Красный [Тиффани Райз] (fb2) читать онлайн

- Красный (пер. Шайла Блэк | Робертс | Синклер | Райз | Ромиг Группа) 755 Кб, 192с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Тиффани Райз

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Тиффани Райз "Красный" Серия: вне серии


Автор: Тиффани Райз

Название на русском: Красный

Серия: вне серии

Перевод: Skalapenda

Сверка: helenaposad

Бета-коррект: Amelie_Holman

Редактор: Amelie_Holman

Оформление: Skalapenda


Глава 1

Охота на лисиц


Ее всегда называли «Красной Галереей», даже до того, как она была красной.

Первоначально она называлась «Галереей Реда» (прим. Red - красный), потому что человек по имени Ред владел этим местом, и ни по какой другой причине. Но мать Моны рассказывала, что имя появилось в 1920-х годов, когда «Ред» был подпольным баром. По ее словам, во время кровавых бандитских перестрелок погибло так много людей, что это место прозвали Маленькая красная обстрелянная галерея. Конечно, все это было неправдой, но мать Моны была из тех женщин, которые ценили красоту выше правды. Она любила «Красную галерею» и считала, что та заслуживает самой лучшей истории происхождения. Сама Мона никогда не распространяла эту выдумку, но и не отрицала ее. Она также держала кирпич выкрашенным в малиновый цвет, а ее собственные каштановые волосы - в яблочно-красный.

Именно этого хотела бы ее мать.

Ее мать так любила «Красную галерею», что последними словами, обращенными к Моне, были: "Сделай все, что потребуется, но спаси галерею." И только по этой причине Мона сидела в «Красной галерее» за столом после закрытия, снова и снова складывая цифры в надежде найди где-нибудь потерянный ноль, ноль, который превратит активы в пятьдесят тысяч долларов в пятьсот тысяч. Она ограбила Питера, чтобы заплатить Полу, и теперь Питер стоял у двери и колотил в нее. Не осталось ни единого человека, кого можно было бы ограбить, чтобы заплатить ему.

Если только она не продаст галерею.

Почему ее мать так любила это место, Мона, возможно, никогда не узнает. О, Мона любила «Красную», их маленькую галерею на Савой-стрит. Ей нравилась выкрашенная в красный цвет витрина из кирпича и стекла, темные полы, красные бархатные шторы вдоль стен, которые заставляли цвета холстов играть выразительнее, словно воздушные шары. Ей нравился маленький кабинет рядом с главной галереей, который когда-то принадлежал ее матери, а теперь стал ее собственным. Ей нравилась кладовка в задней части дома, где хранились все картины и скульптуры, не выставленные в настоящее время, - вторая частная галерея. Чего она не любила, так это долги. Если бы смерть ее матери была скоропостижной, Мона могла бы спасти галерею. Мать болела в течение двух лет, ей становилось немного лучше, а затем немного хуже, лучше, хуже, шаг вперед, два назад. В конце концов, все, что она могла оставить Моне - галерею в наследство и огромный медицинский долг, который едва покрывала страховка.

И никому больше не было дела до искусства.

Она знала, что это неправда, но все попытки оживить галерею провалились. Все новые и новые художники привлекали толпы молодых претенциозных людей. Но в то время, как модная молодежь была счастлива пить бесплатное вино и есть бесплатные крекеры и сыр, они не покупали картины. Художники постарше наводнили рынки своими работами и продавали их за гроши, если вообще продавали. Она пыталась завлечь наследников недавно умершего художника, чтобы выставить у себя его коллекцию, но те выбрали большую галерею в центре города. Она их не винила. Возможно, она бы тоже не выбрала «Красную галерею».

Сегодня она отпустила последнего своего работника.

Кроме Ту-Ту, конечно же. Она никогда не отпустит Ту-Ту.

- Не переживай, - сказала она миниатюрному черному коту, свернувшемуся калачиком в углу ее кабинета на лежанке. - Если я продам галерею, ты не будешь бездомным. Ты можешь жить со мной.

Ту-Ту, сокращенное от Тулуз-Лотрек1, просто взглянул в ее сторону, моргая своими люминесцентными зелеными глазами, прежде чем вернуться к своей задаче, а именно облизывать правую лапу в течение следующих десяти минут. Ту-Ту был галерейным котом уже десять лет. Ее мать нашла истощенного черного котенка в переулке через две улицы отсюда и привезла его сюда, чтобы выходить. Он так и не стал большим, но его шерсть была блестящей и мягкой, глаза блестели, а мурлыканье было достаточно громким, чтобы разбудить мертвых. Ей не разрешалось держать в квартире домашних животных, но то, чего не знала хозяйка, не могло причинить ей вреда. Десять лет. Моне было пятнадцать, когда они нашли Ту-Ту. Десять лет. Десять лет назад галерея была звездой Савой-стрит, фавориткой художественного района. Но арендная плата была слишком высока, и галереи одна за другой закрывали свои двери или переезжали. Одна «Красная Галерея» осталась.

И теперь она тоже закроет свои двери.

Мона встала из-за стола и подошла к лежанке Ту-Ту. Она погладила его по голове, подбородку, прижала ладонь к боку, чтобы ощутить изумительное мурлыкание дизельного моторчика. Это ее успокоило. Она прошептала обещание Ту-Ту, что ему понравится в ее квартире. Что она не увольняет его, а продает галерею. Она попросила его передать ее матери - ее мать была уверена, что кошки могут общаться с мертвыми, - что Мона сделала все возможное, чтобы спасти «Красную Галерею». Ни один банк не даст ей денег взаймы. Кредитные карты достигли лимита. Банкротство было неминуемо. Искусство ради искусства - прекрасная идея в теории.

Но искусство не может платить по счетам.

Мона выпрямилась и расправила плечи. Настенные часы показывали почти полночь. Где-то в последний час она решилась продать помещение. Теперь, когда она признала, что у нее нет другого выбора, кроме как продать это место, ей стало легче. Числа не собирались волшебным образом умножаться, сколько бы она на них ни смотрела. С таким же успехом можно сдаться, пойти домой и лечь спать. Она закинула черную сумку на плечо, сняла с крючка красное пальто, перекинула его через руку, сунула ноги в черные туфли на каблуках и послала Ту-Ту воздушный поцелуй на ночь. Время закрываться. Время сдаваться. Только...

В галерее стоял мужчина.

Мона ахнула, прикрыв рот рукой. Казалось, он не услышал вздох. Он даже не повернулся, чтобы посмотреть на нее. Она с трудом сглотнула, ее сердце билось, как у Белого Кролика2. Он был высок, широкоплеч и одет в черный костюм-тройку. Одну руку он держал на бедре, другую - на подбородке. Хотя он был одет по-современному и выглядел лет на сорок, в нем было что-то такое, что выглядело... старым. Нет, не старым. Из старого мира, возможно. Да, так. Старый мир. Она не могла придумать другого способа описать его. Все дело было в волосах. Вот и все. Его волосы были собраны так, как их носил лорд в эпоху Регентства. Черные и взъерошенные, распутные, он напоминал ей лихие автопортреты Эжена Делакруа3. Темные глаза, черное сердце. Для Моны он выглядел как дьявол, вышедший флиртовать.

Но кто же эта дьявольская счастливица?

- Сэр? - Мона наконец набралась смелости, чтобы заговорить. - Галерея закрыта.

Сначала он молчал. Но наконец зашевелился. Он убрал руку с подбородка и подошел ближе к небольшой картине перед ним. Это был Джордж Морленд4, современник Джошуа Рейнольдса5. Ничего поразительного. Просто невдохновенная картина, изображающая людей в красных мундирах верхом на лошадях. Красивая картина, красивая и ненавязчивая. Мона представила, как пожилая пара присматривает что-то для украшения загородного дома, и картина бы его оживила. Но все, что та могла, это провисела четыре месяца на стене галерее и собирала пыль.

- Вещи не такие, какими кажутся.

Его акцент был английским. Она сразу же узнала эти гласные.

- Нет, - ответила она. - Полагаю, что нет.

- Слышал, ваша галерея закрывается, - сказал он. Правая рука снова потянулась к подбородку, левая - к бедру. Левая рука притягивала ее взгляд. Мужчина был подтянут, а отлично сшитый жилет подчеркивал его точеную талию и бедра. Ей трудно было не наслаждаться созерцанием его тела. Этот человек был произведением искусства.

- Закрыто, я сказала. Галерея закрыта. Уже почти полночь.

- Вы в красной6.

- Как и вы. Так называется галерея.

При этих словах он обернулся, посмотрел на нее, встретился с ней взглядом и улыбнулся. Она ощутила поток страха, пронизывающий ее тело, электрический и возбуждающий. Почему она сегодня не оделась лучше? На ней была простая твидовая юбка, простая черная блузка и простые черные балетки. Она больше походила на секретаршу, чем на владелицу галереи. Ах если бы, секретарши зарабатывали гораздо больше денег, чем она в эти дни.

- Вы в красной, - повторил он. - В долгах.

- Что вы слышали? - спросила она. Она знала, что местные застройщики могут быть агрессивными, когда дело касается элитной недвижимости в престижных местах. Может быть, кто-то послал этого человека, чтобы заставить ее оставить это место?

- Я слышал, что галерея в бедственном положении. Как жаль, - сказал он. - Это настоящая сокровищница.

- Это денежная яма, - ответила она.

Он выгнул бровь, глядя на нее. Сейчас он был еще больше похож на дьявола. Дерзкого дьявола. Несмотря на свой страх, ей нравилось на его смотреть. Он не казался опасным. Нет, он казался ужасно опасным. Но не жестоким. Вот в чем разница.

- Почему? - спросил он.

- Моя мать покупала картины, которые не смогла перепродать, - ответила Мона. - Она тратила огромные суммы денег на вечеринки в галерее, которые не приносили никакого дохода. А прошлой осенью она умерла от рака. Счета были чудовищными.

- Нет отца, чтобы помочь?

- Я не знаю, кто мой отец. Моя мать была богемной женщиной.

- И у вас нет денег?

- Отсутствие денег прямо сейчас было бы благословением, потому что в настоящее время у меня отрицательный баланс в пятьсот тысяч долларов, - ответила она. - Так что, если вы не собираетесь купить этого Морленда за пятьсот тысяч долларов, боюсь, мне придется попросить вас уйти. Галерея закрыта, но она не закрывается, пока нет. Если хотите вернуться, пожалуйста. Мы откроемся завтра в десять утра.

- Это не Морленд.

- Что?

- Я же говорил - вещи не те, какими кажутся. Существуют устройства, чтобы видеть сквозь краску? Или я ошибаюсь?

- Рентгеновские аппараты?

- Да, те самые. - Он с важным видом кивнул. - Вам стоит взять эту картину и пропустить через одно из таких устройств. Расскажете, что увидите.

- У меня здесь нет такого, - ответила она. - Но найду.

- Сделайте это. Я вернусь через неделю, - ответил он. - Я хочу, чтобы вы мне доверяли.

- Но почему?

- Потому что я хотел бы вам помочь. На самом деле, я бы очень хотел вам помочь. Но не смогу, если вы не будете мне доверять. И, конечно же, не смогу помочь, если вы продадите галерею. Так что сделайте, как я говорю.

- Делать, как вы говорите? - Она была ошарашена. Какая наглость.

- Вы не пожалеете, - ответил он. - Уверяю вас, Мона, вы ни о чем не пожалеете.

- Откуда вы знаете мое имя?

- Мона Лиза Сент-Джеймс. Вы владеете «Красной Галереей».

- Вы следили за мной?

- Только наблюдал, - ответил он.

- Вы меня пугаете.

- Ничего не могу поделать, - ответил он. - Хотя я приношу свои извинения. Я не причиню вам вреда. Надеюсь, вы поверите.

Ей хотелось верить.

- Было бы лучше, если бы вы рассказали мне, как проникли внутрь, и я вас не услышала. Двери были заперты.

- Ваша мать сделала запасной ключ. Она спрятала его в горшке с цветком снаружи.

- То, что матери не хватало здравого смысла, она восполняла стилем.

- Верно. У вас случайно нет книги с картинами Морленда?

- Думаю, есть.

- Принесите ее, пожалуйста.

- Принести? Я теперь собака?

Мужчина снова ухмыльнулся своей дьявольской улыбкой.

- Пожалуйста.

Как ни злилась Мона, она вернулась в свой кабинет, чтобы найти альбом. Он стоял где-то на полке вместе с сотнями других книг по искусству, которые ее мать собирала годами. Все они должны быть проданы коллекционеру, хотя мысль о расставании с ними разрывала ей сердце. После нескольких минут поисков, она нашла тонкий голубой каталог Морленда и вернулась в галерею.

Мужчина ушел.

На двери висел колокольчик, который звенел каждый раз, когда кто-то входил или выходил. Ее уши были натренированы слышать этот звонок независимо от того, была ли она в офисе, ванной или хранилище. Этот звонок означал, что пришел клиент, а клиент значит - деньги. Но колокольчик не звенел, и все же его не было ни там, ни где-либо в галерее. Вообще нигде.

Невероятно. И все же уверенность этого человека каким-то образом затронула ее. Не Морленд, сказал он. Ну, в этом альбоме были фотографии всех картин Морленда, когда-либо занесенных в каталог.

Она пролистала его страницу за страницей, ища изображение четырех мужчин в красных мундирах, и четырех гнедых лошадей. Вот. Это был Морленд. Красные мундиры. Гнедые лошади. Она изучила подпись художника в книге и обнаружила, что та совпадает с подписью художника на картине.

Мужчина в костюме ошибся.

И все же.

Мона слегка прикоснулась к подписи, витиеватая М, изогнутая Д. Она знала, что не должна была. Никогда не стоит прикасаться к картине голыми руками, но картина была настолько неинтересной и не вдохновляющей, и занимала ценное пространство стены, что она не ощутила никакого стыда, касаясь ее крошечного уголка кончиком пальца.

- Дерьмо. - М приклеилась к ее пальцу. Вот так запросто. Всего одно прикосновение - и краска осыпалась. Что ж, в этом была ее вина, и она возьмет ее на себя, когда владелец картины потребует объяснений причиненного ущерба. Ее можно было бы восстановить, но это означало больше времени и денег, которых у нее не было. Она уставилась на пустое место, где раньше была буква М, боясь увидеть еще больше повреждений. Но их она не увидела.

Она увидела Дж.

В Морленде не было никаких Дж. Но это без сомнения была Дж.

Прежде чем она смогла остановиться, она отковыряла еще один кусочек картины красным ногтем. Это было против всех правил. Безумие. Но она все равно это сделала. Она заметила блеск золота на дне коробки с фарфоровой посудой и разбила ее вдребезги, чтобы добраться до золота.

И вот оно.

Р после Дж.

Мона сняла картину со стены, вернулась в кабинет, включила свет и так медленно и осторожно, как только могла, начала снимать верхний слой краски с подписи под ней. Мать научила ее, как это делать, и одновременно предупредила, чтобы она никогда этого не делала. Но ее мать умерла, и Мона сделала это. А когда она закончила, то обнаружила не только буквы Дж. и Р. Она обнаружила Е, и вероятно Й.

Дж.

Дж. Рейнольдс.

Джошуа Рейнольдс?

Конечно, нет. Или да? Она должна узнать.

- Прости меня, мама, - выдохнула Мона, продолжая снимать краску.

Мать велела ей сделать все, чтобы спасти галерею. Именно это Мона и собиралась сделать.


Глава 2

Куртизанка


Неделя прошла как в тумане, когда о недавно обнаруженной картине Рейнольдса заговорил весь мир искусства. Мона часами разговаривала по телефону с репортерами из отдела культуры и искусства, которые ухватились за эту историю в бедной новостями неделю. Все они хотели знать, откуда она узнала, что под ничем не примечательной картиной Морленда спрятан Рейнольдс. Все, что она могла сказать им, это то, что один из посетителей галереи заметил что-то в картине. Изучив подпись, она заметила облупившуюся краску и за этим последовала догадка. Когда те захотели узнать имя посетителя, чтобы поговорить с ним, ей пришлось сказать правду - она не знала кто это был. Он вошел, что-то сказал о картине и ушел, прежде чем она успела узнать его имя. Новости привлекли посетителей в галерею. Она продала две картины по десять тысяч за каждую.

И все благодаря таинственному мужчине в костюме-тройке.

Она почти забыла, что он обещал вернуться через неделю. Но на седьмой вечер она вспомнила и долго сидела за своим столом после закрытия галереи. Занимаясь бумагами, она прислушивалась к колокольчику. Звонка она так и не услышала. Но в пять минут первого, Ту-Ту выскочил из корзины и побежал в галерею, словно он внезапно вспомнил, что опаздывал на очень важную встречу.

Мона встала из-за стола и как можно тише подошла к двери кабинета. Она приоткрыла ее еще на несколько дюймов и увидела мужчину в галерее, который держал Ту-Ту и гладил его по голове.

- Мона, у вас черный кот, - сказал он. Он был в том же костюме-тройке. - Как это уместно.

- Ту-Ту галерейный кот, - ответила она. Она осторожно подошла к мужчине и забрала Ту-Ту у него из рук. Она еще не была уверена, что доверяет ему, а ее кот был самым близким к семье существом. - Не много удачи, но он составляет мне компанию.

- Значит, коту можно позавидовать, - ответил мужчина.

- У вас есть имя?

- Простите. Я должен был представиться на прошлой неделе. Малкольм.

- Малкольм, - повторила она, смакуя языком произношение. - Фамилия?

- Не сейчас. Я был прав насчет картины?

- Вы же знаете, что да. Это было во всех новостях.

Он пожал плечами.

- Я очень мало обращаю внимания на новости. Полагаю, это Рейнольдс?

- Верно. Оценен в пять миллионов.

- И сколько же вы получите?

- Пятьдесят тысяч от владельца за обнаружение. Ваши, конечно же.

- Почему "конечно же"? - спросил он.

- Мне даже не нравился Морленд. Это было из его последних творений, после того как он перестал писать хорошие работы. Я выставила его на всеобщее обозрение только потому, что думала, что его можно продать за пару тысяч долларов. Это вы мне сказали, что под ней что-то есть.

- А что именно было под ней? Вы видели?

- Реставратор говорит, что похоже, это портрет Нелли О'Брайен. Они окрестили картину "Куртизанка". Рейнольдс даже подписал холст.

- Ах, мисс О'Брайен. Кажется, Рейнольдс писал ее несколько раз.

- На один раз больше, чем мы думали. Один искусствовед считает, что Морленд писал поверх во время долговых лет. Может, у него закончились холсты и больше он не мог себе позволить. Он написал картину за две тысячи долларов поверх картины за пять миллионов. Владелец решил оставить ее в семье, но на этой неделе отправит мне чек.

- Вложите его в спасение своей галереи, - сказал он. - Я не заинтересован в том, чтобы брать у вас деньги. На самом деле, в противоположном.

- Спасибо, Малкольм. - Она опустила Ту-Ту на пол. Он не побежал обратно в кабинет, как она ожидала. Вместо этого, он лег на пол между ней и Малкольмом, будто он был таким же участником разговора, как и они. - Очень щедро с вашей стороны.

- Я хотел бы быть более щедрым с вами.

- Почему? - Она не смогла скрыть нотку подозрения в своем тоне.

- У меня на то свои причины, и очень хорошие, но вы их не поймете, пока нет. Но в скором времени, я раскрою их. Если вы согласны позволить мне помочь вам.

- Пятьдесят тысяч долларов - неплохое начало, - ответила она. - Но у меня долг в полмиллиона. Не думаю, что кто-то может мне помочь.

- Я не давал вам никаких причин сомневаться во мне.

- Что вы хотите от меня?

- Могу я быть с вами откровенен? - спросил он.

- Я бы этого хотела.

- Я очень хочу вас трахнуть.

Она разинула рот и ничего не сказала.

- Слишком откровенно? - спросил он с легкой улыбкой на губах.

- Нет, нет. - Мона пренебрежительно махнула рукой. - Я ценю вашу честность. Она освежает. Не уверена, как трах поможет галерее, но я очень благодарна вам за предложение.

- Вы должны дать мне закончить. Но сначала, может быть, мы пройдем в ваш кабинет? Я предпочитаю обсуждать дела в кабинетах. Они для этого созданы, и они немного завидуют, когда ими пренебрегают.

- Безусловно. Сюда.

Она сказала себе, что если бы он хотел изнасиловать ее и убить, то уже сделал бы это, и с легкостью. Он уже доказал, что может проскользнуть в галерею и выйти из нее без ее ведома, даже когда входная дверь заперта. Он был очень высоким, шесть футов или чуть больше, по ее прикидкам, что на полфута выше нее. Но он даже не прикоснулся к ней. Ни рукопожатия. И Ту-Ту, похоже, он нравился, хотя она никогда не слышала, чтобы коты хорошо разбирались в людях.

Войдя в кабинет, она включила маленькую настольную лампу в стиле Тиффани и села за стол. Тот был небольшим, женственным, с филигранью, и кресло было таким же изящным. Но кресло напротив ее стола было сделано для человека таких же габаритов, как Малкольм. Кожаное кресло, оно подходило ему как перчатка. Он был из тех мужчин, которых можно встретить в старом английском клубе, закрытым для женщин, а старые парни с деньгами и властью обсуждают политику за кулисами. Интересно, курит ли он сигары? Она чувствовала легкий запах сигарного дыма на его одежде. Это был мужской запах, и в небольших дозах он не был неприятным.

- Бизнес? - спросила она.

- Вы очень красивая юная леди, - сказал Малкольм. - Мне нравятся красивые юные леди.

- Серьезно?

- Я ценитель.

- Правда? У вас есть любимый типаж?

- Элегантные проститутки, - ответил он. – Уже много лет.

- Вы ведь знаете, что я не проститутка, верно? - спросила она.

- Пока нет. Но я думаю, из вас выйдет отличная шлюха.

Она поморщилась от этого слова, хотя он и не произнес его как оскорбление. Из его уст это звучало довольно мило. Почти как имя питомца.

- Вам нравится использовать женские тела, - сказала она.

- Да, очень.

- Большинству женщин нравится, когда используют их ум.

- Глупость, - ответил он.

- Глупость?

- Ум располагается в мозгах, верно?

- Ну... да.

- Мозг - орган тела. Использую я ваш ум или вагину, я все равно использую орган вашего тела.

- У вас интересная точка зрения. - Мозг действительно был органом тела, как и гениталии. Она не могла спорить с его логикой.

- Мона, вы сидите на золотой жиле. Буквально.

Она покраснела.

- Никогда раньше мою вагину не называли золотой жилой.

- Возможно, я говорил о вашей заднице.

- О да, об этом я как-то не подумала.

- Ранее вы спросили, почему я хочу быть с вами щедрым. Ответ прост - я хочу. Для меня это достаточная причина. Если вы хотите больше конкретики, что ж, вы красавица, как я уже сказал. Великолепные ноги, изумительные лодыжки. И мне нравятся девушки с рыжими волосами, даже если они крашеные. Ваша кожа светлее, чем я предпочитаю, но на ней будут хорошо проявляться укусы и румянец. Ваши волосы изящно уложены. В наши дни большинство женщин ходят с подстриженными и распущенными волосами. Распущенные, свободные волосы лишены той магии, когда их расплетаешь перед сном. Ваши волосы заколоты, и это заставляет меня представить, какими они будут распущенными. Мне это очень нравится.

Она растаяла от комплиментов.

- Знаете, вы могли бы соблазнить меня бесплатно. - Если он не стеснялся признаваться в своем влечении к ней, она не станет стесняться своей. - Вы очень привлекательны.

- Я?

- Мне нравятся... - Он подробно перечислил ее лучшие черты. Безусловно от нее он ждал того же, но она стеснялась сказать, как сильно он ее привлекал. Он был не из тех, кто нуждается в массировании своего эго. - Мне нравятся ваши руки.

- Мои руки.

- Они большие, - сказала она. - И мускулистые. Вроде. И на них прекрасные вены. Мне нравятся мужские руки с венами. Я заметила их в первую нашу встречу. И вы, конечно, заметили, что я их замечаю, если вы такой знаток женщин.

- Заметил.

- И все же вы хотите платить мне за секс вместо того, чтобы просто пригласить меня на свидание и получить его бесплатно.

- Дорогая, позвольте объяснить. - Он наклонился вперед и оперся локтем о подлокотник кресла. Этой ладонью и локтем он жестикулировал, пока говорил. - Когда такая женщина, как вы, и такой мужчина, как я, становятся любовниками... - он указал на нее, и затем на себя. - Возрастают ожидания. Брак - один из них. Любовники часто любят друг друга. Я не заинтересован в любви или браке с вами. И я не хочу приглашать вас на ужин. Я просто хочу трахать вас различными способами, которые доставляют мне удовольствие. Это мое предпочтение.

Фраза "различными способами" вызвала в мозгу Моны образы. Она согрелась еще больше. Она начала было скрещивать ноги, но вовремя спохватилась.

- Я слышала, что мужчины платят проституткам не за сам секс. Они платят им, чтобы те ушли.

Он мягко усмехнулся; теплый, чувственный смех. Теперь она действительно скрестила ноги.

- Возможно, в этом есть доля правды, - признал Малкольм. - Мужчина может получить от своей жены то же самое, что и от шлюхи, но жена может захотеть поговорить после.

- Боже упаси.

- Именно. Однако я не стану платить вам за то, чтобы вы ушли. Я сам уйду. То, за что я плачу, на самом деле, это разрешение. Карт-бланш, если можно так сказать.

- Карт-бланш? В смысле?

- Я хочу, чтобы вы разрешили мне делать с вашим телом все, что я захочу.

- Все, что захотите? Это звучит не очень безопасно.

- Понимаю, - ответил он. - Я обещаю вам, что не причиню никакого вреда. Будут ли укусы? Безусловно. Синяки? Без сомнений. Едва ли можно поцеловать такую бледную девушку, как вы, не оставив следа. Заставлю я вас истекать кровью? Вероятно, нет, но такое уже случалось. Я не стану вырывать ногти или подвергать пыткам водой. Если бы вы действительно думали, что я хочу причинить вам реальный вред, я бы не сидел в этом кабинете и не вел с вами переговоры, не так ли?

- Нет.

- С другой стороны, я практически уверен, что приковал бы вас к кровати и трахнул. Уверен, вас не шокирует то, что я очень увлекаюсь стеками.

- Стеками?

- Стеками. Они издают самые восхитительные звуки на обнаженной женской плоти. Слышали когда-нибудь?

- Нет.

- Услышите.

- Вы думаете, я соглашусь на это?

- Я думаю, что так и будет. - Он откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы и посмотрел на нее поверх очков. - Вам двадцать пять лет, верно?

- Да.

- Хороший возраст.

- И почему же?

- Двадцать пять означает, что вы достаточно взрослая и кое-что понимаете, и достаточно юная, чтобы согласиться. Разве не так?

- Признаюсь, я испытываю искушение. Какие условия?

- В обмен на карт-бланш на ваше тело, все три дырки, какое счастье, я спасу «Красную».

- Вы спасете мою галерею. - Она проигнорировала комментарий о дырках. По крайней мере, попыталась. Ее тело отреагировало далеко не так же хорошо, как того хотелось.

- Да, - ответил он. - Я могу и спасу.

- Что для вас «Красная»?

Он поднял руки ладонями вверх.

- Что тут скажешь? Я любитель искусства.

Она была уверена, что дело не только в этом, но и не настаивала. Мир искусства может быть очень нечистым, она знала не на словах. Ее мать не единожды продавала в галерее картины сомнительного происхождения. Тут Мона и мать расходились в мнениях. Ее мать любила мир искусства. Мона же любила только искусство. Но она также любила свою маму, поэтому очень серьезно отнеслась к предложению Малкольма.

Мона наклонилась вперед, поставила локти на стол, и сложила ладони в позу молящегося.

- Полмиллиона долларов, - сказала она. - Столько мне нужно, чтобы вытащить «Красную» из красной зоны.

- Как долго вы сможете держать галерею открытой с вашими финансами в их нынешнем состоянии?

- Год, в лучшем случае.

- Сколько вам нужно, чтобы проработать пять лет?

- Еще полмиллиона, - ответила она, называя грандиозную сумму.

- Вы делаете мне предложение? - спросил он.

- Вы всерьез готовы заплатить мне столько денег только за то, чтобы трахнуть меня?

Он улыбнулся ей. Его темные глаза вспыхнули, как искры.

- Вы улыбаетесь, как дьявол, - сказала Мона.

- Дьявол не улыбается, - ответил он. - Дьявол ухмыляется.

- Вы так говорите, будто знакомы с ним.

- Вас шокирует, если я скажу, что знаком?

- Возможно это наименее шокирующие слова, которые вы мне сегодня сказали. Миллион долларов, чтобы просто трахнуть меня? Серьезно? Это же абсурд.

- Я плачу миллион долларов не только за то, чтобы трахнуть вас. Трахать вас - это меньшее из того, что я с вами сделаю. За что я плачу миллион долларов - минимум, заметьте, - так это за то, чтобы поиметь вас. Простите за мой французский.

Она простила его французский. Впрочем, больше она ему ничего не прощала.

- Мне страшно подумать, чего вы ждете от меня за такие деньги. Я скорее продам себя за сто долларов, чем за миллион.

- Мона, вы не должны позволять мужчинам даже пожимать вам руку меньше чем за сто долларов. И вам нечего бояться.

- Вы ничего извращенного со мной не будете делать?

- Я буду делать с вами все, что захочу. Но вам все равно нечего бояться.

- Вы угрожали трахнуть меня. Что это вообще значит?

- Мы, вы и я, будем играть в игры. Или я буду играть, а вы подыгрывать. Вы не отличите реальность от фантазии.

- Я пойму.

- Это вы сейчас говорите... но я очень хорош в своих играх. - На этот раз он не улыбнулся. Он ухмыльнулся, как дьявол, как ей сказал.

- И как часто вы собираетесь трахаться со мной? Каждую неделю? Каждую ночь?

- Ничего подобного. Я ожидаю не чаще одной ночи каждые один-два месяца.

- И это все?

- У меня есть... обязательства в другом месте, скажем так. Я закованный в цепи мужчина.

Значит, женат? Похоже, так оно и было. Женат или у него есть девушка. Ну, его другая жизнь - это его дело, а не ее.

- Как вы мне заплатите? Наличными? Чек? Мы в галерее принимаем карты. - Хотя наличные были бы идеальным вариантом, ей бы хотелось увидеть чек, чтобы узнать, кто он и где живет.

- Я заплачу вам в валюте галереи. Я заплачу искусством.

- Вы заплатите мне искусством? Вы коллекционер?

- Так и есть. И моя частная коллекция была спрятана слишком долго. Я не могу придумать лучшего способа снова вернуть ее к жизни.

- Вы должны будете подтвердить происхождение. А учитывая, что я даже не знаю вашей фамилии...

- Происхождение я предоставлю в конце года. Я буду давать вам картины после каждой ночи, и вы сможете проверить их подлинность и застраховать. Когда наш совместный год закончится, я обеспечу безупречное происхождение для всех предметов, что увеличит их ценность и облегчит продажу.

- Безупречное, говорите?

- Безупречное и безукоризненное.

- Где будут проходить эти свидания?

- Ваша кладовая прекрасно подойдет для игровой комнаты. Кровать там, сзади, не так ли? Старинная латунная кровать?

Она прищурилась, глядя на него.

- Вы знаете о кровати в кладовой?

- Я видел кладовую. Там ваша мать держала самые лучшие экземпляры.

- Вы об эротических картинах.

- Как я сказал, лучшие экземпляры.

- Моя мать была совершенно бесстыдна. Не удивлена, что вы знали ее.

- Я очень сожалею о вашей утрате. Офелию Сент-Джеймс очень любили в художественном сообществе.

- Так оно и было. И эта галерея была ее жизнью. Она сказала мне сделать все, чтобы спасти ее.

- Я могу быть всем, - ответил он с ненавязчивой улыбкой.

- Да, - сказала она. - Думаю, можете.

- Значит мы договорились? - спросил он.

- Мне нужно еще подумать, - ответила она. Немного отвернувшись от него в сторону, Мона подперла голову рукой и глубоко вздохнула.

- У вас есть любовник? - спросил он. - Я не запрещу вам видеться с ним, если захотите.

- Мы расстались, - ответила она. - После смерти мамы.

- Мои соболезнования.

- В них нет нужды. Мы никогда не были влюблены друг в друга, только любовники. Он был мальчишкой.

- Шокирован. - Голос Малкольма звучал скорее довольным, чем возмущенным.

- Не совсем. Мне было двадцать четыре. Ему - восемнадцать. Он жил со своими родителями в квартире напротив дома моей матери. В последние месяцы я проводила с ней каждую ночь, спала в комнате для гостей. Было одиноко спать, когда мама медленно умирала в соседней комнате. - Ей не стоило рассказывать это Малкольму, и она не понимала почему рассказала, только потому что он казался заинтересованным, и прошло много времени с тех пор, как она говорила с кем-то так интимно.

- Я, безусловно, соблазнил бы ближайшего человека, - ответил Малкольм. - Даже если бы мама не умирала.

- Могу себе представить.

- Не стесняйтесь представлять меня соблазняющего кого-то. Рекомендую.

- К сожалению, это не было большим соблазном, - ответила она. - Он был молод, красив и, что самое главное, жил в пяти футах от нас. Мы говорили в коридоре, когда там сталкивались. Однажды вечером из квартиры вышел сосед и шикнул на нас за то, что мы смеялись, поэтому я пригласила его войти, чтобы закончить разговор. Мама уже спала. Каждый день, в девять вечера она уже спала, всё из-за таблеток. Я не планировала затащить его в постель, но кровать была единственным местом в комнате для гостей, куда можно было сесть. - Она улыбнулась, вспоминая, как лишила девственности Райана на старинной латунной кровати. Ей пришлось ухватиться за спинку кровати, чтобы та не стучала о стену.

- У вас на то были все основания, веская причина, - добавил Малкольм. - Любой, кто пережил то, что пережили вы нуждался бы в комфорте, которое дарит другое тело в вашей постели. Вы скучаете по нему?

Она пожала плечами.

- Я скучаю по тому времени. Днем у меня была мама, а ночью любовник. Это были драгоценные несколько месяцев для меня. После ее смерти я продала квартиру, чтобы оплатить некоторые медицинские счета. Но сохранила кровать. Мама купила ее много лет назад на частной распродаже. Мама говорила, что та когда-то принадлежала куртизанке, и она не удержалась и купила ее. Мама купила бы что угодно, если бы у вещи была интересная история.

- Хорошая кровать. Уверен, она скучает по вам. Вам следует проводить в ней больше времени, желательно со мной.

Она тоже скучала по кровати. Хотя ее роман с Райаном был недолгим, всего три месяца, отвлечение было восхитительным. Все лето они были любовниками, и она знала дату конца их отношениям с самого начала - сентябрь, когда Райан уедет в колледж. Он был девственником, чистый лист, и она научила его, как доставить ей удовольствие... и он делал это два, а иногда и три раза за ночь. Он приходил около десяти, присоединялся к ней на старинной латунной кровати, где она уже ждала его обнаженной. Они занимались любовью часа два, а то и больше, прежде чем он возвращался в свою квартиру дальше по коридору. Они не говорили друг с другом ни о чем, кроме секса. Это было все, что у них было общего. И все же она скучала по нему, или, если точнее, скучала по нему - сексу, засыпать с влажными бедрами, просыпаться с чувствительными губами, чувствительными сосками, иметь тайную причину улыбаться, когда никто не замечает. Малкольм предложил ей все это, плюс деньги, чтобы спасти галерею. Как она могла отказаться? И все же...

- Презервативы? - спросила Мона. Она не использовала их с Райаном, но Райану было восемнадцать, и он был девственником.

- Нет, - односложно ответил он.

Она так и думала. Никто не платит миллион, чтобы трахаться со слоем латекса между телами.

- Но вам не о чем беспокоиться, - ответил он. - Я ничем не заражу вас.

- Это утешает. Одна ночь в месяц или два?

- Это все, - ответил он. - Но уверяю вас, это будут очень долгие ночи для нас обоих.

- Десять ночей – это по сто тысяч долларов за трах. Вы ведь понимаете, что переплачиваете мне, верно?

- Понимаю, кажется, немного, но, дорогая, я буду трахать вас больше, чем один раз за ночь. Вы их заслужите, обещаю. Если вы хоть немного похожи на других женщин, которых я знал, я не сомневаюсь, что мои траты будут оправданы.

Двенадцать месяцев. Несколько ночей. Четыре или пять раз за ночь, если не больше. И все это за миллион долларов.

- Если хоть одна из ваших картин краденая...

- Дорогая моя, я любитель проституток, развратник, и извращенец, но не вор.

- Простите, но я должна была спросить, - ответила она. - Кража произведений искусства - четвертое по величине международное преступление после торговли оружием, наркотиками и людьми.

- Только четвертое? - спросил он с отвращением. Он вздохнул, словно разочаровавшись в этом мире. - О вкусах не спорят.

Эта фраза была решающей. До этого момента она находилась на распутье, разрываясь между нуждой в деньгах и желанием сохранить достоинство. Но когда он слегка закатил глаза, словно оскорбленный тем, что кто-то считает наркотики или оружие более ценными для кражи и продажи, чем искусство... она выбрала дорогу и попала прямо в руки Малкольма.

- Один миллион долларов, - повторила она. - У вас карт-бланш на год. Встречаться будем здесь. Таково соглашение?

- Все верно. Вы говорите да? - спросил он.

- Сделка закроется через год? Вы не станете ожидать большего от меня? Любые просьбы, сексуального или иного характера? Долю галереи? Поддельное происхождение?

- Ничего подобного. После нашей финальной встречи, вы больше меня не увидите. Никогда.

Никогда?

- Ну... несомненно, вы доказали свою честность с картиной Рейнольдса, - сказала она. - А я пообещала маме не продавать «Красную».

- Обещания на смертном одре самые серьезные, - сказал он. - Мы должны удержать их любой ценой.

- Откуда вы узнали, что это было предсмертное обещание?

- Предположение. Понимаете, я сам такое принял.

- Вашей матери?

- Нет. Если она что-то и говорила обо мне на смертном одре, то только проклятия в мой адрес. К счастью, я был в это время в другом месте, - ответил он с улыбкой. Она никогда не понимала словосочетания "убийственно красивый" до встречи с Малькольмом, но когда он покинет эту комнату, она будет чувствовать себя опустошенной, если его больше не будет рядом. Все это имело смысл.

- Мама любила эту галерею, - сказала она. - Это была ее жизнь. Теперь, когда она ушла, это может быть моей смертью.

- Мона, я этого не допущу. – Казалось, ее имя забавляло его.

- У меня такое чувство, что я об этом пожалею...

- У меня есть ощущение, что не пожалеете.

- Так и думала, что вы так ответите.

- Да, - признался он. - Но вы скажете то же самое через год. Полагаю, вы примете гонорар в пятьдесят тысяч долларов от Рейнольдса в качестве первоначального взноса?

- Думаю, так будет разумно, - согласилась она.

- Значит, мы договорились?

Что она теряет? Кроме здоровья, здравомыслия, безупречного досье, бизнеса, и своей жизни?

- Мы договорились, - ответила она.

Он хлопнул в ладоши, потер их и встал.

- Отлично. Именно это я и хотел услышать уже очень давно. Мы начнем завтра ночью.

- Так быстро?

- У вашей вагины есть более важные дела? - спросил он с издевкой.

- Значит завтра ночью. Есть... - Она остановилась, не совсем понимая, о чем спрашивает. - Есть правила? Ожидания от меня? Просьбы?

Он поднял палец, приглашая ее сесть и подождать. Она села. Она ждала. Он подошел к ее книжной полке и внимательно прочитал названия, снова положив руку на подбородок, как в первый вечер. Наконец он, казалось, нашел то, что искал. Он взял с полки большую белую книгу и принялся перелистывать страницы. Затем он вернулся к ее столу, прихватив с собой книгу.

- Вот это, - сказал он, кладя раскрытую книгу на стол и указывая на фотографию картины. - Я бы хотел, чтобы вы ждали меня в такой позе.

Картина на фотографии была ей хорошо знакома - Олимпия Мане, портрет молодой обнаженной девушки, лежащей на кровати с поднятой головой и смотрящей прямо на зрителя. Это была печально известная картина, где Мане насмехался над уставшей старой Венерой, возлежащей на своей кровати. Олимпия была проституткой и к тому же бесстыдницей. Когда картину впервые выставили на всеобщее обозрение, толпа сочла ее настолько вульгарной, что захотела разорвать в клочья.

- Значит, я буду вашей Олимпией.

- За ту сумму, что я вам плачу, вы будете для меня всем, чем я пожелаю.

Она подняла на него глаза и встретилась взглядом. Впервые с тех пор, как они встретились, он прикоснулся к ней. Он прижал ладонь к ее щеке, погладил изгиб скулы большим пальцем. Такая большая и теплая ладонь. Она действительно поверила, что пожалеет об этом соглашении. Но сейчас она не жалела.

- Вы созданы для этого, - тихо сказал он. - Вот увидите.

- Почему я? - спросила она. - Миллионы женщин в этой стране, миллионы в вашей... почему я?

- В этом мире миллионы картин. И только одна Мона Лиза. В этом мире миллиарды женщин. И только вы одна, Мона Лиза Сент-Джеймс.

Затем он оставил ее в кабинете, покрасневшую, дрожащую и, несомненно, возбужденную. Она только что согласилась стать проституткой, чтобы спасти свою галерею.

Что-то подсказывало Моне, что где-то там ее мать гордится ею.


Глава 3

Олимпия


Малкольм выбрал удачный день для свидания. Воскресенье в галерее был самый короткий день, она работала только с часу до пяти. После закрытия Мона отправилась за покупками. Ей не нужно было много - бархатное колье, цветок для волос, чистые белые простыни для кровати, все это легко найти. В своей квартире она приняла душ, побрилась и удалила оставшиеся волоски воском, пока не стала гладкой, как мраморная статуя. Малкольм не сказал удалить волосы, но на картине Мане у Олимпии не было видимых волос на теле. Моне стоило спросить его, что он предпочитает. Она знала, что он сказал бы ей, если бы она спросила. Бесстыдный мужчина, он заставлял ее чувствовать себя бесстыдницей. На самом деле, весь разговор с Малкольмом был довольно пристойным. Она не чувствовала ни смущения, ни стыда. Это было похоже на деловую сделку, которую она оценила по достоинству.

В конце концов, она была деловой женщиной.

Она была рада что Малкольм проинструктировал ее, что надеть и как ждать его. Так было гораздо проще. Никаких сомнений. Прежде чем одеться и выйти из квартиры, она встала перед большим зеркалом и внимательно осмотрела свое обнаженное тело. Она была не то чтобы худая, но уж точно не тощая. Ее грудь была больше, чем обычно для ее комплекции, но ни один мужчина никогда не жаловался на это. Ноги были ее лучшей чертой, так говорила она себе. Лицо? Прямой нос, полные губы, высокие скулы, высокий лоб, поэтому она носила прямую челку. Итог? Из нее получилась бы вполне сносная Олимпия и очень хорошая шлюха. Она уже начала привыкать к этому слову. На самом деле, ей это начинало нравиться. Она испытывала трепет, думая о себе таким образом. Золотая жила - вот как Малкольм называл ее тело. Золотая жила. Кто бы не стал копать, сиди он на золотой жиле? Только дурак.

Она надеялась, что не обманывала себя.

Мона надела длинную струящуюся юбку, сандалии, белый лифчик, белые трусики, и белый хлопковый топ. Ее обычная повседневная летняя униформа. Улицы задыхались от влажности, когда она вошла в галерею в четырех кварталах от дома, и пока она закрывала дверь, она уже вспотела. Зайти в помещение с кондиционером было облегчением. В своем кабинете она обнаружила Ту-Ту спящего на кожаном кресле, в котором сидел Малкольм.

- Ты же прекрасно знаешь, что это неправильно, - сказала она Ту-Ту, подняла его и опустила на пол. - Только для компании. У тебя есть собственная постель.

Он посмотрел на нее с обидой, словно говоря, - "Как ты смеешь меня осуждать? Я знаю, чем ты тут занимаешься..."

Или, может быть, она просто была параноиком? Ту-Ту последовал за ней в кладовую. Она включила торшер, так как в комнате не было окон, если не считать единственного люка над кроватью. Эта часть галереи всегда была ее любимой. Она была полна странного и восхитительного беспорядка. Здесь были странные картины, которые мама любила, но так и не смоглапродать. В основном эротические картины. Женщина в красном платье, с одной упавшей с ее плеча бретелькой, и обнаженной грудью. Обнаженная пара прелюбодействовала на лодке, пока корабль и моряки тонули. Дама в викторианском наряде хлестала толстую задницу голого мужчины веткой падуба. Хорошая компания для такого вечера.

Она гадала, натолкнут ли картины Малкольма на другие идеи.

Кроме картин была старинная мебель, красная бархатная тахта, зеркало с витиеватой резной рамой, скрытое под белой простыней, кресло в стиле Рококо с резными деревянными подлокотниками и красно-золотой полосатой обивкой. Они предназначались для вечеринок, особых мероприятий. Когда она была маленькой, Мона приходила сюда после школы и дремала на тахте, танцевала перед зеркалом, сидела в кресле в стиле Рококо и читала школьные учебники, пока мама в другом помещении общалась с художниками, искусствоведами, любителями искусства и всеми, кто хотел укрыться от дождя.

И, безусловно, тут была латунная кровать. Это была ее кровать, когда девочка росла в квартире матери. Она лишилась девственности в этой постели, и лишила ее Райана. Ее воспоминания об этой кровати, в этой кровати, были очень сильными. После сегодняшнего вечера воспоминаний станет еще больше.

