ключом. Направляйтесь прямо к арке, а я присоединюсь к вам через несколько минут.

На том и порешили. Хамфриз неспешно побрел через сад но травянистой дорожке в указанном направлении и, подойдя к арке, несколько удивился, увидев под ней железные ворота с тяжелым висячим замком, а вокруг всего лабиринта высокий забор. Впрочем, ему тут же вспомнился рассказ мисс Купер о нежелании покойного хозяина пускать сюда кого бы то ни было. Поскольку мистер Купер не появлялся, Хамфриз сначала занял себя тем, что, прочтя начертанный над входом девиз «Secretum meum mihi et filiis domus meae»^[56], попытался припомнить, откуда эти слова взяты, а потом, потеряв терпение, стал подумывать о возможности перелезть через забор. Однако, поразмыслив, он пришел к заключению, что такого рода упражнения лучше проделывать одевшись подходящим образом, во что-нибудь старое, а сейчас, пожалуй, стоит попробовать сбить замок. Наверное, он ржавый и не очень крепкий. Размышляя об этом, Хамфриз пнул ворота ногой, что-то хрустнуло, и замок упал на землю. Он распахнул створки, чему мешала изрядно разросшаяся крапива, и оказался внутри.

Круговой лабиринт был образован живыми изгородями из тиса, давно не подстригавшегося, а потому чрезвычайно разросшегося и вширь, и ввысь. Всяческие сорняки делали тропки почти непроходимыми: чтобы пробираться по ним, следовало пренебречь царапинами, влагой от росы и жгучей крапивой. Правда, он рассудил, что при таком положении дел за ним останется довольно заметный след, а значит, будет легче найти выход. Хамфриз не припоминал, чтобы ему случалось прежде бывать в лабиринтах, но по мере углубления начал подозревать, что не так уж много потерял. Сырость, сумрак, а также запах примятого подорожника и крапивы не слишком воодушевляли. Однако, во всяком случае, на первый взгляд, лабиринт не выглядел слишком запутанным. Во всяком случае, довольно быстро — невесть куда запропастившийся Купер так и не появился он добрался до самого центра. А добравшись, был вознагражден за царапины и промокшие ноги, обнаружив нечто, показавшееся ему сначала солнечными часами. Однако стоило раздвинуть ежевику и плющ, как стало ясно, что посреди лабиринта установлено весьма необычное сооружение. Оно представляло собой каменную колонну высотой около четырех футов с находившимся на вершине металлическим — судя по зеленой патине, бронзовым или медным, — покрытым тончайшими гравированными изображениями и надписями шаром. Беглого взгляда на изображенные фигуры хватило Хамфризу, чтобы понять, что он видит перед собой одну из тех таинственных штуковин, которые принято именовать небесными сферами и рассмотрение коих еще никогда и никому ничуть не добавило действительных знаний о небесах. Однако (по крайней мере в лабиринте) было уже слишком темно, чтобы изучить любопытную находку как следует, к тому же снаружи донесся голос пришедшего наконец Купера. Окликнув его, Хамфриз предложил ему двигаться к центру лабиринта по протоптанному следу, и вскоре тот, продираясь сквозь сорняки, как слон сквозь джунгли, тоже добрался до центрального круга. Запыхавшийся и смущенный мистер Купер принялся извиняться за задержку, вызванную, как оказалось, тем, что ему так и не удалось найти ключ.

— Ну надо же! — воскликнул он в обычной своей патетической манере. — Вы, сэр, успешно проникли в самое сердце тайны без посторонней помощи и, как говорится, презрев препоны. А ведь надо полагать, нога человека не ступала сюда лет тридцать, а то и сорок. Мне, во всяком случае, здесь бывать не доводилось. Недаром в старой пословице говорится, что есть места, куда праведному путь заказан…

Хамфриз, за время недолгого знакомства успевший узнать Купера достаточно хорошо, смекнул, что тот отпустил свою реплику без задней мысли, а потому вместо ответной ремарки предложил пойти в дом и выпить по чашке чая, после чего его спутник сможет, как и обещал, вернуться к жене и дочери. Выйдя из лабиринта, оба испытали почти одинаковое облегчение.

— Есть ли у вас хоть какие-нибудь соображения насчет того, почему дядюшка держал лабиринт запертым? — поинтересовался Хамфриз но дороге к дому.

Купер остановился, и стало ясно, что он намерен произнести целую речь.

— Мистер Хамфриз, вздумай я утверждать, будто обладаю какой-либо существенной информацией но интересующему вас вопросу, это было бы недопустимым и бессмысленным искажением истины. Приступив к выполнению своих обязанностей, а сие событие состоялось лет восемнадцать тому назад, этот лабиринт пребывал точь-в-точь в таком состоянии, в каком застали его вы, и вопрос о нем, на моей памяти, поднимался лишь единожды. Как раз тот случай и упоминала моя дочь. Леди Уордроп — прошу учесть, что я не хочу сказать о ней ничего дурного, — прислала письмо с просьбой разрешить ей осмотреть лабиринт. Мистер Уилсон показал мне его — письмо вполне учтивое, какого и следует ждать от дамы из подобного общества, — и сказал:

— Купер, мне бы хотелось, чтобы ответ от моего имени послали вы.

— Разумеется, мистер Уилсон, — ответил я, потому как действовать в качестве его секретаря было для меня не внове, — но что именно мне надлежит ответить?

— Ну, — говорит он, передайте леди Уордроп мои заверения в совершеннейшем к ней почтении и сообщите, что если этот участок будет когда-либо приведен в порядок, я буду счастлив предоставить ей первой возможность его осмотреть, однако, поскольку он пребывает в небрежении и уже много лет как заперт, она весьма обяжет меня не настаивая в дальнейшем на своей просьбе.

Таково, мистер Хамфриз, было последнее слово вашего дядюшки по данному поводу, и добавить что-либо заслуживающее внимания, свыше моих скромных возможностей. Разве только, Купер все-таки нашел, что добавить, возможно, так, во всяком случае,мне кажется, мистер Уилсон не слишком жаловал все, связанное с памятью его деда, того самого, который этот лабиринт и устроил. То был особенный человек, путешественник и большой оригинал. В нашей приходской церкви вы сможете увидеть табличку в его память, установленную, правда, уже спустя немало времени после его кончины.

— О, а ведь от человека, столь любившего своеобразные сооружения, можно было ожидать, что он воздвигнет для себя мавзолей.

— Ну, мавзолеев или чего-либо в этом роде я в наших краях не замечал. Хотя, если подумать, я ведь вовсе не уверен в том, что место упокоения оного джентльмена находится именно у нас. Во всяком случае, могу поручиться за то, что он не погребен в фамильном склепе. Увы, мистер Хамфриз, как ни странно, мне не под силу уведомить вас о том, где покоятся останки этого покинувшего земную юдоль смертного, однако льщу себя надеждой, что для вас эти сведения не имеют первостепенного значения.

Тут они вошли в дом, и Купер прервал свои разглагольствования.

Возобновил он их в библиотеке, куда подали чай, но на сей раз счел за благо избрать тему, более, на его взгляд, соответствовавшую обстоятельствам.

— Какое чудесное собрание книг, сэр! Одно из прекраснейших в здешних краях, к тому же в некоторых томах имеются превосходные иллюстрации. Припоминаю, ваш дядя как-то показывал мне гравюры с видами иностранных городов чрезвычайно увлекательно, а какое великолепное исполнение! А еще у него имелся рукописный фолиант, да такой, что чернила казались свежими, будто ими писали вчера. А между тем он говорил, что это работа какого-то старого монаха, выполненная сотни лет назад. Да, сэр, признаюсь, я всегда увлекался литературой. По моему скромному разумению провести после трудного дня часок с хорошей книгой куда лучше, чем потратить время на игру в карты или болтовню со знакомыми… но, вот ведь к слову, вспомнилось, как раз визит к знакомым запланирован нас на сегодняшний вечер. Я должен поторопиться, иначе придется объясняться с супругой. Прошу прощения, но мне пора идти.

— А — сказал мистер Хамфриз, — тоже к слову вспомнилось, что я обещал мисс Купер показать ей завтра лабиринт, а коли так, его необходимо малость расчистить. Не могли бы вы распорядиться на этот счет?

— Конечно, мистер Хамфриз, будет сделано. Парочки косарей вполне хватит, чтобы завтра утром привести все в порядок. Я все равно пойду домой мимо сторожки, так что оставлю необходимые распоряжения. Вам нет нужды ни о чем беспокоиться самому. А еще, пожалуй, надо будет сказать, чтобы они захватили с собой палки или бечеву — отмечать путь по мере продвижения.

— Прекрасная мысль! Да, отдайте такие указания. Завтра я жду вас в половине одиннадцатого утра, а во второй половине дня надеюсь увидеть миссис и мисс Купер.

— Будем весьма рады, мистер Хамфриз, и они, и я. Доброй ночи!

Хамфриз поужинал в восемь и, не будь то его первый вечер в новом имении и не окажись Кэлтон столь словоохотливым, наверное, смог бы дочитать роман, прихваченный с собой в дорогу. Но вышло по-иному — ему пришлось слушать (иногда откликаясь репликами) рассуждения дворецкого о сельской жизни и погоде. Последняя, как оказалось, соответствовала времени года, тогда как первая в сравнении со временем детства Кэлтона весьма изменилась, причем не всегда к худшему. Скажем, местная лавка торговала теперь не в пример лучше, чем в 1870 году.

Теперь там можно было купить очень многое, да почти все, что вам нужно, а это очень удобно. Понадобилась вам неожиданно какая-нибудь вещица (всяко ведь может случиться, уж он-то, Кэлтон, это прекрасно знает), так вы просто зайдете в лавку, коли она, конечно, открыта, и купите. А раньше за любой пустяковиной приходилось отправляться в приход, а здесь не было ничего, кроме свечей, мыла, патоки и детских книжек с картинками по пенни штука. Правда, по ходу разговора удалось установить, что в девяти случаях из десяти речь шла о покупке бутылки виски, но, так или иначе, с книгой Хамфризу пришлось повременить.

После ужина он уединился в библиотеке, казавшейся для этого самым подходящим местом. Со свечой в руках и трубкой в зубах Хамфриз некоторое время расхаживал вдоль полок, осматривая корешки и читая заголовки книг. Его всегда интересовали старые книжные собрания, а здесь, вдобавок, имелась и перспектива поработать над систематизацией, ибо, как удалось узнать от Купера, от прежнего владельца не осталось никакого каталога, не считая общей описи, сделанной при оформлении завещания. Молодой хозяин решил, что составление catalogue raisonne^[57] станет восхитительным занятием в зимние вечера, и уже предвкушал чудесные находки, включающие, возможно, уникальные манускрипты.

Правда, при беглом осмотре он (как это бывает со многими, кто попадает в подобные места) невольно подумал о том, что большая часть книг никогда не была и не будет снята с полок. Издания античных авторов и отцов церкви, «Религиозные церемонии» Пикара или Харленийский альманах, это еще куда ни шло, но, кто, скажите на милость, станет читать Тостатуса Абулениса, комментарии к Иову, или что-то тому подобное? Размышляя таким образом, Хамфриз рассеянно снял с полки первый попавшийся растрепанный томик, из которого выпала этикетка с надписью, вспомнил, что у него остывает кофе, уселся в кресло и, спустя некоторое время, все-таки открыл книгу. Заметим, он не слишком рассчитывал на нечто безумно интересное, однако под непритязательной обложкой мог обнаружиться, например, редкий сборник драматических произведений. Увы, том оказался собранием проповедей, причем без титульного листа, составленным, судя по начертанию букв, в конце семнадцатого века. Хамфриз переворачивал страницы, пока его внимание не привлекла запись на полях «Притчи о Злосчастии», и ему не захотелось выяснить, каковы же творческие способности автора данного сочинения. В результате он погрузился в следующий текст:

Мне довелось слышать или читать о Происшествии, вопрос о истинности либо Вымышленности коего оставляю на усмотрение читателя, случившемся с Человеком, подобно Тезею из Аттического Мифа предпринявшим сошествие в Лабиринт, причем отнюдь не устроенный в излюбленной Манере наших Художников посредством Фигурной Стрижки Садовых Деревьев, но широкий и всеохватный, каковой, помимо путаных троп, содержал неведомые Ловушки и Западни и в коем таились Обитатели, встреча с коими сулила недоброе, ибо таковы они, каких приходится остерегаться и в нашей Бурной, исполненной Опасностей Жизни. Прочтя сии строки, вы, вне сомнения, сочли, что Друзья и Близкие принялись со рвением отговаривать Безумца: «Вспомни об, вещал Брат, не он ли вступил на путь, к которому тяготеешь ты, и более его никто не видел» «Или подумай о, вторила Брату Мать, о несчастном, пустившимся в подобные приключения и хотя сохранившим Жизнь, но повредившемся умом так, что он даже не смог поведать об увиденном, и с той поры не знавшем ни единой спокойной ночи». «А разве, — присоединялся к общему хору Сосед, — ты никогда не слышал о Лицах, выглядывающих из за Палисада и замечаемых сквозь Решетку Ворот?» Но все уговоры пропадали втуне: Человек сей твердо возжелал достигнуть своей Цели, ибо в той Округе вечерами у камельков велись досужие разговоры, будто бы в Центре и Сердце Лабиринта сокрыт Драгоценный Камень столь редкостной красоты, что обогатит Добывшего его до конца дней. Что же дальше? Quid multa^[58]? Ответствую: Искатель Приключений миновал Врата и на протяжении всего того дня Друзья не имели о нем известий, за исключением, быть может, доносившихся ночью издалека Криков, заставлявших их ворочаться в Постелях и обливаться потом от страха в уверенности, что их Сын, Брат и Сосед присоединился к Сонмищу несчастных, для которых Путь тот стал Роковым. Поутру же, пробудившись в Слезах Горести, они направились в приходскую Церковь, вознамерясь заказать по нему Заупокойную Службу. Дорога их пролегала мимо Врат Лабиринта, мимо которых, в силу Трепета ими внушаемого, прошли бы со всей возможной поспешностью, не предстань перед их Очами распростертое на земле Тело. Устремись к нему с понятной Боязнью, они обнаружили того, кого почитали уже сгинувшим, оставшимся в Живых, хотя он и пребывал в глубочайшем Обмороке, более походившем на Смерть. И вот собиравшиеся Скорбеть Возликовали и порешили сделать все, дабы вернуть своего Блудного Сына к Жизни. Когда же оный пришел в себя и узнал, что Близкие едва не отслужили по нему Панихиду, то с превеликою печалью изрек: «Воистину, верно поступите вы, коли осуществите задуманное, ибо хотя я и впрямь обрел взыскуемый мною Драгоценный Камень (каковой был им показан и признан за воистину редкостный Образец), но с ним вместе обрел и То, что не даст мне вкусить ни Покоя Ночью, ни Радости Днем». Близкие же приступили с вопросами: каково Значение этих Слов и где то, о чем им сказано? «О! — воскликнул несчастный, сие со мною, в моей Груди, и некуда мне бежать, и никак не избавиться от оного Бремени». Им не потребовалось Толкователя, дабы уразуметь, что речь шла о тяжких и мучительных Воспоминаниях об увиденном. Однако рассказывать больше он Долгое Время отказывался, и лишь Постепенно, из обрывков фраз, удалось составить им такую повесть. Поначалу, когда в небе светило яркое солнце, он, начав свой путь в бодрости и веселии, без труда достиг Сердца Лабиринта, где обрел Драгоценный Камень, и исполненный радости отправился в обратный путь. Однако с наступлением Ночи, поры пробуждения Лесных Зверей, он почувствовал, что некая Тварь не отстает от него и, как казалось ему, следит за ним с соседних Аллей. Когда же он останавливался, то останавливался и сей Таинственный Спутник, что повергало его в великое Смятение Духа. Тем паче что чем пуще сгущался Мрак, тем сильнее казалось ему будто там не одна Тварь, а, возможно, целая Стая таких Преследователей, в пользу чего свидетельствовал и Треск ветвей в Чащобе, и доносившийся временами Шепот, свидетельствовавший, как думалось, о Совещании между Ними. Но уговорить его рассказать, каково было их обличье так и не удалось. Когда же Слушатели вопросили, что за Крики (о коих было упомянуто выше) раздавались в Ночи, он, не Утаивая, Поведал о том как около полуночи (во всяком случае, так казалось ему) где-то вдали стали выкликать его имя, причем путник готов был поклясться, что слышит Голос своего Брата. Остановившись, он закричал в Ответ что было мочи, и, вероятно, Эхо или Звук его Крика заглушили на Миг прочие, менее громкие шумы, ибо когда вновь воцарилась Тишина, слух его уловил позади близкий Топот бегущих ног, повергший его в ужас и побудивший пуститься в бегство, продолжавшееся до прихода Рассвета. Временами, вконец запыхавшись, он бросался ничком на землю в надежде, что Преследователи перескочат через него и помчатся дальше, но в таких случаях они тоже делали Остановку, и ему было слышно, как оные Твари тяжело дышат и принюхиваются на манер сбившихся со Следа Гончих Псов.

Обуянный Ужасом, он не дерзал Обернуться и попытаться выяснить, не удалось ли ему каким-либо образом Оторваться от Погони. И, словно подобного Напряжения Сил и самого по себе не было достаточно, его, вдобавок, постоянно подстерегала Опасность угодить в Ров или в одну из Ловушек, о которых ему ранее случалось слышать, а теперь выпало и воочию узреть таковые, иные но сторонам, а иные посреди Аллеи. По его словам, более Кошмарной Ночи, чем проведенная им в Лабиринте, не случалось испытать ни единому из Смертных, и ни Драгоценный Камень, лежавший в его Кошельке, ни все богатства, вывозившиеся когда-либо из Индии, не могут послужить достаточным возмещением за выпавшие на его долю Муки.

Не стану рассуждать Далее о Злосчастии, поскольку уверен, что пытливый Ум моего Читателя уже подсказал ему сокровенный смысл начертанной мною Аллегории. Ибо разве тот Драгоценный Камень не являет собой истинный Символ Удовлетворения, каковое Человек чает извлечь из Суетных Утех нашего Мира, и разве Лабиринт не есть Образ самого Мира, в коем по простодушному общему Поверью, таковое Сокровище пребывает?»

Немало подивившись тому, что ему достало «Терпения» дочитать опус до конца, Хамфриз задумался о том, не попадалась ли «Притча» его дядюшке, а коли попадалась, то не по ее ли прочтении он, проникшись неприязнью к самой идее лабиринта, велел его закрыть? С этой мыслью молодой человек отправился спать.

Следующий день начался с хлопот но усадьбе, предпринимавшихся вместе с хотя и многословным, но прекрасно справлявшимся с делами мистером Купером. Веселый и бодрый, явившись точно в назначенный час, он сообщил, что все необходимые распоряжения насчет лабиринта им даны и работы там уже ведутся, а его дочь сгорает от нетерпения, предвкушая интересную экскурсию. Кроме того, им была выражена надежда на то, мистер Хамфриз спал всю ночь сном праведника, не испытывая никакого беспокойства, а равно на то, что погода и впредь останется благоприятной. За завтраком мистер Купер разглагольствовал о картинах в столовой, указав при этом на портрет строителя храма и лабиринта. К этому холсту Хамфриз присмотрелся с интересом.

Портрет кисти итальянского художника был выполнен, когда прежний мистер Уилсон еще юным джентльменом посещал Рим, свидетельством чему являлся изображенный на заднем плане Колизей. Характерными чертами облика молодого путешественника являлись бледное, худощавое лицо и большие глаза. В руке он держат частично развернутый свиток, на котором можно было различить план круглой в сечении постройки (скорее всего, храма), а также часть лабиринта. Желая рассмотреть последний чертеж получше, Хамфриз даже встал на стул, однако недостаточная четкость изображения делала бессмысленной попытку его скопировать. Это, однако, навело Хамфриза на мысль сделать собственный план лабиринта и вывесить его в холле для удобства посетителей.

Позднее это решение окрепло, ибо когда горевшие желанием побывать в лабиринте миссис и мисс Купер прибыли на экскурсию, ему, как ни странно, не удалось провести их к центру. Садовники уже успели убрать использовавшиеся ими метки, и в этой ситуации даже призванный на помощь Клаттерхэм оказался бессилен.

— Тут ведь в чем загвоздка, мистер Уилсон… то есть, прошу прощения, мистер Хамфриз, бормотал он, — Эти лабиринты, они специально так устроены, чтобы сбивать с дороги. Но все же, сэр, думаю, коли вы последуете за мной, то я выведу вас, куда надо. Тут особой хитрости не требуется: просто положу вот здесь свою шляпу и такой меткой обозначу исходный пункт. Сказано сделано: он оставил на земле шляпу, повел всю компанию за собой и, спустя минут пять, к той же шляпе ее и вывел.

— Да, сэр, любопытно, — Клаттерхэм выдавил смущенный смешок. Шляпа-то была положена у куста ежевики, а тут, гляньте, никакой ежевики нет и в помине. Если позволите, мистер Хамфриз, — вас ведь так зовут, сэр? — я просто велю кому-нибудь из работников отметить это место.

В ответ на его громкие призывы (но далеко не сразу) появился малый по имени Уильям Крэк, также столкнувшийся на пути с определенными затруднениями. Странно, но когда все вроде бы видели его идущим по ближней дорожке и даже переговаривались с ним, он, спустя мгновение, неведомо как оказывался на дальней.

Наконец работник добрался до всех прочих и после недолгого и непродуктивного обсуждения ситуации был поставлен на манер караульного рядом с так и лежавшей на дорожке шляпой Клаттерхэма. Но и столь изощренная стратегия не привела к желаемому результату: спустя добрых три четверти часа, проведенных в бесплодных блужданиях, Хамфриз, видя, что миссис Купер основательно устала, вынужден был предложить прервать прогулку и пойти выпить чаю.

— Во всяком случае, сказал он, извиняясь перед мисс Купер, — в лабиринте вы побывали, а значит, пари с мисс Фосгер выиграли. Я же обещаю вам в скором времени нарисовать надлежащий план, с обозначением всех дорожек.

— Это то, что нужно, сэр, подхватил Клатгерхэм. — План — вещь просто необходимая, без него никак. А то ведь какая может приключиться неловкость: забредет сюда кто, попадет, скажем, под проливной дождь, а назад дороги не найти! Будет блуждать часами, вымокнет до нитки… Можно, конечно, прорубить дорожку прямиком к центру, только тогда это будет уже не лабиринт. Уж не знаю, сэр, вам решать.

— Нет, с этим мы повременим. Сперва я сделаю план и дам вам снять копию. Ну а там посмотрим: возможно, придется подумать и о вашем предложении.

Будучи крайне пристыжен и раздосадован своим фиаско, Хамфриз просто не мог успокоиться, не предприняв в тот же вечер еще одной попытки добраться до центра лабиринта, и его раздражение лишь усилилось оттого, что на сей раз она удалась сразу же, без единого неверного шага. Он даже подумывал о том, чтобы не откладывая взяться за составление плана, но этому помешала надвигавшаяся темнота.

На следующее утро, захватив с собой чертежную доску, карандаши, компас, бумагу и прочее необходимое снаряжение (кое-что нашлось в библиотечных шкафах, а остальное пришлось позаимствовать у Куперов), он — снова без малейших затруднений — вышел к центру лабиринта и разложил там свои инструменты. Однако с началом работы получилась небольшая заминка: дело в том, что его внимание привлекла уже очищенная от ежевики и плюща центральная колонна. Сама каменная опора не представляла собой ничего особенного и напоминала те, на которых обычно располагают солнечные часы. Но вот шар не мог не вызвать интереса. Как уже упоминалось выше, его покрывала тончайшая гравировка из цифр, надписей и изображений, при первом ознакомлении принятых мистером Хамфризом за знаки небесной сферы. Однако ближайшее рассмотрение показало, что эти символы не вполне соответствуют его представлению о подобных вещах. Одно изображение опоясывающий шар по линии, на земном глобусе обозначающей экватор, крылатый змей — Draco — казалось знакомым, но большую часть верхней полусферы занимали распростертые крылья неведомого существа, покоившаяся на полюсе голова коего была сокрыта под прикрепленным к вершине шара кольцом и окружена ободом с различимой надписью princeps tenebrarum^[59]. На нижней полусфере имелось пространство, испещренное пересекающимися линиями и отмеченное как umbra mortis^[60]. Рядом находился горный хребет, а среди гор долина с поднимающимися над нею языками пламени, обозначенная (удивитесь ли вы?) словами vail is filiorum Hinnom^[61]. И над и под Draco были начертаны фигуры, походившие на обычные изображения созвездий, но все же отличавшиеся от них и, судя по надписям, имевшие иные названия. Обнаженная мужская фигура с воздетой палицей именовалась не Геркулесом, а Каином, другая, погруженная по пояс в землю и простирающая руки, — не Ophiuchus^[62], a Chore^[63], третья же, подвешенная за волосы к спутанным, как клубок змей, ветвям дерева, являла собой Авессалома. Рядом с последней красовалось изображение человека в долгополом одеянии и высоком головном уборе, стоявшего в центре магического круга на виду у двух ждущих снаружи демонов. Сей персонаж, названный Hostanes magus^[64], Хамфризу знаком не был. Общее впечатление сводилось к тому, что сферу украшают образы прародителей зла, возможно отчасти навеянные творчеством Данте. Сочтя это свидетельством довольно своеобразных вкусов своего прапрадеда, Хамфриз, впрочем, предположил, что тот не стал утруждаться пристальным рассмотрением сего изделия, ибо едва ли оставил бы его под открытым небом на милость дождя и ветра, имей оно в его глазах хоть какую-то ценность. Постучав по металлической поверхности судя по всему, шар был полым, — молодой человек продолжил работу над планом. Примерно через полчаса ему стало ясно, что без разметки на местности дело не пойдет, а потом он размотал взятую у Клаттерхэма бечеву по дорожкам от входа до центра, привязав конец к кольцу на вершине шара. Это позволило сделать до ланча черновой набросок и давало надежду, что к вечеру дело будет сделано. Время шло к чаю, когда в лабиринт заглянул интересовавшийся, как продвигается работа, мистер Купер.

— Удивительная вещь, промолвил он, коснувшись гравированного шара, и тут же отдернул руку. Уфф! Горячо-то как, прямо пышет! Это ведь металл, мистер Хамфриз, наверное, медь. Проводник, изолятор, или как там называют такие штуковины.

— Сегодня с утра солнышко, припекало, отозвался мистер Хамфриз, избегая обсуждения научных вопросов, — но мне не показалось, чтобы шар слишком уж раскалился. Нет, — он сам потрогал поверхность. — Теплый, конечно, но не сказать, чтобы очень горячий.

— Странно, — покачал головой мистер Купер. Мне так держать на нем руку совершенно невмоготу. Видать, все дело в разнице температур я имею в виду, между нами. Вы, мистер Хамфриз, осмелюсь предположить, субъект прохладный, тогда как я нет — в том-то и различие. Поверите ли, все нынешнее лето я спал, хм… in status quo^[65] и принимал холодный душ, такой холодный, какой мог. И так каждый день… позвольте помочь вам с этой бечевкой.

— Благодарю вас, не стоит. Впрочем, если вы поможете собрать эти разбросанные инструменты, я буду вам весьма обязан. Большое спасибо: теперь все собрано и мы можем отправляться домой.

Они отправились к выходу, по дороге Хамфриз сворачивал бечевку.

Ночь выдалась дождливой.

И надо же такому случиться — собрано оказалось-таки не всё. По вине то ли Купера, то ли самого Хамфриза в лабиринте забыли не что иное, как план, который, как и следовало ожидать, за ночь совершенно размок. Как ни обидно, но пришлось начинать сначала. Хамфриз надеялся, что на сей раз удастся управиться быстрее, но едва успел размотать бечевку, как прибежавший из дома Кэлтон принес телеграмму: недавний лондонский начальник Хамфриза хотел задать ему несколько вопросов. Дело требовало лишь короткой встречи, но являлось безотлагательным. Поначалу это вызвало досаду, но вскоре стало ясно, что если успеть на отходящий через полчаса поезд, то при благоприятном стечении обстоятельств можно будет вернуться часам к пяти, а в худшем случае к восьми. Незавершенный план молодой человек вручил Кэлтону с указанием отнести домой, а веревку велел не убирать.

Все вышло так, как и предполагалось. Он вернулся не поздно, провел в библиотеке восхитительный вечер, разбирая шкаф с весьма редкими книгами, а уже собираясь в постель, порадовался тому, что слуги оставили окно открытым, а штору не задернутой. Погасив лампу, Хамфриз подошел к окну, откуда открывался вид на парк. Светила луна, стояла одна из последних ясных и спокойных ночей перед началом ветреной и дождливой осени. Лунные блики касались карниза и свинцового купола храма, и Хамфриз не мог не признать, что при таком рассмотрении этому памятнику прошлого присуще несомненное очарование. Лунное сияние, запахи трав и абсолютная тишина создавали ощущение гармонии он не скоро отвернулся от окна, а отвернувшись, подумал, что едва ли любовался прежде чем-либо более совершенным. Единственной неуместной, а потому раздражающей деталью ему показался выступавший из зарослей, сквозь которые пролегал путь к лабиринту, черный и довольно корявый куст ирландского тиса. «Кому могло прийти в голову посадить такое растение в таком месте? — подумал Хамфриз, уже отходя ко сну. — Пожалуй, придется его срубить».

Однако на следующее утро, посвященное просмотру книг, разбору корреспонденции и разговорам с мистером Купером, ирландский тис оказался позабытым. Кстати, среди почты того дня имелось одно письмо, заслуживающее упоминания. Написанное той самой леди Уордроп, которую упоминала мисс Купер, оно содержало ту самую просьбу, с которой эта дама ранее обращалась к мистеру Уилсону. Она сообщала, что намерена опубликовать «Книгу Лабиринтов», куда хотела бы включить и план лабиринта в Уилстропе, и выражала надежду на то, что мистер Хамфриз позволит ей (если вообще позволит) побывать там в ближайшее время в связи с ее скорым отъездом на зиму за границу. Поскольку ее дом в Бентли находился неподалеку, Хамфриз послал ей с нарочным записку с приглашением посетить его усадьбу завтра или послезавтра. Заметим, что слуга вернулся с полным витиеватых благодарностей ответом, суть которого сводилась к тому, что завтра будет в самый раз.

Кроме того, в описываемый день удалось наконец благополучно завершить работу над планом лабиринта.

Ночь снова выдалась ясная и спокойная, так что Хамфриз долго не мог отойти от окна. Уже собираясь задернуть штору, он вспомнил об ирландском тисе, но, видимо, прошлой ночью его обманула игра теней — куст вовсе не портил вида и убирать его не имело смысла. А вот что следовало убрать, так беспорядочные темные заросли, грозившие затенить нижние окна и развести сырость. Правда, из окошка их было едва видно, но они все равно портили впечатление. На следующий день (а то была пятница) вскоре после завтрака в Уилстроп на своем авто прибыла леди Уордроп: немолодая, плотная и весьма разговорчивая особа, весьма благодарная Хэмфризу за согласие выполнить ее просьбу и желавшая произвести на него благоприятное впечатление. Они тщательно осмотрели усадьбу, и когда выяснилось, что молодой сквайр кое-что смыслит в садоводстве, его репутация в глазах гостьи взлетела до небес. Она с энтузиазмом одобрила все намеченные им усовершенствования при сохранении изначальной планировки прилегавшего к дому участка, искажение которой на чем согласились оба явилось бы актом вандализма. Храм привел ее в полнейший восторг, по поводу же собранных там камней с надписями она высказалась так:

А знаете, мистер Хамфриз, по-моему, ваш бейлиф прав. В одном из описанных мною лабиринтов (Гэмпширском, его, к сожалению, разрушили невежественные люди) путь к центру отмечался схожим образом. Правда, там были не круглые камни, как здесь, а плиты, но тоже с буквами наверху. Эти буквы, прочитанные в должном порядке, складывались в надпись: точно уже не припомню, но там было что-то насчет Тезея и Ариадны. У меня есть ее копия, так же как и план лабиринта. Не понимаю, как могут люди совершать столь варварские поступки! Если вы вздумаете уничтожить ваш дивный лабиринт, я вам этого не прощу. Ведь как ни прискорбно, а это стало чуть ли не поветрием: почти каждый год я слышу о том, как выкорчевывают очередной лабиринт. Но пойдемте же поскорее в ваш! Если, конечно, вы не слишком заняты: в противном случае могу прогуляться и одна. Заблудиться я не боюсь, мне ли не разбираться в лабиринтах… хотя, признаюсь, был недавно случай в Басбери, когда я, заплутавшись, опоздала к завтраку. Но, конечно же, будет лучше, если вы сможете отправиться туда со мной.

По всем правилам после подобного вступления леди Уордроп непременно следовало безнадежно заблудиться в Уилстропском лабиринте. Увы, ничего подобного не случилось, однако в том, что она получила ожидаемое удовольствие, существуют некоторые сомнения. Правда, почтенная дама проявляла ко всему искренний интерес, указала Хамфризу на ряд мелких ямок, по ее убеждению, представлявших собой следы от камней с надписями, сообщила, что в большинстве своем лабиринты схожи между собой, и объяснила, как, исходя из плана, можно определить дату устройства лабиринта с точностью около двадцати лет. Тот, в котором они сейчас пребывали, относился, по ее сведениям, к 1780 г. и выглядел именно так, как и следовало ожидать. А вот шар на колонне привел ее в восторг как нечто совершенно уникальное. Она долго и сосредоточенно изучала его, а потом попросила у мистера Хамфриза разрешения потереть поверхность.

— Хотя, — добавила леди Уордроп, — меня не покидает чувство, будто подобная вольность может кому-то не понравиться. Скажите, у вас не возникало ощущения, что здесь за вами наблюдают и стоит только преступить некую невидимую черту, это не останется незамеченным? Нет? А я вот чувствую на себе чьего пристальное внимание, но все равно не рвусь оказаться снаружи.

— Наверное, — затронула она ту же тему, когда они уже направлялись к дому, — на меня странным образом подействовали духота и жара. И должна признаться, кое-что из сказанного сегодня мне хочется взять обратно. В конце концов, я уже не так уверена, что не прощу вас, если, вернувшись сюда весной, увижу этот лабиринт выкорчеванным.

— Но вне зависимости от этого, леди Уордроп, план лабиринта вы получите. Я его начертил и сегодня, попозже, могу сделать для вас копию.

— Превосходно. Карандашного наброска с указанием масштаба будет более чем достаточно. Я легко приведу его в соответствие с прочими моими чертежами. Тысяча благодарностей.

— Чудесно, завтра вы его получите. Но мне бы хотелось, чтобы вы помогли разгадать тайну тех камней.

— А, тех камней с надписями, что свалены в храме? Да, загадка тут есть: пока они лежат в беспорядке, надпись не прочитать. Но ставили то их в свое время по какой-то системе, руководствуясь некими указаниями. Возможно, какие-нибудь сведения о этом сохранились в бумагах вашего дядюшки. Ну а нет, тогда вам придется обратиться за помощью к специалисту но тайнописи.

— А что скажете насчет тех зарослей под окном библиотеки? — спросил Хамфриз. Уж их-то, наверное, вы наверняка бы убрали.

— Какие? Вот те? О, пожалуй, нет. Не знаю, как ближе, но отсюда, издали, они выглядят весьма мило.

— Возможно, вы правы. Знаете, прошлой ночью я взглянул на них из окна, и они показались мне безобразно разросшимися. А с этого места все видится по-другому. Да, трогать их, пожалуй, не стоит.

После чая леди Уордроп распрощалась, но уже тронувшись с места, остановила авто и, подозвав вышедшего проводить ее Хамфриза, сказала:

— Мне только что пришло в голову: а не стоит ли вам посмотреть, что у тех камней снизу? Вдруг они пронумерованы? Ну, до свидания. Шофер, домой!

На тот вечер занятие Хамфризу было обеспечено: начертание плана для леди Уордроп и сверка его с оригиналом требовали по меньшей мере двух часов. Вскоре после девяти он разложил в библиотеке свои материалы и приступил к работе. Из-за духоты и безветрия окна приходилось держать открытыми, а как только стемнело, возле них стали виться летучие мыши. Это нервировало и отвлекало: краешком глаза Хамфриз без конца поглядывал в сторону окна, и порой ему казалось, будто мелькнувшая снаружи тень должна была принадлежать не летучей мыши, а твари покрупнее, причем, похоже, нацелившейся забраться в окошко. Не хватало еще, чтобы по дому лазила всякая гадость!

С копированием Хамфриз покончил довольно быстро, но когда стал сравнивать оба чертежа, оказалось, что поблизости от центра, возможно из-за появления очередной летучей мыши, допущена путаница.

Перед тем как внести в копию исправления, он тщательно выверил все повороты тропы на оригинале. Они, по крайней мере, безошибочно вели к центру, но и тут нашлось отчего испытать досаду. Весь вид чертежа портило безобразное черное пятно размером примерно с шиллинг. Клякса? Нет, оно больше походило на дырку, но откуда ей было здесь взяться? Хамфриз уставился на пятно утомленным взором: копирование оказалось делом нелегким, глаза устали и его клонило в сон… Да и дыра выглядела больно уж странно: казалось, будто она проходит не только сквозь бумагу, но и сквозь стол, и сквозь пол под ним, вниз и вниз, в бездонную глубину. В крайней растерянности он склонился над ней, всматриваясь, как вам, читатель, верно доводилось в детстве всматриваться в какой-нибудь крохотный, в квадратный дюйм, участок на покрывале, пока там не появлялся пейзаж с лесистыми склонами, а возможно, даже домами и церквями, а у вас не пропадало всякое представление об истинной соразмерности. На какой-то миг это отверстие показалось Хамфризу единственным, что реально существует в мире. Бездна внушала отвращение, но и затягивала, не давая отвести взгляд, хотя с каждым мгновением в нем нарастали страх и неизвестно на чем основанная уверенность в скором и неизбежном появлении из глубин воплощенного ужаса, от которого не укрыться. И действительно, во тьме угадывалось движение, движение по направлению к поверхности. Нечто расплывчатое, приближаясь и обретая черты, обернулось человеческим лицом — сожженным, обугленным лицом с выгоревшими провалами глазниц и рта. А потом, подобно осам, выползающим из гнилого яблока, с явным намерением схватить склонившуюся над провалом голову, вверх потянулись черные руки. Вздрогнув, Хамфриз отпрянул, ударился затылком о висевшую рядом лампу и упал.

Сотрясение мозга и нервическая горячка обернулись для него длительным постельным режимом, однако же доктор был озадачен не столько симптомами недуга, сколько просьбой, высказанной больным, едва к нему вернулось сознание:

— Я хочу, чтобы вы открыли в лабиринте шар.

Врач в лабиринте не бывал, про колонну с шаром отродясь не слышал, да и язык у Хамфриза заплетался, так что вышел конфуз. Приняв почему-то «шар» за «бал», врач высказался в том смысле, что в лабиринте не больно-то развернешься, да и время нынче для танцев не самое подходящее. Услышав это, больной пробурчал нечто уж вовсе невразумительное, повернулся и провалился в сон, а эскулап намекнул сиделкам, что его подопечный еще не пришел в себя. Однако проснувшись, Хамфриз вернулся к этому разговору: на сей раз он смог внятно объяснить, что имеет в виду, и заручился обещанием выполнить эту просьбу незамедлительно. Беспокойство его по поводу результата было столь очевидным, что доктор (пребывавший на следующее утро в некоторой растерянности) решил не скрывать правду, ибо умолчание принесет больше вреда, чем пользы.

— В общем, сказал он, сделали все по-вашему, как было велено, но шару, боюсь, на этом пришел конец. Видимо, металл истончился от времени, я так полагаю. Во всяком случае после первого же удара зубила шар рассыпался на мелкие кусочки…

— Продолжайте, прошу вас! — настойчиво потребовал Хамфриз. — Там что-нибудь нашли?

— Ну, если вам так не терпится… Найти-то нашли, но… Короче говоря, он был наполовину заполнен чем-то вроде пепла.

— Пепла? А что за пепел?

— Я еще не успел его толком исследовать, но вот у мистера Купера есть на сей счет свое мнение, будто бы дело связано с кремацией. И вы уж, сэр, только не волнуйтесь, я должен признать, что он скорее всего прав.

Лабиринта более не существует. Леди Уордроп простила Хамфриза, кажется, он даже женился на ее племяннице. Надо заметить, что догадка этой дамы насчет камней оказалась верной: они были пронумерованы с нижней стороны. Правда, некоторые цифры стерлись, но оставшихся вполне хватило, чтобы восстановить следующую надпись:

Penetrans ad interiora mortis^[66]

При всей признательности, каковую Хамфриз испытывал к покойному дядюшке, он все же не мог вполне простить ему того, что тот сжег дневник и письма Джеймса Уилсона, одарившего Уилстроп лабиринтом и храмом. Относительно обстоятельств кончины и погребения этого джентльмена не сохранилось решительно никаких сведений, за исключением завещания, в котором необычайно щедро вознаграждался слуга, носивший итальянское имя.

В соответствии с глубокомысленным суждением мистера Купера, все эти мрачные события могут иметь для нас значения, коль скоро скудные человеческие познания позволят проникнуть в их сокровенную суть, тогда как Кэлтону случившееся напомнило о том, как его ныне покойная тетушка году этак в 1866-м полтора часа проплутала в лабиринте Ковент-Гардена (или это был Хэмптон-корт).

Но едва ли не самым странным в сей череде происшествий явилось бесследное исчезновение книги, содержавшей приведенную выше Притчу. С тех пор как Хамфриз переписал оттуда и послал леди Уордроп отрывок, ему, сколько он ни старался, так больше и не удалось ее найти.

Дом причта в Уитминстере

Доктор Эштон доктор богословия Томас Эштон плотного телосложения мужчина лет пятидесяти пяти со здоровым румянцем на щеках, хмурым взглядом и вытянутой верхней губой, сидел в своем кабинете, облачившись в халат и надев на бритую голову шелковую шапочку. Снятый им парик красовался рядом, на специальной болванке. В описываемый мною момент его лицо освещалось прямыми лучами послеполуденного солнца, падавшими сквозь высокое, выходящее на запад окно. Под стать окну было и все залитое солнцем помещение с высоким потолком и высокими же книжными шкафами, в промежутках между которыми проглядывали стенные панели. Эштон облокотился о покрытый зеленой скатертью стол, на котором находился серебряный поднос с письменным прибором (чернильница и гусиные перья) парой книг в переплетах из телячьей кожи, какими-то бумагами, длинной курительной трубкой, латунной табакеркой, оплетенной бутылью и стаканом. Дело происходило в 1730 году, в декабре, около трех часов пополудни.

В этих строках я описал лишь то, что бросилось бы в глаза случайно заглянувшему в комнату поверхностному наблюдателю. Но когда Эштон, не вставая из кожаного кресла, смотрел в окно, что за пейзаж открывался его взгляду? По правде сказать, изо всех красот сада с той точки имелась возможность разглядеть разве что верхушки кустов или фруктовых деревьев, зато была прекрасно видна красная кирпичная стена западного корпуса со сквозными двойными воротами. Изысканное металлическое кружево створок позволяло видеть за ними сбегающий вниз, к руслу речушки, а затем так же резко взбегающий вверх склон, переходивший в поросшую дубами равнину. Понятно, что в это время года деревья уже облетели, и между стволами открывалось небо, золотистое в вышине, а ближе к линии горизонта окрашенное в пурпур.

Однако довольно долго созерцавший молча эту картину доктор Эштон в итоге проронил лишь одно-единственное слово: «Отвратительно!»

Непосредственно после этого сторонний наблюдатель мог бы услышать приближающиеся шаги и по гулкому резонансу догадаться, что кто-то пересекает весьма просторное (куда больше, чем кабинет) помещение. Доктор повернулся в кресле и ожидающе посмотрел на дверь. Спустя мгновение на пороге появилась плотная леди, одетая вполне в духе того времени. Замечу, что я, хотя и попытался обрисовать наряд доктора, отнюдь не дерзну позволить себе ту же вольность в отношении одеяния его супруги (а вошла, как вы возможно уже догадались, ни кто иная как миссис Эштон). Выглядела она весьма встревоженной, взгляд выдавал сильное беспокойство.

— Он очень плох, милый. Боюсь, ему еще хуже, произнесла она дрожащим шепотом, склонившись к уху супруга.

— Неужели? — он откинулся в кресле, встретился с женой взглядом, и та молча кивнула. С высоты ближней колокольни донесся торжественный гул: колокол отбил полчаса. Миссис Эштон вздрогнула.

— Ты не находишь, что стоило бы распорядиться чтобы церковные куранты не отбивали время сегодня ночью? Звон слышен в его комнате и не дает спать, а если сейчас что-нибудь и может ему помочь, то только сон.

— Распорядиться, конечно, можно, — громко и довольно откликнулся Эштон, — но только имея веские, весьма веские основания. Ты и вправду уверена, что от этого может зависеть выздоровление Фрэнка?

— Ничуть не сомневаюсь.

— Ну, будь по-твоему. Скажи Молли, чтобы сбегала к Симпкинсу и передала от моего имени распоряжение не отбивать время после заката… Да, и пусть заодно попросит лорда Саула придти ко мне сюда. Прямо сейчас.

Миссис Эштон торопливо удалилась.

Постараюсь воспользоваться этим и, пока не заявился какой-нибудь другой посетитель, ввести читателя в курс дела.

Доктор Эштон, помимо ряда иных должностей, являлся держателем пребенды^[67] в богатой коллегиальной церкви Уитминстера, хотя и не имевшей статуса собора, но ухитрившейся благополучно пережить и Раскол, и Реформацию, сохранив и внутреннее устройство, и имущество даже спустя сотню лет после описываемых событий. Большой храм, помещения для причта с резиденциями декана и двух пребендов, хор и все прочее существует и поныне в целости и сохранности. Декан, возглавивший церковь в начале шестнадцатого века, отличался любовью к строительству, и по его повелению к храму был пристроен четырехугольный, со внутренним двором комплекс из красного кирпича, где размещались службы и жилые помещения причта. С течением времени многие из церковных должностей превратились лишь в звания, не связанные с реальными обязанностям, а потому замешавшим их священникам или юристам не было нужды жить при храме. Таким образом, жилой

Но довольно о доме, поговорим лучше о хозяине. Доктор Эштон, будучи человеком состоятельным, детей не имел, а потому усыновил (или, скорее, взял на воспитание) осиротевшего племянника, сына сестры своей супруги. Звали паренька Фрэнк Сайдэл, и он прожил в доме причта уже не один месяц. А однажды доктор Эштон получил письмо от знакомого по колледжу, ирландского пэра графа Килдонана, просившего, чтобы богослов стал наставником его наследника, виконта Саула и принял последнего на время в свою семью. Просьба объяснялась тем, что лорду Килдонану в скором времени предстояло получить дипломатический пост в Лиссабоне, а юноша не мог совершить морское путешествие.

«Дело тут вовсе не в дурном здоровье, — писал граф, — а скорее, в некоторых странностях натуры. Признаюсь, иные его поступки кажутся весьма эксцентрическими: дело дошло до того, что не далее как сегодня его старая нянюшка заявила мне, что он одержим. Но я надеюсь, что все это пройдет, в чем немало рассчитываю и на Вас. Памятуя по прежним временам Вашу твердость, ничуть не сомневаюсь в том, что Вы найдете средства к его исправлению, выбор коих остается на полное Ваше усмотрение. Суть в том, что у нас по соседству не было юношей его возраста и круга, в результате чего он, предоставленный сам себе, приохотился блуждать ночами между могил и склепов да пугать служанок до одури всяческими кладбищенскими историями. Об этой его привычке считаю нужным уведомить Вас и Вашу супругу заранее…»

Возможно, имея в виду перспективу получения епархии в Ирландии (на что в графском письме содержался прозрачный намек), доктор Эштон любезно согласился принять под присмотр виконта Саула, равно как и приложение к оному в виде двухсот гиней в год.

