Ледовое побоище в зеркале эпохи. Сборник научных работ, посвященный 770-летию битвы на Чудском озере [Анатолий Павлович Бахтин] (fb2) читать онлайн

Ледовое побоище в зеркале эпохи Сборник научных работ, посвященный 770-летию битвы на Чудском озере
^{Составитель и ответственный редактор М. В. Бессуднова}

Предисловие

Публикация сборника научных статей «Ледовое побоище в зеркале эпохи» посвящена 770-летней годовщине победы на льду Чудского озера, одержанной русским войском под командованием князя Александра Ярославича Невского над Ливонским орденом 5 апреля 1242 года. В памяти русского народа это сражение запечатлелось как Ледовое побоище. В ознаменование этого события 24 апреля 2012 года на историческом факультете Липецкого государственного педагогического университета при поддержке Департамента образования и науки Липецкой области был проведен Круглый стол, в котором приняли участие преподаватели, студенты и выпускники ЛГПУ, а также учителя среднеобразовательных школ Липецка и Липецкой области. В ходе работы конференции у организаторов родилась мысль о создании сборника научных исследований, который рассматривался ими как последующий и гораздо более высокий уровень обсуждения широкого спектра обстоятельств, связанных, как с самим Ледовым побоищем, так и с современной ему эпохой. К работе над сборником планировалось привлечь российских и зарубежных специалистов, чьи научные интересы имеют непосредственное отношение к указанной теме.

Мы не согрешим против истины, отметив, что Ледовое побоище, как и предшествовавшая ему Невская битва, завершившаяся разгромом шведов на невских берегах (1240), является важным элементом отечественной меморийной традиции, предметом национальной гордости русского народа и весьма эффективным средством воспитания в нем патриотических чувств. В качестве одной из славных страниц военной истории России и яркого момента в правлении князя Александра Ярославича Невского Ледовое побоище продолжает оставаться в фокусе исследовательского интереса на протяжении многих лет, невзирая на то, что степень отраженности этого события в письменных источниках крайне незначительна. Свидетельства о знаменитом сражении мы находим в 1-ой Псковской и 1-ой Новгородской летописях^[1], дошедших до наших дней в поздних редакциях, в «Ливонской Рифмованной хронике» конца XIII века^[2], да еще в «Житии Александра Невского»^[3], благодаря которому жизнеописание князя обрело завершенную, можно сказать, каноническую форму. Повествование о военных подвигах Святого и Благоверного князя Александра Невского оказалось искусно вплетенным в агиографическую канву. Это органичное соединение моделей святости и героизма, осуществленное безымянным автором в годину иноземных вторжений и жестоких испытаний, произвело на Руси поразительный по степени эмоционального воздействия эффект, чем-то схожий с влиянием идеи «novae militiae» на католическую Европу.

В XV–XVII веках славой князя-полководца, причисленного к лику святых Русской Православной Церкви, не преминули воспользоваться его потомки из числа представителей Московского великокняжеского дома, возвысившиеся до звания «государей всея Руси» и изыскивавшие различные средства для легитимизации своих властных претензий^[4]. Секуляризация российской государственной практики и идеологии, начавшаяся в эпоху Петра Великого, не изменила представлений современников о великих победах русского оружия, одержанных под стягами Александра Невского в 1240 и 1242 годах. Дискурс, выработанный в эпоху Московской Руси, органично вписался в рамки самодержавной, а потом и имперской политической модели, благополучно продолжив свое существование в виде устойчивого, не подлежащего какому-либо переосвидетельствованию идеологического конструкта^[5].

Взгляды советских историков, которые вплотную приступили к изучению деятельности князя Александра Невского и его эпохи в конце 1930-х годов, при всем своем «классовом подходе» представляли рецепцию все тех же религиозно-исторических и политико-идеологических посылок. Противостояние советского народа фашистской агрессии в годы Великой Отечественной войны придало личности Александра Невского и Ледовому побоищу героическое и даже эпическое звучание. В 1942 году к 700-летнему юбилею легендарного сражения ведущие историки страны опубликовали ряд статей, популярных брошюр и газетных публикаций^[6]. Их невозможно сопоставлять по качеству подачи материала, но их идейная направленность была совершенно идентичной — все они призваны были восславить героическую борьбу русского народа с немецкой агрессией и посредством тезы «Кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет», ставшую в сражающейся стране чрезвычайно популярной благодаря фильму С.М. Эйзенштейна, провозвестить грядущую Победу.

Ограниченное количество исторических источников, освещающих Ледовое побоище, равно как и частое использование его в идеолого-пропагандистских целях, породило обилие мифов, политических спекуляций, обусловило неоднозначность подходов и оценок. Интерпретация Ледового побоища в советской историографии предопределялась исключительно политическим моментом или — здесь мы воспользуемся лексическим изобретением немецкого историка Х. Бокманна, — «историзирующей идеологией» (historisierende Ideologie). В период Великой Отечественной войны, к примеру, характерную узнаваемость приобрел Ливонский орден, в котором советские историки склонны были видеть исключительно милитаристскую организацию, которая поработила народы Восточной Прибалтики и в силу своего агрессивного характера самим фактом существования представляла смертельную угрозу для русских земель^[7]. Исследований в этом направлении не проводилось; их заменяла, говоря словами М.Н. Покровского, «спроецированная на прошлое современная политика»^[8]. Но тогда шла тяжелая война, в которой обеими воюющими сторонами были активно задействованы средства идеологического и психологического воздействия, включая «тотальную мифологизацию всего общественного сознания» (В.И. Матузова), и потому советских историков не стоит упрекать в отсутствии профессионализма, поскольку вовсе не это, а долг патриота, желавшего в меру своих сил приблизить победу над опасным и жестоким противником, побудил их предпочесть научным разработкам во многом искусственный образ России-победительницы, одолевшей «немца» на льду Чудского озера. Положение можно было бы изменить, если б вскоре после окончания Великой Отечественной войны советские историки приступили б к серьезному научному исследованию проблематики, связанной с русско-ливонскими конфликтами XIII века, и тем самым создали противовес пропагандистским штампам, однако такого рода работа не была произведена. Этому в немалой степени помешала эскалация «холодной войны» и продолжение идеологического противостояния «социалистического» и «капиталистического» лагерей, в котором Федеративной Республике Германии (ФРГ) и Западному Берлину принадлежала одна из ключевых ролей.

Догматизация исторических представлений, априорно воспринимавшихся как вполне достоверные, не требовала от исследователей вариативных подходов к изучению соответствующих сюжетов и в то же время не препятствовала, а во многом даже содействовала проведению всевозможных политико-идеологических акций. Все это серьезным образом стопорило развитие научного исторического знания и во многом предопределило кризис российской исторической науки, воочию проявившийся в 90-х годах прошлого столетия. Историографическая судьба Ледового побоища и его главного героя как нельзя лучше отражает тенденции, в целом обозначившиеся в современной исследовательской практике. С одной стороны, устремленность историков к отказу от схематизма в реконструировании прошлого, обусловленная, в частности, исчезновением многих переживших свой век идеологических ориентиров, активизировала научный поиск и позволила обогатить наши представления об эпохе Александра Невского оригинальными смысловыми нюансами; в то же время длительное присутствие в восприятии личности князя позитивного оценочного момента породило у ряда историков желание перекодировать информацию, подвергая прежние характеристики самой жесткой и не всегда обоснованной критике. Прямые инвективы в адрес Ярославича^[9] ныне сопровождаются попытками атрибутировать Ледовое побоище как рядовую пограничную стычку, волею судеб возведенную в ранг судьбоносного для России события^[10]. Заметим, что новым словом в науке подобное умозрение вряд ли можно считать, поскольку зарубежные историки в своих работах, затрагивающих проблемы борьбы Ливонского ордена с Новгородом и Псковом, уже давно исходят из подобной посылки^[11].

При разработке концепции настоящего сборника мы исходили из мысли, что полемика вокруг Ледового побоища, осуществляемая с выходом на широкий круг тематически близких вопросов, является крайне полезной, поскольку в кои-то веки позволяет видеть в нем сложное для однозначной интерпретации, дискурсивное событие. Вместе с тем знакомство с последними российскими наработками в этой области порой порождает ощущение «заколдованного круга», в пределах которого историки тщатся найти ответы на множество вопросов, а также доводы pro и contra, не обладая при этом должным количеством письменных свидетельств с конкретным историческим наполнением. Находясь в столь трудном положении, они вынуждены компенсировать эту нехватку грамотным использованием русского исторического контекста^[12], нетекстовых свидетельств^[13] и исторических параллелей^[14] — при осознании гипотетичности принятых допущений этот вариант решения проблемы представляется допустимым, — либо же преднамеренным вымыслом, уместным разве что при нарративном конструировании^[15], или акцентированием эмоциональной составляющей, довольно частым в популярных изданиях^[16]. Условия современной рыночной экономики, к слову будь сказано, делает такого рода мифотворчество еще и коммерчески выгодным.

Российским исследователям невозможно поставить в вину отсутствие внимания к свидетельствам зарубежных документальных источников, повествующих о Ледовом побоище, поскольку официальная корреспонденция ливонских государей (ландсгерров), торговых городов Северной Германии и папской курии, внимательнейшим образом наблюдавших за успехами католической «миссии» в Восточной Прибалтике, таких сведений попросту не содержит. Упомянутая выше «Ливонская Рифмованная хроника», где есть описание Чудской битвы, была создана десятилетия спустя, да к тому же отмечена многими негативными чертами, присущими средневековому нарративу — субъективностью в отборке и способах подачи исторического материала, тенденциозностью, неточным изложением последовательности событий, отсутствием точных датировок, крайне ненадежной статистикой и т. д. Вместе с тем серьезным упущением российских исследователей является избирательность их подхода к изучению исторического контекста и, в частности, невнимание к положению дел по ту сторону русско-ливонского рубежа. Получается так, что, досконально изучив ситуацию на русском Северо-Западе, российские исследователи зачастую имеют весьма приблизительные представления о состоянии Ливонского ордена, обстановке в его владениях и землях ливонских епископов, приоритетных направлениях проводимой ими внутренней и внешней политики, степени участия в ливонских делах папства, империи и Орденской Пруссии — словом, обо всем том, что влияло на характер русско-немецких отношений не только в XIII столетии, но и в последующие столетия вплоть до ликвидации ливонской конфедерации в 1561 году.

Пребывание средневековой Ливонии в периферийной зоне исследовательского интереса привносит в образ прошлого, воссоздаваемого российскими историками, существенные перекосы. Так, например, мы положительно оцениваем проникновение новгородцев и псковичей в земли финно-угорских и балтских народов, тогда как к немецкой экспансии, о характере которой, к слову сказать, мало что знаем, подходим с диаметрально противоположными оценками. При изучении событий 1240–1242 годов мы учитываем далеко неоднозначные отношения Великого Новгорода и Пскова, но мало внимания уделяем внутриливонским противоречиям и, в первую очередь, соперничеству Ливонского ордена с местным епископатом. Мы говорим о заинтересованности Новгорода в развитии торговли и сохранении мирных контактов с Ливонией, но лишь мимоходом упоминаем о том, что точно такой же интерес в полной мере обозначился и к востоку от русско-ливонской границы, причем не только у граждан динамично развивавшихся городов Ливонии, но и у ливонских ландсгерров. Мы в состоянии представить себе количественный состав русской рати, принимавшей участие в Ледовом побоище, но не в силах оценить мобилизационных возможностей Ливонии, не принимаем во внимание внутреннее состояние Ливонского ордена на тот момент, равно как и направленность его внешнеполитической стратегии, наличие или отсутствие внешней военной и дипломатической поддержки. Обо всем этом в последние годы много пишут немецкие, прибалтийские и польские специалисты. Купированность же представлений о «Старой Ливонии» (Alt-Livland) современных российских историков служит серьезной помехой научному осмыслению событий, связанных с русско-ливонскими отношениями в целом и Ледовым побоищем — в частности.

В намерения составителей настоящего сборника не входило создание очередного «мемориала» славы Александра Невского, как, впрочем, и «развенчание мифов», «суды», которые «порой оказываются для историков поистине "дьявольским соблазном"»^[17], или тем паче шельмование того, чье имя стало достоянием народной исторической памяти, символом патриотического служения Отечеству и духовной субстанцией, на протяжении нескольких веков питавшей российскую культуру. Объектом нашего внимания является Ледовое побоище, которое, на наш взгляд, подобно любому историческому событию, нуждается в скрупулезном научном исследовании, исключающем манипулирование политическими соображениями и эмоциями, всевозможные шоу и коммерческий расчет. Мы отдаем себе отчет в том, что имеем дело с событием, репрезентация которого в русской истории породила дискурс, не вполне соответствующий реалиям действительности, но прочно внедренный в общественное сознание россиян посредством разнообразных мнемотехнических средств. Переосмысление исторической памяти — процесс длительный, зависящий больше от характера развития общества, чем от успехов исторических изысканий, производимых узким кругом специалистов. Общественное историческое сознание, являя собой объективную данность, заполнено всевозможными стереотипами с признаками стилизации и даже откровенного мифотворчества, благодаря которым историческое прошлое насыщается актуальными идеями и понятиями, адаптируется к уровню «потребителя» и фиксируется в недрах его памяти. Великий мыслитель Аврелий Августин (Августин Блаженный) именовал такого рода меморийный продукт «профанной историей» и признавал за ней право на существование, коль скоро общество в ней нуждается.

Недопустимо, однако, чтобы российская историческая наука застыла на «профанном», т. е. непрофессиональном уровне! Эта реплика напрямую касается Ледового побоища и связанного с ним круга проблем. Высокая степень изученности российских и западноевропейских архивных собраний заставляет нас, как это ни прискорбно, сомневаться в вероятности открытий новых, доселе неизвестных письменных источников, способных пролить свет на это событие, что, однако, не должно препятствовать углублению интеллектуального осмысления комплекса уже имеющихся сведений. При этом надо заметить, что успех в этой области возможен лишь в случае восприятия исследователем более совершенных, нежели это есть сейчас, методологических парадигм. Имеется в виду следующее: 1) изучение Ледового побоища следует производить с учетом множественности ситуаций и событий, связанных с развитием всех звеньев взаимоотношений русского Северо-Запада с Ливонией в первой половине XIII века; 2) масштаб и фокус исследований должны охватывать темы, рисующие состояние не только русских, но и ливонских земель; 3) доброкачественность гипотетических заключений о поводу Ледового побоища исследователь должен подтверждать не только текстуальными соответствиями, почерпнутыми из источников, но и ссылкой на их ситуативность, т. е. органичную привязанность не только к русскому, но ко всему историческому контексту; 4) представленная методика предполагает также привлечение большого числа исследовательских работ и широкий обмен мнениями в кругу специалистов. Сочетание этих методов, на наш взгляд, может дать положительный эффект и помочь прояснить многие моменты, связанные с русско-ливонским конфликтом 1240–1242 годов.

В ожидании подобных результатов мы посчитали необходимым при разработке настоящего сборника воздерживаться от каких бы то ни было категорических оценочных суждений и без претензии на исчерпывающее знание постарались представить Ледовое побоище в центре широкого спектра, так или иначе касавшихся развития Русско-ливонских отношений в первой половине XIII века. В известном смысле мы продолжаем традицию тематических сборников, посвященных Александру Невскому и его эпохе, которые вышли в свет в 1990-х годах^[18], с той, однако, разницей, что здесь основной акцент смещен с фигуры князя на исторический фон, воссоздать который нам помогают результаты научных изысканий российских и зарубежных специалистов. Смеем надеяться, что сборник, предлагаемый вниманию уважаемого читателя, послужит импульсом для дальнейшего изучения всего спектра проблем, связанных с Ледовым побоищем и периодом установления Русско-ливонских контактов.

Обращая внимание уважаемого читателя, что в заключительной части сборника наряду с перечнем авторов и краткими резюме статей на английском языке помещены список сокращений, в который включены библиографические сведения о наиболее часто упоминаемых источниках, и список публикаций, имеющих отношение к заявленной теме.

Кроме того, пользуясь случаем, хочу выразить сердечную признательность всем российским и зарубежным коллегам, которые содействовали подготовке настоящего сборника, а также руководству Липецкого государственного педагогического университета и Исторического факультета ЛГПУ за помощь, оказанную в процессе его подготовки.

Особая благодарность адресована ООО «Черноземье» и ЛОНОО «Археолог», обеспечившим финансовую поддержку данного проекта.

Слова признательности обращены также к магистранту Свободного университета в Берлине А. Баранову, оказавшему редактору большую помощь при составлении библиографии современных зарубежных исследований.

М. Бессуднова

Академик М.Н. Тихомиров и генерал Г.Н. Караев: в поисках места ледового побоища Юрий Кривошеев, Роман Соколов (Санкт-Петербург)

Михаил Николаевич Тихомиров (1893–1965) — один из крупнейших советских историков, занимавшихся историей древней и средневековой Руси. Вместе с тем, он известен и как организатор советской исторической науки, неоднократно устраивавший и участвовавший в археографических и полевых экспедициях^[19].

Будучи уже известным ученым, в 1938 году М.Н. Тихомиров написал отзыв на сценарий фильма С.М. Эйзенштейна «Александр Невский»^[20]. Это обращение к личности и эпохе одного из главнейших деятелей русской средневековой истории Александра Ярославича Невского стало отправной точкой для последующих исследований М.Н. Тихомирова по этой тематике. Уже через год в журнале «Знамя» публикуется его большая статья «Борьба русского народа с немецкой агрессией (XII–XV вв.)» (1939, № 3, 4). В начале 40-х годов печатаются другие научно-популярные работы М.Н. Тихомирова, также посвященные Александру Невскому и его эпохе: «Сражение на Неве» (Военно-исторический журнал. 1940, № 7), «Александр Невский» (Вечерняя Москва. 1941. 23 мая), а уже в послевоенный период переводы текстов о Невской битве и Ледовом побоище, а также жизнеописание князя^[21].

В конце 40–50-х годов ученый (в 1953 году он стал академиком АН СССР) все более пристально начинает всматриваться в одно из важнейших событий того времени — битву на Чудском озере: летом 1948 года он посещает «район знаменитого сражения»^[22]. В 1950 году в «Известиях Академии наук СССР» публикует статью «О месте Ледового побоища»^[23], а через несколько лет выступает одним из инициаторов экспедиции Академии наук на место этой важнейшей битвы русского средневековья.

Надо сказать, что в силу тех или иных причин, интерес к определению места Ледового побоища в эти же десятилетия проявили и другие ученые^[24]. Так, еще в довоенное время (1931 год) экспедиция на берега Чудского озера была проведена молодым советским историком и этнографом эстонского происхождения Э.К. Пакларом (1908–1950)^[25]. Вследствие последовавшего в 1937 году ареста и десятилетнего нахождения в лагерях, лишь только в конце 40-х годов он смог возвратиться к этой теме. Летом 1949 года он еще раз «осмотрел места, которые псковские краеведы и местные рыбаки-старожильцы связывали с Ледовым побоищем»^[26]. Подготовленная им в конце 30-х годов статья «Где произошло Ледовое побоище?», была напечатана посмертно в 1951 году в «Исторических записках».

Вот на таком историко-научном фоне (а был еще и идеологический подтекст^[27]) проблемой Ледового побоища заинтересовался генерал-майор Георгий Николаевич Караев (1891–1984), человек с богатой на события судьбой. Он родился в Петергофе в семье выходца из Северной Осетии, героя сербско-турецкой и русско-турецкой войн и Георгиевского кавалера Дудура (Николая) Караева и дворянки Ольги Николаевны Гуляевой. Окончил с золотой медалью гимназию в Санкт-Петербурге и Павловское военное училище, откуда был выпущен подпоручиком. Участвовал в Первой мировой войне, с 1914 года находясь на фронте, был тяжело контужен. В 1918 году он вступил в Красную Армию. В годы Гражданской войны Г.Н. Караев занимал различные должности, в том числе был начальником полковой школы, командиром батальона, начальником оперативного штаба 12-й и 13-й армий Южного и Кавказского фронтов^[28].

В 1924–1925 годах он стал слушателем Высших офицерских курсов «Выстрел», а после их окончания с учетом его базового образования, при этом прекрасно владея не только оружием, но и ораторским искусством, был направлен начальником батальона Высшей политической школы ПВО им. Ф. Энгельса с совмещением преподавательской работы. С 1931 по 1932 год он начальник штаба школы, а в последующие годы успешно ведет преподавательскую работу в различных военных учебных заведениях.

В годы Великой Отечественной войны Г.Н. Караев — в рядах защитников Ленинграда. После войны, будучи уже генералом (звание генерал-майора ему присвоят в 1949 году), работал начальником кафедры истории военного искусства Военно-транспортной академии. С 1955 года — в отставке (награжден Орденом Ленина, двумя Орденами Красного Знамени, медалями «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией», другими медалями). Г.Н. Караев был, как видно, могучего творческого темперамента^[29], и, выйдя в 64-летнем возрасте в отставку, и не подумал «уходить на пенсию». Вот тогда и привлекла его проблема места Ледового побоища.

6 мая 1955 года по его как председателя военно-исторической секции Ленинградского Дома ученых инициативе за подписью председателя Дома ученых академика Ю.А. Шиманских и директора Дома ученых С.А. Королькова в Президиум АН СССР направляется представление, в котором речь идет об организации в 1956 году экспедиции для проведения раскопок и обследования дна Чудского озера. Кроме того, авторы просят содействия от АН, в том числе «разрешить академику М.Н. Тихомирову, изъявившему свое согласие принять личное участие в предварительном исследовании, совершить эту поездку» (имеется в виду выезд на место в 1955 года).^[30] Судя по этому тексту, между Г.Н. Караевым и М.Н. Тихомировым уже велась переписка, но обозначенное представление является первым подтверждением их практических намерений.

Поездка М.Н. Тихомирова в 1955 году не состоялась, впрочем, как и в последующих 1956 и 1957 годах. Для Г.Н. Караева все складывалось более динамично и планомерно. Позже, подводя итоги работы комплексной экспедиции АН СССР по уточнению места Ледового побоища 1242 года в тезисах доклада на заседании Ученого совета Института истории материальной культуры АН СССР 12 февраля 1959 года, Г.Н. Караев отметит этапы начальной подготовки экспедиции. В частности то, что в 1955–1956 годах «член секции Л. Н Пунин^[31] собрал и сопоставил все имеющиеся на сегодняшний день мнения о месте битвы. В ходе этой работы выяснилось, что, как правило, все исследователи ограничивались в лучшем случае изучением местности по карте. Район [! — Ю.К., P.С.], где произошла битва, посетили только два историка — академик М.Н. Тихомиров и эстонский исследователь Э.К. Паклар, которым принадлежит наиболее подробное рассмотрение вопроса»^[32].

«Летом 1955 г., — продолжает Г.Н. Караев в тех же тезисах, — я впервые побывал в этих местах, осмотрел древние городищи и могилы-жальники, послушал предания, до наших дней передаваемые из поколения в поколение местным населением»^[33]. Так состоялось первое знакомство генерала Г.Н. Караева с местом его будущей деятельности. Он стал, таким образом, одним из немногих, кто непосредственно, на месте, попытался вникнуть в суть событий далекого прошлого^[34].

И на следующий, 1956 год он отправлялся туда с гораздо большим знанием дела и плана предстоящих работ. В древлехранилище Псковского государственного объединенного историко-архитектурного и художественного музея-заповедника хранится фонд Г.Н. Караева^[35]. Пожалуй, самым важным документарием в нем являются «Дневники поездок в район Ледового побоища 1242 г.» за 1956–1961 годы.

И уже дневник за 1956 год дает нам немало сведений как об общем ходе развертывания экспедиционных работ, так и деталях этого. Но в данном случае нам интересно то, что в нем содержатся записи, касающиеся исследований М.Н. Тихомирова. Чтобы понять их суть, необходимо обратиться к статье М.Н. Тихомирова 1950 г. В ней, разбирая различные суждения относительно места битвы, ученый приходит к однозначному выводу о том, что она состоялась на восточном берегу Псковского Поозерья в районе Теплого и Псковского озер. А далее он приводит в подтверждение своего предположения «показание псковского старожила и сотрудника Псковского музея Ивана Николаевича Ларионова». «По моей просьбе. — пишет академик, — он дал такую справку, которая здесь приводится целиком: "К вопросу о месте Ледового побоища. 1. У одного эстонца (фамилию не помню) в с. Изменки (Узмень) была собрана довольно солидная коллекция фрагментов вооружения, собранная им на берегах Теплого озера. 2. У селения "Чудская Рудница" близ восточного берега Теплого озера имеется холм, на вершине которого находился валун с изображением Голгофы (XII–XIV вв.) и каменный крест XV–XVI вв. По сообщению старого рыбака, сюда до революции ежегодно весной приходил крестный ход из Печерского монастыря и духовенство совершало панихиды по убиенным воинам (записан в 1930 г.). 3. У селения Самолва (колхоз "Волна") в 2 километрах к западу находился Вороний остров. До 1921 г. на поверхности воды выделялся большой валун, который рыбаки называли "Вороньим камнем". Этот камень был взорван рыбаками для свободного судоходства. В нескольких километрах к югу от Чудской Рудницы на берегу Теплого озера имеется большой валун, который рыбаки называют "Вороньим камнем".

Показания И.Н. Ларионова, как видим, имеют большой интерес. На словах он добавлял, что остатки оружия выбрасывало на берега Теплого озера после бури»^[36].