Она молилась, чтобы они были хорошими.

Забавно, но в последний раз она спала в этой постели в ту ночь, когда умерла ее мать, когда она взяла с нее обещание сохранить галерею, несмотря ни на что. И теперь она сдержит свое обещание в этой кровати. Она только надеялась, что мама поймет ее. Мона посмотрела через плечо на портрет привлекательного, похотливого старого герцога, обнаженного ниже пояса, пытающимся погрузить свой пенис в вертящуюся девушку на его коленях.

О да, ее мама бы поняла.

И одобрила.

Мона стянула простыни и одеяла с кровати, когда ту перенесли в кладовую. Это были старые фланелевые простыни, потертые и выцветшие. Если она собиралась стать шлюхой, она сделает это на плотном египетском хлопке. На картине Мане "Олимпия" простыни на кровати были белыми, как и покрывало. Она нашла в вещах матери старое белое одеяло и постелила его на кровать. Когда она закончила, кровать выглядела роскошно и гостеприимно. Соблазн лечь был сильным, лежать и трогать себя. Может быть, ей следует немного привести свое тело в порядок, прежде чем появится Малкольм? Захочет ли он, чтобы она была влажной, когда поприветствует его?

Ну, вряд ли он будет недоволен.

Она разделась и сложила свою одежду на деревянный стул, который поставила в изножье кровати. В волосах Олимпии был цветок, поэтому Мона заправила один из них в свой боковой пучок. Она завязала на шее красное бархатное колье. Наконец, она настроила лампу так, чтобы мягкий золотистый свет окружал кровать, а остальная часть комнаты была в тени. Затем она легла и стала ждать.

Хотя простыни кричали о роскоши, декадентстве и комфорте, она не могла расслабиться. Было уже одиннадцать часов. Малкольм, вероятно, приедет в полночь, как и в предыдущие два раза, когда он посещал галерею. Ей было так неловко лежать здесь обнаженной. Это была не она. Совершенно. Что бы там ни говорил Малкольм, это была не она. Но ради галереи она попробует. Она представила себя неподвижно лежащей под Малькольмом, когда его член врезается в ее сухое, тугое влагалище. Так ничего не выйдет. Это будет мучение. Он разорвет ее, и она будет истекать кровью на белых простынях. Она пожалела, что не догадалась принести вина и выпить бокал-другой. Вместо этого она принесла лишь пару бутылок воды, чашу нарезанной клубники и яблоки.

Закрыв глаза, Мона глубоко вдохнула, втягивая воздух в легкие и живот. Она представила себе настоящую Олимпию. Должно быть, она существовала, или девушка, очень похожая на нее. Картина шокировала публику тем, как высоко Олимпия держала голову. Она была бесстыдной. Беззастенчивой. За что ей извиняться? Это мужчины платили ей за секс. Она просто делала то, что ей говорили всю ее жизнь - подчинять свое тело и волю мужчинам. Как смеют эти люди судить ее? Они сами ее создали. Женщина не может продать свое тело без клиента. Олимпия смеялась бы всю дорогу к банку, а затем, скорее всего, раздвигала ноги перед директором банка, в обмен на бесплатный счет.

Ну и девушка!

Мона улыбнулась. Она бы хотела иметь смелость Олимпии. Ее бы не трясло на кровати в ожидании следующего клиента. Нет, она бы обмыла себя, омовение шлюхи, смывая остатки предыдущего клиента. Она бы поправила прическу. Она должна быть опрятной. Нанесла бы духи между бедер, за ушами, между грудей. Выпила бы белого вина, чтобы смыть с губ вкус последнего мужчины. Она откинулась бы на спинку кровати и массировала грудь, чтобы ее соски затвердели так, что, когда ее следующий клиент входил в комнату, он думал, что она возбуждается от одного его вида.

Она услышала, как открывается дверь.

Мона подняла голову. В дверях стоял Малкольм в своем костюме-тройке.

- Ах... - выдохнул он. - Моя Олимпия.

Мона не знала, что ответить, поэтому промолчала. Малкольм, казалось, не возражал против ее молчания. Он подошел к кровати и сел рядом с ней. Она уселась на подушке и замерла на простынях, ее тело дрожало.

- Вы так очаровательны, - сказал он мягко, его взгляд блуждал по ее обнаженному телу от лица к ногам и снова вверх. - Я буду наслаждаться вами сегодня.

- Я нервничаю, - ответила она.

- Безусловно нервничаете. Я не хотел и не ожидал ничего другого.

- Вы хотите, чтобы я нервничала?

- Очень. Это сделает триумф еще слаще. Мне нравится преодолевать нежелание. - Он наклонился и поцеловал ее грудь, прямо над грохочущим сердцем. Затем он встал и подошел к изножью кровати, где начал раздеваться. Сначала он снял жакет, затем жилет. Ловкие пальцы расстегивали пуговицы. Он не делал шоу из раздевания, и все же она не могла отвести от него глаз, когда он снял рубашку, обнажив сильные скульптурные бицепсы, плоский твердый живот и широкую грудь. Следующими были туфли, а потом и брюки. Ее глаза округлились при первом взгляде на его член, уже возбужденный и с блестящей головкой. Она наблюдала за ним, пока он шел обратно к ней, оценивая его впечатляющие размеры и еще более впечатляющую толщину. Она должна быть очень влажной, чтобы насладиться им внутри себя.

- Вы довольный мною? - спросил он, и она поняла, что это вовсе не вопрос. Это была констатация факта. Он знал, что она была довольна. Он просто хотел, чтобы она призналась в этом.

- Да. Хотя...

- Я обо всем позабочусь, - ответил он. - Ни одна женщина не пострадала.

Она рассмеялась, и это помогло ей успокоиться. Он снова сел на кровать рядом с ней. Он коснулся ее щеки, нежно провел пальцем по подбородку, отодвинул челку в бок и поцеловал в лоб.

- Я так рад, что вы согласились, - сказал он. - Очень рад. Прошло очень много времени.

- Для меня тоже.

- Тогда мы оба получим удовольствие.

- Хотя это ради вас, не так ли? - спросила она.

- О чем вы?

- Я имею в виду, что вы платите мне. Вы можете делать все, что пожелаете. И не важно, понравится мне или нет.

- Надеюсь, вам понравится, - ответил он. - Но это не требование. В целом, однако, ваше удовольствие доставит мне удовольствие. Однако не все, что я буду делать доставит вам физическое удовольствие. Мне - да, но не вам. Таков был характер нашего соглашения, верно?

- Да, - ответила она и кивнула.

- У вас еще есть время передумать. Я не принуждаю женщин. Это было бы низко даже для такого человека, как я.

Она покачала головой. - Я хочу.

- Даже если вы не получите удовольствие от секса, а вы получите, вам наверняка понравятся деньги.

- Я так и планировала, - ответила она. Не сами деньги, а свободу, которую ей купят деньги.

На его лице появилась дьявольская улыбка, но выглядел он уже не так устрашающе, как в их первую встречу. В конце концов, он всего лишь мужчина. Красивый мужчина, голый, и на него приятно смотреть.

- Хорошо. Очень хорошо. А теперь раздвинь для меня ноги. Очень широко.

Она подтянула колени, скользя ступнями по простыням, пока бедра не оказались раскрытыми. Малкольм смотрел на нее, не прикасаясь, просто рассматривая купленный товар.

- Тебе не нужно было удалять волосы, - сказал он. - В древние времена проститутки брились, чтобы избавиться от вшей. К счастью, у тебя, кажется, нет такой проблемы.

- Я подумала, возможно, она была столь юна, что у нее не было лобковых волос. Возможно, именно поэтому картина была такой скандальной.

- Миру искусства плевать на юных девушек, продающих свои тела. Их волнует только то, что кто-то посмеет нарушить их правила композиции, приемлемого содержания. Можно было бы изображать обнаженную женщину, прячущую лицо или лежащую навзничь и безвольную, как мокрая тряпка. Боже упаси его нарисовать девушку, которая посмела бы смотреть им в глаза.

- Они были дураками, - ответила она.

- Они были напуганы, - продолжил он. - Женщина, обладающая властью. Женщина, которая владела своим телом и не боялась его продать. Эта картина-искусство, потому что она пугала своих первых зрителей. Понимаешь, искусство должно быть опасным. Оно должно сказать обществу что-то такое, чего общество не хочет слышать. Знаешь ли ты, что такое противоположность искусства? Пропаганда. В мире ее слишком много. Искусства недостаточно. И безусловно недостаточно этого...

Малкольм наклонил голову и поцеловал ее лобок над клитором. Он выдохнул теплый воздух на ее чувствительную обнаженную плоть, и она вздрогнула. Он поднял голову, но только для того, чтобы открыть пальцами ее половые губы. Он не был нежным, когда прикасался к ней, но и не грубым тоже. Безразлично. По-деловому.

- Идеально, - сказал он, когда раскрыл ее. - Произведение искусства. - Он снова опустил голову и лизнул дырочку, которую обнаружил, даже просунул туда свой язык. Это было не совсем приятно, но она не нашла причин возражать. Это было так странно - быть использованной таким образом. Никакого ужина. Никаких нежных поцелуев. Никакой прелюдии, кроме обсуждения истории искусства, которое для такой женщины, как она, было возбуждающим по-своему.

Его язык искал и нашел ее клитор, в то время как сам он растянулся на кровати, чтобы полностью сосредоточиться на том, чтобы возбудить ее. Ее клитор начал пробуждаться под медленными движениями его языка. Он кружил, легонько посасывал, и снова кружил. Первый тихий стон удовольствия сорвался с губ Моны. Малкольм ничего не сказал, но она чувствовала, что ему это нравится. Он остановился, когда она застонала, а затем снова облизал ее так же, как тогда, когда вздох вырвался из ее губ. Кончиками пальцев он снова широко раскрыл ее и лизнул внутренние лепестки, ее складочки, и вход в ее лоно. Ей хотелось дотронуться до его волос или плеч, но она не была уверена, можно ли это сделать. Она ухватилась за простыни.

- Восхитительно, - пробормотал Малкольм, и она ощутила слово словно горячее дуновение на клиторе. Его язык снова закружился вокруг него, делая тот набухшим, изнывающим. Она ощутила, как он пульсирует под его губами. Затем он прикоснулся к нему пальцами, доставляя удовольствие именно там, где она нуждалась. Его прикосновение не было грубым, но настойчивым, и пульсация стала сильнее. Он пульсировал, перекачивая кровь между ее бедрами.

И он снова вернул язык, эти поглаживания прямо по и вокруг центра удовольствия. Все ощущения были сосредоточены в этом крошечном пульсирующем маленьком органе. Каждый нерв ожил, каждая мышца жаждала освобождения. Она была такой влажной, сочилась, он мог погрузить в нее член один резким движением, и она бы приняла его до упора. Он не проник в нее, хотя в тумане своего возбуждения она могла бы поклясться, что умоляла его об этом.

Она сойдет с ума, если он не позволит ей кончить. Она уже сходила с ума от потребности извивалась под его ртом, приподнимала бедра, хваталась за простыни в поисках опоры. Она толкалась навстречу его рту, нуждаясь в большем, большем, большем. Мышцы внутри нее сжимались и расслаблялись, потом снова сжимались еще сильнее. Ее внутренние стеночки были скользкими и готовыми. Она была готова. Она никогда еще не была такой готовой.

Когда она уже не могла больше терпеть, и крик застрял в горле, Малкольм резко встал и навис над ней. Положив руки ей на бедра, он жестко погрузился в нее. Она кончила с криком, выгибаясь и извиваясь, пока он бешено вколачивался в нее. В разгар ее оргазма он кончил в нее, глубоко изливая себя. Она ощутила, как семя вытекает из нее, пока он продолжал вколачиваться, затягивая ее кульминацию и свою как можно дольше. Оргазм казался бесконечным. Сокращения были такими резкими, почти болезненными. Она почувствовала, как один мускул, особенно тугой маленький мускул возле шейки матки, дико затрепетал, пока Малкольм наполнял ее своим густым семенем.

Она получала за это деньги.

Наконец все закончилось. Малкольм положил руки по обе стороны ее тела и опустил голову, пока ее стенки влагалища продолжали сокращаться. Она подняла голову и посмотрела между ног, на огромный орган, раздирающий ее изнутри. Она ждала, когда он выйдет из нее. Но он этого не сделал.

Он снова начал медленно толкаться. Она никак не могла в это поверить. Она продолжала наблюдать, как он выходит из ее киски и вновь погружается. Казалось невозможным, что она могла столько принять, но она это видела собственными глазами - толстый дюйм за дюймом исчезал внутри нее и появлялся снова, скользкие от ее и его влаги. Конечно же, он не собирался трахать ее снова так скоро. Она еще не была готова, но для него это не имело значения, не так ли? Такова была договоренность.

Мона смотрела на его лицо, пока он трахал ее. Его глаза были закрыты, и он, казалось, полностью погрузился в удовольствие от своих толчков. Его губы были слегка приоткрыты, и она хотела прикоснуться к ним, но не сделала этого. Он использовал ее, использовал ее тело, использовал ее киску. Она не двигалась вместе с ним, просто лежала под ним и смотрела, как мышцы его бедер напрягаются и расслабляются от его толчков. Она не ощущала боли. Она истекала влагой, и тело совершенно не сопротивлялось. Он входил в нее, открывал ее, и чувствовал себя в ней как дома. Это ощущалось очень порнографически - лежать на кровати и смотреть, как он трахает ее. На его члене могла быть любая женщина, но так сложилось, что это была она. Движение его бедер завораживали. Как долго он сможет продержаться? Она с нетерпение ждала этого момента. Его дыхание было тяжелым, не затрудненным, но все тело снова напряглось. Он вцепился в простыни мертвой хваткой. Вены на его руках, которые она находила такими привлекательными, не заканчивались на запястьях, а змеились вверх по рукам до самых бицепсов.

- Кто ты? - выдохнула она.

Малкольм открыл глаза и посмотрел на нее.

- Скоро узнаешь, - ответил он.

- И когда же? Где?

- В конечном итоге. В этой кровати. Есть еще вопросы?

- Можно к тебе прикоснуться?

- Можно. Всегда, если нет других указаний.

Она положила руки ему на плечи. Они были железными под ее ладонями. Такой твердый мужчина - твердое тело, твердый член, трудно читать, трудно поверить, что он был настоящим, даже когда он вбивал в нее очень убедительное доказательство своего существования.

- Откройся шире, - сказал он, и она развела ноги еще шире. Она никогда не раскрывалась так широко, потому что ни один любовник никогда не просил ее об этом. Внутри она ощутила смещение мышц, движение, новый способ приспособиться к большом органу, проникающему в нее. Он опустил руку к месту их соединения и смочил кончики пальцев их жидкостями. Он втирал влагу в ее клитор, и тот мгновенно набух от его прикосновения. Она взорвется, если он не остановится. Она просто взорвется. Ее киска широко открыта, пульсировала и трепетала, все это происходило снова.

Низкий стон застрял у нее в горле. Малкольм погружался в нее быстрыми и глубокими толчками. Ей пришлось ухватиться за изголовье, чтобы удержаться. Оргазм обрушился на нее с ослепляющей силой. Он был разрушающим. Ее плечи приподнялись над кроватью, в то время как ее плоть судорожно сжималась вокруг органа внутри нее, пытаясь схватить его и удержать на месте, потому что в этот момент ее тело хотело его больше, чем когда-либо в своей жизни. Она хотела его, нуждалась в нем, и, если он его вытащит из нее, она увянет и умрет.

Мона снова рухнула на кровать, обливаясь потом и тяжело дыша. Очень медленно, очень осторожно, Малкольм покинул ее тело. Она поморщилась, когда он вышел из ее чувствительного от его беспощадных толчков лона. Ее никогда так грубо не трахали. Но опять же, ни один мужчина не платил ей за привилегию так жестко трахать ее, поэтому она не могла осуждать его за желание отбить свои деньги.

Малкольм лег на бок рядом с ней, приподнявшись на локте.

- Вот видишь! - сказал он. - Из тебя получилась замечательная шлюха.

- Ты говоришь это так, словно это комплимент. - Хрипло прошептала она. От него у нее перехватило дыхание.

- Так и есть. Безусловно, это комплимент.

- Ты не кончил еще раз?

Его эрекция прижалась к ее обнаженному бедру, все еще железно твердая.

- Я хотел немного задержаться в твоей киске. Я нашел ее весьма гостеприимной.

- Чувствуй себя как дома, - выдохнула она.

- На это и надеялся.

Она лениво улыбнулась. Она могла бы заснуть прямо сейчас и не просыпаться следующие десять часов. Столько сил секс отнял у нее. Ее ноги все еще были широко раздвинуты, потому что у нее не было сил даже пошевелить ими. Сперма вытекала из нее на простыни. Внизу все зудело и щекотало одновременно. Она чувствовала себя развращенной, но не униженной. Она не совсем понимала где грань, но она была.

- Прелестная, прелестная дырочка, - сказал он, просовывая руку между ее ног и поглаживая влажные внутренние губы, прежде чем скользнуть в нее двумя пальцами. Он изучал и массировал, в поисках мягких местечек и нежных точек, чувствительных точек, которые ликовали от прикосновений. - Довольно узкая. Очень горячая внутри, очень влажная. Сильные мышцы. На мгновение я подумал, что ты не выпустишь меня.

- Я и не хотела. Прямо перед тем, как кончить, я почувствовала, что умру, если ты когда-нибудь вытащишь свой член из меня.

- Ты не первая девушка, которая мне это говорит. Я хорошо умею выбирать себе женщин. - Он улыбнулся. Эта улыбка начинала ей нравиться. - Вероятно, я не позволю тебе кончать, пока не окажусь внутри тебя. Мне так больше нравится.

Будь он ее парнем, она бы возразила. Ей нравилось кончать от оральных ласк и она часто это делала. Малкольм довел ее своим языком до самого края оргазма, но затем проник в самый последний момент.

- Если тебе так больше нравится... - Ее голос утих.

- Твое удовольствие ради моего удовольствия, - напомнил он ей. - Когда ты кончаешь на моем члене, я это чувствую. Вот и все.

Она улыбнулась.

- Я не буду жаловаться.

- Нет, не думаю, что будешь. Ты слишком хорошая шлюха для этого.

- Тебе нравятся твои шлюхи, не так ли? - спросила она.

- Мне трудно уважать женщину, которая отдает бесплатно то, что могла бы продать за хорошие деньги. Шлюхи - единственные женщины, которые знают себе цену. Я серьезно.

- А как насчет мужчин-проституток?

- Их клиенты, как правило, тоже мужчины. Я не осуждаю того, кто ведет человека сначала в банк, а затем в постель. Я бы не позволил незнакомцу засовывать мне в рот пальцы, а шлюхи каждую ночь принимают в свои тела гораздо больше. Это умелая и смелая работа. Благослови Бог этих девиц, они спасли мне жизнь и прокляли мою душу. О чем еще я могу просить?

- Ты странный мужчина.

- А ты... ты красивая шлюха. - Он наклонился и поцеловал ее. Он уже трахнул ее дважды, его сперма была внутри нее, а пальцы нежно прижимались к матке, и все же это был их самый первый поцелуй. Это был не нежный поцелуй, не мягкий, но чувственный и теплый. У него был вкус старого ирландского виски, которое она любила, и он знал, как пользоваться своим языком, который нравился ей все больше. Он поцеловал ее от губ до шеи. Она замурлыкала от удовольствия, когда он обхватил ее грудь и слегка сжал ее, затем чуть сильнее.

- А я все думала, когда же ты это сделаешь, - ответила она.

- Я уже довольно давно не трахался. Добраться до твоей киски было моим главным приоритетом. Но эти прелестные соски вторые на очереди. Очень близко.

Он навис над ней, оседлав талию. Он прижал ее запястья к кровати по обе стороны от головы и держал. Сначала он лизнул ее правый сосок, потом еще раз. Он облизывал так же, как лизал ее клитор, длинными и медленными движениями. Как только ее сосок затвердел, он вобрал его в рот. Мона повернула голову и наблюдала, как он сосет ее грудь. Он был сосредоточен на этой задаче, его глаза были закрыты, когда он втянул сосок и ореол полностью в свой рот. Это было не очень приятное ощущение, такое сильное давление. Он сосал жестко и долго. Ей пришлось вспомнить, что он делал это для себя. Он заплатил за привилегию делать с ее телом то, что хотел. И что-то подсказывало ей, что это только верхушка айсберга.

Несмотря на дискомфорт, она снова почувствовала нарастающее возбуждение. Возможно, какая-то часть ее тела откликалась на то, что мужчина использует ее для своего удовольствия. Она определенно не могла перестать смотреть, как он сосет ее сосок. Он крепко впился и, похоже, не собирался останавливаться в ближайшее время. Кровь прилила к ее груди. Внутри его горячего рта язык кружил вокруг ее пика. Сосок казался твердым, как алмаз. Он опустил его, но только для того, чтобы зажать между большим и указательным пальцами, щипнул и потянул. Он отпустил одно из ее запястий и шлепнул по груди. Ударил открытой ладонью, не очень сильно, но достаточно ощутимо, затем шлепнул снова, немного сильнее. Последовал еще один шлепок, затем он сжал, больше оттягивая сосок, щипал, тянул, выкручивал, и снова долгое, долгое посасывание. Она задыхалась, стонала, ее голова кружилась от буйства ощущений. Грудь стала налитой и тяжелой, и чертовски чувствительной.

Без всякого предупреждения он набросился на левую грудь. Он тоже шлепнул ее, схватил и грубо сжал. Она вскрикнула, когда он больно ущипнул ее за сосок, но сразу же после этого он накрыл его своим ртом, и внезапная смена ощущений заставила ее вскрикнуть от удовольствия. Он глубоко втянул сосок в рот, сосал и продолжал сосать, пока она громко не застонала в глубине своего горла. Он отпустил ее, отклонился назад и принялся хлопать ладонями по обеим грудям, шлепать и хватать их, шлепать и массировать. Быстрая боль сменялась медленным удовольствием. Она не знала, что ощущать. Она подстраивалась под одно, затем приходилось сразу же привыкать к другому. Неужели именно это хотели сделать с ее грудью ее прежние любовники? Грубо держать их, сжимать, шлепать, сосать и тянуть? Неужели все они были слишком вежливыми, слишком воспитанными? Значит так мужчины ведут себя за кулисами цивилизованности? Неужели именно так поступили бы все ее любовники, если бы они купили ее тело за деньги, а не за очарование и пустые обещания любви когда-нибудь?

Ей даже показалось, что она предпочитает жить по эту сторону кулис.

Ее соски были почти пурпурными от того, как сильно он их сосал. А ее груди ярко-красными и горели от шлепков. Он держал обе груди в своих больших руках, держал их крепко, достаточно крепко, чтобы видеть все эти вены, на которые ей так нравилось смотреть. Придавленная его весом, она едва могла пошевелить бедрами, но все же попыталась. Она хотела, чтобы он почувствовал, как ее тело молит о члене.

- Не сейчас, дорогая, - сказал он. - Не сейчас. Я получаю слишком много удовольствия, чтобы остановиться.

Он перекатывал ее груди, обхватывал их ладонями, приподнимал и держал их. В нем не было ничего от дикаря, но и от джентльмена тоже. Он был просто мужчиной, который вел себя как мужчина.

Ей нравился этот мужчина.

Внезапно он остановился и соскользнул с ее живота.

- Пойдем, - приказал он, беря ее за руку и поднимая с кровати.

Она чувствовала себя манекеном, когда он двигал ее туда-сюда, прижимая ее спину к своей груди, наклонив над кроватью, и разместив ее руки на простынях, затем вонзил свой толстый член в нее сзади без единого слова предупреждения. Он держал ее за бедра, вколачиваясь в нее, полностью контролируя глубину и скорость. Он давал. Она принимала. Когда они будут встречаться весь следующий год это будет ее роль. Она примет это, что бы это ни было. Иногда ей будет нравиться то, что он даст ей. А иногда и нет. Он уже говорил ей об этом... но теперь она ему поверила. Его член был длинным и большим, и с каждым толчком головка ударяла по матке, что было неприятно, мягко говоря. Но Малкольм наслаждался собой, трахая ее таким образом. Каждый его выдох, рычание, и стон говорили ей об этом. Поэтому она оставалась расслабленной в его объятиях, ее чувствительные груди покачивались от каждого его грубого глубокого толчка, и она ждала этого момента.

Наконец он кончил, наполнив ее своей горячей густой спермой. Она стекала по ее бедрам и мужской аромат пропитал комнату. Запах секса. Запах мужчины и его шлюхи.

Запах денег.

Малкольм покинул ее тело и похлопал ее по заду.

- Хорошая девочка, - сказал он. - Хорошая работа.

- Благодарю. - Она медленно выпрямилась и глубоко вздохнула.

- Подожди минутку, - сказал он, снова ложась на кровать. - Ты заслужила небольшой отдых.

Она дико хотела пить от такой скачки.

- Воды? - спросила она.

- Пожалуйста.

Она вытащила из-под кровати маленькую корзиночку, которую спрятала пару часов назад. Из нее она достала две зеленые стеклянные бутылки с газированной водой.

- Опасно, - сказал он.

- Что именно?

- Стеклянные бутылки.

- Почему?

Он улыбнулся.

- Ты не посмеешь, - сказала она.

Он склонил голову набок и изогнул бровь.

- Ладно, - сказала она, откручивая крышку бутылки. - Посмеешь.

- Дело не в том, что я посмею. Дело в том, что я это сделаю. Ты ведь понимаешь, что это была всего лишь прелюдия, не так ли? Мы еще даже не начинали. Я люблю играть в разные игры. Мне нравится исполнять роли. Может быть, я даже приглашу зрителей на пару раз. Возможно, я даже приведу с собой друзей...

Если это была прелюдия, простое вступление, каким же будет основное действие?

- Ты не принес стек, - сказала она.

- Не сегодня. Хочешь, я принесу его на наше следующее свидание?

- У меня есть выбор? - Она протянула ему бутылку воды.

- У тебя есть выбор - когда, а не если. Нет никакого если. В какой-нибудь из двенадцати месяцев я обязательно выпорю тебя стеком.

- Вполне можно, - ответила она. Ей вовсе не хотелось, чтобы ее били хлыстом, но, похоже, лучше было бы поскорее покончить с этим. Может быть, ей это понравится. Есть только один способ выяснить это.

- Посмотрим, - ответил он. - Пей свою воду.

Она жадно пила свою воду, а он свою. Его выносливость была впечатляющей. Он обладал сексуальной энергией подростка и выдержкой взрослого мужчины. Мощная комбинация.

- Ты часто этим занимаешься? - спросила она. Она сидела на кровати, скрестив ноги, как ребенок в школе.

- Трахаюсь?

- Нет. Находишь женщин в беде и превращаешь их в шлюх?

- Ты у меня не первая. Однако ты будешь моей последней. - Он протянул ей свою недопитую бутылку с водой, и она поставила ее на пол рядом с кроватью. Затем он откинулся на подушки и вытянулся. Его член безвольно лежал на бедре, словно спящий великан.

- Почему?

- Я дал обещание, которое полностью намерен сдержать. Конечно же, с твоей помощью.

- Очень загадочное заявление.

- Боюсь, я не смогу объяснить лучше. Я думаю, что в конце концов ты все поймешь.

- Если я твоя последняя, то надеюсь, что и самая лучшая тоже. - Она сделала последний глоток воды, допивая бутылку.

- Я не сомневаюсь, что ты стоящее вложение моих денег, - с улыбкой ответил он. Затем он поднял руку и поманил ее к себе пальцем. Она начала ставить пустую бутылку на пол, но он покачал головой. - Дай ее сюда.

Она замерла, но только на мгновение. Он должен отбить свои деньги.

- Ложись на спину, - сказал он. - Раздвинь ноги.

Она сделала, как он велел, раздвинула для него ноги.

- Удовлетвори себя пальцами, - сказал он. – Используй обе руки.

Ее киска все еще сочилась его спермой, а складочки были набухшими и чувствительными к прикосновению. Двумя пальцами каждый из рук она ласкала свои складочки, пока он наблюдал, раздвигала их, широко раздвигала.

- Прикоснись к клитору, - сказал он. - Отодвинь капюшон.

Она прерывисто вздохнула. Его глаза хищно блестели, когда он смотрел, как она отодвигает плоть, открывая крошечный узелок ткани под ней.

- Держи так, - мягко сказал он. - Ни шевелись ни единой мышцей.

Он наклонился и кончиком языка коснулся ее обнаженного клитора. Легкое прикосновение, но оно было похоже на удар молнии, пронзивший ее от этой точки соприкосновения до основания шеи и пяток ног.

- Ласкай себя так, как ты делаешь, когда остаешься одна, - приказал он. - Будто ты пытаешься довести себя до оргазма, но не кончай.

Она кивнула и сложила два пальца в форме буквы V, подушечками обеих пальцев прикасаясь к сторонам клитора. Медленно она начала выписывать круги, затем овалы, слегка натягивая капюшон с каждым витком. Пока она выполняла его приказ, Малкольм взял бутылку из-под воды и внимательно изучал ее. Бутылка не была большой, всего шесть дюймов в высоту, с узким горлышком и круглым основанием, типичная стеклянная бутылка для воды. На ней не было бумажной этикетки, только краска. Она уже сняла завинчивающуюся крышку. Это всего лишь стекло, сказала она себе. Толстое гладкое стекло, и он толкнулся бутылкой в нее, узкой стороной. Она застонала, когда холодное стекло прижалось к ее горячим стеночкам.

Гладкое, очень гладкое, но твердое, невыносимо твердое. Толстое в основании, слишком толстое, чтобы принять полностью. И все же, пока она ласкала себя сильнее и быстрее, она хотела этого. Сможет ли она ее принять? Малькольм, казалось, не торопился форсировать события. Он толкнул ее внутрь, а затем позволил ее телу вытолкнуть ее обратно. Он толкнул ее внутрь. Ее тело вытолкнуло ее наружу. Его темные глаза были прикованы к этому зрелищу; он смотрел только на ее киску и бутылку.

- Однажды я налил вино, всю бутылку, в прекрасную киску шлюхи, и выпил его из нее, - сказал он низким, отстраненным голосом. - Эванджелина. Веснушчатая рыжуха. Она была внебрачным ребенком герцога.

- Ей понравилось?

- Я ей нравился. Не было ничего такого, чего бы она не позволила мне сделать с собой. Однажды вечером я играл в карты с ее отцом и обыграл его. Я свернул выигранные у него деньги, сунул их в бутылку и в ту же ночь засунул бутылку во влагалище его дочери. Когда я рассказал ей, где взял деньги, она так расхохоталась, что бутылка вылетела из нее и разбилась вдребезги. Монеты рассыпались повсюду. Я едва не обмочился. Ну и зрелище!

- Ну и приключения у тебя были.

- А у тебя нет?

- Не до тебя, - ответила она. - И вероятно, не после тебя тоже.

- О, когда я уйду, у тебя будет целое приключение. Я позабочусь об этом.

- Держу пари, что так и будет, - ответила она. Малкольм всего лишь улыбнулся и протолкнул бутылку чуть глубже. Ее мышцы напряглись и раскрылись, чтобы принять его. Чем дольше она прикасалась к себе, тем больше ей этого хотелось. Она ощутила внутреннее сокращение мышц, и это было так восхитительно, что она почти испытала оргазм.

- Будь паинькой, - сказал он

- Пытаюсь.

- Это же шоу, - сказал он. - И ты устраиваешь его для меня. Развлекаешь меня, не себя. Развлекай меня.

Его тон был повелительным, и она хорошо отвечала на него. Она поставила пятки на кровать, согнула бедра, приподняла и втянула мышцы живота, чтобы тело стало вогнутым, и он лучше мог видеть ее киску. Обеими руками она раскрыла лепестки, а он толкнул бутылку так глубоко в нее, что влагалище едва не поглотило ее. Бутылка выскользнула из нее, но Малкольм вернул ее на место, и она снова раздвинула половые губы. Она могла ее принять. Могла. Она знала, что могла, если раскроется чуточку шире. Ее тело было так напряжено, что развести бедра еще шире она могла только сквозь боль. Но она развела, и Малкольм ввел бутылку, надавливая запястьем на донышко, она вдохнула и втянула ее в себя целиком.

- Держи, - сказал Малкольм. Его ладонь накрывала ее промежность, блокируя бутылке выход. Мона вцепилась в простыни, тело напряжено, натянуто, и готово сломаться. Но она держала, она задержала дыхание и держала бутылку в себе. Малкольм постучал по донышку бутылки, и она почувствовала вибрацию во всем теле. Она зарычала, застонала словно шлюха, в которую он ее превратил. Еще больше ударов, еще больше вибраций. Он прижал два пальца к донышку и подвигал ею из стороны в сторону, вверх и вниз, и по кругу. Это удовольствие сводило с ума. Она никогда не принимала так много. Она никогда еще не была такой открытой и наполненной, как сейчас. Даже его огромный орган не раскрывал так широко, как бутылка. Она приподнялась на локтях, не в силах поверить в происходящее, но когда посмотрела между своих бедер, то увидела, что все это было - бутылка, погруженная в нее, рука Малькольма, держащая ее, ее клитор набухший сильнее, чем когда-либо прежде. Она втянула воздух через рот, как рожающая женщина.

- Чего ты хочешь? - спросил Малкольм. - Достать или оставить?

- Я не знаю, - прошептала она.

- Мне нравится, когда она внутри. Очень мило, - ответил он. - Но, должно быть, ты на грани смерти, не так ли? Разве ты не хочешь кончить?

- Мне это нужно.

- Тебе это не нужно. Ты этого хочешь. А я хочу продолжать трахать тебя бутылкой. Выталкивай.

- Это... извращение, - сказала она между вдохами.

- Не жалуйся, - ответил он. - Я мог использовать винную бутылку.

Мона напрягла внутренние мышцы и вытолкнула ее. Она наблюдала, как та выходит из ее влажного лона и попадает в руку Малькольма. Но как только дошло до горлышка, Малкольм толкнул ее обратно, полностью. Он просунул руку ей под плечи, и она снова легла на него. Это положение заставило ее спину выгнуться и выпятить груди вверх. Малкольм облизывал и посасывал ее соски, пока играл с бутылкой внутри нее. Мона умоляла его дать ей кончить, заклинала, предлагала ему свое тело, что было бессмысленно, поскольку он уже купил его у нее.

- Скоро... - все что он ответил. - Скоро. - Прохрипел он ей на ухо. Ее тело содрогалось и тряслось, дрожало и напрягалось. Она должна кончить, должна, непременно должна...

Он снова был полностью возбужден, его член прижимался к ее бедру. Она протянула руку и обхватила его, просто держала, этот инструмент ее наслаждения и пытки. Малкольм вздрогнул и усмехнулся, без сомнения позабавленный ее отчаянием. Мольбы продолжились. Вскоре ее единственным словом было "пожалуйста". Она повторяла его снова и снова. Наконец, он сдался.

- Выталкивай, - сказал он, и она приподнялась, чтобы вытолкнуть бутылку. Малкольм быстро навис над ней, погружаясь одним движением. Сжав ее груди в руках, он вколачивал ее в кровать. Толчки были жесткими, быстрыми и болезненными. Он безжалостно сжал ее груди, но ей было все равно, совсем не важно. Ее волновал только огромный твердый ствол, врезающийся в нее снова и снова. Она изогнулась в оргазме, крича громче, чем когда-либо, ее влагалище быстро сокращалось вокруг беспощадного органа внутри нее. Все ее тело содрогалось от мышечных спазмов. Боже, что он делал с ней? Как она сможет вернуться к нормальной жизни после всего этого?

Она рухнула на подушки и Малкольм покинул ее тело. Она перекатилась на бок, и он лег рядом, прижавшись грудью к ее спине.

- Мне нужно поспать, - сказала она, когда он поцеловал ее в шею под ухом. - Я больше не могу. Мне нужно поспать... только на минутку. Думаю, ты убил меня...

Она была вне себя от усталости. Малкольм снова с издевкой усмехнулся. Он вытащил красную розу из-за ее уха, распустил волосы и раскидал их по подушке. Он подразнил лепестками ее нос и поцеловал заднюю сторону шеи.

- Тогда спи, - ответил он. - Я не возражаю. Спи, и я возьму тебя, пока ты спишь.

- Ты не станешь...

- Неужели ты до сих пор ничего не поняла, дорогая?

Мона уже поняла. Улыбаясь, она кивнула, перевернулась на живот, приподняв колено и предоставляя доступ к киске. Засыпая, она почувствовала, как он снова вошел в нее. Безусловно, она не могла спать с его членом внутри себя. Но толчки были медленными и долгими, и наконец-то довольно нежными. Они были ровными и ритмичными, словно он убаюкивал. И она заснула с ним внутри себя, его теплое дыхание на ее обнаженном плече, ее имя на его губах, когда он поцеловал ее в мочку уха.

Когда она проснулась, солнечный свет проникал сквозь окно над кроватью, и Малкольма уже не было. Она медленно перевернулась и прижала руку ко лбу. Последнее, что она помнила, это как Малкольм снял красную розу с ее волос и бархатное колье с шеи и нежно проник в нее сзади.

Если бы ее спросили, она вряд ли поклялась бы на Библии, что доверяет Малькольму, но сегодня утром она проснулась невредимой, не изнасилованной, не изувеченной и не убитой. Он трахал ее, да, по обоюдному согласию. И сколько же раз? Она не была уверена, что смогла бы посчитать свои и его оргазмы. И она не могла сосчитать его, потому что он трахал ее, пока она спала. Сделал ли он это один раз? Или несколько на протяжении всей ночи? Мысль о том, что он нежно ласкает ее бессознательное тело возбудила ее, хотя она и не хотела этого. Ей пришлось признаться себе, что ей понравилось быть хорошенько использованной. Это была новая информация о ней самой. Ее не беспокоило, что она осознает это. Ее беспокоило только то, что это не беспокоило ее саму.

Мона усмехнулась.

Она рассмеялась, потому что Ту-Ту спал, свернувшись клубочком в изножье кровати, и она гадала, не Малкольм ли поднял маленького кота и положил его туда ночью. Ибо на «Олимпии» Мане черный кот охраняет кровать госпожи. Черный кот символизировал проституцию. Мона задалась вопросом, вошло ли слово "киска" в моду до или после Олимпии.

Будучи настолько уставшей, Мона предпочла бы остаться в постели на весь день. К сожалению, в дверь галереи позвонили. Нужно было делать работу. Всегда есть работа.

- Минутку. - Ее голос был хриплым, когда она ответила, но звон остановился.

Ее тело ныло в местах, в которых оно никогда раньше не болело, а соски были покрыты бледно-голубыми синяками от его губ и рук. Как можно быстрее она натянула юбку, лифчик и футболку. Неужели все это было на самом деле? Она посмотрела на кровать, простыни которой были дико перекошены и в пятнах высохших жидкостей. О да, все было по-настоящему. Каждая ноющая мышца в ее теле, особенно та, что была внутри, говорила ей об этом. Она подошла к боковой двери офиса, двери для доставки, отперла ее и толкнула.

- Да? Чем могу помочь?

На пороге стояла женщина, темнокожая, с белым шарфом в волосах. Она была прекрасна, словно с картин Рафаэля, и держала в руках букет из белых роз и гипсофилума.

- Доставка для Моны Сент Джеймс. Мисс, это вы? - спросила женщина с островным акцентом, который Мона не смогла определить. Что-то милое и карибское. Неужели Малькольм нашел самую красивую женщину во всем городе, чтобы доставить ей цветы? Она бы ничуть не удивилась.

- Это я. Спасибо, - ответила Мона, принимая цветы из рук женщины. Она должна была это предвидеть. На «Олимпии» Мане женщина стоит у постели куртизанки и дарит ей белые цветы. - Есть открытка?

- Без открытки, мисс, - ответила женщина. - Но он сказал передать вам это.

Она протянула Моне прозрачную стеклянную бутылку с пробкой.

Мона усмехнулась. Ужасный мужчина.

- Если вы подождете, я найду наличные.

- Он дал мне достаточно чаевых, их хватит на десятерых, - ответила женщина. - Наслаждайтесь букетом. Он сказал, что вы его более чем заслужили.

Женщина понимающе улыбнулась ей и ушла. Мона поставила букет на стол. Они пахли летом, что и было - 21 июня, день летнего солнцестояния. Новое лето, полное обещаний. Она вытащила пробку из бутылки. Внутри, похоже, лежала записка. Ей потребовалось немного усилий, чтобы вытащить свернутый пергамент из горлышка бутылки, но в конце концов ей это удалось.

Мона развернула бумагу, и ее глаза округлились. Она опустилась в свое рабочее кресло, не обращая внимания на дискомфорт в теле.

Это была вовсе не записка, а рисунок. Не рисунок, а набросок -набросок, который она сразу узнала. Она знала эти изгибы, эти размытые линии. Набросок танцовщицы. Не просто танцовщицы. Балерины.

На всей странице было только одно слово, и это было все, что ей нужно было знать: Малкольм хорошо заплатил за ее первые услуги.

Дега.

Глава 4

Рынок наложниц


Мона обзвонила все галереи в городе и раздобыла имя Себастьяна Леона, глубокоуважаемого историка Дега. Она отвезла набросок ему в его апартаменты в Уэст-Сайде. Когда он открыл ей дверь, она удивилась насколько молодым и привлекательным он был. Ему было не больше тридцати пяти, и энергия, с которой он поприветствовал ее и набросок, была как у нетерпеливого школьника.

- Я не мог усидеть на одном месте в ожидании вас, - сказал Себастьян, впуская ее в свои апартаменты. Место было небольшим, даже интимным, кирпичные стены, выкрашенные в белый, и цветные картины и наброски Дега в рамках повсюду. Он проводил ее на синюю бархатную софу, вручил ей бокал белого вина, и сел рядом так близко, что их плечи соприкасались. - Я расхаживал в нетерпении взад-вперед.

Он говорил с почти детским энтузиазмом. Мужчина, который любил искусство. Он ей уже нравился.

- Вот он, - сказала она. - Мне нужно знать, действительно ли это его.

Себастьян взял у нее набросок, который она аккуратно вложила в кожаное портфолио. Он надел белые перчатки, открыл портфолио и сказал:

- Ахх..., - при виде него. - Прекрасно. - У него были вьющиеся темные волосы, достаточно длинные, чтобы заправить их за уши. Локоны упали ему на лоб, когда он наклонился для изучения наброска.

- А вы видели его раньше? - спросила она, больше смотря на Себастьяна, нежели на набросок.

- Другие похожие наброски, но не этот. Линии похожи на его. Точь-в-точь, - сказал Себастьян. Он взял увеличительное стекло и внимательно изучил подпись. Он понюхал бумагу, объяснив, что подделки часто имеют узнаваемый запах.

- Что скажете? - спросила она, когда он наконец вернул набросок в портфолио и почтительно закрыл его, словно монах, закрывающий сияющую библию.

- Он настоящий, - ответил он с мальчишеской улыбкой. - Абсолютно настоящий. У меня нет никаких сомнений.

- Чудесно, - ответила она. - Сколько?

- Если бы я был на вашем месте, а мне бы очень этого хотелось, я бы застраховал его, по меньшей мере, тысяч на шестьдесят.

- Я так и сделаю. Спасибо. - Они чокнулись бокалами с вином и произнесли тост и выпили за счастье.

- Должен спросить, - сказал он и она поставила бокал на стол. - Откуда он? У вас есть его происхождение?

- Мужчина вручил мне его в качестве подарка.

- Вам дал его мужчина? Просто так?

- Ночь накануне мы провели в постели, - ответила она, желая произвести впечатление на красавца Себастьяна, возможно, даже шокировать его. - Наследующее утро в галерею доставили от него белые розы и этот набросок.

- Даже не знаю, кому больше завидую, - ответил он. – Вам, за обладание наброском. Или ему, за обладание вами.

Себастьян не пытался затащить ее в постель, но она чувствовала, что он был бы не прочь сделать это. Может быть, профессиональная вежливость сохранила ему целомудрие? Она поцеловала его в щеку на прощание, и он сказал ей, если у ее любовника есть любые работы Дега в хранилище, она должна делать все, что он скажет, чтобы получить их. Ни одна девичья скромность в мире не стоила больше картины Дега. Мона пообещала ему, что сделает все, что в ее силах.

Это было обещание, которое она собиралась сдержать.

На то, чтобы застраховать набросок, потребовалось совсем немного времени, особенно с учетом того, что за ним стояла подпись Себастьяна Леона. И за одну ночь она приобрела еще шестьдесят тысяч долларов, и все благодаря тому, что она продала свое тело Малкольму. Она не чувствовала вины за то, что переспала с Малькольмом в обмен на ценные предметы искусства. Хотя ее тело мучительно болело после их совместной ночи, и по всей груди синяки от пальцев держались еще неделю, она не испытывала никаких негативных последствий. Она даже сходила в ближайшую клинику, проверила себя на все возможные венерические заболевания и после напряженного двухнедельного ожидания получила результаты - все отрицательные. И она не была беременна, что волновало ее меньше всего, поскольку она была на таблетках. Он выполнял свою часть сделки. Ей не оставалось ничего, кроме как выполнить свою.

Прошел один месяц.

Она поняла, что пришло время для следующей встречи, когда вошла в свой кабинет вечером в четвертую субботу, после своей первой встречи с Малкольмом и обнаружила на столе книгу по истории искусств, которую она не оставляла. Внутри книги лежало ее красное бархатное колье, которое Малкольм снял с ее шеи, пока она спала. Теперь это была закладка. Значит так он собирался инструктировать ее о том, как его ждать, показывая ей картины? Как это уместно. Очень в стиле Малкольма. В прошлый раз это была «Олимпия» Мане. Ее рука дрожала в равной степени от волнения и предвкушения, когда она открывала страницу.