И вот сентябрьским вечером юноша прибыл на новое место жительства. Выходя из доставившей егопочтовой кареты, он бросил несколько слов вознице, дал ему денег и потрепал лошадь по холке. То ли из-за неловкости этого движения, то ли еще по какой-то причине, но в результате едва не произошло несчастье. Лошадь взбрыкнула, возница от неожиданности слетел с козел (и, как выяснилось потом, потерял полученные деньги), краска с кареты ободралась о столбы ворот, а по ноге принимавшего багаж слуги проехалось колесо. Когда лорд Саул поднялся по ступеням, поджидавший его на крыльце Эштон увидел в свете лампы худощавого юношу лет примерно шестнадцати с прямыми черными волосами и бледным лицом, что сопутствует такому телосложению. Весь переполох молодой человек воспринял без испуга, но не преминул выразить беспокойство за людей, которые пострадали, или могли пострадать. Голос его звучал ровно, приятно и, что любопытно, без каких-либо признаков ирландского акцента.

Вскоре он стал водить компанию с Фрэнком Сайдэлом. Хотя тот, мальчик лет одиннадцати-двенадцати, был младше, но зато мог научить нового товарища играм, неизвестным в Ирландии. Хотя дома Саул учился от случая к случаю и без особой охоты, здесь в нем обнаружился интерес к книгам. Скоро он уже пытался разбирать надписи на надгробиях в церкви и частенько обращался к доктору с такими вопросами насчет выисканных в библиотеке книг, что ответить с ходу бывало непросто. Похоже, юный лорд нравился и слугам: вскоре по прибытии они уже наперебой старались ему угодить. В то же время в доме произошли некоторые перемены: миссис оказалась перед необходимостью искать новых служанок, причем в тех городских семьях, девушки из которых по традиции служили в приходе, таковых, похоже, не нашлось. Пришлось, вопреки обыкновению, брать прислугу издалека.

Все приведенные мною, почерпнутые из писем и дневника доктора, сведения имеют общий характер, однако в конце года появляются записи куда более конкретные и содержательные. Они сопутствуют событиям, стремительно разворачивавшимся в течение всего лишь нескольких дней, и у нас нет сомнений в том, что автор запомнил случившееся во всех подробностях.

Начало череде происшествий было положено утром в пятницу, когда то ли лиса, то ли кошка утащила любимого черного петушка миссис Эштон, редкостную птицу без единого светлого перышка. Муж частенько говаривал, что из петушка выйдет прекрасная жертва Эскулапу, и жена обижалась даже на эту шутку, теперь же была просто безутешна.

Мальчики предприняли активные поиски, но с отнюдь не обнадеживающим результатом: в куче сожженного садового мусора лорд Саул нашел несколько обгорелых перьев. В тот же день, выглянув из верхнего окна, доктор Эштон увидел в уголке сада обоих мальчиков, игравших в совершенно незнакомую ему игру. Фрэнк пристально рассматривал что-то лежавшее на его ладони, тогда как Саул стоял позади, словно бы прислушиваясь. Через несколько минут юный лорд мягко возложил руки на голову Фрэнка, и тот, выронив то, что держал, закрыл глаза руками и опустился на траву. Лицо Саула исказилось от гнева: он поднял оброненный предмет, относительно которого с такого расстояния можно было установить лишь то, что он поблескивает, сунул его в карман и отвернулся, оставив товарища скрючившимся на земле. Чтобы привлечь их внимание, доктор Эштон постучал в окно… Мигом встрепенувшись, Саул вскинул глаза, рывком за руку поднял Фрэнка и увел его прочь. За обедом Саул объяснил, что они разыгрывали сцену из трагедии «Радамес», героиня которой, желая узнать судьбу отца, заглядывает в магический стеклянный шарик и, устрашенная увиденным, лишается чувств. Фрэнк при этом не проронил ни слова и на приятеля поглядывал с некоторой растерянностью. «Его никак лихорадит, сочувственно подумала миссис Эштон. — Не иначе как простудился». Состояние парнишки и впрямь походило на лихорадочное: похоже, ему очень хотелось поговорить с миссис Эштон, но дела не позволяли ей уделить ему сколько-нибудь внимания до самого вечера, когда же она, по своему обыкновению, зашла взглянуть, погашен ли в комнате мальчиков свет и пожелать им спокойной ночи, оба уже спали. Правда, лицо Фрэнка показалось ей неестественно раскрасневшимся, тогда как Саул был как всегда бледен, дремал спокойно и на губах его блуждала улыбка.

На следующее утро церковные дела не позволили доктору Эштону провести с воспитанниками урок: они получили письменное задание с указанием принести готовые работы к нему в кабинет. Фрэнк приходил самое меньшее трижды, но всякий раз, будучи занят с очередным посетителем, доктор довольно бесцеремонно (о чем впоследствии изрядно сокрушался) отсылал его прочь. За обедом в тот день присутствовали два священника, и оба (поскольку и тог, и другой имели детей) заметили, что мальчик, кажется, заболевает. Их догадка оказалась верной, и остается лишь сожалеть, что Фрэнка сразу же после обеда не уложили в постель. Часа через два, ближе к вечеру он ворвался в дом с криком «Мне страшно!», бросился к миссис Эштон, обнял ее и принялся твердить как заведенный: «Не пускайте их! Не пускайте их!» что явно свидетельствовало о серьезном недуге. Его уложили в постель (не в привычной спальне, а в особой комнате) и вызвали врача который, поставив диагноз «мозговая горячка», заявил, что если не применять прописанные им средства и не обеспечить больному полный покой, неизбежен фатальный исход.

Так мы с вами уже другим путем подошли к описанному ранее моменту. Распоряжение насчет церковных колоколов было отдано, а вскоре на пороге кабинета появился лорд Саул.

— Ну, молодой человек, что вы можете сказать мне о болезни бедного мальчика? — с ходу спросил доктор Эштон.

— Увы, сэр, не думаю, чтобы мне было известно больше, чем вам. Правда, мне следует повиниться: боюсь, я несколько напугал его вчера, когда мы разыгрывали ту глупую пьесу. Наверное, он принял все слишком близко к сердцу.

— Что именно?

— Всякий вздор… истории, слышанные мною в Ирландии насчет того, что там называют вторым зрением.

Что это еще за зрение?

— Видите ли, сэр, там, в глуши, невежественные люди прикидываются, будто могут увидеть будущее — кто в зеркале, кто в воздухе, кто еще где. Про одну старуху у нас в Килдонане говорили, что она обладает такой способностью. Наверное, я слишком заострил на этом внимание, но мне ведь и в голову не приходило, что Фрэнк отнесется к моим россказням так серьезно.

— Вы поступили дурно, милорд, — сурово промолвил доктор Эштон. Весьма дурно. Прежде чем заводить речь о всяческих суевериях, вам следовало подумать о том, в каком доме вы живете, и пристали ли вам подобные разговоры. Но что в пьесе, которую вы, по вашим словам, разыгрывали, могло показаться Фрэнку таким страшным?

— Боюсь, сэр, на этот вопрос мне трудно будет ответить: помню только, что он как-то резко перешел от рассуждений о битвах и влюбленных Клеодоре и Антигионисе к чему-то, за чем я просто не успел уследить, а потом, как вы видели, упал.

— Да, я видел. Это произошло в тот момент, когда вы возложили руки ему на голову.

Лорд Саул метнул на вопрошавшего злобный взгляд: похоже, он впервые не был готов с ответом.

— Хм… возможно, сэр… я точно не помню, но раз вы говорите, то так оно и было. Но уверяю вас, ничего худого я не сделал.

— Может и так, проговорил доктор Эштон, — но я считаю своим долгом довести до вашего сведения, что последствия этого испуга могут оказаться для моего бедного племянника весьма тяжкими. Доктор отнюдь не уверен в его выздоровлении. Я не склонен приписывать вам дурные намерения, ибо у вас не имелось никаких причин желать мальчику зла, но вынужден сказать, что в случившемся есть часть и вашей вины…

Договорить доктор не успел, ибо снова послышались торопливые шаги и в кабинет (на сей раз со свечой в руке, ибо уже смеркалось) вошла до крайности взволнованная миссис Эштон.

— Идем! — вскричала она. — Идем сейчас же! Он отходит!

— Отходит? Фрэнк? Быть того не может! Как, уже? — восклицая что-то бессвязное, доктор схватил со стола молитвенник и выбежал вслед за женой. Лорд Саул несколько мгновений оставался на месте: служанка Молли приметила, как он уронил голову и закрыл лицо руками. Но — впоследствии она говорила, что подтвердила бы свои слова и на Страшном суде, — плечи его сотрясались не рыданий, а от смеха. Потом юный виконт тихонько вышел следом за остальными.

Увы, миссис Эштон оказалась права. У меня нет особого желания расписывать во всех подробностях печальную сцену, приведу лишь то, что было записано доктором Эштоном и имеет значение для всей последующей истории. Фрэнка, который, будучи при смерти, пребывал в полном сознании, спросили, не желает ли он увидеть своего товарища Саула, на что мальчик ответил буквально следующее:

— Нет, передайте ему одно — я боюсь, что скоро он станет очень холодным.

— Что ты имеешь в виду, милый? — не поняла миссис Эштон.

— Только то, что сказал, — ответил Фрэнк. А еще пусть он знает: я от них уже свободен, но ему следует поостеречься. И простите меня, тетушка, за вашего черного петушка. Он сказал, что это необходимо, чтобы увидеть невидимое.

Всего через несколько минут Фрэнк отошел в мир иной. Эштоны были весьма опечалены: особенно сокрушалась тетушка покойного, но и самого доктора, человека не слишком чувствительного, столь безвременная кончина не оставила равнодушным. Кроме того, во всем этом оставалось много неясного, и его не оставляло чувство, что Саул рассказал ему отнюдь не все. Отойдя от смертного одра, он через четырехугольник внутреннего двора направился к жилищу церковного сторожа, дабы распорядиться отрыть на церковном кладбище свежую могилу. Нужды воздерживаться от колокольного звона больше не было. Напротив, предстояло подать голос погребальному колоколу, самому гулкому из храмовых колоколов. Сделав необходимые распоряжения и уже возвращаясь в свои покои, доктор Эштон подумал, что ему следует еще раз поговорить с лордом Саулом. История с черным петушком — сколь бы пустяковой она ни казалась — требовала разъяснения. Возможно, то был лишь бред умирающего, но с другой стороны, ему случалось читать о колдовских обрядах, связанных с жертвоприношениями. Да, с Саулом непременно надо поговорить.

Разумеется, сей внутренний монолог в записях не отражен, и является моей догадкой, однако несомненно то, что означенная беседа состоялась. Равно как и то, что лорд Саул (как он сказал, по причине полного их непонимания) ничуть не прояснил последние слова умирающего, хотя что-то в них его напугало. Подробного изложения этого разговора не сохранилось, в дневнике отмечено лишь, что лорд Саул весь вечер просидел в кабинете доктора, а когда (весьма неохотно) удалился к себе, то попросил на ночь молитвенник.

А в конце января выполнявший миссию в Лиссабоне и не слишком обременявший себя исполнением отцовских обязанностей тщеславный дипломат лорд Килдонан получил скорбное известие, что виконт умер, и вот как это случилось.

Похороны Фрэнка представляли собой печальное зрелище. День стоял угрюмый и ветреный, так что носильщикам, которым пришлось нести покрытый полощущимся черным покрывалом гроб из церкви на кладбище, выпала нелегкая работа. Миссис Эштон оставалась у себя (в те годы женщины не ходили на похороны родственников), а вот лорд Саул, облаченный в траурный плащ, на кладбище явился. Большую часть времени его бледное лицо оставалось безучастным, слово он сам был покойником, но люди заметили что раза три-четыре ему случилось обернуться, и тогда отрешенность сменялась нескрываемым ужасом. Его ухода с кладбища никто не заметил, а вечером выяснилось, что домой юный лорд не вернулся. К ночи разыгралась настоящая буря — сильный ветер бился в высокие окна церкви, гнул деревья и завывал на равнине, так что крик о помощи не был бы услышан даже в нескольких шагах, а стало быть, начинать поиски не имело смысла. Единственное, что мог сделать доктор Эштон, это известить о пропаже юноши служителей колледжа и городских констеблей: сам же он просидел ночь без сна, дожидаясь известий.

И дождался. Церковный сторож, в обязанности которого входило в семь утра, перед утренней молитвой отпирать двери храма, послал в дом причта служанку. Запыхавшаяся и растрепанная, она взбежала и принялась громко звать хозяина. Два человека бросились через двор к южной двери церкви, где нашли лорда Саула. Руки его цеплялись за бронзовое кольцо на двери, голова упала на грудь, башмаки куда-то пропали, а ноги в разодранных чулках сбились в кровь. Он был мертв.

Лорда Килдонана известили о кончине сына, на чем, собственно и завершается первая часть нашей истории. Фрэнк Сайдэл и виконт Саул, единственный отпрыск и наследник графа Уильяма Килдонана, погребены на Уитминстерском кладбище под одной надгробной плитой.

Доктор Эштон, не знаю уж, в полном ли душевном покое, но, во всяком случае без видимых потрясений, прожил в доме причта еще более тридцати лет. Его преемник, мистер Хиндес предпочел свой городской дом, оставив покои старшего пребенда пустовать. Сей священнослужитель, пребывая на своем посту, проводил восемнадцатый век и встретил девятнадцатый, ибо, приняв должность в двадцать девять лет, он скончался в восемьдесят девять. Таким образом, лишь в 1823 или 1824 году, с назначением нового пребенда, покои в доме причта вновь стали обитаемыми. Там поселился доктор Генри Олдис, чье имя знакомо, возможно, некоторым из моих читателей как автора ряда томов, изданных под названием «Труды Олдиса» и занимающих во многих солидных библиотеках почетное место в силу того, что их крайне редко снимают с полок.

Доктору Олдису, его племяннице и слугам потребовалось несколько месяцев, чтобы перевести мебель и книги из прихода в Дорсетшире и здесь, в Уитминстерском доме причта, расставить все по местам. Но когда с обустройством было покончено, дом, все это время хотя и пустовавший, но поддерживавшийся в порядке, снова подобно особняку графа Монте-Кристо пробудился к полноценной жизни. В то июньское утро, когда доктор Олдис, прогуливаясь перед завтраком по саду, любовался возвышавшейся над крышей и четко вырисовывавшейся на фоне голубого, слегка тронутого краплением крохотных белых облаков, неба церковной колокольней с четырьмя золотыми флюгерами, здание выглядело просто великолепно.

За завтраком он положил на скатерть какой-то поблескивающий, твердый предмет и сказал:

— Мэри, взгляни, какую штуковину только что нашел мальчик. Если догадаешься, что это такое, значит ты сообразительнее меня.

Находка представляла собой круглую и совершенно гладкую пластинку в дюйм толщиной, сделанную, по всей видимости, из стекла.

— В любом случае, вещица красивая, — отвечала Мэри, миловидная, светловолосая и большеглазая женщина, любившая при случае заглянуть в книгу.

— Я так и думал, что она тебе понравится, сказал ее дядя. — А ведь найдена-то была в куче сметенного в угол мусора.

— Насчет «нравится» я, скажу честно, не уверена, — задумчиво помолчав несколько минут, откликнулась Мэри.

— Но почему, дорогая?

— Сама не знаю. Наверное, разыгралось воображение, ничего больше.

— Ну, конечно, воображение. Наверняка так оно и есть. Скажи лучше, что это за книга — я имею в виду ту, за которой ты провела вчера чуть ли не целый день.

— «Талисман», дядюшка. О, кстати, эта безделушка тоже могла бы оказаться талисманом.

— Ну талисман, не талисман; она теперь твоя, ты и решай, что с ней делать. Мне пора по делам, но прежде хотелось бы услышать, как тебе новый дом. Подходит? Слуги ни на что не жалуются?

— Все прекрасно, дядюшка, лучше и быть не может. Если и есть недостатки, то мелкие, вроде замка на бельевом шкафу, о чем я тебе говорила. Да, вот еще: миссис Мэйпл сетует, что никак не может извести древоточцев в комнате по ту сторону холла. Кстати, ты уверен, что доволен своей спальней? Она ведь на отшибе от прочих.

— Доволен? Конечно, дорогая, чем дальше от твоей, тем лучше… Ладно, я пошутил: прими мои извинения. А что за звери эти древоточцы? Если они не станут есть мое платье на манер моли, то мне все равно, пусть себе живут. Мы вообще вряд ли будем пользоваться той комнатой.

— Нет, одежду они вроде бы не едят. Древоточцы это такие красноватые мошки, вроде долгоножек, только поменьше. В той комнате их видимо-невидимо. Как я понимаю, особого вреда от них нет, но они мне не нравятся.

— Похоже, сегодня утром тебе не понравилось сразу несколько вещей, обронил мистер Олдис, уже закрывая за собой дверь. Его племянница осталась сидеть за столом, глядя на стеклянную пластинку, которую держала на ладони, и улыбка на ее лице постепенно уступала место любопытству и почти напряженному вниманию. Однако это задумчивое созерцание было прервано появлением миссис Мэйпл с ее неизменным вступлением.

— Мисс Олдис, не могли бы вы уделить мне минуточку?..

Следующим источником для нашей истории послужило письмо мисс Олдис, адресованное ее подруге в Личфилде и начатое днем или двумя раньше. Оно не лишено признаков влияния властительницы женских умов своего времени мисс Анны Сьюард^[68], известной некоторым под прозванием Личфилдской Лебедушки.

Моей милой Эмили будет, конечно же, приятно услышать, что наконец мы — мой любимый дядюшка и я — поселились доме, для какового стали хозяином и хозяйкой после долгой череды наших предшественников. Здесь нас окружает приятное сочетание современного уюта с ароматом седой древности, чем ни ему ни мне не доводилось насладиться прежде. Городок, хотя и совсем маленький, в достаточной мере одаряет нас впечатлениями, пусть не яркими, но подлинно глубокими, которые черпаем мы из душевного общения с обитателями окрестных особняков, иные из коих владельцы содержат с подлинно столичным лоском, не забывая следить за новейшими веяниями. Однако среди наших новых соседей немало и тех, кто, напротив, придерживается старины, вполне компенсируя недостаток модной элегантности простодушной, но искренней любезностью. Порой, устав от царящей в гостиных и салонах атмосферы изысканного остроумия, мы ищем прибежище под торжественными сводами церкви, чьи серебряные куранты каждодневно призывают нас преклонить колени в молитве, либо же в благостной тишине старого кладбища, самый вид коего навевает раздумья, смягчает сердца и побуждает обронить слезу в память обо всех ушедших — юных, прекрасных, старых, мудрых и добрых…

А вот отрывок, резко отличающийся от предыдущего и по содержанию и по стилю:

…Увы, дражайшая моя Эмили, я более не могу писать, сохраняя всю подобающую утонченность, которой ты вполне заслуживаешь и которая дарует удовольствие нам обеим. То, о чем мне предстоит рассказать, совершенно чуждо описанному ранее. Не далее как сегодня утром дядюшка показал мне за завтраком найденную в садовом мусоре вещицу — стеклянную или хрустальную пластинку вот такой формы (прилагался рисунок). Находка осталась у меня, и когда он ушел, я — сама не зная почему — смотрела на нее несколько минут, пока меня не отвлекли домашние дела. Ты, наверное, недоверчиво улыбнешься, когда прочтешь, что в это время мне стало казаться, будто я различаю в том стеклышке предметы и сцены, явно не являющимися отражением чего бы то ни было, находившегося в той комнате. Но зато, полагаю, тебя ничуть не удивит появившееся у меня стремление поскорее уединиться в собственной спальне с тем, что я уже начала считать весьма могущественным талисманом. И я не была разочарована. Клянусь тебе, Эмили, памятью всего самого для нас дорогого, в тот день мне довелось преступить границы всего, что казалось прежде возможным. Короче говоря, сидя летним днем в своей спальне и заглядывая в маленький кусочек стекла, я увидела следующее.

Прежде всего предо мною предстал совершенно незнакомый, покрытый травой холмистый участок, обнесенный грубой каменной оградой, с серыми, каменными же руинами посередине. Находившаяся там до крайности безобразная старуха в красном плаще и лоскутной юбке вложила в руку одетого по моде может быть столетней давности, разговаривавшего с нею мальчика какой-то блестящий предмет, а тот в ответ сунул ей в ладонь что-то другое. Деньги, как стало ясно мгновение спустя, когда из дрожащей старушечьей руки выпала: монета. Тут все исчезло, добавлю лишь, что на том участке мне, кажется, удалось разглядеть разбросанные среди камней кости, и даже череп. Далее передо мной предстали двое мальчиков: один, являвшийся в предшествовавшем видении, постарше, другой помоложе. Они пребывали в огороженном со всех сторон саду в котором, несмотря иное расположение дорожек и маленькие по сравнению с нынешними деревца, я без труда узнала тот самый, на который сейчас смотрю из окна. Суда по всему, мальчики были увлечены какой-то любопытной игрой. С земли поднимался дым, там что-то тлело. Паренек постарше возложил руки на кострище, а потом воздел их (как мне показалось, в молитвенной позе), и я с изумлением увидела на его ладонях пятна крови. Небо над ними затягивали тучи. Тот же юноша повернулся к ограде сада, и как бы поманил кого-то поднятыми руками, после чего над гребнем стены появились движущиеся очертания, но были то люди, животные или что-то еще разобрать не удалось. Старший из мальчиков мгновенно обернулся, схватил своего, разглядывавшего какой-то лежавший на земле предмет, младшего товарища за руки, и оба стремглав умчались прочь. Тогда я разглядела на траве груду кирпичей, кровь и, как мне во всяком случае показалось, разбросанные вокруг черные перья. На том завершилась и эта сцена, следующая же оказалась еще менее внятной. Стояла ночь. Некто, сначала припадавший к земле среди гнувшихся от ветра кустов и деревьев, стремительно бросился бежать, время от времени оборачивая бледное лицо, словно боялся преследования. И не напрасно: за ним действительно гнались. О числе преследователей приходилось лишь догадываться кажется их было трое или четверо, а но очертаниям смутно различимые фигуры более всего напоминали собак, но безусловно не собак. Будь у меня возможность закрыть глаза, чтобы не видеть этого ужаса, я так бы и поступила, но что-то сделало меня совершенно беспомощной. Последнее же видение было таково: жертва метнулась под арку, отчаянно вцепилась в какой-то предмет, но в этот миг была настигнута. Отчаянный крик прозвучал в моих ушах и, видимо в этот миг, я лишилась чувств, а когда пришла в себя, то оказалась лежащей в своей комнате при свете ясного дня. Такова, Эмили, истинная правда об откровении (иначе я этого не назову), явленном мне не далее как сегодня. Скажи, разве же не выпало мне каким-то непостижимым образом стать невольной свидетельницей сцены из мрачной трагедии, разыгравшейся некогда в этом доме?

На следующий день письмо было продолжено:

Милая Эмили, отложив вчера перо, я понятия не имела, что эта история отнюдь не завершилась. Должна признаться, что мне и в голову не пришло рассказывать об увиденном дядюшке, ибо он — ты сама знаешь его здравомыслие и крайний скептицизм — приписал бы все игре воображения и порекомендовал бы в качестве средства от фантазий стакан портвейна или смесь александрийского листа с магнезией. Проведя тихий (тихий, но вовсе не мрачный) вечер, я удалилась к себе в спальню, но — представь себе! — еще не успев прилечь, услышала отдаленный истошный вопль. И сразу узнала дядюшкин голос, хотя никогда прежде он так не кричал. Дядюшкина спальня находится на противоположном конце крыла, и добраться туда можно, лишь миновав просторный, футов в восемьдесят длиной, холл в классическом стиле; высокий, обшитый панелями кабинет и две пустующие спальни. Дядюшку я нашла в полной темноте, его свеча упала на пол и погасла. Стоило мне подбежать к нему с фонарем, как он дрожащими (впервые за все время, сколько я его знаю!) руками заключил меня в объятия, громко возблагодарил Бога и вместе со мной поспешно покинул комнату, не пожелав рассказать о том, что же его так растревожило.

«Завтра, завтра», — вот и все, что удалось из него вытянуть. Постелили ему, наспех, по соседству с моей спальней, и сомневаюсь, чтобы он провел ночь спокойнее, чем я. Мне же удалось уснуть лишь когда стало светать, да и тогда на меня навалились мрачные сновидения, худшее из которых так запечатлелось в моем сознании, что я считаю необходимым изложить его на бумаге, чтобы хоть немного развеять тягостное впечатление. Итак, мне приснилось, будто со странной неохотой, словно предчувствуя недоброе, я вошла в свою комнату, открыла комод и стала выдвигать ящики: сначала верхний, где не нашлось ничего, кроме лент и носовых платков, потом средний — тоже ничего особенного — и наконец, о Боже, последний! Там находилось аккуратно сложенное стопками постельное белье: движимая любопытством, которое тут же стало окрашиваться ужасом, я принялась перебирать его, и тут из складок взметнулась и стала шарить вслепую в воздухе розовая рука. Насмерть перепугавшись, я выскочила из комнаты, захлопнула за собой дверь и попыталась ее запереть — но как бы не так! Ключ ни в какую не поворачивался, а изнутри доносился странный шорох и приближающиеся глухие удары. Не знаю почему мне не пришло в голову пуститься наутек вниз по лестнице, но, к счастью, в тот самый миг, когда неодолимая сила вырвала из моих рук дверную ручку и распахнула дверь, я проснулась. Возможно тебе все это покажется не таким уж и страшным, но мне, поверь, было не по себе.

Сегодня за завтраком дядюшка, видимо, стыдившийся своего испуга, был очень неразговорчив, однако же, помявшись, спросил по-прежнему ли в городе мистер Спирмен, добавив, что у этого молодого человека есть голова на плечах. Ты прекрасно знаешь, милая Эмили, что на сей счет мое мнение с дядюшкиным отнюдь не расходится, и мне было нетрудно ответить на заданный вопрос. Соответственно он отправился к мистеру Спирмену и еще не вернулся. Я же не могу медлить с посылкой тебе настоящего отчета о произошедшем, ибо в противном случае пропущу отправку почты.

Читатель, предположивший, что мистера Спирмена и Мэри связывает нечто большее, чем просто знакомство, окажется недалек от истины: довольно скоро они поженились. В описываемое же время сей молодой щеголь, имевший неподалеку от Уитминстера прекрасное имение, частенько, якобы по делам, проводил по несколько дней в неделю в гостинице «Голова Короля». Что это были за дела, мне неизвестно, но, кажется, у него оставалось достаточно свободного времени, чтобы вести дневник, довольно подробно описывающий события тех дней, которым посвящен мой рассказ. Впрочем, возможно, он уделил этим эпизодам столько внимания по просьбе мисс Мэри. Отрывок из написанного этим джентльменом приводится ниже.

Дядя Олдис (Искренне надеюсь в скором времени получить право называть его так) зашел, ко мне сегодня утром, и, обронив несколько замечаний, касающихся ничего не значащих тем, сказал:

— Хм, Спирмен, мне хотелось бы рассказать вам довольно странную историю, но только с тем, чтобы покуда все не прояснится, вы держали язык за зубами.

— Конечно, — заверил я, — можете на меня рассчитывать.

— Понятия не имею, в чем тут может быть дело, — растерянно продолжил мистер Олдис. — Вы знаете, где моя спальня? Чтобы попасть туда, нужно пройти через холл и еще две-три комнаты.

— А, она на том конце, который ближе к церкви?

— Да, но не в этом суть. Вчера Мэри рассказала, будто в одной из комнат, примыкающих к спальне, полным-полно насекомых, от которых наша домоправительница никак не может избавиться. Возможно в этом-то и кроется объяснение. Как вы думаете?

— Никак, пока не имею представления, что, собственно, требуется объяснять.

— Верно, я вам пока не рассказал… Но вы знаете, что за твари эти древоточцы? Какой они величины?

Признаться, у меня появилось опасение, уж не тронулся ли мистер Олдис умом.

— Древоточцами, — начал я весьма терпеливо и обстоятельно, — называют красноватых насекомых, похожих с виду на долгоножек, но поменьше, длиной около дюйма. Они в твердом панцире, и на мой взгляд… — я хотел добавить «довольно противные». Но мистер Олдис меня прервал:

— Значит, около дюйма. Нет, не подходит.

— Ну, — осторожно промолвил я. — Насчет древоточцев мне больше сказать нечего. Вот если вы все же поделитесь со мной тем, что вас волнует, у меня, возможно, появятся какие-нибудь соображения и по этому поводу.

— Возможно, — промолвил он глядя на меня задумчиво. — Я как раз вчера сказал Мэри что у вас, кажется, есть голова на плечах. (Тут, признаюсь, я склонил эту самую голову в знак согласия). Не скрою, мне, чего прежде за собой не замечал, неловко распространяться на сей счет. Ну да ладно… Так вот, прошлой ночью, часов в одиннадцать или чуть попозже я взял свечу и направился к себе в спальню. В другой руке у меня была книга: имею, знаете ли привычку прочесть перед сном хоть несколько страниц. Привычка опасная, брать с меня пример никому не советую, но сам-то я знаю, как держать огонь подальше от покрывал. Но получилось так, что стоило мне выйти из своего кабинета в большой холл, как порыв ветра — наверное, я слишком резко захлопнул дверь и устроил сквозняк — задул свечу. Это вызвало досаду, потому как огниво находилось в спальне, однако мне не составляло особого труда добраться туда и без света. Но тут приключилось другое: книга выпала, а точнее сказать, была выбита из моей руки. Она упала на пол, я подобрал ее и пошел дальше в еще большей досаде. Как вам известно, в том холле много больших не занавешенных окон, так что в такую ясную летнюю ночь там прекрасно видно и где расставлена мебель, и есть ли кто в помещении. Так вот — никого, кроме меня, там не было. Так вот, за холлом и еще одним кабинетом (там тоже большие окна) идут пустующие спальни, где из-за штор на окнах темнее, и чтобы не запнуться о порог, идти пришлось медленнее. И вот во второй из этих пустых комнат я едва не встретил свою кончину. Ощущение чего-то неладного возникло еще перед дверью: признаюсь, у меня дважды возникала мысль повернуть и пройти к себе в спальню другим путем, в обход, но осуществить это намерение помешал стыд. Все, что мне пришлось испытать за порогом, запомнилось очень хорошо (хотя что уж тут хорошего). Комнату заполнял сухой шорох. Потом (вы ведь помните, там было очень темно) возникло ощущение, будто что-то бросилось в мою сторону и мое лицо, шею и все тело оплели длинные и тонкие… не знаю, как точнее выразиться — не то руки, не то лапы, не то щупальца. Не скажу, Спирмен, чтобы их хватка оказалась слишком уж сильной, но большего страха и отвращения мне, насколько могу припомнить, испытывать не доводилось. А ведь меня не так просто вывести из себя. Я заорал, отбросил свечку и, чтобы впустить в комнату хоть чуточку света, сорвав с окна штору. Во мраке передо мной мелькнуло что то вроде лапы насекомого, но Боже правый, какого размера! Эта тварь была с меня ростом, никак не меньше! А древоточцы, по вашим словам, не вырастают больше дюйма. Ну, что вы теперь скажете, Спирмен?

— Прошу вас поскорее закончить свой рассказ, отвечал я, — В жизни не доводилось слышать ничего подобного.

— Так ведь, в сущности, рассказывать больше нечего. Мэри прибежала на мой крик со светом: в комнате ничего не было. Рассказывать я ей ничего не стал и просто перебрался в другую спальню. Надеюсь, там будет поспокойнее.

— А ту странную комнату вы осмотрели? Что у вас там хранится?

— Мы ею вообще не пользуемся. Там стоит старый бельевой шкаф, и еще кое-какая мелкая мебель.

— А что в шкафу? — не унимался я.

— Понятия не имею. Знаю, что он заперт и при мне, кажется, ни разу не отпирался.

— По-моему, туда стоило бы заглянуть. Меня разбирает любопытство и, с вашего позволения, мне очень хотелось бы осмотреть это место.

— Я готов был просить вас об этом, но втайне надеялся, что вы сами выскажете такое пожелание. Назовите любое удобное время, и я вас туда отведу.

— Лучше всего сделать это прямо сейчас, не откладывая, — сказал я, прекрасно понимая, что мистер Олдис вряд ли успокоится раньше, чем прояснит суть дела. Он немедленно поднялся, одарив меня (рискну предположить) весьма одобрительным взглядом, промолвил «Идем!» и больше до самого дома не проронил ни слова.

По прибытии в дом причта была призвана «моя Мэри», как на людях называет ее дядя Олдис, а наедине я, и мы отправились на осмотр. Доктор уже признался ей, что прошлой ночью малость испугался, по чего именно, не сказал, и только сейчас описал подробности. Оказавшись близ места происшествия, доктор остановился, пропуская меня вперед.

— Вот эта комната, сказал он. — Входите, Спирмен, и расскажите, что вы там видите.

Резонно предположив, что какие бы чудеса ни творились там по ночам, в полдень едва ли следует опасаться чего-то зловещего, я открыл дверь и вошел.

Комната оказалась хорошо освещенным, хотя, кажется, не слишком хорошо проветривавшимся помещением с большим окном. Основным предметом обстановки являлся большой старый бельевой шкаф из темного дерева: помимо него там стояла кровать с четырьмя столбами для балдахина (по существу, один остов, не способный ни для чего и ни для кого послужить укрытием), и комод. На полу и на подоконнике сотнями валялись дохлые древоточцы: одного, который подавал признаки жизни, я не без удовольствия прихлопнул. Дверца шкафа, равно как и все выдвижные ящики, оказались запертыми. Откуда-то доносился едва слышный шорох, но определить источник звука мне не удалось и потому, давая дожидавшимся меня за дверью отчет об увиденном, я на сей счет промолчал. Зато с уверенностью заявил, что теперь нам необходимо ознакомиться с содержимым шкафа и комода.

— Миссис Мэйпл… — только и сказал дядюшка Олдис, обратившись к Мэри, и та упорхнула с неподражаемой грацией. Вернулась она уже не столь поспешно, приведя с собой весьма строгую с виду пожилую особу.

— Миссис Мэйпл, есть ли у вас ключи от этих шкафов? — поинтересовался мистер Олдис, и сей невинный вопрос породил целый словесный поток, если не стремительный, то столь обильный, что находись миссис Мэйпл на пару социальных ступеней выше, она могла бы послужить образцом для мисс Бейтс^[69].

— О доктор, и вы мисс, и вы сэр, — она поклонилось в мою сторону, — вы говорите, ключи? Да кто же это приходил, когда мы только осваивались в этом доме? Один джентльмен, он приходил по делу, и я подала ему завтрак в малой гостиной, потому что в большой еще не расставили мебель, — подала цыплят, яблочный пирог и стакан мадеры. Боже мой, знаю, что мисс Мэри досадует на то, что я тараторю без умолку, но это же не просто так, а для дела, чтобы вспомнить что да к чему. Так вот, я как раз угощала того джентльмена, когда заявился Гарднер. Точно так же, как на прошлой неделе — с артишоками и текстом проповеди. Но дело не в проповеди, а в том, что от этого самого Гарднера я получила ключи — каждый с бирочкой и каждый из них подходит к какой-нибудь двери, а то и к двум. Только когда я говорю «дверь», то имею в виду дверь комнаты, а не шкафа, вроде того, который тут стоит. Да, мисс Мэри, я все понимаю, по хочу также, чтобы поняли вы, и ваш дядюшка, и молодой сэр. Но тот джентльмен, который угостился мадерой, передал мне на хранение коробку, и когда он ушел, я, решив что в этом не будет ничего дурного, взяла на себя смелость ее встряхнуть, и если только мне не случилось самым удивительным образом обмануться, там звякнули ключи. Но что это за ключи, мне неизвестно, так как в коробку я не заглядывала и заглядывать не собиралась.

Мэри, насколько я мог судить, этот словесный водопад лишь забавлял, но то, что его спокойно выдерживал мистер Олдис, меня удивило. Но он по-видимому, знал, что прерывать экономку бесполезно, а потому дождался конца ее тирады и лишь тогда сказал:

— Но если эта коробка у вас где-нибудь под рукой, миссис Мэйпл, то не принесете ли вы ее сюда?

В ответ миссис Мэйпл, то ли укоряя, то ли с мрачным торжеством уставила в него перст и изрекла.

— Да, доктор, спроси вы у меня совета, я б вам подсказала точь-в-точь те самые слова. Уж конечно, мне ли не знать, сколь справедливы ваши укоры и сколь добры ко мне вы, и мисс Мэри, коли я у вас служу уже двадцать лет и лучшей службы даже пожелать невозможно, но я делаю, что могу — и вы, мисс Мэри, прекрасно знаете, что так оно и есть, и знаете кто, дай волю, переделал бы все по-своему. Но сейчас я говорю себе прямо: «Все это верно, но вот доктор спрашивает тебя насчет коробки, и что ты собираешься ему ответить?» А я так отвечу — будь вы доктор из таких хозяев, о каких мне случалось слышать, а я из тех служанок, которых могла бы назвать, то дело наше было бы проще простого, но раз, ежели выражаться по-человечески, вышло так как оно вышло, то мне остается одно: честно заявить, что ежели мисс Мэри не пойдет ко мне в комнату, да не поможет мне своим умом, то эта маленькая коробка, совсем вылетевшая у меня из головы, не вернется туда еще очень долго.

— Милая миссис Мэйпл, почему же вы сразу не сказали, что хотите попросить меня помочь вам найти коробку? — промолвила моя Мэри. — Нет, нет, не отвечайте. Лучше просто пойдем и поищем ее вместе.

Они поспешно удалились, экономка на ходу начала фразу, которая, не сомневаюсь, обещала оказаться, длиннее, чем путь до ее комнаты. Мы с дядюшкой Олдисом остались вдвоем.

— Прекрасная служанка, — сказал он, кивнув в сторону двери. — За домом следит просто идеально, а чтобы говорила непрерывно больше трех минут, бывает довольно редко.

— Но как же мисс Мэри сумеет помочь ей вспомнить где коробка? — поинтересовался я.

— Мэри? Да очень просто: усадит ее и спросит, как здоровье тетушки, или откуда взялась та премиленькая собачка на каминной доске, или еще что-то, совершенно не относящееся к делу. Потом, как любит говорит сама миссис Мэйпл, «одно потянет за собой другое», и ответ найдется скорее, чем вы можете себе представить.

Так оно и вышло: едва мы закончили этот разговор, как на пороге появились Мэри и миссис Мэйпл с сияющим лицом и коробкой в протянутой руке.

— Ну, — воскликнула, приблизившись, экономка, — что я говорила еще до того, как перебралась из Дорсетшира в здешние края? Конечно, не стану уверять будто я и родом из Дорсетшира, но… не в том суть. «Подальше схоронишь — поближе найдешь», такие были мои слова, и ведь верно. Нашлась коробка, и на том самом месте, куда была положена — когда же это? — ага, пару месяцев назад.

Достойная домоправительница вручила коробку дядюшке Олдису, и мы с ним принялись рассматривать ее с таким интересом, что на время мне даже удалось забыть о присутствии миссис Энн Мэйпл, продолжавшей разглагольствовать о том, где находилась коробка и каким манером мисс Мэри помогла ей освежить сей факт в памяти.

Коробка, довольно старая с виду, была обвязана розовой лентой, а на ее крышке была наклеена этикетка с надписью «Покои старшего пребенда. Уитминстер». Открыв крышку, мы обнаружили внутри два средних размеров ключа и листок бумаги, опять же со сделанной от руки надписью «Ключи от шкафа и комода в неиспользуемой спальне». Но там имелась и любопытная приписка: «Нечто, пребывающее в оных Шкафу и Комоде, сберегается мною и долженствует сберегаться моими преемниками в Доме Причта для высокородного семейства Килдонан, коль скоро любой из отпрысков оного предъявит свои права на Хранимое. Наведенные мною всевозможные справки убеждают меня в том, что благородный Род пресекся, ибо последний Граф, как известно, утонул в море, а его единственный Сын и Наследник скончался в моем Доме. Все бумаги, касающиеся сего прискорбного происшествия, были положены мною в названный шкаф в нынешнее Лето Господне 1753 месяца марта двадцать первого числа. Наперед же считаю свои долгом предостеречь всех, не принадлежащих к Роду Килдонан, но ставших обладателями сих ключей, от проникновения в запертые Шкаф и Комод без чрезвычайно веского основания, и прошу поверить, что оное предостережение делается мною в силу наличия достаточных и серьезных причин. Весьма благодарен служителям нашей Коллегии и Церкви, коим ведомы Происшествия, имеющие касательство к этим Бумагам, за их Согласие подтвердить обоснованность моих Опасений, в знак чего скрепить сей Документ своими Подписями».

Далее и вправду следовали подписи: «Т. Эштон, профессор теологии, старший пребенд; У. Блэйк, профессор теологии, декан; Г. Гудмен, бакалавр теологии, младший пребенд».

— Вот оно что! — сказал дядюшка Олдис. — «Предостережение, в силу наличия достаточных и серьезных причин»! Надо полагать, он знал о чем пишет. Сдается мне, дело связано с этим молодым человеком, — он ткнул пальцем в слова «единственный Сын и Наследник», — которого звали виконт Саул. А, Мэри?

— Откуда ты знаешь, дядюшка?

— А почему бы мне и не знать? Все, что надо, написано в «Дебретт» — двух, маленького формата, но толстых томиках. Но имя запомнилось мне не из книги, а по надписи на надгробной плите у липовой аллеи. Интересно, что за «Происшествия» имеются в виду? Миссис Мэйпл, вы часом не слышали? Кстати, можете взглянуть и на своих древоточцев, вон их у окна сколько валяется.

Миссис Мэйпл, столкнувшись одновременно с двумя вопросами, несколько растерялась, пытаясь уразуметь что — древоточцев или историю с покойным виконтом надлежит считать первоочередным, но — попыталась по-своему разрешить оба. С моей точки зрения, обратившись к ней таким манером, дядюшка Олдис поступил неосмотрительно, однако, возможно ему просто хотелось получить время поразмыслить, что все-таки делать с ключами. Экономка тем временем уже тарахтела вовсю.

— Ох, уж эти букашки скажу вам, доктор, и вам мисс, и вам сэр, — они такие гадкие, и мне их никак было не вывести, тому уже дня три или четыре. И непонятно, откуда они взялись. Поначалу, когда мы заселялись и осматривали помещения, ставни в этой комнате были закрыты и, ручаюсь, не открывались долгие годы, а никаких букашек не было и в помине. Ставни от времени заело, так что мы открыли их с немалым трудом и оставили так на сутки, а потом я послала Сьюзен в эту комнату подмести, но не прошло и двух минут, как она выскочила в холл вся облепленная этими противными созданиями, так что — поверите ли? — невозможно было разглядеть ни ее волос, ни чепца. Они так повсюду и копошились, так что нам пришлось бедняжку отряхивать. К счастью, Сьюзен девушка здравомыслящая, я бы на ее месте точно с ума сошла. А теперь они валяются тут мертвые, и вон их какая прорва. Нынче ведь четверг, или даже пятница, а они тут резвились с понедельника. Стоило подойти к двери, и становилось слышно, как они внутри скребутся, шуршат да стучат, а сунешься внутрь, так тебя и облепят, будто собрались сожрать. Хорошо еще, что тут не завелись летучие мыши! Этих-то, при всей ихпакостности, все-таки можно раздавить как обычных мошек. Во всяком случае, история с ними должна послужить всем уроком, — заключила миссис Мэйпл и тут же, опасаясь как бы ее не прервали, перешла к следующему пункту. — Что же касается тех двух бедных пареньков, то… хм, я сказала «бедных», однако когда, помнится, мне случилось пить чай с миссис Симпкинс, женой церковного сторожа, служившего здесь и до вашего, доктор, с мисс Мэри приезда, а предки его, как говорят, состояли при церкви и кладбище сто лет или больше, так что они (чета Симпкинсов, а не предки) могут ткнуть пальцем в любую надгробную плиту и сказать, как покойного звали, когда помер да почему. И он я имею в виду мистера Симпкинса — как раз рассказал мне про юношу… тут экономка поджала губы и несколько раз многозначительно кивнула.

— Что же он рассказал, миссис Мэйпл? — воскликнула Мэри.

— Продолжайте, прошу вас, — поддержал племянницу доктор.

— Что такого в этой истории? — спросил я.

— Да то, что такого не случалось в здешних краях со времен королевы Марии, папистов и всего прочего. Представьте себе, он и те, которые с ним жили в этом доме, и, насколько я понимаю, в этой самой комнате!

— «Которые с ним?» Вы имеете в виду прислуживавших ему людей?

— Только ради Бога, доктор, не называйте их людьми, — последовал ответ. — Не знаю уж, кто они такие, но как я полагаю, он привез их с собой из своей Ирландии. Что же до людей, живших в этом доме, то они и не догадывались о его похождениях. Но в округе многие знали, что он шатался ночами по кладбищам с такими спутниками, которым ничего не стоит затащить младенца в могилу да содрать с него кожу. Как говорит мистер Симпкинс., «злое сердце порождает мерзких, тощих призраков». Но кончилось, как рассказывают, тем, что эти страшилы накинулись на него самого, и на церковной двери на том месте где его настигли и по сей день можно увидеть отметину. И все это не что иное как чистая правда, потому как я просила его баек не рассказывать, а уж ему-то, мистеру Симпкинсу, верить можно. А имя у того паренька было чудное: вроде и из Библии, но принадлежавшее какому-то дурному царю. И о чем только думали его крестные?

— Его звали Саул, — сказал дядя Олдис.

— Точно, Саул и есть. Благодарю вас, доктор. Вроде бы этот царь Саул вызывал духов мертвых, не давая им спать в своих могилах. Очень странно, чтобы молодому лорду и вдруг дал и такое имя. А вот дедушка мистера Симпкинса рассказывал, что видел как темной ночью тот юноша разгуливал со свечой между могилами, а кто-то все время следовал за ним по пятам и вот как-то подошел к самому окну старого мистера Симпкинса, тому, которое выходит на кладбище, и прижался лицом к стеклу, не иначе как хотел узнать, нет ли кого в комнате и не видел ли его кто. Старый Симпкинс еле успел присесть под подоконник: затаил бедняга дыхание и боялся шелохнуться, пока шаги и следовавший за ними шорох не удалились. А поутру, выглянув, он увидел в граве следы и человеческую кость. Да, то был дурной юноша несомненно, но в конце концов он за все поплатился: и умер молодым, да и потом…

— Потом? — дядюшка Олдис нахмурил брови.

— О, доктор, так ведь он так и не нашел покоя. И при старом мистере Симпкинсе, и при его сыне, отце нашего мистера Симпкинса, да и при нынешнем случалось такое, что придет он ночью, особенно когда разожжен огонь, прижмется лицом к тому самому окошку, и ну махать руками, а рот то откроется, то закроется, то откроется, то закроется… постоит так с минуту, или больше и уйдет к себе в темень, на кладбище. Им — Симпкинсам — было жаль бедолагу, который дрожал там от холода и с каждым разом все больше истончался (нынче-то, наверное, совсем истаял), но открыть окно никто так ни разу и не решился. Вот уж не ошибся старый Симпкинс, сказав, что «злое сердце порождает мерзких, тощих призраков».

— Полагаю, это именно так, — заявил дядюшка Олдис столь неожиданно, что миссис Мэйпл так и замерла с открытым ртом. — А сейчас мы уйдем отсюда. Все.

— Как, дядюшка? — удивилась Мэри. — А шкаф? Разве вы не собираетесь его открыть?

Доктор Олдис покраснел — действительно покраснел! — и ответил:

— Дорогая, сочтешь ты меня трусом или же просто благоразумным человеком, это уж как тебе заблагорассудится, но я не собираюсь отпирать ни шкаф, ни комод, равно как не собираюсь передавать ключи тебе или кому бы то ни было. Миссис Мэйпл, будьте добры распорядиться, чтобы шкаф и комод со всем содержимым отнесли на чердак.

— А когда станут уносить, миссис Мэйпл, — добавила Мэри, показавшаяся мне (не знаю уж почему) скорее довольной, нежели разочарованной решением дяди, то пусть захватят от меня один малюсенький сверточек. По-моему, ему самое место рядом с этими вещами.