Заканчивая статью, М.Н. Тихомиров подчеркнул: «Все сказанное выше позволяет думать, что место Ледового побоища надо искать в самом узком месте Теплого озера, поблизости от современного села Изменки, где-то в этом районе. Будущим летом я предполагаю произвести дальнейшее изучение топографии Ледового побоища на месте, в частности, и в районе Изменки и Чудской Рудницы, а также "Вороньего камня"»^[37].

Статья писалась около 1950 г., М.Н. Тихомиров поедет туда, как мы уже сказали, в 1958 г., а Г.Н. Караев приступит к непосредственной проверке сведений Ларионова-Тихомирова летом 1956 г. Так, 13 или 14 июля он уже беседует с упомянутым И.Н. Ларионовым, который сообщил, что сведения М.Н. Тихомирова о наличии у «одного эстонца» «солидной коллекции» выброшенного на берег оружия не подтвердились. Попытки найти этого эстонца не увенчались успехом^[38].

Дальше — больше. 16 июля (4-й день путешествия) Г.Н. Караев по/через озеро совершает поездку в Тарту. «Под вечер я побывал у вдовы Эрнеста Карловича Паклара. <…> Она помнит, что данные, напечатанные в статье М.Н. Тихомирова, подчеркнутые [так в тексте — Ю.К., P.С.], якобы, на основе личных его впечатлений, вызвали у Э.К. Паклара возмущение, и он даже писал акад. Грекову по этому поводу. Дело в том, что Тихомиров совсем на место битвы НЕ ЕЗДИЛ, а узнал обо всем через т. Тараканову, которая действительно приезжала с одним сотрудником (фамилию она не помнит) и беседовала с Э.К. Пакларом. Тараканова, по-видимому, не все точно сообщила Тихомирову, а также получила еще и другие сведения, недостаточно проверенные. В результате получились явно не достоверные данные о крестных ходах, о находках оружия и т. д. и т. п. Это вызвало возмущение Паклара, который говорил, что "они" использовали полученные от него данные и неправильно их изложили.

Э.К. Паклар, — подчеркивала вдова, — лично ездил в район битвы и сам обследовал его»^[39].

В последующие дни из разговоров с местными жителями Г.Н. Караевым были получены дополнительные сведения. Так, «из разговора с предсельсовета и мотористами выяснилось, что никто не слышал о том, что на Эстонском берегу кто-либо имел "солидную коллекцию" найденных на берегу вещей»^[40]. 22 июля Г.Н. Караев записывает в дневнике о посещении Чудской Рудницы и опросе местного жителя Ивана Дмитриевича Журова, рассказавшего о захоронении в местном кургане воинов Александра Невского и Петра I.

«Прояснился вопрос и о крестных ходах к могиле. В Чудскую Рудницу, как и в другие окрестные деревни, приезжали с "крестным ходом" монахи из Печерского монастыря. Это отнюдь не были специальные крестные ходы, как говорится у М.Н. Тихомирова. В деревне, у крестьян, была, однако, традиция, когда приезжал крестный ход, просить о поминовении "павших воинов". По их просьбе, крестный ход отправлялся к кургану и происходило поминовение (лития?) подобное тому, как это было в Самолве»^[41].

По результатам летней работы 8 октября 1956 года Г.Н. Караев делает обширный и обстоятельный итоговый доклад на заседании военно-исторической секции Ленинградского Дома ученых «О месте Ледового побоища 1242 г.»: рассказывает об экспедиции, дает общие сведения. Среди прочего, он упоминает и о проверке записей М.Н. Тихомирова.

«Кстати сказать, рассказы местного населения опровергают содержащееся в статье М.Н. Тихомирова указание на ежегодные крестные ходы, совершавшиеся из Печерского монастыря к кургану у Чудской Рудницы для служения там панихиды. Подобные крестные ходы были в обычае не только Печерского, но и Елизарьевского и других монастырей. Духовенство отправлялось с чтимыми населением иконами по деревням и служило там молебны и панихиды, совершало службы по частным домам и собирало при этом значительные суммы. В связи с этим, среди населения Самолвы и Чудской Рудницы с древних времен сохранился обычай просить приехавших к ним с крестным ходом духовенство отслужить панихиду "по убиенным воинам". Подобные панихиды на могилах у д. Самолвы служил и священник из Кобыльего Городища, который тоже ходил с крестным ходом в окрестные деревни и, в том числе, и деревню Самолву.

Не подтвердилось и другое указание М.Н. Тихомирова о наличии у "одного эстонца" довольно солидной коллекции вооружения, собранной им на берегу Теплого озера. Ни в Мехикорме, ни в деревнях на восточном берегу Теплого озера никто не знает об этом»^[42].

14 февраля 1957 года на заседании историко-географической комиссии Всесоюзного географического общества Г.Н. Караев в основном повторяет сказанное в Доме ученых^[43].

Только в конце июня — первой половине июля 1958 года М.Н. Тихомировым была совершена поездка в район поиска места Ледового побоища. «Экспедиция была организована согласно решению Президиума АН СССР от 9.5.1958 года № 274. Для ее организации и проведения была создана комиссия под предводительством академика Михаила Николаевича Тихомирова»^[44]. Заместителем начальника экспедиции стал Г.Н. Караев^[45].

Подробности прибытия академика на Псковское поозерье мы узнаем из двух телеграмм. Телеграмма Караеву от Тихомирова в Самолву от «21-го 13 ч. 10 м.»: «Вертолет выделен двадцатого копия послана облисполком Демочки фонды бензин выделены Псков письмом лемит соляр. Телеграммой распоряжение главнефтесбыта нр. 283810 18 июня отсутствии соляра Пскове будет выделен Ленинграде Головко обещал помочь специалистами оборудованием прошу телеграфно сообщить ходе работ приеду предположительно 29–30 июня. Академик Тихомиров»^[46].

Другая телеграмма от 27-го 18 ч. 35 м. совсем лаконична: «Приезжаю Псков 30 июня понедельник. Тихомиров»^[47].

В поездке ученым велся рукописный дневник. Дневниковые записи отложились в академическом фонде самого М.Н. Тихомирова и были впервые (с купюрами, касающимися в основном бытовых подробностей) опубликованы в 1975 года в приложениях сборника его статей «Древняя Русь», вышедшего уже после его смерти^[48].

2 июля М.Н. Тихомиров был на месте^[49]. «В Самолве, — отмечает он в дневнике, — нас встречал настоящий руководитель экспедиции ген. Георгий Ник. Караев. На газике доставил нас в село, где была уже снята для меня комната у Якова Ивановича и Евгении Тимофеевны Калининых»^[50].

Г.Н. Караев, находящийся полностью в работе, в своем дневнике записал совсем кратко: «2-е июля. — Приехал М.Н. Тихомиров». И далее сразу пошли экспедиционные дела, и М.Н. Тихомиров принимал в них непосредственное и активное участие, в частности, уже на следующий день Г.Н. Караев и он летали на Городищенскую гору около Гдова^[51]. М.Н. Тихомиров отметил это следующим текстом: «3 июля. Раньше Гдова спускалась у Городища. Возможно, там и было городище, но выражено это слабо, к тому же стоит оно одиноко, вдалеке от озера и реки. Есть большой лужок заболоченный и остатки какого-то протока, остальное дополняется воображением. Георгий Ник. (Г. Н.) ищет здесь волок от названия "Волош(и)я" и я не спорю. Думаю, впрочем, что волока не было»?^[52]

А вот на следующий день, 4 июля, произошли события, отмеченные академиком, но не изложенные генералом. «В Пнево, — записал М.Н. Тихомиров, — внезапно произошла мимолетная, но неприятная ссора с генералом, почему-то ревниво оберегавшим свой вариант, что надо искать место побоища у о. Вороньего. Я давно уже заметил какую-то его особую нервность, в явной связи с тем, что весь наш флот и аквалангисты пока ничего не нашли. Удивляться этому нечего, так как объем работ громадный, но плохо то, что генерал несколько упрощенно думает об истории»^[53]. Впрочем, продолжает М.Н. Тихомиров свою запись, «вечером состоялся мой доклад в клубе. Собралось много народу, дважды хлопали. Доклад, видимо понравился. Генерал показывал мне рог (зубра или тура), наиболее толстая часть которого была отпилена. Рог выловили рыбаки, но где неизвестно»^[54].

Видимо, на Г.К. Караева произошедший инцидент произвел большее впечатление, либо, наоборот, он не обратил на него внимание. Во всяком случае, только 5 июля он отметил в дневнике: «Вчера не записал о том, что вечером Н.М. Тихомиров сделал доклад в клубе д. Самолвы. Собралось много народа и в том числе весь состав экспедиции. Доклад был интересен, т. к. осветил ряд малоизвестных вопросов»^[55].

Впрочем, работа продолжалась, несмотря ни на что^[56]. Если не ладилось одно мероприятие, тотчас же начиналась работа на другом участке. Немало хлопот было с техникой, которой работало довольно много. 7 июля М.Н. Тихомиров записал: «Пасмурный холодный день, вертолет не прилетел. В час дня поехали на озеро с Г.Н. на т. н. ГК, приспособленном для водолазов. Остановились в воротах между островами, у Вороньего острова. Водолаз Горун, молодой коренастый человек южного типа (он украинец, но дед его был турком). Горун трижды был в воде. В воротах под водой лежит большой камень, метров 11 длиной, в 4–5 шириной, видимо, взорванный, потому что, по словам водолаза, он покрыт обломками и даже заметны остатки шурфов. Поверхность его скрыта под водой, примерно, на 2 метра: Горун стоял на камне с лопатой в согбенной руке и лопата высовывалась на половину. Высота камня от дна 4–5 метров (более точно в материалах). Это, возможно, и есть Вороний камень на путях из Пскова к Гдову и Кобыльему городищу, а в другую сторону к Дерпту (Тарту). К камню под водой примыкает стена, вернее подходит стена, метров в 7 шириной (длина и высота ее пока точно не выяснена). Горун достал из-под воды камень из стены, это бурый известняк, с одной стороны он явно обработан. Вернулись раньше обычного к 7 часам вечера»^[57]. Все же и на вертолете удалось облететь территорию: «9 июля, среда. Утром прилетели 2 вертолета <…>. В 11 ч. Вылетели на вертолете. Летели через озеро к Эмайыги [Омовжи наших летописей — Ю.К., Р.С.] до моста на ней, потом обратно и сели на Перисари. Местность в устьи Омовжи пустынная, но дальше начинается красивая равнина с распаханными полями и селениями, а вдали маячит возвышенность»^[58].

Любопытно, что академиком и генералом совместно решались и бытовые проблемы. 8 июля «приходил учитель (директор) школы в Самолве — Ив. Андр. Карасев с жалобой на моряков, будто бы что-то напортивших в школе. Обещал зайти <…> 9 июля. Заходил с Г.Н. в школу. Динамик велел убрать от здания, остальные жалобы Карасева оказались вздорными. Видите ли, моряки начертили на стене: "Леня", "Нина". Уборщица, однако, сказала, что это сделали до моряков десятиклассники. Моряки не моют полов, но полы вымыты, и морячок сказал: "мою каждый день". Печка будто бы испорчена моряками, но ее не чинили года два и т. д. Скверный пример человека, желающего свалить на других свою нераспорядительность, а главное он хочет 12-го уехать в отпуск, свалив ремонт на другого. Я и генерал сказали ему приятные слова»^[59].

Были и другие заботы. «10 июля, четверг. Утром киношники снимали меня и генерала вкупе с другими. Процесс этот проделывался глуповато и араписто. Никакого плана, взамен сценария, они не составили, а сценарий Бориса Вениаминовича Юдина забраковали. Впрочем, браковать-то было собственно нечего: сценарий представлял собой выду. мку и вздор. Сам Борис Вениаминович был у меня с Г.Н. на дому. Сей был благодушный и тороватый на слова человек, склонный забросать вас словами без всякого содержания, но произнесенными с большой энергией. Но и плохой сценарий все-таки план, а без плана совсем плохо. Увы, 30 лет тому назад я работал с киношниками, а все осталось на старом месте: суточные, квартирные, проездные и их оформление в виде серых фильмов с обычным типажем.

11 июля, пятница. Утром киношники увлекли меня с Г.Н. в путь, снимали зачем-то в лесной деревушке за Козловым и наконец доставили в Колу, где хотели сделать снимок с креста с соответствующим кадром, но пошел сильный дождь. Скрылся у некоего десятиклассника Валерки, который принес крест к аппарату. Просидели 2 часа и уехали. Мать Валерки вначале ему говорила, что не надо кончать школу, а после моего разговора с ним столь же горячо увещала его кончить ее. Оказалось, что десятилетка в Самолве закрылась и надо ехать учиться в Ямм, "еще годок поголодать". По моей просьбе Валерка отнес крест в часовню, а мы с Г.Н. уехали в Самолву»^[60].

Экспедиционный дневник Г.Н. Караева дополняют непосредственные наблюдения об участии М.Н. Тихомирова в текущих делах. 10 июля: «Около этого места [восточный берег Узмени — Ю.К., Р.С.] найден обломанный кирпич. По форме он значительно тоньше современных и шире. М.Н. Тихомиров приурочил его к XIV веку. В связи с этим, у меня явилась мысль о производстве настоящих археологических раскопок силами водолазов и аквалангистов»^[61]. И далее: «Старик д. Самолвы Ив. Ив. Колосов в беседе с М.Н. Тихомировым рассказывал, что

— Вороний камень в данной округе один — это тот, что находится под водой в Больших воротах;

— Слабый лед ("Сиговица") бывает у Больших и Малых ворот и на "Тине" (т. е. именно там, где указала аэрофотосъемка весной 1957 года);

— В прежнее время всегда существовал перевоз через Теплое озеро от Старой Узмени к Чудской Руднице;

— Неподалеку от Самолвы есть место именуемое "Богатырек" — там были древние могилы, но только теперь они распаханы»^[62].

Академик М.Н. Тихомиров пользовался большимавторитетом и уважением у местных жителей. Об этом свидетельствует письмо председателя Самолвовского сельсовета М.Н. Тихомирову с благодарностью за деятельность по установлению места Ледового побоища от 26 июля 1958 года:

«Многоуважаемый Михаил Николаевич!

При обсуждении итогов экспедиции Академии Наук СССР по уточнению места Ледового побоища 1242 года, на основании доклада генерал-майора Караева Г.Н. от 22 июля 1958 г. Исполком Самолвовского сельского Совета и все население восхищены теми успехами, которых Вы добились в этом году, и выносит Вам как председателю комиссии АН СССР глубокую благодарность и желает Вам дальнейших успехов в Вашей деятельности, направленной на благо нашей Советской Родины.

Михаил Николаевич! Исполком Самолвовского сельского Совета надеется, что в результате Вашей плодотворной исследовательской работы, теперь как место Ледового побоища окончательно уточнено, в районе дер. Самолвы будет установлен памятник, который достойно увековечит сказочный подвиг нашего народа совершенный им при защите священных границ нашей Родины.

Заверяем Вас, что Самолвовский Исполком и впредь окажет всемерное содействие Вашему патриотическому начинанию и желает полного конечного в нем успеха.

Желаем Вам здоровья и многих лет научной и общественной деятельности.

С большим сердечным приветом к Вам.

Председатель Самолвовского сельского Совета П.К. Песчаный

Секретарь Самолвовского сельского Совета З.М. Бушина»^[63].

М.Н. Тихомиров выехал из района поиска места Ледового побоища 12 июля, а, между тем, «караевская» экспедиция продолжалась до 29 июля. Об этом докладывал Г.Н. Караев в письме М.Н. Тихомирову от 8 августа 1958 года из латвийского курортного местечка Кемери:

«Глубокоуважаемый Михаил Николаевич!

Пишу Вам из Кемери, куда я уехал, чтобы немного отдохнуть и подлечить свои стариковские недуги.

После Вашего отъезда мы подробно обследовали обнаруженное при Вас укрепление у о-ва Вороний. В плане оно образует прямоугольник, стороны которого 240×162 метра. Стены представляют собой валы с каменной основой — камень частью складывался, частью наваливался и затем засыпался землей и песком. К настоящему времени земля водой вымыта и осталась лишь каменная основа, имеющая 5–7 м. в ширину у основания и 2–2,5 м. в высоту. Аквалангисты работали как львы и не только обследовали это укрепление, но даже сумели зарисовать под водой отдельные его участки.

После этого мы перенесли центр тяжести наших изысканий на участок "Тины" и к югу от него. Металлоискатели показали большое количество сигналов разной силы и продолжительности примерно по линии Тарапалу-Остров и даже немного южнее ее, отчетливо показывая то место, где была битва и велось преследование немецких рыцарей. Это совпадает с тем средним вариантом, о котором мы с Вами говорили как о наиболее вероятном.

К сожалению, сведения сообщенные местными жителями подтвердились — при глубине в 6–7 м. на дне обнаружен толстый слой ила порядка 2–2,5 м. Водолаз погружается в этот ил как в вату и не только ничего не видит, но и не может разобрать. Мы исследовали дно в разных местах и всюду обнаруживаем одно и то же.

29 июля я закончил работы экспедиции. Киноработники продолжали еще видовые съемки дня два и тоже покинули Псков, переведя нам все следующие с них суммы. В финансовом отношении удалось полностью свести концы с концами. В этом большая заслуга П.А. Пестунова, оказавшегося исключительно ценным работником. Ваших денег тоже израсходовали менее двух тысяч рублей.

В мою бытность в Пскове я не застал там тов. Канунникова — он в отпуску. Пришлось беседовать с секретарем по пропаганде Гордеевым. Он подробно записал результаты экспедиции. Тут же снесся с заведующим Отделом промышленности облисполкома т. Коневым и распорядился забронировать нам земснаряд на июль 1959 года. Это надо будет, конечно, еще уточнить. Обещал также, что будет оказана помощь средствами. Передал ему, что Вы составите справку о памятнике — он это тоже записал для т. Канунникова.

Перед отъездом я выступил с докладом об итогах экспедиции в Самолве и в Пскове.

Таковы, в основном, итоги наших работ после Вашего отъезда. Как только я вернусь в Ленинград, я приступлю к обработке и оформлению полученных материалов. Полагаю, что мне было бы необходимо встретиться с Вами в Москве примерно в середине или второй половине октября, для предварительного согласования ряда вопросов вытекающих из итогов экспедиции и ее продления на лето 1959 года.

Пользуюсь случаем, что бы послать Вам несколько фотографий: у вертолета, 2 — на Городищенской горе у Гдова, 3–4 — кресты из д. Кола и 5 — вид с вертолета на место Ледового побоища и на островок у мыса Сиговец, на котором предполагается установка памятника.

Прошу принять мои самые лучшие пожелания.

Мой адрес в августе: Кемери, Латв. ССР. Санаторий № 1. Г.Н. Караеву.

Побывал я также в упр-нии речного флота Облисполкома и в рыбкомбинате — отказа в судах на будущий год не будет. Таким образом, благодаря Вашему приезду, мы теперь довольно тесно связались с областными организациями»^[64].

Окончательные итоги комплексной экспедиции сезона 1958 года — как окажется самой крупной и масштабной из всех проведенных в период 1955–1962 годов — были подведены на заседании Ученого совета ИИМК АН СССР от 12 февраля 1959 г., о чем свидетельствует выписка из протокола № 3, сохранившаяся в архиве Г.Н. Караева. В повестке дня, причем первым пунктом, значился «доклад зам. председателя комиссии по организации комплексной экспедиции для уточнения места Ледового побоища 1242 года генерал-майора Г.Н. КАРАЕВА об итогах работы экспедиции на Чудском озере в 1958 году.

СЛУШАЛИ: Г.Н. Караева — "Об итогах работы экспедиции на Чудском озере в 1958 году".

(Тезисы прилагаются)

ПОСТАНОВИЛИ: 1. Одобрить работу экспедиции на Чудском озере в 1958 году. Выразить благодарность председателю Комиссии по организации комплексной экспедиции АН СССР для уточнения места Ледового побоища 1242 г. академику М.Н. Тихомирову за научную консультацию экспедиции.

Выразить благодарность зам. председателя Комиссии генерал-майору Г.Н. Караеву за большую энергию и инициативу, проявленную непосредственно в организации, техническом оснащении и успешном проведении экспедиции, преодолевшей большие трудности, связанные с условиями подводных работ и непогодой.

2. Считать необходимым продолжить успешно начатые работы по уточнению места Ледового побоища 1242 г. С этой целью организовать экспедицию на Чудское озеро в 1959 году, включив в состав экспедиции от ИИМК АН СССР П.А. Раппопорта и Я.В. Станкевич <…>

п. п. председатель Б.А. Рыбаков

Секретарь Р.М. Мунчаев».^[65]

Действительно, экспедиция будет продолжена, последний выезд Г.Н. Караева состоится в 1962 году. М.Н. Тихомиров больше не приедет на место битвы. К сожалению, нам неизвестны и дальнейшие отношения академика и генерала — во всяком случае, их переписка или какая-либо другая документация нами пока не найдена^[66].

Об общих итогах экспедиции Г.Н. Караев писал в 1966 году в «Трудах»: «Полученные данные позволяют в настоящее время со значительно большей полнотой и достоверностью, чем прежде, восстановить общую картину Ледового побоища 1242 года, а следовательно, определить место, где оно произошло.

Достигнуть этого оказалось возможным благодаря широкому содействию экспедиции со стороны псковских партийных, советских и общественных организаций и той помощи, которую оказало в ходе работ экспедиции местное население, в первую очередь колхозники колхоза им. Александра Невского, с гордостью называющие себя потомками тех, кто одержал славную победу в Ледовом побоище. Успешное завершение работ экспедиции, продолжавшихся более пяти лет, было достигнуто, кроме того, в результате дружной работы всего экспедиционного коллектива, объединенного патриотическим желанием исследовать остававшийся до этого недостаточно изученным ратный подвиг наших предков, свершенный ими при защите священных рубежей Родины»^[67].

Ледовое побоище: реконструкция хронологии похода Александра Невского Владимир Аракчеев (Псков)

Вопросы о времени, продолжительности, маршрутах похода Александра и Андрея Ярославичей зимой 1241/1242 годов, численности участвовавших в сражении войск до настоящего времени не решены по ряду причин, в том числе и из-за отсутствия точных сведений в исторических источниках. Продвижение в исследовании темы возможно, если использовать аналогии в хронологии русско-ливонских войн второй половины XV века. Войны 1450–1480 годов развивались по одинаковому с войной 1240–1242 годов сценарию: Ливонский орден осуществлял агрессию против Пскова; Псков запрашивал и получал военную помощь — из Новгорода или Москвы, после чего союзная армия осуществляли вторжение в переделы Ливонского ордена.

Рассмотрим геополитическую ситуацию на Северо-Западе России в середине XIII века. К середине 1230-х годов владения Ордена меченосцев и Дании в Восточной Прибалтике вплотную соприкоснулись с границами Новгородской земли и входившей в ее состав Псковщины. Несмотря на то, что Псков проявлял стремление к обретению независимости и с 1137 года обладал собственным княжеским столом, свои внешнеполитические цели псковское боярство согласовывало с Новгородом и контролировавшими его владимиро-суздальскими князьями.

Внешняя политика Пскова была теснейшим образом связана и с выбором князя для псковского стола, борьбу за который вели смоленские князья. Князь Владимир Мстиславович из рода смоленских князей в 1213 году был изгнан из Пскова, дважды уходил в Ливонию, где на положении фогта владел замком Оденпя (Медвежья Голова). Его сын князь Ярослав Владимирович, считавший Псковскую землю своей «отчиной», боролся за Псков в союзе с немцами и одной из новгородских боярских группировок («Борисова чадь») и в 1223 году временно захватил Изборск. Не принимая князя Ярослава Владимировича на свой стол, псковское боярство тем не менее не находило ничего предосудительного в его контактах с государями Ливонии.

Государственная структура Ливонии (Nieflant) того времени была довольно рыхлой и представляла собой объединение четырех разновидностей земского и административного устройства — государства Ордена меченосцев (позже Ливонского ордена), владений датского короля, ливонских городов и церковных епархий. Дании принадлежала Северная Эстония с Ревелем (Таллинном), и русские князья часто вели сепаратные переговоры с датскими наместниками или властями Ордена, добиваясь их нейтралитета в ходе войны с другой стороной. В конфликте 1240–1242 годов датчане и подвластное им население принимали участие на всех его этапах.

Псков в 1230-х годах вел переговоры с дерптским епископом, бургомистром и ратманами Риги и магистром Ордена меченосцев. До 1236 года Орден меченосцев самостоятельно определял свою внешнюю политику, но после поражения от литовцев при Сауле (Шавлях) фактически стал частью Тевтонского ордена, получив наименование «Тевтонский орден в Ливонии» или «Ливонский орден». Автор анонимной Рифмованной хроники конца XIII века называл орден «Домом Тевтонским в Ливонии». Его главой являлся магистр, выбранный из числа наиболее заслуженных рыцарей. В 1237–1239 годах магистром Ливонского ордена был Герман Балке, в 1240–1241 годах — Андреас фон Вельвен, которого русские летописцы называли «Андрияш». С весны 1241 года он стал вице-магистром, а в начале 1242 года на посту магистра оказался Дитрих фон Гронинген, хотя автор Рифмованной хроники ошибочно полагал, что в 1240–1242 годах магистром оставался Герман Балке. Епископами Риги и Дерпта в то время были братья фон Бекесховедены — Альберт и Герман.