«Арабский рынок наложниц», Жан-Леон Жером, 1866 год.

Интересный выбор. Считается, что картина изображала ужасы работорговли на Ближнем Востоке. Молодая девушка была раздета догола ее владельцем на открытой рыночной площади, в то время как мужчины - потенциальные покупатели - собрались вокруг нее и изучали выставленный товар. Один мужчина даже схватил ее за волосы и сунул палец в рот, чтобы осмотреть зубы. Ужасно, да. Ох, но и возбуждающе. Она всегда думала о ней как о подростковой фантазии о работорговле - идеализированная, романтизированная, и эротизированная. Империалистическая колониальная порнография. И все же эта обнаженная девушка была прекрасна, с ее золотистой кожей и почти черными волосами. В отличие от Олимпии она была пассивна, безропотно принимая взгляды мужчин, их прикосновения, их обладание ею. Теперь она понимала, почему Малькольм хочет видеть ее в такой позе. Может быть, он тоже осмотрит ее зубы? Ей придется вести себя прилично. Искушение укусить его, если он сунет палец ей в рот, будет почти непреодолимым.

Значит, завтра она будет его рабыней на рынке.

Очень хорошо. Она могла это сделать. В воскресенье, закрыв галерею, она отправилась в свою квартиру вздремнуть, принять душ и побриться. Она постаралась уложить волосы так, чтобы они соответствовали образу девушки с картины Жерома. Она разделила их по середине и завязала фиолетовой лентой на затылке. Надев любимый фиолетовый сарафан и сандалии, она вернулась в галерею. На этот раз она упаковала пустые стаканы, которые можно было наполнить водой в галерее из-под крана в ванной. Она не хотела подкидывать Малкольму еще идей.

Хотя, у него было предостаточно своих собственных.

Было уже около полуночи, когда она вернулась в галерею. Ей не терпелось снова увидеть Малкольма, а еще больше - увидеть, какие произведения искусства она получит из его коллекции. По крайней мере, сказала она себе, все, о чем она переживала, это об искусстве, заработать деньги для «Красной». А то, что ей нравилось зарабатывать деньги, не имело никакого значения. И все же ее шаги были быстрыми, и она провела полдня, сверяясь с часами.

Время пришло.

Она подошла к красной двери, которая вела к подсобке, сделала глубокой вдох и открыла ее. Тут же ее схватили грубые мужские руки и потащили в комнату. Дверь за ней захлопнулась, и ее толкнули к ней спиной. Она попыталась закричать, но чья-то рука закрыла ей рот.

- Тихо, девочка.

Слова были Малкольма, хотя он выглядел не так, когда она видела его в последний раз. Он отрастил короткую бороду и усы, из-за чего он казался старше, даже немного зловещим. В одной руке он держал веревку. Значит, это ролевая игра? Очень хорошо. Она дала ему карт бланш. Что угодно – значит, что угодно. Она не должна быть шокирована или испугана. Но она боялась. Боялась.

Они были не одни.

С рукой Малкольма, прижатой к ее рту, она в панике огляделась по сторонам. Четверо мужчин в костюмах стояли в ожидании возле деревянного ящика в центре комнаты. Все четверо были в маскарадных масках, один в черной, один в серой, один в красной, один в золотой. Они были скрыты под масками, анонимы. Только Малкольм был без маски.

- У тебя какие-то проблемы с этой девчонкой? - крикнул один из мужчин, тот, что в красной маске. Его голос был властным.

- Никаких, - ответил Малкольм. - Она у меня в руках.

- Тогда давайте посмотрим на нее, - сказал мужчина в черной маске. Он казался скучающим, нетерпеливым. - У нас мало времени.

Кто эти мужчины? Она не могла спросить, потому что Малкольм приказал ей молчать, и его рука все еще закрывала ей рот.

- Сейчас, - ответил Малкольм. - Вы не будете разочарованы.

Он развернул ее без предупреждения, повернул спиной к себе. Он прижался губами к ее уху и прошептал, - Не сопротивляйся мне, девочка. Устрой хорошее шоу. Я хочу получить за тебя высокую цену.

Хорошее шоу... Прошлый раз он сказал ей, что она существует, чтобы развлекать его. Так тому и быть. Она кивнула и ничего не ответила, хотя сердце все еще колотилось от ужаса. Неужели он позволит всем этим мужчинам трахать ее? Нет. Она знала, что он не посмеет.

Или посмеет?

Он взял ее за руку и оттащил от двери. Он шел позади нее, направляя ее к центру комнаты, где ждали четверо мужчин в масках. Она попыталась рассмотреть их лица, но горела только одна лампа, и все они были в тени. Лишь цвета их масок были различимы. Вместо этого она уставилась в пол.

- На короб, - приказал Малькольм, и она ступила на низкую деревянную платформу. Малкольм наклонился и снял ее сандалии, отбросив их в тень. Он встал и взобрался на платформу позади нее.

- Давайте посмотрим, - сказал мужчина в золотой маске, и остальные кивнули, соглашаясь.

Малкольм спустил бретельки ее фиолетового летнего платья вниз по рукам. На ней не было лифчика, и ей пришлось побороть себя, чтобы не сопротивляться ему, пока он снимал ее платье, позволяя тому растечься лужицей у ее ног. В мгновение ока он достал небольшой острый нож и разрезал ее трусики на бедрах, и отправил их в тень к сандалиям.

Она была совершенно обнажена и стояла перед четырьмя незнакомыми мужчинами. Малкольм достал веревку из кармана жакета и связал ее руки спереди. Затем он потянулся вверх, и она подняла голову. Он подвесил металлический крюк на потолочную балку. Быстрым и легким движением, которое показывало, что он проделывал подобные вещи уже тысячу раз, Малкольм поднял ее руки над головой и привязал веревки на ее запястьях к крюку.

Не было возможности убежать.

Мона подергала руками и мужчины усмехнулись видя, как она сопротивляется.

- Пожалуйста, джентльмены, - сказал Малкольм. - Сегодняшний лучший лот. Не торопитесь. Ставка высока. Она того стоит.

- Я сам буду судить об этом, - сказал мужчина в красной маске и поднялся на деревянный помост. Малкольм стоял позади нее, держал ее за волосы. Мона глубоко дышала от страха и предвкушения. Мужчина в красной маске положил руку на ее дрожащий живот и погладил по боку и бедрам.

- Очень гладкая кожа, - сказал он.

- Самая гладкая, какую только можно найти на рынке, - ответил Малкольм.

Мужчина в красной маске крепко схватил ее за бедро и сильно шлепнул по нему. Наблюдавшие за ними мужчины снова рассмеялись.

- Грудь исключительно хороша, - сказал Малкольм. - Как видите.

- Вижу, - ответил мужчина в красной маске.

- А я нет, - ответил другой мужчина.

- Тогда подойдите и убедитесь, - приказал Малкольм.

Мужчина в красной маске сошел с помоста, а мужчина в золотой маске ступил на него. Без промедления он обхватил ее правую грудь своей большой сильной ладонью. Мона вскрикнула скорее от шока, чем от боли. С руками, связанными так высоко, ее грудь была обнажена, и она никак не могла прикрыться. Это было ошеломляюще, как незнакомый человек так интимно прикасался. Он приподнял грудь, словно взвешивал ее на ладони, затем оттянул сосок, немного скрутил, дразнил и проверял его.

- Очень мило, - кивнул мужчина в золотой маске. Он переместился в сторону и проделал то же самое с левой грудью. Он обхватил ее крепко, сжал ее, приподнял и оценил, затем снова ущипнул сосок, потянул и отпустил его. – А как дела обстоят с задницей?

- Проверьте сами. - Малкольм развернул ее так, что она оказалась спиной к мужчине в золотой маске. Она почувствовала, как чья-то рука легла ей на спину, лаская ее от бедра до верхней части бедра.

- Полная задница, - удовлетворенно ответил мужчина, продолжая поглаживать. - Мягкая, но не слишком. - Он шлепнул один раз и Мона ахнула, ахнула снова, когда он обхватил ее обеими руками и сжал, затем ущипнул. - Молодая упругая плоть. Моя любимая.

- Я же говорил, что она стоит этих денег, - сказал Малкольм.

Это было невыносимо, когда с ней так обращались, как с вещью. Она сгорала от стыда и унижения. Слезы жгли глаза. Ее дыхание было поверхностным и руки болели. Ей так сильно хотелось прикрыться.

- Сначала мы должны увидеть ее киску, - сказал другой мужчина. - Вы в курсе.

- Безусловно, - со смехом ответил Малкольм. - Безусловно вы должны увидеть киску.

- Тогда давайте взглянем.

Мона зарычала, когда Малкольм снова развернул ее лицом к четырем мужчинам. Двое из них ступили на платформу - мужчина в черной маске и мужчина в красной маске. Каждый взял ее за ногу и поднял ее. Они широко развели ее бедра, ступни беспомощно болтались в воздухе, ее лоно было открыто и выставлено напоказ. Мужчина в серой маске шагнул вперед. Он не поднялся на платформу. Его глаза были на уровне с ее лоном.

Она вздрогнула и застонала, когда мужчина в серой маске протянул руку и слегка прикоснулся к ее лепесткам.

- Восхитительно, - сказал он. - Хорошо сформированная.

- И тугая, - добавил Малкольм. - Но она может принять все, что вы ей дадите.

Она заметила намек на улыбку на губах серой маски. Большим пальцем и указательным, он раскрыл складочки ее киски, обнажая вход в ее тело. И проник одним пальцем внутрь.

- И влажная. Очень влажная, - сказал мужчина в серой маске. Это была чистая правда. Унизительно, но это правда. Ко всему ее стыду и страху, она, несомненно, была возбуждена. Мужчина ввел в нее второй палец и развел оба пальца в форме буквы V. Она почувствовала, что открывается. Это было нарушение неприкосновенности ее тела. И почему ей это так нравится?

- Что у нас здесь... - сказал мужчина и протолкнул палец глубже, почти до лобковой кости. Он резко толкнулся вглубь, ощупывал стеночки, дразнил деликатные нервные окончания. - Я чувствую ее пульс прямо здесь. Очень быстрый.

- Дай мне его пощупать, - сказал мужчина в золотой маске. Она снова была пустой, но лишь на мгновение, и мужчина в золотой маске ввел два пальца в нее и нашел ту же точку на передней стенке. Ее голова упала на плечо Малкольма, а мужчина в золотой маске массировал и ласкал ее, пока она висела в воздухе, распростертая и выставленная напоказ. Мужчина в золотой маске осмотрел ее клитор, опустившись перед ней на колени и оттянув крошечную складку плоти, чтобы рассмотреть поближе. Клитор набух, и она ненавидела себя за это. Она ненавидела все это, ненавидела, что ее держат, что она открыта, что ее изучают и рассматривают...

Ох, но ей это также нравилось.

Мужчина в золотой маске продолжал раздвигать и проникать в ее лоно, мужчина в черной маске обратил свое внимание на ее рот. Она уперлась в плечо Малкольма, когда мужчина раскрыл ее губы.

- Не кусайся, - предупредил он, засунув палец ей в рот. Она ощутила его на зубах. Она поняла, что он их пересчитывает. Но когда он закончил, то оставил свой палец слегка прижатым к ее языку. А теперь они заставили ее замолчать. Чья-то рука - она не знала, чья именно, - снова схватила ее за грудь и грубо сжала. Горячий рот впился в другой сосок и жестко всосал его. Пальцы работали внутри нее, гладили и потирали, раскрывали ее шире и шире. Она услышала звуки того, как сильно текла. Ее лепестки растягивали и оттягивали так же, как и соски, слегка шлепали, прежде чем он, кто бы это ни был на этот раз, снова погрузил в нее пальцы. На этот раз три пальца, или уже четыре? Она больше не могла ответить. Она буквально истекала от желания.

Пятеро мужчин, их рты и руки все вместе касались ее, ласкали, посасывали и проникали в ее рот, ее лоно, и она извивалась и тихо стонала, не в состоянии возражать или кричать, или умолять о пощаде или, что еще хуже и более вероятно, умолять их трахнуть ее. Она жаждала их члены, всех пятерых. Ранее она боялась, что Малкольм позволит им трахнуть ее. Теперь она боялась, что не позволит. Но эти мысли были безумными. Она не могла этого допустить. Она извивалась в железной хватке пятерых мужчин, но это не помогло, только навредило, поскольку дергание еще больше приближало ее к кульминации.

А потом они все ее отпустили.

Все произошло так быстро, что она упала бы на пол, если бы веревка не удерживала ее запястья. Они отпустили ее и сошли с платформы, как будто кто-то дал команду, которую она не слышала. Она дрожала от внезапного холода. Только Малкольм все еще стоял рядом. Она хотела прижаться к нему всем телом, но он держал ее за талию, удерживая на месте.

- Ну, джентльмены, есть еще какие-нибудь запросы? - спросил Малкольм. - Мы уже готовы начать торги?

Она приготовилась к торгам. Что они покупали? Право трахнуть ее? Или это все еще была часть игры?

- Нагни ее, - сказал один из мужчин. - Давай посмотрим все ее дырки.

- Если настаиваете, - ответил Малкольм.

- Я хочу точно знать, что покупаю, - сказал мужчина в красной маске. - Если вас это не затруднит.

- Я восхищаюсь опытным покупателем. И нет, - ответил Малкольм. - Никаких проблем. Я опущу ее на пьедестал.

- Очень хорошо, - сказал мужчина в красной маске. Остальные трое мужчин пробормотали что-то в знак согласия.

Пьедестал? Какой пьедестал? Малкольм стащил ее с деревянной платформы в тень. Свет последовал за ней, когда один из мужчин поднял с пола свечу и отнес ее в дальний угол комнаты, куда Малькольм вел ее. Там она что-то увидела, что-то высотой до талии и покрытое большим куском бархата. Малкольм сдернул тряпку и бросил ее на пол. Это был своего рода большой черный кожаный стул, но достаточно широкий, чтобы она могла легко встать на него коленями. Из центра сидения торчал большой толстый фаллос, гладкий, черный, и устрашающе длинный, по меньшей мере фут длиной. Она отшатнулась при виде его, но Малкольм не позволил ей сбежать. Он поднял ее и расположил на вершине пьедестала. Он взял ее за бедра и расположил их так, чтобы головка фаллоса прикасалась к ее лону.

- Прими его, - сказал он, приказ, на который она не могла отказать. Ее тело не позволит ей. Она оперлась на руки и колени и опустилась на фаллос, раздвигая колени в стороны и принимая как можно больше. Благодаря ее влажности массивная штуковина с легкостью вошла в нее, и она немного покачнулась на нем, чтобы принять еще больше. Она ощущала как мышцы уступают фаллосу, принимают его, поглощают его. Малкольм прижал ее к себе, как мотылька под стеклом. Приколол и выставил на всеобщее обозрение.

- Джентльмены, взгляните, - сказал Малкольм. - Там стоит масло, если оно вам понадобится.

Непревзойденный продавец.

Мона опустила голову, пряча лицо за волосами, когда первый мужчина, чье лицо она не могла видеть в этой позе, подошел сзади и раздвинул ее ягодицы. Он издал удовлетворенный звук, словно ему понравилось увиденное. Он прикоснулся пальцем, и она ахнула и содрогнулась. Палец был мокрым, покрытым каким-то густым маслом или смазкой. Он провел им по всей маленькой дырочке, по всему ее периметру. Она поежилась от этого необычного ощущения. Это было совсем не неприятно, когда ее ласкали там в этом чувствительном месте, не было неприятно, когда мужчина проник пальцем в нее на всю длину пальца. Он держал палец внутри, и несколько мгновений не шевелил им. Она слышала, как мужчины переговариваются, говоря что-то вроде "Очень хорошо", и " Отличная работа". Внутри она ощутила, как мужчина начал двигаться, не внутрь и наружу, а по кругу, открывая ее все больше и больше.

- У вас есть пробка? - спросил мужчина Малкольма.

- Конечно, - ответил Малкольм.

Палец покинул ее тело, но вскоре она ощутила что-то холодное, холодное и гладкое, как еще один фаллос, намного уже, чем тот, что уже был у нее внутри. Мужчина протолкнул кончик в нее, остановился, затем протолкнул еще пару дюймов, и Мона зашипела от напряжения. Никогда прежде любовник ничем не проникал в ее задницу, ни пальцем, ни фаллосом, ни членом. Но вот оно, погружалось в нее, словно было создано для ее тела. Мужчина протолкнул пробку еще дальше и остановился. Основание пробки не позволяло ему проникнуть глубже.

Тихие стоны сорвались с ее губ, когда тело Моны приспособилось к двойному проникновению на пьедестале. Она раскачивалась взад-вперед, трахая себя фаллосом внутри киски, пока четверо потенциальных "покупателей" кружили вокруг нее. Один из них погладил ее по волосам, приподнял и понюхал. Другой остановился у лица и перекатывал соски между пальцами и легонько тянул их. Его пальцы были холодными и посылали электрические разряды по грудям. Другой мужчина играл с ее клитором. Его пальцы были смазаны маслом, когда он ласкал ее. Последний разминал ее ягодицы, ласкал их снова и снова. Иногда он останавливался, чтобы потрогать пробку или фаллос.

- А теперь, джентльмены, - начал Малкольм, - давайте начнем торги.

- Я возьму ее за сотню, - сказал мужчина в красной маске. Сотню долларов? Сотню тысяч? Сотню дней?

- Кто-нибудь хочет сделать встречное предложение? - спросил Малкольм.

- Для меня слишком дорого, - ответил мужчина в золотой маске. Он снова ущипнул ее за соски, и она вздрогнула, а лоно сжалось вокруг фаллоса.

- Боюсь, для меня тоже, - ответил другой. Он шлепнул ее по бедру, словно прощался с призовым скакуном.

- Я бы с радостью взял ее, - сказал последний мужчина. - Но я пообещал себе не тратить больше восьмидесяти.

- Тогда, думаю, мы договорились, мой добрый сэр, - ответил Малкольм. Именно мужчина в красной маске ласкал ее клитор. Сквозь завесу своих волос она увидела, как он и Малкольм пожимают друг другу руки. Они вышли из поля ее зрения, остановившись позади.

- Может быть, мне снять ее с пьедестала для вас?

- Нет, - ответил мужчина в красной маске. - Оставьте ее там. Я справлюсь.

Она услышала шаги, дверь открылась и закрылась, но была уверена, что мужчина в красной маске не оставил ее, потому что снова почувствовала его палец на своем клиторе. И затем на складочках, широко раскрытых из-за проникающего в нее фаллоса.

- Великолепно, - сказал он. - Стоишь каждого пенни.

Он ухватился за бедра и толкнул ее вниз, заставляя больше принять фаллос. Она подняла голову и застонала от желания. Она почти ничего не видела. Все вокруг было красным. Кровь перед глазами, пламя ее желания, распухшая плоть ее лона, все красное, все красное повсюду, красная маска на мужчине, мужчине, который владел ею. Он поднял ее с пьедестала и поставил на ноги. Он расстегнул свои черные брюки и освободил член, твердый и блестящий от жидкости на припухшей головке. Она должна ощутить его внутри. Должна. Она потянулась к нему, но он схватил ее за руки, оттолкнул назад к стене и поднял ее запястья над головой. В отчаянии она подалась вперед бедрами, чтобы потереться об него. Каждое ее движение вызывало неконтролируемую дрожь во всем теле. Пробка все еще была глубоко в ее заднице, и она хотела, чтобы она была там. Но она также нуждалась в его члене внутри себя. Он был нужен ей больше всего на свете.

Он прижал головку к болезненно набухшему клитору, и она вскрикнула. Одни быстрым движением бедер он проник сквозь складки. Еще одним толчком он погрузился в нее и с финальным полностью вошел в нее. Она приподнялась на носочки, и он приподнял ее бедрами и прижал на этот раз к стене. Ее груди подпрыгивали, когда его толчки поднимали ее все выше и выше. Она едва не кричала от экстаза, от безумного удовольствия. Она чувствовала будто внутри нее был железный прут, толстый, горячий и твердый как ничто другое. Она совсем не знала этого мужчину, но он владел ею. Он купил ее тело, и теперь она принадлежала ему.

Она была его рабыней, его собственностью, вещью, объектом, с которым он мог делать все, что пожелает. И он желал трахать ее у стены, вколачиваться в нее, погружаться и погружаться, пока она не кончила с порочным стоном. Ее голова прижалась к стене, и мужчина в красной маске поцеловал ее в шею, посасывая кожу, пока она не почувствовала, как та надорвалась от его укусов. Но ей было все равно. Боль пронзала удовольствие. Пробка в ее заднице и член в киске умножали оргазм в сотни раз. Его толчки были безжалостны. Мужчина в маске снова погрузился в нее, еще два раза, третий и она ощутила, как обжигающее семя взрывается внутри нее так глубоко, что она могла поклясться, что чувствует его вкус на языке.

Мона обмякла, но все еще была насажена на член мужчины, ее ноги обвились вокруг его бедер, а спина прижалась к стене. Она положила голову ему на плечо и глубоко дышала. Кто же этот мужчина, который купил ее? Что он сделает с ней? На что она отдалась? Это было неправильно, совершенно неправильно. Ей не стоило заниматься сексом с незнакомцем, с этим неизвестным, с этим призраком. Она положила руки ему на грудь и оттолкнула его.

- Опусти меня, - сказала она.

- Пока еще нет.

- Нет, сейчас, - ответила она, хотя он оставался внутри ее, все еще твердый.

- Карт-бланш, - ответил мужчина в красной маске.

- Это для Малкольма, а не для...

Мужчина снял маску. Это был Малкольм.

- Я же говорил тебе, что иногда люблю играть в игры, - ответил он с улыбкой, которую украл у дьявола. - Не так ли?

- Малкольм... - Она уставилась на него с шоком и ужасом, все еще будучи прижатой к стене. - У тебя была борода.

- Разве? - спросил он, приподняв бровь.

- Да. Она была... должно быть фальшивой. Ты одурачил меня. Я была уверена... - Четверо мужчин, вероятно, были его друзьями, и когда они торговались за ее спиной, Малкольм снял свою фальшивую бороду и надел красную маску, чтобы обмануть ее. И ее обманули, основательно обманули.

- Ты видела то, что я хотел тебе показать, - ответил он. - Самый старый трюк фокусника.

- Это тоже какой-то трюк? - Она пыталась освободиться от органа, который пронзал ее, и от его тела, которое прижало ее к стене.

- О нет, это реальность. Это единственное, что реально для меня, - ответил он. - Переместимся в постель.

Он отстранился от нее и потянул ее к ожидающей кровати, где откинул одеяло и поставил ее на четвереньки на белых простынях. Он разделся и присоединился к ней. Мона задрожала от нетерпения, когда Малкольм убрал волосы с ее спины и целовал ее шею.

- Нам это больше не понадобится, - сказал он и аккуратно извлек пробку из ее попки. Она ощущала себя слишком опустошенной в тот момент, когда вещица покинула ее тело.

- Малкольм... - С мольбой произнесла она его имя. Малкольм расположился позади нее и медленно вошел, заполняя пустоту внутри нее. Его ствол был шире пробки, но она хотела, чтобы он вошел в нее сильнее. Мона наклонилась вперед, пока голова не прижалась к подушке. Ее попка открылась, когда она низко наклонилась и Малкольм смог полностью войти в нее. Она приняла все, каждый дюйм, и ощутила гордость за то, что смогла.

- Тебе понравилось быть проданной и купленной, - сказал он, вонзая в нее свой член. Движения были медленными, но не грубыми, и она с легкостью принимала их.

- Ненавидела, - ответила она.

- Лжешь. Все хорошо. Я люблю лгунишек. Лги сколько хочешь, моя дорогая. Я знаю, что тебе это понравилось. Твое тело говорит то, что слова не могут.

- Я твоя рабыня, - сказала она.

- Нет. Ты мой работник, - ответил он. - У рабыни нет выбора. Но ты здесь потому, что сама этого хочешь. Не так ли? Признайся, Мона... признайся, что тебе нравится быть моей шлюхой, - сказал он, входя и выходя из ее задницы. Еще ни один мужчина не брал ее в эту дырочку. Только Малкольм. И только потому, что платил ей.

- Никогда, - ответила она. - Ни за что в жизни.

- Ни за что в жизни? Всего-то?

- Ты продал меня на аукционе. Ты – сам дьявол.

- Я не дьявол, моя дорогая, - ответил он, снова впиваясь зубами в ее шею, словно обезумевший зверь. - Дьяволу нужна твоя душа. Мне нужно только твое тело.

Он может верить в это сколь угодно, но Мона знала правду. Если он и дальше будет так трахать ее, то очень скоро получит и то, и другое.


Глава 5

Нимфы и сатир


Мона хотела злиться на Малкольма, но это было невозможно. Хотя она и была напугана мужчинами в масках, которых он привел в их логово, и злилась, как он обманул ее и заставил думать, что она занималась сексом с незнакомцем, но она не могла отрицать, что никогда в жизни не была так возбуждена. Все эти мужчины... их руки... эти губы на ее теле... она не могла думать об этом не становясь влажной. Она часто прокрадывалась в заднюю комнату, ложилась на кровать, и доводила себя до оргазма руками, вспоминая ту ночь, как руки удерживали ее ноги в воздухе, и совершенно незнакомый мужчина проникал в глубины ее тела своими пальцами.

И она до сих пор ощущала огромный фаллос внутри себя, прижимающийся к пробке в ее заднице, стеночка между ними дрожала и трепетала. И член Малкольма в ее заднице, она вспоминала о нем с таким удовольствием, что соски твердели при малейшем воспоминании. Ее тело гудело от постоянного возбуждения. Если месяц не пройдет быстрее, она сойдет с ума в ожидании его.

Месяц тянулся медленно. Она не сошла с ума.

Вместо этого она отправилась к оценщику предметов искусства, чтобы подтвердить плату Малкольма за ее аукционную ночь. Он оставил небольшой пастельный рисунок инжира на кровати, в котором оценщик мгновенно узнал работу швейцарско-французского художника девятнадцатого века Жана-Этьена Лиотара. Она почти надеялась на еще одну работу Дега, чтобы снова увидеться с Себастьяном Леоном. Но могла ли она заниматься таким? Встречаться с мужчиной, пока ее тело было обещано и продано другому? Она была уверена, что Малкольм не будет возражать, если она заведет себе еще одного любовника. Он даже сказал, что не будет препятствовать ей. В конце концов, Малькольму требовалось только ее тело на одну ночь в месяц. Но как она расскажет Себастьяну о Малкольме? Она не могла, конечно, поэтому не позвонила ему и не нашла предлога, чтобы увидеться. Совесть ей этого не позволит. После двух ночей с Малькольмом и его извращениями она была рада обнаружить, что у нее все еще есть совесть.

В четвертую субботу после своего последнего свидания она снова обнаружила на столе книгу по искусству.

Бедный Ту-Ту. Ей пришлось поднять спящего кота с книги. Он любил бумагу, любил лежать на ней и нежиться или спать. Он тихонько по-кошачьи протестующе зашипел, когда она сняла его с обложки книги и положила к себе на колени, но быстро устроился там и вскоре крепко уснул, подергиваясь, когда ему снились мыши, птицы или что-то еще.

Что Малкольм задумал для них на следующий раз? Она почти боялась смотреть.

Но только почти.

Она открыла книгу на помеченной им странице, и снова красное бархатное колье, которое было на ней в тот вечер, когда она играла в его "Олимпию". Картина этого месяца была еще одного французского художника, Вильяма Бугро. Нимфы и сатир. Четыре прекрасные, почти обнаженные женщины играли на берегу тихого озера. Они поймали сатира, который подсматривал, как они купались, и трое из четырех водяных нимф пытались затащить сопротивляющегося человека-козла в озеро, а четвертая нимфа махала остальным, чтобы они присоединились к ней у кромки воды.

Она точно знала, кто будет сатиром, это было очевидно.

Мона потратила воскресенье, превращая себя в нимфу. Она завила свои длинные рыжие волосы и прикрепила за ухом белый цветок. В глубине шкафа она нашла прозрачную белую ночную рубашку. Малкольм, конечно, хотел бы видеть ее обнаженной, но он мог бы получить удовольствие, раздев ее сам.

Ближе к полуночи она вернулась в галерею, и вошла через боковую дверь. Как только тяжелая дверь захлопнулась за ней, она услышала музыку, доносящуюся из дальней комнаты. Музыка? Как странно. Похожая на волынку и колокольчики, игривая музыка, веселая и легкая. Партитура для покорения сатира? Возможно. Она осторожно открыла дверь в заднюю комнату...

Чья-то рука схватила ее за руку и втащила в комнату.

- Вот она! - позвал женский голос. - Я нашла ее!

Мона, спотыкаясь, ввалилась в заднюю комнату, которая каким-то образом превратилась в лесной рай с деревьями в горшках и бурлящим каменным фонтаном. Девушка, которая схватила ее, опустила руку и присоединилась к двум другим девушкам, все трое в прозрачных платьях и с длинными лентами в волосах танцевали под музыку. Одна девушка была в прозрачной желтой сорочке, ее волосы были черными и плотно завитыми, а кожа темно-коричневой и красивой. Другая девушка была в розовом, с белокурыми волосами и бледной, как молоко, кожей. Третья же была в прозрачном голубом наряде, ее волосы были тепло-рыжими и прямыми, а цвет кожи лишь на тон светлее.

И она, Мона, теперь была четвертой девушкой, с яблочно-красными волосами и в белой сорочке.

Мону увлекли в танец и музыка, казалось, исходила отовсюду и ниоткуда одновременно. Двое девушек взяли ее за руки и вскоре они кружились вокруг красно-золотого кресла, которое Мона любила еще с детства. Теперь он превратился в трон, на котором сидел голый Малькольм, увенчанный лаврами. Сцена была забавной, и Мона тоже смеялась с девушками. Смех был радостным, не насмешливым, не презрительным. Прекрасный член Малкольма был наполовину твердым и лежал на бедре, пока он наблюдал, как его нимфы резвятся и танцуют для него. Она так давно не танцевала и понимала, что выглядит полной дурой. Но сцена была слишком приятной, чтобы останавливаться. Ее ноги казались зачарованными музыкой волынки и все девушки были так прекрасны в своих прозрачных платьях, с развевающимися лентами в волосах и улыбающимися лицами.

- Потанцуй с нами, - девушка в желтом одеянии сказала, разрывая круг и вытягивая Малкольма за руку. - Потанцуй с нами, ты глупый старый козел.

Девушка в розовом ахнула и прикрыла рот руками от шутливого оскорбления.

- Глупый старый козел? - Малкольм схватил ее за руку другой рукой и рывком усадил к себе на колени. Она пискнула от удивления и рассмеялась, когда Малкольм пощекотал ее живот пальцами. Мона и две других девушки стояли, скрестив руки на груди и наблюдая за происходящим.

- Теперь она точно получит, - сказала девушка в розовом, качая головой.

- Она пожалеет, что сказала это, - вмешалась девушка в голубом.

- Или она пожалеет, что сказала это дважды, - добавила девушка в розовом и все рассмеялись, даже Малкольм.

- Она должна быть наказана, - сказал Малкольм. - Разве не так, противная девочка?

- Я не противная, - ответила девушка в желтом и слезла с его коленей. - Я честная.

- Противно честная. - Малкольм снова схватил ее за руку и притянул ее на колени. - А теперь поцелуй меня и извинись.

- Не буду! - Выкрикнула девушка в желтом.

- Тогда я украду поцелуй и не отдам его, - ответил Малкольм.

- Ты не... - это все, что успела сказать девушка в желтом, прежде чем Малкольм поцеловал ее в губы.

Две другие нимфы разразились девичьим смехом при виде того, как Малькольм целовал их подругу. В одну секунду девушка в желтом пыталась оттолкнуть его, в следующую она уже запустила руки в его волосы, пытаясь притянуть его ближе. Даже Мона рассмеялась, хотя это ее любовник целовал другую. Она не чувствовала никакой ревности. Это была игра. Сатир должен был мучить своих нимф. А нимфы должны получить своего сатира.

Наконец девушке в желтом удалось вырваться из заключения на его коленях. Она поспешила к Моне и обняла ее.

- Он поймал меня, - сказала девушка в желтом. - Не дай ему поймать меня.

- Это ты пыталась заставить его танцевать с тобой, - ответила Мона.

- Ах, да, - ответила девушка в желтом. Она стояла прямо и гордо. – Я виновата. И он все еще не танцует.

- Зато мы будем танцевать, - сказала девушка в голубом. - Давайте танцевать так, что у него не останется другого выбора, кроме как присоединиться к нам.

Для Моны это не имело никакого смысла, но ничто в этой комнате с этим мужчиной и этими глупышками не имело смысла. Более того, ей было все равно, был ли в этом смысл или нет. Она только хотела танцевать с прекрасным трио, с этими златоглазыми нимфами. Они выдернули ленты из волос и закружились, словно егозы, а музыка становилась все громче и быстрее. Девушка в розовом, с молочно-белой кожей и бледно-золотистыми волосами, танцевала вокруг кресла Малкольма, и обвила своей лентой его запястье, затем потянула за конец, заставляя его встать.

- Она поймала рыбу! - закричала девушка в желтом. - Большую рыбу.

- Это не рыба, а дельфин, - добавила девушка в голубом. - Посмотри, как он улыбается.

Малкольм искоса посмотрел на девушку, которая его зацепила. Она потянула за ленту, обернутую вокруг его запястья, но он отстранился - у него был свой собственный сатирический трюк. Она не успела отпустить ленту, и он поймал ее и обвязал лентой вокруг ее запястий.

- Я хочу выгулять своего питомца, - сказал он, ведя девушку в розовом по комнате. - Не возражаете, если мы...

Девушка в розовом пыталась развязать узы, следуя за Малкольмом, симпатичный щенок на розовом поводке. Но у нее не было ни единого шанса. Он поймал ее в ловушку.

- Отпусти меня, животное. Отпусти меня, - сказала она.

Он повернулся к ней лицом.

- За цену в поцелуй, - ответил он. - Я подумаю.

- Он серьезно, Розочка, - заявила девушка в голубом. - Лучше поцелуй его, или навсегда останешься его зверушкой.

- Только не это, - ответила та, и ее щеки порозовели, как и ее имя. - Что угодно, кроме этого.

Она ближе прижалась к нему и наклонила голову, закрывая глаза. Она являла собой идеальную картину мученицы. Мученица и сатир. Сатир и мученица. Дураки, все они. Малкольм поцеловал свою розовую зверушку в губы и девушки в голубом и желтом захлопали в ладоши и заулюлюкали. Мона сделала то же самое, но не могла назвать ни одной причины, кроме той, что это было частью игры. Поцелуй продолжался, становясь все глубже. Малкольм в своем вожделении отклонил девушку назад. Он опустил свою большую правую ладонь на ее грудь и опустил ее сорочку.

Девушки в голубом и желтом зафукали, но девушка в розовом, похоже, не возражала. Эрекция Малкольма прижималась между ее ног, упираясь в розовую ткань. Красное на розовом. Он дернул лиф платья девушки вниз, обнажая ее грудь. Он впился в ее сосок, вбирая его в рот, а девушка, пойманная в его объятиях, слегка вскрикнула от удовольствия и страха.

- Теперь он ее поймал, - сказала девушка в желтом. - И не отпустит.

- Я говорила ей остаться дома сегодня, - добавила девушка в голубом. - Она никогда не слушает.

- Я тоже никогда не слушаю, - вмешалась Мона, и это заставило девушек в голубом и желтом рассмеяться так сильно, что они чуть не упали. Они снова взялись за свои ленты и запрыгали вокруг Малькольма и девушки в розовом. Теперь ее платье было спущено до талии. Ее груди были маленькими и бледными, а соски розовыми, как и ее одеяние, и ее лицо было переполнено экстазом, когда Малкольм лизал ее маленькие соски, его огромные руки лежали на ее тонкой талии.

- Он не отпустит ее, пока она не сдастся, - сказала девушка в голубом, беря Мону за руки и делая из них мостик. - А ты как считаешь?

- Я уверена, что в конце концов он ее отпустит, - ответила Мона. - Разве не так?

- Но она больше не будет водяной нимфой, когда он закончит с ней, - добавила девушка в желтом. - Она будет влажной нимфой!

Даже Малкольм перестал ласкать Розочку достаточно долго, чтобы посмеяться. Все рассмеялись, и танцы возобновились. Они кружились и вертелись, поворачивались и кланялись, и казалось, что Мона никогда не устанет от этого. И тут Малкольм сорвал с белокурой девушки ее розовое платье. Он развернул ее и взял ее сзади.

- Так и знала, - сказала девушка в желтом, завершая вращение. - И не говори, что я не предупреждала ее.

Малкольм взял в руки член и направил его в розовую дырочку девушки. Все остальные девушки и Мона тоже, захлопали и зашумели, когда Малкольм притянул к себе бедра своей плененной нимфы и быстро вошел в нее. Ее запястья все еще были связаны перед ней, и она прижимала их к груди. Она издавала тихие звуки удовольствия и протеста - охи и нет, и снова охи.

Грешно смотреть на это, но отвести взгляд было невозможно. Три свободные девушки жались друг к другу, показывали пальцами и хихикали, прикрываясь ладонями. Мона ощутила ребяческую легкость, свободу воздушного змея. Ей казалось, что она попала в чей-то эротический сон, и раз уж она там оказалась, то вполне может подыграть ему.

Лицо девушки в розовом стало красным, от того, как грубо Малкольм брал ее сзади. Он согнул колени, чтобы опуститься на несколько дюймов, чтобы глубже вколачиваться в нее. Его бедра раскачивались в безумном темпе. Казалось, что его ноги были гораздо более волосатыми, чем Мона помнила, а уши более заостренными, чем когда-либо прежде. У нее действительно кружилась голова от всего этого смеха и кружения, и она уже знала, что Малькольм умеет маскироваться таинственным образом. Он издал животный рык, продолжая вколачиваться в девушку сзади, и та издала девичий всхлип. Мона стала влажной, наблюдая за происходящим, ужасно влажной, и ей уже не терпелось поскорее оказаться рядом с сатиром.

Мышцы Малькольма были напряжены по всему телу. Он весь вспотел, кожа его натянулась, напряглись сухожилия, органы и кости. Он насадил девушку на свой член в последний раз. Она закричала в оргазме, и он прорычал в ответ.

Девушка соскользнула с его органа и упала на пол на спину.

- Розочка! - воскликнула девушка в желтом. Она опустилась на колени рядом с девушкой в розовом и сняла ленты с ее запястий. Девушка в голубом подняла бледные руки девушки в розовом к губам и поцеловала их.

- Ты здесь? - спросила девушка в голубом.

Розочка открыла глаза и подняла голову. - Он добрался до меня. - Она издала жалкий фальшивый кашель, словно ребенок, пытающийся откосить от школы.

- К самому сердцу? - спросила девушка в желтом, ее глаза округлились от любопытства и переживания.

- У меня что, сердце между ног? - спросила девушка, Розочка.

Девушки покачали головами.

- Значит, не там он достал меня! - воскликнула Розочка.

Все снова засмеялись, даже Розочка, которая пыталась притвориться мертвой.

- Голубика... - сказала Розочка сквозь едва приоткрытые губы. Ладонь закрывала ее глаза.

- Да, Розочка? - спросила Голубка.

- Отомсти за меня... - сказала Розочка. Ее рука упала на пол, и она потеряла сознание... на три секунды, пока снова не захихикала.

- Я доберусь до него, - ответила Голубика, и встала. - Он никогда не увидит, как я кончаю.

- Почему нет? - спросила девушка в желтом. - Или ты планируешь закрыть ему глаза, когда будешь кончать?

Малкольм присел за своим троном, делая вид, что скрывается, пока нимфы строили планы мести. Его темные глаза двигались влево и вправо, как будто он ждал неминуемой атаки неизвестных врагов.

- Ты иди справа, - сказала девушка в желтом Моне. - А я справа. Если он попытается убежать от Голубики, одна из нас поймает его.

- А что мы будем с ним делать, когда поймаем? - спросила Мона.

Нимфа в желтом одеянии покачала головой. - Я еще не думала так далеко вперед. Давай поймаем его. Раз, два, три!

Все трое бросились к трону.

Мона не могла дождаться, когда прикоснется к Малкольму, но он был слишком быстр для нее, он увернулся от ее рук. Его чуть не поймала Голубика, но он уклонился вправо. Как раз в тот момент, когда девушка в желтом собиралась поймать его лентой, он схватил ее за запястье и притянул к себе.

- О нет! - закричала Голубика. - Он поймал Санни!

- Поразительно, - сказала Розочка, сидя на полу.

- Потому что она такая быстрая? - спросила Голубика.

- Потому что уже середина ночи!

Голубика так сильно рассмеялась, что Моне пришлось держать ее. Тем временем Малкольм усадил Санни, девушку в желтом платье, к себе на колени на троне. Пока она извивалась и боролась, он разорвал ее платье до талии, Мона сказала бы, что ерзание и сопротивление больше навредило ей, чем помогло. Малкольму, безусловно было легче сорвать ее платье, что могло или не могло входить в планы Санни. Малкольм притянул ее обнаженную спину к своей груди, и обхватил ее груди, покачивая ее на коленях.

- Может, нам попытаться спасти ее? - спросила Голубика Мону.

- Ничего не делайте, - ответила Санни, ее голос дрожал от толчков Малкольма. – Так вы сделаете мне только хуже.

- Кажется, ей нравится там, где она сейчас, - прошептала Мона.

- Да, - прошептала Голубика. - Но он не должен об этом знать.

Малкольм сорвал остатки платья с тела Санни. Прозрачная ткань рвалась, словно бумага, и собралась у его ног, словно золотое подношение. Он приподнял Санни за талию, а когда снова опустил ее, то уже насаживал на свой член. Она приняла его весь, ее спина выгнулась, а голова запрокинулась назад. Малкольм обхватил ладонью ее шею и шептал ей на ухо.

- Как думаешь, что он говорит ей? - спросила Мона Голубику.

- Вероятно, что-то очень важное, - ответила Голубика. Затем она захихикала и подняла обнаженную Розочку с пола на ноги. Пока Малкольм развлекался с Санни, все трое начали танцевать. Все трое взялись за руки и закружились вокруг трона. Затем они выстроились в "паровозик" на несколько минут. Все это время Малкольм погружался в свою нимфу, приподнимал ее, зависал в воздухе и затем снова опускал, пронзая ее снова и снова

- Отпусти меня! - Закричала Санни. - Я требую, чтобы ты освободил меня!

- Никогда! - ответил Малкольм, теперь очень похожий на сатира, ноги волосатые, как шкура животного, а уши заостренные, как ножи.

- Никогда-никогда? -спросила Санни, когда Малкольм прикусывал ее за шею.

- Нет, пока ты не кончишь, - ответил он.

Она с важным видом кивнула.

- Ну, тогда мне лучше это сделать, - ответила она. Он сильнее прижал ее к себе на коленях, отчего ее груди задрожали, а волосы разлетелись в разные стороны. Малкольм трахал ее снизу, выгибая бедра навстречу ее, скользя ею вверх и вниз по всей длине своего члена. Наконец, он запрокинул голову и приподнялся вместе с Санни на фут над креслом, и она все еще была связана с ним, ее бедра в его руках, и она кончала и он кончал, и их крики удовольствия слились воедино.

Санни соскользнула с колен Малкольма, и Мона подхватила ее до того, как та упала на пол.

- Благодарю вас, леди, - сказала Санни, улыбаясь ей со всей благодарностью. - Он скотина, мерзкая скотина.

- Не очень культурно, - сказал Малкольм, и надулся. - После всего, что я сделал для тебя.

- Ты очень груба с ним, - сказала Голубика Санни.

- Я не была груба с ним, - ответила Санни. - Зато он был груб внутри меня!

Смех и веселье вернулись. Мона восхищалась их игривостью, легкостью, воздушностью. С их легкомыслием они могли летать вместе с воздушными змеями. Кто же знал, что оргии могут быть радостными?

Все четыре нимфы танцевали, а Малкольм наблюдал за ними и хлопал в такт. Они брались за руки и обменивались партнерами, выполняли пируэты и жете. Только Мона и Голубика все еще были одеты. Санни и Розочка были обнажены, словно дети в лесу, и, казалось, ничуть не возражали. Свет от камина превратил темную кожу Санни в золотую, и бледную Розочку в красную. Они были легкими и прекрасными, как феи. Все, что им было нужно, - это крылья.

- Полагаю, теперь моя очередь противостоять музыке, - сказала Голубика, когда они с Моной соединили руки, собираясь в центре поляны, окруженной деревьями. - Больше откладывать нельзя.

- Пожалуй, пора с этим покончить, - сказала ей Мона.

- Он не так уж плох, когда привыкаешь к нему, - ласково добавила Розочка.

- Нет, - вмешалась Санни. - Он еще хуже!

- Поцелуй меня на удачу, - сказала Голубика. Все три девушки нежно поцеловали ее в губы. Голубика опустила голову и заскользила по полу, приближаясь к трону Малкольма, с видимым трепетом.

- Что привело тебя ко мне? - спросил Малкольм Он опустил могучую волосатую ногу на могучее волосатое колено. - Ты хочешь попросить меня об одолжении?

- Да, сэр Сатир.

- Назови его, девочка.

- Я прошу вас об одном одолжении, - ответила Голубика.

- Очень хорошо. Я прошу тебя дать мне такую возможность, - сказал Малкольм. - Согласна?

Она обернулась и прижала руки к губам. Обращаясь к Моне, Розочке и Санни, она прошептала, - Он просит помочь мне с моими одолжениями. Как я могу отказать?