Можно сказать, что эту странную комнату мы покинули не без некоторого облегчения. Распоряжения мистера Олдиса были исполнены в тот же день, но теперь можно сказать — так завершает свой рассказ Спирмен — что в Уитминстере есть своя комната Синей Бороды и, как мне кажется, свой чертик, который в будущем, когда в доме причта поселится новый старший пребенд, непременно выпрыгнет из шкатулки.

Дневник мистера Пойнтера

Аукционный зал старинной и знаменитой Лондонской книготорговой фирмы, безусловно, служит излюбленным местом встреч библиофилов, библиотекарей и букинистов не только в время торгов, но и (пожалуй, даже в большей степени) когда на обозрение выставляются книги, намечающиеся к продаже. Вот на такой выставке новых поступлений и было положено начало череде примечательных событий, каковые несколько месяцев назад подробно описал для меня человек, которого они главным образом и затронули, а именно мистер Джеймс Дейтон, магистр свободных искусств, член Фарадеевского общества и т. д. и т. п., ранее проживавший в Тринити-холл, а в последнее время обосновавшийся в имении Ренком, графство Уорикшир.

Весной прошлого года ему случилось приехать в Лондон по делам, связанным преимущественно с покупкой мебели для дома в Ренкоме, строительство которого только что завершилось. Возможно, вы испытаете разочарование, узнав, что действие происходит отнюдь не в старинном особняке, но тут уж я ничего поделать не могу. Конечно, прежде в усадьбе существовал старый хозяйский дом но красотой он не отличался и особого интереса не вызывал. А хоть бы и вызывал: трудно предположить, что красота или общее внимание уберегли бы его от пожара, обратившего усадьбу в пепел за пару лет до описываемых мною событий. Рад заметить, что все, что имелось в доме ценного, удалось вынести, а сама постройка была застрахована. Таким образом, мистер Дантон получил основание и возможность с легким сердцем взяться за строительство нового, более красивого и уютного жилища для себя и составлявшей всю его семью тетушки.

Будучи в Лондоне, располагая временем и оказавшись неподалеку от уже упоминавшегося мною аукционного зала, мистер Дентон решил заглянуть туда на часок в надежде отыскать среди выставленных, как он знал, для предпродажного ознакомления манускриптов из прославленного собрания Томаса что-нибудь относящееся к истории или топографии той части Уорикшира, где лежали его земли.

Соответственно этому намерению, он купил каталог и поднялся в аукционный зал, где книги обычно стояли в застекленных шкафах, но некоторые экземпляры были разложены на длинных столах. Среди при шедших взглянуть на книги ему встретилось немало знакомых. Обменявшись кое с кем кивками, он сел и принялся перелистывать каталог, отмечая интересные пункты. Ему удалось продвинуться весьма основательно, просмотрев около двухсот ни пятисот предлагаемых лотов (это при том, что то и дело приходилось вставать, брать с полки тот или иной томик и, пробежавшись взглядом, ставить обратно), когда на его плечо легла чья-то рука и он поднял глаза. Перед ним стоял один из тех носивших фланелевые рубашки умников с бородками клинышком, которыми, похоже, изобиловала последняя четверть девятнадцатого века.

Повторение всего состоявшегося между этими; джентльменами разговора отнюдь не входит в мои намерения: ограничусь лишь констатацией того, что касался он, главным образом, общих знакомых, как то: недавно женившегося и поселившегося в Челси и племянника приятеля мистера Дейтона, состояния здоровья недужной, но в последнее время чувствовавшей себя получше тетушки приятеля мистера Дентона, а также фарфоровой безделушки, купленной приятелем мистера Дентона несколько месяцев назад гораздо дешевле ее истинной стоимости. Из всего этого вы можете справедливо заключить, что разговор, в основном, представлял собой монолог. Впрочем, через некоторое время, видимо вспомнив, что в аукционные залы приходят с определенными целями, помянутый приятель спросил:

— А что ты, собственно говоря, здесь ищешь? По-моему, на сей раз не предлагается ничего интересного.

— Да вот, отвечал мистер Дейтон, надеялся найти какие-нибудь материалы по Уорикширу, но в каталоге вообще нет такого раздела.

— Раздела нет, кивнул приятель, но знаешь, что-то связанное с Уорикширом я, кажется, видел. Дневник какого-то малого, как же бишь его… Дрейтон? Поттер? Пойнтер?… то ли на «Д» то ли на «П»… он принялся быстро переворачивать страницы. — О, нашел. Точно, Пойнтер, лот 486. Это может тебя заинтересовать. Ну, а мне пора. До свиданья; и не пропадай, заглядывай. Может, зайдешь сегодня, около четырех мы будем музицировать? Ну смотри, тогда в следующий твой приезд. До встречи.

Приятель ушел. Мистер Дейтон взглянул на часы и понял, что если хочет успеть получить багаж и сесть на поезд, то может уделить дневнику лишь несколько минут. Впрочем, за эти минуты он выяснил, что дневник состоит из четырех пухлых переплетенных томов, содержит записи начиная с 1710 г. и имеет множество самых разнообразных вставок. Похоже, он стоил того, чтобы оставить доверенность на его приобретение за сумму, не превышающую двадцати пяти фунтов, что, благодаря появлению в зале обычного аукционного агента мистер Дентона, удалось сделать буквально за мгновение до ухода.

В тот вечер он вернулся к своей тетушке в ее временное жилище — маленький домик, являвшийся частью вдовьего наследства и находившийся всего в нескольких сотнях ярдов от Ренкома, и на следующий день они продолжили длившуюся уже не одну неделю дискуссию относительно обустройства нового дома. Мистер Дентон представил родственнице полный отчет о результатах посещения города — но коврах, и о стульях, и о шкафах для одежды, и о фарфоре для спален…

— Чудесно, — сказала тетушка, ознакомившись со списком заказов, — но я не вижу здесь набивного ситца. Разве ты не заглядывал в…?

Топнув с досады но полу (а по чему еще, интересно, мог бы он топнуть?) мистер Дентон воскликнул:

— Боже мой, как раз об этом-то я и позабыл! И Прошу прощения. Я как раз направлялся гуда, но путь пролегал мимо «Робинса», вот и…

— «Робинс»! всплеснула руками тетушка. Значит, скоро мы опять получим тяжеленную пачку никчемных старых книг, причем за безумные деньги. Ты уж не обессудь, Джеймс, но мне кажется, коль скоро я иду на все эти безумные хлопоты ради тебя, ты мог бы постараться не забыть пару пустяков, о которых я особо просила тебя позаботиться. Не для себя ведь стараюсь. Не знаю, уж не думаешь ли ты, будто мне доставляет удовольствие заниматься обустройством? Уверяю тебя, вовсе нет. Ты и вообразить не можешь, сколько мне приходится размышлять, тревожиться, колебаться, а от тебя только и требуется зайти в магазин и сделать заказ.

— О тетушка! — издал Дентон покаянный стон.

— Да, да, дорогой, не хочу быть резкой, но тебе знать, как досадна подобная забывчивость. Я Вдвойне досадна, поскольку из-за этого настоящее обустройство задержится бог весть насколько, поскольку завтра приезжают Симпсоны, и ты не сможешь их оставить. А в субботу, сам знаешь, к нам приедут друзья поиграть в теннис… Да, ты сам говорил, что их надо пригласить, но приглашения-то пришлось писать мне. Это просто нелепо, нельзя себя так вести. Мы должны быть любезны с соседями, ты ведь не хочешь, чтобы нас сочли неотесанными медведями. Так, на чем я остановилась? Да, так или иначе, теперь ты не сможешь съездить в город до самого четверга, а пока не будет улажен вопрос с набивным ситцем, мы не сможем толком заняться всем остальным.

Мистер Дентон рискнул заметить, что зато с краской и обоями все в порядке, но тетушка никоим образом не была склонна воспринять этот довод: в тот момент она не была настроена соглашаться с ним в чем бы то ни было. Однако через некоторое время ее суровость несколько поколебалась: подаваемые племянником образцы и ценники эта строгая особа рассматривала не без удовольствия, а в нескольких случаях снизошла даже до одобрения.

Что же до самого мистера Дентона, то его несколько угнетало сознание неисполненного долга, вкупе с перспективой провести день за игрой в лаун-теннис, полагая, что если в августе это является неизбежным злом, то уж в мае-то можно бы было и отвертеться. Правда, настроение ему несколько улучшило полученное в пятницу утром извещение о том, что все четыре присмотренных им тома рукописного дневника Пойнтера удалось приобрести всего за 12 фунтов 10 шиллингов, и что уже завтра можно ожидать получения покупки.

С утра в субботу он был занят тем, что возил мистера и миссис Симпсон на автомобильную прогулку, потом принимал и развлекал соседей, поэтому вскрыть посылку удалось, лишь когда гости улеглись спать. Только тогда стало ясно, что им действительно приобретен дневник Уильяма Пойнтера, сквайра из Экрингтона (что было не так уж далеко от его собственного прихода) того самого Пойнтера, состоявшего одно время в Оксфордском кружке любителей древностей, душой которого являлся Томас Грин, но, что было обычным эпизодом в жизни этого незаурядного человека, впоследствии с ним рассорившегося. По этой причине, помимо хроники повседневных событий и всего прочего, в дневнике содержались описания монет, книг и других предметов старины из собрания Грина, а также черновики имеющих отношение к данной примечательной коллекции писем. Скудная информация, содержавшаяся в каталоге, не могла дать мистеру Дентону даже приблизительного представления о том, сколь интересным окажется его приобретение, а в результате он засиделся за чтением первого из четырех томов до непозволительно позднего часа.

В воскресенье, уже побывав в церкви, тетушка зашла в его кабинет, собираясь что-то сказать, но тут ее внимание привлекли лежавшие на столе четыре переплетенных тома.

— Это что такое? — с подозрением спросила она. — Никак опять новые книги? Надо думать, это из-за них ты позабыл о моем вощеном ситце. Я так и думала! Безобразие, просто безобразие! И сколько, хотелось бы знать, ты за них заплатил? Больше десяти фунтов?! Ну, Джеймс, это уж слишком. Если у тебя завелись лишние деньги для покупки всякого мусора, то я не вижу никаких оснований, почему бы тебе не сделать взнос — и приличный — в фонд нашей Лиги противниц вивисекции. Да, Джеймс, решительно никаких оснований, и я очень рассержусь, если… Чьи, говоришь, это дневники? Старого мистера Пойнтера из Экрингтона? Хм, возможно старые бумаги, относящиеся к землям, что у нас по соседству, довольно любопытны, но десять фунтов!..

Взяв со стола первый попавшийся — не тот, который читал племянник, — том, она наугад открыла его и тут же, с криком отвращения, швырнула на пол, поскольку оттуда выпала уховертка. Мистер Дэнтон, подавив рвавшееся с языка крепкое выражение, поднял том со словами:

— Бедная, ни в чем не повинная рукопись. По-моему, тетушка, вы слишком суровы к покойному мистеру Пойнтеру.

— Ты так думаешь, дорогой? Что ж, прошу прощения, но тебе известно, до чего я не переношу этих мерзких тварей. Надеюсь, ничего не порвалось дай-ка взгляну? Так и есть, все в порядке, но тут что-то есть. Интересно! Джеймс, отцепи эту штуковину и дай мне на нее посмотреть.

«Этой штуковиной» оказался лоскуток материи, размером как раз в страницу, к которой он и был пришпилен старомодной булавкой. Отсоединив тряпицу, Джеймс вручил ее тетушке, тогда как книгу и булавку бережно вернул на стол. Что за материя оказалась в книге, я судить не берусь, однако же нанесенный на нее рисунок привел тетушку в полнейшее восхищение. Совершенно очарованная, она прикладывала его к стенке и заставляла Джеймса делать то же самое, чтобы получить возможность отступить и полюбоваться им с расстояния. За рассмотрением находки со всех возможных позиций последовали самые восторженные похвалы вкусу старого мистера Пойнтера, которому пришла в голову счастливая мысль сохранить в своем дневнике столь замечательный образчик материи.

— Прекрасный узор! — твердила она. — И, к тому же весьма своеобразный. Обрати внимание на эти струящиеся линии. Правда же, очень похоже на волосы. А эти ленты, завязанные бантиком через определенные интервалы… Такая смена цветов приятна для глаза. Да, интересно.

— Я как раз собирался сказать, — почтительно вставил мистер Дентон, — что было бы интересно узнать, во сколько может обойтись копирование этого рисунка для наших штор или занавесок.

— О чем ты, Джеймс? Как его можно скопировать?

— Ну, о технических тонкостях судить не возьмусь, однако, по-моему, это печатный рисунок, с которого можно сделать деревянное или металлическое клише.

— Джеймс, какая замечательная идея! Знаешь, я уже едва ли не рада тому, что в среду ты забыл о набивном ситце. Во всяком случае, если ты сделаешь для меня копию этого действительно прелестного старинного узора, можешь рассчитывать на мое прошение. Ни у кого из знакомых ничего подобного не будет. Но мне пора идти… надо же, я совершенно забыла, что хотела сказать. Но не важно, это может подождать.

После ухода тетушки Джеймс Дентон посвятил несколько минут пристальному изучению рисунка, который почти не успел рассмотреть, и, признаться, не понял, что в нем могло вызвать такое восхищение. Он не видел в узоре особой красоты и своеобразия, хотя — и находил его вполне пригодным для штор. Имевшийся фрагмент являлся неполным, однако позволял предположить, что служившие основным элементом рисунка вертикальные линии должны были сходиться вместе где-то наверху. И — тут тетушка не ошиблась они и впрямь струились, подобно длинным, слегка волнистым, распущенным волосам. Ну что ж, — решил он, сейчас первым делом следует заглянуть в справочник и выяснить, какая фирма возьмется за такого рода заказ. Не стану утомлять читателя перечислением названий и имен владельцев, скажу лишь, что мистер Дентон составил список и выделил день, чтобы обойти отмеченные адреса.

Два первых визита не принесли успеха, но порой удача выпадает на нечетные числа. Числившаяся в его перечне третьей фирма в Бермондси выполняла подобные работы и, судя по представленным образцам продукции, успешно. «Наш мистер Каттел» (как называли в мастерской своего хозяина) похоже искренне заинтересовался заказом.

— Трудно представить, сэр, — сказал он, — сколько удивительных образцов такого рода старинных тканей еще можно отыскать по нашим сельским усадьбам, где они пылятся в полном небрежении, подвергаясь опасности и вовсе быть выброшенными, как мусор. Как там у Шекспира «никчемные безделки»? Да, сэр, я часто говорю, что у него найдется слово на любой случай. Я имею в виду Шекспира, сэр, хотя за точность своей цитаты не поручусь. Был тут у меня на днях огорчительный случай, когда один джентльмен — причем титулованный! — обмолвился, что писал на эту тему, а я возьми да процитируй что-то насчет Геркулеса и окрашенной ткани. Боже, видели б вы, какой он поднял шум! Но что касается заказа, который вы столь любезно нам доверили, то мы возьмемся за него с воодушевлением и приложим все наше умение. Как мне случилось сказать всего несколько недель назад другому достойному клиенту, «что сделал один человек, то сумеет повторить и другой», доказательство чему, сэр, если все пойдет хорошо, мы надеемся предъявить вам примерно через месяц… Мистер Хиггинс, запишите адрес джентльмена.

Примерно таково было общее содержание первой беседы мистера Каттела с мистером Дейтоном. Около месяца спустя, получив извещение о готовности некоторых образцов для просмотра, заказчик явился снова и, похоже, имел все основания быть удовлетворенным тем, как воспроизвели рисунок. Он был выполнен в соответствии с уже упоминавшимся мною предполагаемым первоначальным замыслом так, что вверху вертикальные линии соединялись. Оставалось лишь доработать до полного совпадения с оригиналом цветовую гамму. Мистер Каттел высказал на сей счет некоторые соображения технического характера, которыми я не стану вас утомлять. Кроме того, между ним и заказчиком состоялся следующий разговор:

— Стало быть, сэр, вы требуете не помещать этот узор в каталог с тем, чтобы подобную ткань могли иметь только вы, или кто-то из ваших знакомых по вашему разрешению. Будет исполнено. Понимаю, это сделает ваши шторы уникальными и придаст убранству дома особый шарм, не так ли? Как говорится, «принадлежащее всем не принадлежит никому».

— А как вы полагаете, разреши я свободно копировать рисунок, он пользовался бы спросом? — поинтересовался Дентон.

— По моему разумению, сэр, — Каттел задумчиво почесал бородку, — едва ли. Да, едва ли. Он не очень-то привлекает, скажем, совсем не понравился тому мастеру, который делал клише. Верно я говорю, мистер Хиггинс?

— Что, работа оказалась слишком трудной?

— Я бы так не сказал, сэр. Дело, скорее, в том, что художественные натуры а наши мастера, сэр, все до единого подлинные художники, в широком смысле этого слова, склонны испытывать странные и не вполне объяснимые симпатии или антипатии, чему данный случай может служить примером. Несколько раз я приходил взглянуть, как продвигается дело и видел, что работа ему явно не по душе, хотя причина такой неприязни к этому весьма изысканному узору так и осталась для меня непонятной. По-видимому, — тут Каттел взглянул Дентону прямо в глаза, — этот человек почувствовал в узоре что-то зловещее.

— Правда? Он так и сказал? Я так ничего подобного в нем не вижу.

— Я тоже, сэр. «Послушай, Гатвик, — сказал я ему, можешь ты толком объяснить, в чем причина твоего нелепого, иначе это и не назовешь, предубеждения?» Но нет, никаких внятных объяснений не последовало и мне оставалось лишь как сейчас пожать плечами и cui bono.^[70] Но с этим ничего поделать нельзя, так что обсудим лучше ход исполнения заказа.

Приведение в полное соответствие с подлинником всех цветовых оттенков фона, каймы и узлов на лентах оказалось самой продолжительной частью работы, потребовавшей изготовления ряда пробных образцов и неоднократной доставки оригинала в мастерскую для дополнительной сверки. А поскольку конец августа и начало сентября Дентоны провели вдали от своего имения, то, с учетом всех этих задержек, количество ткани, достаточное на шторы для четырех спален было изготовлено лишь к октябрю.

На праздник Симона и Иуды тетушка с племянником после кратковременной отлучки вернулись в имение и, найдя все готовым, были весьма удовлетворены результатом. Новые шторы выглядели великолепно и гармонировали со всей остальной обстановкой. Одеваясь к обеду в задрапированной новой тканью комнате, Дентон в очередной раз поздравил себя с со счастливой забывчивостью, которая сначала помешала ему выполнить тетушкино поручение, но зато потом даровала возможность исправить эту оплошность. Рисунок, так он высказался за обедом, был и успокаивающе неброским и отнюдь не скучным. Тетушка в спальне которой, к слову, новых штор не имелось, всецело с ним согласилась.

На следующее утро за завтраком он снова выразил удовлетворение, но на сей раз более сдержанно, и добавил:

— Об одном я, пожалуй, даже сожалею: зря мы распорядились соединить наверху вертикальные линии. Пожалуй, стоило оставить все как на лоскутке.

— А? — не поняла тетушка.

— Дело в том, что они не давали мне читать в постели: все время притягивали мой взгляд. То и дело я ловил себя на том, что смотрю на них. Создавалось впечатление, будто кто-то выглядывает из складок штор то в одном, то в другом месте, и мне кажется, все это из-за соединяющихся вверху линий. Ну а так все было хорошо, не считая ветра.

— А мне ночь показалась совершенно спокойной.

— Ну не знаю: возможно ветер дул только с моей стороны но был довольно силен. Шумел без умолку и шевелил занавески.

В тот вечер в гости к Джеймсу Дейтону приехал его приятель, холостой джентльмен, которому на ночь отвели спальню на том же этаже, где находилась хозяйская, но в конце длинного, перегороженного, во избежание шума и сквозняков, обитой красным сукном дверью коридора.

Тетушка отправилась спать первой, мужчины разошлись по комнатам после одиннадцати. Джеймс Дентон, не чувствуя желания спать, сел в кресло, взялся за книгу, да так незаметно и задремал. Проснувшись, он первым делом подумал, что забыл захватить с собой обычно ночевавшего в его комнате коричневого спаниэля, но свесив случайно руку с подлокотника, почувствовал прикосновение шерсти и, потянувшись, погладил нечто округлое и мохнатое. Отсутствие ответного движения побудило его взглянуть в ту сторону, и навстречу ему поднялось нечто странное. Как он вспоминал позднее, с виду неизвестное существо более всего походило на крадущегося по полу на четвереньках человека со смутно различимой фигурой и лицом оно оказалось всего в нескольких дюймах от лица Дентона, — черты которого были полностью скрыты под волосами. От неведомой твари исходило столь явное ощущение угрозы, что хозяин спальни вскочил с кресла и, слыша словно со стороны собственные испуганные возгласы, пустился наутек. То был, безусловно, благоразумный поступок, однако налетев на перегораживавшую коридор дверь, Дентон, позабыв со страху, в какую сторону она открывается, принялся томиться в нее изо всех сил. Дверь не подавалась, а между тем он почувствовал, как кто-то прикасается сначала легонько, а потом уже пытается схватить его сзади. С каждым мгновением хватка становилась сильнее, словно рука (если не нечто худшее) делалась все более материальной под воздействием усугубляющейся ярости преследователя. Но в самый отчаянный миг он все же сумел распахнуть дверь тут же захлопнул ее за собой и влетел в комнату друга. Вот, пожалуй, и все, что нам следует знать относительно этого эпизода.

Может показаться любопытным, что за все время, истекшее с момента приобретения дневника Пойнтера, Джеймс не искал каких-либо объяснений факту наличия в нем пришпиленного к странице клочка материи. Правда, дневник он прочел от корки до корки, но не встретив даже упоминания об этой ткани, на том и успокоился. Однако уезжая из Рэнкома, может быть, навсегда (после пережитого ужаса, который я попытался облечь в слова, желание уехать представляется вполне естественным), он захватил дневник с собой и, остановившись на побережье, скрупулезно исследовал ту часть подшивки, где был найден лоскуток. Его подозрения подтвердились: два или три листа бумаги оказались склеившимися, но на просвет было видно, что с обратной стороны они исписаны. Клей рассохся от времени, гак что разлепить их удалось без труда. Найденная внутри, помеченная 1707 годом запись имела непосредственное отношение к узору на ткани. Привожу ее ниже:

Сегодня старый мистер Касбери из Эркингтона немало рассказывал о молодом сэре Эверарде Карлетте, которого помнил еще студентом Университетского колледжа и считал в ту пору родственником главы колледжа, доктора Артура Карлетта. Сей Карлетт был весьма привлекательным молодым человеком, но распутным безбожником и большим шалопутом, как называли тогда пьяных гуляк. В разное время его сумасбродные выходки навлекали на него осуждение, и он, несомненно, был бы изгнан из колледжа за непотребство и дебоши, свои подозрения относительно каковых мистер Касбери оставил при себе. Так вот, этот красавчик Эверард не носил парика, обходясь собственными, чрезвычайно густыми и пышными волосами, за которые вкупе с развратным нравом был прозван Авессаломом. Порой он сам говорил, что, наверное, укоротил дни старого Давида, имея в виду достойного кавалера сэра Иова Карлетта, своего отца.

Мистер Касбери не запомнил точную дату кончины вышеупомянутого сэра Эверарда, но она воспоследовала либо в 1692, либо в 1693 году. После (здесь я опускаю несколько строк, описывающих его не вызывающие восхищения выходки и привычки) в сентябре сей джентльмен скоропостижно скончался, каковая весть удивила мистера Касбери, накануне вечера видевшего его в добром здравии и навеселе. Сэра Карлетта нашли в городской сточной канаве, причем, как говорят, с содранным скальпом. Поскольку покойный был человеком знатным, но нем звонили почти со всех оксфордских колоколен, а на следующий день его погребли на кладбище церкви Св. Петра. Однако рассказывали, что когда два года спустя наследник покойного решил перевезти тело в свое поместье, гроб по несчастливой случайности упал, разломился и оказался набитым волосами. История кажется совершенно неправдоподобной, но по-моему подобные прецеденты встречаются в таких исследованиях, как «История Стаффордшира» доктора Пиота.

Мистеру Касбери достались несколько штор из комнат покойного, рисунок для которых, по слухам, тот заказал, дав художнику в качестве образца собственный локон. Прикрепленный здесь лоскуток от одной из тех штор подарен мне мистером Касбери, сказавшим, что, по его мнению, в узоре есть что-то особенное.

Но что именно, он так и не установил, да особенно к тому и не рвался.

Деньги, потраченные на изготовление штор, можно было считать выброшенными на ветер, а когда обо всем этом прослышал мистер Каттел, то у него нашлась подходящая на сей случай цитата из Шекспира. Возможно, вы ее узнаете. Она начинается словами: «Есть многое на свете…»

Случай в кафедральном соборе

Жил да был образованный джентльмен, которого как-то отправили проинспектировать и составить отчет об архивах кафедрального собора в Саутминстере. Изучение этих записей требовало весьма значительного времени, и потому он счел целесообразным снять комнату в городе. Кафедральное руководство предлагало самое щедрое гостеприимство, но мистер Лейк чувствовал, что самому распоряжаться своим днем будет предпочтительнее. Причину признали уважительной. В конечном счете настоятель написал мистеру Лейку и предложил ему — если мистер Лейк не нашел еще ничего подходящего — соотнестись с мистером Уорби, почтенным церковнослужителем, который жил в доме неподалеку от церкви и не возражал бы взять спокойного жильца на три-четыре недели. Большего мистер Лейк не мог и желать. Об условиях договорились быстро, и уже в начале декабря наш исследователь, как и другой жилец (отметил он себе), некий мистер Датчери, получил очень удобную комнату в старинном «кафедральном» доме.

Мистер Уорби, уважая традиции кафедральной церкви и получив, в частности, прямые указания от главы Собора, никак не мог игнорировать просьбу старшего церковнослужителя. Он даже пошел на то, чтобы сделать кое-какие перестановки в комнате, которая долгие годы служила посетителям в неизменном виде. Мистер Лейк, со своей стороны, нашел в церковнослужителе интересного собеседника и после окончания своего рабочего дня пользовался любой возможностью вызвать его на разговор.

Однажды вечером около девяти часов мистер Уорби постучался к жильцу.

— Я тут собираюсь в собор, мистер Лейк сказал он, — и помнится, я обещал предоставить вам возможность посмотреть, как он выглядит ночью. Если хотите пойти, то на улице как раз хорошо и сухо.

— Конечно, я пойду… Премного вам обязан, мистер Уорби… Только найду плащ…

— Вот он, сэр, и я захватил еще один фонарь, чтобы вы не оступились, поскольку ночь сегодня безлунная.

Нас с вами сейчас вполне можно принять за Джаспера и Дардлза, правда? — приблизившись к собору, произнес Лейк, имевший основания полагать, что настоятель читал

— Что ж, пожалуй, — ответил мистер Уорби с коротким смешком, хотя не знаю, стоит ли нам рассматривать это как комплимент. Я часто думаю, что в этом соборе есть что-то странное; вам так не кажется, сэр? Служба круглый год начинается в семь утра. Для голосов мальчиков и хора это не слишком хорошо да и служащие могли бы попросить прибавку, если бы у церкви была возможность ее дать, особенно те, кто работает наверху.

Они подошли к юго-западному входу. Мистер Уорби отпер дверь.

— Вам не доводилось там кого-нибудь случайно запереть? — спросил Лейк.

— Доводилось, причем дважды. Первым был пьяный матрос понятия не имею, как он туда попал. Надо думать, заснул во время службы, но к тому времени когда я его обнаружил, мореплаватель был на грани апоплексического удара. Всемилостивый Боже! Какой шум поднял этот забулдыга! Кричал, что впервые за последние десять лет забрел в церковь, и будь он проклят, если пойдет в нее еще хоть раз… А второй была старая овца. Мальчишки привели ее ради смеха и оставили. Впрочем, больше они таких вещей не делали. Ну, вот, сэр, теперь вы видите, на что это похоже; наш старый настоятель время от времени устраивал такие экскурсии, но он предпочитал лунные ночи и сопровождал всё это песнопениями — в духе настоящего шотландского собора, надо понимать. Не знаю, не знаю. Я лично считаю, что наибольший эффект достигается, когда совсем темно. Собор как бы раздается вширь и устремляется ввысь. А теперь, если вы не против подождать меня где-нибудь в нефе, я поднимусь на хоры, где у меня есть кое-какие дела, и вы увидите, что я имею в виду.

Лейк согласился и, перегнувшись через перила, наблюдал, как луч фонаря, колеблясь, пробежал через церковь, поднялся на хоры и наконец скрылся за какой-то мебелью, откуда лишь изредка отбрасывал блики на колонны и потолок. Через некоторое время Уорби вновь появился на хорах и, помахав фонарем, подал Лейку знак подниматься к нему.

«Надеюсь, это Уорби, а не его призрак», — подумал Лейк, поднимаясь из нефа наверх. Однако ничего страшного не случилось. Уорби показал документы, которые достались ему от старого каноника и спросил, что думает Лейк о службе. Лейк согласился, что на это стоит посмотреть.

— Я думаю, — добавил он, пока они вместе шли к алтарю, — что вы не испытываете страха, поскольку довольно часто бывали здесь, но всё же время от времени должны вздрагивать верно? — когда на пол падает книга или неожиданно захлопывается дверь.

— Нет, мистер Лейк, не могу сказать, что меня беспокоит шум или шорох; я гораздо больше боюсь утечки газа или взрыва в печной трубе. Раньше, много лет назад, я, бывало, побаивался. Обратите внимание на этот простой и незамысловатый алтарь: у нас говорят — не знаю, согласитесь вы или нет, — что его соорудили в пятнадцатом веке. Впрочем, может, есть смысл, если вас это не затруднит, вернуться и взглянуть поближе.

Алтарь оказался на северной стороне хоров, и место для нею, похоже, было выбрано не слишком удачно: всего лишь в трех футах от каменной загородки. Как и сказал церковник, алтарь и каменное ограждение были вполне заурядными. На северной стороне (ближе к загородке) располагался изрядных размеров металлический крест, примечательный своей монументальностью.

Лейк согласился, что алтарь создан не позднее «строго перпендикулярного» периода.

— Но, заметил он, — кроме того, что он, видимо, служил гробницей какой-нибудь выдающейся личности, больше ничего интересного в нем я, простите, не вижу.

— Ну, я не знаю, была ли здесь похоронена какая-нибудь историческая личность, сухо улыбнувшись, сказал Уорби, поскольку у нас не сохранилось записей о том, кто там лежит. Однако, если у вас найдется полчасика, когда мы вернемся домой, мистер Лейк, я расскажу вам об этой гробнице. Сейчас начинать не стоит, так как становится холодно, а мы с вами с пользой скоротаем долгий вечер.

— Разумеется, я не против; жажду послушать.

— Ну и прекрасно, сэр, услышите. А теперь позвольте задать вопрос, продолжил мистер Уорби, пока они выходили из бокового придела собора. В нашем кратком путеводителе — да и не только в нем в общем, в одной из маленьких книжек, где говорится о нашем соборе, вы обнаружите, что эта часть здания была воздвигнута раньше, в двенадцатом веке. Разумеется, я был бы рад принять эту точку зрения, но осторожно, ступенька но как на ваш взгляд, может ли кладка этой стены нести на себе (он постучал по стене ключом), может ли она нести, я спрашиваю, отпечаток того, что мы назвали бы Саксонским масонством? Нет, на ваш взгляд, нет; и я тоже так считаю. Поверьте, я сто раз говорил об этом и тому замечательному библиотекарю из публичной библиотеки, и второму, который специально приезжал из Лондона, и мог бы твердить об этом и дальше. Но, я считаю, каждый может иметь свое мнение. — Обсуждение этой особенности человеческой натуры занимало мистера Уорби почти всё то время, пока они возвращались домой. А состояние камина в комнате Лейка вынудило его предложить перейти в гостиную, дабы коротать вечер там.

Рассказ мистер Уорби был долгим, и я не возьму на себя смелость передать его целиком теми же словами или в той же последовательности. Выслушав эту историю, Лейк немедленно записал ее суть вместе с несколькими пассажами рассказчика, которые запомнились ему Вероятно, кое-какие места в записях Лейка будет целесообразно изложить подробнее.

Как выяснилось, мистер Уорби родился около 1828 года. И отец его, и дед так или иначе были связаны с собором. Сначала один, потом другой были хористами, а позже обслуживали здание, работая каменщиком и плотником соответственно. Сам Уорби, хотя и обладая весьма посредственным голосом, как он откровенно признался, был тем не менее в возрасте десяти лет привлечен в церковный хор.

В 1840 году собор Саутминстера поразила волна возрождения готики.

— Много тогда произошло любопытного, сэр, — сказал Уорби со вздохом. — Мой отец ушам своим не поверил, когда ему велели перестроить хоры. Как раз тогда пришел новый настоятель — это был декан^[73] Берскаф и отцу пришлось поступить подмастерьем в одну солидную плотницкую фирму в городе и самому взглянуть на то, что такое настоящая работа. Здорово было, говаривал он: дубовая древесина высшего качества, такая же, как в день, когда ее привезли; плоды и листва, похожая на гирлянду; старинные позолоченные ручки и органные трубы… Всё это поступало прямо в мастерские за исключением разве что мелких деталей, которые обрабатывались в капелле девы Марии — и здесь же украшалось резьбой. Возможно, я ошибаюсь, но думаю, что хоры церкви никогда не выглядели лучше. Многое прояснилось в истории церкви и многое, несомненно, надо было восстанавливать. А ведь прошло всего несколько лет с тех пор, как мы утратили бельведер.

Мистер Лейк полностью разделял взгляды мистера Уорби на реставрацию, однако выразил опасение, что, увлекшись подобными рассуждениями, они никогда не доберутся до сути истории. В каком-то смысле его можно было понять.

Уорби поспешил его успокоить.

— Я вовсе не склонен говорить на эту тему часами и при первой же возможности. Но декан Берскаф был просто одержим этим готическим периодом и унять его можно было, лишь соглашаясь с ним. Однажды утром после службы он велел отцу ждать его на хорах, а сам, переодевшись в ризнице, присоединился к нему с целым рулоном документов (которые потом оказались в столе), и принялся расстилать их, придавливая молитвенниками, а отец стал ему помогать и увидел, что на листах изображены хоры собора.

— Ну, Уорби, — спросил декан (а он был джентльмен говорливый), — что вы об этом думаете?

— Ну, — ответил отец, не могу сказать, что я узнаю этот вид. Наверное, это собор в Херефорде?

— Нет, Уорби, произнес декан. — Это Саутминстерский собор, каким его видели много лет назад, и каким мы надеемся увидеть его теперь.

— Ну и ну, сэр, пробормотал мой отец и больше не проронил ни слова, чего нельзя сказать о дека-| не, однако потом как-то признался мне, что едва не потерял дар речи, когда осмотрел наши хоры, которые, как мне помнится, были очень удобны и прекрасно обставлены, а затем глянул на отвратительную мазню — как он ее назвал, — присланную лондонским архитектором. Впрочем, я опять отвлекаюсь. Но вы поймете, что я имею в виду, если посмотрите на этот старый рисунок.

И Уорби достал из стенного шкафа копию рисунка.

— В общем, через какое-то время декан передал отцу приказ полностью очистить хоры убрать всё подчистую — и приготовить для реконструкции, которую утвердили в городе. Более того, он собирался лично руководить работами, как только соберет специалистов. Поглядите сюда, сэр, вот тут раньше стояла кафедра; я бы хотел, чтобы вы обратили на это особое внимание.

Действительно, нетрудно было заметить, что необычайно крупное деревянное сооружение с покатой верхней доской должно было располагаться в восточном приделе северной части хоров — прямо напротив места епископа. Уорби продолжил рассказ и заметил, что изменения, которые коснулись также нефа и мест хористов, вместо ожидаемого одобрения, вызвали недовольство — в частности, органист выказывал опасение, что работы обязательно повредят механизму временно установленного органа, который за немалую плату выписали из Лондона.

Разрушение началось с ограждения хоров и органной галереи, после чего постепенно двинулось в восточном направлении. Попутно открывая, как заметил Уорби, множество интереснейших подробностей работы старых мастеров. Служители церкви, разумеется, живо интересовались работами на хорах, и вскоре старшему Уорби — который постоянно слышал их разговоры — стало ясно, что многие старые каноники отнюдь не в восторге от политики, проводимой новым руководством. Одни были убеждены, что им грозит смерть от холода в обновленном здании, где не было никакой защиты от сквозняков, гуляющих по нефу, другие возражали против того, что теперь ризница а, следовательно, и они сами — оказались на виду; это мешает сосредоточиться, полагали они, мешает слушать с должным вниманием и может привести к неверным толкованиям. Самое сильное сопротивление декан встретил, однако, у одного из старейших служителей собора, который до последнего момента противился перемещению кафедры. «Нельзя ее трогать, господин декан, с глубокой убежденностью заявил он однажды утром, когда они вдвоем остановились у кафедры. — Мы не знаем,какое зло можем разбудить». «Зло? Но эта работа не имеет конкретной направленности, каноник». «Не называйте меня каноником, — с необычной резкостью возразил старик, — ибо вот уже тридцать лет я широко известен как доктор Эйлоф и буду вам очень обязан, господин декан, если впредь вы будете именовать меня именно так. А что касается кафедры (с которой я эти тридцать лет проповедовал, хотя вовсе на этом не настаивал), то я просто, что ее нельзя двигать с места, вот и всё». «Но какой смысл оставлять ее здесь, мой дорогой доктор, если все хоры будут оформлены в совершенно ином? Назовите хоть одну причину, кроме вашего личного убеждения». «Причина, причина… — проворчал старый доктор Эйлоф. — При всем моем уважении к вам, господин декан, если бы молодые люди вроде вас больше слушали голос разума и меньше спрашивали о причинах, то было бы намного лучше. А я сказал лишь то, что сказал». После этого старик заковылял прочь и, как выяснилось впоследствии, больше никогда не входил в собор. Сезон — а было жаркое лето — выдался на удивление болезнетворным. Доктор Эйлоф заболел одним из первых; у него начались какие-то процессы в дыхательных путях, и по ночам он не мог спать от боли. Число хористов на многих службах далеко не всегда было полным.

Тем временем кафедру все-таки убрали. Собственно говоря, деку (часть которой еще существует в качестве стола в летнем домике дворцового сада) убрали через час или два после протеста доктора Эйлофа. Затем — не без некоторых затруднений — к вящей радости группы реставраторов — ту самую гробницу, на которую этим вечером Уорби обратил внимание Лейка. Многочисленные попытки идентифицировать личность покойного оказались бесплодными; он и по сей день не открыл своего имени. Само же сооружение, до этого основательно закрытое кафедрой, оказалось столь аккуратно обшитым досками, что даже тонкий орнамент внутри не пострадал; лишь на северной стороне был некий небольшой изъян: прореха, щель между досками, из которых была сделана стенка. Примерно двух или трех дюймов в длину. Каменщику Палмеру, который как раз явился выполнять мелкие работы в этой части хоров, велели в недельный срок устранить неисправность.

Лето и в самом деле выдалось весьма нелегким. То ли церковь стояла на месте, где, как полагали, раньше было болото, то ли по какой-либо другой причине, но в августе и сентябре жители ближайших селений редко радовались ясным солнечным дням и тихим вечерам. Для некоторых пожилых людей — для доктора Эйлофа, в частности, — это лето стало роковым, но и среди молодых многим пришлось неделями соблюдать постельный режим или, по меньшей мере, бороться с угнетенным состоянием и ночными кошмарами. Постепенно у них зародилось подозрение, позже перешедшее в уверенность, что причиной тому — последние перемены в церкви.

У вдовы бывшего церковника, получавшей пенсию от Саутминстерского собора, случилось видение, которым она поделилась с подругами: с наступлением сумерек она заметила, как из южного нефа выскользнула тень она появлялась еженощно в разных местах церковного двора, исчезала на какое-то время за домами и вновь уходила в церковь, кода ночное небо начинало светлеть. Вдова не могла ее описать, но утверждала, что тень двигалась; у женщины осталось впечатление, что в самом конце видения тень перед тем, как вернуться в церковь, повернула голову, и вдова, сама не зная почему, подумала о красных глазах. Уорби припоминал, что слышал, как вдова рассказывала о своем видении за чаем в доме одного из церковнослужителей. Возможно, заметил он, что это был рецидив застарелой или симптом надвигающейся болезни, но как бы там ни было, к концу сентября престарелая леди уже покоилась в могиле.

Интерес, вызванный реставрацией знаменитой церкви, не ограничивался ближайшими окрестностями. В один из летних дней собор посетил весьма известный представитель Общества любителей антиквариата. В его задачу входило составление отчета об открытиях, совершенных в ходе реставрации, а сопровождавшей его жене предписывалось сделать к отчету серию иллюстраций. Первое же утро она посвятила общей зарисовке хоров; день ушел на прорисовывание деталей. В первую очередь она изобразила алтарь с новооткрытой гробницей и, закончив работу, обратила внимание мужа на великолепный узорчатый орнамент, которым была украшена задняя стенка, до этого полностью скрытый (как и вся гробница целиком) загораживающей его кафедрой. Разумеется, муж сказал, что необходимо зарисовать и это; так что она уселась на гробницу и тщательно срисовывала орнамент до самых сумерек.

Тем временем муж закончил свои измерения и описания, и они решили, что пора возвращаться в гостиницу. «Можешь заодно отряхнуть мою юбку, Фрэнк, сказала леди, она, должно быть вся в пыли». Муж неохотно повиновался, но через мгновение вдруг сказал: «Не знаю, насколько тебе дорого это платье, любовь моя, но я склонен думать, что его лучшие времена уже миновали. В нем не хватает довольно большого куска». «Не хватает? Где?» — воскликнула леди. «Не знаю, куда он делся, но, по-моему, сзади внизу у тебя как-то маловато». Леди поспешно оглядела себя и с ужасном обнаружила неровно оторванный край подола — будто пес отгрыз, говорила потом она. В любом случае, к ее величайшей досаде, платье было безнадежно испорчено, и сколько они с мужем ни искали пропавший кусок найти его так и не удалось. Они долго размышляли о том, как могла случиться такая неприятность, и пришли к выводу, что вариантов слишком много, поскольку валялись оставленные мастерами куски досок с торчавшими из них гвоздями. В конце концов они решили, что одна из таких досок и нанесла им этот ощутимый ущерб, а рабочие, должно быть, вынесли ее вместе с куском прицепившейся материи.

Примерно в то же время, продолжал рассказывать Уорби, его щенок начал проявлять странное беспокойство, когда вечером наступало время отправлять его в сарай. (Мать Уорби запрещала брать пса на ночь в дом.) Но однажды вечером, когда Уорби хотел запереть пса в сарае, тот посмотрел на него, «как истинная божья тварь, и так жалобно завилял хвостом — ну, вы знаете, как это бывает, — что я в конце концов сунул его под плащ и протащил наверх, ужасно при этом опасаясь, что матушка каким-нибудь образом обнаружит обман. А песик очень ловко спрятался под кроватью и полчаса — пока не пришло время ложиться спать — сидел тихо-тихо, так что у матушки и мысли не возникло, что он в доме». Само собой Уорби был рад такому соседству — в особенности, когда в Саутминстере началось то, что до сих пор помнят как «ночные вопли».

— Ночь за ночью, — говорил Уорби, — песик словно чувствовал приближение опасности; он съеживался, забирался в постель и, дрожа, прижимался ко мне всем телом, а когда раздавался вопль, прятал голову мне под мышку, и мне тоже становилось так страшно, что дальше Мы слышали крик шесть или семь раз за ночь — не больше — и когда песик вновь поднимал голову, я знал, что на эту ночь — всё. На что это было похоже, сэр? Ну, я никогда не слышал ничего более ошеломляющего. Как-то случилось мне играть на церковном дворе, а неподалеку повстречались два каноника. «Спал вчера нормально?» — спрашивает один, по имени мистер Хенслоу, а второй, мистер Лайалл, отвечает: «Да как сказать… На мой взгляд, многовато было четырнадцатого стиха из тридцать четвертой главы книги пророка Исайи». «Тридцать четыре, четырнадцать? — говорит Хенслоу. — А это что?» «Ты же хвалился, что знаешь Библию. (Мистер Хенслоу, должен заметить, довольно часто читал проповеди, мы даже называли их вечерами Евангелия). Вот пойди и взгляни». Мне и самому не терпелось узнать, что же там сказано, и потому я помчался домой, достал свою Библию, нашел нужное место и прочел: «И лешие будут перекликаться один с другим». Ага, подумал я, наверное, это мы и слышали ночью — и надо сказать, эта мысль заставила раз-другой оглянуться через плечо. Я, конечно, спросил отца с матерью о ночных криках, но оба ответили, что, скорее всего, это выли кошки. Но отвечали они отрывисто, и я видел, что им не по себе. Бог ты мой! Вот это был вой. Словно отчаянный и голодный призыв к тому, кто не пришел. Заслышав его, сразу хотелось куда-нибудь в людное место, чтобы не оставаться одному, когда он раздастся вновь. По-моему, две или три ночи, мужчины даже выставляли стражу в разных местах церковного двора; но часовые смещались в один угол площадки, который был поближе к центральной улице, так что толку всё равно никакого не было.

Ну, а затем произошло следующее. Мы с приятелем — он работал в городе в лавке зеленщика, как и его отец однажды после утренней службы забрались на хоры и услышали, как старый каменщик Палмер орет на одного из своих подчиненных. Ну, мы, конечно, подобрались поближе, поскольку знали, что старик довольно въедлив, и можно будет повеселиться. Выясняется, что Палмер распекает одного из рабочих за трещину в стенке старой гробницы. Рабочий клянется, что потрудился на славу, а Палмер по этому поводу пребывает в крайнем раздражении. «Разве это работа? — ворчит он. — Да за такое убить мало, была б моя воля. И ты думаешь, я стану тебе за это платить? Что я, по-твоему, скажу декану и настоятелю, когда они придут — а прийти они могу в любой момент — и увидят, что ты тут наворотил; всё заляпал каким-то мусором, клеем и еще бог знает чем». «Но, мастер, я сделал всё, что мог, — твердит работник. — И я так же, как и вы, понятия не имею, почему так получилось. Я замазал трещину, всё утрамбовал, — бормочет он. Не знаю, как выпала замазка. Я не видел…» «Выпала? — рявкает старый Палмер. — Что-то я ничего такого поблизости не вижу. Вылетела, ты хочешь сказать», — и поднимает с пола (как до этого поднял я) кусок замазки, который валялся футах и трех или четырех от загородки и еще не успел высохнуть. Палмер недоуменно пялится на него, затем поворачивается ко мне и говорит: «Так, ребята, вы что, затеяли там какую-то игру?» «Нет, говорю я, — что вы, мистер Палмер, нас там и близко не было вот до этой самой минуты». И пока я оправдываюсь, мой приятель Эванс — заглядывает в щель, и я слышу, как у него перехватывает дыхание. Он отскакивает назад, подходит к нам и говорит: «По-моему, там что-то есть. Я видел какой-то свет». «Что? — ревет Палмер. — Ну, только этого не хватало. Ладно, нет у меня больше времени с вами болтать. Так, Уильям, иди принеси материалы и сделай работу, как надо; сейчас же, иначе у тебя в мастерской будут крупные неприятности».