Внешняя политика Пскова определялась, прежде всего, тем обстоятельством, что город отстоял на 50 км от границы и в случае военных действий первым подвергался ударам врага — немцев или литовцев. Помощь из Новгорода приходила с запозданием, если вообще приходила, и поэтому, рассчитывая на свои силы, псковичи вынуждены были маневрировать между своими потенциальными противниками. В 1237 году 200 псковичей участвовали в походе немецких рыцарей и эстонского ополчения на Литву, для чего им понадобилось продлить договор о взаимопомощи с Ригой 1228 года. Таким образом, к 1240 году внешняя политика Пскова облекалась в разнообразные формы, не исключавшие военно-политического союза с Ливонским орденом, что заставляет нас думать о том, что исход войны 1240 года, завершившейся захватом Пскова, не был следствием заурядного предательства.

Вопрос о датировке отдельных событий войны 1240–1242 годов решен исторической наукой. Мнимая проблема состоит в том, что в 1-ой Новгородской летописи, псковских летописях и Рогожском летописце захват Пскова немцами датирован 6748 годом. Некоторые краеведы ошибочно полагали, что в летописях использован сентябрьский стиль, который дает дату 1239 год. Однако решающую роль в правильной датировке этого события имеют показания древнейшей Новгородской летописи старшего и младшего изводов, где захват Пскова тоже датирован 6748 годом, однако точно установлено, что в ней для датировки абсолютного большинства событий XIII века применен мартовский стиль, что дает дату 1240 год.

Война 1240 года была инициирована князем Ярославом Владимировичем, который решил повторно захватить Изборск, магистром Ливонского ордена и дерптским архиепископом Германом. В Новгородской первой летописи инициатива похода на Изборск приписана князю Ярославу: «Того же лета взяша немцы медвежане, юргевцы, вельядцы с князем Ярославом Володимеровичем Изборьско»^[68]. Судя по летописи, войско неприятеля состояло из трех ополчений: «медвежане» — подвластные князю жители замка Медвежья Голова (Оденпя), «вельядцы» — жители замка Феллин (Вильянди), резиденции магистра, и «юрьевцы» — жители Дерпта (Юрьева), подвластные архиепископу, причем участие последних было возможно только с санкции их ландсгерров — магистра и епископа. Помимо выше названных, в нападении на Изборск принимали участие и подданные датского короля, о чем говорится в «Рифмованной хронике»: «Мужи короля прибыли туда со значительным отрядом»^[69] (ст. 2081). Таким образом, поход на Изборск сентября 1240 года был крупномасштабной военной операцией, нацеленной не только на захват этой порубежной крепости. Численность вражеской армии должна была превышать тысячу человек, поскольку в дальнейшем немцам удалось разгромить псковское ополчение, включавшее в свой состав все боеспособное население города («выидоша плесковицы вси и до души»)^[70].

В ходе короткого штурма Изборск был взят, и судьба его защитников оказалась трагичной — «Кто защищался, тот был взят в плен или убит». Псковичи немедленно двинулись к Изборску для отражения агрессии немцев. Дата сражения под Изборском известна только из псковских летописей, хотя она там неоднозначна: ошибочная 16 октября 1239 года во 2-ой Псковской летописи и верная 16 сентября 1240 года в 1-ой и 3-ей Псковских летописях^[71]. Автор ливонской Рифмованной хроники высоко оценивал боевые качества псковского войска, отметив их боевой дух («люди очень крутого нрава») и металлические доспехи («многие были в блестящей броне, их шлемы сияли»). В сражении принимали участие главы государственных образований: с немецкой стороны епископ Дерпта Герман, с русской — «воевода» Гаврила Гориславич. Поскольку в XIV–XV веках функции воеводы в Пскове выполняли князья или посадники, то правомерно предположение, что и Гаврила являлся псковским посадником. Поражение псковского войска было полным, что отмечают как русские летописи, так и Рифмованная хроника. «Остальные тогда обратились в бегство, их беспорядочно преследовали по пятам по направлению к дому» (ст. 2123–2125)^[72]. «Ту же убиша Гаврилу Горислалица воеводу, и плесковиц в сугон много побиша, а иных руками изымаша и пригонивши под город»^[73]. В псковских летописях потери псковичей исчисляются в «600 муж», под которыми нужно понимать не только убитых, но и пленных^[74].

Обстоятельства сдачи Пскова допускают возможность двух толкований. Традиционным является представление о том, что город был сдан «посадником Твердилой», которого А.И. Никитский и Е.В. Чешихин считали потомком или родственником новгородских посадников Иванка Дмитровича или Мирошки Нездиловича^[75]. Однако, нигде в источниках Твердило не назван посадником. Из недатированного акта, грамоты великого князя Александра и посадника Твердила смердам-рожитчанам, следует лишь то, что период пребывания у власти этих государственных деятелей совпадал. Однако этот акт мог быть составлен и в 1327–1337 годах, когда псковским князем был бывший великий князь Александр Михайлович Тверской.

Разгадка содержится в тексте Рифмованной хроники: «Мир был заключен тогда с русскими на таких условиях, что Герпольт, который был их князем, по своей доброй воле оставил замки и хорошие земли в руках братьев-тевтонцев». Относительно идентификации «Герпольта» в науке были высказаны две точки зрения. В.Т. Пашуто вслед за некоторыми немецкими историками считал его наместником новгородского князя в Пскове Ярополком, позже участвовавшим в битве под Раквере 1269 года^[76], однако, скорее всего, им являлся князь Ярослав Владимирович, участвовавший в битве под Изборском на стороне немцев. Дело в том, что незадолго до своей кончины в 1245 году Ярослав перешел в католичество и составил завещание о передаче своей «вотчины» Псковской земли дерптскому епископу. Велика была его роль и в захвате Пскова в 1240 году. Использовав свои связи в среде псковского боярства, которое активно взаимодействовало с Дерптом и Ригой в ходе совместных походов против Литвы, Ярослав убедил псковичей в целесообразности сдачи города немцам.

Псков, сданный 16 сентября 1240 года, попал под управление немецких фогтов. В Рифмованной хронике говорится, что в Пскове «оставили двух братьев-рыцарей, которым поручили охранять землю, и небольшой отряд немцев». По мнению Ф.Г. Бунге, фогт возглавлял администрацию и контролировали правопорядок во вверенной ему округе, а также осуществляли «сбор властительских доходов с подданных»^[77]. Естественно, что некоторые управленческие функции по-прежнему осуществляли сами псковичи.

Вопрос о том, почему князь Александр не попытался отбить Псков у немцев осенью 1240 года, до сих пор остается нерешенным. В.А. Кучкин считает, что дружина князя понесла большие потери в Невской битве и потому Александр не смог организовать операцию по освобождению Пскова, на чем настаивали новгородцы. Более того: конфликт Александра Невского с новгородским боярством, по мнению Кучкина, произошел именно из-за Пскова^[78]. Отъезд князя из Новгорода «на зиму» (в конце ноября — начале декабря 1240 года) послужил началом крупномасштабного наступления немецких рыцарей на новгородские земли. «Тои же зимы приидоша Немце на Водь с Чюдью, и повоеваша и дань на них возложиша, а город учиниша в Копорьи в погосте»^[79]. Захват западных новгородских волостей был осуществлен до 13 апреля 1241 года, поскольку именно этим днем датируется послание эзель-викского епископа Генриха, где он пишет: «земли Ватланд, Нуова, Ингрия и Карела…, как ожидается, примут веру Христову и <…> уже заняты братьями, и ими построен замок с согласия многих в этих землях»^[80].

Предложение новгородцев о возвращении князя Александра на княжение было им благосклонно принято, и в 1241 году русские войска под его командованием взяли штурмом возведенный немцами замок Копорье в Водской земле. Наступление на Псков зимой 1241/1242 года осуществлялось силами суздальских дружин князей Александра и его брата Андрея, а также новгородского ополчения. «Пойде князь Олександр с Новгородци и с братом Андреем и с Низовци на Чюдьскую землю на Немци и зая вси пути и до Пльскова»^[81]. Гипотетически определить продолжительность похода русского войска, победоносно закончившегося 5 апреля 1242 года, возможно посредством аналогий — путем сравнения его с русско-ливонскими войнами второй половины XV века.

Первая интересующая нас русско-ливонская война началась 1 января 1480 года нападением немцев на Вышгород, после чего Псков запросил помощи из Москвы, и уже 11 февраля союзная московская армия под командованием князя А.Н. Ногтя-Оболенского вступила в Псков. Путь из Москвы в Псков проходил через Новгород, и в XV–XVII веках занимал у гонцов время от 5 дней в сухое или морозное время до 7 дней в межсезонье. Войско проходило этот путь в два раза дольше — 12–15 дней, а, значит, московское войско могло выступить в поход из Москвы 28–31 января 1480 года. 14 февраля московско-псковское войско двинулось в поход по направлению к Дерпту (Тарту) и, захватив полон, вернулось в Псков 20 февраля, после чего московское войско ушло к Новгороду. Если прибавить к времени боевых действий время движения на Москву, то получается, что поход продлился 1 месяц и 10 дней или полтора месяца^[82].

В следующем, 1481 году сбор войск начался 16 января, когда в Псков прибыли новгородские наместники, а само вторжение — сразу после 11 февраля. Уже 1 марта, получив выкуп с гарнизона осажденной крепости Тарваст, русские войска начали отход к Пскову. Поход, следовательно, продлился почти 2 месяца^[83], что являлось предельным сроком нахождения в зимнем походе крупной конной армии. За это время половина лошадей выбывала из строя, значительная часть вооружения утрачивалась или приходила в негодность, а убыль численного состава за счет убитых, больных и раненых достигала угрожающих масштабов. Осуществить пополнение всего этого за счет ресурсов пограничного Пскова было невозможно, поэтому поход поневоле прекращался. Только во второй половине XVI века Российское государство стало обладать возможностями не только более длительного ведения непрерывных боевых действий — до 4 месяцев, — но также захвата и удержания неприятельской территории.

Таким образом, возвращаясь к событиям 1241–1242 годов, представляется возможным гипотетически датировать начало похода из Суздаля, в котором находилось войско князя Андрея, к Переславлю-Залесскому, где стояла дружина князя Александра, 5 февраля. 8 февраля объединенное войско могло выдвинуться из Переяславля к Новгороду и достигнуть его 14–15 февраля. Путь новгородско-суздальского войска к Пскову лежал на юго-запад по берегу озера Ильмень в направлении и далее вверх по течению р. Шелонь через Солецкий погост, Опоки, Боровицкий погост, Мелетово, Виделебье на р. Череха, откуда оно и вышло к Пскову. Выражение «зая все пути» следует понимать как окружение города с юга и востока, не оставившее немецкому гарнизону шансов на полноценную защиту города. Псков был освобожден «изгоном», т. е. без штурма. При быстром темпе наступления и сносном состоянии дорог с небольшим снежным покровом освобождение Пскова могло состояться уже 22–23 февраля 1242 года.

Не менее 14–16 суток войско должно было отдыхать, обеспечивая кормом и стойлами лошадей. Столь продолжительное пребывание в Пскове крупного войска было накладным, но других способов восстановить его боеспособность не существовало. Когда в августе 1501 года московская армия находилась в Пскове в течение 3 недель, убытки города составляли до 25 рублей серебром ежедневно^[84]. 8–10 марта 1242 года могло начаться наступление в Ливонии, целью которого, как и в 1480 году, были окрестности Дерпта. 20–22 марта 1242 года могли состояться бои «у моста», после чего русское войско начало отход на восток под защиту озера и крепости на о. Городец.

Вопрос о целях весеннего похода 1242 года в Ливонию до настоящего времени является спорным. В расхождение с мнениями большинства дореволюционных и советских историков Г.Н. Караев писал, что вторжение во владения ордена не ставило целью проникновение вглубь орденских земель, а тем более захват Дерпта, так как вместо продвижения к нему войско расположилось «в зажития». С точки зрения Караева, в нападении на ливонскую приграничную территорию участвовало не все войско, а лишь его авангард. Оригинально трактует Караев и район, откуда производилось вторжение. По его мнению, русское войско было сосредоточено в районе Узмени, откуда вторглось во вражеские владения, а затем вернулось туда же, фактически заманив преследовавшего его противника под удар главных сил^[85].

Доказать это положение возможно лишь сравнением стратегии Александра со стратегией русских полководцев XIV–XV веков, также организовывавших вторжение в Ливонию. Никогда такое вторжение не производилось из района Узмени — пролива между Псковским и Чудским озерами. Местом сосредоточения войск был Псков, поскольку походы всегда осуществлялись по наезженным дорогам. Непонятно, зачем Александру потребовалось пройти 70 км от Пскова к Узмени, чтобы осуществить вторжение в пределы Ливонии, если прямое расстояние от Пскова до ливонской границы равнялось всего 50 км?

Полагаем, что вторжение войск Александра Невского в Ливонию было осуществлено со стороны Пскова и преследовало целью, конечно, не захват мощной крепости Дерпта, а разрушение материальной базы ливонцев в приграничных землях и замках. «И яко быша на земли, пусти полк всь в зажития, а Домаш Твердиславич и Кербет быша в розгоне»^[86]. Выражение «пустить полк в зажитья» означало начать грабеж местного населения с захватом пленных, для чего особые подразделения пускались «в разгон», т. е. перекрывали пути местным жителям, спешно покидавшим район боевых действий. Захват пленных и трофеев всегда сопровождал войны. Так, например, князь-воевода А.Н. Ноготь-Оболенский, командовавший русской ратью в 1480 года, «много добра повезоша на Москвоу с собою, и головами Чюди и Чюдак и робят много множество бещисла»^[87]. В 1481 году войска И. Булгака и Я. Оболенского также увели из Ливонии «с собою множество полона, ово мужи и жены и девицы и малые дети и кони и скоты и отомстиша немцом за свое и в двадесятеро, але и боле»^[88].

По мнению Г.Н. Караева, князь Александр мог заранее спланировать сражение, названное позже «Ледовым побоищем», оставив большую часть армии на восточном берегу Теплого озера^[89], однако в этом случае придется предположить, что она была оставлена без желанной добычи в виде трофеев и пленных, что вряд ли было допустимо для полководцев того времени. Очевидно, что полон и трофеи мартовского похода 1242 года были весьма значительными, однако их судьба неизвестна. Коль скоро русская армия двинулась на восточный берег Теплого озера, вести с собой огромный полон было невозможно: переправа через озеро в условиях начавшегося таяния льда накануне 5 апреля могла привести к катастрофическим последствиям. Полон и большая часть трофеев, скорее всего, были оставлены в Ливонии после сражения «у моста».

В Новгородской 1-ой летописи старшего извода говорится о схватке русского разведывательного отряда под командованием Домаша и Кербета «у моста», причем под словом «мост», которое использовано летописцем, большинство исследователей подразумевают — и с этим вполне можно согласиться, — эстонские населенные пункты Моосте или Хаммаст, расположенные на линии Псков — Дерпт, то есть как раз на линии продвижения войско Александра от Пскова вглубь неприятельской территории.

После поражения «у моста» князь во главе русской армии «вспятися на озеро»^[90], что можно понимать и в значении «вернулся на прежнее место» и в значении «отступил». В зависимости от трактовки этого места летописи историки, главным образом, и реконструируют дальнейший ход событий. Отход войска Александра и Андрея Ярославичей был вынужденным шагом, вызванным нежеланием столкновения с врагом вдалеке от русской границы. Именно этим объясняется употребление глагола «вспятися», то есть «вернуться назад туда, откуда пришел», поэтому совершенно необязательно трактовать как возвращение по прежней траектории.

На протяжении XIX–XX веков историки выдвинули девять гипотез о месте Ледового побоища, подробный обзор которых дан Г.Н. Караевым, но наиболее аргументированными можно считать лишь четыре. Первая из них была высказана краеведом И.И. Василевым, который локализовал место битвы на острове Матиков (Воронье, Вороний Камень, совр. Каменка) у западного побережья Псковского озера^[91]. Сам Василев никак не обосновал собственное утверждение, но детальность рассмотрения проблемы делает его заслуживающим внимания. Согласно показаниям летописей, при вторжении в Ливонию Александр отпустил свою армию «в зажитья», то есть для захвата добычи. Отходя «вспять», войско Александра было сильно отягощено трофеями и полоном, и в этой ситуации было опасно уходить от преследования по льду Чудского озера на берег, где не было крупной крепости — укрепления Городца вряд ли были сильнее воздвигнутых в XV веке и вскоре разрушенных укреплений Кобыльего городка. Целесообразнее было отступать вдоль береговой кромки Псковского озера, где лед был много прочнее, в сторону Пскова под защиту мощных крепостных стен и башен.

Если продолжить обоснование гипотезы И.И. Василева, то придется признать, что он с полным на то основанием указал в качестве места Ледового побоища находящийся в юго-западной части Псковского озера небольшой остров с характерным названием Каменка. От западного берега он отделяется узким проливом длиной немногим более четырёх километров, и шириной в северной части около 500 метров, а в южной — около 300 метров, что делает его удобным местом для засады, куда Александр мог завлечь преследовавшее его немецкое войско.

Северная часть пролива позволяет расположить обороняющиеся полки таким образом, чтобы их фланги опирались на западные берега острова Каменка и непосредственно Псковского озера, что, несомненно, повышало их устойчивость. В этом случае Александр Ярославич имел бы возможность расположить на острове или на берегу озера засадные или резервные отряды. Если связать наступающего врага встречным боем, тогда эти отряды в нужный момент ударят во фланги и в тыл немецкой «кабаньей головы» и удар этот будет неожиданным и крайне болезненным для противника. Именно такой бой был навязан Александром ливонским рыцарям («И наехаша на полк Немци и Чудь и прошибошася свиньею сквозь полк»).

Гипотеза Василева подтверждается и сообщением Лаврентьевской летописи, где говорится о том, что немцев разбили «за Плесковом на озере». При взгляде на карту с востока, со стороны Суздаля, «за Плесковом» означает западнее Пскова. Гипотезу Василева, однако, не подтверждает Новгородская 1-ая летопись, сообщающая о том, что после битвы Александр привёл пленных рыцарей в Новгород, а это значит, что князь, выиграв битву и придя в Псков, отправил пленных в Новгород, не пожелав проделывать окружной путь, а значит, битва произошла не западнее Пскова, а в стороне от него.

Вторая гипотеза была выдвинута М.Н. Тихомиров. Впервые о месте Ледового побоища он высказался в научно-популярной брошюре, где поддержал точку зрения эстляндского исследователя Ю. Трусмана о том, что сражение произошло у западного берега Чудского озера в 7 км к северу от устья р. Эмайыги близ мызы Вранья^[92]. Тихомиров не конкретизировал свои соображения, указав лишь, что «мнение Трусмана заслуживает большего внимания», чем мнение А. Бунина. Позже, однако, в специальной работе он существенно откорректировал свою точку зрения и в принципе согласился с Буниным, полагавшим, что место Ледового побоища находилось у восточного побережья Теплого озера, но разошелся с ним в деталях. На основании недостоверных сведений о нахождении между д. Пнево и Чудская Рудница большого валуна, который рыбаки называют Вороньим камнем, Тихомиров предположил, что Ледовое побоище произошло именно в том месте. Большую роль в такой интерпретации фактов сыграли логические построения Тихомирова, полагавшего, что войско ливонских рыцарей двигалось по льду Теплого озера не в восточном направлении (на Новгород), а по направлению к Пскову, собираясь выйти на лед Псковского озера. Воины же Александра Невского преградили ему путь в самом узком месте, у выхода из Теплого озера в озеро Псковское.

Гипотеза Тихомирова может быть подкреплена ссылками на более поздние сообщения псковских летописей, касающиеся русско-ливонской войны 1458–1463 годов. В конце марта 1463 года псковская армия захватила приграничную крепость Новый городок (Нейгаузен). Оставив разрушенную крепость, немецкий отряд стремительно выдвинулся на северо-восток и, пройдя по льду Псковского озера, разорил рыболовецкие исады Островцы и Подолешие. Псковские посадники приняли следующее решение: «И сдумаша и поидоша к Воронью Каменю; и выеха вся псковская сила на озеро»^[93]. Из данного сообщения неясно, где находится Вороний Камень, а также в каком направлении и как далеко продвинулось псковское войско. Однако, судя по тому, что «на тую же ночь» псковичи вернулись к острову Колпино, где 31 марта 1463 года и произошло сражение, оно ушло недалеко. В данном сообщении наиболее важным для нас представляется тот факт, что Псковское озеро в середине XV века использовалось для передвижения войск в конце марта, а значит, оно могло использоваться с той же целью и в начале апреля 1242 года. Однако Г.Н. Караев подверг точку зрения Тихомирова обоснованной критике, самым важным пунктом которой было отсутствие Вороньего Камня или чего-либо похожего на него на территории между Пнево и Чудской Рудницей.

Третья гипотеза принадлежит эстонскому историку Э.К. Паклару, который выезжал на предполагаемое место Ледового побоища в район д. Самолва и Подборовье. Он не поддержал высказанное ранее мнение А. Бунина, согласно которому, под словом «мост» из Новгородской 1-ой летописи старшего извода следует понимать мызу Хаммаст; место поражения отряда Домаша и Кербета он вслед за Тихомировым отождествил с мызой Моосте.

Решающим моментом при определении места Ледового побоища для Паклара послужило то обстоятельство, что название острова Городец в краеведческой литературе и местной устной традиции истолковывалось как место древнего укрепления, «Городца», а потому в проведении сражения рядом с Городцом. Паклар усмотрел стратегический замысел Александра Невского, который отступил «на восточный берег Узмени, чтобы прикрыть дорогу немцам на Новгород <…> в непосредственном соседстве с испытанным опорным пунктом в виде форта или засеки на острове Городищенском или у Воронья Камня»^[94].

Соображения Э.К. Паклара заслуживают серьезного внимания. В псковских летописях известие о постройке в марте 1462 года крепости Кобылье открывается записью: «Заложиша псковичи Новый городец на обидном месте»^[95], из чего следует, что недалеко от Кобыльего городища был старый «городец», что было подтверждено подводными археологическими исследованиями 1958 года. Однако в результате этих исследований было установлено, что старый «городец» находился не в восточной части нынешнего острова, а к западу от него и современного островка Вороний, на месте, которое в настоящее время находится под водой^[96]. Это обстоятельство побудило Караева и его соавторов отвергнуть вывод Паклара.

Наиболее обоснованную гипотезу места Ледового побоища, подтверждаемую результатами комплексной экспедиции 1956–1961 годов, впервые сформулировал в своем выступлении на X археологическом конгрессе в Риге А.И. Бунин, который скрупулезно закартографировал топонимы из Новгородской 1-ой летописи и довольно убедительно интерпретировал летописное слово «мост» как место сражения отряда Домаша и Кербета с немцами. По его мнению, оно произошло у местечка Хаммаст к юго-востоку от Дерпта, название которого происходит от эстонского слова «амаст» (зуб).

Помимо этого Бунин убедительно определил место расположения Вороньего Камня, указав, что этот топоним сохранялся и в конце XIX века под названием Вороньего острова, находившегося в 5,5 верстах от Кобыльего городища и 7 вестах от «немецкого» или «Суболицкого» берега^[97]. Бунин не указал, в каком направлении от Вороньего острова происходило сражение, но вне зависимости от этого его исследование является образцом применения научной интуиции.

Наблюдения Бунина были развиты на новом научном уровне коллективом участников экспедиции 1956–1961 годов. Результаты их работы велики и разнообразны и могут быть представлены в виде нескольких основных выводов:

1) В результате археологического обследование восточного побережья Чудского озера удалось выяснить, что побережье от Гдова до д. Пнево в эпоху раннего средневековья было заселено и активно использовалось в разных формах хозяйствования. Одной из форм поселений были городища, подобные открытым у Гдова и д. Сторожинец. Повсеместно вблизи поселений были открыты и исследованы курганные могильники XI–XVII веков, однако никаких массовых воинских погребений, относящихся к XIII веку, в том числе у д. Чудская Рудница, обнаружено не было^[98].

2) В результате подводных археологических исследований к северо-западу от острова Вороний, был обнаружен массив темно-бурого песчаника, который, предположительно, являлся основанием существовавшего в XIII веке Вороньего камня. Также на дне нашли развалы валунов и известняковых плит, которые могли быть остатками каменного основания земляного вала крепости Городец. В результате этих работ стала ясна мотивация князя Александра, выбравшего место сражения в непосредственной близости от островной крепости^[99].

3) В ходе экспедиции путем произведения разведки водных путей в бассейнах рек Луги, Плюссы и Желчи было выяснено, что в древности их течение соединялось системой волоков и представляло единый путь, ведший от побережья Чудского озера вглубь Новгородской земли^[100].

4) Гидрографическое исследование побережья Теплого озера показало, что в древности береговая линия находилась ниже современной относительно уровня моря, острова Вороний и Городец составляли один крупный остров, отделенный нешироким проливом от древнего острова Озолица^[101].

5) Комплексное исследование русских и немецких источников, повествующих о Ледовом побоище, позволило составить исторически достоверную картину сражения и предшествующих ему событий^[102]. Многолетний труд коллектива исследователей позволил подтвердить общий вывод А.И. Бунина и локализовать место сражения к юго-западу от современного острова Вороний^[103]. Вороний камень упоминается также в летописном рассказе о событиях 1463 года, когда, как уже было сказано, во время военных действий псковские посадники «и сдумаша и поидоша к Воронью Каменю; и выеха вся псковская сила на озеро»^[104].