- Просто откажи! - Ответила Санни.

- О, нет, - ответила Глубика.

- Ты только что повторила это снова! - сказала Розочка.

- Я бы предпочел услышать «да», - вмешался Малкольм.

- Да, что? - ответила Голубика, оборачиваясь.

- Это определенно было «да» , - ответил Малкольм. - Вы все слышали, как она сказала «да», верно?

Мона, Розочка и Санни кивнули. Это была чистая правда. Она сказала «да». Что они могли сделать?

Бедняжка Голубика. Малкольм велел ей встать перед ним у трона, и как только она подчинилась, он сорвал с нее платье. Бедняжка Голубика. Как только она оказалась обнаженной, Малкольм взял ее сосок в рот и стал сосать его, поглаживая пальцами между ног. Бедняжка Голубика. Ей пришлось оседлать его бедра, и ноги оказались зажаты подлокотниками, чтобы, как только его член окажется внутри нее, она не смогла убежать. Бедняжка Голубика. Она кричала и кричала, пока он удерживал ее талию и раскачивал ее на своих бедрах, вколачивал свой орган в ее лоно и сосал груди. Бедняжка Голубика. Она кончила так сильно и так громко, что должно быть повредила нежное горло, от такого сильного крика.

- Он был ужасен? - спросила Санни, когда Голубика наконец освободилась из хватки Малкольма.

- Он был мерзким? - спросила Розочка.

- Он был... - Начала Голубика, качая головой. - Он был... большой!

Затем она подбежала к трону, поцеловала Малькольма в щеку, стащила с него лавровый венец и надела его себе на голову.

- Теперь я королева этого двора, - сказала Голубика. - И заявляю, что следующей жертвой будет...

Она подошла к Моне, обнаженная, улыбающаяся и серьезная одновременно.

- Да? - спросила Мона.

- Как тебя звать? - спросила Голубика.

- Она в белом, словно луна, - заметила Санни. - Может нам называть ее Лумна?

- Это глупо, - сказала Розочка. - Она просто сумасшедшая, раз пришла сюда. Может назовем ее Полумна?

- Отвратительные имена, - ответила Голубика. - Мне нравятся оба!

- Зовите ее Эйфория, - заявил Малкольм, сидя на троне. - А мы посмотрим, заслужит ли она ее.

- Сэр Сатир, вы уже были с этой нимфой? - спросила Голубика Малкольма. Он отрицательно покачал головой.

- Тогда сначала ее надо вымыть в нашей воде, - обратилась Розочка к Голубике. - И его тоже.

- Я отведу его, - сказала Санни. - А вы двое отведите Лумну-Полумну.

Нимфы кивнули и пожали друг другу руки, как банкиры, заключившие сделку.

Розочка и Голубика взяли Мону за руки и вывели в центр маленькой крытой рощицы. На заднем плане играла музыка, теперь более тихая, чем раньше. Девушки стянули с нее белую сорочку. Они были озадачены ее бюстгальтером и трусиками, но вскоре и они исчезли. Она не чувствовала ничего странного в том, чтобы быть голой - Мона чувствовала себя гораздо более странно, будучи единственной одетой.

Сидя на своем троне Малкольм внимательно наблюдал за ней. Мона представила, что он устал за эту ночь, после трех молодых нимф подряд. Но он сроднился со своим персонажем. Он был сатиром до мозга костей. Его член, который, казалось, стал еще больше, торчал, красный и гордый, из копны темных густых волос. Санни присела у его ног с большой белой чашей на полу и глиняным кувшином воды в руке. Она медленно выливала воду на орган Малкольма, помогая свободной рукой омывать его водой.

Его очищали для Моны, а ее для него.

Розочка и Голубика завели ее в широкую кремовую чашу на полу. Хотя она не чувствовала усталости, она танцевала и резвилась на протяжении, как ей казалось, двух часов, она немного перегрелась. Она была рада прохладной чистой воде, которую они вылили на нее от шеи до колен. Розочка выливала, а Голубика омывала ее груди и спину, между ног и за коленями. Затем она протянула ладони, и Розочка наполнила их водой, которую Мона жадно выпила. Она снова протянула руки, и Розочка наполнила их. На этот раз Мона плеснула холодной водой себе на лицо.

Голубика произнесла молитву.

- Мы посвящаем эту девушку в служение тому, кто бы это ни был или чему бы мы ни хотели служить в этот конкретный день.

- Мы очень набожны, - добавила Розочка.

- Да, набожны, - сказал Малкольм. - Стоит ли мне поставить ее на колени на благочестии. Не так ли?

- Правда? - спросила Санни, все еще сидя у его ног.

- Правда, - ответил он. - Ведите ее ко мне.

- Она не хочет идти к тебе, - ответила Голубика.

- Нет, я хочу, - ответила Мона.

Розочка сердито уставилась на нее.

- Ах, верно, - осеклась Мона. - Нет, я не хочу идти к нему. Что угодно, только не это.

- Так я и думала, - ответила Голубика. - Но ты должна. Это твоя судьба.

Розочка и Голубика сопроводили ее к трону Малкольма, все пять шагов.

- Фух. - Розочка провела ладонью по лбу. - Это было настоящее путешествие. Она всю дорогу сопротивлялась.

- Присядьте и отдохните немного, - обратился Малкольм к Розочке и Голубике. - Вы хорошо справились. Теперь я позабочусь о ней.

- Скорее всего он и об этом позаботится, - сказала Санни, указывая на промежность Моны. Малкольм протянул руку и небрежно ущипнул Санни за сосок. – Я это заслужила.

- Верно, - добавила Голубика, и Малкольм проделал с ней то же самое. - Я не заслужила этого, - ответила она, - но я стоически перенесу эту несправедливость.

Малкольм снова потянул ее за сосок, и она взвизгнула.

- Возможно, не очень стоически, - ответила Голубика.

- Тихо, нимфы, - приказал Малкольм. - Я должен проверить, достойна ли Эйфория быть причислена к вам.

- Чем могу быть полезна, Сэр Сатир? - спросила Мона, снова втянувшись в игру. Она едва скрывала улыбку на лице.

- Ты можешь встать на колени у моих ног и поцеловать королевский скипетр.

- А что такое скипетр? - прошептала Розочка на ухо Санни.

- Это член, - ответила Санни.

- Лумна, это член, - сказала Розочка. - Он хочет, чтобы ты его туда поцеловала.

- Я так и подумала, - ответила Мона. Она опустилась на пол, ее голени утопали в мягкой куче розового, желтого и голубого шифона, оставшегося после резни, которую устроил Малкольм платьям девушек. Она взяла скипетр Малькольма в руки и оперлась локтями на его волосатые бедра. Он казался таким реальным, все казалось реальным. Густые волосы на его ногах, заостренные уши, теплый животный запах его тела. Музыка звучала совсем не так, как на радио или пластинке. Она могла поклясться, что даже видела светлячков, мелькающих среди деревьев священной рощи, в которой они играли. И все три девушки были невероятно красивыми - их юные ангельские лица, нежные груди, гладкие тела. Они были акварельными нимфами в акварельном мире.

Неужели все эти танцы, кружение и смех одурманили ее? Может, она спала?

Возможно, но ей было плевать? Она была слишком счастлива во сне, чтобы сейчас просыпаться.

Она долго целовала головку члена сатира. Затем открыла рот и обхватила головку губами. Она ощутила вкус его мускусной плоти, капельку соли и жаждала еще больше. Мона провела ладонями по его бедрам, обхватила руками его бедра и всосала его ствол глубже. Она смутно слышала, как нимфы музыкально хихикали, пока Мона поглощала член их сатира, вбирала до самого горла. Она должна была бы подавиться, но этого не произошло. Она была захвачена моментом, фантазийным миром, который он создал для них. Она ощущала, что могла сделать все, даже взлететь, если захочет, хотя она откажется от крыльев, чтобы ощутить ее сатира внутри себя.

- Прекрасное новое украшение для моих колен, - сказал Малкольм, собирая ее волосы в кулак, приподнимая их и укладывая вокруг себя так, чтобы они ниспадали с его бедер. - Тоньше шелка, мерцает ярче сатина, и поглощает меня лучше, чем любой хлопок.

Мона засияла от гордости, его член все еще был у нее во рту. Ее сатир был окружен своими нимфами. Голубика стояла у него за спиной, снова водрузив на голову лавровый венок. Он повернулся к Розочке справа и поцеловал ее губы, прежде чем повернуться налево, чтобы лизнуть грудь Санни. Они все по очереди целовали его, а он по очереди сосал и лизал их шеи и груди, погружал пальцы в их узкие киски, и щупал из бедра и попки без всяких извинений.

- Вы заставляете меня жалеть, что у меня нет четырех членов, - сказал он нимфам. - Я бы взял вас всех сразу, мои красавицы.

- Или мы могли бы найти еще трех сатиров, - ответила Санни.

- Мне больше нравится моя идея, - сказал Малкольм.

Моне пришлось остановиться сосать, чтобы посмеяться. Она ласкала его член, восстанавливая дыхание. После трех девушек, он должен был быть вялым, как увядающая роза в пустыне, но в ее руках он был стальным жезлом в оболочке теплой плоти. Она не могла перестать прикасаться к нему, и не остановится, даже если наступит конец света. Его аромат манил ее, его аромат и его власть.

Он пощекотал ее под подбородком, как хозяин котенка. Она улыбнулась и снова принялась облизывать его головку.

Он положил руки ей на плечи, не отталкивая, а массируя, лаская ее. Он приподнял бедра над троном, чтобы войти глубже. Мона ухватилась за его бедра, цепляясь за него, пока он вколачивался в ее рот, пристрастившись к ощущению его члена в горле. Она должна была его ощущать, пробовать, сосать. Она была запечатана в нем, и он был заключен в ней. Сатир Малкольм застонал в своей животной похоти, топая босой ногой по полу, словно это удовольствие сводило его с ума. Звук, который он издавал, был тяжелым и глухим, как стук копыт по полу.

Его нимфы ласкали его, их руки и губы блуждали по его коже. Мона слышала их шепот, - Вы можете это сделать, сэр Сатир. Вы примете это. - А Малкольм отвечал, - Нет... нет... это слишком. Она убьет меня своим ртом. Она отсосет его.

- А мы вернем его на место, если она посмеет, - ответила одна из девушек. - Кто взял клей?

И они все рассмеялись, кроме Моны, которая не могла перестать сосать член Малкольма, даже если бы захотела - хорошо, что она не хотела останавливаться.

Мона обхватила основание его члена одной рукой, а второй взяла его тяжелые яички. Малкольм зарычал словно дикое животное, и снова топнул ногой. Он извивался под ее ртом, двигаясь против своей воли. Ох, это было порочное, порочное блаженство и Мона наслаждалась им так же, как и он. Ее киска пульсировала, словно ее сердце находилось между ног, колотилось, стучало и грохотало. Она ощутила ладони Малкольма на своей спине. Он вцепился в ее лопатки. Она посмотрела вверх и увидела, как его голова запрокинулась назад в экстазе, и поняла, что он там. Она сосала так сильно как могла, достаточно жестко, чтобы заставить его поверить, что она действительно отсосет его. Малкольм рычал, как животное, и его тело замерло, словно доска, а бедра зависли в воздухе в нескольких дюймах над троном.

Затем он кончил. Волна горячей жидкости была такой мощной, что Мона едва все проглотила. Он изливался и изливался, а она глотала и глотала. Она думала это никогда не закончится. Жидкость была солоноватой на вкус, как океан, но освежала, словно вода из фонтана. Когда всплески наконец прекратились, Малкольм осел на трон, голова запрокинута, глаза закрыты, а руки висели и нимфы целовали его пальцы. Она не хотела отпускать его член. Он был таким вкусным.

Она посмотрела на него, он моргнул и открыл глаза.

Он улыбнулся.

- Вот видишь! - сказала Санни. - Он не отвалился.

- Это хорошо, - ответила Розочка. - Я все равно не взяла клей.

- Поцелуй меня, - сказал он Моне шепотом, предназначенным для всеобщего слуха. Нехотя Мона выпустила его изо рта. Она поднялась на ноги и поцеловала его так, как он приказал ей.

Их языки переплетались и сцеплялись. Он обнял ее за талию и держал на месте, чтобы она не убежала от его рта и языка, который ласкал ее губы и проникал до самого горла. Казалось, он пробует себя на вкус внутри ее рта. Королевский скипетр его величества был тверд как никогда, она чувствовала, как головка упирается ей в живот, и она страстно возжелала его внутри себя. Пока они целовались, нимфы возобновили свой танец, держась за руки, кружась вокруг маленьких деревьев, в скачке, которая, казалось, не имела ни конца, ни начала, ни победителя, ни проигравшего. Малкольм медленно поднялся с трона, ни разу не прервав поцелуй. Он сплел ее руки на своей шее, поднял ее со свои бедер и опустил на свой член. Он насадил ее на свою длину, и она закричала от облегчения, когда он наполнил ее до предела.

Она была тряпичной куклой, легкой и безвольной. Он снова поднял ее, и опустил, поднимал вверх и опускал на всю длину члена. Его бедра врезались в ее, а она могла только беспомощно висеть в его геркулесовой хватке, пока трахал ее. Он сцепил запястья на ее талии, заставляя ее откинуться назад, чтобы пировать ее грудью своими губами и языком. Он сосал и облизывал ее. Мона стонала, зарабатывая имя, которое он ей дал. Она стонала и хныкала, когда его рот впился в ее грудь, словно не собирался ее отпускать. И все это время он вколачивался в ее изнывающее лоно. Жажда росла и росла, пока он врезался и погружался в нее. Он был хищником, а она - его добычей, и он пожирал ее так, словно не ел уже несколько недель. Ее киска сжалась вокруг его члена, затягивая его своими безудержными сокращениями. Они боролись друг с другом, оба стремились к победе. Но когда его семя выстрелило в нее, омывая ее внутри, она полностью сдалась.

Он завоевал ее одним последним, жестким толчком.

Она обмякла в его руках, и он на мгновение прижал ее к себе, затем отпустил и она неуверенно встала на ноги.

- А теперь отдыхай, моя леди нимфа, - сказал он, аккуратно заставляя ее опуститься на колени. Он прикоснулся к ее векам, будто заколдовал их. Или, возможно, благословлял их.

Она растянулась на боку на тонком одеяле из розового и желтого, голубого и белого цветов. Танец вокруг нее продолжался. Малкольм бросился в погоню за девушками, а музыка продолжала играть. Мона не могла оторвать взгляда от этого зрелища, хотя все ее тело ныло от желания уснуть. Нимфы, сочные и прелестные, были бесстыдницами в своей наготе. Малкольм, опять твердый, она не понимала как, поймал одну в танце. Девушка визжала и смеялась, когда он положил ее на подлокотники трона и соединился с ней. Она вырвалась из его хватки и снова будучи на свободе, повернулась к нему и побежала за ним. Только что он был преследователем, завоевателем, растлителем невинных нимф. В следующее мгновение он уже был зайцем в поле, а нимфы - все красные и голодные волки. Это была оргия из смеха, чувственности, невинности и эротизма. Как ему это удавалось? Кем были эти прекрасные девушки? Глядя, как они дерутся и совокупляются, танцуют и целуются, она любила их всех. Они были певчими птичками. Они были лисицами. Они были дурочками. И она была одной из них. Нимфа в лунно-белом одеянии. Существо из мифа и тумана. Девушка, поцелованная богинями и опороченная сатирами.

Так продолжалось до тех пор, пока она не проснулась на следующее утро в постели в задней комнате.

Священная роща исчезла. Нимфы исчезли. Малкольм исчез.

И она снова стала просто Моной.


Глава 6

Портрет джентльмена


Единственное объяснение, которое Мона могла придумать, чтобы объяснить события той ночи с нимфами, состояло в том, что Малкольм был очень богатым человеком, о чем она уже догадывалась. Только за деньги можно было купить необходимую "магию", чтобы превратить кладовую в галерее в маленькую рощу и населить ее сексапильными юными девушками, готовыми и способными сексуально обслуживать мужчину, одетого как сатир. Она бы предположила, что он накачал ее наркотиками, но в мире не существовало наркотика, который вызывал бы галлюцинации настолько яркие и сильные, и после которого было бы лучше на следующий день, а не хуже. Следующим утром ее тело ныло от танцев, было чувствительным от совокупления, и бодрым, как будто она купалась нагишом в прохладном прозрачном голубом источнике в обжигающий августовский день.

Нелегко было возвращаться в реальный мир после ночи, проведенной в роще. Но она сделала это, потому что реальный мир требовал этого от нее. Малкольм заплатил ей за ночь с сатиром, и заплатил хорошо. Расплата пришла в виде миниатюры королевы Виктории, которую он оставил на ее подушке. Она была оценена в пятьдесят тысяч долларов. Мону так и подмывало продать ее на аукционе, но она знала, что та принесет большую прибыль, как только она предоставит обещанное Малкольмом безупречное происхождение.

Если этот день вообще наступит.

Недели ползли. Галерея постоянно занимала ее показами и выставками. Приходил писатель эротических книг и устроил чтения, что позволило Моне выставить на всеобщее обозрение многие из странных порнографических картин ее матери. Две из них она продала. Богемному сердцу ее матери было бы приятно видеть, какое удовольствие доставляет ее коллекция молодому поколению.

Все это время Мона не могла перестать думать о Малкольме. Кто же он такой? Почему он выбрал именно ее? Почему между их свиданиями проходит так много времени? Что он запланировал для нее дальше? Еще нимфы? Опять аукционы? Опять шлюхи?

Все вышеперечисленное?

Сначала он приходил к ней раз в месяц, но с той ночи, когда она играла для него нимфу, прошло уже два месяца. Он предупреждал ее, чтобы она не ждала его частых визитов. Он не казался капризным человеком, но говорил, что любовные связи отнимают у него много сил. Она представила его в Англии с женой и детьми, от которых он редко сбегал. Он платил женщинам, потому что он хотел определенный вид секса, который не мог получить в респектабельном браке. Это объясняло, почему он еще не назвал своей фамилии, почему так много времени проходит между любовными утехами и почему каждая ночь, которую они проводили вместе, превращалась в спектакль и длилась часами.

И часами.

Однако после двух долгих месяцев она не знала, увидит ли его когда-нибудь снова. Но в середине октября, когда листья окрасились в ярко-оранжевый и ржаво-красный, а температура требовала свитеров с юбками и чулки, она вошла в свой кабинет и обнаружила на столе книгу с красным бархатным колье, снова отмечающим страницу.

Она улыбнулась. Чертовски вовремя.

На этот раз Малкольм отметил страницу не в большой белой книге по истории искусств. Книга на ее столе было последним аукционным каталогом из Лондона. Она перевернула страницу, которую он отметил, и увидела то, что там был... портрет конца восемнадцатого века от английского католического художника Джеймса Шарплза.

Портрет джентльмена, маленького, в три четверти роста, сидящего на стуле, в охотничьем костюме, с хлыстом для верховой езды в правой руке.

Это был безусловно он. Она увидела лихого джентльмена. Она увидела, что полотно действительно было совсем маленьким. Увидела, что мужчина на портрете сидит на стуле, и что он одет в костюм для охоты, а в руке он держит стек.

Очень точное название для картины.

Значит, на этот раз будет стек? О нем он тоже ее предупреждал. Ее никогда не порол любовник, по обоюдному согласию или по какой-то другой причине. Мать никогда ее не шлепала. Однажды в книжном магазине мальчик ущипнул ее за задницу, и она была готова дать ему пощечину, когда увидела, что ему нет и четырнадцати. Она отомстила ему, сказав об этом его матери, которая пила чай в кафе, в то время как ее сын делал вид, что смотрит книги. Мать вытащила его за ухо из магазина, и все это время Мона улыбалась. Хорошее воспоминание, но не эротичное. Она не могла представить, что ей понравится быть выпоротой стеком, но кто знает? Она никогда не думала, что ей понравится резвиться с нимфами, или быть проданной на аукционе, или ощущать внутри бутылку. И все же ей понравилось.

Ей все понравилось.

Поскольку Малкольм не дал ей никаких указаний, что надеть на их воскресное свидание, она надела свое любимое осеннее платье из мятого красного бархата - длиной до щиколоток, обтягивающее, с открытой спиной. Она заколола свои яблочно-красные волосы в пучок, и вытащила пряди у затылка. Если это не понравится такому мужчине, как Малкольм, тогда ему ничто не понравится.

Наконец, наступила полночь.

Мона отправилась в галерею, и провела несколько мгновений, гладя сладко-спящего в своей постели Ту-Ту, затем направилась в заднюю комнату. Она не хотела показаться испуганной, поэтому без колебаний открыла дверь.

Малкольм ждал ее.

Он стоял в центре комнаты, спиной к ней. Он был одет, как мужчина на портрете. Охотничий костюм. Белые бриджи, зеленый бархатный жакет, и коричневые кожаные сапоги для верховой езды, которые обтягивали его бедра, словно вторая кожа. Он был великолепен, ослепителен, невероятно желанен. Его волосы казались чуть длиннее и чуть светлее, и завиты в неповторимом стиле эпохи регентства.

В правой руке он держал длинный деревянный стек с кожаным наконечником.

Мона проигнорировала стек. Тот ее не заботил. Она подошла к Малкольму, почти побежала, и он заключил ее в объятия и страстно поцеловал. Во рту у него было тепло, пахло пряным вином и сигарами. Она не могла оторваться от него.

- Красивая девушка, - прошептал он ей в губы. Ей хотелось сорвать с него тонкий белый льняной галстук и лизнуть впадинку на шее. Она бы кусала и целовала ее. Она бы пила из нее вино. Она ни на секунду не задумывалась об этом углублении, пока оно было прикрыто и скрыто от ее взгляда.

- Я уже хочу тебя, - сказала она, схватив его сзади за пиджак и прижавшись грудью к его груди. Он поцеловал вершины ее грудей, выпирающих из платья. Он провел кончиками пальцев по этим мягким выпуклостям, и она вздрогнула и вздохнула. Ее соски нуждались в сосании, клитор -в лизании, а киска - в его члене. Она была рада, что сегодня вечером они останутся одни, впервые за много месяцев. У нее было, что спросить у него, но Мона понимала, что не стоит, пока он не истратит свою страсть на нее. Пройдут часы, она знала каков был шаблон.

Она не могла дождаться.

Малкольм намотал кожаный шнур стека на правое запястье, и она ощутила, как кончик щекочет ее спину, в то время как он целовал ее. Он легонько провел кончиками пальцев по ее спине, лаская кожу вдоль позвоночника, обхватывая ее ягодицы, прежде чем снова пощекотать ее затылок. Он поцеловал ее в мочку уха, в ключицу. Поцеловав ее в шею, он спустил бретельку платья с плеча и обнажил левую грудь. Он держал ее в руке, сжимая и целуя в губы. Опустив взгляд вниз, он улыбнулся, словно перед ним был драгоценный предмет.

- Какая прелесть, - сказал он. - Такая юная и спелая. - Он подразнил нежную красную вершину большим пальцем, проводя по краю ореола. Ее сосок быстро затвердел. Под подушечкой его большого пальца тот превратился в красный шарик. Он играл с ним, заставляя ее стонать.

- Скажи мне, что ты чувствуешь, Мона. Скажи мне, что я делаю с твоим телом.

- Я чувствую желание.

- Расскажи больше об этом. Что чувствует твой сосок?

- Твердый. Для меня он кажется твердым, как и для тебя, - сказала она, задыхаясь. - Женщина может чувствовать, когда ее соски настолько твердые.

- Как мужчина, когда его член тверд.

- Да, уверена, эти ощущения похожи. Когда ты касаешься моего соска, когда он мягкий, я чувствую удовольствие. Но когда ты касаешься его, когда он такой твердый, удовольствие увеличивается. В десять или двадцать раз. Так трудно стоять, трудно дышать. Я изнываю, Малкольм.

- Где изнываешь, Мона? Назови все места, где ноет, - прошептал он приказ и поцеловал вершину груди. Его мягкие волосы щекотали обнаженную плоть груди. Она умрет, если он заставит ждать, когда он возьмет ее.

- Мои груди изнывают, - ответила она. - Они хотят ощутить поцелуи и жесткое посасывание. И внутри ноет, желая твой член.

- В твоей киске.

- В моей киске, - ответила она. Он резко вдохнул, словно это слово из ее уст возбуждало его. - И не только в киске. Изнывает везде. В животе. В бедрах. Везде, где ты прикасаешься. Я вся изнываю, Малкольм.

- Здесь? - спросил он и провел языком по ее соску.

- Да, - со стоном ответила она.

- Здесь? - Он просунул руку в длинный разрез ее платья на бедре. Он обхватил ее промежность, затем ее киску, и проник пальцем в ее влажную дырочку. Она непроизвольно сжалась вокруг него. Малкольм вздрогнул, и она поняла, что он это почувствовал.

- Да... - прошипела она.

- Здесь? - Он поцеловал ее грудь над сердцем. - Здесь ноет для меня?

- Малкольм... ты сказал не любить тебя. Не заставляй меня любить тебя.

- Но ты скучаешь по мне, когда я ухожу? - спросил он.

- То, что ты делаешь со мной... я бы никогда не осмелилась даже мечтать об этом. И все же, когда я с тобой, нет такой игры, в которую бы я не согласилась играть, ни одну часть своего тела не стала бы скрывать от тебя. Ты оставляешь меня, и я схожу с ума от ожидания. Ты уходишь, и ты - каждая моя мысль наяву и каждый мой сон во сне. И если бы я знала, когда ты вернешься ко мне, я бы считала минуты, пока не увижу тебя снова, - она остановилась. - Нет, это ложь.

- В чем правда, Мона? - Его голос был таким мягким и нежным, что это причиняло боль.

- Я бы считала секунды.

Они вместе дышали, глядя друг другу в глаза. Его губы снова сомкнулись на ее губах, и они слились в поцелуе, который, казалось, никогда не кончится.

Но он закончился.

Малкольм тяжело дышал. Он отпустил ее грудь и снова обнял, грубо притянув к себе.

- То, что ты чувствуешь ко мне, - это то, что я хочу, чтобы ты чувствовала сегодня вечером, - сказал он. - Но после ты можешь возненавидеть меня.

- Я никогда не смогу ненавидеть тебя.

- Не говори так, - предупредил он. - Мужчины вроде меня воспринимают подобные заявления как вызов.

- Ты сегодня жестко выпорешь меня?

- Да.

- А мне это понравится?

- Если позволишь себе.

- Я постараюсь, - ответила она, напуганная, но готовая рискнуть. Все, что угодно для Малкольма. Особенно сегодня. Она никогда не встречала мужчину, который бы так близко соответствовал ее идеалу. Она почувствовала, как гладкая кожа его сапога для верховой езды коснулась ее голой икры. Она потерлась о него ногой, как кот о ножку стула, которую хочет пометить. Она провела руками по бархату его широкой спины, обхватила его крепкий зад и держала его, пока он целовал ее. Ее бедра в собственном темпе прижимались к его снова и снова. Ее киска уже была открыта для него, влажная и скользкая, готовая и жаждущая. Если он войдет в нее прямо сейчас, она кончит еще до того, как его член полностью погрузится в нее.

Но он не брал ее.

- Послушай меня, Мона. - Он положил руки ей на шею, слегка обхватив ее ладонями, его большие пальцы прижались к ее горлу, чтобы заставить ее обратить внимание на его слова. Она опустила руки по бокам и снова посмотрела в его темные суровые глаза.

- Сегодня ты будешь моей, как никогда раньше. Одно дело позволить мужчине доставить тебе удовольствие. И совсем другое - позволить ему причинить тебе боль. Сегодня ты познаешь настоящее бессилие, настоящий страх, настоящую боль. И я буду пить его, как вино.

- Тебе нравится моя боль?

- Мне нравится твое подчинение боли. Человеку свойственно стремиться к удовольствию и убегать от боли. То, что ты будешь бороться со своей собственной природой, чтобы доставить мне удовольствие, принимая страдания от моего стека, возбуждает меня больше, чем все, что ты делала для меня раньше.

- Я хочу доставить тебе удовольствие. - Она положила руки на его точеную талию, чувствуя под своими ладонями тяжелую парчовую ткань жилета и тепло его тела. - В конце концов, именно за это ты мне и платишь.

- Ох... за это ты будешь выпорота. - Он прищурился, и она уловила серьезность его слов.

- Хорошо, - ответила она. - Если я буду выпорота, я хочу заслужить это.

- Ты заслужила это, как только переступила порог. Ты заслужила, когда продала мне свое тело. - Он отступил от нее, освобождая пространство для дыхания. Она уже ощутила прохладу без жара его тела. - Покажи мне мою собственность. Покажи, что я получу за свои деньги.

Мона сняла с плеча вторую бретельку платья и опустила лиф. Она собрала ткань в руках на талии и стянула ее до лодыжек. Обнаженная, если не считать красных туфель на высоком каблуке, она вышла из платья.

- Чистый холст, - сказал Малкольм обходя вокруг ее обнаженного тела. - Я с удовольствием раскрашу тебя в красно-голубой цвет.

Она дрожала в своих туфлях от страха и возбуждения. Она никогда не была с таким красивым мужчиной, как Малкольм, и она бы пошла босиком по раскаленным углям, чтобы доставить ему удовольствие сегодня вечером... но он был прав. Рассудок взывал к ней, приказывая бежать с поля боя.

Она проигнорировала его голос. Он слишком походил на ее собственный. Она предпочла бы слушать Малкольма.

- Убери руки за голову, - сказал он. - Сцепи пальцы и держи локти открытыми. Как крылья бабочки.

Она сделала, как ей было сказано. Это движение заставило ее выгнуть спину и выставить вперед грудь. Малкольм стоял перед ней, изучая ее.

- Ноги шире, - сказал он. Он коснулся пола кончиком хлыста в двух местах - здесь и там, показывая ей, куда ставить ноги. Она раздвинула ноги шире, на полтора фута, и замерла, дрожа всем телом.

- Очень хорошо. - Малкольм поднял стек и похлопал им по левому соску. Затем по правому. Он погладил нижнюю сторону каждой груди треугольником кожи на конце стека. Стержнем стека он провел по бокам ее тела от локтя к лодыжке и обратно. Ей было щекотно, и она вздрогнула. Она отдала бы все на свете, чтобы почувствовать тело Малкольма рядом с собой прямо сейчас. Она жаждала этого, и с каждой секундой жаждала все сильнее. Несомненно, в этом и была задумка.

Он снова подошел ближе. Это была пытка - быть так близко, не касаясь друг друга. Он расположил стек между ними и прижался к плоской стороне губами. Затем прижал противоположную сторону к ее губам.

- Думай об этом как о поцелуе, - сказал он, когда кожа коснулась ее губ. - Вот что это такое. Просто поцелуй тебе от меня.

- Большинство поцелуев не оставляют рубцов, - ответила она. - Я предпочитаю французские поцелуи.

- Ну, я англичанин. Это английский поцелуй.

Затем, отступив назад, он просунул кожаный наконечник стека между ее ног и слегка коснулся ее лона. Он повернул его на бок и использовал край наконечника, чтобы раскрыть ее лепестки. Она ощутила упругую кожу уголка возле входа в ее тело.

- Если она мокрая, то жжет сильнее, - сказал он со своей дьявольской ухмылкой, и на долю секунды она подумала... что, если Малкольм и есть дьявол? Со стеком, прижатым к ее киске, она почти поверила в это.

Ну и что с того, если он был им? Она все равно хотела его.

Он снова погрузил кончик стека в ее лоно, смазывая его ее влагой.

- Подливаешь масла в огонь, - сказала она.

Он широко развел руки в стороны, улыбнулся и поклонился.

- Такое название игры, моя дорогая.

Она кивнула в знак согласия.

- Вот правила, - начал он. - Переживешь мой стек, заслужишь мой член. Сто ударов этим. - Он поднял стек в воздух. - За сто ударов этим. - Он небрежно указал на свою промежность, и она увидела очертания его эрекции сквозь светлые бриджи. Брюки так плотно облегали его тело, что она даже видела вену от основания вдоль его ствола к головке. Она знала эту вену. Она облизывала ее собственным языком.

Сто проникновений его членом? Она кончит после первых десяти, если не при первом.

- Считай за меня, - сказал он. - Начинай со ста.

Он встал позади нее, и она напряглась. Чего же он ждал? Он мучил ее неизвестностью? Прицеливался?

- Любуюсь видом, - сказал он, словно прочитав ее мысли. Она покраснела от такой лести и улыбнулась. Затем он стер улыбку с ее лица один быстрым ударом стека. Тот приземлился на бедро в месте, которое она никогда не ассоциировала с агонией. Он обжигал, как греческий огонь.

Она вскрикнула от неожиданности, а Малькольм рассмеялся.

Ублюдок смеялся над ней.

- Считай, дорогая, - сказал он с упреком.

- Сто.

- Было больно? - спросил он, нежно прикасаясь к горящему рубцу на ее бедре.

- Да, - ответила она.

- Прости меня, дорогая. - Он поцеловал кончики пальцев и прикоснулся ими к рубцу. - Мне очень жаль.

Затем он нежно поцеловал ее в губы и помассировал соски. Она гортанно застонала. Ее тело было карнавалом ощущений - жалящая боль, набухшие груди, покалывание в губах от его поцелуев. Голова кружилась. Хотел ли он причинить ей боль? Если так, то зачем извиняться и целовать ее, чтобы загладить вину?

- Ну вот, дорогая, - сказал он. - Осталось всего девяносто девять. Не расстраивайся так сильно. Когда мне было пятнадцать, меня застукали, как я трахался с женой соседа. Я бы отдал свое левое яичко за такое наказание.

- Тебя били?

- Да.

- Стеком?

- Кнутом.

Она ахнула.

- Как я уже сказал, могло быть и хуже. Так что считай свои благословения, когда считаешь мои поцелуи.

Он снова ударил ее стеком, на этот раз целуя в бедро.

- Девяносто девять, - произнесла она сквозь боль.

- Какая хорошая девочка, - сказал Малкольм, прижимаясь к пульсирующей точке на шее. - Красивая и храбрая. Ты даже не представляешь, сколько удовольствия приносишь мне...

Он ударил ее снова, ни с того ни с сего, прямо по тыльной стороне икры. Ее нога чуть не подогнулась от шока и удара.

- Малкольм...

- Все хорошо... - он обнял ее, чтобы поддержать. Он взял ее за подбородок, наклонил к себе и поцеловал в кончик носа. - Все не так уж плохо, не так ли?

- Нет, - ответила она. В его руках, все было не так плохо. Совершенно не плохо.

Он снова ударил. Мона закрыла глаза, когда боль нахлынула на нее. Это не было невыносимо, но и приятно тоже не было. Однако после нескольких десятков ударов она вполне могла стать невыносимой.

И все же ничто не позволит ей сломаться, пока она не заработает то, чего хочет, а то, чего она хочет, - это его.

Он кружился вокруг ее тела, нанося удары стеком выше и ниже, по бедрам, по животу, по груди, по заду, так часто и так сильно, что она знала, что завтра вряд ли сможет сидеть в кресле. Но какое значение имело завтра, если она не была уверена, что переживет сегодня?

Стек не жалил, как оса. Он кусался, как змея. Его клыки были острыми и обжигающими и оставляли острые и обжигающие следы укусов по всему ее телу. Малкольм был заклинателем змей, и она была загипнотизирована тем, как он заставил стек танцевать. Он вертел его в пальцах, непринужденно, игриво. Затем быстро ловил его, так быстро, что она не замечала, откуда последует и куда приземлится удар.

Ей было бы легче крепко зажмуриться и притвориться, что ничего не происходит, переждать, спрятаться в своем сознании. Но она не могла, Малькольм этого не допустит. После каждого удара он останавливался, чтобы поцеловать ее, погладить грудь и соски, помассировать бедра и дрожащий живот. После каждого удара он говорил ей, какая она красивая. Он говорил ей, какая она храбрая, отважная девочка. Он говорил ей, как его возбуждало ее подчинение стеку. Он целовал ее в губы, а потом вдруг отступал, чтобы ударить еще раз. Затем цикл повторялся снова. Стек, боль, нежные слова и нежные поцелуи. Вскоре она уже жаждала стек, потому что каждый удар означал поцелуй.

Прежде чем он начал, сотня ударов казалась слишком много. Но каждый удар вызывал у Малкольма такую привязанность, такое сочувствие, такое сострадание что она начинала думать, что одной сотни недостаточно. Он заставлял ее влюбиться, не в него, а в стек.

Она была влюблена в стек. В стек, и в нежный садизм Малкольма.

И в Малькольма тоже, безусловно. Как она могла не влюбиться? Он был нечеловечески привлекательным. Его глаза были такими темными, и в комнате было так темно, что она не могла отличить зрачки от радужки. Пока он двигался туда-сюда, и она гадала, мышцы на его бедрах напрягались и проступали сквозь бриджи. На его сапогах красовались золотые пуговицы, и ей почему-то захотелось их поцеловать. Эта мысль не выходила у нее из головы. Она пристально смотрела на них, на блестящие золотые монеты, и позволила им увлечь себя на мгновение.

- Ты пялишься на мои сапоги, дорогая. Расскажи, почему, - сказал он. Он обнял и крепко прижал к себе. Стек свисал с его запястья, когда он провел ладонью по ее израненной спине.

- Они мне нравятся. - Ответила она между вдохами. Боль пронзила ее тело. Ее плоть тлела, как раскаленный тротуар под дождем.

- Я очень рад. Что тебе нравится в них?

- Золотые пуговицы, - ответила она. - Не могу перестать смотреть на них.

- Вот что я тебе скажу, моя дорогая девочка, - ответил он. - Если ты сможешь выдержать десять ударов подряд, не останавливаясь, я позволю тебе поцеловать эти пуговицы на моих сапогах. Что скажешь? Тебе бы это понравилось?

- Очень, - ответила она

- Что ты сказала?

- Спасибо, Малкольм.

- Да, очень мило. Не могла бы ты называть меня сэр? Думаю, мне бы понравилось слышать от тебя такое обращение. Все, что ты говоришь, звучит так мило.

- Я скажу все, что вы хотите, сэр.

- Ох, это даже лучше, чем я себе представлял. Прекрасно. Ты делаешь меня сегодня таким счастливым. - Он снова нежно поцеловал ее в губы. Она никогда не устанет от его поцелуев, от его слов любви, от его гордости за нее. Как она вообще жила без этого в своей жизни? Без стека и счета и боли, которая приносила такую награду, согласится ли она на тысячу ударов стека в следующие тысячу лет?

- Ты готова, дорогая? Всего десять. Я знаю ты выдержишь. Я знаю, ты сделаешь это, для меня, не так ли?

- Конечно, сэр, - сказала она, и ее сердце наполнилось слезами, и она готова была заплакать от любви к нему. Чего бы она не сделала ради него? Ничего. Ответ был - ничего. В любой день она предпочла бы его английские поцелуи французским.

Она сделала глубокий вдох и приготовилась. Ее руки все еще были за головой. Руки болели, но ей было плевать.

Когда опустился первый удар, она была готова. Он пришелся на не помеченный участок плоти на бедре. Второй удар последовал сразу же, в том же самом месте. И третий. И четвертый. С пятым пришла агония, ужасающая агония с шестым, кричащая агония с седьмым. И восьмой, и девятый, и десятый прошли как в тумане, пока она рыдала и дрожала.

Малкольм подхватил ее, когда она покачнулась на ногах.

- Я держу тебя, - сказал он. - Ты в безопасности. Ты со мной.

Она положила голову ему на плечо, и он погладил ее по волосам. Она обвила его шею руками, и он ей позволил.

- Я знаю это больно, не так ли? - спросил он, и она кивнула. - Мне очень жаль. Хотя ты так хорошо справилась.

- Очень больно, - ответила она. - Я не знала, что это может быть так больно.

- Ты принимаешь это так, словно была рождена для стека. Жаль, что у меня здесь нет сотни людей, чтобы посмотреть, какой ты ценный трофей. Я бы не продал тебя за самую высокую ставку, ни за каких деньги на свете.

Ей нужно было услышать это. Это был бальзам для ее души.

- Благодарю вас, сэр, - ответила она.

- Вот, - сказал он. - Это немного поможет.

Он снова надел ремешок стека на запястье и просунул руку между ее ног. Он погладил ее лепестки и клитор, и она вцепилась в его плечи, чтобы не упасть.

- Разве это не приятно, дорогая? - спросил он.

Она кивнула, уткнувшись ему в плечо, наблюдая как он ласкает ее внизу. Между ее ног было жарко, жарко внутри. Когда он погрузил в нее палец, она застонала от удовольствия

- Моя девочка. - Он говорил с ней так, словно она была ребенком, нуждающимся в утешении. Такой заботливый. Такой добрый. Легко было забыть, что он был не просто утешением для ее страданий, он был их причиной. И она любила страдание так же сильно, как и утешение. Что он сделал с ней?

- Могу ли я кончить, сэр? - Она отчаянно хотела кончить. Она сможет принять еще боли, если ей разрешат кончить. Его пальцы уже довели ее до грани. А его руки были такими стройными, мускулистыми и красивыми, что она могла положить голову ему на плечо и смотреть, как он целыми днями и ночами прикасается к ее телу.

- Можешь ли ты кончить? - Он слегка усмехнулся, даже когда пошевелил пальцем внутри нее. - Что это за вопрос? Нет. Пока нет. Ты же знаешь, что еще не время, глупышка.

- Простите, сэр.

- Все хорошо. Все в порядке, - мягко сказал он. - Знаю, это трудно, но ты так хорошо справляешься. Мне бы очень не хотелось, чтобы ты сдалась.

- Я не сдамся.

- Вот это дух. - Он ухмыльнулся и пощекотал ее изнутри, чтобы она рассмеялась. - Теперь я верю, что ты заслужила награду. Не так ли?

- Как скажете.

- И я говорю, что ты заслужила. - Он перестал прикасаться к ней, но это было к лучшему. Она была почти готова кончить. Если бы она кончила, она знала, у нее были бы большие проблемы. Даже хуже, она бы разочаровала его, и она не смогла бы жить с самой собой, разочаровав его. Только не это. Что угодно, только не это.

Онамедленно опустилась на пол, используя его тело, такое крепкое и большое, для поддержки. Оказавшись на коленях, не расстегнуть его бриджи, освободить его член и не взять его в рот было почти пыткой. Но она была здесь не для этого, хотя он и был твердым и выпирал сквозь белую ткань, что можно было видеть, как он пульсирует. На мгновение она прижалась к его каменно-твердой эрекции и вздохнула с неописуемым удовольствием, когда Малкольм погладил ее по волосам.

- Моя Мона, - сказал он. - Моя дорогая.

Она прикоснулась к боку его икры и погладила кожу сапога от лодыжки до колена. Она была гладкой и гибкой, и она не могла насытиться ею. Две золотые пуговицы блестели в свете свечей. Сначала она поцеловала кончики пальцев и прижала поцелуй к пуговицам. Затем она прижалась к ним губами. Малкольм вздрогнул. Она ощутила, как дрожь пронзает его тело и проникает в нее. Она снова поцеловала его сапоги, целовала золотые пуговицы, целовала голенище сапога, которое было теплым от жара его тела. Пока она стояла на полу на четвереньках, Малкольм ласкал ее лоно кончиком стека. Она раздвинула ноги шире для него, и выгнула спину, предлагая ему себя.

Он ударил стеком.

Она завизжала от внезапной боли, хотя и понимала, что он сделает это, хотя и хотела, чтобы он сделал это.

- Считай, любовь моя, - сказал он. - Ты же знаешь, что должна считать.

- Сорок девять, - сказала она. Она пережила пятьдесят один удар, и этот последний был хуже всех вместе взятых.

- Мы уже на полпути, - сказал он, и она прижала голову к его бедру. - Ты так хорошо справлялась. Ты устала?

Она кивнула и прошептала: - Да, сэр.

- Я знаю, что ты устала. Он наклонился и слегка коснулся пальцами ее губ, слегка пощекотал щеку локоном ее волос. Это заставило ее улыбнуться. - Моя девочка. Такая послушная. Она даже улыбается.

- Почему ты это делаешь? - спросила она, разрываясь между ненавистью и любовью к стеку, любовью и ненавистью к нему. - Почему, сэр?

- Конечно, я делаю это по доброте душевной, - ответил он. - Ты же понимаешь это, не так ли?

Она подумала о его поцелуях, ласковых словах и заботливом прикосновении к ее рубцам. Он был добрым человеком. Кто, как не добрый мужчина, мог подарить ей такую любовь, прикасаться с такой нежной заботой к ее боли?

- Я понимаю, сэр. Вы очень добры. - Это заставило ее улыбнуться, но не потому, что это была ложь, а потому, что это было правдой. Теперь она все поняла.

- Осталось еще сорок восемь. Ты хочешь принять их на полу, или хотела бы снова встать?

Выбор. Как мило с его стороны.

- На полу, пожалуйста, сэр.

- Как пожелаешь, - ответил он. - На четвереньки. Так тебе будет удобнее. Ноги широко. Вот так. Очень мило. Мне нравится видеть тебя в такой позе, - сказал он, становясь позади нее. Она понимала, что он смотрит на ее открытые и обнаженные дырочки. Она хотела, чтобы он смотрел на них. Она хотела, чтобы он видел чем владеет. - Я очень рад, что попросил тебя поиграть в эту игру со мной.

- С удовольствием, сэр.

- О, я знаю, что это так, но так редко можно найти такого нетерпеливого партнера. По правде говоря, моя дорогая, ты оказываешь мне услугу.

Она подняла глаза и увидела, что он сложил руки на груди. Такой воспитанный. Такой утонченный. Настоящий портрет джентльмена.