Рабочий с Палмером ушли, а мы с Эвансом остались. «Ты правда там что-то видел?» спрашиваю я. «Да, говорит Эванс. — Видел, вот те крест». И тогда я говорю: «А давай сунем туда что-нибудь и пошуруем». Подобрали мы пару обломков досок, что лежали неподалеку, но они оказались слишком крупными. Тогда Эванс, у которого были с собой ноты — то псалмы, то ли хоралы, не помню точно — свернул листы в тонкий свиток и сунул в щель. Повертел его туда-сюда, но ничего не произошло. Дай сюда, сказал я и попробовал сам. Нет, вроде ничего. Тогда (честное слово, не знаю, как это пришло мне в голову) я стал прямо напротив трещины, сунул два пальца в рот и свистнул — знаете, как это делается — и сразу после этого мне показалось, что внутри что-то шевельнулось. «Пойдем-ка отсюда, говорю я Эвансу, мне это не нравится». «О, черт, — говорит он, дай-ка сюда ноты». Выхватывает у меня свиток и сует в щель. Никогда до этого я не видел, чтобы человек так побледнел. «Слушай, Уорби, — говорит, его что-то… или кто-то держит». «Вытаскивай или бросай, кричу я. — Надо отсюда сматываться». Ну, дергаю я свиток и вытаскиваю его из щели. Почти всё на месте, лишь конец листа исчез. Оторван. Эванс смотрел на него не больше секунды, а потом как-то странно каркнул, выхватил у меня бумаги, и мы сломя голову помчались прочь. «Ты видел, как он оторван?» — спрашивает Эванс, когда мы мчимся по улице. «Нет, — говорю я. — Видел, что оторван, и всё». «Да, верно, — говорит Эванс, но он был мокрый. И черный». Что ж, частью от испуга, частью из-за того, что через день-другой намечалось занятие в хоре (а значит, придется встречаться с органистом), мы почти всю дорогу молчали. Я лишь подумал, что рабочие, наверное, выметут обрывок вместе с прочим мусором. А если бы об этом спросили Эванса, то в тот день он бы ответил только, что оторванный край был черным и мокрым.

После этого мальчики какое-то время старательно избегали занятий в хоре, и потому Уорби не мог точно сказать, как именно починили стенку гробницы. Но из обрывочных реплик, которыми обменивались рабочие, отделывая хоры, он понял, что были некоторые трудности, и мастеру — то бишь мистеру Палмеру пришлось лично принять участие в работах.

Немного позже Уорби случайно увидел, как дворецкий впускает Палмера в дом декана. А утром за завтраком услышал, как его отец мимоходом обронил, что на следующий день в соборе после утренней службы будут происходить не совсем обычные дела.

«Но поскольку сегодня это уже случилось, — добавляет он, — то, думаю, особой опасности не предвидится». «Отец, — говорю я, а что вы собираетесь делать завтра утром в соборе?» Он пришел в такую ярость, какой я в нем никогда не видел — ведь вообще-то отец был славным, спокойным и добродушным человеком. «Парень, — говорит он, придется, видно, втолковать тебе, что нельзя вмешиваться, когда разговаривают те, кто старше и умнее тебя. Это невежливо и некрасиво. Что я собираюсь делать в соборе — это не твоего ума дело; и если я поймаю тебя там завтра после занятий, то надеру уши, и ты полетишь домой быстрее молнии. Запомни это хорошенько». Разумеется, я немедленно извинился и, разумеется, тут же договорился с Эвансом о завтрашнем дне.

Мы знали, что в углу поперечного нефа есть лестница, которая ведет в трифориум,^[74] а дверь в неф в то время была постоянно открыта, и кроме того, ключ от нее, как правило, лежал под ковром. Мы решили пойти на музыкальные занятия, а потом, когда остальные мальчики разойдутся, проскользнуть к лестнице и пробраться в трифориум, откуда не пропустим ни одного признака будущих событий.

В ту ночь я спал, как спят дети, но внезапно щенок вспрыгнул на кровать и разбудил меня. Я решил, что сейчас что-то будет, поскольку пес казался совсем перепуганным. И минут через пять раздался вопль. Не могу сказать, на что это было похоже. Но он был близко, ближе, чем я слышал раньше, и знаете, что странно, мистер Лейк… Вы ведь слышали, какое на церковном дворе эхо, особенно если стать ближе к краю. Так вот, этот крик совсем не походил на эхо. Наоборот, как я уже сказал, в эту ночь он звучал до ужаса близко; и едва он затих, я испугался еще больше, потому что услышал за дверью какой-то шорох. Ну всё, подумал я, тут мне и конец, однако вдруг заметил, что песик оживился и навострил уши, а в следующую секунду за дверью раздался шепот, и я едва не рассмеялся в голос, так как понял, что это отец с матерью вышли на шум. «Что же это такое?» — спросила мать. «Тише. Я не знаю, — нервно ответил отец. — Не разбуди мальчишку. Надеюсь, он ничего не слышал».

Ну, зная, что отец с матерью рядом, я, само собой, сразу осмелел, вылез из кровати и подошел к маленькому окну, которое выходило на церковный двор песик к тому времени уже вертелся у подножия кровати и выглянул. Сначала я ничего не увидел. Затем, прямо в тени контрфорса, я заметил то, что до сих пор называю двумя красными пятнами — тусклые красные огни — ни лампа, ни огонь, но в темноте из было видно прекрасно. И глядя на них, я вдруг обнаружил, что не только нашу семью потревожил этот вопль, так как мне показалось, что в окне дома слева появился колеблющийся свет. Я лишь на секунду повернул голову, чтобы посмотреть внимательнее, а когда снова глянул в тень, где светились красные пятна, то их уже не было, и как я ни вглядывался — ничего не смог заметить. И тут мне еще раз пришлось испугаться — кто-то тронул меня за голую ногу… Но всё было в порядке, это просто песик вылез из-под кровати и прыгал возле меня, высунув язык. Видя, что он совершенно спокоен, я взял его обратно в постель, и мы мирно проспали остаток ночи.

Наутро я набрался храбрости и признался матери, что оставил пса в комнате, но, к моему удивлению, она восприняла это довольно спокойно, если учесть то, что говорила раньше. «Вот как? — сказала она. — Ну что ж, в наказание за обман останешься сегодня без завтрака. Впрочем, большого вреда от пса не будет, только в следующий раз спроси разрешения, хорошо?» Немного позже я сказал отцу, что снова слышал, как выли кошки. «Кошки?» — произнес отец, но тут мать кашлянула, он посмотрел на нее и говорит: «А, ну да, кошки. Я их вроде тоже слышал».

Странное было утро. Всё шло как-то не так.

Органист заболел и слег, младший каноник забыл, что уже девятнадцатый день месяца и ждал а человек, замещавший органиста, после короткой заминки заиграл какой-то дневной хорал; получилось несуразно, и мальчики из хора от смеха не могли петь; а когда пришло время исполнять гимн, солиста разобрал такой смех, что у него пошла носом кровь, и он сунул ноты мне, а не только был неважным певцом, но и слов-то не знал. Но пятьдесят лет назад к этому относились серьезнее, и, я отлично помню, как один из теноров сзади пребольно меня ущипнул.

В общем кое-как закончили, и никто — ни служители, ни мальчики — даже не подумали, что дежурный каноник — им тогда был мистер Хенслоу может прийти в ризницу и отчитать их. Да он бы и не пришел, мне думается. Дело в том, что он впервые в жизни прочел не ту проповедь и сам об этом знал. В общем мы с Эвансом без всякого труда поднялись по лестнице, о которой я вам говорил, улеглись там на пол — и наши головы оказались прямо над старой гробницей. Мы лежали тихо, не шевелясь, и потому слышали, как один из служителей сначала закрыл железные двери на галерею, затем запер юго-западную дверь, а вслед за ней дверь в поперечный неф. Тут мы поняли, что намечается то самое дело, которое не должно быть известно широкой публике.

Вскоре через северную дверь вошли декан и каноник, а вместе с ними я увидел своего отца, старика Палмера и парочку его лучших рабочих. Палмер остановился в центре хоров и о чем-то заспорил с деканом. У рабочих были ломы, а сам Палмер тащил бухту веревки. Все они заметно нервничали. Побеседовали они, побеседовали, а потом декан и говорит: «Ладно, Палмер, не будем терять времени. Если вы считаете, что это успокоит жителей Саутминстера, я не против, но должен сказать, что за всю свою жизнь не слышал такого отъявленного вздора. Особенного от такого здравомыслящего человека, как вы. Вы согласны со мной, Хенслоу?» Насколько я сумел расслышать, мистер Хенслоу ответил что-то вроде: «О, да. Но мы же договорились, господин декан, что не будем судить их слишком строго, верно?» Декан фыркнул, направился прямо к гробнице и остановился, повернувшись спиной к загородке, а остальные довольно робко подошли поближе. Хенслоу стал на юной стороне и принялся скрести подбородок. «Палмер, — говорит декан, — как по-вашему, что легче: поднять крышку или убрать одну из стенок?»

Палмер и его люди покрутились немного вокруг гробницы, пощупали крышку и постучали по всем стенкам, кроме северной. Хенслоу начал говорить, что лучше попробовать с южной стороны, потому что она, мол, лучше освещена, да и места там побольше, но мой отец, который до этого спокойно наблюдал, подошел к северной стенке, стал на колени, осмотрел трещину, а затем поднялся, отряхнул брюки и говорит декану: «Прошу прощения, но если мистер Палмер не против, пусть попытается поддеть эту доску; мне кажется, она легко отойдет. По-моему, можно попробовать вставить лом прямо в эту щель». «Спасибо, Уорби, говорит. Я декан, предложение разумное. Палмер, пусть один из ваших парней так и сделает».

Одни из рабочих начал ловко орудовать ломом, и через минуту — а они все столпились вокруг гробницы, и мы с Эвансом высунули головы за край трифориума — в западной части хоров раздался жуткий треск, и здоровенный кусок доски с грохотом рухнул на ступеньки. Вы, конечно, ждете, что сейчас всё в один момент разъяснится. Само собой, поднялась страшная суматоха. Но я слышал только как отвалилась доска, звякнул упавший на пол лом, а декан воскликнул: «Боже милостивый».

Когда я снова глянул вниз, декан ворочался на полу, рабочие бежали вниз, Хенслоу помогал декану подняться на ноги, Палмер пытался остановить рабочих (так он утверждал впоследствии), а мой отец сидел на ступеньке алтаря, закрыв лицо руками.

Декан был необычайно сердит. «Я бы хотел попросить вас, Хенслоу, смотреть, куда вы идете, — говорит он. — И почему вас так переполошил этот кусок дерева — понятия не имею». А Хенслоу в оправдание бормочет лишь, что стоял с противоположной стороны и потому просто не видел декана.

Вскоре вернулся Палмер и сообщил, что сам не может объяснить весь этот шум, но разрушений вроде никаких нет; и когда декан закончил приводить себя в порядок, все уже снова собрались вокруг него. Кроме моего отца, который так и сидел, закрыв лицо руками. Кто-то зажег огарок свечи, и все принялись осматривать гробницу. «Ничего нет, — подытоживает декан. — Что я вам говорил? Стойте. Что-то все-таки есть. Ну-ка… Клочок нотной бумаги и обрывок какой-то материи — похоже от женского платья. По виду вполне современные и никакого интереса не представляют. Надеюсь, в следующий раз вы прислушаетесь к мнению нормального и образованного человека». И идет, прихрамывая и бормоча что-то себе под нос к северной двери, а оттуда сердито кричит Палмеру, что тот оставил дверь открытой. «Прошу прощения, сэр», — откликается Палмер, пожимая плечами. «Видимо, господин декан ошибся, говорит Хенслоу. Я сам закрыл эту дверь за собой. Наверное, он просто расстроен». «А где Уорби?» — вспоминает вдруг Палмер, и тут они видят, что отец так и сидит на ступеньке и подходят к нему. Отец уже пришел в себя, он вытирает лоб, а я с радостью вижу, что Палмер помогает ему встать на ноги.

Они были слишком далеко от меня, и я не слышал, что они говорили, но видел, как отец показал на боковой придел, а затем туда изумленно и испуганно посмотрели Палмер и Хенслоу. Через минуту мой отец и Хенслоу вышли из храма, а остальные принялись поспешно пристраивать доску на место. И едва часы пробили полдень, собор вновь открылся, и мы с Эвансом смогли спокойно уйти домой.

Мне не терпелось узнать, что же повергло отца в такое ужасное состояния, но, войдя в дом, я увидел, что он сидит в кресле со стаканом, а мать озабоченно на него поглядывает. Тогда я укротил свое любопытство, и вместо этого признался, где я был. Отец остался на удивление спокоен и не вышел из себя. «Значит, ты был там. Ну и как — видел?» «Я всё видел, отец, — говорю я, — до тех пор, пока не начался шум». «Ты видел то, что сбило декана с ног? — спрашивает отец. — Видел то, что выскочило из гробницы? Нет? Ну и слава Богу». «Ну так а что это было?» — говорю я. «Вообще-то ты должен был это видеть, — отвечает он. — ? Тварь, похожая на человека, вся покрытая шерстью и с вот такими глазищами».

Вот и всё, что я смог вытянуть из него в тот день, а позже он вроде как стеснялся своего страха и всякий раз уклонялся, когда я его об этом спрашивал. Лишь через много лет, когда я уже стал совсем взрослым, мы еще раз поговорили на эту тему, но он повторил то же самое. «Черное оно было, — сказал он. — Куча шерсти, на двух ногах, и глаза горят диким пламенем».

Такова история, связанная с этой гробницей, мистер Лейк. Посетителям мы ее не рассказываем, и вы меня очень обяжете, если не станете ее использовать, пока не придет мой час. Не сомневаюсь, что мистер Эванс, скажет то же самое, если вам вздумается его расспросить.

Тем всё и закончилось. Но с тех пор прошло уже больше двадцати лет, могилы Уорби и Эванса давно поросли травой, и потому мистер Лейк не испытывал угрызений совести, передавая эти записи — полученные в 1890 году — в мои руки. Он приложил к ним рисунок гробницы и краткое описание металлического креста, который прикрепили за счет доктора Лайалла к северной стенке. На нем была надпись, взятая из тридцать четвертой главы Книги пророка Исайи и состоящая всего из трех слов:

IBI CUBAVIT LAMIA^[76]

История исчезновения и появления

Письма, которые я решил опубликовать, прислал мне недавно один человек, который узнал, что я интересуюсь историями о привидениях. Подлинность этих документов не оставляет сомнения. Бумага, на которой они написаны, чернила, да и весь их вид позволяет определить время их создания.

Только одно остается неясным: личность автора. Он подписывается только инициалами, а поскольку конвертов от этих писем не сохранилось, то и имя корреспондента — судя по всему, женатого брата автора, — тоже неизвестно. Полагаю, других предварительных пояснений не требуется. Примечательно, что первое же письмо полностью оправдывает возможные ожидания.

Письмо I

Мой дорогой Роберт, я пишу эти строки с великим сожалением, так как вынужден сообщить, что не смогу побывать у тебя в Рождество и лишаю себя этого удовольствия по причине, которая вызовет у тебя не меньшее огорчение, чем у меня; но ты согласишься, что не принять ее во внимание нельзя, если узнаешь, что несколько часов назад я получил письмо от миссис Хант из Б., где сообщается, что наш дядя Генри внезапно исчез загадочным образом; миссис Хант умоляет меня немедленно приехать, чтобы участвовать в поисках пропавшего. Несмотря на то, что мне (как, полагаю, и тебе) почти не приходилось общаться с дядей, я, естественно, не считаю возможным отнестись к этой просьбе легкомысленно, и, соответственно, намереваюсь отправиться в Б. дневным почтовым поездом, чтобы добраться до места поздно вечером. В пасторском доме я останавливаться не хочу, так что поселюсь в гостинице «Кингс Хед», куда ты и можешь отправлять корреспонденцию. Прилагаю небольшой чек; пожалуйста, воспользуйся им, чтобы порадовать детей. Буду писать тебе о происходящем каждый день (если получится так, что я задержусь более чем на сутки), и не сомневайся, что все прояснится достаточно быстро, и я в конце концов смогу оказаться в имении, чтобы засвидетельствовать свое почтение. У меня остается всего несколько минут. Сердечно поздравляю всех вас и поверь, искренне сожалею. Любящий тебя бр.,

У. Р.

Письмо II

Мой дорогой Роберт, прежде всего хочу сообщить, что о дяде Г. по-прежнему нет новостей, и похоже, надо отказаться от мысли — точнее, надежды, — что я поспею к Рождеству. Однако мысленно я буду с тобой, так что прими мои наилучшие пожелания в этот действительно праздничный день. Представь себе, что никто из моих племянников и племянниц не потратил ни гинеи, чтобы сделать мне подарок.

Стоило мне приехать сюда, как я тут же стал укорять себя за то, что не придал истории с дядей Г. большого значения. Исходя из того, что здесь говорят, я пришел к выводу, что надежда найти дядю живым крайне мала; но мне трудно судить, что привело к его исчезновению, — случайность или чей-то умысел. Вот каковы факты. В пятницу 19-го ближе к пяти он, как обычно, отправился в церковь вести вечернюю службу; когда все закончилось, служка принес ему сообщение, прочтя которое, он собрался навестить одного больного, чей дом находился довольно далеко — в лучшем случае, в двух милях от церкви. Нанеся этот визит, он отправился в обратный путь около половины седьмого. Это последнее, что о нем известно. Все местные жители весьма опечалены его исчезновением; как ты знаешь, он прожил здесь много лет и при этом, как тебе тоже известно, был не самым приятным человеком; по характеру он был, мягко говоря, но, тем не менее, не скупился на добрые дела, да и себя не жалел.

Бедная миссис Хант, которая была его экономкой с тех пор, как уехала из Вудли, сейчас совсем плоха: для нее случившееся равносильно концу света. Я рад, что отказался от мысли поселиться в пасторском доме; я также отказал нескольким соседям, любезно предложившим приютить меня, и предпочел сохранить свободу, которая придает моему пребыванию здесь значительное удобство.

Ты, несомненно, захочешь знать, как продвигается расследование и поиски. Прежде всего скажу, что от расследования, проведенного силами прихода, много ждать не приходилось; иными словами, ничего выяснить не удалось. Я спросил миссис Хант — как это уже делали до меня, — не замечала ли она у своего хозяина каких-либо неблагоприятных симптомов, которые могли предвещать внезапный удар, приступ болезни, и не случалось ли ему опасаться подобных вещей ранее; но и она, и его домашний врач однозначно отвечали, что все это не про него. Состояние его здоровья было таким же, как всегда. Вторым делом, естественно, были обшарены пруды и речки, а также обследованы окрестные луга, где он в последнее время появлялся — но все безрезультатно. Я лично побеседовал с псаломщиком и — главное — побывал в доме, куда заходил дядя.

О том, чтобы эти люди что-то замышляли, не может быть и речи. Единственный мужчина в доме прикован к постели и очень слаб, его жена и дети, конечно же, сами ничего совершить не могли; нет также ни тени Я сомнения, что кто-то из них согласился заманить бедного дядю Г. в ловушку, чтобы на него напали на обратном пути. Они уже успели рассказать то, что знали, следователям, приходившим до меня, но хозяйка еще раз мне все повторила. Пастор выглядел, как обычно, у больного пробыл недолго. «Он был не из тех, кто подкрепляет молитву дарами, — сказала хозяйка, — но если бы мы все поступали так же, на что жили бы священники?» Он оставил немного денег и ушел; один из детей видел, как он перешел на соседний луг, преодолев по специальным ступеням ограждение. Одет он был традиционно: сутану украшали белые ленты — думаю, он едва ли не последний, кто еще их носит — по крайней мере, в этих местах.

Как видишь, я все описываю подробно. Дело в том, что мне решительно нечем заняться, поскольку я не прихватил с собой деловых бумаг; кроме того, это помогает яснее представить происходящее и заметить то, что было пропущено. Так что я продолжу передавать события и даже, если понадобится, диалоги — читать их или не читать, решай сам, но только сохрани эти письма. У меня есть еще одна причина для столь полного изложения, но ее трудно сформулировать.

Ты можешь спросить, предпринял ли я какие-либо Я самостоятельные поиски на ближайших к дому лугах. Как я уже сказал, частично — в большей мере — это сделали другие; но я рассчитываю заняться осмотром местности завтра. На Боу-стрит обо всем предупреждены, сегодня оттуда пришлют людей вечерним поездом, но не думаю, что он них будет много толку. Нет снега, который мог бы нам помочь. На лугах сплошная трава. Разумеется, сегодня я старался быть и высматривал любые следы, когда шел из дома и когда возвращался; но на обратном пути был сильный туман, так что я не был готов к прогулке по незнакомым пастбищам, особенно вечером, когда кусты напоминают фигуры людей, а мычание коров вдалеке звучит, как труба архангела.^[78] Ей богу, если бы выяснилось, что дядя Генри сошел с тропинки, пролегающей между деревьями, и, обхватив голову руками, устремился в подлесок, который вдруг вырастает по краям пути, то вряд ли я испытал бы больший страх, чем сейчас. По правде говоря, я ожидал чего-то подобного. Но сейчас я вынужден ненадолго отложить перо: пришел мистер Лукас, викарий.

Мистер Лукас побыл и ушел; кроме обычных общепринятых выражений вежливости, ничего интересного он не произнес. Как я понял, он отказался от всякой мысли, что пастор может быть еще жив, и искренне (насколько возможно) сожалеет о его кончине. Я также понял, что даже более чувствительный человек, чем мистер Лукас, вряд ли мог испытывать сильную привязанность к дяде Генри.

Кроме мистера Лукаса, у меня побывал другой посетитель в лице трактирщика — хозяина «Кингс Хед», — который пришел узнать, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь; надо отдать должное, этот типаж достоин пера Боза.^[79] Вначале он держался очень важно и значительно. «Ну, сэр, — сказал он, — видимо, придется нам подставлять голову под удар, как говорила моя бедная женушка. Насколько мне известно, ни следов, ни единого волоска нашего погибшего почтенного пастора до сих пор не обнаружили; впрочем, как ни верти, он не похож на тех, кто в Священном писании носил длинные волосы».

Я заметил — насколько сумел найтись с ответом, — что не вижу причин «подставлять голову», но не смог удержаться и признался, что слышал, будто с дядей трудновато было иметь дело. Мистер Боумен пристально посмотрел на меня, а затем мгновенно оставил высокопарно-сочувственный тон и разразился пылкой речью. «Я помню, — начал он, — какие слова говорил мне этот человек здесь, в гостиной, из-за какого-то жалкого бочонка с пивом — с тем, кто обременен семьей, — сказал я ему, — такое может случиться в любой день недели; — и хотя он был не прав, и я это понимал, его речь настолько меня поразила, что я не смог должным образом ему ответить».

Внезапно он замолчал и посмотрел на меня в некотором замешательстве. А я лишь заметил: «Боже мой, как жаль, что у вас были мелкие разногласия; наверное, многим в приходе будет недоставать дядюшки?» Мистер Боумен издал долгий вздох. «Ах, да! — отозвался он. — Он же ваш дядюшка! Вы поймете меня, если я скажу, что сейчас совсем упустил из виду ваше родство? Должен сказать, что это вполне естественно: вы… вы ничуть на него не похожи, так что и представить смешно, что вы родственники. Но даже если бы я зарубил это себе на носу, вы быстро бы поняли, мог я или держать язык за зубами.

Я заверил его, что все понимаю, и собирался задать ему еще несколько вопросов, но тут его куда-то позвали. Впрочем, ты только не думай, что у него есть причины опасаться расследования в связи с исчезновением бедного дяди Генри хотя, несомненно, во время ночной бессонницы ему наверняка взбредет в голову, что именно так и считаю, так что завтра можно ждать от него новых пояснений.

Вынужден закончить письмо: оно должно отправиться сегодня с последним поездом.

Письмо III

Мой дорогой Роберт, странно писать такое письмо в Рождество, хотя на самом деле ничего особенного в нем нет. Или нет, но об этом ты будешь судить сам. В любом случае — ничего существенного. Следователи Боу-стрит говорят, что у них нет никаких определенных зацепок. Время, которое успело пройти, и погода сделали все следы настолько невнятными, что пользы от них никакой: не удалось найти ничего, связанного с погибшим — боюсь, придется употребить именно это слово.

Как я и думал, с утра мистер Боумен ходил мрачный; я слышал, как спозаранку он громко внушал агентам Боу-стрит — думаю, это было специально, — что исчезновение пастора стало большой потерей для городка, и что надо переворотить все камни (эти слова он произнес с особым значением), чтобы докопаться до истины. Я предположил, что он славится своими речами во время застолий.

Во время завтрака он зашел меня проведать и, протягивая тарелку, громко заявил: „Надеюсь, сэр, вы понимаете, что в моих чувствах к вашему родственнику нет ни капли того, что можно назвать неприязнью — ступай, Элизар, я лично подам джентльмену все, что он пожелает, — так что прошу вашего прощения, сэр, но вам должно быть известно, что человек не всегда способен управлять собой: ведь тогда, находясь в душевном затмении, ваш дядюшка стал употреблять слова, которые, осмелюсь сказать, не приличествует произносить (пока он это говорил, его голос звучал все громче, а лицо становилось все краснее); нет, сэр; так что, если позволите, я бы хотел кратко объяснить суть наших разногласий. Этот бочонок а точнее будет сказать — жбан пива…“

Я решил, что пора его прервать, и сказал, что вряд ли стоит вдаваться в подробности. Мистер Боумен со мной согласился и более спокойно закончил:

„Что ж, сэр, ваше слово — закон: как вы сами говорите, толкуй — не толкуй, а к нашему делу это не прибавляет ровным счетом ничего. Я только хотел заверить, что так же, как и вы, готов обеими руками взяться за вставшую перед нами работу и — как я уже сказал господам агентам не более, чем три четверти часа назад, — переворотить все камни, дабы пролить хоть луч света на эту непростую историю“.

И в самом деле, мистер Боумен участвовал в наших поисках; нет сомнений, что он искренне стремился помочь, но боюсь, ничего полезного он так и не сделал. Видимо, ему казалось, что мы можем найти либо дядю Генри, либо человека, виновного в его исчезновении, бродя по полям; он постоянно прикрывал ладонью глаза от солнца и призывал нас обратить внимание на видневшийся вдали скот или крестьян, указывая на них своей палкой. Он подолгу беседовал со старухами, которых мы встречали; при этом вид у него был строгий, суровый, и каждый раз он возвращался к нам со словами: „Не похоже, чтобы она совсем не имела отношения к этому печальному делу. Можете мне поверить, господа, в этих местах до истины добраться трудно, если вообще возможно; не исключено, что она намеренно что-то скрывает“.

Как я уже говорил вначале, к существенным результатам мы не пришли; люди с Боу-стрит покинули город, отправившись то ли в Лондон, то ли куда-то еще.

В тот вечер компанию мне составил местный старьевщик, весьма смекалистый малый. Он был в курсе происходящего, но хотя в последние несколько дней разъезжал туда-сюда, никаких подозрительных личностей по дороге не заметил — ни бродяг, ни странствующих торговцев или цыган. Он восторгался отличным кукольным представлением с Панчем и Джуди,^[80] которое видел в тот день в В., затем спросил, показывали ли его уже здесь, и посоветовал ни в коем случае не пропустить это зрелище. По его словам, это лучший Панч и лучший пес Тоби^[81], которых ему приходилось видеть. Видишь ли, пес Тоби лишь недавно стал участвовать в представлениях. Сам я видел его только один раз, но задолго до того, как он появился у всех.

Ты спросишь, зачем я тебе обо всем этом пишу? Причина, заставляющая меня взяться за перо, связана с одним незначительным явлением (как ты наверняка это назовешь), о котором я должен поведать, взбудораженный собственным воображением — полагаю, более серьезной подоплеки здесь нет. Я собираюсь изложить вам, сударь, свой сон, и должен сказать, что это было самое странное из всех моих сновидений. Было ли оно навеяно словами старьевщика или исчезновением дяди Генри? Могу повторить: судить об этом будешь ты сам; я не в состоянии сделать это достаточно взвешенно и беспристрастно.

Началось все с того, что раздвинулись шторы (по-другому описать это не могу), и оказалось, что я где-то сижу — уж не знаю, в помещении или нет. Там были люди — совсем немного, они стояли справа и слева от меня, но я их не знал, или, по крайней мере, не обращал на них внимания. Они ничего не говорили, но насколько мне помнится, были суровы, бледны и неподвижно смотрели перед собой. Передо мной стоял балаган Панча и Джуди — кажется, он был несколько крупнее обычного; на красно-желтом фоне виднелись черные фигуры. Сзади по обеим сторонам был непроглядный мрак, но впереди света было достаточно; сгорая от нетерпения, я ждал, когда, наконец, зазвучат свирели, а трубы исполнят „тра-та-та-та“. Вместо этого вдруг раздался мощный много слова не подберу — мощный колокольный звон; уж не знаю, откуда от доносился — откуда-то сзади. Небольшой занавес взлетел, и представление началось.

Все выглядело так, будто кто-то всерьез попытался сделать из „Панча“ трагедию; но кто бы это ни был, по-иному его представление выглядеть не могло. В главном персонаже было что-то сатанинское. Нападал он всегда по-разному — некоторые жертвы поджидал в засаде. Его страшное лицо, видневшееся сквозь крылья (добавлю, что оно было желтовато-белым), напомнило мне вампира с жутковатого рисунка Фузели.^[82] С другими он был вежлив и обходителен — особенно с бедолагой-чужестранцем, из уст которого неслась какая-то тарабарщина, впрочем, я не понял и того, что говорил Панч. При виде их я вдруг испытал страх перед наступлением смерти. Обычно, когда палка Панча начинает ломать черепа жертв, я веселюсь, но тут раздавался такой хруст, словно кости трещали по-настоящему, а упавшие тела подскакивали от ударов. Что касается младенца — продолжение моего рассказа выглядит особенно нелепо, — то я уверен, что он был живой. Панч стал выкручивать ему шею, и если его хрипы и вопли были не настоящими, значит, я не могу отличить мнимое от реального.

После того, как совершалось очередное преступление, на сцене становилось все темнее, и наконец, новое убийство произошло в абсолютной тьме, так что жертву я не разглядел, зато у меня было время оценить сценические эффекты. Действие сопровождалось тяжелым дыханием и зловещим бормотанием; затем Панч уселся на краю балагана, стал обмахиваться и, наклонив голову, разглядывать свои окровавленные ботинки; от его жутковатого хихиканья люди, находившиеся позади меня, закрыли лица руками, и я охотно сделал бы то же самое. Но тут сцена за спиной Панча осветилась, и показалось нечто более оригинальное, чем просто фасад дома, — это была рощица и покатый склон холма, а наверху светила весьма естественная (я бы даже сказал — самая настоящая) луна. Постепенно на сцене обозначилась какая-то фигура; вскоре стало понятно, что это человек, только с весьма необычной головой — ее я сначала не разглядел. Существо не могло стоять на ногах, оно ползло, преодолевая не слишком большое расстояние, отделявшее его от Панча, а тот по-прежнему сидел к нему спиной; могу заметить, что к тому времени (сразу я этого не понял) представление перестало походить на кукольное. Правда, Панч оставался Панчем, но, как и другой персонаж, приобрел черты, так сказать, живого существа, и оба они двигались самостоятельно.

Когда я снова взглянул на него, он сидел со злобным видом и о чем-то размышлял; но в следующий миг его внимание что-то привлекло: он резко выпрямился, стал оглядываться по сторонам и, естественно, заметил приближавшееся к нему существо, которое было уже совсем рядом. И тут на его лице стал читаться настоящий ужас: он схватил палку и бросился к лесу, практически выскользнув из лап своего преследователя, который ринулся его догонять. Мне трудно описать ту бурю чувств, которую я испытал, когда смог более-менее ясно разглядеть, на кого был похож догонявший. Он был крепко сложен, одет во всечерное, и мне показалось, что у него на одежде были белые ленты, а голову покрывал холщовый мешок.

Не знаю, сколько длилась погоня; сперва она шла между деревьями, затем на лугу на склоне холма; иногда обе фигуры на несколько секунд исчезали, и лишь неразборчивые звуки подтверждали, что преследование продолжается. Наконец, настал момент, когда обессилевший Панч кинулся вправо и углубился в чащу. Догонявший остановился и стал с сомнением оглядываться. Вскоре он заметил удаляющуюся фигуру и бросился следом — зрителям была видна его спина; затем он быстрым движением сдернул с головы мешок, и все увидели, что у него лицо Панча. В тот же миг сцена погрузилась во тьму.

Раздался долгий, громкий, раскатистый вопль, я проснулся и обнаружил, что прямо на меня смотрит — как ты думаешь, кто? — большая сова, которая сидела на подоконнике напротив моей постели с распростертыми крыльями, словно это были две руки, спрятанные под широкими рукавами. Я заметил свирепый блеск в ее желтых глазах; и она тут же улетела. Снова раздался мощный звон колокола — скорее всего, скажешь ты, это был бой церковных часов, после чего я окончательно проснулся.

Могу добавить, что это произошло не более получаса назад. Снова уснуть мне не удалось, поэтому я встал, оделся, чтобы не замерзнуть, и пишу тебе весь этот вздор в первый час Рождества. Не упустил ли я чего-нибудь? Ну конечно; Тоби в представлении не участвовал, а на балагане Панча и Джуди были написаны имена Кидман и Галлоп; но старьевщик рассказывал мне совсем не об этих артистах.

Впрочем, кажется, сейчас я снова смогу уснуть, так что накладываю сургуч и ставлю печать.

Письмо IV

Ну вот, мой дорогой Роберт, все завершилось. Тело найдено. Я не приношу извинений, что не дал о себе знать со вчерашней вечерней почтой по той простой причине, что был не в силах водить пером по бумаге. События, сопровождавшие обнаружение тела, привели меня в полное замешательство, так что ночной сон был мне необходим, чтобы восстановить силы и смириться с печальным известием. Теперь я могу отчитаться об этом дне, который, безусловно, был самым странным Рождеством, которое я провел (а точнее — провожу) в своей жизни.

Первое событие было незначительным. Видимо, мистер Боумен справлял Сочельник и поэтому был в несколько придирчивом расположении духа: по крайней мере, поднялся он не слишком рано и, судя по тому, что я слышал, его работники и служанки никак не могли ему угодить. Девицы готовы были расплакаться; не уверен, что мистер Боумен умел сохранять свойственную мужскому полу уравновешенность. Во всяком случае, когда я спустился вниз, он неуверенным голосом поздравил меня с праздником, да и чуть позже, когда он соизволил присоединиться к завтраку, вид у него был невеселый: я бы даже сказал, что у него проявилось „байроническое“ отношение к жизни.

„Не знаю, поймете ли вы меня, сэр, — сказал он, — но каждый раз, когда приходит Рождество, весь мир словно оборачивается против меня. За примером далеко ходить не надо. Взять мою служанку Элизу — проработала у меня уже пятнадцать лет. Я думал, что могу во всем ей доверять, и вдруг в это самое утро — в Рождественское утро, самое радостное в году — когда звонят колокола — ну и… — ну и все такое… — так вот, поскольку провидению за всеми нами не уследить, то в это самое утро она умудрилась, с позволения сказать, подать вам на стол к завтраку сыр…“ Он заметил, что я хочу что-то сказать, и замахал рукой. — Вы вполне можете возразить: „да, мистер Боумен, но ведь вы убрали сыр и заперли его в шкафу“; да, я действительно так и сделал; вот у меня ключ… если это он, а не другой такого же размера. Все верно, сэр, но что же вы думаете, на меня это никак не подействовало? Я не преувеличу, если скажу, что у меня под ногами разверзается земля. Так вот, я сказал об этом Элизе без злобы, не думайте, просто твердо, — и что она мне ответила? „Ай, — сказала она, да ну, — сказала она, — от этого ведь никто не умер“. Как меня это обидело, сэр, иначе сказать не могу: обидело, так что и думать об этом больше не хочу».

Повисла угрожающая пауза, во время которой я попытался сказать что-то вроде «да, это неприятно», а потом спросил, в какое время в церкви будет проводиться служба. «В одиннадцать», — ответил мистер Боумен, тяжело вздохнув. «Да, мистер Лукас не сможет произнести такую речь, какую вы услышали бы от нашего покойного пастора. У нас с ним были некоторые расхождения, но от этого тем более горько».

Ему потребовалось сделать большое усилие, чтобы не вспомнить об обиде за бочонок пива, но все же он преодолел себя. «Я вам скажу, что не встречал лучшего проповедника не такого, которого в первую очередь заботят его привилегии или то, что он таковыми считает — впрочем, речь не об этом. Кто-то спросит: „Отличался ли он красноречием?“; на это мой ответ будет таким: „У вас больше права рассуждать о собственном дяде, чем у меня“. Другой спросит: „Заботился ли он о своем приходе?“, и на это я отвечу: „Бывало по-разному“. Но при этом… — да, Элиза, иду, дорогая… — одиннадцать, сэр, в церкви спросите, где скамья для постояльцев „Кингс Хед“».

Полагаю, Элиза стояла под дверью, и учту это, когда буду давать чаевые.

Следующий эпизод произошел в церкви: мне показалось, что рождественское настроение дается мистеру Лукасу с трудом; что бы ни говорил мистер Боумен, тревога и печаль оратора чувствовались куда больше. Это было совсем некстати. Мне стало не по себе. Дважды во время рождественского гимна орган начинал завывать — сам знаешь, что так бывает, когда ослабевает ток воздуха, — а теноровый колокол поминутно бил совсем тихо, что, видимо, объясняется небрежностью звонарей. Священник послал наверх человека выяснить, в чем дело, но так ничего и не исправил. Я был рад, когда все завершилось, перед службой тоже было странное происшествие. Я пришел довольно рано и встретил двух мужчин, которые втаскивали в часовню похоронные носилки. Из обрывков разговора я понял, что их по ошибке достал кто-то, не присутствовавший при этой сцене. Я также заметил, как священник сворачивает изъеденный молью бархатный траурный покров — зрелище, не подходящее для Рождества.

Затем я пообедал и, почувствовав, что не хочу никуда идти, присел к камину в гостиной с последним выпуском «Пиквикского клуба», который ждал меня несколько дней. Я думал, что наверняка не засну, но со мной вышла та же беда, что и со славным мистером Смитом. Полагаю, была половина третьего, когда меня разбудил резкий свист, смех, и громкие голоса, доносившиеся снаружи, с площади. Это были Панч и Джуди — несомненно, те самые, которых видел в В. мой знакомый старьевщик. Это обрадовало меня лишь отчасти поскольку я во всех подробностях вспомнил мой неприятный сон: и все же я решил посмотреть представление и велел Элизе отнести артистам шиллинг, чтобы они, если получится, обосновались напротив моего окна.

Представление было новое и остроумное; едва ли нужно называть имена хозяев балагана, но все же скажу, что это были итальянцы, Фореста и Кальпиджи. Как я и ожидал, появился пес Тоби. Собрался весь Б., но мне все было прекрасно видно, потому что я сидел у широкого окна на втором этаже всего в десяти ярдах.

Пьеса началась ударом в церковный колокол без четверти три. Она была сделана на славу; и вскоре я с облегчением обнаружил, что неприятное чувство, которое я испытал во сне, наблюдая за тем, как Панч нападает на своих злополучных гостей, прошло. Я хохотал над кончиной водовоза, иностранца, судебного посыльного и даже младенца. Одно было плохо: Тоби все чаще пытался выть там, где не надо. Видимо, что-то ему не нравилось, причем всерьез: точно не помню, в какой момент он издал наиболее жалобный вой, спрыгнул с подмостков и помчался прочь сперва через площадь, а затем по прилегающей улице. Наступил антракт, но короткий. Наверное, артисты решили, что нет смысла бросаться его искать, и что скорее всего, он сам вернется вечером.

Мы продолжили. Панч и Джуди, а также их гости проделывали свои обычные номера; и вот настал момент, когда поставили виселицу, и артисты начали разыгрывать главную сцену с мистером Кетчем. Я так и не могу сказать, что же на самом деле произошло. Тебе приходилось присутствовать на казнях, и ты знаешь, как выглядят преступники с мешками на голове. Если мы с тобой одинаково воспринимаем вещи, значит, ты неохотно вспоминаешь об этом, так же, как я неохотно об этом напоминаю. Именно такую голову я увидел внутри балагана, находясь выше остальных зрителей; сначала она не была видна публике. Я ждал, что голову приподнимут для всеобщего обозрения, но вместо этого на несколько секунд перед толпой показалось искаженное ужасом лицо, которое раньше я даже представить не мог. Не знаю, кто был этот человек, но его, похоже, с силой тянули вверх к небольшой виселице на сцене; руки у него были заведены за спину и связаны. Позади него я разглядел голову в ночном колпаке. Затем раздались крики и треск. Балаган опрокинулся; под обломками задергались чьи-то ноги, затем показались две фигуры — как утверждали некоторые, лично я видел только одну; они стремительно понеслись через площадь и исчезли в закоулке, который выводил к лугам.

Разумеется, все бросились их догонять. И я в том числе. Погоня оказалась смертельной в том смысле, что буквально привела к смерти. Это случилось в меловом карьере: беглец, не глядя, перемахнул через изгородь и свернул себе шею. Второго искали повсюду, пока мне не пришло в голову спросить, покидал ли он вообще площадь. Сначала все были уверены, что он убежал; но когда мы вернулись, то обнаружили его под обломками балагана он тоже был мертв.

Именно в меловом карьере нашли тело бедного дяди Генри; на голове у него был мешок, а шея вся изувечена. Искавшие обратили внимание на торчавший из земли уголок мешка. Описать это более подробно я не в силах.

Забыл сказать, что настоящие имена «артистов» были Кидман и Галлон. Уверен, я их уже слышал, но похоже, никто о них ничего не знает.

Приеду к тебе сразу же после похорон. При встрече поделюсь своими мыслями о случившемся.

Два доктора

По собственному опыту знаю, что хотя в старых книгах частенько случается находить заложенные бумаги, интересные среди них попадаются весьма редко. Однако все же попадаются, поэтому никакую находку не стоит выбрасывать, не просмотрев. Это я к тому, что до войны у меня имелась привычка покупать по дешевке старые гроссбухи, в которых всегда оставалось немало чистых листов прекрасной бумаги, вполне пригодной для моих собственных нужд. Один такой мне довелось чуть ли не даром приобрести в 1911 г. Его плотный переплет был основательно покороблен, поскольку там годами хранились целые папки с посторонними бумагами. Большая часть из них к моменту покупки уже ни на что не годилась, но одна показалась мне небезынтересной. Не приходилось сомневаться в том, что бумаги принадлежали юристу, поскольку на папке красовалась наклейка с надписью «Самое необычное дело, с каким мне приходилось встречаться», а также инициалами и адресом в Грэйс Инн. Внутри оказались материалы судебного разбирательства, главным образом показания возможных свидетелей. Объяснений подсудимого или обвиняемого в деле не нашлось, да его, похоже, и не было. При всей неполноте материалов можно придти к заключению что речь идет о некой загадке, связанной со сверхъестественными явлениями. Предлагаю вам попробовать в ней разобраться.

Итак, эту историю и фон, на котором она разворачивалась, я представляю себе следующим образом.

Место действия Айлингтон, время действия июнь 1718 г., погода прекрасная, сельский пейзаж радует взгляд. Во второй половине дня доктор Абель прогуливается по своему саду, дожидаясь, когда ему приведут лошадь, чтобы отправиться с назначенными на сегодня визитами. И тут Люк Деннет, доверенный слуга, прослуживший ему добрых двадцать лет, подходит к доктору со словами (далее привожу слова названного слуги):

Я сказал, что хочу поговорить с ним, и, чтобы я мог сказать все, что нужно, прошу уделить мне около четверти часа. В ответ он пригласил меня в служившую ему кабинетом комнату, дверь которой выходила на ту самую террасу, где я застал его прогуливающимся, вошел туда сам и уселся. Я сказал, что во многом против собственного желания вынужден искать себе новое место. Он поинтересовался, какая причина побудила меня к подобному решению, принимая во внимание длительность моей службы. Я со своей стороны сказал, что он явит мне великую милость (вот какие обороты были в ходу в 1718 г.), ежели отпустит без упреков, потому как мне всегда хотелось, чтобы все было по-доброму. Насколько мне помнится, он ответил, что всегда стремился к тому же самому, но просто хочет знать, с чего это у меня после стольких лет службы вдруг возникло такое желание. В частности, им было сказано следующее: «Надеюсь тебе понятно, что в случае твоего ухода со службы не может быть и речи об упоминании твоего имени в моем завещании?» Я заверил его, что принял это во внимание.

«Если так, — сказал он, — то у тебя тем более должна быть какая-то причина, и, возможно, я смог бы все уладить». И тут, не видя способа отвертеться, я сказал насчет постельных принадлежностей и бельевой все то, что было отражено в моих, данных под присягой, письменных показаниях, и добавил, что дом, где случаются такие вещи, не для меня. Он насупился, обозвал меня дураком и обещал дать расчет завтра, но, поскольку я уже уволен, запретил ночевать в его доме. Тут ему привели лошадь и он уехал, а я переночевал у мужа моей сестры в Бэттл-бридж и поутру явился к бывшему хозяину, который при расчете удержал с меня крону.

Впоследствии я нанимался на службу к разным господам в разных местах, а его не встречал ни разу до тех пор, пока меня не нанял доктор Куинн из Доддс-холла в Айлингтоне.

В приведенном тексте есть совершенно темные места, касающиеся «данных под присягой письменных показаний» и также «постельных принадлежностей». Упомянутых показаний в деле не обнаружилось: боюсь, их изъяли в силу странности содержания, а назад не вернули. Таким образом, пока в наших руках отсутствует какой-либо ключ к этой истории, хотя впоследствии кое-что прояснится.

Следующим на сцене появляется викарий Айлингтонского прихода преподобный Джонатан Пратт, сообщающий немаловажные сведения об образе жизни и репутации двоих практиковавших в его приходе врачей доктора Абеля и доктора Куинна.

Трудно ожидать, — утверждает священник, — чтобы врач регулярно посещал утренние и вечерние службы, да еще и бывал по средам на проповедях, но я должен сказать, что в меру своих возможностей и тот, и другой исполняли свой долг как подобает добропорядочным членам англиканской церкви. Однако (если вам угодно знать мое личное мнение), могу добавить, что доктор Абель отличался некоторым, говоря по-ученому «суемудрием». Вот доктор Куинн, тот, на мой взгляд, был истинным христианином, не слишком дотошным в вопросах веры и старавшимся простодушно приноравливать свои научные познания к религиозным истинам. Доктор же Абель постоянно задавался вопросами, возможность получения ответов на каковые, по моему убеждению, не предусмотрена Провидением для живущих в земной юдоли. Например, он интересовался моим мнением по поводу того, какое место в нынешнем Божием мире отведено существам, в свое время не присоединившимся к взбунтовавшимся и падшим ангелам, но и не вставшим твердо на стезю благодати.

Естественно, что первой моей реакцией стал вопрос: а какие у него вообще имеются основания для веры в существование подобных созданий, ведь — насколько я понимаю, ему это известно — в Священном Писании о них не упоминается? Оказалось — раз уж тема затронута, то, пожалуй, можно привести и весь разговор — он опирался на такие свидетельства, как упоминание Иеронимом сатира, будто бы разговаривавшего с Антонием, но считал, что косвенные указания на подобные случаи можно найти и в самом Писании. «А кроме того, — говорил он, — вы сами знаете, что люди, проводящие дни и ночи на лоне природы, поголовно верят во всяких диковинных тварей, и их вера основана на личном опыте. Возможно и вам когда-нибудь выпадет случай основательно удивиться, ведь людей наших с вами профессий могут вызвать к нуждающемуся в любой час».

Стало быть, — сказал я, вы согласны с Мильтоном в том, что

Так?

Не знаю, почему Мильтон назвал их незримыми, отозвался мой собеседник. — Впрочем, эти строки он наверняка написал уже будучи слепым. Но во всем остальном он, посуждению, прав.

— Однако, сказал я, — хотя, возможно, меня вызывают в позднее время не так часто, как вас, такие случаи бывают, но мне покуда ни разу не посчастливилось встретить на ночной айлингтонской улочке сатира. Если же вам повезло больше, то ваше открытие, думаю, может несказанно порадовать Королевское общество.

Этот шутливый разговор и запомнился-то мне лишь потому, что доктор Абель, невесть почему чрезвычайно разобидевшись, заявил, что все приходские священники — это высокомерные сухари, умеющие только гундосить молитвы да дуть вино, и с этими словами вышел вон.