Понимание диспозиции, хода и результатов Ледового побоища всецело зависит от ключевой и до настоящего времени спорной проблемы, касающейся общей численности его участников и соотношения сил. Традиционно считалось, что в сражении с обеих сторон принимало участие от 10 до 17 тыс. человек^[105], однако А.Н. Кирпичников на основании анализа немецкого воинского наставления «Приготовление к походу» 1477 года пришел к выводу, что численность рыцарского войска в битве 5 апреля 1242 года составляла всего 300–400 человек, среди которых было 30–35 рыцарей; а остальные кнехты^[106]. Его аргументация вызывает ряд возражений. А.Н. Кирпичников проводит аналогию между Ледовым побоищем и сражением под Раковором (Раквере) 1268 года, в котором, по его утверждению, принимало участие 34 рыцаря и ополчение.

Сведения Рифмованной хроники о событиях 1268 года не дают однозначной картины. В ней, действительно, упомянуты 34 рыцаря, составлявших «железный полк — великую свинью», но помимо «свиньи» в составе немецкой армии имелось еще два отряда. 34 рыцаря прибыли из замков Вильянди, Леаль и Вейсенштейн, но помимо них в сражении могли участвовать и рыцари из других орденских замков, не названные и не исчисленные автором хроники. Для осады Пскова в 1268 году были призваны 180 орденских рыцарей, в то время как все крестоносное воинство насчитывало 18 тыс. человек. Эти цифры характеризуют предельные величины мобилизационных возможностей ордена, но они важны для нас именно в этом качестве.

Автор ливонской Рифмованной хроники постоянно говорит о малочисленности ливонского войска: «их [рыцарей — В.А.] было немного», «они [дерптцы — В.А.] привели слишком мало народа, войско братьев-рыцарей было также слишком маленьким», «каждого немца атаковало, пожалуй, шестьдесят человек» (ст. 2224, 2236–2237, 2253–2254). Однако эти сетования невозможно воспринимать буквально.

Судя по сообщению Рифмованной хроники, немецкая армия на льду Чудского озера состояла из нескольких отрядов. Именно с позиции наблюдателя, находившегося в одном из отрядов, представлен ход начального этапа битвы: «видно было», «там был слышен», «и видно было», «их там одолели» (ст. 2244, 2246, 2247, 2256). Даже если допустить, что численность наступавшего клина, составляла, согласно А.Н. Кирпичникову, 300–400 человек, то помимо него в состав немецкой армии входило еще несколько сотен воинов.

Во-первых, в составе рыцарских отрядов, подчиненных магистру, находились те, кто не принадлежал рыцарям ордена — его «служители», вассалы и так называемые «пилигримы», прибывавшие в Ливонию для борьбы со «схизматиками». Их участие в походе было добровольным, и они не подлежали учету. Во-вторых, рыцарские отряды сопровождали ополченцы отнюдь не только из крестьян-«ненемцы» (латыголов, ливов, чуди), но и из немецкого населения крупных городов, особенно Риги.

Некоторую информацию о численностинемецкого войска предоставляют нам данные о потерях рыцарей. В Рифмованной хронике сообщается, что в битве на Чудском озере погибло 20 человек, а 6 попали в плен в плен (ст. 2260–2261), но в Новгородской 1-ой летописи говорится о 500 убитых и 50 плененных^[107]. А.Н. Кирпичников без какой-либо аргументации отдает предпочтение данным Рифмованной хроники, характеризуя летописные сведения как «преувеличение». Чисто арифметическим путем Кирпичников «исчисляет» совокупные потери немецкого войска убитыми и пленными в 78 человек^[108], хотя подобные арифметические действия не выдерживают критики.

Величина потерь немецкой армии должна не вычисляться путем умножения, а оцениваться с опорой на аналогичные события и факты. При оценке потерь немцев в Ледовом побоище ключевое значение имеет тот факт, что после поражения их войско было вынуждено отступать, преследуемое противником, на протяжении 7 верст до «Суболичского берега», что, несомненно, умножило число потери, даже если в сражении они и не были столь велики.

В связи с этим уместно вспомнить летописный рассказ о походе псковского отряда в составе орденского войска в Литву в 1236 году, закончившемся разгромом при Шавлях: «и плесковици от себе послаша помоць муж 200, идоша на безбожную Литву; и тако, грех ради наших, безбожными погаными побеждены быша, приидоша коижды десятый в дом своя»^[109]. Такие колоссальные потери, до 90 % личного состава, были обусловлены трудностями длительного отступления по вражеской территории. Но то же самое произошло и с орденским войском в 1242 года, преследуемым 7 верст на льду озера, а затем отходившим вглубь Дерптской епархии по безлюдной равнине.

Издатели Рифмованной хроники предположили, что хронист имел в виду не потери крестоносного войска вообще, а только те, что понесли лишь братья-рыцари^[110]. Если же исходить из того, что общее их число могло достигать 90 % от общей численности войска, то мы получим примерную цифру в 600 человек, что приближается к данным новгородской летописи.

Численность русского войска в Ледовом побоище по причине отсутствия сведений не подлежит сколь-нибудь точному определению. Единственный цифровой показатель сравнительного характера имеется в Рифмованной хронике: «каждого немца атаковало, пожалуй, шестьдесят человек». Если соотнести это с предполагаемой численностью немецкого войска (более 600 человек), то тогда численность русского войска должна была превышать 36 тыс. человек. Таких многочисленных армии в России не было до XVI века. Во время Шелонской битвы 1471 года, к примеру, численность московской армии не превышала 4 тыс. человек. Не могла быть большей и численность русского войска в Ледовом побоище.

Есть лишь одна деталь, косвенно характеризующая русскую армию со стороны ее численности — участие в битве сразу двух русских князей. Имя князя Андрея упоминается в Новгородской 1-ой летописи, но оттуда ясно лишь то, что его дружина участвовала в освобождении Пскова. Недвусмысленное упоминание участия князя Андрея в Ледовом побоище содержится в Лаврентьевской летописи: «Великий князь Ярослав посла сына своего Андрея в Новгород Великый, в помочь Олександрови на Немци, и победиша я за Плесковом на озере, и полон мног плениша, и возвратися Андрей к отцу своему с честью»^[111].

Количество княжеских дружинников в походе могло зависеть от самых разных обстоятельств и резко колебаться, однако, коль скоро военная организация княжеского войска находилась в руках тысяцкого, его численность в тенденции должна была приближаться к тысяче воинов. Численность княжеских дружин Александра и Андрея, таким образом, вряд ли была меньше 2 тыс. человек. Если прибавить сюда некоторое количество новгородских и псковских ополченцев из числа более-менее профессиональных воинов, способных вынести тяготы дальнего похода, то совокупная численность русского войска могла достигать 3 тыс. человек, а значит, в битве на Чудском озере русская сторона обладала численным перевесом, при котором разгром орденского войска был неизбежен.

Перевесом сил объясняется и избранная Александром тактика построения войска, поскольку окружение рыцарского клина могло быть осуществлено только при наличии на русских флангах значительного количества воинов. Для характеристики самого сражения имеется лишь стандартный набор данных о том, что ударный отряд рыцарей был отсечен от массы ополченцев, большая часть которых принадлежала отряду дерптского епископа, и окружен.

«И, гоняче, биша их на 7-ми верст по леду до Суболичьскаго берега»^[112]. Местоположение «Суболичского берега» вызвало длительную дискуссию среди историков XIX века. Впервые «Суболический берег» как западный берег Теплого озера, находящийся в 7 верстах от острова Вороний^[113], определен в работе А.И. Бунина. Только во время экспедиции Г.Н. Караева были получены достоверные этнографические данные о том, что эстонский берег Теплого озера именовался «Суболичским» из-за рыбы «соболек», в изобилии водившейся в прибрежных водах.

Еще один летописный пассаж заслуживает нашего внимания: «А 50 руками яша и приведоша в Новъгород»^[114]. Выше уже говорилось, что отправка в Новгород 50-ти пленников может служить косвенным подтверждением версии о том, что сражение 5 апреля состоялось у Вороньего камня. По всем тактическим соображениям пленных целесообразней всего было бы вести в Псков, поскольку там находился известный по берестяным грамотам невольничий рынок. «Коупил еси робоу Пльскове», — говорится в грамоте конца XI — начала XII века^[115]. Именно здесь их было проще всего продать, разменять или отдать за выкуп. Увод пленных в Новгород был возможен по двум причинам: либо князья Александр и Андрей не были вполне уверены в прочности своего положения в Новгороде и желали как можно скорее обозначить там свое присутствие после столь блестящей победы, либо же увод пленных в Новгород объясняется наличием известного торгового пути, который вел от места Ледового побоища по рекам Черной и Плюсе в Новгород.

Выше приведенные факты позволяют заключить, что Ледовое побоище, которое состоялось 5 апреля 1242 года на льду Чудского озера, имело исключительно важное значение для военно-политической истории России и Северной Европы. Заключение мира между Новгородом и Ливонским орденом привело к прекращению его агрессии против русских земель и стабилизировало русско-ливонскую границу, которая оставалась неизменной на протяжении трехсот лет вплоть до начала Ливонской войны 1558–1583 годов.

Еще раз о Ледовом побоище: неучтенные реалии Сергей Салмин (Псков)

Отношение к битве у Вороньего Камня менялось не только в зависимости от степени изученности проблемы, но и от политической конъюнктуры. Оценка события колебалась от признания его одним из основополагающих моментов русской истории до низведения (особенно после появления работ Дж. Феннела и И.Н. Данилевского^[116]) на уровень заурядной пограничной стычки. Примем также во внимание, что политическая ангажированность биографий Александра Невского, политика соглашений с Золотой Ордой, жесткий курс на централизацию, конфликты с сепаратистки настроенными родственниками нередко провоцируют исследователей давать отрицательную оценку его деятельности в любых проявлениях.

На сегодняшний день приходится признать, что вопрос о масштабах, ходе и политическом значении сражения у Вороньего Камня, несмотря на длительную дискуссию, окончательного ответа не получил. Не претендует на это и данная статья, целью которой является привлечение внимания научной общественности к ряду деталей, отраженных в исторических источниках, но недооценённых исследователями, и к некоторым реалиям, не всегда учитываемым при реконструкции событий весны 1242 года.

Степень изученности проблемы позволяет автору настоящей статьи не останавливаться подробно на историографии вопроса (тем более что она получила достаточно полное освещение в работах Ю.В. Кривошеева и Р.А. Соколова, С.М. Титова, Д.Г. Хрусталёва^[117]) и обратиться сразу непосредственно к предмету.

Летописи сообщают нам, что после «изгонного» взятия Пскова князь Александр Ярославич начинает поход в Центральную Эстонию. Согласно общепринятому мнению, маршрут его пролегал вдоль западного берега Чудского озера и вел на север — к Дерпту. Достигнув ливонских земель, князь разделил своё войско на мелкие отряды («пусти полкъ всь в зажития») и начал планомерное прочесывание и разорение ливонской территории. У некоего «моста»^[118] передовой «разгон» русских столкнулся с немцами, был разбит и бежал к основным силам, после чего русские вступили на лёд Чудского озера и отошли к Вороньему Камню, где и остановились, ожидая немецкого нападения. Немцы в составе орденских братьев и отрядов епископа Дерптского^[119], подкреплённые значительным числом чудского вспомогательного войска, атаковали русских на их позиции и потерпели поражение.

С нашей точки зрения, отдельные позиции этой хорошо всем знакомой схемы нуждаются в дополнительном рассмотрении.

1. Причины весеннего вторжения русских войск в Ливонию

Несомненно, целью Александра Ярославича не являлся захват добычи во владениях дерптского епископа. Для территорий русского Северо-Запада и Северо-Восточной Прибалтики середины XIII века «зажитье» в конце марта малопродуктивно, поскольку к наступлению весны в крестьянских хозяйствах обычно остаётся лишь незначительный зерновой запас (в основном — семенного зерна), а скот достигает максимального истощения. Кроме того, захват материальных ресурсов на вражеской территории потребовал бы создания большого обоза, который значительно замедлил бы передвижение русского войска, что, в свою очередь, увеличивало риск не закончить военные действия к началу ледохода. В таком случае русское войско оказалось бы отрезанным от Пскова и блокированным на территории противника.

На наш взгляд, причина нестандартного решения князя объясняется стратегическими целями — необходимостью спровоцировать немцев из пограничных областей на генеральное сражение. Если бы на территории восточной Эстонии сохранились боеспособные полевые ливонские войска, то с наступлением теплого периода война могла принять затяжной характер. За это время Орден и рижское епископство могли закончить войну с куршами и оказать помощь северным собратьям.

Русские неоднократно убеждались, что привычные для них приемы штурма неэффективны в отношении ливонских крепостей^[120], а потому единственным способом вынудить ливонцев на полевое сражение было методичное разорение округи, как было, например, в 1234 году^[121]. Разорение крестьянских хозяйств во второй половине марта привело бы к срыву посевной и сулило населению приграничной полосы голодный год.

2. Маршрут вторжения

Исходя из текста «Ливонской Рифмованной Хроники» (далее — ЛРХ), основной удар был нанесён по землям феллинских рыцарей, именно они называются первыми сразившимися с русскими:

^{Рис. 1. Направление похода русских войск весной 1242 года.}

Это послужило одной из отправных точек разработки «классической» версии маршрута войск Александра^[123], однако безоговорочно согласиться с такой реконструкцией препятствует ряд деталей.

Во-первых, маршрут, пролегающий по левому берегу Псковского озера, несомненно, затруднителен с самого начала. Русскому войску пришлось бы преодолевать лесистые междуречья и заснеженные долины многочисленных речек, впадающих с запада в Псковско-Чудское озеро. Противнику не составило бы труда отгородиться от русской конницы засеками. Объектом захвата при таком направлении следования оказываются заросшие лесом, малозаселённые и труднопроходимые территории болотистого правобережья Эмайыги, не имевшие на тот период ни экономического, ни стратегического значения. Обычный путь псковских сухопутных вторжений в Юго-Восточную Эстонию проходил гораздо западнее. Именно там для противодействия псковским набегам дерптский епископ вынужден был построить «Новый городок» (Нейгаузен).

Подчеркнем, что при любой возможной реконструкции маршрута русские войска прошли через земли дерптского епископата, не встретив сопротивления, и, по-видимому, не подвергли их разорению. «Грабежи и пожары» зафиксированы ЛРХ только на территории, непосредственно принадлежавшей Ордену.

Во-вторых, подход войск со стороны Дерпта на поддержку орденцам (согласно сообщению ЛРХ), оставляет русским в случае классической версии маршрута единственное направление отступления — на юг, по направлению к сильной епископской крепости Оденпе (Отепя, Медвежья голова).

В-третьих, само сообщение, что русские после первой неудачи «воспятились» на лёд озера (т. е. на восток) свидетельствует, что они изначально пришли по льду Чудского озера^[124] и реке Омовже — основному «зимнику» и самому короткому пути, ведущему вглубь ливонских территорий вплоть до Феллина (расстояние по «зимнику» от Пскова до Дерпта составляет около 120 км, от Дерпта до Феллина — около 80). В целом конница зимою могла пройти 200 км за 5–7 дней при движении без спешки — и вдвое быстрее на рысях. ЛРХ сообщает^[125], что орденцы перехватили Домаша и Кербета уже на своей территории, но, вероятно, всё же на некотором расстоянии от Феллина. Собираясь возвращаться по тому же пути, Александр не стремился к первоочередному разорению епископских земель. Более того, епископ Герман находился в значительной мере в оппозиции к Ордену и мог расцениваться русскими как возможный союзник в будущем.

Дальнейшие события подтверждают наличие русского стратегического планирования в кампании 1242 года.

В действиях русских войск совершенно явно отражен момент отказа от попыток разбить ливонские силы по частям — иначе отступление русских после разгрома отряда Домаша и Кербета, позволившее соединиться феллинцам и дорпатцам, необъяснимо. Сама гибель передового отряда заставляет вспомнить известные по более поздним источникам тактические приёмы русской конницы, когда передовой отряд (ертаул) вступал в непосредственное взаимодействие с противником и позволял себя разбить, заманивая вражеский отряд под удар основных сил. В ходе таких операций, случалось, погибали и воеводы (как, например в 1554 году сотенный голова Богдан Ржанников, возглавлявший атаку ертаула на заставу рижан под Голбином^[126]). Неожиданно лёгкая победа спровоцировала дорпатские войска покинуть укрепления и выступить на соединение с ливонскими рыцарями.

Складывается впечатление, что победа над двумя русскими воеводами заставила ливонцев переоценить свой успех и преследовать отступавшего Александра за пределами ливонских земель. Разгром Домаша и Кербета расценивался ими как победа над значительной частью русского войска (над новгородским и переяславским полками). У ливонского командования были причины так ошибаться. Домаш Твердиславич, посадничий брат, погибший «у моста», с высокой долей вероятности являлся главой новгородского контингента, участвовавшего в походе на Ливонию. Кербет, судя по позднейшим упоминаниям в летописях, относился к кругу переяславльских воевод^[127].

Здравой оценке численности русского войска препятствовало и то, что с самого начала вторжения основные силы были разделены Александром на мелкие группы и распущены «в зажитье»^[128]. Для ливонцев вполне достижимой представлялась цель добить обескровленного противника.

3. Выбор места для решающего сражения

Местоположение Вороньего Камня, где, согласно свидетельствам русских источников, произошло Ледовое побоище, точно не ^[129], однако для нас принципиально более важна причина, по которой для битвы было выбрано место, обозначенное в качестве основного ориентира на ледовом пути из Пскова в Дерпт. Миновать это место при движении по зимнику не представлялось возможным (вспомним, например, события 1463 года, когда некий «чудин», несший русским весть о планах нападения немцев на Колпин, ожидал псковское войско, преследовавшее отступающих от Кобыльего городка ливонцев, именно в этом месте^[130]).

Вороний Камень мог служить пунктом сбора и для отрядов, не успевших присоединиться к основным силам в ходе стремительного «отступления», и для отрядов, которые могли подойти из Пскова и Новгорода непосредственно к месту сражения. Ливонцы, преследовавшие русское войско, также не могли миновать этого места. Вероятно, совокупность этих обстоятельств в конечном итоге и обусловила выбор Александра Ярославича.

Место встречи на пересечении трёх путей (сухопутная и ледовые дороги от Пскова в Обозерье, «зимник» от Новгорода по Желче, «зимник» от устья Эмайыги) позволяло Александру избежать случайного несовпадения маршрутов и одновременно контролировать значительную часть акватории Тёплого озера. Распространённое мнение об особой роли якобы неизвестных немцам «сиговиц» (зон с непрочным ледяным покровом) при выборе места битвы, вероятно, следует рассматривать как незлонамеренную ошибку. В состав немецкого войска входили старожилы ливонского порубежья, более четверти века знакомые с «зимником», ведущим к Пскову, и местные эстонцы, не хуже русских представлявших особенности ледовой ситуации в регионе.

4. Группировки русского войска: «два короля русских»

Особое значение имеет сообщение ЛРХ о двух русских королях, принимавших участие в кампании 1242 года. Большинство исследователей обоснованно соотносит их с братьями Ярославичами и отмечает, что в ливонской традиции Александр Ярославич воспринимался, в частности, как «король Суздальский».

Ливонский хронист сообщает, что первым в войну вступил «новгородский король», который захватил Псков, после чего ушел в свою землю. Только после этого, узнав о неудачах русских в Прибалтике, туда стремительно прибыл со своим войском король Суздаля, приведший с собой множество конных лучников.

Определённая путаница в хронологии событий затрудняет понимание этого отрывка и делает любое его истолкование неоднозначным, но кажется логичным предположить, что русские войска, принимавшие участие в весенней кампании, воспринимались немцами, как две самостоятельно действующие группировки^[131]. В таком случае, под войском «ушедшего» «новгородского короля» могут подразумеваться отряды, не принимавшие участия в самом рейде в Ливонию. Иначе факт преследования немцами (по крайней мере, в течение суток) заведомо превосходящих сил противника и, тем более, решение вступить с ним в полевое сражение кажется необъяснимым.

Если наши предположения верны, то кампания 1242 года развивалась по следующему сценарию:

После освобождения Пскова Александр с наиболее мобильной частью своей армии (вероятно, с переяславцами и частью новгородцев) вторгается в Ливонию, расчетливо провоцируя немцев на полевое сражение. Именно поэтому он не тратит времени на разорение Дерптского епископства (ограничившись, возможно, частичной блокадой главных крепостей), а предпринимает глубокий рейд на территорию феллинского комтурства. Одновременно с этим войско «новгородского короля» (включающее в себя отряд Андрея Ярославича и присоединившихся к нему псковичей) выдвигается в район Узмени. Сторонним наблюдателем в условиях зимних путей это движение войск вполне может расцениваться как начальный этап возвращения в Новгород. Благодаря этому манёвру от вторжения оказываются прикрытыми одновременно и псковское, и новгородское направления. Одновременно такое расположение русских войск (в случае сражения у Вороньего Камня) угрожает немцам обходом с северо-запада^[132], препятствующим возвращению в район Дерпта.

Для обеих сторон решающее сражение являлось насущной необходимостью. В случае победы Александра весенняя кампания, несомненно, оканчивалась в пользу русских. Победа ливонцев предоставляла им необходимую передышку. Немцы, скорее всего, преследовали Александра Ярославича налегке, не планируя вторгаться вглубь русской территории (во всяком случае, летописи не упоминают о захвате в ходе сражения немецкого обоза), что, со своей стороны, подчеркивает стремление обеих сторон к скорейшему достижению результата. Противники понимали, что ещё одной попытки переломить ситуацию не даст надвигающееся тепло и ледоход.

В ходе преследования немцы столкнулись с готовым к битве русским войском, неожиданно более сильным, чем они рассчитывали, и вынужденно вступили с ним в сражение.

5. Построение ливонцев: «свинья» в бою

Ходу сражения у Вороньего Камня не раз уделялось пристальное внимание, известно несколько версий его реконструкции. Однако исходный материал для построений крайне ограничен. Достоверно отражено в источниках следующее:

— в сражении участвовали войска Тевтонского Ордена и дерптского епископа;

— немцы использовали клиновидное построение;

— первый натиск немцев был успешен, но в конечном итоге численное превосходство русских сломило сопротивление немцев;

— оторваться от русских смогли часть дерптцев и «чудь»;

— обратившихся в бегство ливонцев русские преследовали 7 вёрст, окончательно закрепив победу.

Один из основных вопросов, которые возникали перед каждым исследователем хода сражения — что же собственно представляла собой так называемая «свинья». В настоящее время господствующим является мнение А.И. Кирпичникова, который считает ближайшим аналогом этого построения «Гончую» хоругвь из сочинения «Приготовление к походу курфюрста Альберта против герцога Ганса Саганского» (1477), приписываемого курфюрсту Альбрехту (Ахиллу) Бранденбургскому (1440–1486)^[133]. Там описывается построение в виде пятиугольной колонны с «головой»-клином, которую образовывало сравнительно небольшое число рыцарей, и примыкавшим к ней четырёхугольным «туловом», состоящим из сержантов, оруженосцев и вспомогательного персонала рыцарского войска^[134].

Однако этот тип построения в целом представляется скорее новацией военной мысли XV века, синтезировавшей опыт Столетней войны (1337–1453) и Гуситских войн (1419–1437), а не аналогом боевого построения первой половины XIII века. Ситуация сражения при Грюнвальде (Таннеберге) 1410 года показывает, что подобное построение было возможным только в случае взаимодействия нескольких линий «клиньев», взаимно прикрывающих друг друга от обходов и фланговых ударов. В случае одиночного действия подобного «клина», последний оказывался слишком уязвим при атаках с флангов.

На современные представления о тактике «свиньи» в значительной мере повлияло мнение Г. Дельбрюка, воспринимавшего «клин», как «форму построения для сближения с противником, которое затем переходит в сражение с участием каждого бойца в отдельности»^[135]. Историк считал, что основными достоинствами клиновидного построения являлись возможность совершать манёвры на поле боя; узкий фронт колонны, делавший её менее уязвимой для стрел; относительная защищённость от флангового обхода за счёт того, что каждый из рыцарей, составлявших «главу» клина, прикрывал ехавшего впереди соратника.

На наш взгляд, Дельбрюком были допущены неизбежные на уровне научных представлений его времени ошибки, закрепленные в дальнейшем высоким авторитетом исследователя:

Во-первых, сражения «рукопашного» периода не требовали от тяжеловооруженной конницы совершать сложные манёвры непосредственно на поле боя. Попытка значительно изменить направление движения колонны перед лицом противника, несомненно, привела бы к атаке на её открывшийся фланг.

Во-вторых, уязвимость колонны для обстрела значительно выше, чем у атакующей линии, поскольку противник в этом случае обстреливает единую массу перемещающихся почти вплотную друг к другу всадников. Узкий фронт мог бы предохранить от фронтального обстрела мощными и не скорострельными артиллерийскими орудиями, но не от массы стрел, летящих «навесом».

В-третьих, число всадников, образующих «голову» клина, недостаточно, чтобы прикрывать протяжённые фланги «тулова».

В-четвертых, разворот в линию колонны в момент атаки требует высокого уровня строевой подготовки всадников, в котором Дельбрюк отказывает средневековой кавалерии. Разворачивающиеся в профиль к противнику всадники задних шеренг оказывались бы, к тому же, удобной целью как для стрелков, так и для возможной контратаки неприятельской конницы.