Он взял стек в руку и ударил под грудной клеткой так сильно, что она на мгновение ослепла.

Он был ангелом красоты и боли.

- Считай, дорогая, - сказал он. - Иначе я забудусь, и мы начнем все сначала. Ненавижу теряться, не так ли?

Он был воплощением дьявола.

- Сорок восемь, - прошипела она сквозь стиснутые зубы.

- Верно. Почти на месте. Продолжай. Моя девочка.

Ангел.

- Ох, даже моей руке больно, должно быть и тебе больно. Прости, моя дорогая.

Дьявол.

Это повторялось и повторялось. За ударами следовали слова поддержки и ласки, после которых снова следовали удары. У Моны начала кружиться голова. Было трудно продолжать счет, но немыслимо сбиться с него. Что, если он начнет сначала? Что, если нет? Пока она считала, время, казалось, остановилось. Часы остановились. Мир остановился. Они всегда играли в эту игру и всегда будут. Так и должно было быть. Рай и ад были в этой комнате, и они были единым.

- Осталось всего десять, милая. Ты восхитительна, знаешь ли. Просто восхитительна в этом.

Она сосчитала последние несколько ударов и на последних пяти свернулась в позе эмбриона на деревянном полу. Осталось два. Всего два.

- Дорогая? - Голос Малкольма проник сквозь туман ее страданий. - Мой ангел?

- Да, сэр?

- Ты должна лечь на спину ради меня. Хорошо?

Она застонала от боли, высвобождаясь из защитного кокона, в который свернулась. Каждое движение заставляло ее тело страдать. Она ощущала себя старой книгой, которую веками не открывали, а теперь кто-то наконец пришел, взял книгу с полки, раскрыл переплет и пролистал страницы, которые так долго были прижаты друг к другу, что чернила превратились в клей. Сухожилия кричали. Мышцы стонали. Простое лежание на спине заставило ее плакать. Горячие слезы хлынули из ее глаз, лишая ее периферийного зрения, хотя Малкольм оставался в идеальном фокусе. Он оседлал ее бедра этими сапогами, которым она поклонялась, каждая лодыжка в коже прижималась к ее бокам.

- Идеально, - сказал он. Он осмотрел ее с головы до ног, одна рука подпирала подбородок, а вторая покоилась на бедре, как в первую ночь их знакомства. Он изучал ее, словно работу старого мастера.

- Погоди, не совсем. Снова заведи руки за голову. Я хочу, чтобы ты защитила голову. Пол такой твердый, я не хочу, чтобы ты поранилась.

Она любила его за эту заботу. Встречала ли она когда-нибудь более внимательного мужчину? Она убрала руки за голову, обхватив ее ладонями.

- Изумительно. - Он улыбнулся ей. - Теперь осталось еще два. Мы можем сделать их вместе. Готова, моя сладкая?

- Готова, сэр.

- У меня нет слов, чтобы выразить, как сильно я наслаждаюсь этим, - ответил он. - У меня просто нет слов.

Он поднял стек и опустил его, ударяя по правой груди так сильно, что она завизжала так громко, что она слышала свист стека в воздухе, словно тот был плетью.

Она закашлялась от боли, и это было величайшим испытанием ее силы воли, чтобы проговорить цифру.

- Два, - сказала она и еще больше слез обожгли ее щеки.

- Последний, дорогая. Тогда мы закончим. И разве это не прекрасно?

Он ударил ее снова, в последний раз, ударил по боку левой груди. Она выкрикнула последнее число своих мучений и снова перекатилась на бок, закрыв лицо руками.

Вдалеке она услышала какое-то движение - шелест ткани, стук каблуков по полу. Когда рыдания иссякли она продолжала лежать на полу, истощенная страданиями и все же странным образом умиротворенная. Хотя все было кончено, воспоминание о словах, сказанных ей Малкольмом во время ее избиения, звенело в ушах, как звон золотого колокольчика.

Ты самая храбрая девушка в мире.

Моя принцесса, мой ангел, моя дорогая, моя драгоценная.

Прелестней чем сейчас, я тебя никогда не видел.

Ты не представляешь, что это значит для меня, какой подарок ты подарила мне сегодня.

Ты доставила удовольствие, которое нельзя описать словами, Мона.

Она снова слышала эти слова, потому что Малкольм произнес их снова. Он опустился на пол и взял ее на руки. Он поднял ее, держа на руках, как младенца, и все время шептал ей свое восхищение, свое обожание. Она обняла его за сильные плечи и не отпускала, пока он нес ее к кровати. Бархат его жакета щекотал ее израненную кожу, и все же она наслаждалась этим ощущением, поскольку это означало, что он обнимает ее.

- Ну вот, - сказал он, укладывая ее на постель. Он откинул одеяло, и она легла на мягкую белую простыню. Несмотря на всю мягкость, она все-таки поморщилась, когда ее измученное тело соприкоснулось с матрасом.

- Я знаю, что это больно. - Малкольм сел на кровать рядом с ней и взял ее за руку. Он поцеловал ее запястье, ладонь, каждый пальчик получил по поцелую. Ее костяшки тоже. - Я так горжусь тобой, дорогая.

- Я угодила тебе?

- Больше, чем я могу выразить.

Он поцеловал ее в лоб, веки, губы.

- Оставайся здесь, - сказал он. - Я позабочусь о твоих ранах.

- Ты займешься со мной любовью?

Он улыбнулся, и мягко усмехнулся.

- Всю ночь, - ответил он. - Но сначала я должен позаботиться о тебе. Твое состояние важнее всего остального. И ты знаешь это, не так ли?

Эти слова не казались репликами из спектакля, который они играли. Важна для него? Как? Почему? Она была его шлюхой. Вот и все, не так ли?

- Я важна для тебя? - спросила она.

Он снова поднес ее ладонь к своим губам, закрыл глаза и поцеловал.

- Я очень долго ждал тебя, - ответил он. - И сегодня ты доказала мне, насколько ты особенная. - Он положил ладонь ей на грудь и поцеловал тыльную сторону. - Отдыхай. Ты заслужила.

Мона боялась смотреть на собственное тело, но все равно сделала это. Ей хотелось увидеть то, что видел Малкольм. Подняв голову, она поморщилась. В полосах на бедрах, в пятнах на животе, и завитках на руках и груди она увидела глубокие красные рубцы. Некоторые были ярко-алыми. Другие ржаво-красные с черными или синими основаниями. Она представила, что все ее спина от шеи до колен выглядела приблизительно так же.

То, что она увидела, не ужаснуло ее. По правде говоря, она находила эти рубцы эротичными, потому что Малькольм научил ее видеть поцелуи там, где другие увидели бы раны.

Малкольм поставил деревянный стул рядом с кроватью и поставил на стул миску с водой.

- Только вода, - сказал он. - Теплая вода, не горячая. Лежи спокойно, ради меня.

Она кивнула и положила голову на подушку. Ради него. Он сказал, чтобы она лежала спокойно ради него, и ради него она будет лежать спокойно. Ради него она не шевельнется. Ради него она будет жить и дышать. Для него.

Он поднял руки к своей шее и развязал белый льняной галстук. Он снял его с шеи и, наконец, обнажилась впадина на его шее, впадина, которую она жаждала поцеловать, облизывать и поклоняться. Она улыбнулась от счастья, которого не испытывала годами. Он сложил галстук в плотный квадрат и обмакнул его в чашу с водой. Затем он выжал его, развернул и прижал к одному из кричащих красно-черных рубцов на ее бедрах. Она зашипела сквозь зубы. Но вскоре боль рассеялась, и тепло пронизало ее кожу и проникло в глубокие слои тканей, успокаивая ее вплоть до костей.

- Лучше? - спросил Малкольм. Она устало улыбнулась. Он снова обмакнул ткань в воду, прижал к другому рубцу, где та успокоила израненную кожу. Долгое время он обмывал ее раны. Ни одну не пропустил. Когда он закончил с передней частью ее тела, она перевернулась на живот и прижалась щекой к подушке. Он спросил, знает ли она, насколько она важна для него. Нет, она не знала. Но ощущала это. В том, каким нежным он был с ее рубцами, с ее потребностями, с какой заботливостью, которая была превыше всего, что она испытывала от любовника прежде. Она чувствовала себя избалованной, как единственное дитя, которую ценили как драгоценное достояние, о которой заботились, как о самой любимой наложнице короля. Что это за магия, что за колдовство, способное превратить акт насилия и боли в акт обожания и любви? Это была алхимия, искусство превращения базовых вещей в золото.

- Вы позволите мне любить вас, сэр? - спросила она Малкольма.

- Сегодня можно, - сказал он с легкой улыбкой на губах, чтобы показать насколько тайно он был удовлетворен. - В следующий раз, когда я приду к тебе, ты не будешь меня любить, так что наслаждайся, пока можешь.

Она тихо рассмеялась в подушку. Трудно было всерьез воспринимать такую угрозу от мужчины, который использовал свой собственный льняной галстук, чтобы обработать ее раны.

- Я так не думаю, - ответила она.

- Разве я не предупреждал, чтобы ты не говорила таких вещей?

- Знаю, знаю, сэр. Мужчины вроде вас воспринимают это как вызов.

- Сегодня ты любишь меня только из-за порки. Ты это понимаешь, не так ли?

До сегодняшней ночи, она бы сказала "нет", но в этом не было никакого смысла, никакой логики. Он сделал что-то не только с ее телом, но и с ее разумом. В конце ее порки, она не могла отличить стек от его доброты. Они были единым для нее, каждый удар стека был нежным, словно поцелуй, и каждое слово нежности сопровождалось ударом стека.

- Теперь понимаю, - ответила она, потому теперь она понимала.

Когда закончил с водой, он принес прозрачную стеклянную бутылочку с золотым маслом. Оно пахло словно перетертые полевые цветы и согревало кожу еще больше, пока он втирал ее в изможденную плоть. Он массировал все ее тело, спину и ноги, плечи и руки, затем заставил ее перевернуться на спину, чтобы он повторил то же самое спереди. Он долго задержался на ее грудях, обхватив их обеими руками. Она отдала себя в его руки, позволила ему лепить ее, как глину. У нее не было власти над своим телом. Она подчинялась только воли Малкольма.

Малкольм растер теплое масло по ее животу, бедрам и ногам. Он опустил руку между ее ног и заставил раздвинуть их. Он смазал ее клитор маслом и кружил вокруг него. Тот налился под его прикосновениями и пульсировал под пальцем. Она снова почувствовала эту глубокую восхитительную пустоту внутри себя. Он заполнил ее пальцами, когда проник в нее, масло обеспечило глубокое проникновение. Это было блаженство - раздвинуть для него ноги, чтобы он мог сделать с ней все, что захочет. Она смотрела, как его пальцы один за другим исчезали в ее теле, прощупывая и раздвигая ее изнутри. Мона тяжело дышала через нос. Она знала, что не должна кончать, пока его член не окажется внутри нее. Если он в скором времени не войдет в нее, ей придется умолять его об этом.

- У тебя есть дети? - спросила она.

Он мягко усмехнулся.

- В твоей киске четыре моих пальца, а ты спрашиваешь о том, есть ли у меня дети. Думаешь, я проверяю, есть ли там место для еще одного?

Она широко улыбнулась, слишком уставшая и возбужденная для смеха.

- Я только спросила, - ответила она.

- А для тебя это имеет значение? - спросил он.

- Я любопытная. А ты загадочный.

- Да, у меня есть дети. Но уже не такие маленькие.

- Ты их любишь?

- Я люблю их, хотя они и разочаровали меня.

- Как?

- Они... респектабельны, - ответил он. - Респектабельны и хорошо воспитаны. Добропорядочные граждане королевства. Они скучные. Кроме самого младшего. Он пошел в меня. - Его слова заставили ее пьяно улыбнуться. - Та рада узнать об этом?

- Да, - ответила она. - Хотя... я не знаю почему.

- Ты открыта, - сказал он.

- Я знаю.

- Не в этом смысле... - Он посмотрел вниз, на свою руку в ее киске по самый большой палец. - Сегодня я тебя раскрыл. Здесь. - Свободной рукой он постучал по ее виску, указывая на ее разум. - И здесь. - Он постучал по груди над сердцем. - Ты кажешься ближе ко мне.

- Да, - ответила она.

- Это близость между пленником и похитителем. Нет ничего подобно ей.

- Я что, твоя пленница?

- Сегодня - да.

- Ты можешь держать меня в плену вечно?

- Я бы хотел, - ответил он, и она поверила его словам. По крайней мере, сегодня он говорил серьезно.

- Но ты не можешь?

Он покачал головой.

- Но... если хочешь, ты можешь оставить меня.

- Что это значит?

Его улыбка снова превратила его в того красивого дьявола, которого она знала и любила.

- Увидишь, - ответил он. - А теперь закрой глаза и не открывай их.

Она не хотела подчиняться этому приказу, смотреть на него было слишком приятно. Но отказать ему она не могла. Мона закрыла глаза и расслабилась на мягких простынях. Она услышала грохот медного изголовья, когда Малкольм навис над ее телом. Она почувствовала какое-то движение, но не открывала глаз, даже когда почувствовала, как он ползет по кровати, над ней. Сначала он убрал подушку и уложил ее на спину. Затем поднял ее руки и расположил их над головой. Ее руки были расслаблены, все тело расслаблено и податливо. Он завязывал льняной галстук вокруг ее запястий, привязывая ее к медным планкам изголовья кровати. Она никогда не занималась бандажом с любовником.

Она должна была догадаться, что Малкольм будет ее первым. Она услышала треск ткани, пока Малкольм переместился к ее лодыжкам, где использовал вторую половину галстука, чтобы привязать каждую из них к прутьям изножья. Быть привязанной им не пугало ее. Даже наоборот, она чувствовала себя в безопасности и укутанной. Было приятно лежать привязанной к кровати. Она освободилась от всякой ответственности, освободилась ото всех грехов. Что она могла сделать? Ничего. Она могла только лежать пассивно, и делать все, что он пожелает делать с ней. И то, что он хотел сделать с ней, было тем, чего хотела она сама.

Малкольм снова взобрался на нее. Она почувствовала, как его обнаженный член коснулся ее живота. Ее лоно сжалось от голода по нему. Но он не опустился ниже и не проник в нее, как она хотела. Вместо этого он оседлал ее голову.

- Открой глаза, - сказал он, и когда она открыла, то увидела, как он держит у ее подбородка головку члена. Ему не нужно было говорить взять его в рот. Он положил руку ей под затылок и приподнял ее со всей нежностью медсестры, поднимающей голову больного, чтобы выпить воды. Она сделала это охотно, обхватила головку губами и сосала. Небольшая порция предъэякулята попала ей в рот, и она жадно проглотила ее. Это был просто вкус того, что грядет. Он был тверд больше часа. Безусловно, он был так же готов к оргазму, как и она. Он медленно трахал ее рот. Единственной вещью, более эротичной, чем его вкус на ее языке, было ощущение его кожаных сапог, прижимающихся к ее грудям.

Как бы она ни наслаждалась его обнаженным телом, она была довольна, что он не снял одежду, обнажив только орган, который был ему нужен, чтобы трахнуть ее. Он был великолепен, и она хотела узнать каково быть объезженной мужчиной, который надел сапоги для такой цели. Господи, неужели он превратил ее в шлюху? Шлюха, которая не стыдится своего блуда, вот кем он ее сделал. Он открыл в ней что-то дремлющее, скрытую склонность к боли и наказанию, и обращению как с собственностью. Она никогда не сможет вернуться к прежней жизни. Чего бы это ни стоило, чтобы удержать его в своей жизни, она сделает это. Этот дьявол, этот ангел, этот мужчина. Ей почти захотелось забеременеть от него. Это была бы связь с ним, ниточка. Она выбросила эту мысль из головы. Эти мечты были опасными. Что он сделал с ней?

Под таким углом она могла только лизать и посасывать головку, но она уделила ему все внимание и обожание. Она поклонялась органу во рту. Она служила его потребностям, его желаниям, его прихотям и благодарила его за то, что он сегодня хотел ее.

Малкольм держал одну руку на своем члене, вводя его в ее рот и вынимая из него, а другую положил на медное изголовье кровати. Она обожала слышать его прерывистое дыхание. Он звучал так, будто был близок к крайней точке. Она жаждала его семени, хотела его внутри, в любой дырочке. Но он продолжал трахать ее рот, не кончая, мучая удовольствием не только ее, но и себя.

Мона всосала так глубоко, как только могла, вбирая его в рот, и Малкольм выпустил стон вынужденного экстаза.

- Черт... - выдохнул он, и Мона улыбнулась бы, если бы ее рот не был занят.

Малкольм медленно покинул ее рот и двинулся вниз по ее телу, пока его колени не коснулись ее бедер.

- Злая девчонка, - сказал он. - Ты едва не заставила меня излиться тебе на лицо.

- О нет, - ответила она. - Что угодно, только не это.

- Вас, современных девушек, так трудно шокировать.

- Это то, что ты пытаешься сделать? - спросила она. - Шокировать меня?

- А получается?

- Ты превратил меня в шлюху и заставил этим гордиться. Считай, я совершенно шокирована.

Он усмехнулся, и это был зловещий смех безумного ученого.

- Если ты думаешь, что шокирована... подожди, пока я с тобой закончу.

Она ничего не ответила, потому что она не хотела, чтобы он заканчивал с ней.

Малкольм опустил голову к ее правой груди и нежно пососал. Она закрыла глаза и откинула голову назад, наслаждаясь блаженством его губ и прикосновений к ее соску. Волны тепла и удовольствия распространялись по груди и животу, заставляя внутренние мышцы сокращаться снова и снова. Все ее лоно увлажнилось и ожило, желая проникновения. Казалось, он не торопился овладеть ею, поэтому она беспомощно лежала и наслаждалась. Его рот переместился на другой сосок. Тот затвердел, когда он вобрал его. Боль от рубцов утихла. Ранее они кричали, а сейчас едва шептали напоминания о себя. Раны сделали ее очень чувствительной. Где бы Малкольм не прикасался к рубцам или синякам, специально или случайно, она вспоминала поцелуй стека, те слова, которые плавили ее, превращая в новый образ. Она вспоминала его двойной подарок боли и нежности, и любила его за это.

Без единого слова предупреждения, Малкольм опустил бедра и погрузил каждый свой дюйм в нее. Она услышала, как издала звук, длинный низкий стон, когда он наполнил ее до самых краев. Он приподнялся и обхватил руками ее груди, а бедра глубокими толчками объезжали ее. Она не могла пошевелить ни руками, ни ногами, только бедрами, которые она приподняла навстречу его. Она услышала влажные звуки их совокупления, и это возбудило ее еще больше. Малкольм, казалось, потерялся в ней. Его руки держали ее груди в крепкой хватке, голова запрокинула назад, губы приоткрыты, глаза закрыты, и он трахал ее. Теперь он был для нее Богом, Богом секса и греха. Если бы он мог трахать ее вечно, она бы позволила ему. В аду, где грехи похоти были наказуемы, говорят, что похотливые проклятые разрывали друг друга своими желаниями, а разорванные и кровоточащие куски все еще находили способы встретиться и спариться друг с другом. Она гадала, почему же это ад? Эти теологи никогда не встречали Малкольма.

Безумие охватило ее, сжалось вокруг бедер и талии. Она нуждалась в освобождении и это сводило ее с ума. Мона быстрее раскачивала бедрами, приподнимала и приподнимала их.

- Тише, милая, - сказал Малкольм, но было уже поздно. Она была за гранью рассудка. Обезумев, она изо всех сил дернулась под ним, как только могла с привязанными лодыжками и запястьями. Она брыкалась и извивалась, извивалась и умоляла. Но Малкольм сдерживался, трахал ее сдержанно, будто сто ударов стеком было недостаточной пыткой для нее. Далеко недостаточной.

Это была самая страшная пытка из всех. Она должна кончить. Должна. Без вопросов, без надежды, без капитуляции. Она нуждалась, чтобы он вонзил свой член в нее тысячу раз, но его было не переубедить. Он заставил ее страдать еще больше, когда ущипнул за соски. Он ущипнул один, затем другой, и опять повторил. Он дарил ей нежную прелюдию, когда ее лоно нуждалось в жестких толчках.

- Ты забыла кое-что? - спросил он. Опять эта улыбка, этот злой дьявольский оскал.

Она забыла считать.

Сто фрикций. Сто фрикций. Она забыла, что должна была считать его толчки, как считала удары стека.

- Сто, - ответила она, когда в следующий раз Малкольм вошел в нее.

- Теперь она вспомнила, - сказал он, все еще улыбаясь.

Он проник снова, сильнее, и она болезненно сжалась.

- Девяносто девять.

Малкольм снова задвигал бедрами. Движения были безжалостными, резкими, в равной степени болезненными и приятными. Она едва узнавала свой голос, пока считала. Девяносто восемь, девяносто семь...

- Кстати, дорогая, если кончишь раньше ста, ты увидишь ту сторону меня, которая тебе очень не понравится.

Девяносто один. Девяносто.

Счет удерживал ее от оргазма. Она не могла делать и то, и другое одновременно. Давление нарастало. Мышцы на задней стороне бедер были так напряжены, что ей казалось, они вот-вот лопнут. И все же она приподнимала бедра при каждом толчке, не просто принимая его член, но хватаясь за него своим лоном, принимая его так, как он требовал.

Восемьдесят один. Восемьдесят.

Чтобы ухудшить положение, Малкольм продолжал сжимать ее груди, пощипывая соски с каждым номером, который она выкрикивала. Ее груди были такими набухшими от такого внимания, что ощущались вдвое больше, чем обычно.

Семьдесят один. Семьдесят.

Она отдала бы все на свете, чтобы освободить лодыжки и пошевелить ногами. Она хотела раскрыться еще шире для него, чтобы он проникал в самое основание ее живота. Даже мысль об этом заставила ее внутренние мышцы сжаться.

Шестьдесят один. Шестьдесят.

Ее горло саднило от тяжелого дыхания. Она все еще ощущала вкус его соленой эссенции на языке.

Пятьдесят один. Пятьдесят.

Мона потянула за веревки, крепко привязывавшие ее запястья к кровати, чтобы хоть как-то снять мучительное напряжение в теле. Но ничего не помогало. Она была затянута туже часовой пружины.

Сорок один. Сорок.

Теперь Малкольм трахал ее сильнее. Она знала, что он так же отчаянно хотел кончить, как и она. Ее груди подпрыгивали в такт его толчкам.

Тридцать один. Тридцать.

Он легонько шлепнул ее по груди, разжигая красную боль от рубцов. Звук ненадолго прервал счет, наполовину крик, наполовину всхлип.

Двадцать один. Двадцать.

Она больше не могла терпеть. Это было уже слишком. Ее голова плыла, глаза ничего не видели, даже будучи открытыми. Ее киска пульсировала, и она едва могла говорить или дышать, или шевелиться.

Одиннадцать. Десять.

Наконец он дал ей то, в чем она нуждалась. Толчки на полную мощь. Мягкий лен его рубашки царапал ее соски. Твёрдая длина задевала болезненно набухший клитор. Она больше не произносила цифры вслух, а просто выдыхала их. Кровать под ней раскачивалась, Малкольм был повсюду - сосал, лизал, кусал и трахал, и трахал, и трахал ее.

Два.

Один.

Плотина взорвалась внутри нее. С криком, который безусловно, кто-нибудь на улице слышал, она наконец кончила, вонзая пятки в матрас, приподнимая бедра над кроватью, и киска сокращалась и сжималась безумно вокруг члена Малкольма. Он кончал в нее, изливался и изливался, покрывая ее внутренние стеночки семенем. Все ее тело дрожало и дергалось, и вздрагивало от ошеломительных волн оргазма. Это продолжалось вечно, вечно и даже дольше, чем вечно...

Потом все закончилось.

Малкольм лег на нее, почти не шевелясь, хотя она чувствовала, как внутри нее бьют последние капли жидкости. Она была истощена. Никогда еще она не была так измотана. Он забрал у нее все. У нее ничего не осталось, ни разума, ни воли, ни энергии.

- Для тебя этого было достаточно? - спросил Малкольм уткнувшись в ее ухо, целуя шею.

Сразу же ее лоно вернулось к жизни от чувственного тона в его голосе, поцелуев, укусов за ухо.

- Нет, - ответила она.

- Еще?

- Еще, - взмолилась она. - Еще, и еще, и еще. - Он снова начал двигаться, трахать ее снова, наполнять ее снова, и с каждым его толчком она произносила одно только слово. Еще. Это было ее единственное желание. Ее единственная потребность.

Еще.

И «еще» было именно тем, что он ей дал.


Глава 7

Дора и Минотавр


Рубцам понадобился почти месяц, чтобы зажить. Мона гадала, не запланировал ли Малкольм, чтобы вечер стека совпал с наступлением холодов. Какова бы ни была причина, она была рада, что прохладный воздух дал ей повод хорошо прикрыть свое тело, пока она исцелялась от стека и его сотен поцелуев.

В течение нескольких дней после той ночи она едва могла вспомнить события, не дрожа и не прячась в своем кабинете, пока снова не взяла себя в руки. Как ему это удалось? Так быстро научил ее жаждать боли? И она просила у него разрешения любить его? Что заставило ее спросить его о детях?

Обладать ею. Такие дела. Она чувствовала, что он каким-то образом проник в ее душу, в ее разум и взял под контроль ее тело и мозг. Мысли о нем не давали ей спать по ночам - иногда она плакала от стыда, но чаще сгорала от вожделения. Не проходило и дня, чтобы она не заставляла себя кончить раз или два. Однажды, четыре раза, когда она зациклилась на конкретном воспоминании о своих губах на пуговицах его сапог, как она поклонялась им стоя на четвереньках, как она открыла ему свои дырочки в предложении, которое он принял с жестоким ударом стека. Ни один мужчина не вызывал у нее таких чувств, как Малкольм. Боль не отменяла удовольствие, она удваивала его, утраивала. С другими любовниками она испытывала удовольствие и похоть. С Малкольмом она испытывала удовольствие и похоть, а также боль и страх, любовь и ненависть. Это была самая мощная алхимия. Она продала бы ему себя каждую ночь своей жизни лишь за то, чтобы еще раз попробовать эти пуговицы.

Мона не знала, чем себя занять в ожидании возвращения Малкольма. Она пыталась сосредоточиться на работе. Малкольм оставил ей рисунок карандашом и тушью, сделанный немецко-американским карикатуристом Лионелем Фейнингером в качестве оплаты за ночь со стеком, и ей он так понравился, что она поняла, что не продаст его, чтобы погасить долг, если только это не будет крайне необходимым. На рисунке были изображены два призрака, несущие свои собственные урны, в то время как высокий и тощий черный кот широко раскрытыми глазами смотрел на пару глупых духов.

Несколько мероприятий в галерее принесла "Красной" небольшой доход, но долг все еще маячил на горизонте, увеличиваясь с процентами. Она относилась к нему так же, как к фантазиям о Малкольме, прогоняя их из головы всякий раз, когда они появлялись.

Тем не менее... она думала о нем.

Моне хотелось верить, что Малкольм испытывает к ней какие-то чувства. Чувства, отличные от простого вожделения или желания. Он никогда не уходил, пока она не засыпала, и она часто засыпала с ним внутри себя, его страсть к ее телу была намного сильнее, чем ее выносливость. Она спросила его в ту ночь со стеком, почему он так редко приходит к ней, и он сказал, что их встречи были утомительными, что ему требуется время, чтобы прийти в себя. Ей было трудно в это поверить. Мужчина с его либидо в течение месяца или двух восстанавливался после одной ночи секса? Невозможно. Нет, в Англии его наверняка ждет жена. Она набралась смелости спросить его о детях, но не могла заставить себя упомянуть о жене. Хотя, если его дети выросли, как он сказал, почему бы ему не оставить свою жену? Если у него вообще есть жена? Была ли она источником всех его денег? Поэтому он остался с ней? Или он развелся, и что-то еще заставило его вернуться в Англию на несколько недель? Внуки? Она предположила, что ему около сорока. Если бы он был старше - лет сорока пяти, возможно, - то вполне мог бы иметь внука или двух, если бы женился в двадцать с небольшим и его дети тоже. Она не должна думать о таких вещах, о его семейной жизни, о том, что он делал, когда он не с ней. Девушка могла сойти с ума, позволяя своему разуму бегать по этой кроличьей тропе. Ее мозг был похож на лошадь на карусели, всегда в движении, но идущую в никуда.

Октябрь сменился ноябрем, оранжевые и красные листья стали коричневыми, а затем упали на тротуар, где окончательно превратились в черные как сажа. Свежий воздух стал холодным. Это будет ее первый сезон праздников без мамы. У Моны были друзья, но она редко виделась с ними с тех пор, как в ее жизни появился Малкольм. Она отказывалась от обедов и фильмов, ссылаясь на бедность и усталость. Она не хотела, чтобы ее друзья спрашивали, что происходит. В минуту слабости она могла рассказать им, а после встречи с Малькольмом у нее не было ничего, кроме моментов слабости. Она пыталась поставить себя на место своих друзей. Что бы она сказала, если бы ее соседка по комнате в колледже, Наташа, позвонила и сказала, что продала свое тело мужчине - мужчине без фамилии, мужчине, который не пользовался презервативами, мужчине, который не стеснялся трахать других женщин у нее на глазах или приводить других мужчин на их встречи, чтобы ласкать и трахать пальцами ее? Нет, Мона не могла никому рассказать. Они могут попытаться отговорить ее, и это было последнее, чего она хотела. Она могла видеть либо Малкольма, либо рассудок, а Малкольм был более прекрасным зрелищем, чем что-либо столь же скучное, как рассудок.

Ноябрь сменился декабрем.

Тело Моны полностью исцелилось, никаких следов не осталось. Ей было стыдно, как сильно она скучала по ним, когда они сошли. Она начала спать на кровати в задней комнате галереи. Сначала она спала там только одну ночь в неделю. Потом две. Теперь она спала там почти каждую ночь, маленький Ту-Ту на подушке, которая должна была принадлежать Малкольму. Она рано вставала, шла домой, чтобы принять душ и переодеться, а затем возвращалась в галерею. Если бы у нее была полноценная ванная в «Красной», она бы там и жила. В латунной кровати, даже в одиночестве, она чувствовала себя ближе к Малкольму. Даже после стирки и замены постельного белья она все еще чувствовала тонкий аромат кедра и сигарного дыма, исходящий от него, когда она лежала ночью на подушке. Она надеялась, что он никогда не выветрится. Все ее мысли о том, чтобы когда-нибудь продать кровать, исчезли. Пока она жива, она оставит эту кровать, которую делила с Малкольмом. Она хотела зачать на ней ребенка, его ребенка. В конце концов, именно так поступила ее мать - легла в постель с незнакомым мужчиной, с которым познакомилась на вечеринке, только ради того, чтобы родить ребенка. Может быть, он позволит ей это, если она пообещает никогда не беспокоить его из-за денег или поддержки. Именно этого хотела бы от Моны ее мать. Возможно, Мона смогла бы убедить себя следовать этому плану и отказаться от противозачаточных таблеток, но приближалось Рождество. В это время года ей больше всего хотелось узнать, кто ее отец и где он находится. После смерти матери у нее совсем не осталось семьи, с которой можно провести праздник. Она не была уверена, что сможет поступить так со своим ребенком. Мечта должна остаться мечтой. В любом случае, у нее не было денег, чтобы самой растить ребенка. Признайся, сказала она себе, ты хочешь, чтобы он любил тебя.

Она призналась в этом, но только самой себе.

За неделю до Рождества, в нерабочее время, в галерее раздался телефонный звонок. Она подняла трубку и была рада услышать голос Себастьяна на другом конце.

- Как ты поживаешь? - спросил он. - У тебя есть еще эскизы Дега, чтобы показать мне?

- Боюсь, что нет, - ответила она с улыбкой. - Ты будешь первый, кому я позвоню, если появится.

- В этом месяце будет выставка Дега. Ты видела?

- Нет, не видела. Стоит посетить?

- Как ты можешь спрашивать меня об этом? Я бы пересек пустыню без воды ради выставки Дега, а тут всего лишь поездка на такси в центр города. Пойдем со мной. Я расскажу тебе все секреты мастера. Ты увидишь финальный результат того наброска, который у тебя есть. Она выставлена на всеобщее обозрение. Ты не пожалеешь.

- Где-то я уже это слышала.

Ах да, от Малкольма.

Изголодавшись по компании, Мона согласилась встретиться с ним на выставке. Но только для того, чтобы встретиться с ним. Она не хотела, чтобы он думал, что это свидание, даже если так оно и было. Она слишком далеко зашла в своих отношениях с Малькольмом, чтобы заводить романтические отношения с кем-то еще. Но все же Себастьян был неприлично привлекательным с вьющимися темными волосами, теплой кожей цвета кофе и яркими глазами. И он знал все, что можно было знать о Дега - его творчество, его жизнь. Энтузиазм Себастьяна был заразителен. Ей придется разузнать как заполучить полную выставку эскизов Дега в «Красной». Когда пришло время расставаться, она поцеловала Себастьяна в губы - быстрый легкий поцелуй, но больше, чем она намеревалась. Когда он посадил ее в такси, чтобы отправить домой, она поняла, что целых два часа не думала о Малкольме. Маленькая победа, но та, в которой она отчаянно нуждалась в холодную серую субботу одинокого декабря.

Как обычно, она отправилась не в свою квартиру, а в галерею. Она делала вид, что была там исключительно для того, чтобы проверить еду и воду Ту-Ту, но она знала, что хочет поработать допоздна, чтобы оправдать то, что спит на латунной кровати в задней комнате. Войдя в кабинет, она обнаружила книгу и бокал красного вина, ожидающие ее на столе.

Малкольм вернулся.

Мона с трудом перевела дыхание, подошла к письменному столу и села в старое вращающееся кресло, которое нужно было смазать маслом. Сначала она посмотрела на вино. На стеклянной ножке лежала белая карточка. На нем жирным мужским почерком были выведены два слова.

Выпей меня.

Если он оставил вино, чтобы она выпила, значит он намеревался заполучить ее сегодня вечером. Она гадала, не наблюдал ли он за ней и знает ли, что она встречалась с Себастьяном. Вот почему он хотел ее сегодня? Обычно он предупреждал ее за день. Хотя, если он хотел, чтобы она выпила это сейчас...

И почему именно вино? Один бокал не опьянит ее. В лучшем случае расслабит. Но с какой целью, какой план? В прошлый раз он избил ее стеком без всякой подготовки. Она никак не могла понять, зачем ему понадобилось, чтобы она выпила. Карт-бланш, напомнила она себе. Она дала ему карт-бланш. Если ей нужно немного перед тем, что он запланировал для нее, она сделает это.

Она осторожно пригубила вино. Это не было похоже ни на одно красное вино, которое она пробовала, но как только она обнаружила тонкую сладость, она выпила его с жадностью. На пустой желудок вино быстро ударило ей в голову. Однако, хотя красное вино и оказывало угнетающее действие, оно никак не успокаивало бурю в ее сердце и не успокаивало бурю в ее крови.

Она обратила внимание на книгу. Небольшой синий том с надписью «Пикассо» на корешке. Значит, сегодняшний вечер должен быть каким-то сюрреалистичным? Ее зрение уже начало расплываться из-за крепкого красного вина. Крепкого и вкусного. Она не могла им насытиться. Она выпила все вино до последней капли, прежде чем поставить пустой бокал на стол и открыть книгу на странице, отмеченной ее красным бархатным колье.

Мона моргнула, когда увидела картину. Затем захохотала. Ох, Малкольм. Картина называлась «Дора и Минотавр». Это была большая яркая работа. Обнаженная женщина лежала на спине, а бледный Минотавр - существо с головой быка и мужским телом - нависал над ней. Согласно книге, Дора Маар была музой и любовницей Пикассо. И он часто рисовал Минотавра как символ самого себя. Из того, что она знала о личности и либидо Пикассо, он хорошо выбрал свое воплощение.

Значит, снова будет ролевая игра? Она представила Малкольма в кожаной маске, с рогами на голове и большими раскосыми глазами быка. Смехотворная картина. Но ей не стоит недооценивать его. Она вспомнила роль сатира, которую он так хорошо сыграл, волосатые леггинсы, которые казались такими теплыми и настоящими, заостренные уши. Что ж, она ему подыграет. Когда дело касалось Малкольма, она была готова на все. Она немного покачнулась на ногах, когда встала из-за стола. Малкольм, без сомнения, уже ждал ее в задней комнате.

Когда она подошла к двери, в ее памяти всплыло еще одно воспоминание. Разве Малкольм не говорил ей, что она возненавидит его в следующий раз? Да, говорил. В ту ночь с поцелуями стека, он дал ей разрешение любить его, потому что в следующую их встречу, она возненавидит его. Сейчас это было нелепо, совершенно нелепо. Она не могла ненавидеть Малкольма. Еще одна игра разума. Они нравились ей все больше.

Мона медленно открыла дверь в комнату. Внутри было темно. Полностью темно. Солнце уже зашло, и в окно не проникал свет. Совсем никакого света. Странно. В комнате должно было быть немного рассеянного света от уличных фонарей и луны. Но нет, в комнате стояла кромешная тьма. Дверь за ней закрылась, и она прислонилась к ней спиной, боясь сделать еще один шаг в темноте, чтобы не споткнуться и не упасть.

- Малкольм?

Он не ответил.

Что-то еще было не так. Обычно в комнате пахло только чистой пылью, старыми книгами, старой литературой, старыми картинами. После ночи с Малкольмом здесь пахло сигарным дымом и сексом. Но теперь здесь пахло так, словно здесь побывало животное. Крупное животное. Может, всему виной вино? Мимо нее пронесся ветерок, теплый, как морской бриз. Ее нос дернулся. Опять этот запах. Своего рода животный мускус. Аромат щекотал ее нос. Ему здесь не место. Она нащупала дверную ручку позади себя и почувствовала, как к ней привязана нить. Она провела пальцем по струне и поняла, что та уходила далеко вглубь комнаты. Теперь она поняла тьму - она должна была следовать за нитью, куда бы та ни вела. Существовал старый миф о лабиринте, о нити, которой следовала девушка... Кем же была девушка? Ариадна? Она слишком давно закончила школу, чтобы сказать наверняка. Но она знала, что нить должна была провести ее через лабиринт. Она глубоко вздохнула и шагнула вперед с ниткой в руке. Малкольм, конечно, хорошо подготовился к этой встрече. Неудивительно, что с момента их последнего свидания могло пройти два месяца. Любому потребовалось бы так много времени, чтобы организовать подобные сцены. Возможно, в университете он изучал театральное искусство.

Она чуть пьяно хихикнула от этой мысли. О нет, никакого смеха. Скорее всего, Малкольм обидится, если она будет смеяться над его постановкой. Она должна быть очень серьезной. Следуя за ниткой в руке, Мона понимала, что идет к центру задней комнаты. Она чувствовала стены по обе стороны от себя. Малкольм создал настоящие декорации на сегодня. Как лестно, что он пошел на такие трудности, когда она ждала бы его в грязном мотеле, если бы он попросил об этом. Конечно, прежде всего он думал о том, чтобы доставить удовольствие себе, а не ей, но она не могла отрицать, что ей нравится, что он так серьезно относится к их свиданиям.

Впереди она заметила проблеск света, красного и мерцающего. Нить привела ее за угол, и она увидела толстую белую свечу, горящую на полу посреди пустого коридора. Она взяла свечу в подсвечнике и подняла ее. Свеча освещала лишь несколько футов вокруг нее, и она не видела впереди ничего, кроме белой нити, которую держала в руке. Стены по обе стороны от нее были узкими. Они казались ей каменными на ощупь. Что было крайне маловероятно. Создание лабиринта из больших листов фанеры не займет много времени, но на каменный лабиринт уйдут недели. Он либо был очень хорошим декоратором, либо она была одурманена.

Учитывая, какой легкой она себя чувствовала, какой трепещущей и слабой, она решила, что был последний вариант. Малкольм подсыпал в вино какой-то наркотик, который сделал ее очень восприимчивой к силе внушения, а также заставил ее ни на йоту не беспокоиться о том, что он накачал ее наркотиками.

Тем не менее, завтра, она будет в ярости.

А пока она следовала за нитью. В конце коридора она повернула в другой коридор. Нить направляла ее направо, но ей было гораздо любопытнее посмотреть, что слева. Она повернула голову и увидела огромную тень, двигающуюся в конце коридора. Она отскочила назад с криком, едва не уронив свечу.

Тень исчезла в темноте. Она казалась слишком высокой, слишком широкой, чтобы быть человеком. Неужели это Минотавр?

Нет. Невозможно. Пропорции искажались, когда отбрасывали тень, напомнила она себе. Это наркотик играл с ее разумом. Конечно, там ничего не было. Глаза тоже играли с ней.

Мона посмотрела назад и прищурилась. Ничего. Она ничего не видела. Но слышала.

Рычание.

Глубокий, низкий, звериный рык,как у большой собаки или волка.

- Малкольм? - снова позвала она. Произнеся его имя, она ощутила себя в безопасности.

Он не ответил, ни слова.

Но он и не ответит, не так ли? До тех пор, пока игра не окончится.

Она упрекнула себя за то, что поддалась страху. Это было не что иное, как дом с привидениями на Хэллоуин. Вот и все. Он установил лакированный фанерный лабиринт в большой задней комнате, пока она была на выставке Дега. Он закрыл окно в крыше. Он повязал нить на дверную ручку, и когда она доберется до конца, она найдет Малкольма, обнаженного, лежащего на кровати в дурацкой маске быка. Он швырнет ее на кровать, вероятно, поставит ее на четвереньки, а затем взберется на нее сзади, как бык на корову. Вот и все. Нет никаких причин чувствовать такой страх. Она винила вино в своей чрезмерной реакции - вино и все, что Малкольм добавил в него.

Она осторожно двинулась вперед. Пламя свечи отбрасывало пляшущие тени, но они никак не помогали ей успокоиться или прояснить зрение. Она сосредоточилась на белой нити в руке. Это была ее линия жизни. Она либо приведет ее к Малькольму, либо выведет обратно. Ничего плохого не случится, пока у нее в руках эта свеча и эта шелковая нить.

Она дошла до угла и повернула. На пересечении, где один коридор встречался с другим, она увидела человека в плаще с капюшоном. Мона вскрикнула и отшатнулась к стене. Фигура исчезла. Она не видела, откуда он появился и куда исчез, но он исчез. Она подумала, что он был в красном.

По коридорам эхом разносилась музыка.

Это не было похоже на веселую флейтовую музыку нимф и сатиров. Она услышала низкие грохочущие барабаны. Монотонное пение. Она не могла разобрать ни единого слова, но голоса звучали по-женски. Она была уверена, что существо в красном плаще было мужчиной. Она видела его только долю секунды, но его габариты заполнили каждый дюйм коридора. Его плечи были в два раза шире ее, а рост выше. Что-то подсказывало ей, что он ее не видел.

- Зверь.

Минотавр.

Успокойся, сказала она себе. Темная фигура не была "зверем". «Минотавром» был либо Малкольм в костюме, либо один из его многочисленных соратников. Похоже, у него было множество партнеров для своих эротических приключений. Любой из них мог надеть плащ, чтобы напугать ее, вот и все.

Она последовала за нитью еще несколько шагов, и музыка стала громче. Она приближалась к концу. Нить привела ее к очередному повороту лабиринта, и там она снова почувствовала запах животного. Он был сильным и странно приятным. Запах, подобный дикой природе, как может пахнуть лошадь после долгой пыльной скачки.

Несмотря на все свои дурные предчувствия, Мона не могла отрицать, что она была взволнована, даже немного возбуждена. Малькольм был где-то в этом лабиринте, и он хотел, чтобы она его нашла. Скоро она будет в безопасности в его объятиях, его член будет внутри нее, где ему и положено быть. Как только она его найдет, все будет в порядке. В конце концов, это была всего лишь игра. Всего лишь игра в кошки-мышки. Она была мышью, конечно. Она должна быть готова к атаке Малкольма.

Шаг за ужасным шагом Мона пробиралась по лабиринту. Разумом она понимала, что прошла не больше сорока футов. Тем не менее, из-за поворотов и изгибов, темноты и сюрреализма всего происходящего, казалось, что ей была пройдена целая миля. Музыка становилась все громче - если это странное атональное пение вообще можно было назвать музыкой. Малкольм специально включил ее, чтобы напугать Мону. Она отказывалась поддаваться на этот трюк. Она не ребенок, чтобы пугаться костюмов и световых эффектов.

Внезапно Моне пришла в голову мысль, мысль и вопрос – это ли имела в виду ее мать, когда говорила Моне делать все чтобы спасти галерею?

Скорее всего нет.

Мона поспешила. Порыв ветра пронесся по коридору и задул свечу. Сначала она испугалась, но в конце коридора обнаружила еще один источник света. Она поставила свечу и продолжила идти к мерцающему красному свету, танцующему на стене. В конце коридора она повернула направо и оказалась у входа в пещеру. В десяти шагах впереди в центре каменного кольца горел небольшой костер. Она увидела еще несколько фигур в плащах вокруг костра и позади них огромный валун, широкий, как автомобиль, и высокий, как мужчина. У Моны снова закружилась голова, глаза наполнились слезами. Какую фигню Малкольм подмешал в ее напиток? Галлюциноген? Одурманенная пением, костром, наркотиком в крови, Мона вышла из пещеры. Склоненные головы закутанных в плащи фигур поднялись, и она увидела, что это были женщины с обведенными сажей глазами и на висках, словно маски бандитов. Ей хотелось закричать, но все погрузилось во тьму.