Но отнюдь не только та наша беседа заслуживает упоминания. Как-то вечером он заявился ко мне в прекрасном расположении духа, но потом, сидя у огня и покуривая, впал в грустную задумчивость. Движимый невинным желанием развлечь и развеселить его, я спросил, не задумался ли он о встрече со старыми друзьями. Доктор Абель встрепенулся:

— Что? — сказал он. — Вы толкуете о какой-то встрече? Простите, я, кажется, задремал.

Мое шутливое объяснение насчет того, что речь шла о гуляющих по темным улочкам кентаврах и фавнах, а, конечно же, не о посещении шабаша ведьм, было воспринято им своеобразно.

— Не скажу, чтобы мне часто доводилось встречать и тех, и других, — довольно резко заявил доктор, но ваш скепсис едва ли подобает духовному лицу. Чтобы разузнать побольше о темных улочках, вам не мешало бы обратиться хотя бы к моей домоправительнице, которой довелось жить в таком закоулке в детстве.

— Ага, — подхватил я, — а заодно к старушенциям из богадельни и к детишкам из приюта. Вы уж не серчайте, но на вашем месте я послал бы к вашему собрату Куинну за какой-нибудь пилюлей для прочистки мозгов.

— К черту Куинна! — взъярился мой собеседник. Слышать о нем не желаю! Только в этом месяце он переманил у меня четырех лучших пациентов. Наверняка его нынешний слуга Деннет, прежде работавший у меня, мелем обо мне всякий вздор. Его место у позорного столба, вот где!

Скажу сразу, что то был единственный случай, когда доктор Абель открыто выразил неприязнь к своему коллеге и его слуге. Я, как и подобает священнику, всячески пытался убедить доктора в том, что эти люди не сделали ему ничего дурного. Впрочем, нельзя было отрицать и того, что в последнее время некоторые уважаемые прихожане оказывали ему весьма холодный прием, причем без видимой причины. Не сколько успокоившись, доктор Абель заявил, что никому в Айлингтоне ничего дурного не сделал, но коли пришелся здесь не ко двору, то может преспокойно перебраться в любое другое место, на доктора же Куинна он зла не держит. Наша беседа приняла иное направление, и, кажется, я невольно определил ее дальнейший ход, упомянув диковинные фокусы, которые мой брат видел в Ост-Индии, при дворе раджи Майсора.

— Было бы весьма заманчиво, — заметил доктор Абель, — заключить такой договор, чтобы обрести способность внутренним усилием передавать неодушевленным предметам способность к самостоятельному движению.

— Это как если бы топор вдруг обратился против того, кто его поднял?

— Не уверен, что у меня на уме было именно это: вот если бы заставить одну из ваших книг спрыгнуть с полки, да еще и раскрыться на нужной странице…

Сидя у камина вечер-то был прохладный, он протянул руку, и если не весь каминный прибор, то уж кочерга точно упала по направлению к нему. При это им были произнесены какие-то слова, но я их не расслышал, сам же сказал, что, по моему разумению, подобные договоры предполагают большую плату, нежели та, которую может согласиться внести христианин. Он согласился со мной, хотя и добавил: «А все же соблазн может быть очень велик».

— Но ведь вы бы не поддались ему, доктор?

— Нет, думаю, что нет.

Вот собственно и все, что известно мне об образе мыслей доктора Абеля и его отношении к доктору Куинну, Последний, как уже отмечалось, был человеком прямодушным и искренним, таким, к какому я вполне мог обратиться, да бывало и обращался, за советом. Правда, и его, особенно в последнее время, случалось посещали беспокойные мысли, причем изводили до такой степени, что ему было невмоготу держать их при себе. Как-то раз я отужинал у него в гостях, а когда собрался уходить, он, стараясь задержать меня, сказал следующее:

— Если вы меня сейчас покинете, мне не останется ничего другого, как лечь спать и тогда я опять увижу во сне проклятую куколку.

— По-моему это отнюдь не самое худшее видение, — заметил я.

— Как сказать, — буркнул он.

Мне просто подумалось, что куколка насекомого — совершенно безобидное создание.

— Только не эта! — воскликнул доктор Куинн. — О ней мне не хочется даже думать.

Однако, чтобы удержать меня при себе (признаюсь, заинтересовавшись я стал приставать к нему с расспросами), он рассказал, что имеет в виду крайне неприятный сон, снящийся ему с недавних пор каждую ночь, причем иногда не единожды. Ему кажется, будто он, понуждаемый неведомой силой, встает с постели, выходит из спальни и, одевшись, спускается в сад, где на освещенной луной (в его снах всегда ярко светит луна) прогалине между кустов ощущает потребность копать землю. Через некоторое время лопата натыкается на что-то светлое, как он понимает, сверток сукна или полотна, который ему необходимо очистить от земли руками. Всякий раз обнаруживается одно и то же, нечто, размером с человека, полностью завернутое в материю на манер куколки насекомого. Складки при этом расположены так, что развернуть кокон можно лишь с одного конца.

Доктор признавался, что в этот момент его охватывало страстное желание бросить все и убежать домой, но вместо того, повинуясь неизбежности и зная заранее, что произойдет, он начинал разворачивать складки кокона, пока его взору не открывалась обтянутая розовой кожей голова. Существо в могиле начинало шевелиться, кожа лопалась и под ней обнаруживалось его собственное мертвое лицо. Пересказывая свой сон, доктор пришел в такое возбуждение, что мне, из чистого сострадания, пришлось просидеть с ним большую часть ночи, заводя разговоры на всевозможные отвлекающие темы. Еще доктор сказал, что пробуждаясь после описанного кошмара, он ловил себя на том, что задыхается.

Далее следует выдержка из пространных показаний Люка Деннета.

О своем бывшем хозяине, докторе Абеле, я никогда никому в округе ничего не рассказывал. Помню, в бытность мою слугой другого джентльмена мне случилось помянуть в разговоре с другими слугами историю с постельными принадлежностями, однако, совершенно уверен, что ни словом ни намеком не дал понять, что она как-либо связана с его именем. Более того, мне никто не верил, и в конце концов я решил вовсе не распространяться на сей счет, чтобы не прослыть вруном. Мне говорили, будто доктор Абель покинул Айлингтон, но по моему возвращению в приход оказалось, что он живет на прежнем месте. Я опасался этого человека, а потому старался соблюдать осторожность и уж всяко поберегся бы разносить о нем сплетни. Что же до моего другого хозяина, доктора Куинна, то он был человеком честным, доброжелательным и, уж конечно, никогда не стал бы переманивать к себе пациентов доктора Абеля. Даже когда таковые к нему обращались, он старался убедить их вернуться к прежнему врачу и брался за дело лишь убедившись, что противном случае больной пошлет за доктором в город.

По моему разумению, можно найти доказательства того, что доктор Абель бывал в доме доктора Куинна в отсутствие хозяина, причем не единожды. Наша новая горничная, будучи родом из Герфордшира и не зная в лицо местных жителей, однажды спросила, кто тот джентльмен, искавший хозяина, когда того не было дома, и вроде как выказавший по этому поводу огорчение. С ее слов получалось, что кем бы он ни был, но дом знал прекрасно, потому как сразу же пошел в кабинет, оттуда в бельевую и под конец заглянул спальню. По моей просьбе она описала гостя: мало того, что он с виду походил на доктора Абеля, но оказалось, что ей уже доводилось видеть в церкви этого человека, про которого сказали, что он врач.

Как раз после описанного случая моего хозяина стали мучить ночные кошмары. И мне, и многим другим он жаловался на никудышные постельные принадлежности, выражая твердое намерение самолично купить новые. Что и было сделано: как-то хозяин принес домой пакет подходящего, по его словам, белья. Где доктор купил его, мне неизвестно, но на нем имелась вышитая метка в виде венца и птички. Женщины расхвалили эту покупку, а сам хозяин, проведя ночь в застеленной новым бельем постели, заявил, что ему давно не спалось так покойно. Особенно его радовали перьевые подушки, такие мягкие, что голова утопала в них, как в облаке. Последнее я могу подтвердить, потому как приходя будить его по утрам, сам несколько раз замечал, что его лицо было почти скрыто нависавшим краем подушки.

— Никаких разговоров с доктором Абелем после моего возвращения в Айлингтон у меня не было, кроме одного случая, когда проходя мимо по улице, он спросил, не подыскиваю ли я новую службу, а услышав, что нынешнее место меня вполне устраивает, сказал, что я малый непоседливый и скоро опять буду искать хозяина. Так оно и вышло.

Тут, с того места, на котором мы с ним расстались, снова вступает преподобный Пратт:

Шестнадцатого числа, едва рассвело, то есть около пяти утра, меня подняли из постели известием о том, что доктор Куинн то ли при смерти, то ли уже умер. Я поспешил к нему, почему-то чувствуя, что из этих двух предположений верно последнее. Все домочадцы, кроме впустившего меня слуги, уже стояли вокруг его постели, но к нему никто не прикасался. Он лежал навзничь в спокойной позе на совершенно не потревоженной постели и, по правде сказать, имел вид человека, приуготовленного к погребению. Вроде бы даже его руки были скрещены на груди. Необычным казалось лишь то, что голова доктора так глубоко провалилась в мягкую подушку, что нависавшие края полностью закрывали его лицо. Я ту же раздвинул их, упрекнув всех присутствовавших, и прежде всего личного слугу покойного, за неоказание помощи. Тот, однако, лишь покачал головой, будучи уверенным в том, что застал хозяина уже мертвым.

— И впрямь, человеку с мало-мальским опытом было ясно, что доктор Куинн умер, причем умер от удушения, однако оставалось загадкой, каким образом всего-то навсего надвинувшаяся подушка могла стать причиной смерти. Почему, почувствовав, что ему нечем дышать, он не поднял руку и просто не сдвинул подушку в сторону? А умирающий даже не бился в агонии: простыня под ним не была смята. Так или иначе, обстоятельства требовали приглашения врача. Подумав об этом, еще при выходе из дома, я послал своего слугу к доктору Абелю, но того не оказалось дома. Поднятый нами, живший ближе всех прочих эскулапов, хирург, во всяком случае до вскрытия, не смог сказать ничего такого, чего бы мы уже не знали.

Что же касается естественного в подобной ситуации вопроса, не мог ли кто-либо зайти в спальню с недобрыми намерениями, то красноречивым ответом на него служит тот факт, что дверь была заперта изнутри на засовы, и по свидетельству домашних, в том числе и занимавшегося этим кузнеца, ему с немалым трудом удалось сорвать ее с петель за несколько минут до моего прихода. А поскольку спальня находилась на верхнем этаже, возможность забраться в нее через окошко тоже представляется сомнительной, тем паче, что ни на подоконнике, ни на мягкой почве под стеной не оказалось никаких следов.

Далее следовало заключение хирурга, но поскольку в нем не содержится ничего нового для нас, за исключением разве что заметок об удовлетворительном состоянии всех основных органов и свертывании крови в различных частях тела, приводить его нет необходимости. Вердикт гласил: «Скончался по воле Божией».

Помимо цитировавшихся выше, в папке нашелся документ, поначалу показавшийся мне попавшим туда по ошибке, но, поразмыслив, я, сдается мне, понял, какое отношение имеет он ко всему прочему.

Документ касался совершенною в Мидлсексе, во владениях благородного семейства, называть которое я не стану, возмутительного осквернения склепа. Будучи содеянным с бесстыдством, чрезмерным даже для грабителей могил, оно, тем не менее, скорее всего, имело своей целью кражу. Отчет содержит ужасающие подробности, от оглашения которых я воздержусь. Скажу лишь, что в связи с этим делом один скупщик краденого из северного Лондона понес суровое наказание.

Драма в кукольном домике (Когда часы бьют полночь...)

— Я полагаю, через ваши руки прошло немало подобных безделушек, — сказал мистер сопровождая свои слова небрежным жестом трости.

Как и подобает в таких случаях любому коллекционеру, мистер Диллет безбожно кривил душой, и мистер Читтенден, исследовавший за свою жизнь захламленные чердаки и пыльные чуланы в полудюжине графств, с готовностью поддержал игру.

— Безделушек, мистер Диллет? Этой безделушке, как вы изволили выразиться, место в музее.

— Ну, в нынешних музеях чего только не встретишь.

— Похожую вещь — правда, не так хорошо сохранившуюся — я видел много лет назад, — произнес мистер Читтенден после короткого раздумья. — Владельцы неохотно расстаются с такими предметами. Говорят, несколько неплохих образцов этого периода осело в заокеанских коллекциях. Нет, мистер Диллет, поручите мне не стесняясь ни временем, ни средствами найти для вас идеальный экземпляр, — а уж я в этих делах кое-что смыслю, — и я точно так же приведу вас сюда и скажу: вот, сэр, это то, что вам надо.

— Браво! — воскликнул мистер Диллет и вместо аплодисментов постучал тростью об пол. — И сколько бы вы содрали за нее с простодушного американского покупателя?

— Не в моих правилах обманывать покупателей, будь то американец или кто угодно. Видите ли, мистер Диллет, знай я побольше о происхождении этой вещи…

— Или поменьше, — вставил мистер Диллет.

— А вы шутник, сэр, хихикнул мистер Читтенден. — Нет, мистер Диллет, тут и человек менее искушенный, чем мы с вами, скажет, что это настоящий шедевр. И своим слугам я строго-настрого запретил даже прикасаться к нему. Так вот, знай я побольше о происхождении этого домика, я бы запросил совсем другую цену.

— И все-таки: двадцать пять?

— Умножим на три, и вещь ваша. Семьдесят пять вот мое слово.

— А мое — пятьдесят.

В конце концов они сторговались на шестидесяти гинеях. Спустя полчаса покупка была запакована, и мистер Диллет уехал. Мистер Читтенден, получивший чек, с улыбкой посмотрел вслед удаляющемуся автомобилю и, не переставая улыбаться, направился в гостиную, где его жена готовила чай. В дверях он остановился.

— Купили, — сказал он.

— Слава богу! — воскликнула миссис Читтенден, опуская чайник, — Мистер Диллет?

— Да.

— Хорошо, что он, а не кто-нибудь другой.

— Не знаю, по-моему, он неплохой человек, дорогая.

— А по-моему, небольшая встряска ему не повредит.

— Что ж, во всяком случае, мы от этого избавились навсегда.

И супруги Читтенден уселись пить чай.

А мы вернемся к нашему герою и его новому приобретению. Места в автомобиле оказалось недостаточно, и мистеру Диллету пришлось перебраться на переднее сиденье. Несмотря на то, что комнаты кукольного домика (а о том, что это был именно он, вы, конечно, догадались из названия) были выложены ватой, поскольку мистер Диллет опасался, что от тряски пострадают многочисленные предметы обстановки. Шофер, получивший надлежащие указания, ехал медленно, дорога была ровной, однако путь длиною в десять миль показался мистеру Диллету сущей пыткой. Но вот автомобиль плавно подкатил к парадному входу, и на крыльцо вышел дворецкий.

— Идите сюда, Коллинз, нужно вытащить эту штуковину, только аккуратно. Вот так, как она стоит. Осторожно — там внутри все маленькое и очень хрупкое. Постойте, куда бы нам его пристроить? — и после минутного размышления. — пусть пока постоит в моей комнате. На большой стол вот так.

С величайшими предосторожностями кукольный домик был внесен на второй этаж, в просторную комнату с видом на подъездную аллею. Бечевка была развязана, упаковочный холст снят, фасадная стенка откинута, и следующие несколько часов мистер Диллет извлекал вату и расставлял мебель.

Наконец эта приятная работа была закончена, и, нужно заметить, вряд ли бы вы нашли более совершенный образец кукольного домика, чем тот, который стоял на массивном двухтумбовом столе мистера Диллета, освещаемый сквозь высокие подъемные окна косыми лучами закатного солнца.

Выполненный в готическом стиле, домик был около шести футов в длину, включая часовню слева и конюшню справа.

В арочные проемы были вделаны стрельчатые окна с флеронами в виде листьев. Подобные орнаменты часто встречаются на старинных надгробиях у церковных стен. По углам дома стояли забавные башенки. Часовня имела собственный контрфорс, увенчивалась шпилем, и сквозь витражные окна был виден крошечный колокол. Жилая часть дома состояла из четырех просторных, с толком и со вкусом обставленных помещений: спальни, столовой, гостиной и кухни. Первый этаж конюшни занимали стойла для лошадей. На втором этаже располагались форейторы, конюхи и кучер. Предоставляю вашему воображению описать внутреннее убранство домика: сковородки и блюда, позолоченные стулья и ковры, картины, канделябры, скатерти, бокалы, тарелки, вилки и ложки. Мне же остается лишь добавить, что в цоколе (на котором хватило места для двух лестничных маршей: до парадной двери и до террасы, огражденной парапетом) скрывался выдвижной ящик с уложенными в нем в безукоризненном порядке сервизами, покрывалами, столовым и постельным бельем, занавесями, гардинами и покрывалами самых изысканных расцветок на самый взыскательный вкус.

— Творения Горация Уолпола^[83] вдохновляли фантазию мастера, не иначе, — прошептал мистер Диллет в благоговейном восторге. — Такая удача случается лишь раз в жизни. Пятьсот фунтов, вот его цена, если не больше. Что ж, самое время познакомиться с обитателями.

И мистер Диллет расставил перед собой маленьких человечков. Читателю предоставляется возможность одеть их сообразно своим вкусам и представлениям о той эпохе; я же опускаю руки.

Дом населяли: джентльмен в атласном костюме, леди в парчовом платье и двое детей, мальчик и девочка. Прислуживали им повар, няня, лакей, два форейтора, два конюха и кучер.

— Никого не забыли? Hу-ка, посмотрим.

Мистер Диллет просунул руку в спальню, раздвинул тщательно задернутый полог и уже нащупал было кровать, как вдруг — нет, конечно, ему показалось, — что-то не то шевельнулось, не то слабо пискнуло у него под пальцами. Он тотчас же отдернул руку, аккуратно поднял полог и, обнаружив в кровати седого господина преклонных лет в длинной ночной рубашке и колпаке, осторожно извлек его оттуда. Теперь все семейство было в сборе.

Близился обеденный час, и мистер Диллет, быстро водрузив леди с детьми в гостиную, атласного джентльмена в столовую, челядь на кухню и в конюшню, а пожилого господина уложив обратно в кровать, вышел через гардеробную и вернулся только к одиннадцати часам вечера.

Мистер Диллет любил засыпать в окружении самых ценных предметов из своей коллекции. Уборная, ванная, комод и платяной шкаф находились в соседнем помещении. А в просторном зале, где он иногда работал, часто просто сидел и даже принимал посетителей, стояла огромная кровать с пологом, сама по себе являвшаяся произведением искусства, и уже знакомый нам широкий стол. В эту ночь мистер Диллет укладывался в самом прекрасном расположении духа.

Вокруг, в пределах слышимости, нигде не было часов с боем. Ни в доме, ни на лестнице, ни в конюшне, ни даже на отдаленной церковной башенке. Тем не менее, сладостный переход от приятной дремы к крепкому сну был прерван именно часовым боем. Часы пробили полночь.

Это было настолько неожиданно, что мистер Диллет широко открыл глаза и подскочил на кровати.

Впоследствии он так и не смог объяснить, каким образом был освещен кукольный домик — ведь в комнате было темно. Казалось, будто свет полной луны падал на особняк белого камня, и каждая деталь была различима с фотографической четкостью. Дом обступали деревья — особенно разрослись они за часовней. В воздухе витал аромат холодной сентябрьской ночи, из конюшни еле слышно доносилось позвякивание упряжи и всхрапывание лошадей. Но более всего потрясло воображение мистера Диллета то, что, переведя взгляд наверх, он увидел не стены, увешанные картинами, а бесконечную глубину звездного неба.

Игрушка с откидывающимся фасадом превратилась в настоящий дом с множеством комнат и лестницами, только увиденный как бы в перевернутый бинокль.

— А дальше что? — пробормотал мистер Диллет, пристально вглядываясь в освещенные окна. И хотя он мог поклясться, что они были завешены портьерами, ему было видно все, что происходило внутри.

Не спали только в двух комнатах. В одной из них, на втором этаже, горел камин. Зато в столовой на первом этаже, справа от двери, были зажжены все свечи. На столе стояла бутылка вина и несколько бокалов. Мужчина в голубом атласном костюме и женщина в парчовом платье сидели рядом и, облокотясь на стол, мирно о чем-то беседовали, время от времени надолго умолкая. Вдруг мужчина встал, подошел к окну и выглянул, приложив руку к уху и как будто к чему-то прислушиваясь. Постояв так некоторое время, он закрыл окно, быстрыми шагами пересек комнату и исчез из поля зрения. Женщина вынула из серебряного настенного канделябра тонкую восковую свечу и на несколько мгновений застыла посреди комнаты в раздумье. У нее было неприятное лицо — широкое и плоское. Казалось, она борется с охватившим ее страхом. Мужчина вернулся, передал ей что-то — мистер Диллет не смог разглядеть, что именно, и она выбежала из комнаты. Мужчина медленно открыл парадную дверь, вышел на крыльцо, огляделся по сторонам и, заметив слабо мерцающий свет в комнате на втором этаже, вдруг энергично погрозил кулаком в ту сторону.

Мистер Диллет перевел взгляд наверх. Там около камина стояло кресло, в котором дремала сиделка. Старик, лежащий на широкой кровати, не спал; глаза его были открыты, а пальцами он беспрестанно перебирал бахрому покрывала. Дверь позади кровати открылась, на потолке заиграли пятна света, и в комнату вошла женщина. В одной руке она несла свечу, а в другой держала откупоренную бутылку причудливой старинной формы. Поставив свечу на стол, женщина подошла к камину и разбудила сиделку. Та взяла бутылку, вылила часть содержимого в серебряную кастрюльку, добавила сахар и специи, размешала и поставила кастрюльку на огонь. Старик, внимательно следивший за ними, еле заметным движением руки подозвал к себе женщину. Женщина с улыбкой подошла к нему, обхватила пальцами его запястье, стала считать пульс и, словно встревожась, прикусила губу. Во взгляде старика появилось беспокойство, он слабо махнул головой в сторону окна и что-то сказал. Женщина кивнула, приоткрыла створки, выглянула и прислушалась. Как и старик, она казалась чем-то обеспокоенной, только беспокойство ее было ненатуральным. Повернувшись к кровати, она покачала головой, при этом старик тяжело вздохнул.

Тем временем, из кастрюльки пошел пар, сиделка сняла ее с огня, налила горячий напиток в серебряный кубок с двумя ручками и направилась к кровати. Следом за ней подошла женщина. Сиделка передала кубок женщине и приподняла старику голову. Старик слабо сопротивлялся, пытаясь оттолкнуть ее руки, но женщина приставила кубок к его губам и заставила сделать несколько больших глотков. После этого сиделка бережно опустила голову старика на подушки, а женщина вышла, захватив кубок, бутылку и серебряную кастрюльку. Казалось, старик задремал. Сиделка вновь устроилась в своем кресле, и в комнате воцарилась тишина.

Вдруг старик рывком приподнялся в кровати и издал жуткий крик. Кровь прилила к его лицу так, что в полумраке оно казалось черным. Глаза помутнели, черты лица исказились, на губах появилась пена.

Сиделка вскочила, заметалась по комнате и бросилась звать на помощь. Тут же вернулась, и, обхватив старика обеими руками, попыталась его успокоить. Безрезультатно. К тому моменту, как в комнате появилась женщина, ее муж и слуги с перепуганными лицами, все было кончено: старик изогнулся в последней судороге и затих; черты лица, искаженные агонией, разгладились, и тело обмякло на руках у сиделки.

Прошло еще какое-то время, и к дому подъехал экипаж с зажженными факелами. Из него проворно выскочил джентльмен в парике, одетый во все черное. В руке он держал небольшой кожаный саквояж. Супруги встретили его на крыльце. Она — поминутно прикладывая платок к глазам, и он — с приличествующим моменту скорбным выражением лица. Ночной гость поставил саквояж на стол и, сочувственно кивая, выслушал рассказ о трагическом происшествии. Затем решительно покачал головой, видимо, отклоняя предложение отужинать и остаться на ночлег, медленно сошел вниз, сел в экипаж и уехал. Мужчина проводил гостя взглядом, и презрительная усмешка скользнула по его губам. Огни экипажа скрылись за поворотом, и сцена погрузилась во мрак.

Однако мистер Диллет ждал продолжения и, как выяснилось, не напрасно. Дом снова ожил. Только на этот раз ярко осветились витражи в часовне и небольшая комната под самой крышей. Под своды часовни вытянулся украшенный резными башенками орган с золотыми трубами, на тяжелых отполированных до блеска скамьях лежали красные подушечки. Пол был выложен плитами черного и белого камня. Часовня освещалась четырьмя толстыми витыми свечами по углам постамента, на котором стоял гроб, покрытый черным бархатом.

Кровь застыла в жилах у мистера Диллета при виде этой мрачной картины. От сквозняка края покрывала на гробе колыхались, приоткрывая серебряную табличку с именем.Одна из свечей покачнулась и упала, и это вывело мистера Диллета из оцепенения. Он заглянул в детскую. Няни там не было, зато с детьми находились родители. Они были одеты в траур, но настроение у них было явно не траурное. Напротив, они оживленно беседовали друг с другом, шутили с детьми, и, судя по их лицам, в комнате то и дело раздавались взрывы хохота. Но вот глава семейства на цыпочках вышел из комнаты, сдернул с крюка покрывало и тщательно прикрыл за собой дверь. Спустя две минуты дверь медленно отворилась, в комнате появился закутанный в белый саван призрак и, раскинув руки, направился к детским кроваткам. Дети завизжали от ужаса и бросились к матери. Тут из-под савана показалась довольная физиономия отца. Родители принялись успокаивать детей, усадили их к себе на колени, и развернули злополучное покрывало, убеждая перепуганных насмерть ребятишек, что никакого призрака внутри не осталось; просто это была веселая папина шутка. Наконец, дети улеглись; родители, пожелав им спокойной ночи, удалились, в комнату вошла няня, и вскоре свет погас.

Мистер Диллет затаил дыхание.

Дверь в детскую вновь приоткрылась, и проем осветился. Только теперь свет был мерцающий, тусклый и какой-то безжизненный.

Дойдя в своем рассказе до этого места, мистер Диллет обычно надолго умолкает. Воспоминание причиняет ему душевную боль.

Существо, похожее на лягушку, но размером с человека — вот что появилось в дверном проеме. Голова существа поросла редким седым волосом. Мгновение помешкав, существо проскользнуло внутрь. Детские крики — слабые, но беспредельно отчаянные, донеслись до мистера Диллета.

И тут же весь дом пришел в движение: огни то вспыхивали, то гасли, двери распахивались и захлопывались, в окнах мелькали силуэты людей. Часы на конюшне отбили полночь, и все стихло.

И все-таки дом осветился еще один, последний раз. На площадке перед парадным входом в два ряда стояли мрачные черные фигуры с зажженными факелами. Они освещали путь медленно спускающейся с лестницы веренице людей, над головами которых, покачиваясь, плыли два небольших гробика. Дул резкий ветер и кровавые отсветы пламени факелов плясали на стенах старинного особняка белого камня. Наконец, спуск был закончен, и скорбная процессия в молчании скрылась за дверьми часовни.

Мистеру Диллету казалось, что рассвет никогда не наступит. В изнеможении он откинулся на подушки, но не сомкнул глаз до самого утра. А утром послал за врачом. Врач нашел у него нервное расстройство и рекомендовал морской воздух. До тихого курорта на восточном берегу мистер Диллет не спеша добрался на своем автомобиле. И первым, кого он там встретил, был мистер Читтенден, супруге которого доктор также посоветовал сменить обстановку.

— Похоже, вы потрясены, мистер Диллет. Что? Да, скорее всего, ужасно потрясены. Ведь мы с моей бедной женой сами прошли через это. Да, я продал его вам, мистер Диллет — а что мне оставалось делать? Вот вы бы смогли выбросить такую вещь? Или нужно было предупреждать покупателей о том, что я продаю им душераздирающую драму из старинной жизни с живыми участниками; начало еженощно в полночь? Ну, что вы скажете? А знаете, что произошло бы, оставь я это у себя? Мировой судья располагается в моей гостиной, нас с миссис Читтенден усаживают в экипаж, везут в желтый дом, и любой проходимец показывает на нас пальцем: «Я всегда говорил — пьянство до добра не доводит». А ведь я не пью, вы же знаете; ну, скажем, почти не пью. Что? Обратно в магазин? А как вы думаете? Нет, поступим следующим образом: я верну вам ваши деньги, за вычетом десяти фунтов, которые я за него отдал, и делайте с ним, что хотите.

— А что вы на самом деле о нем знаете? Как он к вам попал?

— Скажу вам положа руку на сердце, мистер Диллет, я ничего не знаю о кукольном домике. Скорее всего, он долго пылился в дальнем углу какого-нибудь деревенского чулана. Более того, я уверен, что откопали его в наших краях. Но где, в каком направлении следует искать, я не имею ни малейшего понятия. Одни догадки. Человек, продавший его мне, не принадлежит к числу моих постоянных поставщиков; и я его больше никогда не видел. А теперь вы, мистер Диллет, разрешите наш спор. Старикан в белом парике, ну, тот, который приезжал ночью, он, по-вашему, кто? Врач? Вот и моя жена так считает, но я настаиваю, что он адвокат. У него были с собой бумаги, помните? Он даже одну из них вынимал.

— Согласен, — сказал мистер Диллет. — Мне кажется, что в этот вечер старый хозяин должен был составить завещание.

— Вы просто в точку попали, — воскликнул мистер Читтенден. — Он собирался лишить молодых людей наследства, да? Ну-ну. Это послужит мне хорошим уроком. Больше я не буду покупать кукольные домики и не стану тратить деньги на картины, а что касается отравлений дедушек, так у меня к таким вещам никогда душа не лежала. Живи и давай жить другим: вот мой девиз, и я нахожу, что он не так уж плох.

И, преисполнившись самых высоких чувств, мистер Читтенден ушел к себе в номер. А мистер Диллет, в надежде найти ключ к загадке, не дававшей ему покоя, отправился на следующий день в местный архив. Гам он перерыл десятки томов приходских метрических книг графств Кентербери и Йорк, пересмотрел все старинные картины и литографии, развешенные по стенам, но безрезультатно. Уже смеркалось, когда в одной из дальних комнат он наткнулся на пыльный макет церкви под пыльным стеклянным колпаком. «Макет церкви Святого Стефана, Коксхэм. Дар Дж. Меревезера, эсквайра, Илбридж-хауз, 1877. Архитектор Джеймс Меревезер, ум. 1786 г.» Эта церковь чем-то смутно напомнила ему о пережитом ужасе. Он подошел к висящей на стене карте и выяснил, что Илбридж-хауз находится в приходе Коксхэм. Это название часто попадалось в метрических книгах, и он без труда нашел запись о похоронах Роджера Милфорда, 76 лет, 11 сентября, 1757 г., и Роджера и Элизабет Меревезер, 9 и 7 лет, 19 числа того же месяца. Следовало ухватиться за эту ниточку, сколь бы ненадежной она ни казалась; и на следующий день он выехал в Коксхэм. Восточный конец северного придела носит название часовни Милфорда, и в северную стену вделаны плиты с теми же именами. Роджер Милфорд, судя по эпитафии, являл собой дивное соцветие всевозможных достоинств «Отца, Судьи и Человека». Часовня была воздвигнута безутешной дочерью Элизабет, которая «не смогла пережить потерю родителя, ни на мгновение не оставлявшего ее своими заботами, и двух любящих детей». Фраза о детях была прибавлена к первоначальной надписи позже.

На следующей плите стоит имя Джеймса Меревезера, супруга Элизабет, который «начало жизненного пути посвятил и не без успеха тому виду искусств, в коем, продолжи он свои занятия, по мнению самых компетентных судей, снискал бы себе славу британского Витрувия,^[84] однако, лишившись верного спутника жизни и цветущего потомства, потрясенный подобным испытанием, в расцвете лег и сил удалился от мира и окончил свои годы в полном уединении. Да простится благодарному племяннику и наследнику столь поверхностное изложение его выдающихся достоинств».

Дети упомянуты более кратко. Оба скончались в ночь на 12 сентября.

Мистер Диллет был уверен, что именно в Илбридж-хаузе разыгралась драма, сцены из которой он наблюдал воочию. Если хорошенько порыться в старинных альбомах, то можно обнаружить убедительные доказательства его правоты. Сегодня Илбридж-хауз уже не тот. Это елизаветинская постройка красного кирпича, угловой кладки и с орнаментом сороковых годов. В четверти мили оттуда, в нижней части парка, неухоженной и поросшей густым подлеском, сохранилась часть фундамента и террасы. И, если не бояться укусов крапивы, то в груде камней можно найти осколки пластин с орнаментом в виде листьев. На этом месте, сказали мистеру Диллету, стоял старый Илбридж-хауз.

Когда он выезжал из деревни, часы на башне пробили четыре, и мистер Диллет закрыл уши руками. Ему был знаком этот звук.

Кукольный домик, ожидая предложений из-за Атлантического океана, так и стоит на чердаке в конюшне, куда Коллинз, тщательно упаковав, отнес его в тот день, когда мистер Диллет выехал на побережье.^[85]

Соседская межа

Те, кто проводят большую часть времени за чтением или написанием книг, склонны обращать особое внимание на книжные скопления, которые попадаются им на пути. Они не могут пройти мимо магазина, прилавка или даже книжной полки в спальне, не прочитав хотя бы несколько заглавий, и если им случится найти там что-нибудь неведомое, хозяин может больше не утруждать себя размышлениями о том, чем занять гостей. Собрать вместе разрозненные тома, вылечить и привести в порядок издания, которые нерадивая домохозяйка довела до апоплексического состояния — все это вызывает у них живое сострадание и требует немедленного вмешательства. Такие занятия приносят истинное счастье, и потому, случайно открыв томик восемнадцатого века в восьмую часть листа, дабы посмотреть «о чем же это», и заключив через пять минут, что он стоит нынешнего сладостного уединения, я дождливым августовским вечером добрался до Беттон-корт…

* * *

— Вы начали в отточенном викторианском стиле, — заметил я. — Так будет и дальше?

— Соблаговолите вспомнить, — ответил мой друг, глядя на меня поверх очков, — что я и сам викторианец как но рождению, так и по образованию — и что от викторианского дерева небезрезонно ожидать викторианских плодов. Вспомните, кроме того, какое чудовищное количество глубокомысленной ерунды пишут нынче о викторианской эпохе. Вот, например, — продолжал он, положив на колени свои записи, — статья в литературном приложении к за вчерашний день — «Годы одряхления» — в состоянии ли она… конечно, в состоянии, но… Да примет Господь мое тело и душу… Будьте добры, передайте ее мне. Она на столе рядом с вами.

— Я думал, вы будете читать мне то, что написали сами, — сказал я, не двинувшись с места, — но, разумеется…

— Да, я помню, — произнес он. — Что ж, прекрасно, тогда с этого и начнем. Но потом япокажу вам то, что имею в виду. Итак… — И он вновь взял свои бумаги и воздел на нос очки.

…До Беттон-корт, где несколько поколений назад две местные библиотеки объединились в одну, но ни та, ни другая библиотечная ветвь не взяла на себя труд упорядочить общее достояние или хотя бы избавиться от дубликатов. Не стану распространяться о раритетах, которые я там обнаружил, о Шекспире in quarto, переплетенном вместе с политическими трактатами, и прочих диковинках; расскажу лишь о том, что приключилось со мной во время этих изысканий; о событии, которому у меня нет объяснений и которое никак не вписывается в мою размеренную и заурядную жизнь.

Как я уже сказал, это было дождливым августовским вечером — довольно теплым и довольно ветреным. Высокие деревья шелестели и постанывали за окном. За ними простиралась желто-зеленая долина (Беттон-корт стоял на склоне высокого холма), а вдалеке, за пеленой дождя, маячили голубые горы. Низкие облака безостановочно и неуклонно плыли на северо-запад. Я прервал на несколько минут свою работу — если можно ее так назвать — и постоял у окна, глядя на простор первозданной природы, на крышу теплицы справа, по которой сбегали потоки дождевой воды, и на торчавшую позади нее церковную башню. Весь этот пейзаж настоятельно побуждал меня продолжить работу; улучшения погоды в ближайшие часы не предвиделось. Посему я возвратился к своим книжным полкам, вытащил восемь или девять томов с тисненым заглавием «Трактаты» на обложках и перенес их на стол для более пристального изучения.

В основном они относились к царствованию королевы Анны. Большую часть составляли были также (или, вероятнее, Винтонского) произведения в те времена просто животрепещущие и сохранившие доныне такую актуальность и остроту, что я немедленно поддался соблазну погрузиться в кресло у окна и уделить им гораздо больше внимания, чем предполагалось вначале. Кроме того, меня немного утомил этот день. Часы на церковной башне пробили четыре, и это было действительно четыре, поскольку в 1889 году никто и не думал переходить на «летнее» время.

Итак, я устроился и приступил. Прежде всего я посмотрел военные памфлеты и доставил себе удовольствие, пытаясь среди анонимных авторов по стилю определить Свифта. Однако памфлеты требовали такого знания географии Бельгии, Нидерландов и Люксембурга, которым я не обладал. Я обратился к Церкви и прочел несколько страниц речи старшего священника Кентерберийского, сказанной Обществу распространения христианства по случаю ежегодного собрания в 1711 году. Когда я добрался до «Письма» местного приходского священника епископу К-рскому, мне стало скучно, и какое-то время я смотрел на следующие строки без всякого удивления:

«Искоренить сие Зло (ибо, думаю, я вправе назвать его этим именем) убеждал бы я Ваше Лордство елико возможно более сил приложить (буде оно вам ведомо). Ибо убежден я также, что о существовании его вы знаете не более, чем (но словам песенки деревенской)

Но потом я подобрался в своем кресле и даже провел пальцами по строкам, чтобы проверить, правильно ли я их прочел. Ошибки не было. Больше ничего интересного в памфлете не оказалось. Следующий абзац откровенно уводил в сторону. Начинался он словами: «Впрочем, на эту тему сказано уже довольно». И столь осторожен и осмотрителен был сей приходской священник, что даже инициалы свои поставить воздержался, а само письмо напечатал в Лондоне.

Подобная загадка могла пробудить интерес в ком угодно; меня же — большого любителя фольклора — она просто захватила. Меня так и подмывало ее разрешить — то есть, дознаться, что же за этим кроется; и по крайней мере, в одном мне уже повезло: вместо того чтобы наткнуться на этот абзац в библиотеке какого-нибудь отдаленною колледжа, я был здесь, в Беттоне, прямо на месте событий.

Церковные часы пробили пять, и затем раздался удар гонга. Это означало, что пора пить чай. Я выкарабкался из глубокого кресла и повиновался требовательному звону.

В доме были только мы с управляющим. Он появился незамедлительно — весь взмокший от поручений домовладельца — и принес обрывки местных новостей, которые и выкладывал, прежде чем дал мне возможность спросить о том месте, которое в приходе до сих пор зовут Беттон-вуд.

— Беттон-вуд? — переспросил он. — Это было меньше чем в миле отсюда, на вершине Беттон-хилл, и мой отец выкорчевал последний пень, когда решил, что там лучше выращивать зерно, а не скрюченные дубки. А почему вас интересует Беттон-вуд?

— Потому что, — ответил я, — я только что читал один старый памфлет, и там были две строки из деревенской песенки, в которых упоминалось это название, а звучали они так, будто с этим связана какая-то история. Один говорит другому, что тот знает об означенном предмете не больше, чем

— Вот это да, сказал Филнпсон. — Так вот, значит, почему… Надо спросить старика Митчелла. — Он пробурчал что-то себе под нос и задумчиво отхлебнул чаю.

— Так вот, значит, почему… — подбодрил я.

— Да. Я говорю, вот, значит, почему мой отец расчистил это место. Я сказал, что там собирались сделать участок под пашню, но не знаю, так ли было на самом деле. По-моему, отец так и не закончил дело; сейчас там довольно жалкое пастбище. Но по меньшей мере один человек должен об этом помнить — старина Митчелл. Филипсон посмотрел на часы. — Будь я проклят, если не пойду и не спрошу его. Но вас, пожалуй, с собой не возьму, — добавил он. При чужих он не любит говорить о том, что ему кажется странным.

— Ладно, только постарайтесь запомнить все, что он скажет, все до последнего слова. Что касается меня, то, если погода улучшится, я пойду прогуляться, а если нет, останусь и продолжу работать с книгами.

Погода улучшилась настолько, что я счел возможным прогуляться до ближайшего холма и полюбоваться окрестностями. Характера местности я не знал; я впервые приехал к Филипсону и не провел здесь еще и дня. Поэтому я бесцельно шел по саду меж мокрых кустов и даже не подумал сопротивляться неясному импульсу — впрочем, был ли он таким уж неясным? — который внезапно побудил меня взять влево, где я увидел развилку. В результате, погуляв минут десять между роняющими капли кустами самшита, лавра и бирючины, я оказался перед каменной аркой в готическом стиле, вырубленной в стене, которая кольцом охватывала все поместье. Дверь была заперта на засов, и я осторожно приоткрыл ее, прежде чем выйти. Перейдя через дорогу, я очутился на огороженной узенькой тропинке, которая уводила вверх, прошел по ней ленивым прогулочным шагом около полумили и неожиданно вышел в поле. Передо мной открылся прекрасный вид на Беттон-корт, долину и окрестности; я чуть наклонился и посмотрел вниз, на запад.

Полагаю, нам всем известны пейзажи — со времен Биркета Фостера или даже ранее? — которые в форме гравюр на дереве украшали тома поэзии, лежавшие на столиках в гостиных наших отцов и дедов — тома «в прекрасных обложках для роскошных зданий»; фраза, поразившая меня своей точностью. Меня они, признаться, восхищали — особенно те, на которых изображался селянин, обозревавший сверху склон холма, шпиль деревенской церкви, терявшийся среди вековых деревьев, и плодородную равнину, разделенную изгородями, уходившими к далеким холмам, за которые опускалось (или над которыми поднималось) дневное светило, а низкие облака отражали его последние (или первые) лучи. Вид, открывшийся здесь, вполне соответствовал картинам, которые сохранились у меня в памяти, и, будь у меня такая возможность, я бы попробовал поработать в какой-нибудь роще, долине, на ферме или в разливе. В общем, те книги были прекрасны, как и пейзаж, который в данный момент раскинулся передо мной. Он словно сошел с обложки сборника «Лучших священных песен Богородицы», преподнесенных в 1852 году Элинор Филипсон в качестве подарка ко дню рождения ее преданной подругой Миллисент Грэйвз. И вдруг я обернулся как ужаленный. Пронзительный звук невероятной высоты достиг моих ушей и словно вонзился мне в голову; он походил на писк летучей мыши, но усиленный раз в десять; услышав такое, поневоле спросишь себя, не рождается ли он прямо в мозгу. У меня перехватило дыхание, я заткнул уши и задрожал. Странное явление в круговороте природы. Минуту-другую я раздумывал, затем решил пойти домой. Однако мне хотелось поточнее запечатлеть пейзаж в памяти. Но стоило повернуть обратно, как это желание пропало. Солнце село за холм, поля погрузились во мрак, а когда часы церковной башне пробили семь, я и думать забыл о приятных часах вечернего отдыха, об аромате цветов, вечерних запахах леса и о том, как кто-нибудь говорит за милю-другую отсюда на ферме: «До чего чисто звучит Беттонский колокол вечерами после дождя»; вместо этого на ум приходили образы сухих стволов, крадущихся пауков и зловещих сов на башне; образы заброшенных могил и их отвратительных обитателей, над которыми бесконечно течет Время, — и от всего этого кровь стыла у меня в жилах. И как раз в этот момент в мое левое ухо близко-близко, словно чьи-то губы находились в дюйме от моей головы — вновь вонзился пронзительный вопль.

На сей раз ошибки быть не могло. Звук шел снаружи. «И слова нет иного, кроме крика», мелькнула мысль. Вопль, который я слышал ранее, был не менее отвратителен, чем визг, раздавшийся сейчас, но ни в том, ни в другом я не уловил никаких эмоций и позволю себе усомниться, что в них был хоть проблеск разума. Они мгновенно портили настроение, от удовольствия не оставалось и следа, а пробыть на месте хотя бы еще секунду казалось невыносимым. Разумеется, я никого и ничего не увидел; но я точно знал, что, стоит мне задержаться, и тварь продолжит свое бесцельное и бесконечное кружение, а третьего повторения я просто не переживу. Я поспешил вернуться на тропинку и спустился с холма. Но подойдя к арке в стене, остановился. Сумею ли я найти дорогу в этой путанице мокрых аллей, которые становились все темнее и холоднее? Нет. Должен признаться, что мне было страшно; нервы мои после этих криков чуть не лопались, и я чувствовал, что сорвусь, если в кустах зашуршит птица или кролик. Я пошел по дороге вдоль стены и вздохнул с облегчением лишь тогда, когда вышел к дому и увидел Филипсона, идущего ко мне со стороны деревни.

— Где это вы были? — спросил он.

— Гулял по тропинке, которая начинается у каменной арки в стене и ведет на холм.

— Ах вот как? Значит, вы были совсем недалеко от того места, где находился Беттон-вуд; в особенности, если поднимались на вершину и выходили на поляну.

Поверишь ли, читатель, только тут я впервые сложил два и два. Думаешь, я тут же рассказал Филипсону, что со мной случилось? Нет. Мне еще никогда не приходилось сталкиваться со сверхъестественным, паранормальным или чудодейственным и, хотя я знал, что рано или поздно придется об этом заговорить, меня это не слишком волновало; и кроме того, я думал, что рассматриваю совершенно обычный случай.

Поэтому я спросил:

— Видели вы того почтенного человека, о котором мы говорили?

— Митчелла? Да, видел. И вытянул из него кое-какие подробности. Расскажу после обеда. История весьма странная.

И вот, удобно устроившись после обеда, он по его собственному утверждению дословно воспроизвел диалог со стариком. Митчелл, которому недавно перевалило за восемьдесят, развалился в своем кресле. Его замужняя дочь готовила чай и сновала туда-сюда. После обычных приветствий последовало:

— Митчелл, я хочу, чтобы вы рассказали мне кое-что о лесе.

— О каком лесе, мистер Реджинальд?

— О Беттон-вуд. Помните?

Митчелл медленно поднял руку и направил на собеседника обвиняющий перст.

— Это ваш отец уничтожил Беттон-вуд, мастер Реджинальд, я много раз об этом говорил.

— Я знаю, Митчелл. И не надо смотреть так, будто это моя вина.

— Ваша вина? Нет, я говорю, что это сделал ваш отец, когда вас еще на свете не было.

— Верно, но если уж быть совсем честным, то осмелюсь сказать, что именно ваш отец посоветовал ему выкорчевать Беттон-вуд, и я хочу знать почему.

Митчелл, казалось, слегка удивился.

— Ну, — сказал он, — мой отец был лесником у вашего отца и вашего деда и просто делал свою работу, не думая, что за этим стоит. И если он дал такой совет, то я полагаю, у него были на это причины, верно?

— Разумеется, были, и я хочу знать, какие именно.

— Слушайте, мистер Реджинальд, с чего вы взяли, что мне известны причины того, что случилось давным-давно?

Ну, по правде говоря, прошло и впрямь немало лет, и вы легко могли забыть то, что знали. Ладно, тогда мне остается только обратиться к старому Эллису; может, он что припомнит.

Это подействовало так, как я и рассчитывал.

— Старый Эллис! — заворчал Митчелл. — Впервые слышу, что Эллис может хоть на что-нибудь сгодиться. Вам это известно лучше, чем кому бы то ни было, мастер Реджинальд. Неужто Эллис может рассказать о Беттон-вуд что-нибудь такое, чего не знал бы я? И зачем тогда было сперва приходить ко мне, хотел бы я знать? Его-то отец лесником не был; он был пахарем вот кем он был; так что тут любой мог бы наболтать… То есть, вы могли бы спросить любого другого, я говорю.

— Верно, Митчелл, но если вам все известно про Беттон-вуд, и вы просто не хотите об этом говорить что ж, я должен использовать все возможности и обратиться к кому-нибудь другому, а старый Эллис живет здесь почти столько, сколько и вы.