Представляется, что схемы боевого применения клиновидного строя, в настоящий момент доминирующие в научных представлениях, не являются бесспорными, что во многом определяется традицией поисков аналогий «свинье» в материалах более позднего времени, отражающих реалии другого этапа развития военного дела.

Более результативным может оказаться поиск более точных параллелей в эпохе и в зоне зарождения военно-монашеских орденов.

Известно, что молодой Тевтонский Орден в существенной степени пользовался опытом Ордена Храма. Период выработки успешной тактики крестоносцев, противостоящих классическим ближневосточным армиям, приходится на первую половину XII в. Исходя из сообщений источников^[136], построение храмовников являлось, по меньшей мере, трёхчастным: центральный клин, состоящий из рыцарей и сержантов, отдельные отряды оруженосцев (конных копейщиков) и туркополов (стрелков). Клинообразное построение в сообщениях, касающихся середины XIII века, постоянно оказывается связанным с участием в сражении представителей военно-монашеских орденов — например, в битве при Легнице^[137] и в битве при Шайо^[138]).

В борьбе против мусульман сирийские франки и пилигримы постоянно взаимодействовали с византийской армией и, несомненно, использовали её боевой опыт. Описание боевого построения храмовников заставляет обратиться к ещё более раннему источнику — сочинению Никифора II Фоки «Стратегика».

Трактат этот, созданный в конце X века, отличает внимание к действиям византийской конницы катафрактров. Созданный на пике успешных действий имперских войск против арабов, этот трактат имел сугубо практическую направленность и сохранял своё значение, по крайней мере, до XV века. В нашем случае он представляет интерес из-за подробного описания тактики и взаимодействия катафрактов с другими родами войск, и их клинообразного построения^[139].

Конный клин по Никифору II имеет следующие характеристики: 12 шеренг, образованных 504 или 384 людьми^[140]. В первом случае первая шеренга состоит из двадцати всадников, во втором — из 10. В каждой последующей шеренге добавляется 4 человека (по два на фланг), достигая к последней шеренге численности 64 или 54 человека в линии. Клин в своей внутренней части, начиная с пятой линии, включает в себя стрелков. Для большого клина рекомендуется иметь 150 лучников, для малого — 80 (при 354 и 304 бойцах ближнего боя). Доспех человек и коня рекомендован как можно более полный. Все катафракты вооружены мечами, имеют щиты. Сверх этого того первые шеренги клина вооружены палицами или парамириями (род однолезвийного клинкового оружия). Начиная с пятой шеренги, фланговые всадники через одного вооружены пиками и палицами^[141].

Принципиально, что в версии Никифора клин категорически не предназначен для решения самостоятельных задач, и, напротив, является центральной опорной частью сложного конного построения состоявшего из 16 взаимодействующих групп (максимально) и в целом составлявшего единую воинскую единицу численностью от 4800 до 7200 человек. Знаменательно то, что по крайней мере 9 из этих отрядов обеспечивали прикрытие клина от обходных манёвров и фланговых ударов. Наибольшее значение отводилось двум отрядам, прикрывавшим фланги клина и располагавшимся на некотором удалении от него для облегчения маневрирования. Каждый из этих отрядов состоял из 500 воинов (300 копейщиков и 200 лучников), выстроенных в 5 шеренг (лучники составляли третью и четвёртую). Пятая шеренга фланговых отрядов находилась в одной линии с двенадцатой шеренгой клина. Ещё триста всадников образовывали трёхчастный «летучий» заслон перед клином. Они же в случае атаки катафрактов прикрывали фланги от контрудара. Вторую линию построения составляли 4 отряда по 500 человек, образовывавшие резерв и прикрывавшие клин с тыла.

Подчеркивается необходимость для клина соблюдать строй, фланговым и тыловым отрядам в случае обстрела со стороны противника рекомендуется вести перестрелку и продолжать наступать «ровным шагом». Немалый интерес представляет и требование пассивности от клина и запрещение катафрактам преследовать бегущих врагов.

В целом катафракты призваны решать только три тактические задачи: сражаться против катафрактов противника (если они присутствуют в его войске), атаковать занявшую оборонительную позицию пехоту (особенно пикинёров), атаковать командира противника. Основным же назначением клина катафрактов является создание опорного участка на атакующем фронте конницы.

Схема, которую предлагает Никифор II, могла быть заимствована сирийскими франками и используема войсками рыцарских орденов до конца XIV века, когда появление на полях сражений крупных профессиональных пехотных подразделений с мощными арбалетами и ручным огнестрельным оружием, а также артиллерии, привело к раздроблению единого клина, безопасность которого обеспечивалась отрядами прикрытия, на отдельные «хоругви»^[142].

Клин Никифора с точки зрения тактики значительно более соответствует требованиям и реалиям XIII века, нежели клин Альбрехта. В непосредственном столкновении с противником на начальном этапе участвует большее количество воинов (54–64 бойца, а не 11–17). С учетом фланговых отрядов ширина фронта достигает 264–254 человек, что (с интервалами между подразделениями) даёт почти километровую протяжённость фронта. Кроме того, меньшая глубина фронта при большей его протяжённости позволяет успешнее сопротивляться фланговым атакам.

В составе клина присутствует значительно более высокий процент тяжеловооружённых кавалеристов — основной ударной силы этого периода. Здесь же присутствуют конные стрелки, наносящие предваряющий удар по атакуемому противнику и в определённой мере способные противостоять атакам конных стрелков (эта особенность может быть объяснением постоянного парного упоминания рыцарей и арбалетчиков, как составных частей ливонских отрядов у Генриха Латвийского).

Клин включен в систему общего построения, которая допускала гибкое реагирование на ситуацию и позволяла компенсировать его тактические недостатки.

Исходя из вышесказанного, мы высказываем предположение, что «свинья» русских летописей скорее соотносима с «клином Никифора», нежели с построениями, рассматриваемыми в «Приготовлении к походу»^[143]. Хорошо с этим согласуется и противопоставление «свиньи» и «бесчисленной» чуди, игравшей, по-видимому, роль фланговых и тыловых отрядов прикрытия. В случае справедливости нашего предположения само ливонское войско должно было состоять исключительно из конницы.

6. Построение русских: «поставиша полкъ»

Столь же неясным остается и характер построения русских войск. Ливонские источники сообщают только о том, что перед войском «короля» стоял строй стрелков, с которым и столкнулись рыцари ордена. По сообщению русских летописей, не упоминающих о столкновении ливонцев с передовыми стрелками, немцы «прошиблись» непосредственно сквозь полк, после чего завязалась общая схватка. При описании начала битвы также упоминается единый полк русских^[144].

ЛРХ любопытно характеризует войско «короля Александра», вторгнувшегося в Ливонию:

Судя по этому отрывку, основной род войск, которым Александр Ярославич располагал при вторжении в Ливонию, представлял собой панцирных конных лучников. Это хорошо согласуется с нашим предположением относительно цели похода — конные лучники, способные легко избегать столкновения с противником, прекрасно подходили для выполнения поставленной задачи. Однако в генеральном сражении они участвуют несколько необычным для своего рода войск образом, принимая встречный бой с атакующим немецким «клином», нацеленным на «отряд» (дружину?) Александра Ярославича.

Возможно, разночтение источников связано с неправильным пониманием немцами роли того отряда с которым они непосредственно столкнулись, пробиваясь к «войску» (вариант перевода — «отряду») Александра, которого грозились «руками ять». Привыкнув к наличию у своих противников (в частности, у псковичей) отрядов многочисленных конных застрельщиков, ливонцы не осознали, что в данном случае конные лучники и были основой русского строя.

Трудно сказать, являлось ли такое преобладание конных лучников в составе экспедиционного корпуса свидетельством определённой ориентализации владимирского войска в целом или же объяснялось тем, что состав суздальской и переяславской дружины был в значительной мере пополнен беженцами — булгарами, половцами и жителям южнорусских княжеств. Возможно, углубление в эту тему в дальнейшем позволит доказать наши варианты объяснения или отказаться от них. Однако на наш взгляд — это первое достоверное свидетельство изменения древнерусской тактики в том направлении, которое через двести лет станет приоритетным для Московского государства.

Мы предложили бы следующий вариант реконструкции сражения у Вороньего Камня:

К моменту столкновения «у моста» к Вороньему Камню уже подошли не участвовавшие в ливонском рейде войска, приведённые Андреем Ярославичем. Они стояли в месте, из которого могли легко контролировать направления и на Псков (Узмень) и на Новгород (устье Желчи).

Заранее запланированное отступление позволило Александру Ярославичу не только значительно опередить немцев, но и создать видимость бегства разбитых и разрозненных отрядов. В противном случае необъяснимой представляется самоубийственная организация немцами погони за пределами Ливонии. Ещё более сомнительной представляется сознательная попытка серьёзного глубокого ливонского вторжения в русские земли — близящийся ледоход гарантированно прервал бы коммуникации немецкого войска, отрезав его от подкреплений и снабжения.

В ходе сражения ливонская армия использовала построение, сходное с описанным в трактате «Стратегика». Не исключено, что из-за недостатка воинов немцы вынуждены были ограничиться построением в две линии (вместо рекомендуемых трёх), возможно, вторую линию составляли воины Дерпта. В этом случае численность ливонского отряда должна была составлять от 3, 5 до 5 тысяч комбатантов^[147]. Русское войско (суздальский, переяславский, новгородский и псковский полки) могло превосходить их примерно в полтора — два раза. Главный удар «свиньи» был направлен непосредственно против князя Александра и его личного «schar»'а (что согласуется с тактическими указаниями «Стратегики»)^[148]. Встречный удар русской стрелковой конницы оказался для ливонцев неожиданным.

Клину ливонцев удалось пробиться сквозь русский «полк» и, возможно, вступить в бой с отрядом Александра, однако фланговые отряды скорее всего оказались остановленными (а в условиях кавалерийского сражения скорее всего и отброшенными — «чюдь показала плещи»), что привело к охвату «свиньи» с флангов.

Согласно наставлениям «Стратегики», ситуацию могло бы исправить включение в бой второй линии ливонского войска. Однако этого не произошло. Возможным объяснением могло бы быть появление в тылу ливонцев отряда Андрея Ярославича, не только создавшего угрозу для ливонского построения, но и перекрывшего для него пути возможного отступления.

Косвенным подтверждением подобного развития событий является сообщение Новгородской 1-ой летописи младшего извода: «Се же слышах от самовидца, и рече ми, яко видѣх полкъ божии и на въздусѣ пришедшии на помощь Александровѣ»^[149]. Появление резервного отряда вполне могло быть расценено наблюдателем как вмешательство в ход битвы высших сил, выступивших на стороне Александра.

Не имея возможности для перестроения, вторая линия немецкого войска вынуждена была отступать на юг, преследуемая русскими, о чем сообщает ЛРХ.

Последнее привело к полному охвату «свиньи» и её разгрому. Численность воинов «свиньи» по Никифору (около 380 человек) согласуется с общими потерями ливонского войска по русским источникам (40 «нарочитых мужей» и 400 убитых ливонцев) и не существенно противоречит немецким (20 убитых и 6 захваченных в плен орденских братьев-рыцарей).

При гибели в бою 20 и пленении 6 братьев-рыцарей, потери сержантов и арбалетчиков, не представлявших такой ценности в качестве пленных, должны были превосходить их по крайней мере в 10–15 раз^[151]. ЛРХ могла не учесть и пленение некоторого количества верхушки сержантского состава Ордена.

Также мы знаем, что из битвы сумела вырваться только часть дерптцев, и число рыцарей епископа, сдавшихся в плен, могло значительно превосходить число пленённых братьев (хотя бы из-за более тесного общения с псковичами на протяжении последних двух десятилетий рыцари епископа могли рассчитывать на более гуманное — или более прагматичное, поскольку могли предложить за себя выкуп — отношение со стороны русских.). В состав пленённых «нарочитых» мужей могли попасть и некоторые представители эстонского нобилитета.

7. Изборск в событиях весны 1242 года

Рассматривая обстоятельства, которым исследователи не уделяли должного внимания, нельзя обойти вниманием и судьбу Изборска, захваченного Ярославом Владимировичем и ливонцами в самом начале войны 1240–1242 годов. Сознавая, что данных об этом эпизоде войны катастрофически недостаточно, мы, тем не менее, предлагаем свой вариант реконструкции событий.

Летописи и ЛРХ не упоминают о военных действиях под Изборском весной 1242 года, однако очевидно, что крепость должна была вернуться под контроль русских к началу вторжения Александра Ярославича в Ливонию^[152]. Вполне вероятно, что Ярослав Владимирович сам принял решение о смене политической ориентации и переходе на сторону Александра Ярославича,

При описании событий 1240–1242 годов князь-изгнанник упомянут в дважды — в русских летописях во время взятия Изборска ливонцами, где Ярослав Владимирович представлен инициатором нападения^[153], а также в немецких источниках — в связи с захватом немцами Пскова и отказом Ярослава от своей доли псковских «замков и плодородных земель» в пользу Ордена и дерптского епископа^[154]. Возможно, что безуспешное начало осады Пскова и временное прекращение военных действий привело к пересмотру ливонской стороной первоначальных соглашений и исключению князя Ярослава из числа потенциальных претендентов на Псков. Допустимо предположение, что компенсацией за это оказался Изборск с его окрутой — единственное приобретение Ярослава Владимировича, полученное им в результате союза с ливонцами. При этом допущении вполне логичным представляется недовольство князя результатами войны и его готовность пойти на союз с Ярославичами.

Последнее могло спровоцировать убийство жены Ярослава Владимировича, остававшейся почётной заложницей в Оденпэ. Она была убита пасынком, сыном Ярослава от первого «немецкого» брака князя, племянником епископа Германа. То, что убийство «княгини Ярославлевой» воспринималось на Руси именно как мученичество за веру, свидетельствует торжественное, сопровождавшееся чудесами захоронение тела княгини в Пскове^[155].

Дальнейшая судьба Ярослава Владимировича также свидетельствует о полном примирении с родичами — он получает в княжение такой политически важный город, как Торжок^[156], сохранение контроля над которым всегда являлось одним из значимых направлений новгородской политики владимирских князей.

8. Оценка Ледового Побоища

Возвращаясь к оценке значения Ледового побоища, хотелось бы отметить, что, к сожалению, большинство попыток возвеличить или низвергнуть славу Александра Ярославича в качестве победителя ливонцев сводятся к определению масштаба сражения или даже к простому вычислению количества вероятных участников этой битвы. При этом над большинством военных историков продолжают довлеть навеянные масштабами войн XIX и XX веков представления о размерах армий (уже упоминалось, что большинство значительных операций Тевтонского ордена в Пруссиипроводились полуторатысячными отрядами).

Обычным аргументом сторонников снижения значения битвы является малая отражённость этого события в летописании. Однако, учитывая реалии середины XIII века, нельзя не признать, что хронисты значительной территории Руси не имели представления о реальной ситуации на псковско-ливонской границе. Псковское летописание точно так же слабо представляло перипетии борьбы с татарами в XIV веке. В одинаково кратких записях 1380 года потеря псковичами «четырех лодей» на Чудском озере выглядит событием, едва ли не равнозначным победе русских на Куликовом Поле^[157]. Точно так же для Новгорода победа на Неве, позволившая сохранить контроль над жизненно важным участком торгового пути была более значимой, чем битва на Чудском озере, закрепившая независимость Пскова и послужившая причиной усиления влияния владимирских князей на русском Северо-Западе. Новгород в целом более интересовала политическая ситуация в бассейне Невы, на побережье Финского залива и в северной Эстонии, о чем свидетельствует в частности основное направление новгородских походов того периода.

На наш взгляд, для оценки Ледового Побоища, прежде всего, следует найти ему место в военно-политической ситуации момента и рассматривать его не в качестве отдельного события, а как заключительный аккорд русско-ливонского противостояния 1240–1242 годов.

К моменту возвращения Александра Ярославича в Новгород ливонская экспансия на восток достигла своего максимального развития. На протяжении последующих 300 лет противостояния немцам не удалось даже приблизиться к подобному успеху.

На протяжении года — с апреля 1241 и по апрель 1242 года, — Александр сумел восстановить границы Новгородской земли 1239 года, добиться разрыва псковско-ливонского союза, восстановить контроль над наиболее важными стратегическими пунктами на русско-ливонской границе и в конечном итоге разгромить войска Феллина и Дерпта — двух из трёх основных владетелей Северной Ливонии.

Малочисленность войск ливонцев в сравнении с русскими, постоянно подчеркиваемая ЛРХ, сама по себе уже являлась результатом деятельности Александра в начальный период кампании. К моменту Ледового Побоища немцы потеряли гарнизоны Копорья, Пскова и Изборска, лишились водских и псковских союзников.

Значимость победы у Вороньего Камня для исхода войны достаточно высока — во всяком случае, сообщения о продолжении военных действий после 5 апреля отсутствуют, что свидетельствует о сворачивании Орденом и Дерптом военных действий на востоке. Целью военных действий 1241–1242 годов не являлось окончательное вытеснение немецких владетелей из Прибалтики, поскольку гибель крестоносных государств вызвала бы противостояние со всей латино-католической Европой, и без того обеспокоенной угрозой, шедшей с Востока, что для пограничных русских земель означало опасность общеевропейского крестового похода, подобного тем, которым на протяжении первой половины XIII века регулярно подвергалась Пруссия.

Мир, заключенный на почетных для обеих сторон условиях («по старине»), предусматривавших помимо прочего возвращение псковских пленных и тела «ярославлевой княгини» (ранее 1243 года)^[158], отнюдь не свидетельствовал о невозможности для русских продолжать военные действия в Прибалтике. Он являлся желанным моментом для обеих сторон, обусловленным завершением европейского похода Батыя и возвращением основного татаро-монгольского войска к границам Руси. Ни русские, ни немцы не были заинтересованы во вмешательстве хана в войну^[159].

Как форма разрешения вооруженного конфликта в периферийном регионе кампания 1241–1242 годов представляет собой образец блестящего владения ситуацией и умелого стратегического планирования, осуществленных переяславским и новгородским князем Александром Ярославичем Невским.

Ледовое побоище 1242 года^[160] Анти Селарт (Тарту)

В 1240 году ливонцы предприняли поход против Пскова, в результате чего та часть его политической элиты, которая выступала на стороне новгородского князя Александра Ярославича, оказалась отстраненной от власти. Ранней весной 1242 года Александр вновь подчинил себе город и совместно со своим братом Андреем 5 апреля в ходе так называемого Ледового побоища разгромил ливонское войско на льду Чудского озера. Специфичность восприятия роли князя Александра Невского русским национальным и историческим сознанием, которая, в свою очередь, объясняется своеобразными политическими привязками^[161], придавала сражению чрезвычайную историческую значимость, которая, впрочем, не соответствует историческому контексту того времени.

При этом свидетельств исторических источников, касающихся этого события, совсем не так уж мало. Источники различного происхождения прекрасно дополняют друг друга^[162]. «Старшая Рифмованная ливонская хроника», образец орденской историографии 1290-х годов, сообщает, что после передачи Северной Эстонии датскому королю (1238), у дерптского (тартуского) епископа Германа начались конфликты с русскими. Те, якобы, выступили против епископа и причинили ему немало огорчений. Епископ обратился к рыцарям Ливонского ордена с просьбой о помощи, и магистр пошел ему навстречу. Равным образом помощь ему оказали hurtiges man — вооруженные отряды вассалов из датских владений в Северной Эстонии. То, что произошло потом, хронист описывает так: это войско захватило Изборск, после чего все русские, которые защищали крепость, были перебиты. Вскоре, однако, из Пскова подошли русские отряды, которые под Изборском сошлись в бою с орденом, вассалами датского короля и войском епископа Германа, но были разбиты. Русские бежали вплоть до реки Великой, после чего началась осада Пскова, во время которой, по сообщению все того же хрониста, «множество рыцарей и кнехтов полностью заслужили свое право на лены» (manich ritter und knecht / wol ir lêhenrecht vordienten). Город капитулировал, поскольку после проигранной битвы был крайне ослаблен, и его князь «Герпольт» (Gêrpolt) по доброй воле передал крепость и большое количество земли рыцарям ордена для того, чтобы в дальнейшем о них заботился магистр. После этого войско ордена покинуло Псков, где для охраны земли были оставлены два брата-рыцаря с небольшим отрядом немцев. Когда новгородский князь Александр Ярославич получил о том известие, он прибыл в Псков во главе своего войска и выгнал оттуда обоих братьев-рыцарей, которые исполняли там обязанности фогтов. «Если бы Псков тогда был сохранен, то сейчас бы это шло на пользу христианству до самого конца света. Неудача, если кто-то завоевал хорошую землю и плохо в ней утвердился: пусть он сетует, если понесет урон (wêre Plezcowe dâ behût / daz wêre nû dem cristentûme gût / biz an der werlde ende. / ez ist ein missewende. / der gûte lant betwungen hât / und der nicht wol besetzet hât: der claget wen er den schaden hât)», — резюмировал хронист. Новгородский князь вернулся назад, но потом к Пскову с большим войском подошел «суздальский князь» Александр, который потом двинулся дальше в Ливонию. Дерптский епископ, узнав о том, стал готовиться к наступлению, однако даже объединенное войско ордена и епископа дерптского оказалось крайне невелико и по причине численного преобладания русских потерпело поражение — двадцать рыцарей ордена погибло и шестеро попали в плен. Вслед за этим Александр вернулся в свои владения. Завершив описание сражения, хронист прибавил, что после этого магистр Герман Балк (Balke) на протяжении пяти с половиной лет вел долгие войны как с русскими, так и с «язычниками», после чего умер^[163]. Взятие Изборска в 1240 году и пребывание в Пскове двух рыцарей ордена с небольшим сопровождением упомянуты также в ливонской орденской хронике Германа фон Вартберга (XIV век)^[164].

Новгородские летописи, со своей стороны, сообщают следующее: в 1240 году, после битвы на Неве, Изборск был захвачен немцами, а именно людьми из Оденпе (Отепя), дерптцами и феллинцами, предводительствуемыми князем Ярославом Владимировичем. Когда новость о том достигла Пскова, псковское войско выступило против врага, но потерпело поражение, после чего немцы сожгли псковский посад с его церквями, а в них иконы, книги, даже евангелие. Они опустошили ряд деревень в окрестностях Пскова, на протяжении недели осаждали город и взяли в заложники детей уважаемых людей. После этого псковичи из числа «предателей», Твердило Иванкович и прочие, впустили немцев в город, сделались вместе с ними господами Пскова, а также подвергли разграблению несколько деревень в Новгородской земле. Часть псковичей бежала в Новгород вместе с женами и детьми. Когда же немцы вторглись в Ижорскую землю, новгородцы обратились к князю Ярославу Всеволодовичу с просьбой прислать им князя, однако направленный к ним Андрей Ярославич пришелся им не по душе, и они стали просить прислать им Александра. Весной 1241 года последний прибыл в Новгород, а вскоре, выступив против немцев во главе новгородцев, воинов из Ладоги, карелов и ижорян, взял крепость Копорье. В марте 1242 года Александр совместно с новгородцами и своим братом Андреем предпринял военный поход в земли чуди, а затем осадил Псков, пленил там немцев и чудь и отослал их «в оковах» в Новгород. Сам он снова пошел на чудь и приказал своему войску опустошить ее землю. После того как русский передовой полк был наголову разбит, князь со своим войском вступил на лед Чудского озера, а немцы с эстами преследовали его. 5 апреля в битве у «на Узмени, у Воронѣя камени» немцы потерпели поражение, а чудь бросилась бежать. В тот же год в Новгород или к князю прибыло немецкое посольство, которое обещало вернуть все, что было захвачено немцами в отсутствие князя — «Водь, Лугу, Пльсковъ, Лотыголу». Пленные с обеих сторон, наряду заложниками из числа псковичей, получили свободу^[165].

«Житие Александра Ярославича» сообщает, что на третий год после Невской битвы зимой Александр с большим войском отправился походом в Немецкую землю. К тому времени немцы уже взяли Псков и назначили туда своих «тиунов»^[166]. Александр немцев частично перебил, частично взял в плен и освободил город от захватчиков. Потом он отправился в немецкую землю, чтобы подвергнуть ее опустошению. В сражении он добился великой победы и взял множество пленных, среди которых были и те, кто называли себя «божии ритори». В Пскове духовенство воздало ему почести за освобождение от «иноязычников», князь же убеждал Псков не творить более измены ни в его время, ни во времена его внуков^[167]. В псковских летописях впервые упоминается дата сражения под Изборском, 16 сентября, но содержащиеся в них сообщения, вероятно, возникли под влиянием как новгородских летописей, так и «Жития» Александра^[168]. В Лаврентьевской летописи отмечено, что Андрей был направлен на помощь новгородцам своим отцом Ярославом Всеволодовичем, после чего речь идет о Ледовом побоище, где было взято много пленных^[169].