Когда она пришла в себя, то лежала на земле у костра. Ей казалось, что это была теплая и настоящая земля, а не деревянный пол задней комнаты. Рациональная часть ее мозга, не затронутая наркотиками, поняла, что ее куда-то перевезли после обморока. Она не была в задней комнате. Это обман. Она потеряла сознание - вероятно, под действием наркотика - и ее отвезли в лес, где сцена продолжится под открытым небом. Она увидела мерцание звезд над головой. Кольцо деревьев, больших и древних. Дубы, возможно? И она чувствовала аромат дикой травы, густой темной грязи, свежего воздуха.

Но и в этом не было никакого смысла. Ей было тепло, почти жарко. Ранее, для похода на выставку ей пришлось надеть пальто из-за прохладной зимней погоды.

Когда Мона открыла глаза, шабаш женщин в плащах беззвучно зашевелился. Они посмотрели друг на друга и кивнули. Мона насчитала шестерых, все неопределенного возраста, за своими сажными масками и капюшонами. Они, казалось, играли роль древнегреческих жриц в этой пантомиме, и они, безусловно, смотрелись уместно с их оливковым цветом лица и черными косами, струящимися по плечам. Сразу все шестеро потянулись к ней на землю и подняли ее тело в воздух, заставив ее встать на ноги. Они вытащили шпильки из ее волос и позволили им упасть красными волнами на ее плечи. Пальцы искали и находили пуговицы на черной блузке Моны, молнию на ее красной юбке, крючки на чулках, которые она надела на выставку Дега на случай, если она передумает заняться сексом с Себастьяном. Похоже, им удалось раздеть ее догола, не прикасаясь к коже. Мона ожидала, что сегодня вечером будет обнаженной, поэтому не сопротивлялась. Когда они закончили, Мона стояла среди женщин, опустив глаза в землю. Это ощущалось так реально, выглядело и пахло так реально. Она ковыряла грязь ногой, и та двигалась, как мягкая земля, а не грязь, разбросанная по полу. Они куда-то ее вывезли, не иначе. Не так ли? Вдалеке она услышала крик совы. Звуковой эффект, галлюцинация... или что-то еще?

Одна женщина, казалось, была лидером, старшей. При свете костра Мона разглядела, что это руки пожилой женщины. Верховная жрица? Кем бы она ни была, в руках у нее был каменный нож. Мона вздрогнула, увидев, как тот мерцает красным в свете костра. Она отпрянула назад, но женщины в плащах позади нее схватили ее и удержали на месте, сцепив руки за спиной. Женщина подняла руки. Ее левая рука была пуста, но в правой она держала каменный нож. Без предупреждения она вонзила нож в центр своей левой ладони. Из раны хлынула кровь. Нож исчез в складках плаща, и Верховная жрица шагнула к Моне. Она осторожно коснулась крови на своей ладони, поднесла красные пальцы к лицу Моны и промокнула кровью ее веки и виски, нанеся Моне те же отметины, что и у женщин, только красным, а не черным.

Мона снова упала в обморок - от шока из-за вида крови или из-за наркотика, она не знала. Когда она снова очнулась от кратковременного обморока, женщины тащили ее к валуну. Одна сторона камня была изогнутой и гладкой, как будто тысячи лет воды точили его неровные края. Железные шипы были глубоко вбиты в бока валуна, и с них свисали железные цепи. Женщины подняли Мону. Они прижали ее спиной к камню и удерживали ее за руки и ноги. Верховная жрица приковала ее запястья к валуну железными цепями и натянула еще одну цепь поперек живота, оставив свободными только ноги. Женщины в плащах разом отпустили ее и выстроились перед ней в прямую линию. Даже без их рук Мона оставалась на месте, цепи крепко удерживали ее на валуне. Сопротивление оказалось бесполезным, она только истерла спину о камень. Из-за неправильной формы валуна тело Моны изогнулось в непристойной арке, ее груди высоко подняты, а бедра наклонены вперед.

Внезапно женщины зашевелились. Шестеро из них расступились в центре, открывая фигуру в красном плаще позади них, фигуру, которую она видела в лабиринте.

Он возвышался над женщинами, затмевая их на несколько футов. Мона не видела его лица, спрятанного в складках плаща, но знала, что он смотрит на нее. Ей хотелось закричать, но голос пропал. Она могла снова упасть в обморок в любой момент. На этот раз она надеялась, что не придет в себя до утра.

Но она не отключилась. Фигура шагнула вперед, и теперь она ощущала его животное дыхание. Не волк, не медведь и не собака, но определенно что-то большое и смертоносное. Она боялась его. Сколько бы она ни убеждала себя, что ее чувства были искажены наркотиком, содержащимся в ее вине, это не могло убедить ее не бояться этого зверя, Минотавра.

Женщины снова принялись петь. Не латынь. Греческий, возможно? Какой-то гораздо более древний язык?

Минотавр подошел ближе. Это не мог быть Малкольм, верно? Малкольм был высок, но не настолько, как этот гигант. Ни один живой человек не был таким высоким, таким широким, таким массивным.

Он подошел еще ближе, так близко, что она почувствовала тепло, исходящее от него. Прижавшись к камню, она дрожала. Из-под красного плаща протянулась рука - слава Богу, человеческая. Она была огромной, мускулистой и испещренной венами, как у Малкольма, но еще больше. Рука нежно прикоснулась к ее лицу, так нежно. Он погладил ее дрожащие губы и смахнул слезы со щеки. Минотавр, казалось, пытался успокоить ее и утешить. Он - больше не «зверь», потому что внутри был мужчина, каким бы изуродованным он ни был, - ласкал ее волосы, линию подбородка, уши. Ее сердцебиение замедлилось. Ее веки затрепетали. Что он с ней делает? Гипнотизирует ее? Она чувствовала себя спокойнее, чем когда-либо в своей жизни. Это было похоже на транс, словно хождение во сне. Ее тело обмякло, прислонившись к валуну, словно это была самая мягкая постель, а не самый твердый камень. Человек в красном плаще протянул другую руку. Он проскользнул ее позади нее, прижимая ее голову к своей массивной ладони, чтобы защитить ее от твердого неумолимого камня, к которому она была прикована цепью.

- Малкольм? - прошептала она, надеясь, что он как-то ответит, даст ей понять, что каким-то образом это был он, даже если наркотик, который он дал ей, превратил его в забавную зеркальную версию себя, намного большую, чем любой нормальный мужчина. Хотя он ничего не сказал и ничем не выдал себя, она чувствовала, что это Малкольм. Что-то в том, как его пальцы коснулись ее лица, подсказало ей, что это был он. Она больше не боялась. Сегодня они играли в жертвоприношение, он зверь, а она жертва. Он Минотавр, а она Дора. Это была всего лишь еще одна игра.

Мужчина подошел так близко, что его плащ коснулся ее обнаженной кожи. Она вздрогнула от прикосновения, мягкое покалывание бархата на голых ногах, восхитительное ощущение для ее обостренных чувств. Когда он устроился между ее раздвинутых бедер, она попыталась разглядеть его лицо под капюшоном плаща, но капюшон и темнота скрывали его черты. Так или иначе, скрытое лицо было гораздо более тревожным, чем кожаная маска быка, которую она себе представляла.

Огромная рука, коснувшаяся ее лица, переместилась на правую грудь. Минотавр обхватил пальцами сосок и ущипнул, затем слегка потянул за него. Да, это был Малкольм или какая-то его версия. Должен был быть он. Именно так он трогал ее, собственнически, без предупреждения или извинений. Ее грудь казалась такой маленькой в огромной руке, которая ласкала ее. Она была благодарна за руку под головой, пока она извивалась в своих узах. Затем он переместился на другую грудь, нащупывая ее, массируя и лаская. Грубое обращение возбудило ее, хотя она не хотела этого. Она протянула ногу в складки его плаща и почувствовала твердое, как камень, мужское бедро. Она подняла другую ногу и нашла другое бедро. Под его плащом было тепло. Его кожа была потрясающе горячей на ощупь, и в прохладном ночном воздухе она жаждала этого тепла. Мужчина рыкнул, когда она обхватила его ногами за талию, и его горячее дыхание обдало ее лицо. Рука на ее груди скользнула между ее ног. Его пальцы исследовали ее в поисках влаги и нашли ее. Он проник в нее большим и указательным пальцами. Она застонала, как животное, когда он раздвинул пальцы в ее теле, а затем углубился. Он готовил ее принять его член. Теперь она почувствовала орган, такой же массивный, как и все остальное в нем. Он прижался к внутренней стороне ее бедра, еще горячее, чем остальное его тело, сочащийся жидкостью и твердый, как камень позади нее. Она ужасно жаждала его, хотя его увеличенный размер пугал ее.

Он убрал руку и приставил головку органа к ее входу. Он был слишком большим. Он разорвет ее, если она примет его. Она отпрянула, но прятаться или бежать было некуда. Мужчина опустил голову в капюшоне к ее груди и провел языком по соску. Это было странно, не похоже на язык или рот Малкольма. Было странно холодно, но не так уж неприятно. Снова и снова он облизывал сосок и ласкал всю грудь длинными движениями языка. С каждым щелчком и движением языка массивный член мужчины все глубже погружался в ее лоно. Мона раскачивала бедрами, чтобы принять еще больше. Минотавр снова рыкнул, нечеловеческий звук, который испугал бы ее, если бы она не была так поглощена наслаждением от проникновения. Глубокие мышцы влагалища протестующе застонали, когда его огромный орган раскрыл ее, раздвигая стенки и погружаясь в нее все глубже. Она обвила ноги вокруг него и зафиксировала себя, двигая бедрами вверх и вниз. Удовольствие было нечестивым. Она просто обезумела. Он приподнялся и вонзился в нее. Она закричала, когда он наполнил ее полностью, более наполненной она никогда не была. Она не могла этого вынести. Она должна была вытащить его из себя. Струя его семени ударила ей в шейку матки, и она внезапно испытала оргазм от невероятной силы и жара. Он толкнулся снова, и скользкое семя внутри нее облегчило его проникновение. Теперь, когда он кончил, огромный орган двигался в ней гораздо легче. И все же казалось, что яростное соитие только началось.

Его движения были медленными и неторопливыми. Он вышел до самой головки и вошел в нее на несколько дюймов. Он был близко к ней, настолько близко, что она могла поднять голову от камня и уткнуться носом ему в грудь, если бы ей удалось каким-то образом раздвинуть складки плаща. Женский шабаш все еще пел, хотя Мона едва слышала их. Мужчина ничего не говорил. Они совокуплялись в полной тишине, если не считать дыхания. Ее бедра стали влажными, и она почувствовала, как еще больше жидкости стекает по валуну под ее бедрами. Прошли минуты. Он двигался быстрее внутри нее, но недостаточно быстро, чтобы довести ее до второго оргазма. Она чувствовала, как что-то нарастает, что-то большее, чем ее собственная кульминация.

Пение становилось все громче, его толчки все сильнее и глубже. Даже прикованная цепью к скале, Мона чувствовала, как ее тело плывет, невесомое, не пришвартованное. И снова массивная рука нашла ее груди и ласкала их, теребя затвердевшие точки, безжалостно сжимая. Рука была идеальной во всех отношениях, за исключением ее причудливого размера, и она не могла не выгибаться ей навстречу. Она разрывалась между желанием получить его грубые ласки и желанием спрятаться от этого существа в плаще, убежать от него. Но куда она могла пойти? Даже если бы она не была прикована к скале, член внутри нее пригвождал ее к валуну так же, как бы это делал железный кол в ее теле.

Минотавр - мужчина, Малькольм, кем бы он ни был - поднял ее с валуна и подсунул под нее руку. Они были склеены вместе в чреслах. Еще один поток семени наполнил ее, и она снова кончила. Только с Малкольмом она впервые ощутила, как мужчина кончает внутри нее. Должно быть, сейчас все закончится. Ни один мужчина не может дважды кончить внутри женщины и после этого продолжать ее трахать. Это было неестественно. Это было невозможно. И все же он продолжал проникать ее дырочку. Ее лоно ощущалось как открытая рана, ткани влажные, обнаженные и слегка щипало.

Ей нужно остановиться.

Она не хотела, чтобы это заканчивалось.

Он вытащил руку из-под ее головы и схватил ее за бедро. Другая рука держала другое бедро. Он рывком притянул ее бедра к себе, насаживая ее на себя, пронзая. Пение становилось все громче, пока оно не стало единственным, что она слышала. Это было громче, чем ее дыхание, громче, чем его, громче, чем их совокупление, громче, чем ее собственные крики, когда он приближал ее к финальной кульминации. Она рухнула на камень, повернула голову и уткнулась в свою руку, закричала, пока мышцы внутри нее раскрывались, изгибались и подстраивались к этому нечеловеческому органу.

Это когда-нибудь закончится? Да, должно. Она чувствовала, как приближается к концу, приближается к последнему оргазму. Она попыталась ускорить конец безумными движениями бедер, и мужчина в плаще ответил более быстрыми толчками. Это было первобытное соединение тел. От Моны ничего не осталось - ни ее имени, ни прошлого, ни жизни во внешнем мире. Не было никакого внешнего мира. Было лишь соединение их тел, влага, камень позади нее и плащ, защищающий ее, и ничего больше. Минотавр проник в каждую часть ее пожирающего отверстия. Оно приближалось. Она чувствовала его. Оно приближалось. Почти здесь. Оно приближалось. Последний спазм единения. Оно приближалось. Закрытие раны. Оно приближалось. Жертва, которая свела их вместе. Оно приближалось. Оно приближалось. Мужчина вколачивался в ее глубину. Она подняла глаза к ночному небу и увидела, что все звезды потускнели.

Оно приближалось.

Мужчина откинул капюшон, и Мона закричала.

- Это я, дорогая, - прошептал Малкольм ей на ухо. - Это всего лишь я.

Мона обнаружила, что лежит на кровати в задней комнате, а Малкольм, обнаженный, лежит на ней, двигается внутри нее. Оргазм Моны потряс ее до глубины души, шейка матки безумно сокращалась, почти болезненно, даже когда она снова закричала от ужаса.

Минотавр, фигура в плаще, которая была и не была Малкольмом, исчезла. Так же, как и огонь, и жрицы, и пение, и цепи вокруг ее запястий и живота, и валун под спиной. В комнате не было ничего кроме горящей свечи на стуле, портретов женщин вокруг и над кроватью, звуков улицы, и веса Малкольма, удерживающего ее на кровати.

Она оттолкнула его и села, прижимаясь к изголовью кровати, из нее вытекала сперма. Малкольм опустился перед ней на колени с иронической улыбкой на лице.

- Я немного напугал тебя? - поддразнил он.

- Немного напугал? Ты накачал меня наркотиками.

- Никогда. Это было обычно гранатовое вино. Но опять же, гранат действительно обладает особой силой.

- Это было не просто вино. Я видела.

- Ты видела то, что я хотел, чтобы ты увидела, как и всегда. Когда ты пьешь его, оно открывает разум.

Ее сердце бешено колотилось, словно она все еще была прикована к валуну. Ее руки дрожали, все тело дрожало.

- Я предупреждал тебя, что люблю играть в игры, - сказал он. - Я предупреждал тебя, что в следующий раз ты будешь ненавидеть меня.

- Я действительно ненавижу тебя.

- Это пройдет. - Он пожал плечами, послал ей воздушный поцелуй и подмигнул. - Всегда проходит.

- Убирайся, - сказала она.

- Если ты настаиваешь. Я еще не совсем закончил с тобой. Но ничего страшного, - ответил Малкольм, пренебрежительно махнув рукой. Он выбрался из постели и быстро оделся в свой костюм тройку. - В следующий раз мы закончим на позитивной ноте.

- Не будет никакого следующего раза. Я больше не хочу, чтобы ты приходил.

- Боюсь, мы заключили соглашение, не так ли? Ты помнишь об этом? - Он вытащил из внутреннего нагрудного кармана белый прямоугольник бумаги. Он показал ей одну сторону, белую и чистую, и вторую - так же белую и чистую. - Ты согласилась делать все.

- Ты накачал меня наркотиками. Из-за тебя у меня начались галлюцинации.

- На самом деле, нет… но даже если и так, это подпадало бы под определение "все что угодно", ты не согласна?

Мона выхватила карточку из его руки и разорвала ее на кусочки, швырнув на постель.

- Убирайся. И никогда не возвращайся.

- Ты же не всерьез.

Она отстранилась от него, повернулась к нему спиной, стараясь не смотреть на него.

- Ты монстр, - сказала она, рыдание застряло в ее горле.

- Это была лишь иллюзия. Я тебя предупреждал...

Он предупреждал ее, что она не отличит фантазию от реальности. Предупреждал, но это было другое. Фантазия и реальность были едины, но Малкольм заставил ее усомниться в собственном здравомыслии.

- Убирайся. Сейчас же.

Он хлопнул дверью так громко, что она вздрогнула. Свеча погасла, и в комнате стало темно, если не считать окна в потолке.

Лишь иллюзия, сказал он.

Иллюзия? Ни одно воображение не могло столь красочно рисовать происходящее, тем более ее. Он накачал ее наркотиками. Она знала. Нарушение ее доверия было непростительным.

Мона надела вчерашнюю одежду и посмотрела на часы - уже почти рассвело. Прошло уже несколько часов с тех пор, как она выпила вино, которое он оставил ей возле книги. Ей придется поторопиться. Она не хотела, чтобы наркотики покинули ее организм, прежде чем она сможет сдать анализ. Отделение неотложной помощи в больнице работает медленно, но если она уйдет сейчас, то сможет вернуться до открытия галереи в десять. Впрочем, это не имело особого значения. Галерея потерпит крах без финансовой поддержки Малкольма. Но она предпочла бы наблюдать, как варварские орды разрывают ее по кирпичику, чем позволить Малькольму снова тронуть хоть один волос на ее голове. Ни одному мужчине не дозволено накачивать ее наркотиками. Она знала, что он любил игры, но это было слишком. Какова бы ни была его конечная цель, она не хотела в ней участвовать.

Она собрала обрывки белой карточки с кровати и бросила их в мусорное ведро в своем кабинете.

Игра окончена.


Глава 8

Кровоточащий


Гранатовое вино и ничего больше.

Ни опиума, ни ЛСД, ни грибов, ничего.

Мона не могла в это поверить. Через несколько дней после панического визита к врачу ей позвонили и сообщили результаты анализов. В ее организме не было никаких наркотиков, вообще никаких. Только алкоголь, и даже его недостаточно, чтобы исказить ее чувства.

Она поблагодарила звонившую медсестру. Женщина казалась обеспокоенной и предложила Моне поговорить с полицейским, если она считает, что кто-то пытался накачать ее наркотиками. Или, возможно, с психотерапевтом, если ее пьянство привело к отключению сознания.

Мона пила мало, а если и пила, то очень редко. И что она скажет полиции, если позвонит? Она согласилась стать шлюхой для незнакомого мужчины, который платил ей произведениями искусства? Что он дал ей бокал гранатового вина, наполненного непонятным галлюциногеном, и каким-то образом заставил поверить, что она прикована цепью к валуну в священном лесу и принесена в сексуальную жертву Минотавру в плаще с капюшоном, который намного больше любого человека?

К обеду она окажется в психбольнице.

Через неделю после той ночи Мона отправилась на охоту и нашла гранатовое вино в специализированном винном магазине. Оставшись одна в своей квартире, она выпила стакан на пустой желудок. Это было восхитительно, да, сладко и терпко, но это не принесло ей ничего, кроме типичного кайфа, как от любого бокала красного вина. Малкольм утверждал, что гранаты обладают особыми свойствами, но, когда она изучала фрукт, то нигде не нашла, что они могут вызывать галлюцинации, даже ферментированные.

Однако одна строчка о гранатах привлекла ее внимание. Греки называли его «плодом мертвых», и когда-то считалось, что тот произошел из вен греческого бога Адониса. Гранат, единственный фрукт, который рос в Аиде. Миф и легенда. Гранатовое вино не заставило бы ее увидеть то, что она видела, сделать то, что она сделала, насладиться тем, чем она наслаждалась. Что-то еще было в игре. Но что?

После их ссоры Малкольм не делал никаких попыток увидеть ее или связаться с ней каким-либо образом. Она думала, что он даже не заплатит ей за их встречу, пока не пришла в галерею через три недели после той странной ночи в красном плаще и не обнаружила на своем столе пустую бутылку из-под красного вина с заткнутой пробкой. Она вытащила пробку, не желая знать, что Малкольм оставил для нее. Она перевернула бутылку, и кусочки белой карточки выпорхнули наружу. Он приходил сюда, пока ее не было, собрал их и положил в бутылку. Что это значит? Неужели он снова пытается сказать ей, что она обещала ему карт-бланш? Она вспомнила их первую ночь вместе. Он использовал ее стеклянную бутылку с водой в качестве фаллоимитатора. Она называла это извращением, а он поддразнивал ее, что могло быть и хуже, он мог бы использовать бутылку вина.

Вот что означало это послание. Могло быть и хуже.

В гневе она собрала каждый клочок тонкой белой бумаги в бутылку и выбросила ее в урну. Ее больше не купить и не уговорить снова увидеться с ним.

Все кончено.

Под бутылкой лежала льняная салфетка. Она приподняла ее, и под ней оказался еще один рисунок.

Рука балерины крупным планом, она сразу поняла, что это Дега. Прекрасный эскиз, прекрасно выполненный. Себастьян будет вне себя от радости увидев его, и ее. О, он будет вне себя от радости, увидев ее снова. Он звонил ей дважды с тех пор, как они посещали выставку, и она отталкивала его неясным предлогом о плохом самочувствии. Он сочувствовал ей, хотя и был разочарован. Она гадала, почему отказывала ему. Она злилась на Малкольма, потому что была уверена, что тот накачал ее наркотиками. Затем она узнала, что, скорее всего, он этого не делал, и она отчаянно хотела найти другую причину, чтобы продолжать злиться на него. Он не насиловал ее. Она была добровольной участницей и согласилась позволить ему делать с ней все, что он хотел, до тех пор, пока ей не будет нанесен физический вред. И он не навредил ей физически, если только не считать боли в спине и распухшее лоно на следующее утро. Она сказала себе, что он заставил ее усомниться в собственных чувствах, поставил под вопрос реальность, заставил ее думать, что невозможные вещи могут и действительно случаются, и это было непростительно. Потому что невозможные вещи не происходят, а если и происходят, то они перестают быть невозможными. Если бы она не была одурманена, то лабиринт был бы реальным - так же, как и лесная поляна, шабаш жриц и ужас перед Минотавром, который совокупился с ней. У нее не было доказательств того, что он накачал ее наркотиками. Никаких доказательств, что лабиринт не настоящий. Во что ей было верить? Что все произошло так, как она помнила? Нет, в это она отказывалась верить. Так она окажется на пути к безумию.

Как только она смирилась с тем, что никогда не узнает правду, Мона сделала все возможное, чтобы забыть ту безумную ночь и все воспоминания о ней. В течение дня она занималась работой и своими постоянными страхами по поводу скорого закрытия галереи. Но ночью ей снились Малкольм и зверь, которым он стал, и огромный член внутри нее. Она просыпалась от оргазма, желая снова почувствовать камень под своей спиной. Иногда она даже плакала. Желание снова увидеть Малкольма, раздвинуть для него ноги и отдаться ему было таким сильным, что она не могла дышать, чувствовала себя измотанной, больной и несчастной. Каждую ночь она забирала Ту-Ту в свою квартиру по одной единственной причине - она больше не могла оставаться одна ночью. Новый год она провела в своей постели, читая книгу и прижимая к груди Ту-Ту. От одной мысли о том, чтобы выйти на улицу, улыбаться друзьям и флиртовать с незнакомцами, у нее кружилась голова. Она больше не хотела иметь ничего общего с миром за пределами своей галереи.

Мона не могла так жить вечно. Она отказывалась. Каждый день она приходила в галерею, боясь найти сообщение от Малкольма, но еще более боялась, что не найдет его. Прошел месяц, а он все не возвращался, чтобы положить красное бархатное колье в книгу по искусству. Потом шесть недель. Ее решимость начала рушиться. Она почувствовала, как разваливается, слышала треск. Но она оставалась непреклонной - она не сдастся и не простит Малкольма.

Набросок руки балерины Дега лежал в папке на ее столе. Каким-то образом она чувствовала, что это было проверкой. Словно Малкольм знал о Себастьяне, знал, что тот соблазнял ее.

В тихую пятницу она рано закрыла галерею и позвонила Себастьяну.

- У меня есть кое-что для тебя, - сказала она.

- Слова, которые каждый мужчина жаждет услышать от красивой женщины.

- Можешь приехать взглянуть? - спросила она, улыбаясь его голосу, такому теплому, надежному и доброму.

- Скажи, когда.

- Прямо сейчас, - ответила она. - Я весь вечер буду работать в задней комнате в галерее. Я оставлю дверь незапертой.

- Уже еду, - сказал он. - Тогда я угощаю тебя ужином. Я не приму отказ. Если только ты не серьезно.

Она тихо рассмеялась.

- Я не откажусь, - ответила она. Она ни за что не скажет "нет".

Как только она повесила трубку, на нее нахлынула волна нервозности. Был конец января, и с июня она не позволяла себе интимных отношений ни с одним мужчиной, кроме Малкольма. Малкольм слишком долго пожирал ее жизнь. Она перестала ходить на свидания, перестала встречаться с подругами из страха, что те осудят ее за Малкольма. Она не хотела выносить их осуждение, особенно зная, что они сделали бы то же самое, если бы только увидели его, провели с ним одну ночь.

Она должна забыть Малкольма любым способом. Любым способом.

Когда Себастьян тихонько постучал в дверь задней комнаты, она открыла.

Она была обнаженной.

Он долго и напряженно смотрел на нее, просто смотрел. Он был прекрасен, как и всегда. Карие глаза, не черные. Каштановые волосы, не черные. Загорелая кожа, не бледная. На нем был обычный костюм, не тройка - сшитые на заказ серые брюки, черно-серый галстук, белая рубашка и пиджак, - и он хорошо сидел.

Внезапно он без предупреждения двинулся вперед, обнял ее и поцеловал. Его язык проник в ее рот, как только она открыла его для него. Его руки скользили по ее спине, ягодицам и плечам. Он поцеловал ее так страстно, что чуть не прогнул назад. Он развернул ее, подтолкнул к двери и обхватил ее груди. Он опустил голову к ее соску и глубоко втянул его в рот, так глубоко, что стало почти больно, и она вздохнула, потому что именно этого ей не хватало, именно этого она жаждала. Она уже была влажной, уже хотела, чтобы он вошел в нее. Она сказала ему об этом, и он удивленно посмотрел на нее. Затем он схватил ее за руку и потащил к кровати. Она не ожидала такого напора от Себастьяна, но ей было бесконечно приятно, что он может быть таким властным, таким требовательным. Кровать была застелена, и он не потрудился откинуть одеяло, прежде чем толкнул ее на спину у подножия кровати и навис над ней. Коленями он раздвинул ее бедра, расстегнул молнию на брюках и спустил их вниз. Его член уже был твердым и торчал вверх из густой копны черных волос. Она потянулась к нему, нуждаясь в нем, но он оттолкнул ее руку. Она приглашающе приподняла бедра, и он грубо вошел в нее. Она вскрикнула от облегчения и наслаждения.

Блаженство. Чистейшее блаженство. Он вонзал свой член в нее более резкими толчками. Его орган был толстым, изогнутым вверх, ласкал нежную точку под ее пупком. Он играл с ее грудями, пока трахал ее, дергая за соски, массируя их целой ладонью. Ее голова лежала на краю матраса, и каждый толчок толкал ближе и ближе к краю. Она выгнула спину, и мир перевернулся с ног на голову. Такой секс был головокружительным, и она наслаждалась им. Все, что угодно, лишь бы не думать о Малкольме. Себастьян трахался не так, как Малкольм. Его член ощущался внутри нее иначе, и, в то время как Малкольм издавал тихие хриплые звуки во время секса, Себастьян оставался совершенно безмолвным. Даже его лицо было безмолвным, без всякого выражения, пока он жестко объезжал ее. Она подняла голову и смотрела, как он трахает ее. Когда он увидел, что она так пристально смотрит на него, он вышел из нее, схватил ее за руку и рывком поднял. Мона позволила себе быть тряпичной куклой в его руках. Он мог поставить ее в любую позу, взять так, как ему хотелось. Себастьян поставил ее на четвереньки на кровати и оставил ее там ждать его, пока он быстро раздевался, разбрасывая в спешке свою одежду по всему полу, чтобы вернуться внутрь нее. Он взял ее за бедра и снова вошел в нее сзади. Его руки обхватили ее груди и сжимали их, пока он длинными толчками вколачивался в нее. Казалось, он не спешил с оргазмом, и она была рада, что он не торопился. Он поднес средние пальцы к губам, облизал их, а затем провел влажными кончиками пальцев вокруг ее сосков. Не спрашивая, она знала, что он фантазировал о том, чтобы сделать с ней именно это - войти в нее обнаженной, облизывать пальцы, ласкать ее соски... Мона хотела, чтобы он делал все, о чем мечтал, и сказала ему об этом. Он тихо рассмеялся над ее словами, схватил ее за ягодицы, сильно ущипнул и шлепнул по ним. Удар зазвенел в комнате. Шлепок, шлепок по заднице - нормальная сексуальная фантазия. Никаких нимф. Никакой работорговли. Никакого стека. Ни лабиринта, ни рощи, ни Минотавра. Так было лучше, этот нормальный человеческий секс без причудливых фантазий Малкольма, без игр, которые он играл с ее телом и разумом. Не так ли?

На противоположной стороне комнаты, в зеркале, Мона увидела, как ее тело и тело Себастьяна были связаны и соединены вместе. Они хорошо смотрелись, его высокое подтянутое мужское тело обвивало ее маленькую женскую фигуру. Его губы на ее шее. Одна рука между ее ног ласкала клитор, в то время как его член скользил в нее влажными движениями. В зеркале она увидела себя, стоящую на локтях на кровати, ее спину, выгнутую дугой, и бедра Себастьяна, вколачивающиеся в нее. Она хотела кончить, но еще больше она хотела увидеть, как кончает Себастьян. Ее соски коснулись шелка покрывала и снова болезненно напряглись. Они хотели, чтобы их сосали, но могли дождаться своей очереди.

Мона чувствовала, что Себастьян уже близко. Его голова откинулась назад, и он застонал, первый слышимый звук, который он издал с тех пор, как вошел в нее. Его руки удерживали ее за ягодицы, и он продолжал насаживать ее на себя. Мона стоически принимала глубокие толчки, когда его изогнутый член болезненно проникал в нее. В последний момент он вышел из нее, взял свой член в руку и излил сперму ей на спину. Мона наблюдала за происходящим в зеркале, жемчужные брызги покрывали ее кожу, лицо Себастьяна исказилось в маске экстаза.

Когда все закончилось, он сделал несколько глубоких вдохов, затем снова перевернул ее на спину. Он зарылся лицом в ее киску и пировал ею. Она извивалась под его ртом, его язык глубоко врезался в нежную плоть, которую он только что трахал. Видеть его голову между ее бедер было прекрасно. Ей пришлось заставить себя не смотреть, как он работает, чтобы сосредоточиться на оргазме. Он ласкал ее клитор, и она застонала от удовольствия и одобрения.

Ее кульминация быстро подошла к пику. Она нуждалась в этом в течение нескольких недель. Мона ухватилась за покрывала, чуть не порвав их длинными ухоженными красными ногтями. Язык Себастьяна был беспощаден. Он не отпускал ее ни на секунду, пока она не закричала от оргазма. Ее влагалище затрепетало, хватаясь за пустоту. Ей нужно было снова быть наполненной. Себастьян навис над ней, и она увидела, что он снова был твердым. Он начал взбираться на нее, и она остановила его, улыбаясь, и уложила его на спину. Он позволил ей сделать это без возражений, какой мужчина был бы против? - и она взяла член в руку и направила в свое лоно, которое все еще трепетало от оргазма. Она застонала, как та шлюха, в которую превратил ее Малкольм, скользя вниз по стволу, принимая каждый его дюйм. Положив ладони на кровать рядом с его плечами, она двигалась вверх и вниз по всей его длине. Себастьян взял обе ее груди в свои руки, сжал их, притягивая к своему рту, чтобы пососать красные и нежные пики.

Ее извивания и содрогания многое доказывали Себастьяну. Его бедра лишь несколько раз дернулись под ней, прежде чем его голова откинулась назад, и он кончил снова. Она была слишком близко, чтобы останавливаться.

- Прости, - сказал он между вздохами. - Ты слишком для меня.

- Мне нужно больше. - Ее лоно изнывало. Оно нуждалось в толчках.

- Что тебе нужно? - спросил он.

- Засунь в меня свои пальцы и трахни меня вот так, - сказала она, передвинувшись так, чтобы он мог сесть. Она стояла на четвереньках, раздвинув бедра, и предлагала ему свою мокрую киску. Он засунул два пальца в ее дырочку. Этого было недостаточно, и она сказала ему об этом. Он трахал ее тремя пальцами, затем четырьмя. Руку, сказала она ему. Целую руку. В зеркале она увидела, как он вздрогнул от неожиданности, но сделал, как она просила, повернув руку и полностью погрузив ее в нее. Она чувствовала, что он не думал, что она сможет принять так много, но ее тело приняло руку, окутало ее, и она простонала от облегчения, когда та оказалась внутри нее по самое запястье. Она бросила еще один взгляд на Себастьяна в зеркале и увидела, что тот смотрит на свою руку внутри нее в зачарованном ужасе. Он никогда не делал этого раньше. Она тоже, но она инстинктивно понимала, что могла принять это, и она это сделала. Она потянулась назад, схватила его за предплечье и показала ему, как трахать ее рукой.

Именно то, в чем она нуждалась, полное проникновение. Ее тело раскачивалось на руке Себастьяна, трахая себя, насаживая, доводя до оргазма, пока он наблюдал, как она использует его. Глубокие горловые стоны вырвались из нее, когда она вцепилась в простыни, почти разорвав их. Кулак был неподвижным предметом внутри нее, поэтому она двигалась вокруг него, извиваясь, скручиваясь и содрогаясь, чтобы он касался каждого места, которое нуждалось в прикосновении. Мона снова исчезла, растворившись в ослепительных волнах всепоглощающего наслаждения. Кулак в ней был слишком большим, чтобы взять, но слишком много было того, чего она хотела. Ей нужны были крайности наслаждения и боли. Ничто посередине не имело для нее значения. Малкольм позаботился об этом.

Кульминация достигла апогея. Она больше не слышала собственные стоны сквозь гул крови в ушах. Себастьян провел рукой внутри нее по нежной спирали, которая открыла ее еще больше. Она кончила с пронзительным криком. Внутренние мышцы ее сжались так сильно, что они вытолкнули руку Себастьяна из нее.

Мона рухнула на бок и лежала, дыша через нос. Наконец, она была истощена. Но надолго ли? Если Себастьян снова прикоснется к ней, она захочет его внутри себя. Ноющая боль между ног стала теперь постоянным явлением. Ей придется привыкнуть к этому.

Себастьян больше не прикасался к ней. Он медленно соскользнул с кровати и нашел свою одежду на полу. Он одевался, а она смотрела. Он не произнес ни слова.

- Я напугала тебя, - сказала она.

- Дело не в этом.

- Но это так, - сказала она. - Ты можешь признаться.

Он молча застегивал рубашку.

- Я просто представлял это иначе.

- Ты думал, я девственница?

- Нет. - Он покачал головой. - Я думал, ты... девушка. Я не знаю, как это сказать.

- Если я не девушка, тогда кто?

- Животное. - Он произнес это не как комплимент.

Она медленно села на кровати и раздвинула ноги.

- Твоя сперма на мне и во мне, - сказала она, раскрывая пальцами лепестки. - Видишь? Если я животное, тогда ты мужчина, который трахает животных.

Он уставился на нее.

- Ты шлюха, не так ли? Шлюха.

- Ты знал, что это так.

- Нет, не знал. Я думал, у тебя есть любовник, и чтобы угодить тебе, он одаривал тебя подарками.

- Он не дарил мне наброски Дега, потому что я трахалась с ним. Я трахалась с ним, потому что он дарил мне наброски Дега.

- Покажи мне, - сказал он. – Притворюсь, что именно для этого я и пришел сюда.

Она пожала плечами и встала.

- В моем кабинете, - сказала она.

- Ты не оденешься?

- Галерея закрыта, - ответила она. - Зачем же?

Он последовал за ней в кабинет. Краем глаза она видела, как он старается не смотреть на ее наготу.

Она включила настольную лампу и положила эскиз перед ним на стол. Себастьян долго изучал его, не касаясь. Она видела, как расширяются его зрачки, и понимала, что набросок возбуждает его куда сильнее, чем секс с ней. Он был из тех мужчин, которые хотели, чтобы женщина была девушкой, и если она была слишком чувственной, слишком сексуальной, женщиной, которая оспаривала его первенство, его похоть быстро превращалась в ненависть. И подумать только, когда-то она осуждала Малкольма за то, что он предпочитал шлюх другим женщинам. Теперь она поняла его. Она скорее раздвинет ноги перед Минотавром, чем перед этим ханжеским ребенком-мужчиной.

- Это подделка, - сказал Себастьян, выпрямляясь и вызывающе скрещивая руки на груди.

- Ты уверен?

- Да. Абсолютно уверен.

- Понимаю. - Она взяла набросок и сделала вид, что хочет разорвать его на две части. Себастьян рванул вперед и выхватил его у нее из рук.

- Так и думала, - ответила она, затем рассмеялась.

Он дал ей пощечину.

Она ошеломленно уставилась на него. Пощечина была едва ощутимой, едва обжигающей. Казалось, он был так же удивлен пощечине, как и она. Мона снова рассмеялась.

Он потянулся к ней и толкнул ее спиной на стол. Мона раздвинула ноги для него, а он расстегнул молнию на брюках. Он навис над ней и погрузился в нее. Она почти сразу кончила. Ее груди раскачивались, когда он вколачивался в нее, проникая членом до упора. Это была ненависть, а не похоть, но ей было все равно. Он трахал ее, чтобы наказать, пристыдить за то, что она слишком много для него значит. Он трахал ее, чтобы наказать за то, что у нее были желания, которые ему никогда не удовлетворить, потребности, которые ему никогда не исполнить, дыру, которую никогда не заполнить, независимо от того, сколько раз, как сильно или как глубоко он проникнет в нее. Он подхватил ее под колени и раздвинул ноги еще шире, удерживая ее распростертой на столе для себя. Казалось, весь кабинет дрожал от силы их траха. Книга упала с полки и приземлилась на пол. Задребезжали ящики стола. Даже Себастьян потерял контроль и рычал с каждым пронзающим толчком. Она схватила его за плечи, чтобы не упасть, и снова кончила. Ее киска сжалась вокруг его толщины, крепко, словно рука, и его тело выгнулось дугой, когда он ощутил это. Он закричал и кончил вместе с ней.

Когда все закончилось, она отпустила его плечи и безвольно лежала на столе. Он оставался внутри нее, опустив голову, как будто плакал, молился или скрывал свой стыд.

- Еще? - спросила она, приподнимая бедра и дразня его.

- Ты мнеотвратительна. - Он вывернулся из ее объятий и поправил одежду, стой к ней спиной. Ее не задели его слова, она только разочаровалась в нем. У него было желание, но не было страсти. Они никогда не подойдут друг другу, и она была глупой, раз считала наоборот.

- Интересно, будет ли завтра синяк на щеке, - сказала она.

Она села на столе, скрестила ноги, чтобы сперма не вытекала на бумаги под ней. Вероятно, для этого уже было поздно.

Он повернулся.

- Мне не следовало бить тебя. Прости.

- Надеюсь, когда-нибудь ты найдешь себе прекрасную, милую юную девственницу, на которой женишься, - сказала она. – И я надеюсь, она откроет свое влагалище для твоего брата, твоего отца, и твоего лучшего друга, как только ты отвернешься.

Она подумала, что он снова ударит ее, но нет, он только поднял пальто и перебросил его через руку.

- Набросок настоящий, - сказал он. - Ручаюсь за это.

- Вот, можешь забрать. - Она протянула его ему. Его глаза округлились.

- Ты же не всерьез, - сказал он.

- Серьезно.

- Он стоит тысячи долларов. Это Дега.

- Он твой любимый, не мой. Бери.

Он медленно поднял руку и взял у нее набросок.

- Ну вот, - сказала она. - Теперь ты такой же, как и я. Ты меня трахнул. Я заплатила тебе. Так это и работает.

Его глаза были едва ли не красными от ярости. Она улыбнулась.

- Ты шлюха, - сказал он.

- Не сегодня. Сегодня я покупаю. И в кого же это превращает тебя?

Он ушел, не сказав больше ни слова.

Набросок он взял с собой.

Мона спрыгнула со стола. Она не хотела одеваться, не хотела возвращаться в реальный мир. Она пыталась и потерпела неудачу. Мир больше ничего для нее не значил. Ей нужен был только Малкольм, но она отослала его, расторгла их договор и понятия не имела, как связаться с ним снова, как умолять его вернуться.

Истощенная, измученная и опечаленная, она подошла к книге на полу, которая упала, когда Себастьян трахал ее в последний раз. Не закрывая книгу, она подняла ее и изучила страницу, на которой та открылась при падении. На странице была изображена картина под названием «Der Blutende». "Кровоточащий". Дата 1911 год, венского художника Макса Оппенгеймера, еврея, которого Гитлер назвал "дегенератом", согласно подписи. На картине был изображен молодой человек с темными волосами. Какое-то прозрачное белое одеяние ниспадало с его бедер, частично обнажая вялый пенис. Тело мужчины были наклонено в сторону, словно он был в агонии. Его глаза горели от боли, и он прижал руки к груди, откуда текла и брызгала кровь. Кровь текла из его рук? Или из раны на груди? Очевидно, никто не знал наверняка. Но Мона с первого взгляда поняла, что у красивого молодого человека кровь текла из сердца, и ему пришлось собственными руками удерживать сердце и кровь внутри себя.

Она прикоснулась к лицу мужчины на картине и полюбила его. Как она могла не полюбить такое прекрасное изображение разбитого сердца? Ей хотелось заползти в картину, прижать его обнаженное тело к своему и запечатать рану на его груди своей собственной плотью.

- Малкольм, - прошептала она. Неужели он послал ей сообщение с этой картиной? Неужели она разбила ему сердце? Не это ли он пытался ей сказать?

Нет. Бессмыслица. Она захлопнула книгу и поставила ее обратно на полку. Книга упала с полки, потому что мужчина трахнул ее со всей своей уязвленной мужской гордостью, и земля содрогнулась, когда было задето мужское самолюбие. Вот и все.

Она зашла в ванную, расположенную в галерее, и смыла сперму Себастьяна с себя, как только смогла, прежде чем вернуться в заднюю комнату. Кровать звала ее. Она стянула покрывало. Себастьян не вымотал ее сексом, но он утомил ее последующей истерикой. Она поспит, и когда проснется, то забудет обо всем этом.

Через несколько секунд после того, как ее голова коснулась подушки, она глубоко погрузилась в бессознательное состояние, и ей приснилось, что она проснулась и увидела Малькольма в постели рядом с ней. Она была счастлива видеть его во сне, и еще больше радуясь его наготе. Она легла на него и погрузила его член в себя. Он прижал руки к груди, и она попыталась пошевелить ими, но он не поддавался.

- Я скучала по тебе, - сказала она, объезжая его.

Он покачал головой.

- Ты прогнала меня.

- Я не хотела, - ответила она. Внутри нее он казался огромным, и быть наполненной им было облегчением. - Ты напугал меня.

- Я не сделал тебе больно, - сказал он.

- Я думала, что сделал. Но нет. - Она коснулась его лица, губ, заглянула в глаза, такие же темные, как ночи, которые они провели вместе. - Вернись ко мне, Малкольм. Я прощаю тебя. И ты меня прости.

- Не знаю, смогу ли я.

- Почему нет?

- Поэтому. - Он убрал руки с груди, открыв гротескную дыру, черную, красную и дымящуюся, и кровь, бьющую из перерезанной артерии.

Она проснулась от собственного крика.

Мона села в кровати. Ее всю трясло. Прижав к груди подушку, она раскачивалась взад-вперед, пытаясь прийти в себя.

- Малкольм... - произнесла она его имя в подушку, как будто могла вызвать его словами и желанием.

Неужели она сходит с ума? Она почти так и думала. Это было единственное, что имело смысл. Был ли Малькольм вообще настоящим? Неужели ей все это приснилось? Нет. Картины были тому доказательством. Картины, гравюра, наброски доказывали, что он был здесь. Она должна увидеть его снова. Иначе она умрет.

Она встала с кровати, прошла в кабинет и снова включила лампу от Тиффани. В шкафу для одежды она нашла свитер и натянула его, чтобы согреться во время работы. Она взяла бутылку вина, которую бросила в корзину для бумаг, откупорила ее и высыпала обрывки белой карточки на стол. В ящике стола она нашла скотч. В течение следующего часа она собирала кусочки белой карточки вместе. Неровные края и пористая бумага усложнили задачу, но она не остановилась, даже когда Ту-Ту запрыгнул на стол и разбросал некоторые кусочки. Она не знала, зачем это сделала, но ей нужно было передать сообщение Малькольму. Как он ее видел, она не знала. Как он наблюдал за ней, как он, казалось, знал, что она пошла с Себастьяном на выставку... все это было загадкой. Но он наблюдал за ней, это она знала наверняка. Он видел, что она сделала и с кем она это сделала... и он увидит ее послание.

Она должна его вернуть.