— Вовсе нет, на целых восемнадцать месяцев меньше! С чего вы взяли, что я не расскажу вам про Беттон-вуд? Да я совсем не против; просто история больно странная и, по моему разумению, прихожанам о ней знать незачем. Эй, Лиззи, посиди немного на кухне. Нам с мистером Реджинальдом надо перекинуться парой слов наедине. Вот что хотел бы я знать, мистер Реджинальд. Почему вы пришли спросить об этом именно сегодня?

— А… Ну, я случайно услышал старую сказку о том, что гуляет в Беттон-вуд. И решил, что, может, удастся как-нибудь разобраться в этом деле, вот и все.

— Ну что ж, откуда бы это ни услышали, у вас есть право знать, и я думаю, что расскажу вам обо всем лучше любого другого в приходе, не считая старика Эллиса. Видите ли, все началось из-за того, что самая короткая дорога к ферме Аллена вела через Беттон-вуд, и когда мы были детьми, моей бедной матушке много раз в неделю приходилось относить на ферму кварту молока, потому что ферма вашего отца была за фермой мистера Аллена, а он был в общем-то человек неплохой и позволял всем, у кого маленькие дети, всю неделю ходить через его ферму. Но речь сейчас не об этом. Моей бедной матушке совсем не нравилось бегать через Беттон-вуд, так как уже тогда о нем судачили вовсю и говорили примерно то же, что вы сейчас. Но время от времени, когда ей случалось припоздниться, она ходила короткой дорогой, и каждый раз после этого возвращалась домой в ужасном состоянии духа. Помню, как они шептались с отцом, и он говорит: «Оно не причинит тебе вреда, Эмма», а она отвечает: «Да ты понятия об этом не имеешь, Джордж. Боже, оно бьет прямо в голову, — говорит она, — и я сразу теряюсь и забываю, где я. Слушай, Джордж, — говорит, — вот бы тебе там пройтись в сумерках. Ты-то всегда ходишь там днем, верно?» А он отвечает: «Ну само собой. Что я, дурак, по-твоему?» Ну, и так далее. Время шло, и я думаю, терпение у нее потихоньку заканчивалось, потому как, сами понимаете, днем носить молоко никакого толку нет; но она никогда никого из нас, детей, туда не посылала, думала, мы испугаемся. «Нет, — говорила она, — мне самой этого хватает. Не хочу, чтобы вам довелось через это пройти, и слышать об этом тоже ничего не хочу». Но однажды, помнится, она сказала: «Сперва в кустах раздается какой-то шорох, очень тихий, то ли рядом, то ли прямо передо мной, смотря по времени, а потом уж как завизжит — словно насквозь прокалывает из одного уха в другое, а коли после этого пойдешь дальше, то и дважды его услышишь; но, благодарение Господу, трижды слышать такое мне ни разу не приходилось». Ну, а я и спрашиваю: «Это вроде как кто-нибудь все время носится там, то туда, то сюда?» «Да, — говорит она, — точно, но кто она такая, я даже думать не желаю». «Так это женщина, матушка?» — говорю я. «Да, — отвечает она, — я слышала, что это женщина». Как бы там ни было, в конце концов мой отец поговорил с вашим отцом и сказал ему, что Беттон-вуд — дурной лес. «Звери его не любят, — говорит, — там нет ни одного птичьего гнезда, да и вам от него никакой пользы». Они долго беседовали, а потом ваш отец пошел к моей матушке и увидел, что она вовсе не из тех глупых дамочек, что вечно пищат по пустякам; тогда он понял, что в лесу и впрямь что-то не так, посоветовался с соседями, и, наверное, они что-то выяснили, потому что все было записано на бумаге, которая, надо думать, до сих пор где-нибудь в поместье, мастер Реджинальд. А затем он дал приказ, и Беттон-вуд вырубили. Помнится, начали они днем и закончили не позже трех.

— Нашли они какое-нибудь объяснение, Митчелл? Может, кости или еще что-нибудь?

— Ничего, мастер Реджинальд, только остатки ограды да канаву посередине, недалеко от того места, где сейчас живая изгородь; так что если там что и было, то после такой работы они бы обязательно это нашли. Но вообще-то я не знаю, хорошо они все сделали или нет. А нынешним жителям го место, похоже, не нравится так же, как прежним.

— Вот что я вытянул из Митчелла, заключил Филипсон, — и, насколько могу судить, это объяснение отнюдь не продвинуло нас вперед. Попробую поискать ту бумагу.

— Почему ваш отец никогда вам об этом не рассказывал? — спросил я.

— Он умер до того, как я пошел в школу, ну, и потом, я думаю, он не хотел пугать нас, детей. Помню, как няня трясла и шлепала меня за то, что я бегал по тропинке к лесу, откуда однажды зимним вечером вернулся вместе с другими довольно поздно; однако днем нам никто не мешал ходить в лес, если захочется; правда, днем нам никогда не хотелось.

— Хм, произнес я. — И вы думаете, что сможете найти тот документ, что написал ваш отец?

— Да, — ответил Филипсон, — смогу. И полагаю, что он не дальше, чем в шкафу позади вас. Там есть несколько специально отложенных пакетов, которые я несколько раз просматривал, и знаю, что среди них есть конверт с надписью «Беттон-вуд»; я не считал нужным его вскрывать — ведь Беттон-вуд исчез — и оставил лежать. Однако теперь мы его вскроем.

— Прежде чем вы это сделаете, — сказал я (не слишком охотно, но подозревая, что близится момент открытия), — хочу сказать вам, что Митчелл, наверное, был прав, сомневаясь, что случай в Беттон-вуд так легко объяснится. — И рассказал ему о том, что вы уже слышали. Разумеется, Филипсон заинтересовался.

— До сих пор? — пробормотал он. — Поразительно. Слушайте, давайте пойдем туда вместе и посмотрим, что получится.

— Не имею ни малейшего желания, — ответил я. — Если бы вы знали, что я пережил, то обходили бы это место за десять миль. Не будем об этом. Открывайте конверт и посмотрим, что написал ваш отец.

Филипсон повиновался и зачитал мне три или четыре странички рукописного текста. Записям был предпослан, на мой взгляд, весьма удачный эпиграф из Скотта:

…Где визжащий призрак, говорят, гуляет.

Далее следовали заметки о разговоре отца Филипсона с матерью Митчелла, из которых я приведу лишь одну выдержку. «Я спросил, видела она то, что являлось причиной криков, которые она слышала. Только раз, ответила она, самым темным вечером, когда шла через Беттон-вуд; услышав шуршание в кустах, она не удержалась, оглянулась, и ей показалось, что она увидела какие-то лохмотья, из которых торчали две руки, причем двигалось существо очень быстро; женщина бросилась к стене и, перелезая через нее, в клочья порвала платье».

После этого отец Филипсона беседовал еще с двумя жительницами, но они говорили не слишком охотно. Похоже, они думали, будто это явление, помимо прочего, вредит репутации прихода. Однако ему удалось убедить одну из женщин — миссис Эмму Фрост — повторить то, что рассказывала ей мать. «Говорили, что это была благородная леди, которая дважды выходила замуж, а первый ее муж носил фамилию Браун или, может, Брайан («Да, до того как поместье перешло к нашей семье, здесь жили Брайаны», — вставил Филипсон), и эта леди передвинула межу соседа; в общем, она оттяпала добрый кусок лучшего беттонского пастбища, которое по праву принадлежало двум малолетним детям; а поскольку леди привезла фальшивые бумаги, где говорилось, что в Лондоне за эту землю уплачены тысячи фунтов, то за детей никто не заступился, и дела у них год от года шли все хуже, пока, наконец, не было доказано, что документы у леди подложные; и тогда ее судили и приговорили к смерти, только она вовремя сумела сбежать. Но раз межа была сдвинута, то на весь приход легло проклятие, и потому мы думаем, что леди не покинет Беттон до тех пор, пока кто-нибудь не вернет все на место».

В конце документа имелось примечание по существу дела. «Жаль, что мне ничего не удалось узнать о предыдущих владельцах поля, примыкавшего к Беттон-вуд. Если мне доведется встретиться с их родственниками или наследниками, я не стану колебаться, дабы предостеречь несчастных о тяготеющем над ними давнем проклятии, ибо, коли судить по словам местных жителей, то нельзя отрицать, что весьма странные и недобрые дела творятся в Беттон-вуд. Неведение мое нынешнее о протяжении земель, неправедно присвоенных, равно как и о владельцах законных, принудили меня особым образом отнестись к доходам от этой части поместья и своей волей определить в пользу прихода сумму, ежегодно получаемую от продажи урожая, собранного с пяти акров, дабы употреблялась она на цели богоугодные и благотворительные. Уповаю на то, что наследники мои так же будут поступать и впредь».

Вот и все, что было в записках старшего Филипсона. Те, кто, подобно мне, регулярно читают судебные отчеты, смогут продвинуться дальше и пролить свет на это дело. Они вспомнят, что между 1678 и 1684 годами некая леди Айви, ранее Теодосия Брайан, являлась попеременно то истцом, то ответчиком в серии процессов, на которых выступала против настоятеля собора св. Павла, притязая на значительный и очень ценный участок земли в Шедуэлле; вспомнят, как по окончанию разбирательств под председательством судьи Дж. Джеффриса было неопровержимо доказано, что документы, на которых основывались требования леди, подделка, изготовленная по ее заказу, и как после обвинения в подлоге и лжесвидетельстве леди исчезла столь основательно, что никакие эксперты не сумели сказать мне, куда она подевалась и что с ней стало.

Можно ли после моего рассказа предположить, что именно эту леди слышали в местах, где проходили ее поначалу довольно успешные деяния?

* * *

— Вот, — сказал мой друг, складывая свои бумаги, — ничуть не приукрашенный отчет о моем удивительном приключении. А теперь…

Однако мне не терпелось получить ответы на такие вопросы, как, скажем, удалось Филипсону отыскать законных владельцев земель; что он сделал с домом; слышны ли крики по сей день; каковы точное название и дата выпуска памфлета и пр., и пр., — так что время пролетело, давно пришла пора спать, а ему так и не удалось вернуться к литературному приложению к

Вид с холма

В назидание любопытным

На восточном побережье есть небольшой городок, который носит имя Сибург. Он не слишком изменился со времен моего детства. Загаченные болота на юге, вызывающие в памяти первые главы сплошные луга на севере, плавно переходящие в вересковую пустошь. Вереск, затем хвойные леса и, наконец, совсем далеко от морского берега, заросли можжевельника. Длинная морская набережная и улица, которая начинается сразу за большой каменной церковью с мощной широкой колокольней, смотрящей на запад и завершающейся звонницей о шести колоколах. Мне никогда не забыть, как они звучали в знойном августовском воздухе, когда наша компания неторопливо перемещалась по белой от пыли дороге в сторону церкви. С каждым шагом мы оказывались все выше: церковь стояла на вершине не слишком высокого, но крутого холма. В жару колокола звонили сухо и резко, но как только зной спадал, а воздух становился мягче, их звук приобретал плавность и становился намного сочнее. Рядом с дорогой пролегали железнодорожные рельсы, которые немного дальше упирались в небольшой вокзальчик. У входа в вокзал нас встречала нарядная белая ветряная мельница. Такая же мельница стояла почти на самом берегу в южном конце городка. Были еще мельницы на возвышенности, расположенной к северу от Сибурга. Были симпатичные домики из ярко-красного кирпича, крытые шифером… Но к чему я перегружаю свой рассказ всеми этими малоинтересными подробностями? Ничего не могу с собой поделать: стоило слову «Сибург» оказаться на бумаге, как они толпой устремились к кончику пера. Хочется верить, что в этой давке я сумел правильно выделить те детали, которые действительно имеют право выйти на бумажные просторы… Но не будем отвлекаться, картина еще не закончена.

Пойдем прочь от моря и городка, мимо станции и свернем вправо. Здесь параллельно железнодорожному полотну проходит песчаный проселок. Он плавно поднимается на небольшую возвышенность. По левую руку — мы сейчас движемся на север — оказывается вересковая пустошь, которую мы уже видели; справа, со стороны моря, — полоса старых елей, изрядно потрепанных ветром, но сохранивших пышность ветвей. Они стоят наклонно — такова участь всех деревьев, рискнувших вырасти вблизи морского берега. Достаточно мельком увидеть их из окна проходящего поезда, чтобы понять, что морские ветра имеют привычку бушевать где-то рядом. На вершине невысокого холма мы расстаемся с елями: их шеренга разворачивается и поспешно удаляется по горному кряжу в сторону моря. Кряж завершается увенчанным короной из елей четко очерченным курганом, царственно возвышающимся над лугами, поросшими сорной травой. В жаркий летний день здесь можно замечательно отдохнуть, умиротворенно поглядывая на синюю гладь моря, белые мельницы, красные домики, ярко-зеленую траву, неопределенного цвета колокольню. Отсюда видно даже расположенный на юге маяк.

Я уже говорил, что знаю Сибург с детства. Но между детскими впечатлениями и тем, что случилось недавно, пролегла целая пропасть лет. Я по-прежнему неравнодушен к этому городку, и меня интересует все, что с ним связано. Историю, которую я хочу вам рассказать, поведал мне человек, которому незадолго перед тем я смог оказать одну услугу — достаточно важную для того, чтобы он мне доверился.

— Я неплохо знаю эти места, — сказал он. — Весной я много раз бывал в Сибурге — играл в гольф. Обычно мы останавливались в «Медведе». Мы это я и мой друг Генри Лонг, вы его, наверное, знаете. (Шапочно, сказал я.) Мы предпочитали брать номер с общей гостиной, где и проводили большую часть времени. После его смерти меня совершенно не тянет в Сибург. Да и неудивительно, пожалуй, после того, что случилось в последний раз.

Это было в апреле 19** года, и так получилось, что кроме нас двоих в гостинице практически никого не было. Все коридоры и холлы пустовали. Тем большим было наше удивление, когда после ужина дверь нашей гостиной открылась и в проеме возникла голова молодого человека. Мы видели его не в первый раз. Это был бледный, как кролик, субъект, со светлыми волосами и почти такими же светлыми глазами, но не такой противный, как можно подумать. Поэтому в ответ на его «Прошу прощения, я не знал, что эта гостиная занята» мы не стали рычать «Как видите». Напротив, Лонг (а может, это был я, не важно, в общем, кто-то из нас) сказал: «Входите, пожалуйста». — «Спасибо», — сказал он с видимым облегчением. Было совершенно очевидно, что ему нужна компания, а поскольку это был очень здравомыслящий молодой человек — не из тех, кто только и ждет случая, чтобы поведать вам во всех подробностях историю своего рода до тринадцатого колена, мы предложили ему располагаться и чувствовать себя как дома. «Похоже, вы считаете, что в других местах здесь немного скучновато», — сказал я. Да, он так считал. И был в высшей степени благодарен нам за проявленное радушие.

И так далее. Покончив с изъявлениями охвативших его добрых чувств, он сделал вид, что погрузился в книгу. Лонг раскладывал пасьянс, я писал. Через несколько минут стало очевидно, что наш гость пребывает в состоянии крайнего душевного волнения, во всяком случае, изрядно нервничает. Его нервозность передалась и мне. Я отложил бумаги и решил поговорить с ним.

После обмена несколькими репликами, которых сейчас уже не вспомнить, в его речи появились доверительные интонации. Он начал примерно так: «Не знаю, что вы обо мне подумаете, но со мной действительно приключилось нечто из ряда вон выходящее». — Я посоветовал ему что-нибудь выпить для поддержания духа и выпил вместе с ним. Приход официанта заставил нас временно прервать разговор (причем мне показалось, что мой собеседник чуть ли не подпрыгнул от испуга, когда открылась дверь), но вскоре молодой человек продолжил рассказ о своих проблемах. Он никого не знает в этом городке кроме нас, — во всяком случае, ему известны наши имена и род занятий (правда, в дальнейшем выяснилось, что в Сибурге у нас есть один общий знакомый), а ему крайне необходимое кем-нибудь посоветоваться. Если мы не против, конечно. Разумеется, мы оба сказали: «Ничуть не против», — а Лонг наконец оторвался от карт. Мы приготовились внимательно выслушать, в чем со-, стоят его затруднения.

— Это началось, сказал он, — уже больше недели назад. Я решил съездить на велосипеде во Фростон — это всего в пяти-шести милях отсюда, — чтобы осмотреть тамошнюю церковь. Меня очень интересует архитектура, а там есть один очень симпатичный портик с нишами и щитами. Я достал фотоаппарат и начал снимать, когда ко мне подошел сторож, который как раз закончил прибираться в церковном дворе. Он спросил, не хочу ли я заглянуть внутрь здания. Я сказал «да», он вынул ключ и впустил меня. Внутри почти ничего не было, но я сказал старику, что церковь просто прелестна и что он хорошо следит за ней. «Но, — сказал я, — портик у входа, пожалуй, самая интересная часть здания». Мы как раз вышли на улицу, и старик сказал: «О, да, сэр, портик прекрасен. А знаете ли вы, сэр, что символизируют вот эти латы?»

На латах были изображены три короны, и, хотя я не знаток геральдики, я ответил утвердительно. Я решил, что это старинные латы, принадлежавшие королевскому дому Восточной Англии.

— Верно, сэр, а знаете ли вы, — спросил он, — что означают эти три короны?

Я не сомневался в том, что смысл этого символа наверняка не составляет загадки для специалистов, хотя лично мне ничего не доводилось слышать о трех коронах применительно к Восточной Англии.

— Ага, — сказал он, — хоть вы и ученый, но оказывается, и я могу сообщить вам кое-что такое, чего вы не знаете. Это три священные короны, что были закопаны на побережье. Они не раз спасали нас от германцев, не давали им высадиться на острове. Я вижу, вы не верите. По я вас уверяю, что не будь этих корон, которые до сих пор охраняют наш остров, германцы вновь и вновь высаживались бы на нашу землю. Вновь и вновь они приводили бы свои корабли, убивали бы наших мужчин, женщин и спящих в своих кроватках детей. И вот что я вам скажу. Все это чистая правда, до единого слова. А коль вы мне не верите, так спросите у пастора. Вон он, как раз идет сюда. Спросите у него, спросите.

Я обернулся и действительно увидел пастора, благообразного пожилого человека, который неторопливо шел по дорожке. И прежде чем я успел сказать моему взволнованному собеседнику, что у меня нет никаких причин не верить ему, пастор вмешался в нашу беседу: «О чем спросить, Джон? Добрый день, сэр. Любуетесь нашей церковью?»

Мы обменялись с пастором парой реплик; сторож тем временем немного успокоился, и тогда пастор вновь спросил у него, в чем дело.

— А, — сказал сторож, — ничего особенного, я просто говорил, что этот джентльмен обязательно должен расспросить вас о тех священных коронах.

— Да, конечно, как я сразу не догадался, — ответил пастор. — Это очень любопытная история, не так ли, Джон? Но я, право, не знаю, действительно ли вас могут заинтересовать местные предания, сэр.

— Эта история заинтересует кого угодно, — сказал старик. — Джентльмен будет вынужден поверить вам; в конце концов, вы лично знавали и старого Уильяма Эйджера, и его сына.

Тут я вмешался в их спор и сказал, что мне очень хочется узнать эту легенду. В итоге я составил компанию пастору, который направлялся к одному из своих прихожан, чтобы сказать тому пару слов, а исполнив свой пасторский долг, привел меня к себе домой и пригласил пройти в рабочий кабинет. По дороге мы немного побеседовали, и, по всей вероятности, он составил обо мне мнение как о человеке, интерес которого к фольклору носит отнюдь не праздный характер. Поэтому он с удовольствием поведал мне легенду, о которой шла речь. К моему удивлению, она еще нигде не публиковалась. В кратком изложении пастора эта история выглядела так: «В наших краях существует легенда о трех священных коронах. Старики говорят, что эти три короны были закопаны в землю в трех разных местах недалеко от морского берега. Короны были призваны оберегать нас от нападения датчан, французов инемцев. Еще говорят, что одну из корон давно нашли и выкопали, другая была смыта морскими волнами, и лишь одна корона сейчас продолжает делать свое дело, охраняя нас от захватчиков. И что интересно, если вам доводилось листать хоть, один туристический путеводитель по нашим краям или читать какой-либо исторический обзор, то вы не можете не знать о том, что в 1687 году близ Рендлсхэма была найдена корона, которая предположительно принадлежала Редвальду, королю Восточной Англии. Увы! Ее сразу отправили на переплавку, не сделав ни точного словесного описания, ни зарисовки. Рендлсхэм, конечно, расположен не на самом берегу моря, но достаточно близко к нему. С другой стороны, с военной точки зрения этот город представляет собой очень важный стратегический пункт. Я уверен, что это та самая корона, которую нашли и выкопали, согласно легенде. Пойдем дальше. Надеюсь, вам не нужно рассказывать, где стоял дворец короля саксов, который поглотило море? Именно там была зарыта вторая корона, я в этом не сомневаюсь. И неподалеку должна быть еще одна корона. Так говорят старики».

— А кто-нибудь знает, где именно? — не мог не спросить ваш покорный слуга.

Он сказал: «Да, конечно, кое-кто знает. Но ничего не может рассказать». — Интонация, с которой он произнес эти слова, не дала мне возможности задать следующий вопрос, который так и просился на язык. Я сделал паузу и поинтересовался: «А что имел в виду сторож, когда сказал, что вы были знакомы с Уильямом Эйджером, как будто это имеет отношение к легенде?»

— Конечно, имеет, ответил пастор. — «Это тоже любопытная история. Эти самые Эйджеры довольно древний род, давно обитающий в наших краях. Но я не могу сказать, что их род знатен или богат. Однако сами Эйджеры утверждают, вернее, утверждали, что именно они являются хранителями последней короны. Я знавал еще Натаниэля Эйджера — я ведь родился и вырос в этих краях. Так вот, я совершенно определенно могу сказать, что на протяжении всей войны 1870 года он ни разу не ночевал дома. То же самое можно сказать и о его сыне Уильяме, но он проводил ночи под открытым небом во время южноафриканской кампании. А молодой Уильям, сын, который умер совсем недавно, квартировал в доме, ближе всего расположенном к заветному месту. Он сам ускорил свой конец. Постоянное пребывание на улице, под дождем, и ночные бдения, притом что он никогда не отличался крепким здоровьем, закончились чахоткой. Он был последним в нашей ветви рода Эйджеров. Его это ужасно расстраивало, но он ничего не мог поделать. Все его более или менее близкие родственники, как оказалось, живут в колониях. Под его диктовку я писал им письма, в которых Уильям призывал их срочно приехать по делу, имеющему исключительную важность для семьи, но они не отвечали. Так что последняя из трех корон находится где-то здесь, и у нее больше нет хранителя».

Таков был рассказ пастора, и вы можете себе представить, как сильно он меня заинтересовал. Выйдя из дома священника, я думал только о том, как найти место, где зарыта корона. Сейчас-то я понимаю, что лучше было оставить эту мысль.

Но от судьбы не уйдешь. На обратном пути я проезжал мимо церкви, и внезапно рядом с кладбищенской оградой мне в глаза бросилось свежее надгробие с выбитым на нем именем Уильяма Эйджера. Само собой, я слез с велосипеда и подошел взглянуть. Там было написано «Наш прихожанин. Умер в 19** году, в возрасте 28 лет». Вот и все. Задать пару четких вопросов кому надо, и я легко сумею найти по меньшей мере ближайший к тайнику дом. Правда, я понятия не имел, кому следует задавать эти вопросы. Но всеми моими поступками в тот день, видимо, руководил рок. Представьте себе, я зашел в расположенную; на той же улице антикварную лавку, полистал несколько старинных книг, и подумать только, среди них оказался потрепанный молитвенник 1740 года издания в довольно изящном переплете — я его сейчас принесу, он у меня в комнате.

Он вышел, оставив нас в легком недоумении, но мы даже не успели обменяться парой фраз, как он вернулся, запыхавшись, и протянул нам книгу, раскрытую на форзаце. Там оказалось четверостишие, написанное от руки, неровным почерком.

Стихотворение было датировано 1754 годом. Но это была не единственная запись, сделанная Эйджерами. Здесь приложили руку все Эйджеры: Натаниэль, Фредерик, Уильям… Последними шли строки, вписанные Уильямом Эйджером в 19** году.

— Вот видите, — продолжил он. — Спросите у любого, и он ответит вам, что это редкостное везение. Сначала я и сам так думал, но теперь сомневаюсь. Разумеется, я спросил у хозяина лавки об Уильяме Эйджере, и, конечно, он вспомнил, что этот молодой человек снимал домик в районе Норсфилд; более того, именно в этом домике Уильям умер. В этот момент я почувствовал, что держу в руках прочную путеводную нить. Я сразу понял, где этот дом: все прочие дома в Норсфилде просто не подходят по размеру. Теперь мне следовало свести знакомство с соседями, и я немедленно отправился в Норсфилд. Мне не пришлось ничего выдумывать, за меня все сделала собака. Пес так неистово бросался на меня, что хозяевам пришлось выйти во двор и отшлепать его; засим они принесли мне свои извинения, что и послужило поводом к началу беседы. Как только я вскользь упомянул имя Эйджера и намекнул, что я его немного знал, женщина сказала, что ей его очень жаль — грустно, когда люди умирают в таком молодом возрасте. Она убеждена, что всему виной его привычка бродить по ночам в любую погоду. Мне пришлось задать наводящий вопрос: «Он что, по ночам бродил по берегу моря?» — «Вовсе нет, он ходил вон на тот бугор, видите? Тот, где растут деревья». Вот и все.

Я кое-что смыслю в раскапывании курганов: мне довелось вскрыть немало могильников в равнинной части Англии. Но я это делал с разрешения хозяев и при свете дня; к тому же у меня были помощники. Здесь же пришлось самым тщательным образом осмотреть весь холм, прежде чем я взялся за лопату: невозможно было сделать правильный раскоп. Мешали старые могучие ели, растущие на вершине холма. Я хорошо представлял себе толщину корней, с которыми столкнусь. Однако грунт был очень светлым — песчаным и легким, а в основании холма обнаружилась кроличья нора — лаз, который вполне можно было расширить и превратить в штольню. Совсем не просто оказалось выйти из гостиницы на ночь глядя и вернуться под утро. Приняв, наконец, окончательное решение о том, где и как следует копать, я сказал служащим гостиницы, что меня пригласили в гости на всю ночь. Эту ночь я провел на кургане. Я пробил свою штольню. Не стану утомлять вас скучными подробностями: как я махал лопатой, как полз по образовавшемуся коридору… Главное, я заполучил корону.

Естественно, в этом месте рассказчика прервали громкие возгласы, выражавшие удивление и интерес. Лично мне давно было известно о короне, найденной в Рендлсхэме, и я горько оплакивал ее судьбу. Никто никогда не видел англосаксонской короны о присутствующих мы не говорим. Но взгляд нашего собеседника был исполнен горечи. — «Вы правы, сказал он, — и хуже всего то, что я не знаю, как вернуть ее на место».

— Вернуть на место? — вскричали мы. — Зачем, сэр? Это же одна из лучших находок за всю историю английской археологии. Этой короне прямая дорога в Ювелирную палату Тауэра. В чем вы видите препятствие? Если дело в том, что этот участок земли находится в чьей-то собственности, и в существующем законодательстве о кладах, выбросите это из головы. В таком деле никто не станет цепляться за формальности.

Мы долго убеждали его, но он закрыл лицо руками и все время повторял одно и то же: «Я не знаю, как вернуть ее на место».

Наконец, Лонг сказал: «Я надеюсь, вы простите мне мою бестактность, но вы уверены, что нашли ее?» Честно говоря, мне и самому хотелось задать этот вопрос, потому что с точки зрения здравого смысла вся история выглядела бредом. Но я не решался произнести эти слова, боясь обидеть беднягу. Однако он воспринял вопрос Лонга абсолютно спокойно, я бы сказал, со спокойствием отчаяния. Он выпрямился и сказал: «Да, ни малейших сомнений. Она здесь, в моем номере, лежит в запертом чемодане. Вы можете пойти и взглянуть, если хотите: я не стану приносить ее сюда».

Конечно же, мы не собирались упускать такой шанс. Мы последовали за ним. Его номер был совсем рядом с нашим. Коридорный как раз в это время собирал обувь, выставленную для чистки. Во всяком случае, так мы подумали в ту минуту — впоследствии мы в этом усомнились. Пэкстон — так звали нашего гостя — дрожал еще сильнее. Он поспешно прошел в свой номер и кивком головы пригласил нас следовать за ним, включил свет и тщательно прикрыл дверь. Затем он отпер чемодан и извлек нечто замотанное в несколько носовых платков, положил этот узелок на кровать и развернул. Теперь я могу утверждать, что действительно видел подлинную англосаксонскую корону. Она была серебряной (как и та, что нашли близ Рендлсхэма). Ее украшало несколько драгоценных камней, преимущественно инталий и камей. Корона была не слишком тонкой, если не сказать грубой работы. Она действительно была похожа на свое собственное изображение на монетах и в древних рукописях. Корона датировалась явно не позже чем девятым веком. Разумеется, я страшно заинтересовался короной и хотел взять в руки, чтобы рассмотреть со всех сторон, но Пэкстон остановил меня: «Не трогайте. Я сам». — И со вздохом, который, поверьте мне, было больно слышать, он поднял корону и стал медленно поворачивать ее, чтобы мы смогли рассмотреть каждую деталь. «Налюбовались?» — сказал он, наконец, и мы кивнули. Он вновь обернул корону платками, положил в чемодан и выпрямился, безмолвно глядя на нас. «Давайте вернемся в наш номер, — сказал Лонг, — и вы расскажете нам, что вас беспокоит». Он поблагодарил нас и попросил: «Идите, пожалуйста, вперед, и посмотрите… свободен ли путь». — Это было немного странно, тем более что в нашем поведении, в конце концов, не было ничего подозрительного, а гостиница, как я уже говорил, почти пустовала. Однако в нас уже начала просыпаться мнительность, мы немного боялись… сами не зная чего. Наверное, дело в том, что нервозность заразительна. Мы с Лонгом осторожно подошли к двери, приоткрыли ее и выглянули в коридор. При этом нам показалось (я уверен, что нам обоим), будто какая-то тень или нечто большее, чем тень, но совершенно бесшумное, про шмыгнула мимо двери. «Все в порядке», прошептали мы Пэкстону (почему-то нам захотелось перейти на шепот), и мы все втроем отправились в наш номер. Пэкстон шел между нами. Я собирался немедленно по возвращении в гостиную как можно ярче выразить свое восхищение находкой Пэкстона, но, взглянув на его лицо, понял, насколько это было бы неуместно, и предоставил право первым продолжить разговор нашему гостю.

«Что теперь следует делать?» — начал Пэкстон. Лонг (как он впоследствии мне объяснил) счел за благо прикинуться болваном и сказал: «Почему бы вам не разыскать хозяина земли и не сообщить я ему…» — «О нет, нет! — нетерпеливо перебил его Пэкстон. — Прошу прошения, вы очень добры, по разве вы не видите, что мне возвращаться туда. Я ни за что не осмелюсь сунуться туда ночью, а днем это невозможно. Но может быть, вы просто не видите?.. С тех пор как я прикоснулся к короне, я нигде и никогда не бываю один». — Я было раскрыл рот, чтобы плоско пошутить по этому поводу, но Лонг взглядом остановил меня. Он сказал: «Думаю, что вижу то, о чем вы говорите, но, пожалуй, вам самому станет легче, когда вы обрисуете ситуацию более ясно».

Тут все встало на свои места. Пэкстон повернул голову назад и кивком показал, чтобы мы подошли поближе. Он понизил голос. — Безусловно, мы слушали его очень внимательно; кроме того, позже мы сопоставили свои наблюдения, и я записал нашу общую версию. Поэтому вы можете быть уверены, что я в состоянии воспроизвести все, что он сказал, слово в слово. Вот его рассказ: «Это началось, когда я осматривал курган. Что-то мне постоянно мешало. Рядом все время присутствовал какой-то человек. Он стоял и смотрел на меня из-под елей. Это было днем. Он так и не позволил себя рассмотреть, я замечал его лишь краешком глаза. Он постоянно находился слева или справа от меня, но когда я поворачивался к нему лицом, то никого не обнаруживал. Я лег на землю и пролежал довольно долго, внимательно оглядываясь по сторонам. Убедившись, что поблизости никого нет, я продолжил изучать подступы к тайнику, но он тут же появился вновь. Более того, он стал как бы подсказывать мне, что нужно делать. Я мог оставить молитвенник где угодно, но если я не запирал книгу в чемодане, то по возвращении обнаруживал ее на столе. При этом всякий раз молитвенник оказывался раскрыт на форзаце с именами Эйджеров и прижат бритвой, которая не давала книге захлопнуться. Я полагаю, что этот человек по каким-то причинам просто не в состоянии открыть запертый чемодан, хотя может быть, дело в чем-то ином. Вы видите, какой он бледный и слабый, но я все равно не смею посмотреть ему в глаза. Конечно, когда я пробивал штольню, было намного хуже, и не будь я так захвачен желанием во что бы то ни стало добыть корону, я бы, наверное, все бросил и убежал. Я все время чувствовал, как мою спину что-то слегка царапает. Поначалу я думал, что это просто осыпаются частички грунта, но чем ближе была корона, тем явственнее становилось это ощущение. Ошибиться было невозможно. И в тот момент, когда я вскрыл тайник, взялся пальцами за обруч и вытащил корону, сзади послышался душераздирающий стон — не передать словами, сколько отчаяния и боли он в себя вместил. Но в нем была не только боль, но и страшная угроза. От моего упоения находкой в один миг не осталось и следа. Не будь я столь непроходимо глуп в ту минуту, я бы тотчас положил корону на место и больше не трогал ее. Но я этого не сделал. Все последующее сливается в один сплошной кошмар. У меня было несколько часов, чтобы вернуться в гостиницу, не нарушая приличий. Но я потратил много времени, засыпая землей вход в штольню и заметая прочие следы своей деятельности. Все это время он был рядом и старался мне помешать. Знаете, мне кажется, он появляется и исчезает, когда ему заблагорассудится. Он совсем близко, но увидеть его нельзя, как будто он имеет власть над твоими глазами. Я провел рядом с тайником целую вечность, до восхода солнца, а потом мне пришлось пешком идти в Сибург, чтобы вернуться на поезде. Вскоре совсем рассвело, но я отнюдь не уверен, что свет дня принес мне сколь-нибудь значительное облегчение. Вдоль дороги на всем ее протяжении были живые изгороди — где-то из шиповника, местами — состоящие из других кустов — и заборы, то есть прекрасные укрытия для наблюдателя. Я ни на секунду не мог позволить себе расслабиться. Чуть позже мне навстречу стали попадаться люди, направляющиеся на работу, и все они очень странно на меня смотрели. Вернее, не на меня, а на нечто находящееся у меня за спиной. Возможно, конечно, что они просто были удивлены, встретив прохожего в столь ранний час, но я не думаю, что дело было только в этом. Ведь, в конечном счете, они смотрели И носильщик на станции посмотрел очень странно. И проводник оставил дверь вагона открытой, после того как я вошел. Именно так он должен был поступить, если бы за мной собирался войти кто-то еще. О, я вас уверяю, все это вовсе не мои фантазии», — сказал Пэкстон с грустной усмешкой. Он сделал небольшую паузу, а затем продолжил: «Даже если я теперь положу корону на место, он меня не простит — я могу сказать это со всей определенностью. Каким счастливым человеком я был всего две недели назад». — С этими словами он упал в кресло и, по-моему, даже заплакал.

Мы не знали, как быть, но чувствовали себя обязанными как-то помочь Пэкстону и поэтому — нам казалось, что это единственная возможность, — сказали ему, что раз он так сильно желает вернуть корону в тайник, мы ему поможем в этом. Должен вам сказать, что после того, что мы услышали, именно этот выход представлялся нам наилучшим. Ужасные последствия, которые имел поступок бедняги, со всей убедительностью доказывали, что с короной действительно связана некая таинственная сила, которая, согласно легенде, должна охранять побережье. По крайней мере, я пришел именно к такому выводу, и думаю, что Лонг был того же мнения. Наше предложение было принято Пэкстоном с радостью. Вставал вопрос о том, когда это можно сделать. На часах была почти половина десятого. Могли мы выдумать какой-нибудь благовидный предлог для служащих отеля, чтобы совершить ночную прогулку немедленно? Мы выглянули в окно. В небе сияла великолепная полная луна — пасхальная луна. Лонг вызвался поговорить с коридорным и успокоить его. Он должен был сказать ему, что мы вернемся через час с небольшим, а если сочтем прогулку настолько приятной, что решим задержаться подольше, то коридорный не останется внакладе. В общем-то, мы относились к числу постоянных клиентов гостиницы, никогда не доставляли особых хлопот, и обслуживающий персонал смотрел на незначительные нарушения правил проживания сквозь пальцы. Лонг провел беседу с коридорным на должном уровне, и вскоре тот выпустил нас из здания через дверь, ведущую на морскую набережную, а сам остался ждать. У Пэкстона в руках был большой сверток, в котором находилась тщательно замотанная корона.

Так мы приступили к осуществлению нашей странной операции, даже не продумав всех возможных последствий. Я намеренно сократил эту часть истории, чтобы подчеркнуть поспешность, с которой мы наметили план и приступили к его исполнению. «Кратчайший путь — вверх по склону холма, а затем через церковное кладбище», — сказал Пэкстон, когда мы вышли из гостиницы и стояли, беспокойно озираясь по сторонам. Вокруг не было никого — совсем никого. Сибург в это время года чрезвычайно тих и немноголюден. «Вдоль ограды не пройти, там собака», — возразил Пэкстон, когда я предложил выбрать еще более короткий маршрут — вдоль фасада, а затем напрямик через луга. Его довод был достаточно убедительным. Мы поднялись к церкви и прошли через кладбищенские ворота. Признаюсь, в этот момент мне пришла в голову мысль, что среди тех, кто здесь лежит, вполне могут оказаться и такие, кому прекрасно известно, куда мы направляемся. Но даже если это действительно было так, то им было известен и тот факт, что мы пользуемся покровительством одного из существ, находящихся, так сказать, на их стороне, и мы не заметили никаких признаков их присутствия. Но то, что за нами следят, мы чувствовали прекрасно. Столь остро этого ощущения мне ни до, ни после описываемых событий испытывать не доводилось. Особенно сильным оно стало после того, как мы миновали кладбище и ступили на узкую тропинку, окаймленную с обеих сторон высокими кустами. По этой тропинке мы пронеслись, как христианин по Долине, и вышли в поле. Мы двинулись по кромке поля, вдоль кустов, хотя я предпочел бы держаться открытого пространства, позволяющего видеть, кто идет за тобой; после этого мы прошли какие-то ворота (а может быть, двое ворот) и свернули влево, на тропинку, поднимающуюся на кряж, в конце которого находился заветный курган.

По мере приближения к тайнику сначала Генри, а затем и я смутно почувствовали, что нас поджидает несколько существ, гораздо более зыбких, чем наш сопровождающий. Трудно передать словами, в каком возбуждении находился Пэкстон. Он дышал, как загнанный зверь, на его лицо было страшно смотреть. Впрочем, Пэкстон был преисполнен решимости, и у нас не возникало сомнений в том, что он легко совладает с собой, когда мы придем на место. Мы не ошиблись. Пэкстон сразу набросился на засыпанное отверстие в склоне холма и вгрызся в грунт с такой яростью, что уже через пару минут большая часть его тела скрылась из виду. Мы держали его пальто и сверток с короной и, должен признаться, испуганно озирались по сторонам. Смотреть, в общем-то, было не на что. Сзади обзор заслоняла сплошная темная стена елей; справа тоже располагались деревья, из-за которых выглядывала колокольня, находящаяся в полумиле от нас; слева можно было разглядеть домики и ветряную мельницу на горизонте; впереди мертвенно лежала морская гладь, от которой нас отделял еле слышный лай собаки во дворе домика, который стоял на берегу канала, слабо мерцающего в темноте: полная луна превратила его воды в серебристую дорожку. Вековой шепот шотландских елей вокруг и море впереди. Но в этом спокойствии природы совсем рядом с нами невыносимо резко и четко звучала нота некой с трудом сдерживаемой враждебности, — казалось, вот-вот хозяин спустит с цепи невидимую собаку.

Пэкстон, пятясь, наполовину вылез из проделанного им отверстия и протянул руку за спину. «Давайте сюда, — прошептал он, — только разверните». Мы размотали платки и отдали ему корону. В тот момент, когда Пэкстон ее схватил, корона блеснула в лунном свете. Мы ни разу не коснулись металла руками, и думаю, правильно сделали. В следующее мгновение Пэкстон уже вновь вылезал из туннеля. Он немедленно принялся забрасывать вход землей, судорожно сжимая лопату кровоточащими руками. Ему не нужна была наша помощь. Сделать так, чтобы в склоне холма не осталось ни малейших следов туннеля, было чрезвычайно сложной задачей, но — уж не знаю как — Пэкстон с ней превосходно справился. Наконец, он остался удовлетворен достигнутыми результатами, и мы отправились назад.

Мы уже отошли от холма на пару сотен ярдов, когда Лонг вдруг сказал Пэкстону: «Вы забыли пальто. Его нужно забрать. Вон оно, видите?» Я обернулся и тоже сразу отчетливо увидел темное пальто — оно лежало там, где недавно было отверстие. Однако Пэкстон не остановился, он помотал головой, показал нам свое пальто, перекинутое через руку, и совершенно спокойно, как будто ничего не случилось, сказал: «Мое пальто у меня». И действительно, вновь оглянувшись, мы уже не смогли отыскать взглядом темного пятна, которое приняли за пальто.

Мы вышли на дорогу и быстро пошли по направлению к гостинице. Вернулись задолго до полуночи, стараясь принять самый беззаботный вид; мы с Лонгом оживленно беседовали о том, какой изумительный сегодня вечер для прогулок. За нами наблюдал коридорный, и мы не хотели давать ему почву для лишних подозрений. Он внимательно оглядел набережную у входа в гостиницу, прежде чем запереть дверь, и поинтересовался: «Полагаю, на улице сейчас немноголюдно, сэр?» — «Да, действительно, ни души», — ответил я. При этих словах Пэкстон как-то странно на меня посмотрел. «Правда, когда вы свернули на дорогу к вокзалу, мне показалось, что за вами кто-то идет, — добавил коридорный, — Но вас было трое, и не думаю, что у этого человека на уме было что-то дурное». Я не нашелся, что ответить; Лонг просто сказал «Спокойной ночи», и мы стали подниматься по лестнице, пообещав, что через несколько минут выключим свет и ляжем спать.

Оказавшись у себя в номере, мы постарались сделать все возможное, чтобы ободрить Пэкстона. Мы сказали ему, что теперь корона в полной безопасности. Хотя, конечно, лучше бы он ее вообще не трогал (он медленно кивнул головой). С другой стороны, она ничуть не пострадала. И мы не станем рассказывать о ней людям, достаточно безрассудным, чтобы отважиться на повторение его опыта. «Кстати, я надеюсь, вам теперь легче? — спросил я у Пэкстона. — Должен признаться, что по дороге к тайнику я определенно склонялся к тому, чтобы принять вашу точку зрения… Я имею в виду, мне показалось, что за нами действительно кто-то следит. Но на обратном пути все было совсем иначе, не правда ли?» — Все было напрасно. нечего опасаться, — сказал Пэкстон, — но я не прощен. Мне еще предстоит сполна заплатить за грязное святотатство, которое я совершил. Я знаю, что вы мне скажете. Церковь действительно может облегчить душевные муки, но в моем случае страдать будет тело. В данную минуту я и вправду не ощущаю присутствия этого существа. Но…» — он замолк. Затем он начал было горячо благодарить нас за помощь, но мы его тут же прервали. Естественно, мы настояли на том, что завтра он не должен весь день оставаться в своем номере. Пусть обязательно приходит к нам. Мы можем вместе отправиться на прогулку. А может быть, он играет в гольф? Да, играет, но завтра день явно не подходящий для игры. Тогда мы посоветовали ему утром подольше поспать, а затем посидеть у нас в гостиной, пока мы не вернемся. А во второй половине дня неплохо было бы прогуляться. Пэкстон покорно и тихо соглашался со всеми нашими рекомендациями; он был готов во всем подчиняться нам, но в то же время в его глазах читалась уверенность в том, что предначертанного не изменить, — от судьбы не уйдешь. Вас, наверное, удивляет, что мы не стали уговаривать его немедленно отправиться домой и не передали его на попечение родных. Дело в том, что у него не было родственников. У Пэкстона была квартира, но в ближайшем будущем он собирался работать в Швеции и распродал всю мебель, так что в данный момент квартира оказалась непригодной для жилья. Пэкстон должен был отправиться за границу через две-три недели, а до этого времени ему просто было нечем заняться. В общем, мы решили, что всем нам лучше всего лечь поспать, вернее, попытаться уснуть, а с утра взглянуть на всю историю по-новому.

Утром, дивным апрельским утром, мы с Лонгом чувствовали себя совершенно иначе, да и Пэкстон за завтраком выглядел гораздо лучше. «Это была лучшая ночь в моей жизни», — так он сказал. Он собирался действовать, как договорились: никуда не выходить из гостиницы утром, а днем совершить прогулку в нашем обществе. После завтрака мы отправились в гольф-клуб. Там мы встретили еще нескольких игроков и сыграли пару партий. Мы пообедали в клубе с таким расчетом, чтобы вернуться в гостиницу пораньше. Увы, ловушка, поставленная смертью, все же захлопнулась за спиной Пэкстона.

Не знаю, можно ли было предотвратить такой исход. Думаю, даже если бы мы сделали все, что было в наших силах, смерть все равно нашла бы способ добраться до этого человека. Вот как это произошло.

По возвращении мы сразу поднялись к себе в номер. Пэкстон был здесь. Он сидел и спокойно читал. «Мы скоро пойдем. Вы готовы? — спросил Лонг. — Скажем, через полчаса». — «Разумеется», — ответил Пэкстон. Я сказал ему, что нам нужно переодеться, может быть, принять ванну, а затем мы его позовем — в пределах получаса. Я принял ванну, потом прилег и даже задремал минут на десять. Мы с Лонгом одновременно вышли из своих комнат и вместе отправились в гостиную. Пэкстона не было — только его книга лежала на столе. Его не оказалось ни в его номере, ни в холле на первом этаже. Мы стали громко звать Пэкстона. На наш крик явилась горничная. «Как, вы здесь, джентльмены? Прошу прощения, я думала, что вы уже ушли. Этот джентльмен тоже ушел. Он услышал, как вы его зовете с улицы, и поспешно вышел. Я выглянула из окна столовой, но не увидела вас. Однако я заметила, как мистер Пэкстон уходил. Он пошел, вернее, даже побежал вдоль берега».

Без лишних слов мы ринулись догонять Пэкстона — в направлении, противоположном нашему ночному маршруту. Еще не было четырех часов, было светло, хотя уже и не так светло, как утром, — в общем-то, никаких оснований для беспокойства. К тому же вокруг были люди — что могло случиться?

Но, видимо, поспешность, с какой мы выбежали из гостиницы, поразила горничную. Она спустилась вслед за нами, указала направление рукой и сказала: «Да, он пошел вот туда». Мы добежали до берега моря и остановились, оказавшись на перепутье. Можно было пойти по набережной, вдоль домов; можно было выбрать песчаную полоску у самой кромки воды (в часы отлива она была довольно широкой); наконец, можно было двинуться по каменистому высокому берегу, откуда были неплохо видны и набережная, и песчаный пляж. Правда, идти при этом было бы очень тяжело. Мы предпочли песок, поскольку этот путь практически безлюден и именно на пляже злоумышленник имеет возможность расправиться с жертвой, оставшись невидимым для тех, кто находится на набережной.