Хотя показания независимых друг от друга источников очень хорошо состыкуются, определить значимость происходившего в рамках единой картины, отображающей суть тогдашних взаимоотношений Ливонии с Русью, очень сложно. Центральные места в ней занимают, конечно, епископ Дерпта и псковский князь Ярослав Владимирович, хотя в «Рифмованной хронике» и хронике Германа фон Вартберга, представляющих орденскую историографию, основной упор сделан на деятельности ливонских рыцарей. Впрочем, в «Рифмованной хронике» также говорится о том, что епископ обращался к рыцарям ордена за помощью, а, следовательно, являлся инициатором военного похода. В «Рифмованной хронике» упомянуты также вассалы датского короля, однако не под 1242, а под 1240 годом. Епископ действует здесь как ландсгерр, а не как миссионер. Все эти события многократно интерпретировались, в первую очередь, русской историографией XX века как попытки подчинения Русской земли и православной церкви, одобренные и направляемые римскими папами,^[170] хотя в случае с походом против Пскова подобное не подтверждается источниками. Описание поджога церквей в окрестностях Пскова и уничтожение в огне Священного Писания, о которых говорится в летописях, свидетельствует не о еретичестве захватчиков, а скорее о преступности их поведении в целом. Новгородские летописи особо отмечают опустошительные походы 1240–1241 годов, направленные в пределы Новгородской земли — в связи с Псковом летопись говорит о разорении деревень в Новгородской земле, а в отношении военных действий на Водской (Ижорской) земле и Копорья — о местечках на реке Луга. О взаимосвязи двух походов, предпринятых против Новгорода с разных направлений, в источниках нет никаких сведений.

Упоминание новгородских летописей о князе Ярославе Владимировиче и людях из Оденпе, равно как и о дерптцах, т. е. воинах дерптского епископа, и феллинцах, т. е. рыцарях ордена из Феллина (Вильянди), прямо указывает на аналогичные события 1230-х годов, когда Изборск был захвачен на время группой русских, которые вступили в союз с дерптцами^[171]. Легко поверить, что именно Ярослав Владимирович был тем, кого «Рифмованная хроника» именует «Герпольтом»^[172]. Взятие заложников во соблюдение договора указывает на аналогию событиям 1228 года, когда ливонское войско вошло в Псков и соглашение ордена Меченосцев с псковичами также гарантировалось выдачей заложников.

«Рифмованная хроника» и заложенная ею традиция связывают военный поход против Пскова и Ледовое побоище с первым магистром ливонского подразделения Тевтонского ордена Германом Балком, который, однако, в 1238 году уже покинул Ливонию, а в 1240 году умер. Его преемниками были магистры Дитрих фон Грюнинген (1238/1239–1246) и Андреас фон Фельбен (1241, 1248–1253). В связи с походом против Пскова 1240 года «Рифмованная хроника» говорит об участии в нем магистра, а вот по поводу событий 1242 года таких сведений нет. Упоминание летописей о «вельяндцах», с одной стороны, указывает на орденский замок Феллин в Эстонии, возможно, однако, что привлечение внимания к большому орденскому замку, расположенному ближе прочих к Новгороду, служило указанием на участие в деле ордена как такового^[173]. Впрочем, согласно предположению Е.Л. Назаровой, при захвате Пскова ключевой фигурой являлся именно комтур Феллина^[174].

Хотя «Рифмованная хроника» повествует, главным образом, о рыцарях ордена, это совершенно не означает, что в означенных событиях ливонское ответвление Тевтонского ордена действительно играло руководящую роль и что сам магистр или его заместитель Андреас фон Фельбен лично возглавляли военный поход. Уже давно указывается на то, что нападение на Русь в целом находилось вне сферы интересов ордена, чьи главные противники пребывали на юге — в Курлянии, Жемайтии и Литве, не говоря уж об интересах Орденской Пруссии. В начале 1242 года орден планировал завоевание Курляндии, которое должен был возглавить магистр Дитрих фон Грюнинген и которое осуществилось в 1245 году при военной поддержке датских вассалов, а также рижской, эзель-викской (сааре-ляэнеской) и Дерптской епархий^[175]. По мнению Фридриха Беннингхофена, за военным походом на Русь скрывался замысел и самостоятельная политика бывших меченосцев, уцелевших в битве при Сауле в 1236 году, которые не могли смириться с переходом Северной Эстонии к Дании и пытались самоутвердиться посредством нападений на Русь^[176]. Впрочем, говорить о какой-то конфронтации двух направлений орденской внешней политики пока нет оснований. После объединения Ордена меченосцев и Тевтонского ордена в 1237 году ливонская ветвь Тевтонского ордена, возникшая в результате этого слияния, проводил целенаправленную политику оттеснения бывших меченосцев на второй план^[177].

Основная роль в походе против Пскова принадлежала, таким образом, дерптскому епископству и его связям с князем Ярославом Владимировичем, зародившимся в 1230-е годы, а через них и псковской оппозиции, не признававшей власти Александра Ярославича, которая преследовала целью передачу власти в Пскове Ярославу Владимировичу^[178]. О прямой причастности последнего, тесно связанного с Оденпе^[179], свидетельствует летописное упоминание людей из Оденпе («Медвежан») на первом месте в перечне «немцев». То, что «вельяндцы» в этом списке помещены на последнем месте, указывает, таким образом, на менее значимую роль ордена. Начало похода, возможно, было предопределено благоприятным стечением обстоятельств, касающихся внутриполитической жизни Пскова. Упомянутое в «Рифмованной хронике» «горе» (leit), доставленное Русью дерптскому епископу Герману, которое тот долгое время должен был сносить, как и опасность для христианского народа^[180], не содержат прямого указания на военные действия в районе дерптско-псковской границы в 1239–1240 годах. В Новгороде и Пскове имелась внутренняя оппозиция, которая искала поддержки различных внешних сил — князей Суздаля, Смоленска, Чернигова и др. Торговые связи с Ливонией, вероятно, для всех противоборствующих партий были существенны, хотя при этом вряд ли можно говорить о том, что для какой-то определенной группы торговля с Ливонией представляла особый интерес. Скорее всего, что суть дела предопределялась наличием претендентов разных политических направлений на княжеский стол, и Ярослав Владимирович был одним из них.

Капитуляция Пскова перед ливонским войском, таким образом, с позиции города означала не что иное, как смену князя. Каким объемом власти обладали при этом два орденских фогта, остается неизвестным. Отношения Ярослава Владимировича к ливонскому вспомогательному войску было довольно сложными, а его власть над Псковом гарантировалась взятием заложников. Предводителем самого Пскова, который «самъ поча владѣти Пльсковомь съ Нѣмци», новгородская летопись называет Твердилу Иванковича «съ инѣми». Положение Ярослава также зависело от Твердилы. Кому в Ливонии, дерптскому епископу или ордену, были обещаны упомянутые заложники, не сказано. Вместе с тем в повествовании о ливонском посольстве, направленном в Новгород по поводу заключения мира, говорится об освобождении заложников и прочих условиях примирения, которые, скорее, можно связать с орденом, а не с дерптским епископством. «Рифмованная хроника» также упоминает лены, которые храбрые рыцари заслужили себе в сражении под Изборском, однако это утверждение, возможно, всего лишь риторический элемент описания сражения. В случае, если б кто-либо действительно получил лен, то это произошло бы, по-видимому, прежде всего, за счет земель, конфискованных у сторонников Александра Ярославича. Этот шаг, разумеется, увеличил раскол внутри псковской городской общины.

Документ, датированный 1248 годом, гарантирует раздел Псковского княжества между дерптским епископством и орденом и сообщает, что оно «было пожаловано упомянутой Дерптской церкви князем Гереславом (Ghereslawus), наследником этого княжества»^[181]. Альберт Амманн пытался доказать, что это пожалование состоялось еще в 1239 году^[182], и это утверждение воспринимается в целом как правильное^[183]. В перечне документов, которые в середине XVII века были перевезены из Митавы (Елгавы) в Стокгольм, помимо прочего содержится запись «1239 год. Дерпт. О том, как королевство Псков было разделено между орденом и Дерптской епархией)»^[184], хотя, возможно, что здесь фигурирует ошибка, допущенная при чтении трассумпта 1299 года, где упоминается документ 1248 года^[185]. Но даже при наличии ошибки в документальном обосновании соответствующие обещания князя Ярослава Владимировича относительно передачи Пскова ливонцам — или то, что епископство могло позднее истолковывать в качестве таковых, — в реалиях рубежа 30-х — 40-х годов XIII века кажутся правдоподобными. Любая военная помощь должна была вознаграждаться, и «дарение» княжества вполне могло явиться формой такой ответной услуги. Подобное дарение, предположительно, могло пониматься как ленное пожалование, а потому вполне возможно, что Ярослав первоначально уступил Псков дерптскому епископу, чтобы потом получить его обратно уже в качестве ленного владения. Соответствующее сообщение «Рифмованной хроники», согласно которому «Герпольт, который был их королем, по своей доброй воле предоставил крепости и хорошие земли в руки немецких братьев» (daz Gêrpolt, der ir kunic hiez / mit sîme gûten willen liez / burge und gûte lant / in der dûtschen brûdere hant),^[186] воспринималась, сообразно обстоятельствам, как такое дарение, часть которого уже в 1240 году была обещана ордену в качестве ответного вознаграждения за участие в военном походе. Само по себе наследственное право Ярослава являлось, конечно же, фикцией. Псков не был наследственным княжеством, напротив, здешние князья приглашались и изгонялись так же, как это было принято в Новгороде. Наследственными землями Ярослава были Торопец и Ржев, однако его (длительное?) пребывание в Ливонии в 30-е годы XIII века указывает на то, что он либо не имел возможностей находиться там в безопасности, либо эти владения не соответствовали его амбициям^[187]. Упоминание о Ярославе Владимировиче появляется в источниках еще раз под 1243 годом в сообщении о его жене, убитой в Оденпе ее пасынком и похороненной в Пскове, а также под 1245 годом, когда он во главе воинов из Торжка совместно с Александром Ярославичем совершал разорительный поход в Литву^[188]. В 1248 году он, вероятно, уже умер^[189].

Согласно «Рифмованной хронике», в марте — апреле 1242 года после взятия Пскова войска Александра и Андрея продвинулись дальше «в землю братьев» (in der brûder lant)^[190], после чего дерптский епископ и направил на помощь ордену своих людей. Конечно использованное здесь выражение «земля братьев» вполне могло бы служить обобщающим обозначением всей Ливонии, хотя хронист довольно четкое различает владения разных государей и «землей братьев» называет лишь орденские округа^[191]. Русские войска продвинулись, таким образом, до областей Толова и Саккала; набег длился так долго, что ливонцы, со своей стороны, смогли собрать свое войско. С учетом того обстоятельства, что орден был заинтересован в сохранении своего контроля над Псковом, вопрос о дани, собиравшейся тогда псковичами с Латтгальской Толовы, обретает совершенно иное звучание. То, что русский поход был направлен именно туда, можно связать с отказом местного населения ее платить. Когда русская рать возвращалась назад, путь ей преградили войска ордена и дерптского епископа, однако победа в сражении досталась Александру и Андрею. Анатолий Кирпичников считал, что в ливонском войске было максимум 30–35 рыцарей и чуть более 300 человек кнехтов и ополченцев из числа «ненемцев», а русские располагали небольшим перевесом; таким образом, вместе набиралось самое большее около 1000 человек с обеих сторон^[192]. Это предположение — чистая догадка и не находит подтверждения в источниках, хотя в контексте ливонской военной истории XIII века оно выглядит правдоподобным.

Когда в 1242 году в Новгороде был заключен мир, то, по сообщению русских летописей, Ливония отказалась в пользу князя и/или Новгорода от Ижорской земли, Пскова, Луги и Лотыголы, и тем самым на период действия мира сохранялся status quo. Военные походы на Псков и в Ижорскую землю оказались связанными между собой только в ходе подписания мирного договора с орденом. Отдельно следует задать вопрос о значении названия «Лотыгола». У Новгорода не было своих интересов в Латгалии, но в летописях речь ясно ведется о реституциях, осуществленных при подписании мира в пользу Пскова и Александра. Поскольку сообщения о временном нахождении Латгалии под властью Александра отсутствуют, возникает предположение, что Псков во время войны отказался от дани с Толовы и теперь ему, что вполне понятно, было обещана возобновление права на ее взымание^[193]. Если орден участвовал в осуществлении властных полномочий в Пскове, ему и впрямь могли быть обещаны в качестве вознаграждения дань с Толовы, соответственно и вся полнота прав на ее использование, однако после потери Пскова он должен был смириться с их возвратом. Из того же следует возможность, что и Александр имел свои интересы в бассейне Даугавы, поскольку он незадолго до этого женился на полоцкой княжне^[194]. В течение всех 40-х годов XIII века Ярослав Всеволодович и его сын пользовались в пределах смоленских и полоцких земель заметным влиянием^[195].

То, что Ледовому побоищу в ходе мировой истории приписывается особая важность, имеет чисто идеологические мотивировки и мало общего с исторической наукой^[196]. Следует проводить различие между великим значением этого события, которое казалось бесспорным людям XX века, и отношением к нему его современников, живших в XIII столетии. В ходе дискуссии о том, какую степень важности следует присваивать этому сражению, следует, в первую очередь, задасться вопросом, в отношении кого — великокняжеской династии владимирских князей, Пскова, Новгорода, дерптского епископства, Руси или Европы? Если следовать русским источникам, то для их составителей это была история о том, как Александр потерял, а потом вновь вернул себе контроль над Псковом. «Переветникы» в Ижорской земле (1240) и Пскове, о которых сообщают летописи, совершили свое предательство лишь в отношении князя, но никак не в отношении Руси или православия. События войны 1240–1242 годов, возможно, вовсе не изменили перспектив, которыми изначально обладали новгородцы и псковичи в отношении Ливонии и Швеции. Согласно одному мнению, Запад расценивался ими не более угрожающим, чем прежде, или не ставшим менее опасным ввиду поражения^[197]. К этой оценке можно присоединиться, но с оговоркой, что не надо заходить столь далеко в разговорах о Востоке и Западе. Те события принадлежат историческому контексту исключительно местной политики, связанной с обладанием властью, в отношении же Пскова речь шла как о «внутриполитической борьбе», так, равным образом, и о его «внешних связях». Если б церковь и конфессиональный вопрос во всем этом вообще играли какую-либо роль, что являлось бы в том контексте скорее результатом, а не причиной, то это, наверное, нашло какое-либо отображение в политической риторике, однако в реальности этот момент воспринимался как нечто второстепенное, малодостойное того, чтобы оставить свой след в источниках.

Впрочем, с другой стороны, исходящие из Ливонии попытки подчинения Ижорской земли и Пскова, которые имели место в 1240–1242 годах, достойны внимания. Политические силы Ливонии сумели на какое-то время закрепиться к востоку от Чудского озера. Флёр чрезвычайности, однако, был придан этому событию позже благодаря осознанию, что Чудское озеро в Средневековье являлось разграничительной линией между православными и католическими мирами. В условиях того времени это повлекло за собой, с одной стороны, продолжение католической миссии в среде язычников-ижорян, а с другой — политическою интеграцию, направленную в сторону Пскова, причем обе тенденции развивались обособленно как в плане идеологическом, так и территориальном. При всем том речь идет отнюдь не об единовременном историческом решении, а о разрозненных эпизодах политической практики, осуществлявшихся ранее и продолжавшие осуществляться в дальнейшем. То обстоятельство, что в них возможен был успех, который, правда, в столкновениях с сильным противником проявлялся лишь временами, зависело также от обстоятельств, пребывавших вне Ливонии, подчас совершенно случайных — главным образом от внутриполитической ситуации в Новгороде и Пскове.

Перевод с немецкого М.Б. Бессудновой.

Ледовое побоище и статус Пскова Денис Хрусталев (Санкт-Петербург)

Единого мнения о статусе Пскова по отношению к Новгороду в XII–XIV веках в науке пока не сложилось. Точки зрения рознятся в пределах широкой шкалы — от признания абсолютной самостоятельности до констатации полной зависимости. В XIX — первой половине XX века все историки считали Псков вассалом Новгорода (по крайней мере до начала XIV века)^[198], и лишь во второй половине XX века этот тезис был поставлен под сомнение^[199]. Особенно выразительно эта тенденция проявилась на страницах журнала «Отечественная история» № 6 за 1992 год, содержащих публикацию полемики В.Л. Янина и В.А. Бурова^[200]. При этом В.Л. Янин считал, что после 1137 года, когда в городе вокняжился Всеволод Мстиславич, Псков являлся самоуправляемой общиной, которая проводила независимую внутреннюю и внешнюю политику, строя свои отношения с Новгородом на договорной основе. В.А. Буров указывал, что вплоть до присоединения к Москве в начале XVI века Псков именовался в официальных документах «младшим братом» Новгорода, что свидетельствует о сохранении его традиционной зависимости.

Действительно, в докончаниях Новгорода с князьями, известных со второй половины XIII века, нигде не отмечено их отношение к Пскову. Мы не располагаем известиями о назначении в Псков новгородских посадников после 1132 года, хотя, с другой стороны, регулярно находим сообщения о существовании там, начиная с 1137 года, собственных князей. При этом псковичи в ходе военных действий — в походах в Прибалтику, против Литвы и др., — обычно участвовали на стороне Новгорода, но исключительно в качестве отдельной боевой единицы, как, например, имело место в Липицкой битве 1216 года. Со второй половины XIII века в Пскове постоянно имелся собственный князь, а под 1348 годом в летописи помещено известие о «Болотовском» договоре, регулировавшем отношения между Новгородом и Псковом^[201]. Янин считает, что подобные соглашения, существовавшие уже в XII веке, свидетельствуют об абсолютной самостоятельности Пскова. Хотя, с другой стороны, под 1331 годом в летописи содержится указание на клятву псковичей сажать у себя князей только по согласованию с новгородцами^[202].

Мы не преследуем целью предоставление однозначной характеристики отношений Новгорода и Пскова в XIII веке. Современное состояние источников не позволяет этого сделать. Однако обзор литературы показал, что даже имеющиеся исторические материалы зачастую либо не введены в научный оборот, либо не имеют надлежащего комментария. Постараемся восполнить этот пробел, избрав в качестве отправного момента события 1242 года и Ледовое побоище.

Недавно вопрос о статусе Пскова обстоятельно обследовал петербургский историк А.В. Валеров, который вслед за В.Л. Яниным пришел к заключению, что стремление Пскова к обособлению было заметным уже на рубеже X–XI веков, когда туда был посажен княжить Судислав Владимирович, а после 1137 года городская община приобрела все признаки суверенной. С Новгородом Псков связывал военно-политический союз («конфедерация»), который вовсе не был незыблемым и мог быть расторгнут в любой момент^[203]. Именно так Валеров интерпретировал события 1228 года, во время которых псковичи, испугавшись слухов о намерении князя Ярослава Всеволодовича «ковать вятших мужей», не пустили его в город: «Фактически военно-политический союз Новгорода и Пскова прекратил своё существование»^[204].

Впоследствии союз восстановился, а после очередного конфликта в 1232 году псковичи пришли к новгородскому князю Ярославу со словами «ты наш князь». Но это, как считает Валеров, также «не означает, что была ущемлена политическая самостоятельность Псковской волости»^[205]. С таким багажом Псков подступил к 1240 году, когда он сперва был «захвачен» немцами, а потом «освобожден» Александром Невским^[206]. Таким образом, исследователь делает заключение о существовании у Пскова в отношении Новгорода статуса подчиненного, однако исключительно в военных делах. Вместе с тем Валеров настаивает на абсолютной независимости Пскова во всех прочих сферах как до 1240 года, так и после 1242 года. В процессе рассмотрения вопроса эту позицию, компромиссную в отношении ко мнению В.Л. Янина, мы будем признавать в качестве основной для сторонников псковской независимости.

Итак, что можно сказать об отношениях Пскова и Новгорода до 1228 года? Насколько корректно описывать их как военно-политический союз суверенных государств?

В 1209 году новгородцы приняли к себе нового князя Мстислава Мстиславича, правившего прежде в маленьком Торопце. Это был настоящий вызов Суздальскому властелину — Всеволоду Юрьевичу (Большое Гнездо), который в последние десятилетия закрепил за собой право назначать князей в Новгород. Старший сын Всеволода Константин собрал войска и выступил против узурпатора, но новгородцы взяли в заложники его брата Святослава, чем вынудили пойти на переговоры и заключить мир. Мстислав сумел сохранить за собой стол. В первый же год своего правления он укреплял границы — строил крепость в Великих Луках, после чего передал её под покровительство своего брата — Владимира, отмеченного в летописи как Псковский: «И посла князь Мьстиславъ [посадника] Дмитра Якуниця на Лукы съ новгородьци города ставить, <…>; а лучяномъ да князя Володимира Пльсковьскаго»^[207]. Казалось бы, всё ясно — старший брат сел в Новгороде, младшего посадил в Пскове, а потом прибавил ему и Великие Луки. Смущение может вызвать тот факт, что Владимир в событиях вокруг Новгорода упоминается раньше, чем Мстислав. В начале той статьи, где описаны перипетии вокняжения в Новгороде Мстислава, сообщается: «Новгородьци угонивъше Литву въ Ходыницихъ, избиша съ князьмь Володимиромь и с посадникомь Твьрдиславомь»^[208]. Ходыничи располагались на Ловати в районе Черенчицкого погоста (невдалеке от Старой Руссы)^[209], то есть в среднем течении реки, откуда следует, что Владимир с новгородцами погнались за литовцами явно не из Торопца. С другой стороны, Псков также не являлся удобным отправным пунктом для организации погони в направлении Ловати. Владимир в статье не назван псковским^[210]. В Новгородской IV летописи при известии об изгнании Владимира псковичами в 1211 году он именуется «Торопецким», хотя в Новгородской первой летописи такого указания нет^[211]. Прибыл ли князь в Псков из Торопца или давно подвизался на Северо-Западе — сказать сложно. Всё же, судя по позднейшим событиям, следует признать, что закрепился он в Пскове только после вокняжения в Новгороде Мстислава. В любом случае, его поведение на псковском столе не позволяет видеть в нем суверенного государя, каковым, судя по всему, он себя и не считал. Характерна история с его изгнанием и отъездом в Ливонию. О причинах изгнания Н1Л ничего не сообщает, но Генрих Латвийский указывает, что псковичи «возмутились» из-за того, что Владимир «выдал дочь свою замуж за брата епископа Рижского», Теодориха^[212]. Вроде бы, намек на конфессиональную амбивалентность князя, но скорее указание на стремление закрепиться в области путем установления родственной связи с важным соседом. Что же возмутило псковичей? Вероятно, именно этот альянс с конкурентами в борьбе за Эстонию, которые ещё и «латиняне». Ведь основная функция князя и заключалась в защите общины.

Как глава военного отряда, выступившего на защиту Псковской земли, представлен Владимир в описании событий на Ловати; таковым же он являлся и в качестве псковского князя. А в чём собственно заключались функции князя в Пскове? Война? Суд? Подати? Представительство? О функциях русских князей написано немало, но отношении псковской специфики — толком ничего. Мы застаем псковских князей в XIV в. форменными наймитами, заключающими с общиной договор. И главная их функция — защита. Много ли шире были полномочия князя в XIII в.?

Удивительно, что для характеристики статуса Пскова и местного князя исследователи почти не привлекали «Хронику Ливонии» Генриха Латвийского, современника событий, автора очень внимательного. Ливонский хронист неизменно отмечает наличие у Владимира «дружины» (familia), которая разделила с ним изгнание, с которой он пребывает в Ригу, а затем мстит ливонским обидчикам^[213]. В Ливонии князь («король» у Генриха Латвийского) выступал в роли вассала Рижского епископа, главы важного воинского подразделения. Его упоминают наряду с другими немецкими воинами, но первым, судя по всему, и по положению, и по значимости^[214]. В 1212–1214 годах он был фогтом (advocatus) в Идумее и Леттии^[215]. Генрих Латвийский, встречавший Владимира лично, дает его деятельности уничижительную характеристику. Священник из Идумеи Алебранд обвинил князя в чрезмерном мздоимстве и притеснении местных жителей, чем вынудил покинуть Ливонию. Конфликт разгорелся в период отсутствие в Риге епископа Альберта, главного покровителя Владимира. Князь вернулся на Русь и вскоре вновь занял своё место в Пскове.

Перед нами воин, непоседливый и жадный до наживы. Именно в наличие боеспособной дружины главная причина того, что ливонцы с радостью его принимали и привлекали для походов, грабительских набегов. Судя по всему, ту же роль он выполнял и на Руси, где примыкал к своему не менее активному старшему брату, закрепившемуся в Новгороде. Можно ли сказать, что Владимир в Пскове был кем-то большим, чем военачальником? Позволим предположить, что его статус в Пскове не многим отличался от того, который он приобрел в Ливонии — фогт или «защитник» (advocatus), «судья по гражданским делам» (iudicia indicans civilian)^[216] и предводителем дружины.

Характерно, что Генрих обычно отмечает когда «король Владимир» (или «король Псковский») действует не один, а с горожанами. В рассказах о походах 1216, 1217 и 1223 годах это подчеркнуто^[217]. Псковичи же выступают инициаторами смены князя — изгнания Владимира в 1211 году. Роль псковской общины активна, но она явно зависима от Новгорода. И, судя по всему, не только в военной сфере.

Примечательно, что Генрих Латвийский очень четко фиксирует иерархию князей, а соответственно, и общин, которых они представляли: «великий король Новгорода, а также король Пскова»^[218]. «Король Новгорода Мстислав» всегда «великий», а Пскова и Полоцка — просто «короли»^[219]. И речь в данном случае о статусе Новгорода, а не Мстислава. В 1217 году эсты прислали в Новгород послов с предложением заключить союз против немцев. Генрих отмечает, что Мстислав уже покинул свой «престол» и оставил вместо себя «нового короля», которого хронист даже не знает по имени. И этот новый король отвечает эстонцам, обещая «прийти с большим войском вместе с королем Владимиром и многими другими королями»^[220]. Он вполне распоряжается псковскими вооруженными силами. Союз сохраняется и в обратной ситуации — после ухода из Пскова Владимира: в 1212 году в походе на Гервен псковичей в новгородском войске возглавляет князь Всеволод Борисович^[221]. Псков зависел от Новгорода не потому, что там правил старший брат местного князя, а потому что так заведено.