Наконец, она закончила. Каждый кусочек вернулся на место, приклеен и был похож на карточку Франкейнштейна. Она нашла свою одежду, надела ее, посадила Ту-Ту в большую кожаную сумку, которая служила ему одновременно и переноской. Она оставила карточку на кровати и ушла домой.

Не оставалось ничего, кроме как ждать.

В ту ночь ей снова приснился «Кровоточащий». Во втором сне он умер, находясь внутри нее, и красный цвет был повсюду, на ее руках, на груди и на губах, когда она пила кровь прямо из его сердца.


Глава 9

Отцелюбие римлянки


В Мартовские иды 7Малкольм наконец связался с ней.

Она только что закрыла галерею на вечер, а для этого ей нужно было лишь задернуть красные бархатные шторы на окнах, перевернуть табличку "открыто" и запереть дверь. Вернувшись в свой кабинет, чтобы достать Ту-Ту из его корзинки, она обнаружила на столе раскрытую книгу по искусству. Она так давно не видела Малкольма, что почти потеряла надежду, что он когда-нибудь вернется к ней. Она оглядела кабинет, принюхиваясь, надеясь уловить хоть какой-то его запах, хоть малейший намек на присутствие. Ее тело ожило только при мысли о Малкольме. Она была в восторге от того, что он хочет снова увидеть ее, но боялась открыть книгу. Что ему нужно от нее на этот раз? Что он заставит ее сделать? Что он с ней сделает? Что он сделает, чтобы она наслаждалась его действиями?

Она медленно опустилась в кресло и сказала себе, что делает это ради денег. Ради денег она снова увидится с Малкольмом. Ради денег она подчинится его сексуальным требованиям. Ради денег она откроет книгу.

Но дело было не в деньгах.

Она все-таки открыла книгу.

Красная бархатная лента отметила страницу почти в конце. На ней была картина под названием "Отцелюбие римлянки" датированная 1767 годом художника Жана-Батиста Грёза. Она никогда раньше не видела эту картину и не слышала словосочетания «Отцелюбие римлянки». Для нее это ничего не значило, но сцена была достаточно ясной. Худой старик томился в тюремной камере, а молодая женщина в пышном платье предлагала ему свою грудь, чтобы тот поласкал ее. Проститутка, навещающая заключенного? Это казалось вполне логичным объяснением происходящего. Достаточно прилично. Голая грудь едва ли шокировала ее. После Минотавра ничто не могло ее шокировать.

В голове у нее звучал насмешливый голос Малкольма.

Не говори так. Мужчины, как я, воспринимают подобные заявления как вызов.

Мона до сих пор не знала, что произошло той ночью с Минотавром. Может, он накачал ее каким-то наркотиком, который невозможно обнаружить в крови? Или вино было достаточно сильным, чтобы опьянить ее до так степени, что она видела в задней комнате шабаш древних жриц и Минотавра, которому те служили? Или была еще одна возможность, куда более ужасающая, чем быть накачанной или безумной?

Что если, каким-то образом, как-то, каким-то возможным путем, это все было реальностью?

Мона знала, что этот вопрос будет мучить ее всю оставшуюся жизнь, если она никогда не узнает ответа, а она никогда не узнает ответа, если никогда больше не увидит Малькольма. Разум подсказывал ей бежать, бежать от этой опасной игры, в которую она играла с этим опасным человеком. Но сейчас, похоже, она уже не была в здравом уме. Она испытала сильнейший оргазм в своей жизни, когда была прикована к валуну с получеловеком-полузверем внутри. После этого не было пути назад. Она могла только идти вперед.

Посадив Ту-Ту в его переноску, она отправилась к себе домой. В шкафу висело несколько старых праздничных платьев ее матери. Одно было кроваво-пурпурного цвета, с расклешенными рукавами и пышными юбками с золотой тесьмой на лифе. Оно было похоже на нечто с картин позднего Ренессанса. Как только она надела его и встала перед зеркалом, Мона почувствовала непреодолимое желание вернуться в галерею в тот же вечер. Она пыталась игнорировать порыв, но тот стал только сильнее, когда она расстегнула заднюю часть платья. Это было похоже на зуд, только внутри ее мозга, куда ей не добраться. Она быстро застегнула платье снова, и зуд уменьшился. Она сделала шаг к двери, и зуд стал еще тише. Она отошла от двери, села на кровать, и зуд стал таким сильным, что ей захотелось обхватить голову руками. Ничего не поделаешь. Она должна пойти.

Улицы были почти пусты в этот поздний час, и все же она получила свою долю любопытных взглядов на ее платье со струящимися юбками, что ей пришлось приподнять их, чтобы не споткнуться о подол, пока она спешным шагом направлялась к «Красной».

Она вошла через боковую дверь и, не колеблясь ни секунды, проскользнула в заднюю комнату.

Но она поняла, что задняя комната исчезла.

- Малкольм... что ты наделал? - прошептала она, когда дверь за ней закрылась.

Безусловно, Малкольм сделал это. Но как? Деревянный пол исчез, его заменил камень. Стены тоже были каменными. Пылающие факелы выстроились вдоль каменных стен, и запах горящего дерева ударил ей в ноздри. Она видела темное ночное небо в квадратном, с железной решеткой, окне, высеченном в камне. Она прижалась спиной к стене, когда заметила двух приближающихся мужчин. Одетые в тускло-белые туники и кожаные сандалии, под подмышками они несли бронзовые шлемы. Именно так она представляла себе древнеримских солдат.

- Эй ты, - сказал ей один из них. – Пришла или уходишь?

Она запаниковала.

- Пришла, - ответила она. - Но я не...

- Девочка Цимона, - сказал другой. - Пропусти ее. Он не задержится в этом мире.

- Я обыщу ее. Ты знаешь приказы.

Она отпрянула от его рук, когда те потянулись к ней, но понимала, что не должна сопротивляться, пока ее тело нагнули и обыскивали. Искали что? Оружие? У нее? У нее ничего не было. Солдат провел руками по всему ее телу и сквозь одежду. Оба улыбнулись друг другу, когда один дольше положенного задержался под ее юбками, где она была голой. Мона согрелась от его прикосновения. Малкольм натренировал ее получать удовольствие от нарушения личных границ, и этот мужчина безусловно нарушил ее границы. Он обхватил ее ягодицы, помассировал их, просунул руку между ее бедер и толкнулся в нее пальцем.

- У меня ничего нет, - сказала она, когда он добавил второй палец и погладил ее внутренние стеночки. - Клянусь, ничего.

- Пропусти ее, - сказал второй солдат. – Мы должны закончить наш обход.

- Если мы должны, - ответил молодой, вынимая руку из-под ее юбки. Он указал на открытую дверь пальцами, которые только что были внутри нее. - Поторопись. Он не долго протянет.

- Спасибо, - ответила она, делая реверанс. Она поспешила мимо мужчин и дальше по коридору. Факелы освещали ей путь, хотя она и не знала, куда они ее приведут. Цимон? Кто такой Цимон? Мужчина на картине? Узник? Она была здесь ради Малкольма, но кто знает, какую роль он решил сыграть в этой плотской Стране чудес.

Из комнат, мимо которых она проходила, доносились тихие стоны. Это были стоны не удовольствия, а глубочайшего страдания. Это была тюрьма. Мона это понимала. И где-то в этой тюрьме ее ждал Малькольм. Паника в ее сердце была настоящей. Легкие стучали. Платье туго обтягивало ее грудь. Из-за чего та ужасно болела, и она гадала, было ли это из-за панического дыхания, сжимающего ее вены. Они казались наполненными, набухшими. Не обращая внимания на боль, она бежала по пыльному коридору, пока не добралась до самого конца.

Камера не охранялась, и железная дверь не была заперта. Она огляделась вокруг, пытаясь увидеть, сможет ли кто-то ее остановить. Никого. Мона взяла факел с настенного канделябра и вошла через открытую дверь.

- Малкольм? - прошептала она. В комнате было темно, сыро и холодно. Она услышала звяканье цепи по каменному полу и медленно двинулась на звук. - Малкольм? О, Боже, Малкольм...

Это был он, хотя едва ли был похож на себя. Он лежал голый, если не считать набедренной повязки, на холодном полу, подтянув колени к груди, а его волосы были белыми, словно многодневный снег. Его тело больше напоминало скелет, обтянутый кожей. Она видела каждую кость, каждое сухожилие и каждый сустав. Иссохшее лицо было безошибочно ее Малькольмом, его черные глаза сверкали, как кремень. Он не потерял волю к жизни, хотя, казалось, потерял все остальное. Единственным его достоянием были железные кандалы на лодыжке, приковывавшие его толстой цепью тяжелых звеньев к стене. Мона вставила факел в настенный канделябр и опустилась на колени возле его головы. Она с нежностью прикоснулась к его лицу и всхлипнула.

- Что происходит? - спросила она. - Что они сделали с тобой?

Он открыл рот, но не издал ни звука. Она искала воду, вино, что угодно, чтобы смочить его язык. В темнице не было ничего, кроме его истощенного тела.

- Голоден, - прошептал он.

- Боже. - Мона прижала его дрожащее тело к себе. Она могла бы пересчитать его ребра пальцами в темноте, таким худым он был. Она, как могла, укутала его в свои плотные юбки.

- Еды, - сказал он, это прозвучало так, словно он пытался спросить.

- У меня ничего нет, - ответила она. - Они обыскали меня.

Он кивнул, смирившись со своей смертью, и закрыл глаза.

Она прижимала его к себе, как ребенка на руках. Он был таким хрупким, таким беспомощным, что у нее защемило сердце. Боль в груди становилась невыносимой. Она плакала от горя и боли. Малкольм положил голову ей на грудь, и она застонала от новой волны агонии. Что-то происходило. Она почувствовала, как передняя часть ее платья стала влажной и теплой. Малкольм истекал кровью на нее? В отчаянии она стянула лиф платья. Она не увидела крови, только ее груди, красные и набухшие, с набухшими сосками. Из ее груди сочилась жидкость. Белая жидкость, но не вода.

Она сразу же поняла смысл картины и значение «Отцелюбия римлянки». Это было не изображение проститутки, совершающей интимный визит к узнику. На картине была изображена женщина, кормящая голодного пленника из собственной груди. Не раздумывая ни секунды, она взяла свою грудь в ладонь и поднесла к его губам.

- Соси, - сказала она ему, но он казался слишком слабым, чтобы услышать ее. Она осторожно наклонила его голову и взяла на руки, как ребенка. Охранники обыскали ее на наличие еды, но они не смогли забрать еду из ее тела. Малкольм медленно приоткрыл рот. Она прижала сосок к его рту, и на этот раз он смог обхватить ее грудь. Она еще сильнее закутала его в свои юбки, скрывая этот интимный акт от посторонних глаз, чтобы они не оторвали ее от него и от кормления, которое сохранит ему жизнь. Пока он кормился из ее груди, ее боль ослабла. Она поцеловала его лоб, его впалые щеки, пока он пил из ее тела. По прошествии нескольких минут он, казалось, набирался сил. Его тонкая рука сжала ее обнаженное плечо, пока он пил все больше и больше. В свете факела его волосы потемнели от белого до серого и медленно, очень медленно, снова стали черными.

Когда он опустошил одну грудь, она переместила его в руках, и прижала его рот к другой груди. На этот раз он впился куда быстрее, и она всхлипнула от облегчения. Он будет жить. Она спасла его.

- Какое преступление ты совершил? - прошептала она. - Почему ты здесь?

- Я любил женщину, которую не должен был любить, - сказал он так тихо, что она не услышала бы его, если бы эхо его слов не отразилось от каменных стен.

- И из-за этого тебя посадили в тюрьму? Мучили голодом?

Он кивнул, и снова припал к ее соску и начал сосать.

- Я причинила тебе боль? - спросила она.

- Да, - сказал он, уткнувшись ей в грудь. - Это не твоя вина.

Ее горячие слезы падали ему на лицо, пока он ел. Она больше не задавала ему вопросов, пока он кормился от нее. Она никогда не испытывала такой всеобъемлющей нежности, как сейчас, когда держала в руках его хрупкое тело, а ее тело кормило его самым интимным способом. Держа его в объятиях, прижимая к груди, она знала, что любит его, хотя и не понимала, что это значит для них. В этом не было никакого смысла. Все это было невозможно. Как она могла так кормить грудью, даже не родив ребенка?

Наконец он, казалось, насытился. Он отпустил ее грудь и положил голову ей на руки. Она укачивала его, как мать ребенка, хотя слова, которые она шептала, были словами влюбленных.

- Прости меня, - сказала она ему. Хотя его тело все еще было худым и слабым, его лицо снова стало лицом человека, которого она видела в галерее в первую ночь, лицом мужчины в расцвете сил.

- Это не твоя вина, - ответил он. - Ты не знала, что сделала со мной, когда привела его в нашу постель.

- Себастьян, - вздохнула она. - Я была зла на тебя. Я хотела быть с кем-то другим, чтобы притвориться, что больше не хочу тебя. Я не думала, что этим смогу причинить тебе боль.

- Я чувствовал, что так произойдет, - ответил он. Он говорил как человек, выздоравливающий после долгой болезни. Его голос дрожал, слабый и усталый, но он будет жить. - Это было как… истекать кровью. Полностью.

- Как? Как ты себя чувствовал?

Он покачал головой.

- Я не могу объяснить. Пока нет.

- Я хочу от тебя ребенка, - сказала она. - Ты сделаешь это для меня? Ты сказал, что оставишь меня, но я хочу иметь от тебя ребенка, неважно, останешься ты или уйдешь. Можно?

- Ты можешь родить от меня ребенка. Именно этого я всегда хотел, чтобы у тебя был наследник.

- Почему?

- Предсмертное обещание.

- Что это было за обещание?

- Я не могу объяснить.

- Пока нет?

- Пока нет, - ответил он. - Но ты скоро все поймешь.

- Жду с нетерпением, - сказала она. - Сейчас я тебе доверяю.

- Это все, о чем я прошу.

- Хочешь еще? - спросила она. Как только он сказал ей, что позволит ей родить ребенка, ее грудь снова болезненно наполнилась. Он кивнул, и она опустила лиф платья, подставляя ему грудь. Молоко хлынуло ему в рот. Каким-то волшебным образом его тощее тело преобразилось, и вновь стало выглядеть здоровым. Теперь перед ней был мужчина, которого она так хорошо помнила, гордый и мужественный. Она больше не задавала вопросов и не боялась этой магии. Это просто было.

- У меня будет сын. - Как только она это произнесла, то сразу поняла, что не грезила о будущем, а видела его. Где-то там, ее ждал дом из камня, железные вороты, и сад с красными розами.

- Он пойдет в тебя. Я назову его так, как ты скажешь.

- Назови его в мою честь, - сказал он, и вернулся к груди.

Она кивнула и улыбнулась. Ее сына будут звать Малкольм, в честь отца. И она будет нянчить сына так же, как нянчила отца, и будет любить их обоих до конца своих дней.

Мона обняла Малкольма, чтобы скрыть их от посторонних взглядов. Она услышала шаги в коридоре и испугалась, что ее обнаружат.

- Я должна помочь тебе, - сказала она.

- Позволь мне войти в тебя, - сказал он.

Это было достаточно легко сделать. Она мягко толкнула его на спину и оседлала его живот, когда он поднял ее юбки до талии. Одним пальцем он ласкал ее, раскрывал пальцами ее лепестки. Складочки с легкостью раздвинулись для него. Как только она стала достаточно влажной, он расположил член у входа и опустил ее на себя.

Мона всхлипнула от радости, что он снова внутри нее. Ее пурпурные юбки служили им одеялом, и под этим одеялом они совокуплялись, глубоко, медленно и с такой нежностью, что она боялась, что никогда не перестанет плакать. Малкольм целовал ее лицо, ее слезы, ее волосы, которые рассыпались по ее плечам. Каким-то образом - он не сказал ей, и она знала, что он не скажет, - каким-то образом она знала, что он томился, как пленник, все это время. Она кормила его во время их любовных утех, а когда отняла у него еду, то каким-то образом уморила голодом. Кто-то другой сделал его пленником, но именно она отняла у него пищу.

- Я больше никогда не прогоню тебя, - сказала она, двигаясь вверх и вниз по нему. Она сжала внутренние мышцы, желая крепко держать его внутри себя и никогда не отпускать. - Ты так напугал меня той ночью. Это была твоя истинная форма?

- Только форма моей души, - ответил он. - Узник, уродливый, наполовину животное.

- Для меня ты прекрасен, - сказала она. - Я сделаю все, чтобы освободить тебя.

- Придет время, когда я попрошу тебя сделать то, чего ты больше не захочешь.

- Мне плевать. Я все равно это сделаю. Нет ничего такого, о чем ты мог бы попросить меня, чего бы я не позволила.

- Ты отпустишь меня, когда придет время?

- Если ты оставишь мне своего ребенка вместо себя, то да, - ответила она. - Но, пожалуйста, не проси этого у меня, моя любовь.

- Ты не любишь меня.

- Люблю, клянусь, люблю. - Она осыпала его лицо поцелуями. - Скажи мне, как это доказать, и я докажу тебе.

- Когда мне придется уйти, ты поймешь, что надо делать.

- Тогда, когда ты уйдешь, я сделаю это.

Хотя он снова был цел и здоров, он все еще пил ее молоко. Она знала, что после того, как ее грудь опустеет, она не наполнится снова, пока она не родит от него ребенка. Она не знала, какая магия сделала это возможным, но не задавала вопросов. Она никогда не испытывала такой близости с любовником, даже в те долгие ночи, когда Райан был внутри нее, защищая ее от реальности болезни матери. Малкольм спустил платье до талии и провел руками по ее обнаженной спине. Пол под ними был твердым и холодным, и она содрала кожу на коленях, но для нее это было лучше любой роскошной кровати, потому что Малкольм снова был внутри нее.

Под ней Малкольм приподнимал бедра, проникая в нее снизу. Она держалась совершенно неподвижно, пока он раскачивал бедрами и вколачивался в нее. Принимать его, раздвигать бедра и открывать себя, чтобы принять всю его длину, было райски приятно. Он снова сунул руку под ее платье, нашел ее клитор и массировал его. Удовольствие было невыносимым. Она едва могла молчать, пока он брал ее, полностью контролируя ее тело, даже лежа на спине, прикованный к стене. Его деньги сделали ее шлюхой, но его член сделал ее своей рабыней. Она больше никогда не хотела ощутить вкус свободы. Она хотела ощущать только его.

- Кончи для меня, - прошептал он ей на ухо. Он снова взял ее грудь в рот, сосал ее и ласкал под юбками. Низкий тихий стон вырвался из ее горла, и начались спазмы. Ее влажные внутренние стеночки сжались и расслабились, затем их охватило неистовые судороги, которые продолжались и продолжались. Она почувствовала это в спине, в бедрах, в самых сокровенных частях своего тела. Наконец все закончилось, и она упала на него, ее изнывающие груди прижались к его груди.

Она поцеловала его в губы, его прекрасные губы, и поцелуй был прекрасным и любящим. Он обнял ее за талию и снял ее с себя.

- Теперь я, - сказал он. - Пей меня.

Для нее было удовольствие сделать это. Она скользнула вниз по его телу и взяла его в рот, пробуя себя на его длине. Она не тратила время на обычные нежности, а сразу взяла член до самого горла и грубо сосала. Он выгнулся над полом, приподнимая бедра, и излился ей в рот. Пока он кончал, она высасывала из него семя, заглатывала в горло, каждую каплю, опустошая его тело, пока он опустошался в нее. Когда он закончил, она положила голову ему на живот и, держа его член в руке, прижала его к своей обнаженной груди.

- Как мне освободить тебя из этого места? - прошептала она. Охранники могли застать их вместе в любую минуту. Она знала, что они выгонят ее и будут пытать его за то, что они сделали вместе.

- Открой глаза, - сказал он.

Она подчинилась приказу, и подняла голову. Они снова лежали на кровати в задней комнате. Железная цепь на его лодыжке исчезла. Он снова стал похож на себя, на ее Малькольма, ее любовника, ее хозяина, ее Бога.

Она осмотрела комнату, ошеломленно моргая.

- Как ты это делаешь? - спросила она. - Как заставляешь меня видеть то, что я вижу?

- Ты видишь то же, что и я, - ответил он.

- Это реально?

- Это вполне реально.

- Ты что, дьявол? - спросила она, зная ответ, да или нет, ничего между ними не изменит.

- Ты веришь в дьявола? - спросил Малкольм.

- Нет, но мама верила. Она верила в рай и ад, и во все фантастическое. Всегда предпочитала красивую выдумку правде.

- Не все, что красиво, является ложью, Мона.

Малкольм обнял ее за талию и притянул к себе. Он положил ее на спину, задрал юбки к животу и запустил руку в ее влажное лоно. Он погрузился в нее по самое запястье. Ее тело растягивалось, приспосабливаясь к нему, и как только это произошло, оно снова сомкнулось вокруг его руки, обволакивая его, удерживая его внутри нее, где было его место. Она заставила Себастьяна проделать с ней то же самое, но он сделал это неохотно и пришел в ужас. Только не Малкольм. Он смотрел на нее почти с благоговением, осторожно погружая руку глубже.

- Почему ты пришел ко мне? - спросила она, прижав ладонь к его щеке. - Почему ты ждал меня? Почему меня? Я не особенная. Я не... никто.

- Давным-давно я дал предсмертное обещание. Мне нужно, чтобы ты помогла мне выполнить его, и я помогу тебе выполнить твое. Обещаю, Мона, со временем ты поймешь. Ты все поймешь.

Она увидела правду в его глазах. Когда-нибудь она узнает, кто он такой, и когда она узнает, кто он такой, она наконец узнает себя. Но сегодня это не имело значения. Она знала, что принадлежала ему, и этого было достаточно. Мона закрыла глаза и откинула голову на подушку. Малкольм заполнил ее так настолько, что внутри не осталось места ни для сомнений, ни для страхов. Он целовал вершины ее все еще набухших грудей, и она томно улыбнулась. Он иссушил ее, и пустота была еще одним местом, которое жаждало быть наполненным им.

- Ты устала, любимая, - сказал он. - Спи. Уже почти рассвет.

- Если я усну, ты снова уйдешь.

- Я никогда не уйду, пока ты спишь.

- Но, когда я просыпаюсь, тебя нет.

- Когда ты проснешься, то не увидишь меня. Но я здесь. Я всегда здесь.

- Заставь меня кончить еще раз, и я усну.

- Ты ужасно жадная.

- До тебя, - ответила она. - Жадная только до тебя.

Он легонько поцеловал ее в губы и опустил голову между ее ног. Держа руку внутри нее, он только слегка коснулся ее клитора, чтобы довести ее до оргазма. Ее лоно трепетало вокруг его руки, сжимая ее, удерживая ее. Это был неописуемый экстаз. Она никогда больше не хотела быть пустой и сказала ему об этом. Когда его рука, наконец, выскользнула из нее, он заменил ее своим членом. Он погружался в нее длинными медленными движениями, казавшимися бесконечными. Если бы только они были такими.

- Мне снилось, что ты мертв, - сказала она, в полудреме и засыпая, пока он погружался в нее глубокими и нежным толчками. - Боюсь, что мне опять это приснится.

- Сегодня тебе это не приснится, обещаю.

- Неужели все это сон? Сон единственное объяснение всему.

- Тебе это не снится, - сказал он, и она поверила ему. Каждая их встреча была явью. - Но если бы это был сон, ты бы захотела проснуться? - спросил он.

Хороший вопрос. Справедливый вопрос. Трудный вопрос, но она с легкостью ответила на него.

- Никогда.


Глава 10

Завтрак на траве


Это был не сон. Мона знала это наверняка. Как и то, что она не сошла с ума. Или что Малкольм опоил ее. Она не знала источник магии Малкольма, и не могла догадаться о цели его трюков или секреты фокуса, но она знала, что то, что она видела и чувствовала было реальным, настолько реальным, насколько все когда-либо было в ее жизни и, вероятно, когда-либо будет.

Она проснулась в одиночестве в кровати в галерее. Ее внутренности ныли от руки Малкольма, но грудь была в норме. Ее сон был без сновидений. В ее походке снова появилась легкость, когда темная туча над ней рассеялась.

Счастье не исчезало, даже когда проходили долгие дни и одинокие ночи. Она была уверена, что снова увидит Малкольма и, безусловно, настал день, когда она обнаружила книгу искусств на своем столе, и Малкольм ждал ее в задней комнате. Прошло несколько недель, и он снова пришел к ней. Их ночи были страстными и насыщенными, но больше не пугали. Он не превращался в монстров, не накачивал ее до чертиков. Она чувствовала, что он каким-то образом испытывал ее, и в конце концов она сдала экзамен. Малкольм посещал ее в апреле и дважды в мае. Наступило первое июня, и она проснулась в ужасе. В первый раз он пришел к ней в конце июня прошлого года. Почти завершилось игра, какой бы она ни была.

Когда они заключили сделку, он дал ей три обещания: Он обещал платить ей предметами искусства, чтобы спасти галерею. Он обещал рассказать ей о происхождении картин.

И он пообещал, что уйдет от нее.

Она отказывалась думать о последнем обещании. Безусловно, условия сделки изменились. Она сказала ему, что любит его, сказала, что хочет иметь от него ребенка, и он сказал ей, что когда-нибудь позволит ей это. Она держалась за эти слова, лелеяла их, словно талисман. И ей нужен был этот талисман, когда банки снова начнут звонить. У нее была практически дюжина ценных и важных набросков и гравюр, которые она сразу же продаст, как только получит подтверждение их происхождения, заверяла она их. Все, что ей сейчас было нужно, - это имя Малкольма и история, которую он еще не рассказал ей.

К середине июня город снова накрыл туман. Даже во время дождя тротуары источали пар от жары. Мона редко меняла тенистую прохладу галереи на квартиру. Она никогда не спала там с Малькольмом, поэтому ей казалось, что это чужая страна, в то время как «Красная» была домом.

Воскресным утром она проснулась в горящем от жары городе и убежала прямо в галерею за несколько часов до ее открытия. В своем кабинете она обнаружила на столе книгу, помеченную красной бархатной лентой. Мона рассмеялась, ее сердце забилось сильнее, когда она увидела картину, которую он отметил в книге. Снова Мане. Как уместно вернуться к Мане через год после их первой ночи. Картина была знаменита, даже более знаменита, чем Олимпия. Под названием "Le Déjeuner sur l’herbe" - "Завтрак на траве" - мама в шутку называла ее "Еще один голый завтрак".

Двое мужчин, полностью одетых, полулежали на траве, о чем-то оживленно беседуя. Рядом с мужчинами и глядя прямо на зрителя, сидела совершенно голая женщина. Мужчины не обращали внимания ни на нее, ни на женщину, купавшуюся в ручье позади них. Мона задумалась, не была ли картина размышлением Мане о влиятельных кругах в искусстве, больше заинтересованных в разговорах, чем в окружающем их мире. Женщина была нагой, а мужчины не хотели иметь с ней ничего общего. Ее нисколько не удивило, что Малкольм захотел воссоздать такую картину и исправить то, что он, несомненно, считал моральным недостатком со стороны мужчин.

Сгорая от любопытства, Мона подошла к двери задней комнаты и заглянула внутрь. Малкольм не терял времени даром, готовясь к свиданию. Вместо деревянных полов она обнаружила под ногами пышную зеленую траву. Вместо потолка туманное голубое небо. И вместо стен она увидела серебристый ручей среди деревьев. День был безмятежным. Это было похоже на чье-то воспоминание об идеальном дне. Она огляделась вокруг и увидела, что от задней комнаты не осталось ничего, кроме двери, отдельно стоящей, как портал в другой мир. Теперь она поняла это каким-то таинственным образом она им и была. Еще один мир, созданный Малькольмом.

Где-то рядом разговаривали люди. Она слышала их голоса, тихие, но безошибочно мужские. Мона разделась, сбросив шелковую юбку и блузку на траву. Она шла босиком и нагишом на голоса мужчин. Она заметила их прежде, чем они увидели ее, сидящих рядом с пледом для пикника, в черных костюмах, они обменивались дружеским огнем над чем-то глупым и политическим. Малкольма она узнала сразу. Другой мужчина показался ей знакомым, но она знала, что разум обманывает ее. Она никогда не видела его раньше. Она спряталась за деревом и изучала его. У него были темные рыжевато-каштановые волосы с современной гильотинной стрижкой. Его глаза были темными, но не черными, как у Малкольма. Они были темно-синего цвета - она была уверена в этом даже на расстоянии. Глаза цвета полуночного синего и полуночная улыбка, когда он говорил. Он производил впечатление человека, который все свои деловые сделки заключает в спальне, а не в зале заседаний. У него был сильный нос, волевой подбородок и сильная челюсть под бородой, и он выглядел немного моложе Малькольма - возможно, лет тридцати пяти. Все в нем излучало тихую силу. Он был невероятно красив, и уже этим одним напоминал ей Малькольма. Он носил кольцо на левом безымянном пальце, но это было не обручальное кольцо. Это было похоже на старинный перстень с печаткой, большой, украшенный гравировкой и серебром.

Мона вышла на поляну, где двое мужчин сидели и болтали. Малкольм посмотрел в ее сторону и помахал ей, затем похлопал по покрывалу рядом с ним. Она села, слегка смущаясь своей наготы, хотя и знала, что другой мужчина с печаткой - не более чем плод воображения Малькольма. Он был не более реален, чем маленькие пастельные нимфы или мужчины, которые предлагали за нее цену на аукционе рабов. Он был не более реален, чем римский тюремный надзиратель, который обыскивал ее тело, не более реален, чем жрицы, служившие Минотавру.

Малкольм положил руку ей на бедро, когда она растянулась на покрывале.

- Это должно уйти, - Малкольм обратился к другому мужчине. - Это устарело и вышло из моды. Это реликвия.

- Конечно, это реликвия, - ответил мужчина с синими глазами. - С этим я не спорю.

- К чему ты клонишь? - спросил Малкольм.

- Я хочу сказать... люди любят свои реликвии. Не так ли? - спросил синеглазый, обращаясь к Моне.

- Вы спрашиваете у меня? - спросила она.

- Вы управляете художественной галереей, верно? - спросил он.

- Да, - ответил Малкольм.

- Тогда вы лучше нас обоих знаете, как люди любят реликвии, - сказал синеглазый. - Какую картину можно продать дороже - плохую, которой четыреста лет, или хорошую, которую закончили вчера?

- Картину четырехсотлетней давности, - ответила она. - Почти всегда.

- Видишь? - сказал синеглазый. - Моя точка зрения доказана. Монархия остается нетронутой.

- Ты пытаешься покончить с монархией? - спросила она Малкольма. - Странная задача для англичанина.

- Он странный англичанин, - добавил синеглазый.

- Это пережиток мрачной эпохи, - сказал Малкольм.

- Как и все ценное, что ты ненавидишь, - сказал синеглазый. - Включая брак и моногамию.

- Я сдаюсь, - ответил Малкольм.

Мона рассмеялась. Они казались давними друзьями, хотя Малкольм так и не представил ее своему другу.

- Давай поговорим о чем-нибудь более приятном, чем два моих самых нелюбимых слова на букву "М”, - ответил Малкольм. - Давайте поговорим о моем любимом слове на М.

- Каком? - спросила Мона.

Малкольм наклонился и нежно поцеловал ее в губы.

- Мона, - ответил он.

- Действительно, это лучшая тема для разговора, - сказал синеглазый. Мона посмотрела на него и поняла, что он подвинулся к ней. Она напряглась, когда он наклонился и тоже поцеловал ее. Она думала, он здесь в качестве зрителя любовных утех между ней и Малкольмом. Оказалось, он тоже был участником. Малкольм никогда не позволял кому-либо еще заниматься с ней сексом в этих фантазиях, которые он для нее создавал. Изменится ли это сегодня?

- Доверься мне, любовь моя, - сказал Малкольм, и это все, что ей нужно было услышать. Мужчина с полуночными глазами улыбнулся, и Мона поймала себя на том, что улыбается в ответ, ее обнаженное тело покрылось багрово-красным румянцем. В любом случае, это была всего лишь фантазия, не так ли? Он был плодом воображения Малкольма, плодом, который исчезнет, как только она вернется во внешний мир.

Синеглазый целовал ее губы, целовал с грубостью и нежностью. Его ладонь удерживала за подбородок, чтобы она не смогла увернуться от его губ (не то, чтобы она хотела). Его язык проник внутрь ее рта, как будто она была чем-то, что мужчина приобрел вслепую и хотел узнать, стоила ли его покупка потраченных денег. Тепло разливалось по ее телу пока он целовал ее, тепло, а затем жар. Он мягко, но настойчиво толкнул ее на спину и продолжал целовать. Пока он целовал, Малкольм ласкал ее. Она узнала бы его прикосновения с завязанными глазами в темноте. Он ласкал ее груди, пока она и синеглазый мужчина страстно целовались, его борода щекотала ее подбородок и щеки. Малькольм перекатывал ее соски между пальцами, пока они не затвердели до боли, и когда они стали слишком чувствительными, она подумала, что закричит, он взял один из них в рот и пососал. Она застонала в рот синеглазого мужчины, и он усмехнулся над ее пылом.

- Прекрасная шлюха, - сказал синеглазый. - Возможно, мне придется оставить тебя.

Он снова мягко усмехнулся и грубо впился в ее губы. Если бы это было возможно, а она в этом сомневалась, мужчина казался еще более высокомерным, чем Малкольм. Он начинал ей нравиться. Его язык коснулся ее языка, и она почувствовала, как нечто электрическое проскакивает между ними. От этого ее сердце и внутренности затрепетали. Или, возможно, это было просто от прикосновения Малкольма к ее обнаженному телу, когда он провел рукой от ее груди к бедрам и снова вверх.

Малкольм раздвинул ее ноги и лег между бедер. Она попыталась прервать поцелуй, когда Малкольм раскрыл ее половые губы и лизнул ее, но синеглазый не позволил ей. Он заставил ее продолжать целовать его, даже когда Малкольм ласкал ее клитор. Поцелуй превратился в сладчайшую пытку, пока Малкольм играл с ее киской, массируя переднюю стенку и осторожно проталкивая кончики пальцев в ее самые трепещущие и чувствительные места. Целоваться и кончать одновременно было почти невозможно, но двое мужчин, казалось, были полны решимости заставить ее сделать это.

Мужчина с синими глазами взял в ладонь ее грудь и сжал, и еще больше углубил поцелуй, хозяйничая в ее рту своим языком, словно поглощал каждый ее стон. У него был вкус, будто он пил медовое вино и ел только что сорванные груши - опьяняющее, восхитительное сочетание, как Сангрия. Она шире открыла рот, когда Малкольм раскрыл ее тугую киску большим и указательным пальцами. Она застонала прямо в рот своему новому любовнику и почувствовала, как тот пытается сдержать улыбку.

Мона ощутила движение Малкольма. Она не могла видеть, что он делал, потому что поцелуй мешал ей поднять голову. Но она чувствовала, чувствовала, как он погрузил толстую головку своего члена в нее. Она попыталась приподнять бедра, желая получить больше его, но он удерживал ее на земле. Он наклонился к ее левой груди и снова пососал. Синеглазый мужчина поцеловал ее в подбородок, прикусил мочку уха и наконец взял в рот ее правую грудь. Ни разу в жизни два разных мужчины не ласкали ее одновременно. Ее голова откинулась назад, и она выгнулась над землей. Да... вот оно, блаженство без слов. Эти два горячих сосущих рта и ее тело их собственность и одержимость. Мужчина с синими глазами взял ее грудь в руку и сжал ее. Он потянул за сосок. Он дергал его и крутил, не сильно, но и не нежно, и ощущения пронзили ее грудь до самой спины. Мужчина с синими глазами смотрел на ее груди, пока ласкал и сосал ее. Он, казалось, находил ее завораживающей, как будто был так же удивлен, что оказался здесь, делая то, что делал, как и она. Кто же он? Он казался куда более реальным, чем призраки и тени людей, которые Малкольм создал в других своих фантазиях. Он выдохнул слово "прелестно”, прежде чем снова поцеловать ее сосок. Она запустила пальцы в его рыжеватые волосы. Она находила его невероятно красивым. Малькольм преуспел с этим выдуманным человеком. Возможно, Малкольм прочитал ее мысли и нашел ее идеального любовника. Она бы не стала его опускать. Она бы ничуть не удивилась.

Она повернула голову и поняла, что Малкольм смотрит на нее, глубоко всосав сосок в свой рот. Она коснулась его лица кончиками пальцев и нежно улыбнулась. Он поднял голову, улыбнулся в ответ, и затем вонзился в нее так грубо, что она увидела перед глазами алые звезды.

- Дьявол... - сказала она, и Малкольм дьявольски усмехнулся.

Мужчина с синими глазами прижался губами к ее уху. - Он ужасен, не так ли? - прошептал он. - Но хочешь кое-что узнать?

- Расскажи, - ответила она.

- Я еще хуже.

По его глазам она поняла, что он говорил серьезно, но какое же веселье, если она поверит на слово?

- Докажи, - ответила она.

Его темно-синие глаза расширились от удивления, а зрачки расширились от желания.

- Должно быть, мне все это снится, - сказал он.

- Почему? - спросила она.

- Потому что ты девушка моей мечты.

Он снова наклонился к ее губам, прежде чем она успела сказать еще хоть слово. Он сжимал ее грудь и продолжал целовать, в то время как Малкольм трахал ее. Орган внутри нее был восхитительным. Малкольм закинул ее ноги себе на плечи, чтобы толстая и упругая головка проникала в самые глубины ее тела.

- Ты всегда должна быть такой, - сказал синеглазый ей в губы. - Обнаженной и с членом внутри тебя. Тебе идет.

- Правда? - спросила она, едва понимая, что отвечает, настолько она потерялась в моменте.

- Твои груди розово-красные и соски цвета вина. Отчаянно хочу узнать какого оттенка красного твоя киска.

- Она будет красно-белой, когда я закончу с ней, - сказал Малкольм. - Как леденец.

- Или флаг Швеции, - добавилаМона. - Или это Дании?

- Я оставлю синие синяки и будет флаг Америки, Англии и Франции, - сказал Малкольм. - И я отсалютую им всем.

- Нет. - Синеглазый покачал головой, лаская ее губы. - Окрыленная шелковая роза. Белые цветы, но шипы кроваво-красные и большие, словно лепестки. Прекрасная и опасная, так я и представляю погружение в твою киску.

- Ты тоже попадешь в ловушку, - сказал Малкольм. - И больше не захочешь ее покидать.

Мона усмехнулась, опьяненная счастьем, опьяненная похотью.

- Тогда возьми ее, - сказал Малкольм. - И поймешь, о чем я.

Малкольм покинул ее тело и опустил ноги на покрывало. Он растянулся на боку рядом с ней. Мужчина с синими глазами занял место Малкольма между ее ног. Ей было приятно раздвинуть ноги и показать ему себя. Обеими руками он раздвинул ее лепестки, широко раздвинув их для своего изучения и осмотра.

- Яблочно-красный, - сказал он, одобрительно кивая. - Цвет, который соблазнил и Адама, и Еву. На вкус ты такая же сладкая, как и на вид? - спросил он, но не дождался ответа. Он опустил голову и облизнул ее внутренние складочки, выписывая круги по ее лону. Он проник языком в открытое отверстие, прежде чем снова подняться. - Даже слаще, чем я думал. Сладкая и терпкая. Считай меня падшим человеком.

Он стянул пиджак и отбросил его в сторону. Затем расстегнул брюки и вытащил член, уже полностью эрегированный. У Моны перехватило дыхание от его вида, темно-красный и напряженный в его руке. Прекрасный мужской орган, он был длинным и толщиной с его запястье, и ее жажда усилилась, когда он погладил его.

- Открой себя, - приказал мужчина с синими глазами. Она раскрыла для него свои складочки, как и он, используя руки, чтобы обнажить дырочку. Он навис над ней, прижав член к входу и удерживая его на месте своей рукой. Одним целенаправленным толчком он проник в нее до упора и продолжал трахать без дальнейшего предисловия. Он схватил ее за ногу и закинул себе за спину, и продолжил вонзаться энергичными ударами. Он был над ней и под ней одновременно, приподняв ее таз так высоко, что мог просунуть колени под ее бедра, чтобы лучше проникать в нее. Мона попыталась дотронуться до него, но он схватил ее за запястья и прижал к покрывалу. Он не давал пощады, этот мужчина с темно-синими глазами, не терпящий возражений. О передышке или пощаде не могло быть и речи. Она существовала исключительно для того, чтобы принимать его член и ей нравилось это, а все остальное было необязательно.

Мона часто и поверхностно дышала, пока мужчина протаранил ее своим железным членом. Ее внутренние мышцы напряглись и сжались, обхватывая его ствол, омывая его во влаге, внимании и обожании. Она едва выдерживала нарастающее давление. Малкольм добавил ей мучений, слегка оттянув капюшон ее клитора, обнажая раздутый узелок. Он пульсировал под пальцами Малкольма, пульсировал в такт мощным толчкам, которые с каждым ударом разрывали ее по швам. Нечеловеческие звуки слетали с ее губ. Её живот напрягся. Ее бедра напряглись. Видеть пальцы Малкольма на ее клиторе, орган синеглазого мужчины, исчезающий в ней, и ее тяжелые набухшие груди, поднимающиеся и опускающиеся с каждым грубым толчком, было слишком для Моны. Она слишком много видела, слишком много чувствовала, слишком много принимала, чтобы вынести. И только когда она больше не могла принимать, они давали ей больше.

Они давали ей больше.

Мужчина с синими глазами поднял ее на руки, прижимая к груди, хотя его член оставался внутри нее. Она обняла его, держа его так же крепко, как он держал ее. Он перекатился на спину, и как только она оказалась на нем сверху, Мона начала объезжать его. Она положила руки ему на грудь и выгнула спину, демонстрируя ему свои груди, предлагая их для поцелуя и прикосновения. Она вращала бедрами по кругу, терлась об орган внутри себя. Без предупреждения мужчина под ней дернул бедрами и приподнял ее. Он поймал ее прежде, чем она упала ему на грудь, поймал и снова прижал к себе. Она боролась с руками, которые держали ее. Ей нужно было двигаться, чтобы достичь кульминации. Невозможность кончить убивала ее. Однако мужчина был в десять раз сильнее ее и держал ее в ловушке, прижав к своей груди. Он скользнул руками вверх и вниз по ее спине, пока она задыхалась, как животное в жару. Он взял ее ягодицы в свои руки и развел в стороны. Мона ахнула, когда почувствовала что-то прохладное и влажное у ее ануса, но она узнала пальцы, которые касались ее. Пальцы Малкольма медленно проникли в ее второе отверстие. Она вздохнула от этого самого милого проникновения против ее воли. Он снова смазал ее, очень тщательно. Сначала он использовал только один палец, но, когда ее анус открылся ему, он добавил второй. Вскоре она смогла принять три пальца. Он работал тремя пальцами, пока она не начала принимать их с легкостью. Он трахал ее, и мужчина под ней снова начал двигаться. Они трахали ее в тандеме, проникая в унисон. Когда они оба покинули ее дырочки, она едва не заплакала от ноющей пустоты, но в одно мгновение они снова проникали в нее, и она стонала от счастья, невыносимого счастья.

Мужчина под ней сомкнул ноги вместе, и Малкольм приподнялся, нависая над ней со спины, чтобы взять ее сзади. Пальцы вскоре исчезли и быстро сменились членом Малькольма. Она знала, что этот акт был неизбежен, и, хотя она хотела этого, она также боялась его. Малкольм почувствовал ее напряжение и успокоил ее серией поцелуев на обнаженных плечах.

- Откройся для меня, - прошептал он, и она раздвинула свои бедра настолько широко, насколько могла. Движение стало невозможным и ненужным, когда оба мужчины оказались полностью внутри нее. Она была распята их членами. Мона уткнулась головой в изгиб сильной шеи синеглазого и лежала там, принимая все, а в это время двое мужчин в тандеме использовали ее дырочки.

Это было непристойно, когда ее трахали сразу двое мужчин. Она чувствовала, что два органа разделены только стеной чувствительной ткани, которая дрожала между ними, дергалась и вздрагивала. Насаженная на два ствола, она ничего не могла сделать, кроме как оставаться неподвижной и принимать. Она вцепилась пальцами в тонкую льняную ткань рубашки синеглазого и вцепилась в него так, словно это была ее жизнь. Его дыхание было прерывистым, отчаянным, голодным и музыкой для ее ушей. Тихие стоны оживали и умирали в его горле. Она никогда не слышала таких эротических звуков. Она посмотрела на него и увидела, что его глаза закрыты, а губы приоткрыты, и она не могла удержаться от того, чтобы поцеловать этот рот, который все еще имел вкус всего красного и соблазнительного.

- Если бы тебя выставили на продажу, я бы заложил свою душу, чтобы купить тебя, - сказал синеглазый ей на ухо. - Я бы купил тебя и держал тебя обнаженной и прикованной к моей кровати. Я бы хвастался твоей киской каждому мужчине, который переступил порог моего дома, чтобы они видели мое ценное приобретение и завидовали. Я бы трахал красивых женщин перед тобой и сразу же отправлял их домой, и из них вытекало мое семя, чтобы ты знала, что я могу заполучить любую понравившуюся мне женщину, но ты была бы единственной, которую я хотел оставить. Я бы привязал тебя к обеденному столу и пил из тебя вино. Я позволил бы моим дорогим друзьям нагнуть тебя над бильярдным столом и трахать твою киску и задницу, а сам бы сидел в своем любимом клубном кресле, потягивая скотч и наблюдая, как ты страдаешь для моего развлечения. А позже, когда я буду трахать тебя в нашей постели, ты в мельчайших подробностях расскажешь, почему предпочитаешь мой член их. И если ты будешь очень хорошей маленькой девочкой, я разделю тебя вот так, член в обе дырочки - и если и когда ты будешь ангелом для меня, я позволю тебе взять член во все три. Ты великолепная шлюха, и я бы с удовольствием насаживал тебя на свой член каждый день до конца жизни.