Лонг сказал, что заметил впереди Пэкстона, который бежал и размахивал тростью, по всей видимости желая привлечь внимание людей, которые шли впереди него. Я вовсе не был в этом уверен: с юга к нам быстро приближалась полоса тумана. Впереди кто-то есть — это все, что можно было сказать более или менее определенно. Кроме того, на песке были следы ботинок и отпечатки босых ног, причем босые ноги явно прошли здесь раньше, чем ботинки, так как в тех местах, где следы накладывались друг на друга, отпечаток ботинка четко проступал поверх следа, оставленного босой ногой. Разумеется, у меня нет никаких доказательств справедливости этих слов: Лонг мертв, у нас не было ни времени, ни необходимых материалов, чтобы зарисовать следы или сделать с них слепки, и первый же прилив полностью смыл все улики. Мы очень спешили, но все же обратили внимание на эти следы, оставленные на песке. Не было никаких сомнений в том, что следы босой ноги являются отпечатками костей, а не плоти.

Жуткая ситуация — Пэкстон, бегущий за… за подобным существом и думающий, что он догоняет своих друзей. Нетрудно представить себе, какие картины рисовало наше воображение. Вот это существо вдруг останавливается и поворачивается к Пэкстону лицом. И как выглядит это лицо, черты которого постепенно проступают в тумане… А туман, кстати, с каждой минутой становился все плотнее. Я никак не мог понять, каким образом бедняга мог так чудовищно обознаться, приняв за нас столь странное существо. И тут в памяти всплыли слова Пэкстона: «Он имеет власть над твоими глазами». Мне было страшно подумать о том, каков будет конец этой истории. Я уже не надеялся, что трагедию удастся предотвратить. Наверное, нет необходимости повторять вам все мрачные, ужасающие мысли, которые промелькнули в моей голове, пока мы бежали в сгущающемся тумане. Зыбкость и фантастичность нашего положения усугублялась тем обстоятельством, что в небе ярко светило солнце, а мы в двух шагах ничего не видели. Определенно можно было утверждать лишь то, что набережную, на которой стояли дома и были живые люди, мы уже миновали. Мы находились где-то между набережной и маяком. За маяком не было ничего, кроме гальки — ни домов, ни людей, лишь узкая полоска земли, точнее, гальки, отделяющая реку, протекающую справа, от моря, находящегося слева от нас.

Но недалеко от маяка есть старые военные укрепления — когда-то здесь, совсем рядом с кромкой воды, стояла артиллерийская батарея. Я думаю, сейчас от них осталось лишь несколько бетонных блоков, все остальное разрушило море, но в то время укрепления еще держались, хотя по существу уже тогда были развалинами. Мы залезли на одну из стен, чтобы немного отдышаться и попытаться заглянуть вперед, если позволит туман. Короткая передышка была необходима. Мы пробежали не меньше мили. Впереди вообще ничего не было видно, и мы уже было решили спуститься вниз и продолжить путь, когда послышался какой-то звук, отдаленно напоминающий смех. Попробуйте представить себе смех, родившийся без дыхания, без участия легких, — примерно таким был этот звук. Правда, сомневаюсь, что вам действительно удастся его вообразить. Звук шел откуда-то снизу и терялся в тумане. Мы перегнулись через стену и увидели Пэкстона.

Надо ли говорить, что он был мертв? Следы на песке рассказали нам о том, как Пэкстон бежал вдоль стены, как он резко завернул за угол и, по всей вероятности, попал в объятия существа, поджидавшего его здесь. Во рту у Пэкстона было полно песка и мелких камешков. Зубы и челюсти были раздроблены. Мне с лихвой хватило одного взгляда на его лицо.

Когда мы спускались, чтобы подойти к телу Пэкстона поближе, невдалеке раздался громкий вскрик, и мы увидели человека, бегущего к нам со стороны маяка. Это был смотритель. Его острый, наметанный взгляд смог различить в этом густом тумане, что происходит нечто странное. Он видел, как упал Пэкстон, а спустя мгновение увидел и нас с Лонгом, бегущих по направлению к развалинам, к счастью для нас, ибо иначе нам вряд ли удалось бы уйти от подозрений в причастности к этому ужасному убийству. Видел ли он того, кто напал на нашего друга? Он не уверен в этом.

Мы послали его за помощью, а сами оставались рядом с трупом, пока не пришли люди с носилками и не забрали тело Пэкстона. Тем временем мы тщательно изучили следы на узкой полоске песка у подножия стены и поняли, как все произошло на самом деле. Вокруг была сплошная галька, и выяснить, куда делся убийца, не представлялось возможным.

Что следовало и чего не следовало рассказывать на следствии? Мы чувствовали, не имеем права выдавать тайну короны, иначе она попадет во все газеты. Не знаю, как поступили бы вы на нашем месте, но мы решили сказать, что познакомились с Пэкстоном лишь накануне. Он говорил нам, что ему грозит опасность в лице некоего Уильяма Эйджера. Идя вслед за Пэкстоном по берегу моря, мы видели следы другого человека, но их смыло первым же приливом.

К счастью, никто никогда не слышал об Уильяме Эйджере, проживающем в этих местах. Свидетельские показания смотрителя маяка полностью освободили нас от подозрений. Вердиктом присяжных был установлен факт совершения умышленного убийства неизвестным лицом или группой лиц.

У Пэкстона не оказалось ни родственников, ни друзей. На все запросы поступили стандартные отрицательные ответы. А я с тех пор ни разу не бывал ни в самом Сибурге, ни в его окрестностях.

Вечерняя забава

В старинных книгах самой что ни на есть обычной формой повествования является описание жарко пылающего зимой камина, возле которого пожилая леди в окружении стайки детишек, внимающих каждому ее слову, рассказывает одну за другой истории о призраках и феях, а у слушателей дух захватывает от щекотного ощущения ужаса. Но нам никогда не позволяется узнать, что кроется за этими рассказами. Да, мы слушаем с глазами круглыми, как блюдца, истории о привидениях в саванах и — с еще большим интересом — о «черепе и скрещенных костях» (выражение, которое Оксфордский словарь относит к 1550 году), но смысл этих ошеломляющих образов от нас ускользает.

Вот та проблема, которая занимает меня уже долгое время, и способов ее окончательного решения я пока не вижу. Пожилые леди ушли в прошлое, а собиратели фольклора в Англии появились слишком поздно, чтобы успеть спасти большую часть подлинных рассказов этих бабушек. Однако подобные вещи так просто не умирают до конца, и воображение, опираясь на разбросанные там и сям намеки, пытается воссоздать картину давнего вечернего развлечения в таких работах, какмиссис Марсет, мистера Джойса, а также уж не помню чья, имеющих целью развеять туман Ошибок и Суеверий светом Пользы и Истины примерно в следующей форме:

Думаю, папа, что теперь я неплохо разбираюсь в свойствах рычага, которые ты столь любезно объяснил мне в субботу; однако с тех пор я постоянно размышляю о работе маятника и никак не могу понять, почему, когда он останавливается, часы больше не идут.

Так значит, это ты, маленький негодяй, забавлялся с часами в холле? А ну-ка иди сюда! Что ж, мой мальчик, несмотря на то, что я, конечно, не вправе всецело одобрить эксперименты, которые проводятся без моего присмотра и могут понизить полезную отдачу ценных научных инструментов, тем не менее постараюсь в силу своих возможностей разъяснить тебе принцип действия маятника. Достань из ящика стола в моем кабинете кусок плотной бечевки, принеси сюда и попроси повариху одолжить тебе один из разновесов, которыми она пользуется на кухне. Итак, начнем.

Насколько иначе выглядит подобная сцена в семействе, куда до сих пор не проникли лучи Науки! Сквайр, вымотанный долгой охотой на куропаток и доверху наполненный едой и выпивкой, похрапывает возле камина. Его почтенная мамочка сидит напротив с вязанием в руках, а дети (Чарльз и Фанни — но никак не Гарри и Люси — они бы этого долго не вытерпели) вертятся у нее под ногами.

А сейчас, дорогие мои, вы должны вести себя тихо и смирно, иначе вы разбудите отца и сами знаете, что тогда произойдет.

Да, я знаю; он взбесится до белого каления и отправит нас в постель.

«Ну, бабушка!»). Тише, тише! Ну вот, по-моему, ты все-таки разбудил папу.

Послушайте, мама, если вы не уймете это отродье…

Да-да, Джон. Это безобразие. Я как раз говорила им, что, если это повторится, — немедленно отправятся в постель.

Итак, дети, вы поняли, что я сказала? Вы должны сидеть тихо и смирно. Да, и вот еще что: завтра вы пойдете за ежевикой, и если принесете домой полную корзинку, я сварю варенье.

Да, бабушка, давай! А я знаю, где растут самые лучшие ягоды; я их сегодня видел.

И где же это, Чарльз?

Ну, это рядом с тропинкой, которая проходит мимо коттеджа Коллинза.

Чарльз! Ни в коем случае… упаси тебя Бог тронуть хотя бы одну-единственную ягодку рядом с этой тропинкой. Разве ты не знаешь — а впрочем, откуда тебе знать, — о чем я подумала? Ладно, в любом случае, имей в виду…

Но почему, бабушка? Почему там нельзя собирать ягоды?

Тише, тише! Ну ладно, я расскажу вам об этом, только чур — не перебивать. Так, дайте подумать… Когда я была совсем маленькой девочкой, эта тропинка пользовалась дурной славой, хотя сейчас люди, наверное, об этом уже не помнят. И вот однажды — Боже мой, совсем как могло быть сегодня, — вернувшись домой к ужину, я рассказывала своей маме, где я гуляла, как шла по этой тропинке, и потом спросила, откуда взялся в самом конце тропинки маленький участок, на котором растут смородина и крыжовник. Господи, как она разволновалась! Она встряхнула меня, шлепнула и сказала: «Ах ты гадкая, гадкая девчонка, я же двадцать раз говорила тебе, чтобы ты не смела даже ступать на эту тропинку; а ты, оказывается, болтаешься там без дела, да еще в вечернее время» и еще многое в таком духе, а когда она закончила, я была так потрясена, что едва могла говорить; но все же мне удалось убедить маму, что я впервые об этом слышу — и это была чистая правда. И тогда мама, конечно, пожалела, что была так строга со мной, и в знак примирения после ужина рассказала мне всю эту историю. С тех пор я частенько слышала ее от стариков, и у меня есть свои причины думать, что в этом что-то есть.

Так вот, в дальнем конце тропинки — дайте подумать, справа или слева, если подниматься по ней? — слева, точно, — будет небольшой кустарник, потом ухабистые поля и что-то вроде сломанной изгороди; вот как раз в том месте и растут смородина и крыжовник — а может, и не растут, так как я уже много лет там не была. И, само собой, там стоял дом, и в этом доме, еще до того как я родилась, жил человек по имени Дэвис. Я слышала, что он родился не здесь; и в самом деле — насколько я помню, никто в этих местах даже имени его раньше не слышал. Но вполне возможно, что мистер Дэвис жил уединенно и редко заглядывал в трактир, а поскольку ни на кого из фермеров он не работал, то, наверное, у него хватало денег, чтобы себя обеспечить. Однако в базарные дни он ездил в город и относил письма на станцию, где было почтовое отделение. И вот однажды он вернулся из города и привез с собой какого-то молодого человека; и этот человек довольно долго жил у него в доме; они всюду ходили вместе, и потому никто не мог сказать, учится этот юноша у мистера Дэвиса или просто выполняет работу по дому. Говорили, что молодой человек был бледен, некрасив и не любил говорить о себе. Чем же они там вдвоем занимались? Разумеется, я не могу рассказать вам даже половины того, что приходило людям в головы, и мы ведь знаем — верно? — что нельзя говорить дурное о людях, если мы не уверены, что это правда, — особенно если эти люди давно умерли. Но как я уже сказала, эти двое постоянно были вместе — и утром, и вечером; и в городе, и в деревне, и в лесу; а раз в месяц они регулярно ходили к тому самому месту, где вы видели фигуру, вырубленную в склоне холма; и люди замечали, что летом они частенько оставались ночевать где-нибудь поблизости. Помню, как-то раз мой отец — то есть ваш прадедушка — сказал, что поговорил с мистером Дэвисом (поскольку дом Дэвиса стоял на нашей земле) и спросил, почему они так любят туда ходить, а Дэвис ответил: «Просто там чудесное местечко, сэр, а я обожаю старину, и когда мы с ним (то есть с тем молодым человеком) вместе туда приходим, то словно возвращаемся в старые добрые времена, вот и все». А мой отец сказал: «Что ж,это, может, и годится, но лично совсем не улыбается оказаться в пустынном месте посреди ночи». Мистер Дэвис только улыбнулся, а молодой человек, который стоял рядом и слушал, произнес: «Но ведь нам в такие моменты больше никто и не нужен». Тут моему отцу показалось, что мистер Дэвис сделал какой-то знак, и молодой человек поспешно продолжил, словно пытаясь оправдаться: «Я хочу сказать, что нам с мистером Дэвисом вполне хватает друг друга, верно, хозяин? И потом, в летние ночи такой чудный воздух, а вся деревня залита лунным светом и выглядит совсем не так, как при свете дня. А уж эти курганы внизу…»

Тут мистер Дэвис, видимо, потерял терпение и вмешался: «Да, они просто великолепны, правда, сэр? А как по-вашему, для чего они предназначены?» А мой отец (да, дорогие мои, странно, не правда ли, что я все так хорошо помню; но в то время меня это чрезвычайно занимало, и хотя сейчас вам, наверное, это кажется скучным, но я все-таки закончу), так вот, мой отец ответил: «Ну, мистер Дэвис, я слышал, что это просто могилы, и знаете, когда мне случается перепахать один из таких холмиков, я всегда выкапываю какие-то старые кости и горшки. Но чьи это могилы, я понятия не имею; говорят, в этой стране раньше хозяйничали древние римляне, но я незнаю, как они хоронили своих покойников». Тогда мистер Дэвис покачал головой, подумал и сказал: «Да нет, вряд ли; по-моему, они будут постарше древних римлян, да и одеты иначе… То есть, я хочу сказать, что, судя по картинам, римлян хоронили в латах, а вы ведь не находили никаких лат, сэр, верно я говорю?» Мой отец изрядно удивился. «По-моему, я не упоминал о латах, — заметил он, — но вообще-то вы правы, я действительно их не находил. Но вы говорите так, будто сами их видели, мистер Дэвис». Мистер Дэвис и молодой человек рассмеялись, а потом мистер Дэвис сказал: «Видел, сэр? Это было бы совсем не просто после стольких-то лет. Но вообще-то я был бы рад узнать побольше о старых временах, о людях, о том, чему они поклонялись и так далее». «Поклонялись? — переспросил мой отец. — Ну, я думаю, они поклонялись тому старику на холме». «Ах вот как, — сказал мистер Дэвис, — что ж, неудивительно». И мой отец рассказал им обо всем, что слышал и читал о язычниках и жертвоприношениях; ты тоже об этом узнаешь, Чарльз, когда пойдешь в школу и начнешь учить латынь. Они, похоже, ужасно заинтересовались, но отец сказал, что вряд ли он откроет им так уж много нового. Это был единственный раз, когда он обстоятельно поговорил с мистером Дэвисом, но разговор не шел у него из головы — особенно запомнились слова молодого человека о том, что дело в том, что в те дни в деревнях поговаривали — хотя мой отец в этом не участвовал, — что одну пожилую леди окунали в воду за колдовство.

Что это значит, бабушка, — окунали в воду за колдовство? А сейчас здесь есть ведьмы?

: Нет, нет, дорогой! Господи, что это я вдруг об этом заговорила? Нет, это было совсем другое дело. Я хотела сказать, что люди в округе верили, будто на том холме, где фигура старика, по ночам проходили какие-то странные сборища и те, кто там собирались, творили нехорошие дела. А теперь не перебивай меня, потому что уже поздно. Так, кажется, все это происходило года через три после того, как мистер Дэвис и молодой человек стали жить под одной крышей; а затем внезапно произошло ужасное событие. Даже не знаю, надо ли вам об этом рассказывать. («Да, да, бабушка, конечно, надо!» и тому подобное). Ну ладно, но только обещайте, что не будете пугаться и визжать посреди ночи. («Нет, нет, не будем, конечно, нет!») Однажды, ближе к концу года — я полагаю, где-то в сентябре — одному лесорубу ранним утром, буквально засветло, надо было работать на самой вершине длинного холма; и как раз там, где в глубине леса на участке, расчищенном под пашню, росли большие дубы, он увидел в отдалении какую-то белую фигуру, походившую на человека в тумане; лесоруб подумал, не повернуть ли обратно, но потом все-таки пошел вперед, и когда подошел поближе, то обнаружил, что это действительно человек — более того, это был юноша, живший у мистера Дэвиса; он был одет в какой-то белый балахон и висел на суку самого большого дуба совсем-совсем мертвый, а у ног его лежал большой топор, весь в запекшейся крови. Да, страшное зрелище открылось бы тому, кто оказался в этом пустынном месте! Бедный лесоруб едва не утратил рассудок; он бросил все, что нес с собой, и со всех ног побежал прямо к дому приходского священника, а там перебудил всех и рассказал о том, что видел. Старый мистер Уайт, который тогда был здесь священником, отправил лесоруба позвать двух-трех надежных ребят — кузнеца, церковного сторожа и еще кого-нибудь, а сам пока оделся, — и вот они все вместе пошли к тому месту, взяв с собой лошадь, чтобы снять бедного паренька и отвезти тело домой. Когда они добрались до полянки, все было в точности как рассказал лесоруб, но все приехавшие ужаснулись, увидев, как одет повешенный; особенно испугался мистер Уайт, так как на трупе было что-то очень похожее на стихарь, только — как он говорил потом моему отцу — покрой был немного не тот. А когда они подошли, чтобы снять тело с дуба, то увидели у него на шее какую-то металлическую цепочку с маленьким украшением в виде колечка, висевшего на груди, — и выглядело это чрезвычайно странно. И вот через некоторое время они собрались везти тело к мистеру Дэвису и заодно проверить, дома ли он сам, потому что теперь он был под подозрением. Мистер Уайт сказал, что надо будет послать за констеблем из соседнего прихода, сообщить еще какому-нибудь должностному лицу (сам он тоже был должностным лицом), а также выполнить всякие другие формальности. А моего отца в то утро как раз не было дома, иначе они в первую очередь послали бы за ним. Затем они положили тело на лошадь, и, говорят, им с трудом удалось удержать животное, которое просто обезумело от страха и пыталось ускакать, когда они только подходили к дереву. Но они сумели завязать лошади глаза, провели ее через лес и вышли на деревенскую улицу; там, рядом с большим деревом, где магазины, они увидели толпу женщин, а в самом центре лежал паренек, которого они послали за мистером Дэвисом; он был белый, как бумага, и от него невозможно было до биться ни слова. Тогда они поняли, что дело дрянь, и стремглав бросились по тропинке к дому мистера; Дэвиса. Но неподалеку от его дома лошадь вновь стала беситься от страха; она пятилась, ржала, била передними копытами, и человек, который ее вел, едва не погиб, а мертвое тело несчастного юноши соскользнуло с ее спины. Тогда мистер Уайт велел как можно быстрее отвести лошадь обратно, и они внесли тело на руках прямо в гостиную, поскольку дверь была открыта. И там они увидели то, что так напугало паренька, и догадались, почему так странно вела себя лошадь, так как знали, что лошади не выносят запаха крови и мертвецов.

В комнате стоял длинный стол длиннее самого высокого человека, и на нем лежал мертвый мистер Дэвис. Глаза у него были завязаны белой лентой, руки связаны за спиной, а другой лентой связаны ноги. Но самое страшное состояло в том, что открытая грудь мистера Дэвиса была разрублена сверху донизу ударом топора. О, это было ужасное зрелище, и каждому, кому довелось его увидеть, стало плохо, и всем, чтобы не потерять сознание, пришлось выйти на свежий воздух. Даже мистер Уайт, который был, как говорится, человеком крепкой закалки, вышел в сад и вознес молитву Господу, попросив укрепить свой дух.

Наконец, они внесли в комнату второе тело и, как могли, подготовили его к погребению; а затем попытались выяснить, как могли произойти столь ужасные события. В шкафу они неожиданно обнаружили множество разных трав и сосудов с какими-то настойками, а когда знающие люди взглянули на эти сосуды, то стало ясно, что в них сильное снотворное. После этого у них почти не осталось сомнений, что порочный юноша подмешал это зелье в питье мистера Дэвиса, совершил свое злодейское дело, а потом, раскаявшись в содеянном, свел счеты с жизнью.

Ну, вы, наверное, не поймете всех тех мелких формальностей, которые пришлось выполнить коронеру и должностным лицам, но в следующие день-два вокруг дома мистера Дэвиса была изрядная суматоха, а затем прихожане собрались вместе и пришли к выводу, что им невыносима даже мысль о том, что обоих мертвецов похоронят на местном кладбище рядом с добрыми христианами; дело в том, что в шкафу и ящиках стола обнаружились бумаги и записи, которые прочли мистер Уайт и несколько других священников, и духовные лица подписали документ, где говорилось, что покойные были виновны в страшном грехе идолопоклонства; священники опасались, что окрестности не полностью очистились от этого зла и призывали грешников к покаянию, дабы не обрушилась на них такая же страшная кара. А бумаги мистера Дэвиса они сожгли. Поскольку мистер Уайт полностью разделял мнение своих прихожан, то однажды вечером он отобрал двенадцать человек и поехал с ними в тот зловещий дом, прихватив с собой два грубо сколоченных гроба и два больших куска черной материи, а на перекрестке, где поворот на Баском и Уилком, возле выкопанной ямы их ждали другие люди с факелами, и в результате там собралась довольно большая толпа. И люди, которые пошли в коттедж, не стали снимать шляпы перед входом; четверо из них вынесли обоих мертвецов, положили в гробы и накрыли черной материей; никто не произнес ни слова, пока гробы несли по тропинке, опускали в яму и забрасывали землей и камнями; только после этого мистер Уайт произнес небольшую речь людям, которые собрались у могилы. Мой отец был там — он узнал о случившемся и вернулся, — и он рассказывал, что ему никогда не забыть этого странного зрелища: пылают факелы, в яме чернеют два гроба, и никто из присутствующих не издает ни звука — разве что ребенок или женщина всхлипнут от страха. И как только мистер Уайт закончил говорить, все уехали и оставили покойников в их могиле.

Говорят, лошади до сих пор не любят этого места, а я слышала, что еще долгое время после этого над могилой видели какой-то свет или туман, но не знаю, правда ли это. Зато я точно знаю, что на следующий день после погребения моему отцу довелось проезжать по этой тропинке, и он увидел рядом с могилой три или четыре группы людей, которые словно что-то замышляли. Он подъехал к ним и спросил, в чем дело. Они подбежали к нему и стали наперебой говорить: «Сударь, там кровь! Смотрите, кровь!» Отец слез с коня, и люди показали ему, если не ошибаюсь, четыре больших кровавых пятна прямо на дороге; правда, отец с трудом понял, что это кровь, потому что пятна были густо облеплены большими черными мухами, которые сидели неподвижно и не желали улетать. Это была кровь мистера Дэвиса, похороненного прямо на тропинке. Что ж, моему отцу совсем не хотелось и дальше любоваться таким отвратительным зрелищем, и он сказал одному из этих людей: «Сбегайте на кладбище, принесите оттуда корзину-другую чистой земли и засыпьте эти пятна; я вас подожду». Человек вернулся очень быстро и привел с собой церковного сторожа; они принесли лопату и прикатили на тачке землю. Затем они подошли к первому пятну и приготовились засыпать его землей; но как только они принялись за дело — как вы думаете, что произошло? — мухи черной тучей поднялись в воздух и полетели вверх по тропинке по направлению к дому; и тогда сторож (он ведь был церковным служащим) остановился, посмотрел на них и сказал моему отцу: «Повелитель мух, сэр», — только эти слова, и больше ничего. И у каждого другого пятна мухи вели себя точно так же.

А что это значит, бабушка?

Об этом, дорогой мой, не забудь спросить у мистера Лукаса, когда придешь к нему завтра на урок. Мне сейчас останавливаться и объяснять некогда, потому что вам уже давно пора спать. Дальше мой отец подумал о том, что никому нельзя селиться в коттедже или брать из него какие-нибудь вещи; поэтому, хотя места там были замечательные, отец велел всем, кто живет неподалеку, а также всем, кто только сможет, принести охапку хвороста, чтобы сжечь здание. И это было выполнено. Они сложили огромный костер в гостиной, добавили еще соломы, чтобы занялось сразу, и затем подожгли. От дома не осталось даже кирпичей, только каминная труба и печь простояли какое-то время, прежде чем рассыпаться.

Кажется, я видела эту трубу, когда была маленькой, но в конце концов она развалилась сама собой.

Теперь осталось рассказать совсем немного. Конечно, люди еще долгое время говорили, что видели мистера Дэвиса и его молодого человека — и поодиночке, и вдвоем; и в лесу, и на месте сожженного дома; а также видели, как они вместе проходили по тропинке — чаще всего весной или осенью. Я этого подтвердить не могу, но если бы мы верили в призраков и духов, то, наверное, решили бы, что эти люди до сих пор не угомонились. Но могу вам сказать, что однажды мартовским вечером — как раз перед тем как я вышла замуж за вашего дедушку — мы долго гуляли по лесу и болтали, как болтают молодые люди, которые нравятся друг другу; и мы были так заняты собой, что не обращали особого внимания, куда идем. Неожиданно я вскрикнула, и ваш дедушка спросил, что случилось. А дело было в том, что я почувствовала резкий укол в тыльную сторону ладони, взглянула на нее и увидела, что на ней сидит что-то черное; тогда я хлопнула по руке и убила насекомое. А ваш дедушка — он разбирался в таких вещах посмотрел на это создание и сказал: «Ну и ну, никогда не видел такой странной мухи», — и хотя, на мой взгляд, ничего особенного в ней не было, я нисколько не усомнилась, что он знает, о чем говорит.

Мы огляделись и — вот тебе раз — оказывается, мы стоим на тропинке прямо перед тем местом, где находился дом мистера Дэвиса, и, как нам рассказали позже, именно на том месте, где стояли гробы в ту минуту, когда их вынесли за ограду сада. Не сомневайтесь, дорогие, мы немедленно убежали оттуда; по крайней мере, я заставила вашего дедушку побыстрее увести меня, потому что очень испугалась, когда поняла, где мы оказались; правда, если бы я позволила, мы бы остались там подольше — из простого любопытства. Было там что-нибудь еще или нет — точно сказать не могу; возможно, на меня как-то подействовал яд этой ужасной мухи, которая меня укусила, и потому я чувствовала себя довольно скверно; ладонь, да и вся рука здорово опухла. Даже показать боюсь, как она раздулась. И больно было — ужас! Чего только ни прикладывала моя мамочка, чтобы снять опухоль, — не помогало; и только когда наша старая няня убедила ее позвать одного опытного человека из Баскома — лишь после этого мне стало легче. Тот человек, похоже, свое дело знал; она сказал, что я отнюдь не первая, с кем приключилась такая неприятность. «Когда солнце, набрав силу и пройдя высоко по небу, начинает слабеть и клониться к закату, — говорил он, — вот тогда и надо быть осторожным, ибо это лучшее время для призраков на тропинке». Но мы не увидели того, что он приложил к моей руке, и не услышали того, что он при этом говорил. Я быстро поправилась, но с тех пор нередко слышала о людях, которые, так же как и я, пострадали от мух; правда, в последние годы такое случается крайне редко; наверное, все проходит со временем.

Вот почему, Чарльз, я не хочу, чтобы ты собирал ягоды на этой тропинке, а тем более ел их нет; и раз ты теперь все знаешь, меня не убедят никакие оправдания. Так! Сию минуту марш в постель. Что такое, Фанни? В твоей комнате свет? Это еще что за выдумки! Немедленно раздевайся, читай молитву, и если я не буду нужна вашему отцу, когда он проснется, то, может, приду пожелать тебе спокойной ночи. А если я услышу, что ты, Чарльз, пугаешь сестренку, когда она укладывается спать, то тут же скажу об этом отцу, и с тобой будет то же самое, что и в прошлый раз.

Двери закрываются, бабушка минуту-другую сосредоточенно прислушивается и затем возвращается к своему вязанию. Сквайр храпит по-прежнему.

Жил себе человек возле кладбища^[88]

Как известно, именно так начинается история о феях и гоблинах, которую Мамилий, самый славный ребенок в произведениях Шекспира, рассказывал королеве-матери и придворным дамам, когда вдруг приехал король со стражей и бросил королеву в темницу. Продолжения истории не последовало; Мамилий вскоре умер, так и не успев ее закончить. О чем же там могла идти речь? Шекспир, несомненно, знал, и я возьму на себя смелость предположить, что тоже об этом догадываюсь. Вряд ли это было что-то новенькое; скорее всего, что-нибудь подобное вы уже слышали, а возможно, даже рассказывали. Каждый может изложить эту историю так, как ему нравится. Вот моя версия.

Жил себе человек возле кладбища. Нижний этаж его дома был каменным, а верхний — деревянным. Окна фасада выходили на улицу, а с противоположной стороны — на кладбище. Раньше дом принадлежал приходскому священнику, но (дело происходило во времена королевы Елизаветы) священник был женат, и ему требовалось более просторное жилье; кроме того, его жене совсем не нравилось смотреть ночью через окно своей спальни на кладбище. Она утверждала, что видит там… Впрочем, не важно, что она утверждала; так или иначе, она не оставляла мужа в покое до тех пор, пока он не согласился переехать в большой дом на деревенской улице, а старый отдал Джону Пулу, одинокому вдовцу. Вдовец был человеком не слишком общительным, и люди поговаривали, что он изрядный скупец.

Скорее всего, они не ошибались; во всяком случае, симпатий вдовец определенно не вызывал — было в нем что-то неприятное. В те времена покойников было принято хоронить ночью при свете факелов, и многие заметили, что всякий раз, когда проходили похороны, Джон Пул торчал у окна либо на первом, либо на втором этаже — в зависимости от того, откуда открывался лучший вид.

И вот однажды ночью должны были хоронить старушку. Она жила тихо и мирно, но в деревне ее не любили. Ходили слухи, что она не христианка и ночами в канун дня летнего солнцестояния или Дня всех святых дома ее застать невозможно. Старушка была красноглаза, страшна как смертный грех, и ни один нищий даже не пытался стучать в двери ее дома. Тем не менее после смерти она оставила церкви кошелек, набитый деньгами.

В ночь ее похорон буря не разыгралась; все было тихо и чинно. Правда, не так-то просто оказалось найти носильщиков и факельщиков, хотя покойная оставила приличную сумму тем, кто выполняет такие работы. Гроба не было, и старушку похоронили, завернув в шерстяную ткань. Кроме должностных лиц — и Джона Пула, наблюдавшего из окна, — на церемонии никто не присутствовал. Перед тем как могила была засыпана, пастор наклонился, положил на тело усопшей какой-то звякнувший предмет и произнес что-то вроде: «Да пропадут эти деньги вместе с тобой». Затем он и все прочие быстро отступили назад, оставив у ямы лишь факельщика, который светил могильщику и его помощнику, пока они забрасывали могилу землей. Работу свою они выполнили наспех, и на следующий день — а было тогда воскресенье — посетители кладбища не слишком лестно отозвались о могильщике, сойдясь во мнении, что до сих пор не видели на кладбище могилы безобразнее. Да и сам могильщик, придя взглянуть на дело рук своих, подумал, что это худшее из его творений.

Вскоре Джон Пул стал появляться то там то сям, и лицо его было весьма странным — наполовину ликующим, наполовину озабоченным. Он провел пару вечеров в таверне, что шло вразрез с его привычками, и намекнул тем, кому случилось с ним заговорить, что мало-мальски разжился деньжатами и теперь подыскивает себе домишко получше.

— Что ж, неудивительно, — сказал ему кузнец в один из вечеров. — Я бы на ваш дом не польстился. Там по ночам творятся непонятные вещи.

Домовладелец тут же стал расспрашивать, какие именно.

— Ну, к примеру, мне чудится, что кто-то лезет в окно гостиной или что-то в этом роде, — ответил кузнец. — Не знаю, может, это старушка Уилкинс, которую похоронили неделю назад, а?

— Слушайте, а вам не кажется, что вы должны считаться с чувствами жильца? — заметил домовладелец. — Господину Пулу это может быть неприятно, верно?

— Господин Пул не возражает, — сказал кузнец. — Он здесь уже давно и все понимает. Я лишь говорю, что мне бы этот дом не подошел. Похоронные звоны, факелы во время погребений, и эта могильная тишина, когда нет посетителей… Вот разве что огни… Разве вы их никогда не видите, господин Пул?

— Нет, никогда не вижу никаких огней, — надувшись, ответил господин Пул и заказал новую порцию выпивки — так что домой ушел поздно.

В ту ночь он улегся в свою постель наверху, но не смог заснуть, так как воющий ветер затеял с домом веселую игру. Пул поднялся и, пройдя через комнату, подошел к маленькому шкафчику, встроенному в стену; он вынул оттуда отчетливо звякнувший предмет и сунул за пазуху своей ночной рубашки. Затем направился к окну и стал смотреть на кладбище.

Доводилось вам когда-нибудь видеть в церкви тускло мерцающую фигуру в саване? Она странным образом вдруг возникает прямо над головой. Вот такая фигура и поднялась из земли в том месте кладбища, которое прекрасно знал Джон Пул. Он тут же нырнул обратно в постель и притих как мышь.

Через несколько секунд что-то почти неслышно стукнуло в оконную створку. Джон Пул помимо воли перевел взгляд на оконный проем. О, ужас! Перед ним на фоне лунного света смутно виднелись черные очертания странно закутанной головы… В комнате кто-то был. Сухая земля со стуком осыпалась на пол.

— Где он? — спросил низкий надтреснутый голос, и затем то там, то тут стали раздаваться шаги — спотыкающиеся и неуверенные, словно посетителю было трудно передвигаться. Ночной гость бродил по комнате, шарил в углах, нагибался, чтобы заглянуть под кресла; наконец, он нащупал дверцы стенного шкафчика и распахнул их. Длинные ногти скребли по пустым полкам. После этого фигура быстро повернулась, на мгновение замерла у края кровати, вскинула руки над головой и сипло заревела:

— ЭТО ТЫ ЕГО ВЗЯЛ!

Думаю, в этот момент Его Королевское Высочество принц Мамилий (который, как мне кажется, изложил бы эту историю гораздо быстрее меня) с громким воплем подскочил бы к самой юной из присутствующих придворных дам, каковая пронзительно заорала бы ему в ответ. Ее Величество королева Гермиона немедленно осадила бы принца и, подавив смешок, встряхнула его и хорошенько шлепнула. Зардевшегося и готового расплакаться принца едва не отправили в постель, но благодаря заступничеству его жертвы, оправившейся от шока, в конце концов позволили остаться до тех пор, пока не придет пора ложиться спать; а к тому времени принц пришел в себя и, пожелав собравшимся спокойной ночи, присовокупил, что знает еще одну историю, в три раза страшнее предыдущей, и не преминет рассказать ее при первой же возможности.

Крысы

А там правда были крысы? Я спрашиваю, потому что в противном случае все происходило иначе. Точную дату назвать не могу, но когда мне рассказывали эту историю, я был молод, а рассказчик стар. И не его вина, что у меня этот рассказ выходит не слишком связным.

Это случилось в Саффолке, недалеко от побережья. В том месте, где дорога сначала внезапно ныряет вниз, а затем резко идет в гору; если ехать на север, то слева от дороги, на самом подъеме стоит дом. Высокое кирпичное здание, сужающееся кверху; построено, кажется, около 1770-го. Фасад увенчан небольшим треугольным фронтоном с круглым окошком посередине. На заднем дворе находятся сараи, конюшня, конторские помещения, а за ними, как и положено, раскинулся сад. Неподалеку растут хилые сосенки, а дальше простираются заросли утесника. Из верхнего окна на фасаде открывается вид на море. Перед дверью торчит шест с табличкой; точнее, торчал, поскольку тогда это была приличная гостиница, которая теперь, я полагаю, уже таковой не является.

Именно в эту гостиницу ясным весенним днем приехал из Кембриджского университета в дни своей молодости один мой знакомый, мистер Томсон, страстно мечтая об одиночестве, сносном жилье и времени для чтения. Все это он там и нашел, так как хозяин гостиницы и его жена сбивались с ног, создавая все удобства единственному постояльцу. У Томсона была большая комната на втором этаже с видом на дорогу, а то, что окна выходили на восток — подумаешь; дом был теплым, а планировка — прекрасной.

Дни проходили спокойно и бесцветно; утром Томсон работал, днем прогуливался по окрестностям, вечером перекидывался парой слов с деревенскими жителями или служащими гостиницы, затем светски пил бренди с водой, еще немного читал и, сделав несколько заметок, укладывался спать — и так хорошо продвигалась работа, так хорош был в этом сезоне апрель (чему я верю так же охотно, как и сводкам погоды хроник «Свистуна Орландо», назвавшего тот год «прелестным»), что Томсона вполне устроило бы, если бы так продолжалось весь месяц, бывший в его распоряжении.

Один из прогулочных маршрутов выводил вверх на северную дорогу, пересекавшую обширный пустырь. В ясный день, когда Томсон впервые направился в ту сторону, его взгляд упал на какой-то белый предмет; примерно в ста ярдах слева от дороги, и он ощутил настоятельную необходимость выяснить, что бы это могло быть. Вскоре он уже был на месте и разглядывал квадратный белый камень, походивший по форме на основание колонны с квадратной же дыркой на верхней грани. Точно такой же до сих пор валяется где-то на Третфордской пустоши. Критически обозрев находку, Томсон минуту-другую полюбовался парочкой церковных башенок, красными крышами коттеджей, окнами, поблескивавшими на солнце, а также редкими отблесками и мерцанием над морской гладью, после чего продолжил путь.

Вечером, во время ленивой беседы в баре, он спросил, откуда взялся на пустыре белый камень.

— Да он там с незапамятных времен, ответил хозяин (мистер Беттс). — Никто из нас еще не родился, а он уже стоял там.

— Это точно, — заметил кто-то еще.

— Высоковато его поставили, сказал мистер Томсон, — Наверное, раньше это был какой-нибудь навигационный знак.

— Да, — согласился мистер Беттс. — Я слышал, что его можно было видеть с кораблей; но как бы там ни было, он давным-давно развалился на куски.

— И слава Богу, — произнес третий. Старики говорили, что несчастливый это был знак; для рыбной ловли несчастливый, я хочу сказать.

— Почему же? — спросил Томсон.

— Ну, сам-то я его никогда не видел, — последовал ответ, — но они, старики эти то есть, примечали что-то такое, особенное, и я не удивлюсь, если они сами над ним и поработали.

Ничего более вразумительного Томсону добиться не удалось; общество — и без того немногословное — впало в молчание, и когда выступил следующий оратор, то разговор пошел о деревенских делах и урожаях. Как оказалось, речь держал мистер Беттс.

Томсон отнюдь не ежедневно совершал оздоровительные прогулки по окрестностям. В один прекрасный день он усердно писал до трех часов. Затем потянулся, встал и вышел из комнаты в коридор. Впереди была другая комната, затем лестничная площадка, дальше еще две комнаты; окна одной выходили на задний двор, а другой — на юг. В южном конце коридора находилось окошко, и, подойдя к нему, Томсон пристыдил себя за то, что теряет погожий денек. Однако на данный момент работа была важнее, и он решил минут пять погулять и сразу вернуться; а эти пять минут он собирался потратить — семейство Беттсов вряд ли стало бы возражать — на осмотр соседних комнат, которых еще не видел. В гостинице, похоже, вообще никого не осталось; видимо, они все — ну, может, кроме девушки в баре — уехали в город, поскольку тогда был базарный день. Тихо было в доме, жарко светило солнце, и мухи жужжали у оконного стекла. Томсон двинулся в обход. В комнате напротив не обнаружилось ничего особенного, если не считать старой копии [Похорон Святого Эдмунда]; две следующих — рядом с его номером — были светлыми и чистыми, но в каждой было по одному окну, тогда как у него — два. Оставалась лишь комната, выходившая на юго-запад, как раз напротив той, в которой он только что побывал. Она была заперта, но Томсон, хоть и глубоко убежденный, что там не может быть опасных секретов, никак не мог преодолеть любопытства и потому попытался отпереть ее ключом от своей комнаты, а когда не получилось, стал пробовать ключи от трех других. Один из них подошел, и Томсон распахнул дверь. В комнате было два окна, выходивших на юг и на запад, и поэтому в ней было светло и жарко до невозможности. Ковер отсутствовал, лишь голые доски; никаких картин, никаких умывальников, только кровать в дальнем углу — железная, с матрацем и валиком, накрыта голубоватым клетчатым покрывалом. Хотя более обычную комнату трудно было себе вообразить, тем не менее кое-что в ней заставило Томсона быстренько, но тихонько прикрыть дверь и, дрожа всем телом, опереться на подоконник в коридоре. Дело в том, что под покрывалом кто-то лежал — и не просто лежал, а шевелился. Это, несомненно, был, а не поскольку на валике безошибочно угадывались очертания головы, но он был покрыт целиком, а с головой накрывают только мертвецов; однакомертвым не было, не могло быть, так как покрывало тряслось и ходило волнами. Если бы Томсон увидел нечто подобное в сумерках или в мерцающем свете свечи, он мог бы успокаивать себя тем, что это ему привиделось. Но в ярком свете дня ошибиться было невозможно. Что ему следовало сделать? Прежде всего во что бы то ни стало запереть дверь. Он крайне осторожно приблизился к двери и, задержав дыхание, прислушался — вдруг сейчас раздастся тяжелое дыхание, и все разъяснится самым прозаическим образом. Полная тишина. Но когда он слегка дрожавшей рукой вставил ключ в замочную скважину и начал поворачивать, ключ заскрежетал, и в тот же миг послышались мягкие спотыкающиеся шаги, идущие к двери. Томсон кроликом влетел к себе в комнату и заперся; тщетная предосторожность, и он это знал — разве могут двери и замки остановить то, о чем он подумал, — но в тот момент ничего другого ему на ум не пришло. И ровным счетом ничего не случилось; текло время в томительном напряжении, и точили мучительные сомнения — что теперь делать. Разумеется, его так и подмывало убраться как можно скорее из дома, где обитают такие жильцы. Но не далее как вчера он пришел к выводу, что надо остаться еще на неделю, и если теперь он передумает, то не сможет отделаться от подозрения, что, уехав, попадет в такие места, где ему уж точно делать нечего. Более того, если Беттсы ничего не знали о своих жильцах или, наоборот, знали о них все и тем не менее не покидали дома, то это равным образом означало, что для опасений нет причин; впрочем, они могли просто запереть жильцов в комнате и совершенно не тяготиться их присутствием — в любом случае бояться, похоже, не следовало, а столь отвратительного опыта Томсону до настоящего времени испытывать не приходилось. В общем, остаться значило пойти по пути наименьшего сопротивления.

И он остался еще на неделю. К той двери его ничто не тянуло, и хотя он частенько останавливался в коридоре в тихие дневные или вечерние часы и слушал, слушал — оттуда не доносилось ни звука. Можно предположить, что Томсон предпринимал попытки, дабы узнать о каких-нибудь историях, связанных с гостиницей, — не от Беттсов, само собой, а скажем, от приходского священника или от деревенских стариков, — но нет, его одолела та самая молчаливость, которая, как правило, нападает на людей, столкнувшихся с невероятным и поверивших в него. Тем не менее, чем ближе подходил к концу срок пребывания в гостинице, тем острее становилось желание получить хоть какое-нибудь объяснение. Во время своих одиноких прогулок он упорно искал способ еще раз ненавязчиво заглянуть при свете дня в ту комнату — и в конце концов разработал план. Он уедет дневным поездом, около четырех. Когда внизу будет ждать кэб, в который уже уложат багаж, он в последний раз поднимется в свою комнату, дабы осмотреть ее и убедиться, что ничего не забыл, а затем с помощью того ключа, который он предварительно смажет маслом (как будто это имело какое-то значение!), на секунду откроет дверь и тут же запрет снова.

И вот все продумано. Счет оплачен, во время погрузки багажа произнесены неизбежные короткие фразы: с одной стороны — «замечательные здесь места… было очень уютно… спасибо вам и миссис Беттс… надеюсь, как-нибудь приехать еще…»; а с другой — «очень рады, что вы остались довольны, сэр, мы сделали все, что могли… всегда будем вам рады… с погодой нам, правду сказать, здорово повезло…» И затем: «Я поднимусь наверх, посмотрю, не забыл ли книгу или еще что-нибудь… нет-нет, не беспокойтесь, я через минуту вернусь». И Томсон как можно тише прокрался к двери и открыл ее. Вот так рушатся иллюзии! Он едва не рассмеялся в голос. То, что опиралось на край кровати — или, если хотите, сидело на ней, было всего-навсего самым обыкновенным пугалом! Пугалом из сада, разумеется, которое бросили в пустой комнате. Да… Но тут веселье и кончилось. Разве у пугал бывают белые костяные ступни? Разве они склоняют головы на плечи? Носят они на шее цепи или железные ошейники? Разве могут они вставатьпередвигаться по полу, пусть даже не столь чопорно — покачивая головой и прижав руки к бокам? И трясясь?

Захлопнув дверь, Томсон бросился к лестничной площадке и, прыгая вниз по ступенькам, упал в обморок. Очнувшись, он увидел Беттса, который укоризненно нависал над ним с бутылкой бренди в руках. «Не стоило этого делать, сэр, право слово, не стоило. Нехорошо так поступать с людьми, которые старались для вас, как могли». Томсон слышал эти слова, но сам не помнил, что говорил в ответ. Мистер Беттс и — видимо, в еще большей степени — миссис Беттс не желали принимать его извинений и заверений в том, что он не скажет ни единого слова, которое могло бы повредить репутации гостиницы. Однако им их принять. Поскольку на поезд Томсон не поспел, было решено отвезти его на ночлег в город. Перед отъездом Беттсы рассказали ему то немногое, что знали сами. «Говорят, что когда-то давно он был здесь хозяином и якшался с теми разбойниками, что рыскали по пустоши. И дни свои он закончил как разбойник; говорят, его заковали в цепи там, наверху, где вы видели тот камень, что был вроде маяка. Да, я думаю, это рыбаки от него избавились, потому что сталкивались с ним в море, а от этого, как они считали, рыба не ловится. Да, нам рассказывали об этом люди, которые владели домом до нас. „Держите комнату запертой, — сказали они, — но не убирайте кровать, и тогда никаких неприятностей не будет“. И правда, не было; он ни разу не выходил из комнаты, хотя трудно сказать, что бы он мог сейчас натворить. В общем, вы первый, кто его увидел с тех пор, как мы тут обосновались; я сам на него и глазом не глянул, да и не хотелось. А когда мы из конюшни сделали комнату для прислуги, так вообще все трудности кончились. Только я надеюсь, сэр, вы будете держать язык за зубами; сами знаете, как могут повредить нашему дому всякие слухи». И прочее в том же духе.

Томсон, как и обещал, долгие годы хранил молчание. Но мне в конце концов представился случай услышать эту историю. Когда мистер Томсон приехал к моему отцу, я взялся показать гостю его комнату, и вместо того, чтобы позволить мне открыть для него дверь, Томсон выступил вперед, распахнул ее сам и несколько мгновений стоял на пороге с поднятой свечой, пристально вглядываясь внутрь. Затем он, видимо, опомнился и сказал: «Прошу прощения. Очень глупо, но есть веская причина, по которой я должен был это сделать». Что это была за причина, я узнал несколько дней спустя, а теперь о ней услышали и вы.

В полночь на сказочных лугах

Время было позднее, а ночь ясная. Я присел отдохнуть возле Овечьего моста и думал о том, как прекрасна тишина, которая нарушалась лишь шумом, доносившимся со стороны плотины, но вдруг громкий прерывистый крик совы прямо над головой заставил меня вскочить. Когда вас что-то пугает, это всегда неприятно, хотя к совам я отношусь хорошо. Птица явно была где-то близко; я попробовал ее разглядеть. И в самом деле, круглоголовое создание сидело на ветке футах в двенадцати надо мной. Я поднял палку и, направив ее на птицу, спросил:

— Это вы кричали?

— Убери ее, — отозвалась сова. — Я понимаю, что это просто палка, но смотреть на нее удовольствия мне не доставляет. Конечно, кричала я. Кто же еще?