Новгородцы строят крепость Великие Луки, а сажают туда князя псковского. Мстислав остался в памяти новгородцев как правитель, очень чуткий к настроениям горожан. Затруднительно предположить, что он без согласования с ними передал вновь отстроенные укрепления соседнему правителю. Скорее всего, стороны отдавали себе отчет, что контроль над верховьями Ловати не перешел Пскову, а в целом остался за новгородцами. Сторонники признания полной независимости Пскова скажут, что речь о военном союзе, но нет — речь об имуществе, а за ним новгородцы следили ревностно.

Теперь о внешнеполитических контактах Пскова. Начиная с 1210 года, появляются известия, в которых Псков выступает стороной в международных переговорах и соглашениях. Но насколько он самостоятелен? В декабре 1210 года рижане созывают воинов в карательный поход на эстов: «Известие дошло и до Пскова, бывшего тогда в мире (pacem) с нами, и оттуда явился очень большой отряд русских на помощь нам»^[222]. Е.Л. Назарова считает, что речь о «сепаратном мире», заключенном тогда псковичами с ливонцами^[223]. Но ведь раньше и войны не было! Более того, в следующем известии под 1212 годом, Генрих Латвийский сообщает, что в Эстонию отправились и новгородцы, узнав о походе туда немцев: «Когда великий король Новгорода Мстислав услышал о тевтонском войске в Эстонии, он тоже поднялся с пятнадцатью тысячами воинов и пошел…»^[224]. Этот поход — к граду Воробиину (Варболе) — известен по Н1Л (под 6722 годом)^[225]. Причем указано, что в нем участвовали и псковичи. В чем же сепаратизм? Это обычные грабительские набеги: вместе удобнее, а награбленного на всех хватит. Новгородский летописец восхищенно отмечает в каких долях князь Мстислав распределил награбленное по результатам похода: «и Мьстиславъ же князь възя на нихъ дань, и да новгородьцемъ две части дани, а третью часть дворяномъ»^[226]. Требовалось ли псковичам подписывать с рижанами договор о мире, чтобы поучаствовать в подобном предприятии? Скорее всего, нет. В данном случае речь не о существовании какого-то мирного соглашения, а просто констатируется факт отсутствия противостояния.

В начале 1217 года новгородцы с псковичами совершают большой поход под Оденпе. Генрих Латвийский четко фиксирует инициаторов похода и участников: «новгородцы на Великий пост собрали большоерусское войско. Пошел с ними и король Псковский Владимир со своими горожанами»^[227]. Немцы были наголову разгромлены и заключили мир: «И был заключен мир (pacem) с ними <…>. И позвал Владимир зятя своего Теодориха пойти с ним в Псков, чтобы скрепить там мир (pro pace confirmanda)». Когда Теодорих согласился и «вышел к нему», то был немедленно схвачен «новгородцами» и уведен как пленник^[228]. Владимир и псковичи в этой истории выглядят чуть ли не статистами. Инициатива похода и руководящее положение за новгородцами. Причем за общиной, а не за князем, который даже не упомянут. В Н1Л указано, что новгородцев возглавлял посадник Твердислав^[229]. Мир с немцами заключили от имени Новгорода и эстонцев, так как в том же году рижский епископ «отправил своих послов в Новгород и в Сакалу для утверждения мира, заключенного в Одемпе»^[230].

В 1218 году псковичи участвовали вместе с новгородцами в большом походе на Эстонию и Ливонию. Это было масштабное предприятие с множеством участников^[231]. Генрих Латвийский назвал его «первым разорением Ливонии»^[232]. По возвращении из похода псковичи обнаружили, что во время их отсутствия Псков разорили литовцы («часть этого города разграблена литовцами»)^[233]. Сразу вслед за тем, на псковские села совершили нападение летты, мстившие за недавнее ограбление^[234]. Русское воинство пограбило и ушло, оставив псковичам пограничные конфликты. Судя по всему, они были крайне обременительны. Пытаясь их разрешить, псковичи в том же 1218 году направили в Ригу посольство с предложением о мире: «И отправили русские из Пскова послов в Ливонию сказать, что они готовы заключить мир с тевтонами. Но замыслы у них с эстами были по-прежнему злые и полны всяческого коварства»^[235]. По мнению Э. Мугуревича и Е.Л. Назаровой речь здесь идет либо о ратификации, либо о возобновлении «сепаратного мирного договора», заключенного ранее при Оденпе^[236]. Выше мы показали, что ни в 1210 году, ни под Оденпе псковичи никаких отдельных от Новгорода («сепаратных») соглашений с немцами не заключали. Более того, из текста «Хроники Ливонии» вовсе не следует, что и в 1218 году мир был заключен. Ливонцам не было никакого резона подписывать перемирие только с псковичами, так как не они являлись главными участниками противостояния — главными были новгородцы. Да и грабить псковские земли было более безопасно. В следующем 1219 году те же летты вместе с орденскими братьями вновь напали на псковские земли и «обратили в пустыню всю местность вокруг Пскова», вызвав тем самым ответный поход горожан^[237]. А как же договор? Он заключен не был.

В начале 1220 года рижский епископ запросил мира с русскими, о чем Генрих Латвийский сообщает весьма показательно: «Затем, отправив послов в Руссию, епископ обратился к новгородцам со словами мира»^[238]. Для немецкого хрониста мир с русскими — это мир с Новгородом. Был ли он заключен? Если да, то это было всего-навсего подтверждение мира при Оденпе 1217 года. Во всяком случае в следующем году с немцами расторгают тот мир, что был подписан при Оденпе.

В 1221 году «русские из Пскова отослали обратно грамоту о мире, заключенном у Одемпе, а вслед за тем и сами пришли с большим войском, и стоял во главе войска король Новгородский»^[239]. Характерно, что поход возглавляет «король Новгородский», а мир с рижанами расторгают псковичи. После этой кампании немцы совершили ответное нападение на «Новгородское королевство», «оставив позади Псков»^[240]. Отметим, что немцы различают эти топосы: Псков не относится к «Новгородскому королевству».

В 1223 году псковичи участвуют в большом походе на Ревель под предводительством нового новгородского князя Ярослава Всеволодовича. Поход был удачным, награблено было много. Ярослав попытался закрепиться в Эстонии, оставив в захваченном Дерпте своего наместника^[241]. Но в 1224 году ливонцы берут Дерпт штурмом. Новгородцы не успевают этому противодействовать: «Новгородцы же пришли было во Псков с многочисленным войском, собираясь освобождать замок от тевтонской осады, но, услышав, что замок уже взят, <…> возвратились в свой город»^[242]. Обратим внимание на пассивность псковичей, которые ждут новгородцев, чтобы деблокировать осажденных. Хотя это можно объяснить и непосредственной зависимостью Дерпта от Новгорода или от Ярослава, который к тому времени уже покинул Северо-Запад.

Судя по всему, к 1224 году десятилетняя война за Эстонию изрядно утомила как Ригу, так и Новгород, где готовы были отказаться от завоеваний в Прибалтике в обмен на стабилизацию на границах, отказ от грабежей и набегов. В Н1Л об этом ничего не говорится. А Генрих Латвийский триумфально завершает свой рассказ о покорении Прибалтики: «Русские из Новгорода и Пскова также прислали в Ригу послов просить о мире. И согласились рижане, заключили с ними мир, а дань, которую всегда собирали в Толове, возвратили им. <…> И успокоилась в мире земля ливов»^[243]. Вплоть до завершения «Хроники Ливонии», которая доведена до 1227 года, автор больше нигде не упоминает Псков или конфликт с русскими.

Исчезает Псков и со страниц русских летописей. Хотя, возможно, о Владимире «Псковском» говорится в сообщении о погоне за литовцами в 1225 году: «Князь же, Ярославъ и Володимиръ съ сыномъ и с новотържьци, княжь дворъ, новгородцевъ мало, торопцяне съ князьмь своимь Давыдомь поидоша по нихъ»^[244]. Но даже если здесь упомянут Владимир Мстиславич, он не является представителем Пскова. Всё как в 1209 году на Ловати, Владимир выступает главой отдельного воинского подразделения, никак не связанного с Псковом — скорее его можно счесть наместником новоторжским^[245]. Псков вновь появляется на исторической сцене только в событиях 1228 года, когда вступил в ожесточенный конфликт с князем Ярославом.

В литературе часто встречается указание на то, что Владимир Мстиславич умер в 1227 году, будучи князем псковским^[246]. Однако это не имеет никакого основания в источниках. В «Хронике Ливонии» Владимир как Псковский последний раз упоминается при описании похода 1218 года, а в летописи отмечен в походе 1216 года, но не назван псковским^[247]. Судя по всему, исследователи исходили из того, что когда в 1228 году Ярослав отправился в Псков, там не было князя, то есть Владимира, который, соответственно, умер. В нашем понимании, даже после 1218 года говорить о присутствии Владимира в Пскове затруднительно. Генрих Латвийский, автор очень информированный, на месте где раньше фигурировал «король Псковский Владимир» теперь используется выражение «русские из Пскова» (Rutheni de Plescekowe). Они пытаются заключить мир с Ригой в конце 1218 года, они мстят леттам в 1219 году, они участвуют в новгородском походе в 1221 году, их призывают эсты на войну в 1222 году и они заключают мир с Ригой в 1224 году^[248]. До 1218 года выражение «русские из Пскова» встречается у Генриха лишь однажды, когда они в 1212 году изгоняли князя Владимира («своего короля Владимира»)^[249]. После 1218 года выражение «король Псковский» появляется лишь раз и в рамках ёмкой формулы: «король Псковский со своими горожанами» (rex de Plescekowe cum civibus suis) участвует в походе 1223 года на Ревель^[250]. Очень примечательно, что такое выражение уже встречалась у Генриха при описании похода 1217 года, но тогда оно выглядело так: «король Псковский Владимир со своими горожанами» (rex Woldemarus de Plescekowe cum civibus suis)^[251]. При описании событий 1223 года автор просто убрал имя Владимир. Надо полагать, авторитетный хронист сделал это не случайно.

Позволим себе предположить, что после похода 1218 года Владимир покинул город, вновь рассорившись с псковичами, раздраженными разграблением своих домов литовцами. Посольство в Ригу с просьбой о мире они отправили уже без него. Попытка выстроить самостоятельные отношения с ливонцами оказалась неудачной, и псковичи остались в русле новгородской политики. В 1223 году в походе на Ревель их возглавляет новый «король», судя по всему, вполне зависимый от новгородского князя, которым тогда был Ярослав Всеволодович.

Таким образом, в 10–20-е годы XIII века никакого суверенного правителя в Пскове не было, а внешнеполитическая активность подчинялась контролю из Новгорода, о чем отдавали себе отчет и соседи в Прибалтике.

После 1223 года князь Ярослав Всеволодович Новгород оставил, но в 1225 году вернулся. Он активно боролся с литовскими набегами, а затем организовал успешные походы на емь и в Карелию. Между этими предприятиями — в 1228 году — князь едет в Псков, но его туда не пускают: «И слышавше пльсковици, яко идеть к нимъ князь, и затворишася въ городе, не пустиша к собе; князь же, постоявъ на Дубровне, въспятися в Новъгород: промысла бо ся весть бяше си въ Пльскове, яко везеть оковы, хотя ковати вяцьшее мужи». Ярослава остановили ровно на границе — в Дубровне. Его сопровождали высшие должностные лица Новгорода (посадник и тысяцкий), но подозрения псковичей касались именно князя. Вернувшись в Новгород, князь Ярослав созвал вече и, что примечательно, под стенами Софии: «И пришьдъ, створи вече въ владыцьни дворе и рече, яко "не мыслить есмь до пльсковичь груба ничегоже; нъ везлъ есмь былъ въ коробьяхъ дары: паволокы и овощь, а они мя обыцьствовали"; и положи на нихъ жалобу велику».

Это единственный случай в новгородской истории, когда летопись фиксирует созыв веча на владычном дворе. Архиепископом тогда был ставленник Ярослава Арсений, которого вскоре обвинили в том, что он занял свой пост за взятку. Псков входил в состав новгородской епархии. Присутствие верховного псковского иерарха на вече было не лишним. Возможно, выбор места был связан с тем, что Ярославу требовалось акцентировать грубость псковичей, обесчестивших не только его, но и Новгород, Св. Софию. А может быть он хотел предъявить собравшимся некий документ, хранящийся в соборном архиве? Или просто привлечь авторитет Церкви? Наконец, известно, что владычный двор использовался ещё и как городская тюрьма (не княжеская — у князя имелся поруб на Городище)^[252]. Соответственно и кандалы здесь хранились, и пленных псковских бояр должны были сюда привезти. Ярослав, предъявив пустующий поруб и недвижимые кандалы, обратился к горожанам с «жалобой» на псковичей. Но удовлетворен не был. Судя по всему, в представлении новгородцев псковичи имели право его не пускать. Это важная черта: псковичи зависимы, но не пассивны. Новгород для них «старший брат», уполномоченный направлять в Псков князя, «защитника», судью, но псковичи вполне могут его отвергнуть. При этом новгородское вече выступает высшей судебной инстанции для Пскова; именно всему Новгороду, т. е. собравшимся на вече, князь жалуются на Псков. Отношения между общинами в гражданской сфере строятся по специфическому консенсусу.

Не найдя понимания у новгородцев обиженный князь предъявляет свой главный аргумент — право на организацию военного похода. Он приводит полки из Переяславля и сообщает новгородцам: «Хочу идти на Ригу». Это серьёзно пугает псковичей, которые «убоявшеся того, възяша миръ съ рижаны». Рижане согласились, но запросили 40 заложников. Новгородцы тоже заподозрили неладное: «князь насъ зоветь на Ригу, а хотя ити на Пльсковъ». Ярослав шлет посла в Псков и зазывает их в поход, но те отказываются, отвечая, что мир с Ригой им выгоднее: вы, новгородцы, ходили в Ливонию и Эстонию, пограбили и ушли, а в итоге ответные набеги совершаются на Псков. И на этот раз князю не удается убедить новгородцев — без псковичей они идти не хотят. Даже присутствие вооруженного немецкого отряда в Пскове не задевает новгородцев. Возмущенный Ярослав возвращает полки домой и сам уезжает в Переяславль. Псковичи в свою очередь отсылают от себя немцев, а также изгоняют из города и сторонников Ярослава — тех, «кто ималъ придатъкъ у Ярослава»: «пойдите по князи своемь, намъ есте не братья»^[253].

Настойчивость Ярослава, желавшего разрешить свой конфликт с псковичами силой, привела к нарушению традиционных связей. В 1218 году рижане не стали договариваться с Псковом отдельно, а спустя десять лет не только договорились, но и вступили в союз. Новгородцы при этом отказались воевать с псковичами. События 1228 года явились важным прецедентом, который не мог не отразиться на самосознании горожан.

Для сторонников признания за Псковом полной независимости от Новгорода в XIII в. события 1228 года предстают железным аргументом для подтверждения их точки зрения^[254]. Для большинства других исследователей в произошедшем прослеживается «стремление Ярослава Всеволодовича ограничить псковскую политическую самостоятельность»^[255]. Однако, можно ли говорить, что князь с посадником и тысяцким направлялись с визитом в независимую общину? Они ехали туда без войск, но везли оковы (если везли?). И вовсе нет указания в летописи, что псковичи отказались впускать представителей Новгорода, но именно князя. И затем князь жалуется Новгороду. На наш взгляд речь идет о неприятии псковичами именно воинственного Ярослава Всеволодовича, который, возможно, действительно стремился навести порядок в псковской администрации и покарать своих недоброжелателей. С другой стороны, ничто не противоречит и стремлению Ярослава организовать поход на Ригу. А.В. Валеров, например, видит в летописном рассказе две версии: по одной речь идет о желании князя провести репрессии в Пскове, а по другой — напасть на Ригу^[256]. Но в чем здесь противоречие? Приведя полки из Переяславля, князь вполне мог решить обе задачи. Однако, вроде бы, переяславцев он призвал чуть после того, как его не пустили в Псков. Именно после их появления псковичи заключили мир с Ригой. Выходит, что конфликт был глубже, а главный повод — Ярослав, а не Рига.

Что же в итоге? Как изменился статус Пскова по отношению к Новгороду после 1228 года? Псковичи выводят от себя немцев и изгоняют сторонников Ярослава (не Новгорода, а Ярослава!), а затем исчезают со страниц летописи. Не знаем мы также, был ли расторгнут договор с Ригой.

В следующий раз Псков упоминается лишь в 1232 году, когда был захвачен новгородскими изгоями — «Борисовой чадью», сторонниками черниговского князя Михаила: «Они же въгонивше въ Пльсковъ, яша Вячеслава, и бивъше его, оковаша и». По этому случаю в Новгороде «бысть мятежь великъ». Послали за Ярославом в Переяславль, который, прибыв, взял в качестве заложников всех подвернувшихся псковичей и послал в Псков требование: «мужа моего пустите, а темъ путь покажите прочь, откуда пришли». Псковичи соглашались обменять Вячеслава на жен и «товар» «Борисовой чади». Ярослав отказался и установил торговую блокаду, которой псковичи не выдержали. Конфликт продлился всё лето. В итоге Вячеслава отпустили в обмен на жен, «Борисову чадь» выгнали в Эстонию, а из Пскова прислали к Ярославу: «ты наш князь»^[257].

Обратим внимание, что на момент прибытия «Борисовой чади» в Пскове находился «муж» Ярослава Вячеслав, которого в первую очередь и пленили. В.Л. Янин предположил, что Вячеслав прибыл с неким «дипломатическим поручением»^[258]. Однако, как могли допустить псковичи пленение, избиение, а затем и заточение посла?! Любой ущерб посланнику — одно из самых тяжких преступлений в Средние века. Такая версия выглядит слишком смелой.

Почему же Вячеслава нельзя считать наместником Ярослава в Пскове? Основной аргумент заключается в том, что псковичи в 1228 году выгнали сторонников Ярослава из города. Но за четыре года всё могло измениться. И выгнали они только тех, кто взятки брал. Конфликт 1232 года завершился тем, что псковичи прислали к Ярославу сказать: «Ты наш князь». Следовательно, в ходе конфликта он перестал являться таковым. Допустить, что псковичи не признавали новгородского князя в качестве своего сюзерена с 1228 года затруднительно? Как тогда там оказался Вячеслав? Проездом? Псковичи пошли на мировую после того как Ярослав перестал пускать к ним купцов и началась дороговизна. Но почему Ярослав раньше не использовал той же меры? И достаточно ли было этих мер, чтобы горожане отказались от суверенитета? Скорее всего, в начале конфликта 1232 года Псков сохранял традиционную зависимость от Новгорода и там сидел княжеский наместник Вячеслав, но беглые бояре пытались поднять восстание. Судя по летописи, они сумели убедить горожан, что обижены сторонниками Ярослава. «Борисова чадь» — приверженцы черниговской династии, правившей в Новгороде после событий 1228 года, то есть после ухода из города князя, возмущенного действиями как псковичей, так и новгородцев. Представители «Борисовой чади» могли пригрозить псковичам повторением ситуации 1228 года, когда ожидались репрессии со сторон Ярослава. Но теперь, в 1232 году за Ярослава вступились новгородцы, и конфликт разрешился: псковичи вновь признали новгородского князя.

Очевидно, что в Пскове имелась группа горожан, желавших дистанцироваться от политики Ярослава Всеволодовича, возможно, выглядевшей агрессивной и не учитывающей псковских интересов. Именно они обостряли новгородско-псковские противоречия в 1228 и 1232 годах. Но традиционные связи всё равно побеждали и почти не претерпели изменений: обороной и судом в Пскове заведовали новгородские ставленники.

Псковичи пытались поднять свой статус, который и так возрос в начале XIII века после начала немецкого завоевания Прибалтики. В X–XII веках небогатая община на окраине славянского мира, чьё благосостояние зиждилось прежде всего на сельском хозяйстве, периодически выступала базой для грабительских набегов на прибалтийских дикарей, являлась экономически и политически зависимой от богатого соседа, Новгорода. В начале XIII века Псков неожиданно оказывается в эпицентре крупного международного конфликта, войны за Эстонию, крестовых походов, рождения новых колоний и государств. Теперь это важный торговый центр — перекресток сухопутных торговых путей, важных транзитных магистралей, ведущих из молодого и быстро растущего порта Риги. Это не могло не отразиться на статусе города по отношению к Новгороду.

В 1232 году, смирившись с Ярославом, псковичи просят у него в князья старшего сына — пытаясь превратить Псков в ступень к новгородскому княжению. Ярослав не соглашается и дает им шурина, Юрия Мстиславича, сына Мстислава Мстиславича, прежнего новгородского князя^[259]. Он ещё не готов положиться на псковичей после стольких лет конфронтации. Но те, судя по всему, вполне удовлетворены произошедшим и полностью признают его верховенство.

В 1233 году «Борисова чадь» вместе с Ярославом Владимировичем, сыном Владимира Мстиславича, которого, судя по всему, уже не было в живых, захватили Изборск. Псковичи сами их выгнали, а княжича пленили, передав затем в Переяславль. Ярослав Владимирович — фигура трагическая. После смерти отца он, судя по всему, так и не нашел себе места на Руси, но отъехал к родственникам сестры в Оденпе. Тем не менее, как впоследствии выяснилось, он декларировал права на псковский стол. Захватив Изборск, княжич рассчитывал на содействие сторонников в Пскове, о которых, вероятно, ему рассказали представители «Борисовой чади». Но всё сложилось неудачно, и он, попав в плен, был заточен в далеком Переяславле. Считается, что в конце 1235 года его выкупили немцы, хотя определенно об этом в летописи не говорится — лишь: «и на Немцихъ имаша искупъ князи»^[260]. Во всяком случае в 1240 году Ярослав опять захватил Изборск. На этот раз его союзники «медвежане, Юрьевци, вельядци» — воины из Оденпе (Медвежьей головы), Дерпта (Юрьева, Тарту) и орденские братья из Феллина (Вильянди). Псковичи опять выступили, но были разбиты. Интервенты осадили Псков. Осада оказалась неудачной, но мир заключен не был. Немцы отступили и начали вести переговоры: «бяху бо переветъ держаче с Немци Пльсковичи, и подъвели ихъ Твердило Иванковичь съ инеми, и самъ поча владети Пльсковомь с Немци, воюя села новгородьская». Недовольные бежали в Новгород. Победила партия сторонников примирения на основе признания князя Ярослава Владимировича, который передал город Ордену и Дерптскому епископу^[261].

Собственно никаких точных сведений о той форме правления, что утвердилась в Пскове мы не имеем. Ливонская рифмованная хроника (далее — ЛРХ) сообщает: «И мир был заключен с русскими на тех условиях, что Герпольт [Ярослав Владимирович? — Д.Х.], как звали их короля, согласился оставить замки и плодородную землю в руках немецких братьев, в распоряжении магистра»^[262]. Когда же захватчики покинули Псков, «там оставили двух братьев, которых управлять этой землей назначили, и небольшой отряд немцев»^[263]. В Повести о житии Александра Невского (далее — ЖАН) также отмечено, что в Пскове сидели немецкие наместники: «уже бо бяше град Псков взят и наместникы от немець посажени»^[264]. В некоторых списках ЖАН наместники названы «тиунами», чем подчеркнута их фискальная функция^[265]. Однако исследователи считают верным чтением именно «наместники» — орденские фогты, главы административно-судебных округов в землях Ордена^[266]. Обычно считается, что фогтов было два, как отмечено в ЛРХ^[267].

Стал ли в 1240 году Псков независимым? Конечно, нет. Он стал противником Новгорода, но подпал под власть Ордена. Располагал ли он суверенитетом до 1240 года? Для нас очевидно, что город сохранял патриархальную зависимость от Новгорода, который выступал главным защитником, союзником и высшим судебным органом. Князья или наместники назначались в Псков из Новгорода, хотя и утверждались местной общиной. Внешнеполитические договоры заключались только в Новгороде. Любой иной договор являлся вызовом традиции (как это случилось в 1228 и в 1240 годах). У нас нет источников, указывающих на фискальную зависимость псковичей. Судя по всему, никаких регулярных платежей новгородцы с Пскова не получали.

Значение Пскова стало быстро меняться с начала XIII в. Из сельскохозяйственного пригорода он превращался в международный торговый центр, чей статус не могли не учитывать в Новгороде. Отсюда способность противостоять князьям, которые по той или иной причине признавались нежелательными (1228 год, 1232 год); отсюда и претензии на закрепление княжеского стола (за старшим наследником князя Ярослава в 1232 году).

В 1234 году псковичи участвовали в походе Ярослава на Дерпт, но затем несколько лет их преследовали военные неудачи. Двести псковских охотников в 1236 году присоединились к крестовому походу в Литву, который был разгромлен при Сауле (Шауляе) — в Псков вернулось только двадцать человек^[268]. В 1239 году литовцы побили псковичей «на Камне» — в непосредственной близости от города^[269]. И в 1240 году под Изборском псковичи вновь разбиты. Община была ослаблена. Выбор союза с немцами был вынужденным решением.