Эти слова были слишком для Моны. Ее влагалище сжалось так сильно, что она закричала. Мышцы ее живота напряглись. Электрические разряды пробежали по ее спине к затылку. Ее бедра дрожали, и она дрожала, не двигаясь. Кульминация с двумя органами глубоко в ней была разрушительной. Она никогда не оправится от этого. Это продолжалось целую вечность, а когда прекратилось, ей на мгновение показалось, что она умерла.

- Я знал, что вы двое поладите, - сказал Малкольм и продолжил безжалостно вколачиваться в ее глубину.

Мона положила голову на грудь синеглазого и почувствовала низкий рокот его смеха. Двое мужчин продолжали использовать ее без ее активного участия. Ее дырочки были влажными и раскрытыми. Что еще они от нее требовали, кроме молчаливого согласия? Руки Малкольма ласкали ее обнаженную спину, и она дрожала, как кошка, которую гладили в правильном направлении. Синеглазый мужчина вколачивался в нее, приподнимая ее своим членом с каждым ударом. Они приближались к кульминации, то сдерживаясь, то вместе продвигаясь вперед. Все ее существо было теперь сосредоточено в ее бедрах, в двух отверстиях, которые они использовали, и ничего больше. Она безвольно лежала на синеглазом и ждала, когда они закончат с ней. Чем скорее они закончат, тем скорее все начнется сначала.

Рука Малькольма сжала ее затылок, не сильно, но властно. Его толчки замедлились и углубились. Он был почти там. Она поняла это по звукам, которые он издавал - гортанные стоны превратились в длинные низкие вздохи. Хватка на ее шее усилилась. Малкольм вошел в нее, струи горячего семени заполнили ее внутренности, а в то же время, под ней синеглазый мужчина приподнял бедра с земли и опустошался в нее. Она замерла, затаила дыхание, и чувствовала их освобождение в обеих дырочках. Непристойно быть использованной вот так, но она принимала, смаковала, наслаждалась. Ей понравилось. Бесстыдно, блаженно и безумно понравилось.

Малкольм покинул ее тело первым, и Мона села, синеглазый все еще был внутри нее.

- Красавица, - сказал он, когда она выгнула спину и встряхнула волосами. - И почему ты только сон?

- Я не сон, - ответила она.

Он поднял голову и прошептал ей на ухо: - Я бы хотел верить в это.

Она только усмехнулась. Мона прекрасно понимала, что он чувствует. Он перекатился с ней на спину и вышел из нее. Она закрыла глаза и вытянулась под солнцем, загораживаемым кронами деревьев. Поблизости журчал ручей. Ее бедра были скользкими от спермы, и она не могла перестать улыбаться.

- Ты счастлива? - спросил Малкольм. Она открыла глаза и кивнула.

- И испачканная, - ответила она, раздвигая ноги, демонстрируя то, что они сделали.

- О дорогая. Мы должны с этим что-то сделать, не так ли? - спросил Малкольм. Он повернулся к синеглазому. - Как думаешь?

- Думаю... - начал синеглазый. - Думаю... ты слишком медлителен, старикашка!

С этими словами синеглазый разделся и побежал к воде.

- Мальчишки, - сказал Малкольм и покачал головой. - Они никогда не взрослеют.

- Никогда, - ответила Мона. Малкольм разделся так же быстро как синеглазый, и ей ничего не оставалось, как броситься за ними к ручью. Она бежала свободно, бесстрашно, зная, что этот мир безопасен для нее. Ее ноги не поранятся о камни. В траве не прятались змеи.

Она достигла ручья и стала на вершине большого плоского камня у кромки воды. Синеглазый мужчина подхватил купающуюся женщину на руки. Он сорвал мокрую и липкую муслиновую ткань с ее тела. Она смеялась и счастливо извивалась в его объятиях, не сопротивляясь, чтобы избежать его внимания. Малкольм встал на камень рядом с ней и нырнул в воду, его длинное стройное тело было таким же гибким и мускулистым, как у мужчины вдвое моложе его. Она села на камень и свесила ноги в воду, а Малькольм поплыл к ней. Он стоял на берегу ручья погруженный по пояс в воду, и она позволила ему опустить ее в воду. Вода была теплой, как в ванне, и она нетерпеливо обернула ноги вокруг талии Малкольма и обняла его за плечи. Он погрузился в нее своим членом. Он вошел легко, поскольку она была все еще так открыта. Она ахнула и положила голову на сильное плечо Малкольма.

Они не разговаривали и не целовались. Они просто отдыхали вместе в воде, их тела были тесно переплетены. Она наполовину дремала, наполовину наблюдала, как друг Малкольма совокуплялся с купающейся женщиной на мелководье. Он заставил ее лечь спиной на гладкое бревно коряги, пока ласкал ее полные груди. Он щипал и тянул за соски, сосал нежные розовые пики, все это время женщина стонала от удовольствия.

- Кто он? - спросила Мона.

- Уважаемый друг.

- Он реален?

- Так же реален, как и я.

- А ты реален?

- Ты задаешь слишком много вопросов для женщины, которую так мало волнуют ответы.

- Я боюсь потерять тебя, - ответила она. - Вот и все.

- Я всегда буду с тобой, если захочешь, - сказал он.

- Ты же знаешь, что хочу.

- Тогда так и будет.

В других словах утешения она больше не нуждалась. Это были слова, которые она хотела услышать уже несколько недель. Под поверхностью потока Малкольм снова трахал ее, используя плотность воды, чтобы обнимать ее за талию и прижимать к себе. Пока он брал ее, она наблюдала за купающейся женщиной и синеглазым мужчиной. Он подтащил ее к самому краю ручья, где глубина воды была всего несколько дюймов, и поставил на четвереньки. Мона наблюдала, как синеглазый взобрался на нее сзади, его руки сжимали ее талию для собственного равновесия. Наблюдать, как он берет ее, было завораживающе. Мона видела, как мышцы его бедер и ягодиц сокращаются и напрягаются с каждым толчком. Она наблюдала, как его толстый красный член проникал в ее тело с выверенным ритмом поршня. Красивый мужчина, широкоплечий и худощавый, но с достаточной мускулатурой, чтобы нанести настоящий урон, если бы захотел. Она могла бы наблюдать за ним весь день.

- Мона…, - прошептал Малкольм ей на ухо. Он кончал, она могла понять по напряжению его тела, и насколько сильно он прижимал ее к себе. Когда все закончилось, он откинул ее назад и позволил плыть по поверхности ручья, а ее волосы цвета сладкого яблока образовали нимб вокруг головы. Малкольм нежно играл с ее обнаженной грудью, пока она лежала на воде, все еще обхватив его ногами за талию. Не было ничего, что она не могла позволить ему сделать со своим телом и она сказала ему об этом.

- Рад это слышать, - сказал он, слегка потянув ее за соски. - Я намерен использовать твое тело.

- Для чего? - спросила она, хотя это и не имело значения. Ей было все равно. Если Малкольм использовал ее, то ее тело было его игрушкой.

- Я говорил. Чтобы сдержать обещание.

- Когда ты его исполнишь? - Она улыбнулась чистому солнцу над головой. Это был рай. Это было блаженство. Это было все, о чем она боялась мечтать, но мечтала бы, если бы осмелилась.

Малкольм обхватил ее голову руками и поднял из воды, так что она оказалась лицом к лицу с ним. Он поцеловал ее в губы, глубокий бархатистый поцелуй. Их языки встретились и переплетались, а вода плескалась и ласкала ее кожу. На берегу ручья синеглазый мужчина все еще совокуплялся с красивой черноволосой женщиной, которая теперь лежала на спине, ее лодыжки были в воздухе, а синеглазый вколачивался в нее жестокими толчками. Одним сильным толчком Малкольм снова проник в Мону, прямо в ее лоно, и когда она ахнула от внезапного вторжения, он улыбнулся и ответил на ее вопрос.

- Мне стоит начать выполнять его... сейчас.

Мона открыла глаза. Она лежала на кровати в задней комнате, и, хотя она была совсем одна, ее тело сотрясалось от оргазма. Ее пальцы скользнули внутрь ее влаги, это тугое внутреннее кольцо мышц сжалось вокруг ее собственной руки.

Когда спазмы закончились, она перекатилась на бок в позу эмбриона. Малькольм никогда еще не покидал ее так внезапно, пока она бодрствовала. Это напугало ее. Но тут она заметила на подушке рядом с собой белый конверт и села от волнения. Возможно, он все-таки не оставил ее одну.

Торопясь вскрыть конверт, она порезала палец о тонкую бумагу, и вскоре белая бумага покрылась красными пятнами. Ей было все равно. Ее интересовали только слова, которые она поглощала, слова, написанные размашистым почерком Малькольма.


Мона, моя дорогая шлюха,

Ты даже не представляешь, какой подарок сделала мне в прошлом году. Хотя я заплатил за это, и заплатил очень дорого, оно того стоило. Теперь я знаю, что все будет так, как я хотел.

Кто-то идет за мной. Я в долгу перед ним, и, как ты прекрасно понимаешь, долги должны быть оплачены. Но он выполнил свою часть сделки, и теперь моя очередь исполнить мою. Что касается нашей сделки, признаюсь, я не сказал тебе всей правды во время нашей второй встречи, когда сказал, что ты сидишь на золотой жиле. Ты думала, что я имею в виду твое тело, и в каком-то смысле так оно и было. Мне следовало бы сказать, что ты спишь на золотой жиле. Открути набалдашники кровати, и ты поймешь, что я имею в виду.

Что же касается того, кто я, ты вскоре все узнаешь.

Со всей похотью,

Малкольм.

P.S.: Делай все, что должна, но сохрани меня навсегда.


Набалдашники кровати? Что, черт возьми, он имел в виду говоря «открути набалдашники кровати»? И что, черт возьми, он имел в виду, говоря сохранить его навсегда? Конечно, это была его ответственность, а не ее. Тон записки сильно расстроил ее. Что-то в этом было похоже на финал. Что-то в этом было похоже на прощание.

Мона встала и уставилась на набалдашники столбиков кровати. Тот, что был ближе к ней у изножья кровати, был всего лишь медным шаром. Она положила руку на шар и повернула его. Сначала он не хотел поддаваться, но потом она почувствовала, как тот немного сдвинулся. Обеими руками она снова повернула набалдашник. Старая кровать не хотела отпускать шар, но в конце концов ей удалось снять его. Она заглянула внутрь столба и обнаружила, что, хотя он был полым, как она и ожидала, он не был пустым.

Внутри что-то было. Что-то свернутое и завернутое в пожелтевшее полотно. Осторожно она извлекла льняную трубку из столбика кровати. Она сняла льняную обертку и обнаружила внутри свернутый холст. Мона дрожала, разворачивая холст, стараясь двигаться как можно медленнее, чтобы не повредить картину, которая была спрятана в ее постели Бог знает сколько времени. Сначала она не увидела ничего, кроме черноты. Затем немного красного с обеих сторон. Карман с золотой цепочкой. Затем пуговицы с белым воротником. Затем лицо, которое она знала лучше, чем свое собственное, дьявольски красивое лицо, без улыбки на губах, но немного улыбки в глазах, глазах, которые были такими черными, что невозможно было сказать, где заканчивается зрачок и начинается радужка.

Малькольм в черном костюме-тройке. Это была та самая картина. Внизу холста стояло имя художника-портретиста, которого она сразу узнала, потому что пять лет назад в «Красной» проходила выставка его женских портретов. Человек, известный своими картинами, изображающими высшее общество Англии. Человек, который был мертв с 1950-х годов.

Мона перевернула картину.

Этого не может быть. Нет. Это невозможно.

И все же это было написано карандашом на обратной стороне холста.

Портрет маслом, 1938 год.


Глава 11

Похищение сабинянок


Три месяца спустя.


- Снова звонили из «Таймс», - сказала Габриэль, стоя в дверях кабинета Моны.

- Чего они хотят на этот раз? - спросила Мона, едва отрывая взгляд от аукционного каталога.

- Говорят, хотят разместить статью о галерее в светской хронике. Думаю, тебе стоит согласиться, не так ли?

Мона посмотрела на свою помощницу. Габриэль была высокой, стройной и черноволосой, и у нее был прелестнейший французский акцент, от которого каждое слово звучало так, словно его окунули в серебро. "Светской хроники" было светскОй хрОнике, а "да" - да-а. Сочетание ее красоты и акцента сделало Габриэль идеальной кандидатурой для «Красной». Никто не мог отказать этой женщине, когда она говорила, - Вы, конечнО, хотите его купить. Я упакую для вас.

- Полагаю, мы должны сказать "да", - ответила Мона. – «Таймс» уже дала нам широкую огласку.

- Я позвоню им и дам знать завтра утром. Мужчинам и прессе полезно давать немного попотеть, прежде чем сказать им "да".

- Хороший совет, - сказала Мона. Габриэль улыбнулась и вышла из офиса, на ней был черный костюм и черные туфли на шпильках. Было так приятно снова иметь возможность позволить себе сотрудников. С тех пор как были обнаружены картины, свернутые в рулон и спрятанные в медных столбиках кровати, телефон «Красной» днем и ночью разрывался от звонков покупателей, репортеров и всех любопытных. Мона нашла две картины, спрятанные в столбиках кровати, хотя мир искусства знал только об одной - потерянном Пикассо, картине одной из его многочисленных любовниц. О второй картине она никому не рассказала. Она вставила ее в рамку и повесила на почетном месте в галерее с надписью: «Неизвестный, 1938, художник Энтони Девас».

Пикассо, подлинность которого она установила, и, несмотря на отсутствие его происхождения, мир искусства сошел по нему с ума. Мона одолжила его художественному музею, который мог обеспечить лучшую охрану, чистку и толпу, чтобы смотреть на него. Она принимала предложения от покупателей на Пикассо и на все эскизы и гравюры, которые дал ей Малкольм, но она пока не хотела их продавать. Пикассо был прощальным подарком Малкольма. Поскольку он оставил ее, не дав ей ребенка от него, она не хотела отказываться от всего, что с ним связано. Каждый божий день она думала о нем. Она просыпалась, вспоминая его. Она засыпала и мечтала о нем. Она доставляла себе удовольствие, фантазируя о нем. И каждый день она приходила в «Красную», отпирала дверь, отодвигала шторы и смотрела в его темные улыбающиеся глаза, которые смотрели на нее из-под золоченой рамы.

Она повесила портрет Малкольма там же, где когда-то висела «Охота на лис» Морленда. В ее воображении Малкольм стоял здесь, уставившись на эту картину, положив одну руку на бедро, а другую на подбородок. В ее сердце он всегда будет рядом. Именно телом она хотела его, но это было невозможно. Если Малкольму было сорок или около того в 1938 году, то сейчас ему должно было быть больше ста, что делало маловероятным, что он все еще жив. Неужели это его призрак являлся к ней? Может быть, он каким-то образом путешествовал во времени или каким-то иным способом находил путь в ее сны? Она не знала и, скорее всего, никогда не узнает. Но одну часть своего обещания он сдержал. Он спас «Красную». После того, как Пикассо был оценен в миллионы долларов, коллекторы перестали звонить. Банк реструктурировал ее ссуду, и она снова смогла взять кредит, нанять Габриэль, покрасить и отремонтировать галерею, и снова созвать мир искусства. Она должна была быть такой счастливой...

И все же.

Малкольм.

Он сказал, что она может оставить его себе, и она так и сделала. Она хранила его на стене в рамке. Не этого она хотела, но так было предначертано, не так ли?

Мона вздохнула. Слеза скатилась с ее глаз и упала на аукционный каталог. Глупая девчонка, плачущая из-за мужчины, который заплатил ей за секс с ним картинами. Абсурд. Она должна вести себя как взрослая женщина, а не как влюбленная школьница. Она рывком открыла ящик стола, чтобы достать салфетку, и обнаружила книгу по искусству, которую не помнила, чтобы клала туда. Она достала ее и нашла страницу, помеченную красной бархатной лентой.

Малкольм?

Она не могла дышать. Ей пришлось заставить себя вдохнуть и выдохнуть, когда она вытащила книгу из ящика и положила ее на стол. Она открыла страницу на ленте и ахнула.

Картина Рубенса. Похищение сабинянок, 1637 год.

Дрожа от страха и потрясения, Мона смотрела на знаменитую картину. Она хорошо ее знала. Ее изучали на одном из многочисленных курсов по истории искусства. Картина, буйством движения, цвета и света, изображала знаменитое похищение дочерей сабинян мужчинами, которые запретили римским мужчинам жениться со своими семьями. Мать Моны ненавидела, что слово Raptio, означающее «похищение», было переведено на английский как «изнасилование». Она сказала, что так женщины стали жертвами, когда на самом деле они смело вмешались во время последующей войны между сабинянами и римлянами, чтобы положить конец убийствам своих мужей их отцами и убийствам их отцов их мужьями. Но это было как раз то, с чем ее мать не согласилась бы. Мона напомнила ей, что даже если их не насиловали, их похитили и насильно выдали замуж. Ее мать отмахнулась от возражений и ответила Моне, что в настоящем плену они были у своих отцов, поэтому до похищения их жизни не были полны солнечного света и цветущих роз. Мона обвинила мать в том, что она применяет к истории свой стандарт «красота превыше правды». Ее мать только фыркнула и ответила: - Ты никогда не слышала о Священной Империи Сабинян, не так ли? Римляне победили не просто так. - Мона оставила эту тему и с тех пор мало думала о картине.

До этих пор.

Мона поднялась со стула и побежала в заднюю комнату. Она распахнула дверь и обнаружила... ничего. Ничего кроме картин, скульптур, коробок и принадлежностей. Мона перевезла медную кровать в свою квартиру. Теперь задняя комната была простым складом. Малкольма определенно тут не было. Она почти ожидала увидеть его в форме римского центуриона, готового перекинуть ее через седло своего коня и ускакать с ней в свой дом, где он сделает ее своей женой. Красивая фантазия, но всего лишь фантазия.

Кто-то сыграл с ней злую шутку. Мона закрыла за собой дверь.

- Если не против, я закрою двери, - сказала Габриэль, стоя в дверях кабинета.

- Да, спасибо, - ответила Мона.

- Снова будешь работать допоздна?

- Как всегда.

- Ты слишком много работаешь, - сказала Грабриэль. - Тебе стоит взять выходной. Ты же знаешь, что я могу присмотреть за «Красной» и за Ту-Ту. С тех пор как я сюда устроилась, ты не взяла ни одного выходного.

Мона улыбнулась. Габриэль была добра, и они хорошо ладили, но Мона так и не набралась смелости сказать своей очаровательной помощнице, что она каждый день приходит в "Красную" из-за Малькольма - потому что скучала по нему, потому что была уверена, что он еще не совсем закончил с ней. Как сказать такой рациональной и умной женщине, как Габриэль, что ты влюблена в мужчину, который, скорее всего, призрак? Конечно же, никак. Поэтому Мона держала секреты при себе.

- Я подумаю об этом, - сказала Мона. Возможно, она возьмет небольшой отпуск. Не может же она всю жизнь оставаться заложницей воспоминаний? - Хотя я даже не знаю, чем занять себя.

- Это ты узнаешь. - Габриэль повернулась, чтобы уйти. - Или нет.

- Что я должна узнать?

- Нет, я не буду закрывать. - Габриэль посмотрела на Мону через плечо. - Он все еще здесь.

Она прошептала последние слова, и Мона, прищурившись, посмотрела на свою помощницу. Габриэль поманила Мону пальцем, и та подошла к двери.

- Кто это? - Прошептала Габриэль. - Он здесь уже больше часа. - Мона заглянула в галерею. Перед портретом Малькольма стоял мужчина, одна рука на бедре, другая в кармане. - Он нравится Ту-Ту.

Черный кот сидел на полу у ног мужчины. Казалось, они оба смотрели на картину.

- Я не знаю, - ответила Мона.

- Он ужасно красив, - прошептала Габриэль.

Этого Мона не могла отрицать. Она поправила свою красную юбку и черную блузку.


- Ты можешь выйти через черный выход, - сказала Мона. - Я запру дверь, когда он уйдет.

Габриэль улыбнулась. Она расстегнула одну пуговицу на блузке Моны, обнажая кромку черного кружевного бюстгальтера.

- Поблагодаришь позже, - сказала Габриэль, прежде чем оставить Мону наедине с мужчиной в костюме.

Когда Габриэль ушла и в галерее никого не осталось, кроме нее, Ту-Ту и мужчины, Мона заставила себя выйти к нему. Она уже хотела было застегнуть пуговицу, но остановилась. Зачем переживать?

- Сэр? Мы закрываемся, - сказала она. Мужчина даже не обернулся, и не отреагировал на обращение к нему. У него были рыжевато-каштановые волосы, волнистые и взъерошенные, а его глаза очень темными... но безошибочно синими. Полуночно-синие. Худощавый, но широкоплечий, сильный нос и сильный подбородок, сильная челюсть, он был красив больше, чем любой мужчина имел право быть.

Он показался ей очень знакомым, но она никак не могла его вспомнить.

- Сэр?

- Мне нужно поговорить с владельцем этого заведения, - ответил мужчина с четким английским акцентом.

- Я Мона Сент-Джеймс. Я владелица галереи.

- Итак, мисс Сент-Джеймс, сколько вы хотите за картину?

- Она не продается, - ответила она.

- Все продается. Назовите свою цену, и я заплачу.

- Эта картина бесценна.

Он усмехнулся.

- Бесценна? Я отказываюсь верить, что она что-то значит для вас. Вы ведь даже не знаете, кто он, правда? К тому же, ваша табличка неверна.

- Не соглашусь, - ответила она. - Моя ассистентка очень тщательна в своих исследованиях. На картине четко обозначен 1938 год, и художник, несомненно, Энтони Девас.

- Это не то, что неправильно. Человек на картине - вот проблема. Он не "Неизвестный" Я уверен в этом, потому что знаю его.

- Вы знаете его?

- Его зовут Малкольм Артур Аугустус Фитцрой, тринадцатый граф Годвик.

Мона прикрыла рот рукой, чтобы не ахнуть. Неужели. Наконец-то. Она узнала его имя. Малкольм Артур Аугустус Фитцрой. Граф Годвик.

- Вы уверены?

- Я знаю это наверняка, - ответил мужчина.

- Откуда?

Он повернулся и посмотрел прямо на нее. От него веяло доминированием. Доминированием и властью. Мужчина привык действовать по-своему.

- Потому что меня зовут Спенсер Артур Малкольм Фитцрой, и я пятнадцатый граф Годвик. Этот "неизвестный" на вашей стене - мой дедушка.

- Малкольм - ваш дедушка?

- Да, был. Хотя он умер задолго до моего рождения. - Красивый мужчина нахмурился. - Вы сказали, что вас зовут Мона?

- Да, - ответила она. - Вы внук Малкольма. - Она понимала, что повторяется, но была слишком потрясена, чтобы молчать.

- Как вы наткнулись на эту картину? - спросил граф.

- Как вы узнали, что она у меня? - спросила она.

- Я спросил первый.

- Я не стану отвечать, пока вы не ответите, - сказала она.

- В «Сандей Таймс» была статья о пропавшей картине Пикассо, найденной в Америке. Картина с изображением женщины в красном и синем. Так же там была фотография интерьера «Красной» со знакомой картиной на заднем плане... картиной, которая когда-то висела в Вингторн-Холле, родовом доме моей семьи.

- Я нашла ее свернутой в столбике моей кровати, - ответила она.

- Латунная кровать. Старинная латунная кровать.

- Да, верно. Но как… - Нигде в прессе она не говорила, что кровать была латунной. Она лишь сказала: "старая кровать моей матери".

- Мой дед был последним из великих английских повес. О его сексуальном аппетите ходили легенды, а о его доблести и подавно. Он отказался жениться, остепениться, исполнить свой долг перед именем и семьей. Вместо этого он почти каждую ночь проводил в борделях со «своими любимыми шлюхами», как он их называл. Проститутки и искусство – все, на что он тратил свои деньги.

- Я могу придумать и худшие способы растратить свое состояние.

- Вряд ли впустую. Картины, которые он приобрел, спасли семейное состояние. Экономика после войны была в полном упадке. Но искусство - великое искусство - всегда ценилось. Только у Королевы сейчас денег больше, чем у нас.

- Тогда Малкольм был очень мудрым человеком. И я должна восхищаться любителем искусства.

- О, он действительно был любителем искусства. Он и его девушки ставили пьесы для других посетителей борделя. Они воссоздавали сцены с картин, и чем эротичнее, тем лучше. О его подвигах ходили легенды. Не так уж много графов участвовало в публичных оргиях.

- Как жаль, - ответила Мона. - Им стоило бы.

- Да, действительно жаль. Семья постоянно пыталась приструнить его. Как только они думали, что он остепенился, когда ему исполнилось сорок, он без памяти влюбился в восемнадцатилетнюю проститутку по имени Мона Блесси. Он осыпал ее подарками.

- Искусством, - добавила Мона.

- Верно, искусством. - Граф кивнул. - Эскизы - Дега среди них. Картины, включая найденного вами Пикассо. И даже его официальный портрет, который он сорвал со стены в Вингторне. В возрасте сорока одного года он наконец уступил мольбам матери и женился на девушке без титула и денег, которая смирилась бы с его распутством и не подняла бы слишком много шума. В тот самый день, когда он узнал, что она беременна, он бросил ее ради Моны. Жена графа - графиня. Мой довольно сквернословящий дедушка назвал Мону своей...

- Его шлюха, - ответила Мона.

- Именно. Откуда вы знаете?

- Вполне обоснованное предположение. Продолжайте.

- Когда отец Моны Блесси узнал, где они прячутся, он отправился в Шотландию и нашел моего дедушку в постели своей дочери. Он приказал моему деду вернуться к жене и не рожденному ребенку в Англию и отпустить его дочь. Мой дед отказался. И мужчина застрелил его.

- В грудь, - вмешалась Мона, вспоминая сон о Кровоточащем.

- Да, в грудь, - сказал граф. - Вы знаете...

- Продолжайте. Расскажите мне все.

- Он быстро истек кровью, но прожил достаточно, чтобы выдавить последние слова ее отцу. Он сказал, "Если для этого мне придется продать душу дьяволу, я найду способ вернуться в постель Моны. Шлюха будет править как графиня Годвик. Вот увидишь...

Граф замолчал.

- Он умер, смеясь в объятиях Моны Блесси.

Мона повернулась к графу спиной. Она закрыла лицо руками и глубоко вздохнула.

- Преследуемая репортерами и очерненная в газетах, на следующей же неделе Мона Блесси уехала в Америку. Среди ее вещей была кровать, на которой умер мой дедушка. Я думал, что это было ужасно сентиментально для проститутки. Я должен был догадаться, что она использовала кровать, чтобы тайно вывезти произведения искусства из страны. Каким-то образом эта кровать оказалась в вашем распоряжении.

- Мама купила ее почти тридцать лет назад на распродаже имущества. Она сказала мне, что именно оттуда пришло мое имя - Мона - так звали женщину, которой принадлежала кровать. Мама говорила, что в молодости она была куртизанкой, но я ей не верила. Мама могла время от времени выдумывать. Но в данном случае она была права, не так ли?

- Правда, - ответил Граф. - И теперь вы знаете историю картины. Она принадлежит моей семье. Мне придется попросить вас вернуть ее.

- Нет, - сказала она, глядя ему в лицо.

- Нет? Нет - не вариант. Это картина моей семьи.

- Эта картина моя. Малкольм был полноправным владельцем и отдал ее Моне Блесси. Мона поместила ее в столбик кровати для сохранности. Моя мама купила кровать. Я была зачата на кровати, на которой умер ваш дед. Кровать по закону принадлежит мне. Картина лежала в кровати, и поэтому она моя и всегда будет моей. Ни один суд в Америке или Соединенном Королевстве не согласился бы с этим. И вы это знаете, - ответила она. - Иначе вы бы не спросили меня, за сколько я готова ее продать.

- Я надеялся избежать судебного разбирательства.

- Если хотите, я позволю профессионалу создать копию. Но картина - моя.

- Он мой дедушка, не ваш. Для вас он никто.

- Он не никто для меня, даже при всем желании. Вы с ним никогда не встречались.

- Как и вы.

- Я знаю его, - сказала она. Она подошла к портрету Малькольма и остановилась перед ним, глядя в его блестящие темные глаза. Он сказал ей об обещании, данном на смертном одре, и что она была его способом выполнить его. Откуда она могла знать, что обещание было его собственным? Ее мать назвала ее в честь Моны Блесси, шлюхи, которую он любил. Она была зачата на этой постели, спала на ней всю свою жизнь. Она потеряла девственность на этой постели, и годы спустя забрала девственность Райана. Все это время дух или душа Малкольма, или что бы то ни было, пережившие его смерть, были привязаны к этой кровати или, возможно, привязаны к картине в постели. Когда пришло время, когда она была в самом отчаянном положении, наиболее уязвима, наиболее готова продать себя, чтобы спасти «Красную», Малкольм пришел к ней во плоти, несмотря на то что он был мертв уже несколько десятилетий. Он пришел к ней во плоти, потому что продал свою душу дьяволу, чтобы сделать это. И дьявол ухмылялся, а не улыбался, потому что дьявол не улыбается.

- Малкольм... - выдохнула она.

Граф подошел и встал у нее за спиной. Она чувствовала себя неловко, ощущая его тело так близко от себя, его неуловимый жар, его возвышающуюся фигуру, его силу, едва сдерживаемую костюмом и хорошим происхождением.

- Вы знаете его, - сказал он. - Вы серьезно, не так ли?

- Да.

- Сны?

Она повернулся к нему: - Что-то вроде этого.

Он улыбнулся и кивнул: - У меня тоже. Иногда мне кажется, что я схожу с ума, настолько они яркие и мощные.

- Малкольм приходит в ваши сны?

- Раз в год. Максимум два раза. Мы разговариваем. Он… наставляет меня, полагаю, так можно это назвать. Он говорит, что я похож на него. Я не должен воспринимать это как комплимент, но это так. Два года назад я чуть не женился, и мне приснилось, что старый граф запретил мне это делать. Мы расстались, и позже я узнал, что она только притворялась, что любит меня. Ей нужен был титул, а не я. Он спас меня от неудачного брака - все из-за сна.

Мона вспомнила, как Малкольм рассказывал ей, что любил только своего младшего потомка, того, кто пошел в него. Это должен был быть граф. Спенсер Артур Малкольм Фицрой, самый младший ребенок в его роду.

- В другой раз... - Голос графа затих. - Я почти ничего не помню из того сна. Но там была девушка с волосами рыжими, как огонь и яблоки. Как у вас.

Так вот почему он казался таким знакомым. Граф Годвик - этот высокомерный мужчина - был ее любовником во сне, мужчина с синими глазами. Он выглядел иначе без бороды, но это был он. Прямо перед ней, во плоти, и глаза такие темно-синие и холодные, что она вздрогнула, как будто погрузилась в самый глубокий и холодный океан.

- Это всего лишь сны, - продолжил он, и это прозвучало так, как будто он говорил это самому себе, что ему нужно верить, что это всего лишь сны, хотя понимал, что это не так.

- Не только, - ответила Мона. - Не только сны.

- Не говорите так, - рявкнул он.

- Если настаиваете. - Она могла бы рассказать ему больше. Она могла пересказать их совместный «завтрак на траве»; она могла рассказать ему о других своих вечерах с Малкольмом и о слишком реальных пятнах на простынях на следующее утро. Но нет. Такой серьезный и суровый человек, как граф, вероятно, сошел бы с ума, узнав, что жизнь и смерть не так абсолютны, как кажется.

- Мне нужна картина, - сказал он. – Я просто обязан ее получить. На стене есть пустое место, которое с 1938 года ждет возвращения деда. Я не уйду отсюда без него.

- Вам придется это сделать. Картина принадлежит мне. Он хотел, чтобы она была у меня.

- Говорите эти сны, больше, чем сны? Скажите мне тогда, почему в моем последнем сне он заставил меня пообещать, чтобы я сделал все, чтобы вернуть ее домой? Все.

- Боюсь, Малкольм решил сыграть с нами последнюю маленькую шутку. - Она сочувствовала графу, но Малькольм велел ей сохранить картину, несмотря ни на что.

- Любая цена.

- Я не продам ее, - ответила она. - Она моя. Она будет всегда со мной и точка. Мне очень жаль, но мое решение окончательное. Если вы хотите подать на меня в суд из-за картины, пожалуйста. Я выиграю, но, если чувствуете, что должны, значит должны.

- Вы даже не представляете, сколько денег я могу заплатить за эту картину.

- Дело не в деньгах. У меня есть Пикассо, который был оценен в тринадцать миллионов долларов. И теперь, когда вы дали мне безупречное подтверждение происхождения, она принесет еще больше.

- Я могу дать вам больше тринадцати миллионов долларов за картину моего деда.

- Говорю же, дело не в деньгах. Никакие деньги в мире не выкупят эту картину у меня. Она не для продажи. Как мы говорим в этой стране, сэр, нет, значит нет.

Граф, казалось, размышлял над этим довольно долго. Мона имела в виду каждое слово. Если бы он вытащил бумажник и выписал ей чек на сто миллиардов долларов, она разорвала бы его на мелкие кусочки и разбросала по полу, как конфетти.

- Она всегда будет с вами, - сказал граф.

- Как я уже сказала, я не расстанусь с картиной, пока жива. А я планирую прожить долго и счастливо.

- Понимаю. - Он снова положил руку на бедро, а другую руку на подбородок. Он пристально посмотрел на Малькольма, и тот ответил ему тем же. - В нашей семье о нем рассказывают историю, которую мы никогда не предавали огласке. Мона Блесси не была проституткой. Она была порядочной дочерью семейного управляющего - порядочной, пока мой дед не проявил к ней интерес. Однажды ночью ее отец проиграл все за карточным столом, разрушив семью и перспективы Моны выйти замуж. Мой дед предложил сделать ее своей любовницей. Она предупредила его, что отец убьет его, если их поймают вместе. Мой дед все равно похитил ее и увез в Шотландию.

- Как вы думаете, почему она не сопротивлялась?

- Потому что вы знаете моего деда. Его "жертва" собрала вещи в ту ночь, когда он выкрал ее из постели. Он делал все, что хотел, и не заботился о том, что о нем думают. Он умер, смеясь, в постели своей любовницы. Он брал то, что хотел, и ни у кого не спрашивал разрешения. Хороший способ жить! Лучший способ умереть. Разве вы не согласны?

- Согласна, - ответила она. - Миру нужно больше таких мужчин, как Малкольм, больше таких женщин, как Мона Блесси.

- Рад слышать эти слова, - сказал он. - Не могу не согласиться.

Граф шагнул вперед и снял со стены картину Малкольма. Мона рванулась вперед, чтобы спасти его, но граф обхватил ее другой рукой за бедра, взвалил на плечо и понес из галереи к заднему сиденью длинной черной машины, ожидающей в переулке сзади.

- Вы планировали украсть мою картину, не так ли? - спросила Мона, когда он бросил ее на мягкое кожаное сиденье.

- Таким был план Б, - ответил он. Затем обратился к шоферу с надменным "Поехали".

- Вас могут арестовать за это, - сказала она.

Машина выехала из переулка на улицу. Она попыталась открыть двери, но все они были заперты. Мона понимала, что ей следовало запаниковать, но она совсем не боялась. Только была в ярости.

- Арестовать? За что? За побег? Это не преступление. Вы бы предпочли пожениться в Шотландии или Америке? Я разрешаю вам сделать этот выбор. Я слышал, что брак - это всегда компромиссы.

Он положил картину на сиденье напротив них. Если бы это было возможно - а теперь она верила, что все возможно, - глаза Малкольма, казалось, смеялись.

- Брак? Вы потеряли рассудок?

- Только свои запреты, - ответил он. - И вы сказали, что картина всюду следует за вами, и что никогда не продадите ее. Если мы поженимся, она станет наполовину моей. А половина лучше, чем ничего. Вам понравится Вингторн. Самый красивый дом в стране. У леди Моны очень красивое кольцо, не так ли?

- Послушайте, лорд Годвик, или как вас там, черт побери…

- Зови меня Спенсер, любимая. В конце концов, мы собираемся пожениться.

- Сейчас же разверни машину и отвези меня обратно в мою галерею, Спенсер.

- Ты сможешь вернуться в галерею, как только мы поженимся. Если захочешь. Хотя я бы предпочел оставить тебя в Вингторне рядом с собой. Видела когда-нибудь окрыленную розу? Белые лепестки, красныешипы размером с острие ножа. Прекрасная и опасная, мое любимое сочетание.

- Как только ты повернешься ко мне спиной, я вызову полицию, - заявила Мона.

- Тогда не повернусь, - ответил он. - Я предпочту смотреть на тебя.

Он поднял руку, чтобы коснуться ее лица, но она попыталась отмахнуться от нее. Он схватил ее за запястье и дернул к себе, сжимая ее в объятиях и прижимая к груди.

- Ну разве ты не прелесть, - сказал он, покорив ее своей чрезвычайно превосходящей физической силой. Он схватил ее за шею, и она перестала сопротивляться. Он смотрел на ее лицо, на губы, на шею. В борьбе с ним ее блузка распахнулась, обнажив выпуклость груди. Он нежно коснулся кончиками пальцев ее вздымающейся груди.


- Сколько тебе лет?

- Двадцать шесть, - ответила она.

- Мне тридцать семь. Время остепениться, сказали мне.

- Так вот как ты остепенился? Похитив меня и заставив выйти за тебя замуж из-за картины? Я не буду этого делать. У меня есть кот, о котором нужно заботиться.

- Уверен, твоя прекрасная помощница позаботится о нем, пока мы не привезем его сюда. Мне нравятся киски всех сортов. Он будет нашим маленьким хозяином поместья.

- У меня даже нет паспорта, ублюдок.

- Мы заедем забрать его. - Он опустил на дюйм перегородку между передним и задним сидением. - Водитель? Заскочим в квартиру к мисс Сент-Джеймс. - Он поднял перегородку и улыбнулся. - Не проблема.

- Ты безумен.

- А ты прекрасна, когда злишься. Жду не дождусь, когда буду злить тебя многие годы.

- Немедленно отвези меня в галерею. Я не выйду за тебя замуж.

- Нет? - спросил он, склонив голову набок, его тон был насмешливым.

- Никогда, - ответила она.

- Большинство женщин в моем окружении убили бы за то, чтобы стать богатой графиней.

- Тогда женись на одной из них.

Его пальцы скользили по кромке кружева на ее бюстгальтере, и ее кожу покалывало от удовольствия.

- Где же радость от женитьбы на том, кто хочет жениться на тебе? Я предпочитаю вызов.

- Я человек, а не вызов. Это не игра.

- Это игра, и я собираюсь победить. Понимаешь? - Он прижался губами к ее губам, и она оттолкнула его или попыталась сделать это. Он отпустил ее лишь до тех пор, пока не заставил ответить на поцелуй. С его рукой на затылке и другой рукой, прижимающей ее к себе, она ничего не могла сделать, кроме как поддаться поцелую.

Но она отказывалась наслаждаться этим.

Губы Спенсера скользили по ее губам с удивительной мягкостью, от которой у нее перехватывало дыхание и стало тепло. Его язык облизнул изгиб ее нижней губы. От потрясения она открыла рот и в ту же секунду, его язык проскользнул внутрь. Его губы были горячими и настойчивыми. Каждый раз, когда его язык касался ее, поток чистого эротического электричества проникал через ее тело в ее чресла. Она пыталась возненавидеть его, возненавидеть поцелуй, возненавидеть то, что с ней происходит, и, возможно, так бы и случилось, если бы она никогда не знала и не любила Малькольма. Но он научил ее подчиняться похоти властных мужчин. Обучил ее этому и научил ее симпатизировать этому. Нет, не симпатизировать. Он научил ее любить это. Она ненавидела Спенсера, этого высокомерного графа, который вел себя так, словно уже владел ею. Но она не могла ненавидеть его поцелуи, как бы ни старалась. Да поможет ей Бог, может быть, она даже полюбит их.

Спенсер потянулся к ее блузке и скользнул рукой под кружевную чашечку лифчика. Он нашел ее сосок и слегка ущипнул его. Она вздрогнула, и ее сосок мгновенно затвердел. Спенсер тихо рассмеялась от ее возбуждения, и она снова попыталась оттолкнуть его.

- О, нет, ты никуда не уйдешь, - сказал он, снова сжимая сосок, на этот раз сильнее. Она снова боролась с ним, но Спенсер был слишком силен. Он опустил вниз кружевную чашечку, обнажив ее грудь. Она замерла в его неотвратимой хватке. Он посмотрел на ее грудь, погладил мягкую плоть и улыбнулся. Он наклонил голову и лизнул ее сосок, прежде чем взять его в свой горячий рот.

Голова Моны откинулась назад в экстазе, но Спенсер поймал ее и прижал к своему плечу. Посасывая ее грудь, он скользнул рукой под юбку, нашел край ее черных трусиков и стянул их вниз. Он просунул руку между ее бедер, обхватил ее киску и погрузил в нее палец. Он тихо застонал, прижимаясь к ее телу. Она была влажной внутри и обжигающе горячей. Он добавил второй палец, третий, по самые костяшки. Он трахал ее рукой, сосал ее сосок, и она ничего не могла сделать, кроме как принимать. Он собирался довести ее до оргазма, заставить кончить. Она не хотела этого, не хотела. Как только она это сделает, она будет принадлежать ему, целиком и навсегда.

- Те вещи, что я буду делать с тобой... - прошептал он, прижимаясь к ней.

- Какие вещи?

- Я буду держать тебя обнаженной и прикованной к моей кровати. Я буду хвастаться твоей киской перед каждым мужчиной, который переступит порог моего дома, чтобы они видели мое ценное приобретение и завидовали мне. Я буду трахать красивых женщин у тебя на глазах и сразу же отправлять их домой, и из них будет вытекать мое семя, чтобы ты знала, что кроме тебя я могу заполучить любую понравившуюся мне женщину, но ты будешь единственной, которую я оставлю. Я привяжу тебя к обеденному столу и буду пить из тебя вино. Я позволю моим дорогим друзьям нагнуть тебя над бильярдным столом и трахать твою киску и задницу, а сам буду сидеть в своем любимом клубном кресле, потягивая скотч и наблюдая, как ты страдаешь для моего развлечения. А позже, когда я буду трахать тебя в нашей постели, ты расскажешь мне в мельчайших подробностях, почему предпочитаешь мой член их. Ты великолепная шлюха, и я бы с удовольствием насаживал тебя на свой член каждый день до конца жизни...

Мона больше не могла сдерживаться. Она кончила с криком, мышцы дико напряглись вокруг пальцев Спенсер, глубоко погруженных в нее. Когда она кончила, он грубо выругался, казалось, потрясенный силой ее оргазма. Ее глаза медленно открылись, и она посмотрела на него в опустошении.

- Шотландия, - сказала она. - Давай поженимся в Шотландии.

Ее мать одобрила бы этот брак.

- Прекрасная малышка, - сказала Спенсер, улыбаясь. - Хоть это и убьет меня, я не буду засовывать свой член в тебя до окончания церемонии, хотя бы для того, чтобы мы могли когда-нибудь рассказать нашим детям, как их мать и отец ждали свадьбы. Им незачем знать, что я похитил тебя и заставил выйти за меня замуж в тот день, когда мы поженились.

- Наш маленький секрет, - сказала она. Она никогда не скажет Спенсеру, что они уже встречались, занимались любовью. Для него это был всего лишь сон, но она знала. Она и Малкольм знали. Их маленький секрет …

- Уверен, ты станешь изумительной графиней, - сказал он, нежно лаская ее набухший клитор под юбкой. - Прекрасная леди днем, лучшая шлюха ночью. Моя шлюха.

- Твоя шлюха, - сказала она, вздыхая. Спенсер снова поцеловал ее, и она позволила ему. А почему бы и нет? Теперь она принадлежала ему и всегда будет принадлежать. Это то, что задумал Малкольм, это то, что он хотел осуществить, и через день или два, это будет завершено. Малкольм хотел, чтобы у нее был его наследник, сказал он, и теперь у нее действительно будет его наследник - у нее будет Спенсер в мужьях, а у Спенсера - она в качестве любовницы и рабыни. У нее будут дети от Спенсера, следующие наследники. А Мона, шлюха, будет править как графиня Годвик.

Из своей рамы портрет Малкольма улыбался.

Или это была ухмылка?


Конец.

Это награда за напряженное путешествие всех тех, кто читал серию «Грешники».

Notes

[

←1

]

Граф Анри́ Мари́ Раймо́н де Тулу́з-Лотре́к-Монфа́ — французский художник-постимпрессионист из графского рода Тулуз-Лотреков, мастер графики и рекламного плаката.

[

←2

]

Бе́лый Кро́лик — персонаж книги Льюиса Кэрролла «Приключения Алисы в Стране чудес»

[

←3

]

Фердина́н Викто́р Эже́н Делакруа́ — французский живописец и график, предводитель романтического направления в европейской живописи.

[

←4

]

Джордж Морленд — английский художник.

[

←5

]

Сэр Джошуа Рейнольдс — английский исторический и портретный живописец, представитель английской школы портретной живописи XVIII века. Теоретик искусства.

[

←6

]

В красной зоне - просроченные долги.

[

←7

]

Иды — в римском календаре так назывался день в середине месяца.


Оглавление

  • Тиффани Райз "Красный" Серия: вне серии
  • Глава 1