Не будем описывать мое изумление. Я опустил палку.

— Ну и что? — продолжала сова. — Пришел сюда в день летнего солнцестояния, да к тому же под вечер, а теперь удивляется.

— Простите, — сказал я. — Совсем забыл. Позвольте заметить, я счастлив, что познакомился с вами именно сегодня. Надеюсь, у вас найдется время немного поболтать?

Вообще-то, — нелюбезно буркнула сова, не уверена, что время подходящее. Впрочем, я ужинала, так что давай, не тяни… У-y-ух!

Ее слова неожиданно оборвались громким уханьем, она яростно захлопала крыльями, наклонила голову вперед и с воплями вцепилась когтями в ветку. Несомненно, сзади ее кто-то подталкивал. Внезапно сова сорвалась и буквально сверзилась вниз, затем быстро подскочила, взъерошилась и клюнула пустоту, желая достать невидимое мне существо.

— Ах, прошу меня простить, — послышался извиняющийся тоненький голосок. — Я проверял, не занято ли. Надеюсь, вам не больно?

Не больно? — язвительно переспросила сова. Конечно, больно, и ты это прекрасно знаешь, недоносок! Как-никак, без пера осталась. Погоди, я до тебя доберусь! Чего ради, спрашивается, ты меня столкнул? Неужели нельзя оставить других в покое хоть на пару минут? Обязательно надо подкрасться и… Ладно, будем считать, что на этот раз у тебя получилось. Но теперь я пойду к властям… — (Тут она обнаружила, что говорит в пустоту). — Эй, куда ты запропастился? Как мне это надоело!

— Уважаемая, — сказал я, похоже, вам досаждают уже не в первый раз. Могу я поинтересоваться, что происходит?

— Можешь, — ответила сова, продолжая что-то высматривать, — но мне пришлось бы растолковывать что к чему до конца следующей недели. Повадился тут один выдергивать перья! Больно, между прочим. Хотела бы я знать, зачем он это делает. Скажите на милость! Какой в этом резон?

В ответ я пробормотал первое, что пришло на ум:

— От ужаса сова кричит над ухом, увидев ночью духов.

Я сомневался, что моя реплика будет услышана, но сова тут же сухо переспросила:

— Что — что? Впрочем, можешь не повторять. Я все поняла. И скажу, что это значит, а ты слушай и запоминай.

Она наклонилась ко мне и зашептала, часто кивая шарообразной головой:

— Гордыня! Высокомерие! Вот что это такое! Не приближайтесь к королеве фей. — (Это было произнесено с горечью и презрением). — «Ах, что ты, милая! Мы недостойны им подобных. Об этом еще в незапамятные времена говорили лучшие поэты наших Лугов; разве сейчас что-нибудь изменилось?»

— Знаете, — произнес я с сомнением в голосе, — лично мне весьма нравится вас слушать. Но некоторые отдают предпочтение дроздам, соловьям и прочим пичугам; полагаю, вы в курсе? Просто, может быть… я, конечно, не знаю… возможно, ваша певческая манера не вполне соответствует танцам людей.

— Не очень-то и хотелось, — сказала сова, гордо задрав голову. — Наша родня в танцах не участвовала и участвовать не собирается. Что это вам взбрело в голову!

Она начинала сердиться.

— Чихать я хотела на этих…

Она замолчала, внимательно огляделась по сторонам, посмотрела вверх, вниз и продолжила громче:

— На этих дамочек с кавалерами. Если я им не подхожу, то они мне и подавно. И вообще (она опять рассердилась), если они надеются, что я больше не издам ни звука только потому, что они, видите ли, танцуют и занимаются всякой там чепухой, то они глубоко ошибаются, пусть так и знают.

Учитывая произошедшее до этого, я начал опасаться, что повернул разговор в неудачном направлении, и оказался прав. Едва сова сделала последний выразительный кивок, как четыре крошечных изящных существа соскользнули с торчавшего над ней сука, и в мгновенье ока тело злополучной птицы обвило нечто вроде силка, сплетенного из травы; громко негодующую сову отшвырнуло в сторону Молодого пруда. Раздались всплески, бульканье, смех жестокого шутника, и я заспешил прочь. Тут что-то попало мне в голову; я замер и уставился на берег пруда, покрытого частой рябью; злющая и встрепанная сова кое-как выползла из воды, подобралась к моим ногам, отряхнулась и затем несколько минут кряду хлопала крыльями и свистела, но ничего достойного внимания при этом не изрекла.

Наконец, бросив на меня свирепый взгляд, она произнесла следующее — причем в ее голосе было столько едва сдерживаемой ярости, что я поспешил отступить на пару шагов:

— Слышал? Теперь будут извиняться, что перепутали меня с уткой. Уф! Сколько можно доводить окружающих до белого каления и переворачивать все вверх дном на несколько миль вокруг!

Она была настолько возбуждена, что принялась вытягивать клювом из земли большой пучок травы, которым вот досада! — тут же и поперхнулась; сова зашлась таким кашлем, что я не на шутку испугался: казалось, ее сейчас разорвет на мелкие кусочки. Но ей удалось справиться с приступом удушья; она уселась, хлопая глазами и тяжело дыша, но при этом осталась целой и невредимой.

Я решил, что надо как-то выразить ей свое сочувствие; однако не стал с этим спешить, так как почувствовал, что при том настроении, которое было у птицы, все, что я скажу из лучших побуждений, она воспримет как неприкрытое оскорбление. Поэтому мы, не говоря ни слова, продолжали смотреть друг на друга; неловкая пауза длилась целую минуту, но затем картина изменилась. Сначала раздался негромкий звон каретных часов, затем более звучный бой часов в прямоугольном дворе замка, затем на Лаптонской башне, а после этого, судя по всему, на Сторожевой башне.

— Что это? — вдруг хрипло спросила сова.

— Кажется, полночь, — ответил я и поспешил взглянуть на часы.

— Полночь? — завопила птица; судя по всему, она изрядно перепугалась. — А я вся мокрая, даже ярда пролететь не могу! Вот что: подними меня и посади на дерево. Да не копайся, иначе полезу по твоим ногам. Быстрее, давай!

Я послушался.

— На какое дерево вас посадить?

— На какое? На мое, конечно! Вон туда!

Она кивнула в сторону Уолла.

— Ясно. Вы имеете в виду обугленное дерево? — уточнил я, пускаясь бегом в нужном направлении.

— Слушай, называй его, как хочешь. Там есть что-то вроде дверцы. Ну, живее! Они вот-вот повылезают.

— Кто? Что вообще происходит? — спросил я на бегу, держа в руках промокшее создание; я боялся споткнуться и упасть вместе с совой в высокую траву.

— Скоро сам увидишь, — ответила нахальная птица. — Сажай меня на дерево, а дальше я без тебя разберусь.

Думаю, она знала, что говорит, так как проворно вскарабкалась по стволу, расставив крылья, и даже спасибо не сказала, исчезая в дупле. Я огляделся по сторонам; не скажу, что мне было уютно. Часы на Сторожевой башне в третий и последний раз исполнили мотив песенки о Святом Дэвиде, которая завершалась коротким колокольным перезвоном; остальные колокола уже прозвонили все что могли, так что опять наступила тишина, и только звуки «неумолкающей плотины» нарушали ее — впрочем, нет: подчеркивали.

Чего боялась сова, торопясь спрятаться в свое убежище? Видимо, того, что сейчас переживал я. В любой момент мог появиться кто угодно, и я всяко не успел бы пробежать через луг; так что мне лучше было не выдавать своего присутствия и спрятаться в тени дерева. Так я и сделал.

Это случилось несколько лет назад,накануне наступления лета. Я по-прежнему выхожу иногда по ночам на Сказочные луга, но не позже полуночи. Мне не нравится полуночная публика например, те, кто участвует в феерии 4-го июня.^[89] Помните эти занятные физиономии? (Впрочем, в отличие от меня, вы их не видели). Эти мордашки принадлежат существам, которые беспорядочно порхают туда-сюда, то и дело хватают вас за локоть, когда вы этого меньше всего ожидаете, или заглядывают прямо в глаза, словно ищут кого-то — и этот «кто-то» может радоваться, что его не нашли. Откуда они берутся? Ну, одни, наверное, выныривают из воды, другие выползают из-под земли. Об этом можно судить по их виду. Но думаю, лучше их вообще не встречать, а уж прикасаться к ним — упаси боже.

Да, дневные обитатели Сказочных лугов определенно нравятся мне больше, чем те, кто появляется там после наступления тьмы.

Плачущий колодец

В 19… году в одном известном колледже учились два скаута; звали их Артур Уилкокс и Стэнли Джадкинс. Они были ровесниками, жили в одном доме, числились в одном соединении и, естественно, в одном отряде. Внешне они были настолько похожи, что это озадачивало, смущало и даже раздражало старших, которым приходилось иметь с ними дело. Но если бы вы знали, до чего разными были у них характеры!

Это ему, Артуру Уилкоксу, старший воспитатель сказал однажды, с улыбкой глядя, как мальчик входит в его кабинет:

— Знаешь, Уилкокс, если ты еще немного пробудешь в наших рядах, у нас иссякнет призовой фонд! Вот тебе «Жизнь и деяния епископа Кена»^[90] в роскошном переплете; прими мои искренние поздравления и передай их своим родителям.

Это его, Уилкокса, заметил провост,^[91] проходя по спортивному полю, и, на мгновенье задумавшись, сказал вице-провосту:

— У этого парнишки удивительные брови.

— Что верно, то верно, — согласился вице-провост. Это признак либо гениальности, либо отсутствия ума.

Уилкокс получил все возможные скаутские значки и награды. Значок лучшему повару, лучшему картографу, лучшему спасателю; значок тому, кто быстрее всех соберет разлетевшиеся газетные листы; значок тому, кто не хлопает дверью, выходя из класса, и много других. О значке спасателя я расскажу поподробнее, когда речь пойдет о Стэнли Джадкинсе.

Вы вряд ли удивитесь, узнав, что в честь Артура; Уилкокса мистер Хоуп Джонс специально дописал по куплету ко всем своим песням, а младший воспитатель залился слезами, вручая ему медаль «За хорошее поведение» в красивой пурпурной коробочке, ведь; за Уилкокса единодушно проголосовал весь третий класс. Я сказал — «единодушно»? Значит, ошибся. Нашелся тот, кто был против, Джадкинс mi.,^[92] он заявил, что у него есть веские основания для несогласия. Дело в том, что они с Джадкинсом ma жили в одной комнате. Вас, наверное, не удивит, что в то время Артур Уилкокс оказался первым и единственным учеником, который стал командиром как школьной, так и городской организации; нагрузка, связанная с деятельностью на обоих постах в дополнение к учебе, оказалась такой серьезной, что семейный врач потребовал от Уилкокса в течение шести месяцев соблюдать полный покой и отправиться в кругосветное путешествие.

Приятная задача — прокладывать дорогу головокружительным высотам, которых он нынче достиг; но хватит пока об Артуре Уилкоксе. Не будем терять времени и обратимся совсем к другой теме: к жизни Стэнли Джадкинса — Джадкинса

Стэнли Джадкинс, как и Артур Уилкокс, привлекал к себе внимание наставников; но совсем по другой причине. Это ему младший воспитатель говорил без тени улыбки на лице: «Ну что, Джадкинс, опять за старое? Давай, продолжай в том же духе, и скоро ты пожалеешь, что вообще переступил порог этого заведения. Так что выполняй приказы и радуйся, что нет других поручений!» Это он, Джадкинс, попал в поле зрения провоста, проходившего по спортивному полю; брошенный с довольно большой силой мяч внезапно угодил ректору прямо в лодыжку, и тут же совсем рядом кто-то крикнул: «Спасибо, отбили!»

— Лучше бы этот мальчик попал в самого себя! — проворчал провост, потирая ногу.

— Вот-вот, согласился вице-провост, — пусть только мне попадется, я ему устрою!

Стэнли Джадкинс не имел никаких скаутских значков, за исключением тех, которые стащил у членов других отрядов. Во время соревнования поваров его поймали, когда он пытался заложить петарды в полевую кухню соперников. На соревновании портных он умудрился так крепко сшить вместе двух мальчиков, что, когда они попытались встать, последствия оказались самыми разрушительными. Значка «За опрятность» он был лишен, потому что во время летних занятий, когда выдалась жара, его не смогли убедить, чтобы он не держал пальцы в чернильнице; он утверждал, что так ему прохладнее. На один поднятый им с земли клочок бумаги приходилось по крайне мере шесть брошенных банановых шкурок или апельсиновых корок. Старушки, едва завидев его, принимались со слезами на глазах просить, чтобы он не переносил их ведра с водой на другую сторону улицы. Они прекрасно знали, каким будет результат. Но наибольшее осуждение вызвало поведение Стэнли Джадкинса на соревнованиях по спасению жизни; здесь итог был самым показательным. Да будет вам известно, что для этого состязания из младшей группы выбирали скаута подходящей комплекции, напяливали на него все, что можно, связывали ему руки и ноги, бросали в воду в самом глубоком месте Кукушкиной заводи и засекали время, в течение которого действовал спасатель. Каждый раз, когда Стэнли Джадкинс участвовал в этом соревновании, в самый ответственный момент его охватывала такая сильная судорога, что он начинал кататься по земле с криками о помощи. Естественно, это отвлекало присутствующих от мальчика, находившегося с воде, и если бы не Артур Уилкокс, список погибших мог бы оказаться длинным. Вот почему младший воспитатель решил, что нужно занять жесткую позицию, и объявил, что эти состязания больше проводиться не будут. Напрасно мистер Бизли Робинсон объяснял ему, что в пяти соревнованиях пострадали всего четыре пацана. Младший воспитатель ответил, что ему меньше всего хотелось бы вмешиваться в работу скаутов; но трое из этих мальчиков были лучшими певцами его хора, поэтому они с доктором Леем считают, что неудобства от понесенных потерь перевешивают целесообразность состязания. Кроме того, переписка с родителями мальчиков стала слишком утомительной и неприятной: их не удовлетворило стандартное письмо, которое младший воспитатель отправил по почте, и многие папаши и мамаши уже посетили Итон, отняв у него массу ценного времени выражением своего недовольства. Так что соревнования по спасению утопающих ушли в прошлое.

Итак, Стэнли Джадкинс не пользовался доверием скаутов, у которых было немало поводов просить его покинуть ряды разведчиков. Эту линию активно отстаивал мистер Ламбарт; но в конце концов мнение более умеренных судей победило, и было решено дать Джадкинсу еще один шанс.

Именно при таких обстоятельствах мы застаем его во время летних каникул 19… года в лагере скаутов, в живописном районе W (или X) страны D (или Y).

Было замечательное утро, когда Стэнли Джадкинс и еще двое его друзей — все-таки у него были друзья лежали на вершине холма, греясь на солнышке. Стэнли лежал на животе, поддерживая ладонями подбородок, и смотрел вдаль.

— Интересно, что это там такое? — произнес он.

— Где? — спросил один из приятелей.

— Да вон там, смотри — какие-то заросли посреди луга.

— А-а… Понятия не имею.

— Зачем тебе это? — спросил другой парнишка.

— Не знаю, — ответил Стэнли, — просто красиво. Как это называется? Кто-нибудь взял карту? Тоже мне, скауты!

— Есть у нас карта, — сообщил запасливый Уилфред Пипсквик, — и место это отмечено. Но оно обведено красным кружком. Нам туда нельзя.

— Да кого это волнует? — отмахнулся Стэнли. — Только все равно на твоей дурацкой карте нет названия.

— Если тебе так надо узнать название, спроси у этого сморчка.

«Этим сморчком» был старик-пастух, который взобрался на холм и уселся неподалеку.

— Доброе утро, молодые люди, — сказал он, — Повезло вам сегодня с погодой, правда?

— Да, спасибо, — ответил Элджернон де Монморанси, страдавший врожденной вежливостью. — Вы не скажете, как называются те заросли? И что там находится?

— Конечно, скажу, — откликнулся пастух. — Это Плачущий колодец. Но вам там делать нечего.

— Там правда колодец? — поинтересовался Элджернон. — А кто им пользуется?

Пастух рассмеялся.

— Бог с вами, — сказал он, — К Плачущему колодцу не ходит ни человек, ни овца; сколько лет здесь живу, но такого не бывало ни разу.

— Значит, сегодня обычаю конец, — заявил Стэнли Джадкинс, — потому что сейчас я пойду и принесу воды для чая!

— Боже упаси, юноша! — испуганно воскликнул пастух. — Даже не говорите об этом! Неужели воспитатели не предупредили вас, что туда нельзя ходить? Они обязаны были это сделать.

— И сделали, — подтвердил Уилфред Пипсквик.

— Заткнись, дурак! — крикнул Стэнли Джадкинс. — Подумаешь! Там что, вода плохая? Подумаешь, вскипятим — и будет нормально.

— Не знаю, в воде ли дело, — сказал пастух. — Но могу сказать, что мой старый пес не пойдет на этот луг, и я не пойду, и никто другой, у кого в голове есть хоть чуточку мозгов.

— Нет у них ни одной мозги, — буркнул Стэнли Джадкинс; с вежливостью и грамматикой он был не в ладу, — Кто пострадал от того, что там побывал? — добавил он.

— Три женщины и один мужчина, — с серьезным видом сообщил пастух. — А теперь послушай меня. Я знаю эти края, а ты нет, и я тебе скажу больше: за последние десять лет ни одна овца не приходила пастись на этот луг, там не выдернули ни одного стебелька — а земля там хорошая. Видишь: все поросло ежевикой и сорной травой. Вот вы, молодой человек, обратился он к Уилфреду Пипсквику, вы носите очки, но и вам наверняка это тоже видно.

— Да, — согласился Уилфред, — но я также вижу тропинки. Значит, кто-то там иногда ходит.

— Тропинки! — повторил пастух. Ну, конечно! Четыре тропинки оставили три женщины и один мужчина.

— Женщины и мужчина? Как это понять? — спросил Стэнли, который впервые обернулся и посмотрел на пастуха (до сих пор он разговаривал, демонстрируя ему свою спину: это был очень невоспитанный мальчик).

— Что значит «как это понять»? Так и надо понимать: три женщины и мужчина.

— Кто они? — уточнил Элджернон, — И зачем туда ходят?

— Может, кто-нибудь и расскажет вам, кем они  — ответил пастух, — но они перешли в мир иной до того, как я здесь появился. Зачем они до сих пор туда наведываются это человеческому разумению недоступно: только слышал я, что, когда они были живы, добрым словом о них никто не отзывался.

— Да ну, бред какой-то! — зашептались Элджернон и Вилфред; Стэнли сидел с презрительно-угрюмым видом.

— Вы что, хотите сказать, что это мертвецы? Чушь собачья! Только дурак в это поверит. Интересно, их хоть кто-нибудь видел?

их видел, молодые люди! — сказал пастух. — Я видел их отсюда, с холма, причем стоял на этом самом месте; если бы мой старый пес умел говорить, он бы подтвердил, что тоже их видел. Было около четырех часов, день был совсем такой же, как сегодня. Я видел, как они один за другим вышли из кустов, постояли и медленно направились по тропинкам к центру, где находится колодец.

— На кого они были похожи? Скажите! — наперебой заныли Элджернон и Уилфред.

— Это были скелеты в лохмотьях, молодые люди; четыре белых скелета, покрытые лохмотьями. Они шли, и мне казалось, что я слышу бряцанье костей. Они двигались очень медленно, все время оглядываясь по сторонам.

— На что были похожи их лица? Вы их разглядели?

— Это нельзя назвать лицами, — сказал пастух, но кажется, у них были зубы.

— Боже! — воскликнул Уилфред. — А что было потом, когда они добрались до деревьев?

— Этого я вам не скажу, джентльмены, — ответил пастух. — Меня не тянуло здесь оставаться, но даже если бы я этого хотел, то мне все равно пришлось бы отправиться на поиски пса — он убежал! Раньше он никогда не бросал меня одного, но на этот раз умчался, а когда я его все-таки догнал, он был в таком состоянии, что не узнал меня и был готов вцепиться мне в горло. Но я продолжал его звать, и вскоре, вспомнив мой голос, он подполз ко мне, и глаза у него были, как у ребенка, который просит прощения. Не хотелось бы еще раз увидеть его таким — да и любую другую собаку тоже.

Тут прибежал пес, обнюхал мальчишек, задрал морду и уставился на хозяина, выражая полное согласие с тем, что он только что рассказал.

Некоторое время мальчики обдумывали услышанное; потом Уилфред спросил: «А почему это называется Плачущий колодец?»

— Если бы вы пришли сюда зимой, в сумерки, вы бы не спрашивали, — только и ответил пастух.

— Это все выдумки, — заявил Стэнли Джадкинс. — В следующий раз обязательно туда пойду: провалиться мне на месте, если я этого не сделаю!

— Значит, я вам не указ? — сказал пастух. И предупреждения командиров тоже? Знаете, молодой человек, зря вы меня не слушаете. Чего ради я стал бы плести небылицы? Какое мне дело до того, что кто-то отправится на этот луг? Но я бы не хотел, чтобы такой славный парнишка сгинул в расцвете лет.

— А я думаю, у вас свой интерес, отозвался Стэнли, — Небось, прячете там перегонный аппарат или еще что-нибудь — вот никого и не подпускаете. Ерунда все это. Пошли, ребята.

И они ушли. Двое приятелей Стэнли сказали «до свидания» и «спасибо», но сам он не произнес ни слова. Пастух пожал плечами и остался стоять на месте, с грустью глядя им вслед.

По пути в лагерь завязался отчаянный спор по поводу услышанного; Стэнли было сказано прямо, каким дураком он будет, если отправится к Плачущему колодцу.

В тот вечер, сделав несколько объявлений, мистер Бизли Робинсон спросил, у всех ли на картах есть место, отмеченное красным кружком.

— Обратите внимание, — предупредил он, — туда заходить запрещено.

— Почему, сэр? — раздалось несколько голосов, и среди них недовольный голос Стэнли Джадкинса.

— Потому что запрещено, ответил мистер Бизли Робинсон, — и если вам этого мало, пеняйте на себя. Он повернулся к мистеру Ламбарту, о чем-то с ним пошептался, а потом объявил: — Я вам так скажу: нас просили запретить скаутам появляться на лугу. Мы благодарны местным жителям за то, что они разрешили устроить здесь лагерь, поэтому надо выполнить их просьбу хотя бы из уважения — уверен, вы с этим согласитесь.

«Да, сэр!» — ответили все, за исключением Стэнли Джадкинса, который пробормотал: «Из уважения — как же!»

На следующий день ранним вечером можно было услышать следующий диалог:

— Уилкокс, твоя палатка в сборе?

— Нет, сэр, не хватает Джадкинса!

— С этим мальчишкой вечно одни неприятности! Как ты думаешь, где он может быть?

— Не представляю, сэр.

— Кто-нибудь знает?

— Сэр, боюсь, он мог пойти к Плачущему колодцу.

— Кто это сказал? Пипсквик? Что еще за Плачущий колодец?

— Сэр, это место на лугу… в общем, заросли на том диком лугу…

— Ты хочешь сказать, что это место, обведенное кружком? Боже милостивый! Почему ты думаешь, что он пошел именно туда?

— Вчера он очень хотел выяснить, что там такое, и мы познакомились с пастухом, который много всего рассказал и посоветовал туда не соваться; но Джадкинс ему не поверил и заявил, что все равно пойдет.

— Вот негодяй! — возмутился мистер Хоуп Джонс, — Он что-нибудь взял с собой?

— Да, кажется, веревку и бидон. Мы говорили ему, что только ненормальный туда пойдет.

— Паршивец! Что это взбрело ему в голову! Так, вы трое пойдете со мной его искать. Неужели так трудно понять простейший приказ? Что говорил этот человек? Да не стойте, расскажете по пути.

Они двинулись в путь. Элджернон и Уилфред стали наперебой рассказывать все, что знали; лица слушателей становились все более озабоченными. Наконец, они добрались до той самой вершины, откуда открывался вид на луг, о котором рассказывал накануне пастух. Обзор был отличный; колодец хорошо просматривался в зарослях изогнутых сучковатых сосен, как и четыре тропинки, петлявшие среди густой колючей поросли.

День был чудесный и жаркий. Небо напоминало лист металла. Ни дуновения ветерка. Добравшись до вершины, все попадали от усталости в горячую траву.

— Пока что его не видно, — сказал мистер Хоуп Джонс, — надо немного подождать. Вы устали, я тоже. — И через миг воскликнул: — Смотрите, кажется, кусты шевельнулись.

— Точно, — подтвердил Уилкокс, я тоже видел. Смотрите… Нет, это не он. И все-таки там кто-то есть — вон, голова высовывается, видите? Кажется, да, но я не уверен.

Снова тишина. И вдруг:

— Это он, точно, — сказал Уилкокс, — лезет через ограждение с той стороны. Видите? С какой-то блестящей штукой. Это бидон ты о нем говорил.

— Да, он направляется прямо к деревьям, — подхватил Уилфред.

— В этот момент Элджернон, который внимательно вглядывался в заросли, вдруг закричал:

— Что это — там, на тропинке? Нет, на всех четырех! Там была женщина. Уберите ее! Остановите!

Он покатился по земле, цепляясь за траву и пытаясь спрятать в ней лицо.

— Хватит! — крикнул мистер Хоуп Джонс, но без толку. — Слушайте внимательно, продолжал он, — мне придется спуститься. Уилфред, ты останешься здесь и будешь следить за мальчишкой. А ты, Уилкокс, срочно беги в лагерь и приведи помощь.

Они бросились в разные стороны. Уилфред остался с Элджерноном, постарался его успокоить, как мог, но ему самому было не легче. Время от времени он бросал взгляд с холма вниз, на луг. Он увидел мистера Хоупа Джонса, который быстрыми шагами приближался к цели; вдруг, к его великому удивлению, Джонс остановился, посмотрел наверх, огляделся по сторонам и решительно повернул в сторону! В чем дело? Мальчишка увидел на лугу ужасное существо в черных лохмотьях, под которыми мелькало что-то белое; голова на длинной тонкой шее была наполовину скрыта под бесформенной панамой. Существо делало пассы руками в направлении приближавшегося спасателя; воздух между двумя фигурками, казалось, дрожал и мерцал; такого Уилфред еще никогда не видел; он смотрел вниз и чувствовал, что непонятное дрожание и путаница начинаются у него в мозгу; нетрудно было представить, что творилось с тем, кто находился ближе к опасности. Уилфред взглянул туда, где бодрой скаутской походкой шагал к зарослям Стэнли Джадкинс; разумеется, шел он осторожно, чтобы не наступить на сухую ветку и не попасть в лапы ежевики. Он ничего не замечал, но явно подозревал, что где-то таится опасность, поэтому старался не шуметь. Уилфреду было видно и это, и многое другое. Внезапно сердце у него замерло от страха: он заметил, что среди деревьев кто-то притаился и ждет; еще одно существо такое же ужасное и черное приближалось по тропинке с другой стороны луга, озираясь, в точности как описывал пастух. В довершение всего он увидел четвертое чудище — это явно был мужчина; он вырос из кустов в нескольких ярдах за спиной у бедного Стэнли и неуклюже заковылял по тропинке. Путь несчастной жертве был отрезан со всех сторон.

Уилфред чуть с ума не сошел. Он бросился к Элджернону и стал его трясти.

— Вставай, кричал он, — Давай, кричи! Ори громче. Черт, если бы у нас был свисток!

Элджернон тут же сообразил, что к чему.

— Вот свисток, — сказал он. — Наверное, Уилкокс выронил.

Один из мальчиков засвистел, другой начал кричать. Звуки разнеслись в неподвижном воздухе. Стэнли услышал, остановился, оглянулся; с холма летел пронзительный, душераздирающий вопль мальчишки старались вовсю. Но было слишком поздно. Скрюченный урод, который догонял Стэнли, прыгнул на него и крепко схватил. Чудовище, делавшее пассы, снова замахало руками — на этот раз оно ликовало. Тварь, прятавшаяся за деревьями, рванула вперед, вытягивая руки, чтобы сцапать того, кто шел ей навстречу. Еще одна фурия, находившаяся дальше всех, бросилась к цели, радостно качая башкой. Застыв от ужаса и едва дыша, мальчики наблюдали за жестокой борьбой между монстром и его жертвой. Стэнли бил его бидоном — это было его единственное оружие. Рваная черная шляпа свалилась с головы существа, обнажив белый череп с темными пятнами — должно быть, клочьями волос. Одна из женщин подбежала к дерущимся и стала тянуть за веревку, обмотанную вокруг шеи Стэнли. Вдвоем они в момент с ним справились: жуткие крики прекратились, и все трое исчезли за чертой еловых зарослей.

На мгновение мальчишкам показалось, что все еще можно исправить. Быстро удалявшийся мистер Хоуп Джонс внезапно остановился, повернулся, протер глаза и побежал к лугу. И это не все: оглянувшись, ребята заметили не только обитателей лагеря, спускавшихся с соседнего холма, но и бегом взбиравшегося к ним на вершину пастуха. Они начали подавать знаки, кричать, пробежали несколько ярдов навстречу старику, затем бросились назад. Пастух прибавил шагу.

Мальчики снова посмотрели в сторону луга. Там было пусто. Разве что… между деревьями что-то виднелось. Заросли были окутаны легким туманом — откуда он взялся? Мистер Хоуп Джонс перелез через ограждение и продирался сквозь кусты.

Пастух встал в нескольких шагах от мальчиков, переводя дух. Они подбежали и стали трясти его за руки.

— Его утащили! В чащу! — твердили они без конца.

— Как? Он все-таки пошел туда после того, что я вчера рассказал? Глупец! Вот глупец!

Он хотел добавить что-то еще, но его перебили другие голоса. Прибыли спасатели из лагеря. Несколько коротких реплик, и все опрометью бросились с холма.

Оказавшись внизу, скауты сразу же встретили мистера Хоупа Джонса. Он шел, перекинув через плечо тело Стэнли Джадкинса. Джонс снял его с ветки, на которой мальчик висел, раскачиваясь туда-сюда. Тело было совершенно бескровным.

На следующий день мистер Хоуп Джонс отправился на то же место, прихватив топор и выразив намерение начисто вырубить заросли и сжечь все кусты на лугу. Когда он вернулся, топорище было сломано, а на ноге виднелась уродливая рана. Ему не удалось разжечь огонь, и он не сумел срубить ни одного дерева.

Я слышал, что теперь обитателями Плачущего колодца называют трех женщин, одного мужчину и мальчика.

Потрясение, пережитое Элджерноном де Монморанси и Уилфредом Пипсквиком, было страшным. Оба они немедленно покинули лагерь; ясно, что событие повергло в мрачное настроение — пусть даже ненадолго — всех, кто остался. Одним из первых, кто обрел душевное равновесие, оказался Джадкинс mi.

Такова, господа, история Стэнли Джадкинса, а также часть истории Артура Уилкокса. Полагаю, никто раньше об этом не рассказывал. Если вы захотите поискать здесь мораль, то мне она представляется очевидной; ну, а если вы ее не видите, то я не знаю, чем вам помочь.

Рассказы, которые я пробовал написать

Я не слишком опытен и недостаточно терпелив для того, чтобы писать рассказы я имею в виду исключительно рассказы о призраках, поскольку других никогда писать не пробовал, и порой мне приятно поразмыслить о тех сюжетах, которые время от времени приходили в голову, но так и не материализовались. Они не осуществились до конца, хотя некоторые из этих рассказов я действительно написал и они до сих пор валяются где-то в ящике. И, цитируя одно из наиболее известных высказываний сэра Вальтера Скотта, «взглянуть (на них) вновь я не осмеливаюсь». Они были не слишком хороши. В них были идеи, которые не желали расцветать на почве, приготовленной мной; однако, возможно, облеченные в иную повествовательную форму, они сумеют дойти до печати. Позвольте пересказать эти сюжеты для тех, кому они придутся по вкусу (и кто сумеет их усовершенствовать).

Была у меня история о человеке, который ехал поездом во Францию. Напротив него сидела типичная француженка средних лет с непременными усами и чрезвычайно строгим выражением лица. Читать нашему путешественнику было нечего, кроме устаревшего романа под названием « который он купил из-за переплета. Устав смотреть в окно и разглядывать он начал вяло листать страницы и остановился на беседе двух персонажей. Они обсуждали свою знакомую, женщину, жившую в большом доме в Марсильи-ле-Хейер. За описанием дома последовал рассказ — и тут мы подходим к завязке о таинственном исчезновении мужа этой женщины. Ее называли по имени, и наш читатель не мог отделаться от мысли, что имя это ему откуда-то известно. Тут поезд остановился на какой-то маленькой станции, и путешественник от толчка проснулся — в руках у него была открытая книга, женщина, сидевшая напротив, вышла, а на ярлыке ее саквояжа было то самое имя, которое он, как ему казалось, прочел в книге. Он поехал дальше в Труа и там — в обеденное время — выбрал одну из экскурсий — да, именно в Марсильи-ле-Хейер. Отель на главной площади окнами выходил на претенциозный дом с тремя фронтонами. Из дома вышла хорошо одетая женщина, Беседа с официантом. Да, эта леди вдова; по крайней мере, так считается. В любом случае, никто не знает, что стало с ее мужем… Тут, я думаю, мы прервемся. Разумеется, в романе, который якобы читал путешественник, этой беседы не было.

Еще был у меня довольно длинный рассказ о двух студентах, решивших провести Рождество в загородном доме, который принадлежал одному из студентов. В доме жил его дядя, являвшийся прямым наследником сего владельца. Вместе с дядей проживал также благообразный и образованный католический священник, кое-как смирившийся с появлением двух молодых людей. Долгие прогулки с дядей по вечерам после обеда. Непонятные звуки, когда они проходят по аллее. Странные бесформенные следы на снегу вокруг дома, которые они обнаруживают утром. Упорные попытки заставить уехать второго студента и выманить домовладельца из дому после наступления темноты. И наконец, поражение и смерть священника, в которого, оставив предыдущую жертву, вселяется злой дух.

Была также история о двух студентах Королевского колледжа в Кембридже семнадцатого века (которых, кстати, выгнали оттуда за увлечение магией) и об их ночной поездке к ведьме в Фенстэнтон. Повернув к Лолворту по Хангингдонской дороге, они встречают компанию под предводительством весьма неприятной личности, которую они, как им кажется, откуда-то знают. А прибыв в Фенстэнтон, студенты узнают о смерти ведьмы, а тот, кого они видели по дороге, восседает на ее свежей могиле.

Кроме того, было несколько рассказов, которые продвинулись, так сказать, до стадии частичного написания. Сюжеты других время от времени лишь мелькали у меня в голове, но никогда не обретали законченной формы. Например, история о человеке (у него и в самом деле было что-то с головой), который занимался делами у себя в кабинете, услышал легкий шум, испуганно обернулся и увидел мертвое лицо, глядевшее на него меж оконных портьер: совершенно мертвое лицо, но с живыми глазами. Человек бросился к портьерам и раздвинул их в стороны. На пол шлепнулась картонная маска. Однако больше там никого не было, а глазницы маски были пусты. Что бы могло из этого выйти?

Поздно вечером в сумерках вы поспешно идете домой, предвкушая теплую комнату и яркий огонь в камине, но тут что-то касается вашего плеча; вздрогнув, вы оборачиваетесь —  и чье лицо или чья безликость оказывается перед вами?

Или, скажем, мистер Порок решил сделать крошево из мистера Добродетель и, забравшись в придорожные заросли, изготовился к стрельбе. Как же получилось, что мистер Добродетель и его случайный приятель, проходя по дороге, обнаруживают, что мистер Порок валяется прямо на ней? Он сообщить, что его поджидали и даже заманили в эти заросли, и предостерегает приятелей, чтобы они туда не совались. Здесь есть немало возможностей, но мне не удалось правильно выстроить декорации.

Немало перспектив таит в себе и рождественское печенье, если его возьмут люди, которым как нельзя лучше подойдут изречения, найденные в каждой из печенюшек. Не исключено, что собравшиеся поспешно разойдутся по домам, сославшись на недомогание, но вполне вероятно, что послужит им куда более благовидным предлогом.

В скобках заметим, что средством возмездия или злого умысла, если возмездие не предполагается, — можно сделать великое множество самых обычных предметов. Всегда будьте осторожны с пакетом, который вы подобрали в вагоне или экипаже — особенно если в нем окажутся волосы или обрезки ногтей. Ни в коем случае не приносите его домой. Такие вещи притянут что-нибудь еще… (Многие современные авторы считают, что многоточия прекрасно заменяют добротные строки. И ставить их совсем несложно. Давайте и мы добавим…)

В понедельник поздним вечером в мой кабинет прискакала жаба, и хотя никаких дальнейших событий с ее появлением связано не было, я все же почувствовал, что не слишком разумно и дальше развивать темы, которые могут стать поводом для прихода более страшных посетителей. Сказано уже достаточно.

Примечания

1

Angelus — утренняя и вечерняя католическая молитва.

(обратно)

2

Плантен Кристоф (1514–1589) — нидерландский издатель и типограф.

(обратно)

3

Антифонер (греч.) — сборник песнопений.

(обратно)

4

Минорит — францисканец, член монашеского ордена Св. Франциска.

(обратно)

5

Диспут Соломона с демоном ночи.

Рисунок каноника Альберика де Молеона.

Господи, к помощи спешной Твоей взываю.

Святой Бертран, обращающий в бегство дьяволов, молись за меня, несчастнейшего.

Впервые я узрел сие ночью 12 декаря 1694 г. и скоро же узрю в последний раз.

Я грешил, страдал и мне предстоит пострадать еще.

29 декабря 1701 г.

(обратно)

6

Анна Стюарт (1665–1714) — английская королева с 1702 г.

(обратно)

7

Симон Маг (Волхв), самарийский чародей, снискавший волхованием славу. Был разоблачен апостолом Петром («Деяния апостолов» 8, 9–24).

(обратно)

8

«Clementine…» — «Узнавания Клемента Римского или псевдо-Клементины» (англ.). Симон Волхв — один из героев этого христианского романа.

(обратно)

9

«Трижды величайший» (лат.), с этим образом связывались оккультные науки и т. н. герметические (тайные, достойные только посвященным) сочинения.

(обратно)

10

плоти ничтожной (лат.).

(обратно)

11

Меццотинто — старый ручной способ печати изображений на металлических пластинах.

(обратно)

12

Последняя надежда рода (лат.).

(обратно)

13

Полиен, математик, друг и последователь Эпикура.

(обратно)

14

Библейские пророчества (лат.).

(обратно)

15

Повод к войне (лат.). Здесь: повод для спора.

(обратно)

16

«Удольфские Тайны» — роман Анны Радклифф (1794), главная героиня — Эмилия Сент-Обер.

(обратно)

17

«Хвали, душа моя, Господа» (Псалтырь, Пс.145)

(обратно)

18

«Шведская старина и современность» (лат.).

(обратно)

19

«Ссора философов» (лат.).

(обратно)

20

«Книга Черного Паломничества» (лат.).

(обратно)

21

Элль — историческая мера длины около 113 см

(обратно)

22

Пикинеры — в 16 18 вв. пехота, вооруженная пиками.

(обратно)

23

Из стих. Р. Бернса «Песня» (пер. С. Я. Маршака).

(обратно)

24

Онтология — раздел философии, учение о бытии.

(обратно)

25

Приглушенным голосом (итал.).

(обратно)

26

Мистер Роджерс ошибся, см.: «Домби и сын» гл. 12 (Примеч. авт.).

(обратно)

27

Здесь: старый вояка (лат.).

(обратно)

28

Дикой природы (лат.).

(обратно)

29

Верь опытному (лат.).

(обратно)

30

Отчет премонстратензианского Стэйнфилдского аббатства в Эйффеле с жизнеописаниями аббатов, опубликованный в Кельне в 1712 г. местным жителем Христианом Альбертом Эрхардом.

(обратно)

31

Имеется в виду Реформация, под идейным знаменем которой проходили Крестьянская война в Германии (1524–1526), Нидерландская и Английская революции.

(обратно)

32

Иов Патриарх, Иоанн Евангелист, Захария Пророк (лат.).

(обратно)

33

Vulgate — перевод Библии на латынь, выполненный Иеронимом Блаженным (ок. 347–420). Первой Библией в Британии был именно латинский перевод Иеронима.

(обратно)

34

«Есть место, где спрятано золото» (вместо «отлито») (лат.).

(обратно)

35

«На свиных одеяниях начертано то, что неведомо никому» (вместо «на их одеяниях») (лат.).

(обратно)

36

«На одном камне семь глаз» (лат.).

(обратно)

37

Отчет (лат.).

(обратно)

38

«De Augmentis Scientiarium» — «О росте научном» (лат.).

(обратно)

39

«Десять тысяч золотых монет заложены в колодец в…» (лат.).

(обратно)

40

Аншпуг — деревянный или металлический рычаг для подъема тяжестей.

(обратно)

41

Храни доверенное (лат.).

(обратно)

42

Не нарушай покой (лат.).

(обратно)

43

Талмуд. Трактат Миддуфа с комм. Р. Нахманидеса. (лат.).

(обратно)

44

Бьюик Томас (1753–1828) — гравер, изобретатель торцевой гравюры на дереве.

(обратно)

45

Пребенда — доходы и имущество, предоставляемые католическому духовенству за исполнение должностных обязанностей

(обратно)

46

Валерий Флакк (умер около 90 г.) — римский писатель, переработал «Аргонавтику» Аиполония Родосского.

(обратно)

47

Джордж Гилберт Скотт (1811–1878) — архитектор и реставратор соборов, применял готические формы к постройкам современного типа.

(обратно)

48

Трифорий (позднелатинское triforium) — 3-частный арочный проем с 3-лопастным завершением.

(обратно)

49

Вильгельм III Оранский (1650–1702) — английский король с 1689 г.

(обратно)

50

Ныне утраченное (лат.).

(обратно)

51

Рода мышиного (лат.).

(обратно)

52

«Славься» (лат.) — первое слово церковного песнопения

(обратно)

53

«О тоске но умершим» (лат.).

(обратно)

54

Бейлиф — помощник королевского офицера (шерифа), осуществлявшего контроль над графством.

(обратно)

55

Гендель Георг Фридрих (1685–1759) — немецкий композитор и органист, автор множества опер по библейским сюжетам.

(обратно)

56

«Тайна эта принадлежит мне и детям дома моего» (лат.).

(обратно)

57

Каталог с комментариями или систематический каталог (фр.).

(обратно)

58

Что много говорить? (лат.).

(обратно)

59

Князь тьмы (лат.)

(обратно)

60

Тень смерти (лат.)

(обратно)

61

Долина сыновей Энномовых (лат.), или Геенна, — символическое обозначение конечной погибели грешников (Иеремия 7,31.)

(обратно)

62

Созвездие Змееносца (лат.).

(обратно)

63

Кореи левит, восставший против Моисея и Аарона (Числа, гл. 16).

(обратно)

64

Маг Остан. (лат.).

(обратно)

65

Здесь: в натуральном виде (лат.).

(обратно)

66

Вход в царство смерти (лат.).

(обратно)

67

Пребенда — доходы и имущество, предоставляемые католическому духовенству за исполнение должностных обязанностей.

(обратно)

68

Анна Сьюард (1747 1809) прозвана «Лебедем Личфилда», дочь каноника, состояла в переписке со многими знаменитыми поэтами и учеными своего времени. Ее стихи В. Скоп опубликовал в 1810 г.

(обратно)

69

Мисс Бейтс героиня романа Джейн Остен «Эмма» (1815), изрядная любительница посудачить о разных пустяках.

(обратно)

70

Здесь: спросить, кому это нужно (.шт.).

(обратно)

71

Тайна Эдвина Друда (1870) — последний (неоконченный) роман Чарльза Диккенса с детективным сюжетом.

(обратно)

72

Дословно (лат.).

(обратно)

73

Декан ранг следующего но старшинству после епископа духовного лица в католической и англиканской церкви. Настоятель собора; старший священник.

(обратно)

74

Трифориум — Аркада во 2-м ярусе центрального нефа романских и готических базилик, состоящая из ряда трифориев. Служит для облегчения стены, имеет декоративное значение. Узкая галерея за аркадой или парапетом над сводами и под скатом крыши боковых нефов, а иногда в обходе хора готического храма.

(обратно)

75

«Приди» 95-й псалом («Придите, воспоем Господу…»). Как правило, им открывается заутреня в католических и англиканских церквях.

(обратно)

76

Здесь покоится Ламия. (лат.). Ламия — в греческой мифологии чудовище, дочь Посейдона, похищавшая и пожиравшая детей. Так как Гера лишила ее сна, Ламия бродит по ночам. Зевс даровал ей возможность вынимать свои глаза, чтобы она могла заснуть. В Европе Ламия ассоциировалась с ночным кошмаром Марой.

(обратно)

77

Начеку (фр.).

(обратно)

78

Имеется в виду труба, возвещающая наступление Страшного суда.

(обратно)

79

Под таким псевдонимом в 1836 г. Чарльз Диккенс выпустил свой первый сборник Sketches by «Boz» («Очерки „Боза“»).

(обратно)

80

Панч и Джуди — персонажи популярных кукольных представлений.

(обратно)

81

Тоби еще один персонаж этих представлений.

(обратно)

82

Генри Фузели (1741 - 1825) художник швейцарского происхождения, чьи работы в свое время казались крайне экзотичными, оригинальными и чувственными.

(обратно)

83

Гораций (или Хорэс) Уолпол (1717 1797) английский писатель, один из родоначальников так называемого «готического» романа. Самый известный его роман «Замок Отранто» вышел в 1765 г.

(обратно)

84

Витрувий — Марк Витрувий Поллио, римский прозаик, инженер и архитектор эпохи императора Августа (конец 1 века до н. э. начало 1 века н. э.).

(обратно)

85

Меня упрекнут и, возможно не без оснований, что это вариант моего раннего рассказа «Гравюра». Я же надеюсь, что мне удалось исполнить известный мотив на новый лад. (Примеч. авт.)

(обратно)

86

Благодаря изысканиям сэра Джона Фокса, о которых он пишет в своей книге «Процесс леди Айви» (Оксфорд, 1929) мы теперь знаем, что моя героиня скончалась в своей постели в 1695 году, счастливо избежав — Господь знает как наказания за фальсификацию, в которой, несомненно, была виновна.(Примеч. авт.).

(обратно)

87

«Большие надежды» роман Ч. Диккенса (1861).

(обратно)

88

Название рассказа — цитата из «Зимней сказки» Шекспира. В переводе В. Левика немного иначе: «Жил бедный человек вблизи кладбища…» Далее упоминаются персонажи: Мамилий — юный принц сицилийский; Гермиона — королева, жена Леонта, короля Сицилии.

(обратно)

89

4 июня день рождения царствующего короля Георга III (1738 — 1820).

(обратно)

90

Имеется в виду Томас Кен (1637–1711), епископ англиканской церкви, королевский капеллан английской армии при Карле и один из семи епископов, которые в 1688 г. выступили против «Декларации религиозной терпимости» Якова И, которая должна была способствовать распространению римского католицизма.

(обратно)

91

Провост ректор в некоторых английских университетских колледжах.

(обратно)

92

Mi — видимо, младший от minor; ma — видимо, — старший от major.

(обратно)

Оглавление

Альбом каноника Альберика

Похищенные сердца

Гравюра

Ясень

Номер 13

Граф Магнус

«Ты свистни — тебя не заставлю я ждать...»[23]

Сокровище аббата Томаса

Школьная история

Розарий

Трактат Миддуфа

Вредоносные руны

Алтарь Барчестерского собора

Участь Мартина

Мистер Хамфриз и его наследствоа

Дом причта в Уитминстере

Дневник мистера Пойнтера

Случай в кафедральном соборе

История исчезновения и появления

Два доктора

Драма в кукольном домике (Когда часы бьют полночь...)

Соседская межа

Вид с холма

В назидание любопытным

Вечерняя забава

Жил себе человек возле кладбища[88]

Крысы

В полночь на сказочных лугах

Плачущий колодец

Рассказы, которые я пробовал написать

*** Примечания ***