Характерно, что любой союз Пскова с немцами сразу становился антиновгородским — как 1228, так и в 1240 году. И в каждом случаев поражает пассивность собственно новгородцев. Казалось бы, затронуты интересы общины, но горожане не готовы воевать за Псков. Лишь воля Александра Ярославича и реальная агрессия псковичей заставляют новгородцев взяться за оружие. Александр Невский в 1242 году завоевывает Псков. Он берет его изгоном («изгони князь Пльсковъ»)^[270]. Город был покорен. Речь теперь не только о восстановлении прежней зависимости от Новгорода, но утверждение личной зависимости от Александра Ярославича.

В ЖАН содержится пассаж, в который зачастую видят свидетельство религиозного отступничества псковичей: «О невегласи псковичи! Аще сего забудете и до правнучатъ Александровых, и уподобитеся жидом»^[271]. Но в этой реплике имеется и политический контекст, указывающий на зависимость горожан от Александра Ярославича и его наследников.

Князь вторгается в судебную систему, расшатанную присутствием носителей немецкой судебной практики — фогтов^[272]. Судя по предположениям некоторых исследователей вскоре после 1242 года Александр Ярославич даровал Пскову Судную грамоту, дошедшую до нас после многократного редактирования в списках XVI века^[273]. Этот документ, прежде всего, определял порядок отправления в Пскове «княжьего суда». А.В. Валеров, будучи сторонником теории о «псковском суверенитете», называет это «усилением влияния Новгорода на внутреннюю жизнь Пскова» при «восстановлении новгородской ориентации во внешней политике»^[274]. Думается, всё же, что такими обтекаемыми выражениями не вполне корректно описывать статус завоеванного города.

Удивительно, что исследователи редко уделяют внимание примечательному документу, чей конспект сохранила летопись — мирный договор, заключенный новгородцами с немцами после Ледового побоища. А.В. Валеров его даже не упоминает, а другие считают, что речь идет о простом восстановлении status quo на начало 1240 г. В Синодальном списке Н1Л он выглядит так:

«Того же лета Немци прислаша с поклономь: "безъ князя что есмы зашли Водь, Лугу, Пльсковъ, Лотыголу мечемь, того ся всего отступаемъ; а что есмы изъимали мужии вашихъ, а теми ся розменимъ: мы ваши пустимъ, а вы наши пустите"; и таль пльсковьскую пустиша и умиришася»^[275]. Нас должны привлечь в этом тексте два момента. Во-первых, «немцы» направляют посольство в Новгород и сообщают, что «отступаются» Пскова, который захватили («зашли мечем»). Для них очевидно, что заняв Псков они нарушили права Новгорода. Теперь предполагается вернуть всё на прежнее место.

Во-вторых, диссонирует оборот «безъ князя», который, согласно пунктуации, расставленной при издании Н1Л в 1950 году под редакцией А.Н. Насонова, оказался в составе посольской речи. В оригинале Синодального списка Н1Л, разумеется, современных знаков препинания не было, а первые издатели в указанном тексте расставляли их иначе. Например, в издании 1841 года сказано так: «Того же лета Немци прислаша с поклономъ, безъ князя: что есмы зашли Водь, Лугу, Пльсковъ, Лотыголу, мечемъ, то ся всего отступаемъ»^[276]. Так же в издании Археографической комиссии 1888 года^[277]. Странная фраза вызывала смущение и у средневековых редакторов, которые либо её опускали^[278], либо развивали. В Софийской 1-й и некоторых других летописях текст выглядит так: «Того же лета прислаша с поклономъ немци безо князя в Новъгородъ, а ркучи: "Что есмя зашли мечемъ Пьсковъ, Водь, Лугу, Латыголу, и мы ся всего того отступаемъ"»^[279]. Но однажды — в Толстовском списке Н1Л XVIII века — встречается и такое: «Того же лета прислаша Немци с поклономъ тако ркоша что есмя зашли без князя вашего Водъ, Лугу, Плесковъ, Лотыголу мечем, того ся всего отступаемъ»^[280].

Таким образом, вариантов интерпретации два: либо речь о том, что послы прибыли в Новгород, когда там не было князя; либо немцы каяться, что захватили Водь, Лугу, Псков и Латгалию в то время, когда в Новгороде не было князя. Второй вариант выглядит нелепо. Однако, в науке утвердился именно он^[281]. Вероятно, из-за того, что предполагал заключение мирного договора с немцами лично князем Александром Невским, победителем в легендарном Ледовом побоище. Свою точку зрения вынужден был корректировать и такой специалист по эпохе как В.Т. Пашуто. В работе 1956 года он писал: «Мирный договор был подписан в 1242 году без князя Александра, видимо находившегося в это время во Владимиро-Суздальской Руси, где он замещал отца, которого в ту пору вызвали в Сарай, в ставку хана Золотой орды»^[282]. А в биографии Александра Невского, увидевшей свет первым изданием в 1974 году, уже радикально иначе: «Что касается ливонских рыцарей, то еще в 1242 году они, узнав о возвращении Александра в Новгород, "прислаша (послов) с поклоном"»^[283].

На наш взгляд такое чтение является неверным, а пунктуация Насонова ошибочной. В летописи довольно часто используется оборот «без князя» при описании ситуации, когда правителя в городе не было (в статьях 6649, 6675, 6704 годах)^[284]. Не редко это были события, при которых, казалось бы, присутствие князя и не обязательно (например, в статье 6837 года: «Того же лета безъ князя и без новгородцевъ загореся Ондрешковъ дворъ въ Плотникехъ»^[285]). Летописец, который работал и над описанием событий 1242 года, уже отмечал отсутствие в Новгороде князя в 1233 года, когда немцы напали на Тесов: «князю Ярославу не сущю Новегороде, нъ въ Переяслаль отшьлъ бе»^[286]. В известии 1242 года использовано ровно то же клише. Сразу вслед за вышецитированным текстом следует известие об отъезде Ярослава Всеволодовича в Орду. Логика изложения выглядит следующим образом: «Того же лета немци прислаша с поклономь безъ князя <…>. Того же лета князь Ярославъ Всеволодичь позванъ цесаремь татарьскымь Батыемь, иде к нему въ Орду»^[287]. Контекст позволяет предположить, что в известии об отсутствии в Новгороде князя в момент заключения договора речь идет о Ярославе, а не об Александре. Но самое главное, выходит, что новгородцы с немцами сами мир докончали, без участия князя^[288]. Соответственно, даже завоевывая Псков, Александр выступает представителем Новгорода, а не великого князя или Переяславля. Новгород же вершит судьбу Пскова, что запечатлено в соглашении с ливонцами.

Характерно, что в условиях договора отмечена «Лотыгола» (Латгалия). В латгальской области Адзеле (Очела) в XII веке собирали дань новгородцы^[289]. Однако, в известиях Генриха Латвийского латгалы выступают данниками Пскова. В 1224 году латгальскую дань с Толовы (Талавы) немцы «возвращают» Новгороду^[290]. В 1225 году договор опять подтверждает Новгород^[291]. Но в 1284 году в Латгалии («оу Волысту») дань собирали псковичи^[292]. Затруднительно выяснить, когда и при каких обстоятельствах Новгород передал Пскову — и передал ли вообще? — свои права на латгальскую дань^[293]. Вероятно, в 1240 году Орден перехватил выплаты, но после Ледового побоища вернул всё Новгороду, в соответствие с договором 1224 года. Псков же, судя по всему, действовал по «поручению» «старшего брата». «В любом случае, — заключала рассмотрение вопроса Е.Л. Назарова, — Новгород демонстрирует верховную власть и над Толовой, и над Псковом»^[294]?

После 1242 года влияние князя Александра Ярославича на новгородскую политику существенно возросло и стало исключительным после того, как он был объявлен великим князем^[295]. В позднейшем договоре с Ярославом Ярославичем новгородцы обвиняли Александра Ярославича в «насилиях» над их правами и свободами^[296]. Располагая непререкаемым авторитетом для новгородцев, Александр был таковым и для псковичей.

15 сентября 1248 года папа Римский Иннокентий IV в своем послании Александру Ярославичу упоминает переговоры, которые велись по поводу строительства в Пскове «соборного храма для латинян» — город назван «град твой Псков» (Pleskowe civitate tua)^[297].

Тем не менее, современники продолжали считать, что в Пскове сильны сепаратистские настроения. В 1252 году сюда бежит Андрей Ярославич, в следующем году Ярослав Ярославич, а ещё через четыре года Василий Александрович^[298]. Но никого псковичи не приняли и в конфликт с Александром не вступили. Лишь после его смерти они решились на самостоятельный акт — утверждение собственного князя — литовского «выгонца» Довмонта.

Под 1265 годом в летописи указано однозначно: «посадиша Пльсковичи у себе князя Довмонта Литовьского»^[299]. Лишь прослышав про такое, великий князь Ярослав немедленно собрал Низовские полки и отправился изгонять Довмонта. Но за псковичей вступаются новгородцы, и князь вынужден отослать войска. Примечательно, как горожане подкрепляют свою позицию, обращаясь к князю: «Или, князь, тебе с нами согласовав, тоже ехать [княжить] в Псков?» («оли, княже, тобе с нами уведавъшеся, тоже ехати въ Пльсковъ»)^[300]. Судя по всему, недовольство Ярослава было связано с тем, что новгородцы сами согласовали («уведавъшеся») псковичам Довмонта — без его участия, что при Александре Ярославиче было невозможно. Теперь князь вынужден был согласиться с восстановлением прежних прав.

В Раковорском походе 1268 года псковичи выступают союзниками новгородцев, а во время немецкого нападения на Псков, случившегося в том же году, именно прибытие новгородской рати решает исход дела. Казалось бы, в данной ситуации налицо вновь всего лишь военный союз двух суверенных общин. Однако уже следующее летописное известие ставит сторонников «теории независимости» в тупик. Во время конфликта с князем Ярославом новгородцы созывают на войну всю свою волость, в составе которой оказывается и Псков: «И совкупися в Новъгородъ вся волость Новгородьская, Пльсковичи, ладожане, Корела, Ижера, Вожане»^[301]. В.Л. Янин усмотрел в этом не указание на причисление Пскова наряду с Ладогой, Ижорой и Водью к новгородским владениям, а всего лишь речевой штамп, использованный летописцем «для обозначения военного единства»^[302]. Этому выводу аплодировал и А.В. Валеров^[303].

Примечательно, что упомянутые исследователи сохраняют верность своей концепции даже при рассмотрении известия о назначении в Псков наместника. Отправляясь в 1270 году в Орду, Ярослав Ярославич оставил в Новгороде «Андрея Воротиславича, а пльсковичемъ дасть князя Аигуста»^[304]. О статусе Аигуста (Августа) по отношению к Довмонту летопись не содержит никаких намеков. Исследователи выказали немало усилий, пытаясь разъяснить соотношение их полномочий. Главное, считает Янин, а вслед за ним Валеров, что «об изгнании Довмонта в летописи не говорится ни слова».

Следовательно, Аигуст был представителем великого князя, а не Новгорода и, возможно, вел с псковичами «какие-то переговоры»^[305].

Не вступая в долгую полемику, отметим, что Довмонт не упоминается уже в известии о выступлении новгородцев против князя Ярослава в 1269 году. Оставался ли он в городе, если в конце того же года туда был назначен Аигуст? Что мешает предположить, что в тот год Довмонт покинул Псков, а на его место был направлен новый князь? Ответ: только позднейшая летописная традиция.

Под 1299 годом новгородская летопись сообщает следующее: «преставися Довмонтъ, князь Пльсковьскыи, много пострадавъ за святую Софью и за святую Троицю»^[306]. Именно так: будучи «князем псковским», пострадал за Новгород (Св. Софию), а также за Псков (Св. Троицу). В период между этими датами — 1269 и 1299 годами — Довмонт в летописи никак не связан с Псковом. И даже такое апологетичное, воспевающее псковскую независимость сочинение, каковым является «Повесть о Довмонте», ничего не сообщает о пребывании этого князя в Пскове в указанное время. С другой стороны, иные источники представляют Довмонта в те годы всего лишь главой княжеских дружинников.

В 1282–1283 годах Довмонт выступает главой дружинников князя Дмитрия Александровича, засевших в Копорье. А.В. Валеров предполагает, что за именем Довмонта здесь скрывается Псков, на который в своем противостоянии с братом опирался князь Дмитрий «и в 1282/1283 гг., и в 1293 г.»^[307]. Но в известиях летописи о событиях 1282/1283 годов Псков нигде не упомянут: Дмитрий ушел в Копорье^[308]. В 1293 году, узнав о приближении Дюденевой рати, татар, приведенных братом Андреем, Дмитрий действительно «бежал» в Псков, но в этой связи никак не упоминается Довмонт^[309].

По сообщению поздней Псковской 3-й летописи, «прибежа великий князь Дмитреи Александровичь во Псковъ с Низу, и приаша и псковичи с честью»^[310]. В Псковской 1-й этого известия нет, а в Псковской 2-й оно является припиской на полях^[311]. Тем не менее, А.В. Валеров делает отсюда вывод о противостоянии общин Новгорода и Пскова в эти годы и разрыве «союза двух городов»^[312]. Так и хочется спросить: а как же Довмонт?

В 1293 году сразу за бегством Дмитрия в Псков новгородцы послали татарам дары, пытаясь отвести нашествие, что им почти удалось. Сам Дмитрий в Пскове не задержался, но в том же году «бежа ис Пскова во Тферь»^[313]. Князь спасал волость от нашествия и сам спасался. Никаких сведений о существовании в то время внутриволостного конфликта тут нет. Соответственно и в 1283 году за воеводой Довмонтом нет оснований видеть псковскую общину:

«Того же дни [1 января 1283 года — Д.Х.] изгони Домонтъ Ладогу ис Копорья, и поимаша всь княжь товаръ Дмитриевъ, и задроша и ладозкого, и везоша и в Копорью на Васильевъ день. А новгородци послаша по Андрея князя, а сами идоша къ Копорьи; мужи Дмитриеве выступиша из города, показаша имъ путь новгородци, а город разгребоша»^[314].

В этом тексте Довмонт вполне однозначно отнесен к числу «мужей Дмитрия» и никак не связан с Псковом^[315]. Тот же результат мы получим, если привлечем такой источник как отчет ганзейских послов об их посольстве в Новгород от 26 марта 1292 года. Это письмо было составлено послами в Дерпте, сразу после возвращения из Новгорода. Оригинал со следами трех печатей сохранился в городском архиве Любека. Датировано оно 26 марта и по косвенным данным отнесено издателями к 1292 году^[316]. Первый отечественный исследователь, обратившийся к нему, И.Э. Клейненберг признал эту датировку лишенной противоречий^[317]. Послы отчитывались о неудачных переговорах в Новгороде, утверждая, что сделали всё возможное при отстаивании ганзейских интересов. В частности они упомянули, что даже обращались к видным дружинникам князя, чтобы воздействовать на новгородцев. Среди этих дружинников на первом месте назван Довмонт: «При возвращении от тысяцкого, встретились четверо из главных приближенных князя, из которых один Довмонт, другой Сурел, третий Вецел, четвертый Константин» (Cum a duce reverteremur, quatuor ex principibus regis obvios habuimus, quorum unus Dovmundus, alter Surele, tercius Wezcele, quartus Constantin)^[318].

Довмонт (Dovmundus) здесь назван первым из княжеских приближенных (princeps regis), собственно старшим дружинником, дворянином. У издателя ганзейских документов К. Хёльбаума не вызывало сомнений, что речь идет о том Довмонте, что умер 20 мая 1299 года, то есть Довмонте Псковском^[319]. Должны ли у нас возникать сомнения, что один из principibus regis Дмитрия Александровича — это Довмонт, вошедший в историю как Псковский?

Итак, нет никаких сомнений, что в XIII веке рост и последовательное упрочение псковской городской общины поставили на повестку дня вопрос об их дальнейших отношениях со «старшим братом» Новгородом и о становлении ее политической самостоятельности, но говорить о моментальном осуществлении этого все же нельзя. Сам Псков, а также и его князья, в первой половине XIII века продолжали пребывать в традиционной зависимости от Новгорода, которая временами — например, при Александре Ярославиче, — усиливалась, а порой, как при Ярославе Ярославиче, существенно ослабевала. Эту зависимость никак нельзя отождествлять с простым военным союзом, и тому есть ряд доказательств. Кандидатуры псковских князей согласовывались с Новгородом, который также осуществлял их утверждение, равно как и большинство внешнеполитических инициатив псковичей. Отмеченные летописями псковско-новгородские конфликты зачастую имели поэтому личный характер и касались почти исключительно отдельных новгородских князей, но не самого Новгорода — исключение составляют события 1240 года. Псковские князья, включая таких личностей как Владимир Псковский и Довмонт, никогда не пользовались полным объемом суверенных прав, хотя, конечно, осуществляли некоторые функции — преимущественно военные и, вероятно, судебные, присущие средневековым правителям. В своих действиях они всегда обязаны были оглядываться на Новгород, выступавший «старшим братом» и главой волости.

Война и мир в отношениях русских земель с Ливонией^[320] Бернхард Диркс (Гамбург)

Даже краткий обзор научной литературы по вопросу о характере представлений людей средневековой России о западных странах способен навести на мысль о якобы неточной формулировке темы настоящей статьи, поскольку в период с XII по XV век связи русских земель с заграницей были прерваны. Даже в Новгороде и Пскове, где обнаруживаются точки их довольно интенсивного соприкосновения, существовавшие, главным образом, благодаря торговым отношениям, их доступные восприятию контакты либо вовсе не оставили следа в повествовательных источниках, либо ограничиваются очень краткими заметками. Сведя постановку проблемы к вопросу об оценках немцев русскими людьми, мы рискуем заняться совершенно безнадежным делом, поскольку источники в этой области нам почти ничего не предлагают^[321].

Если же вместо попытки выяснения воззрений русских на западных иноземцев, их происхождение, общественный уклад, намерения и пр. описать воздействие на формированиеих русского «образа» военных противостояний и мирных устремлений, которые случались между Востоком и Западом, т. е. Новгородом, Псковом и Полоцком, с одной стороны, и, главным образом, ливонских немцев — с другой, то содействовать тому будут два обстоятельства. Прежде всего, очевидно, что никто доныне путем систематического изучения источников досконально не разбирался в новгородских и псковских оценочных установках, вследствие чего возникает подозрение по поводу все еще недостаточной изученности имеющихся в наличии хроникальных и документальных свидетельств.

К тому же нет нужды в каком-то стимуле для того, чтобы при случае оторвать застывший взор от и впрямь не слишком изобильных письменных остатков и, заглянув за край так называемого доказанного, обрести иную перспективу. То, что русские летописцы брали на заметку в процессе передачи объективной информации, назидательных комментариев и своих собственных рассуждений, представляет нам лишь туманный образ их истинных мыслей. Вывод, что они будто бы не считали необходимым обстоятельно сообщать что-либо о своих северных и западных соседях, на деле может обернуться заключением об отсутствии у них знаний о зарубежье и интереса к чему-либо иному, неизвестному^[322]. Советский историк Д.С. Лихачев в своей доступной каждому работе убедительно представил формализованный характер древнерусского описания людей^[323]. Негативные и позитивные изображения князей, епископов, воинов или людей нерусского происхождения в летописях, жизнеописаниях и прочих письменных свидетельствах не воспроизводят первоочередным порядком авторских воззрений, но служат отображением шаблонных установок в отношении добра и зла, правды и неправды в том виде, в каком их воспринимало древнерусское православное духовенство, в поле зрения которого и возникло большинство исторических зарисовок. Не в определенных внутренних свойствах познает летописец ценность, значимость конкретной исторической личности, но в ее внешнем, общественном положении^[324]. Чужаку же, будь он враг или друг, русская церковь, думается, не отводила определенного места в принятой ею системе типологических качеств. Письменные свидетельства большей частью обходят его молчанием.

Новгородские и псковские летописи писались либо представителями духовенства, либо по их поручению, однако необходимость фиксации наиболее важных событий собственно городской истории заставляла их авторов проявлять интерес и к светским событиям^[325]. Вместе с тем безосновательно видеть в них незамутненное зеркало какого-то конкретного сознания, поскольку отображали они действительность не во всем ее многообразии, а избирательно.

Ввиду последующего исследования из вышесказанного следует то, что русские представления о Западе определенной частью могут быть почерпнуты из летописей напрямую, а также путем интерпретации представленных в них отношений, проявлявших себя в войнах или при подписании договоров. «Образ» мы при этом понимаем и как выражение опыта и как мотив к действиям.

Объектом внимания в настоящей статье являются властно-политические подосновы войны и мира, случавшихся между немцами и русскими, дипломатические акции и реакции на них, конкретные боевые схватки за землю и людей или стратегии выживания в том средневековом мире, в котором сила предполагало право карать за военную слабость. В дополнение к кратким замечаниям по поводу основополагающих условий развития представлений русских о Западе мы задаемся вопросом о конкретном реагировании средневековых русских людей на вызов, который был брошен им немецким завоеванием Ливонии, и о его рецепциях в новгородском летописании <…>.

Базовые установки

Прежде чем прислушаться к голосам летописцев, мы хотим очень кратко вспомнить самые важные исторические факторы, которые предопределили характер древнерусского суждения об иноземцах.

Раскол 1054 года разорвал религиозную связь православного и католического христианства. Константинополь и Русь пошли каждый своей дорогой. Четвертый крестовый поход, приведший к установлению католического господства над Константинополем в 1204–1261 годах, а также военные и мирные инициативы папства XIII века, которые были направлены на подчинение русских Риму, еще больше разжигали недоверие. В ходе работы Ферраро-Флорентийского собора (1438–1445), где решался вопрос о церковной унии, противоречия проявились скоро и вполне отчетливо. Поскольку в 1456 году Святая София в Константинополе была преобразована османами в мечеть, идентичность православной веры все более соотносилась с церковным центром в Москве.

Со времен распада Киевской Руси и образования в XII веке центров регионального правления православная вера и русская церковь все более превращались в элемент, придававший единство русской земле, раздираемой усобицами и княжескими войнами. В 1237–1240 годах с началом татарского господства православие сохранило за собой эту функцию и даже смогло уберечь свою независимость в религиозной и хозяйственной сферах. Посредством своего вынужденного благорасположения к властителям с Востока оно само лишило себя почвы для политической оппозиции, что отнюдь не способствовало осуществлению усилий по укреплению отношений с Западом. Благодаря своим тесным связям с Москвой, которая с XIV века стала набирать силу и скоро превратилась в единственное воплощение надежды на возможность обретения независимости от татар, церковь застыла в своего рода консерватизме и самопогруженности, которые требовали ее изоляции в смысле сознательного отказа от чуждых западных влияний <…>.

В духовную и религиозную жизнь Новгорода и Пскова, чья слабая зависимость от татар делала возможной сдержанную активность в общении с Москвой, а традиционные экономические взаимовыгодные связи с Западом ослабляли угрозу возникновения жесткой закапсулированности á la Moskou, проникал дух терпимости, общительности и даже отклонения от традиционной догматики. Здесь, как нигде, был возможен оживленный обмен с Западом, но роль Новгорода как самостоятельного политического фактора была сведена на нет его подчинением великому князю Московскому Ивану III в 1478 году, при этом разрешения осуществлять самостоятельную внешнюю политику он не имел официально уже с 1456 года. Псков же смог сохранять свои важнейшие свободы от натиска Москвы вплоть до 1510 года.

Представления русских о Западе обрели устойчивую форму, конечно же, в XIII веке в процессе экспансии в Ливонии Немецкого ордена, а также литовцев и шведов в XIV веке. Будучи чуждыми в языковом и культурном плане, «латиняне» — так назывались народы, использовавшие латинский язык в качестве языка культурного общения, — стали известны еще и как завоеватели, продвижению которых следовало положить конец военными, дипломатическими и пропагандистскими средствами. Стремление сохранить самостоятельность и свое самосознание явилось плодородной почвой для насаждения антипатии и недоверия в общении с людьми из Западной Европы, но и тут Новгород и Псков представляли известное исключение. Непрестанная борьба за независимость, которую они вели на разных направлениях, заставляла их отправлять в близлежащее зарубежье множество делегаций, чей опыт потом находил применение дома, требовала личных встреч на высшем уровне, заключения политических союзов с чужеземными державами, принуждала людей допускать в своем государстве контакты со шведами, датчанами, немцами, литовцами, поляками и самим под них подстраиваться.

Обходительность и угроза

Политические отношения северо-западной Руси с Западом завязались ближе к концу XII века. 25 сентября 1188 года папа Клемент III разрешил бременскому архиепископу Гартвигу II посвящение августинского каноника Мейнхарда из Бад-Зегеберга в епископы Юкскюля «in Ruthenia»^[326]. Имелась в виду прибрежная зона балтийского региона, где наряду с русскими обитало множество финно-угорских и балтских народов, часть которых платила дань Полоцку и Пскову. Маленькая миссионерская область Юкскюль, располагавшаяся в среднем течении Даугавы, при преемниках Мейнхарда притягивала к себе духовных лиц, ленников, купцов, горожан и разного рода искателей приключений из Германии и в течение XIII века как посредством договоров с местным населением и русскими правителями из Полоцка, Пскова и Новгорода, так и путем военных захватов их владений превратилась во влиятельное государственное образование Балтийского региона, которое вплоть до своего распада в ходе затеянной Москвой Ливонской войны (1558–1583) соучаствовало в судьбах России^[327]. В эпоху Средневековья Ливония — ее название восходит к финно-угорскому племени ливов, которых немцы первыми встретили в бассейне Даугавы, — наряду с Литвой, а позже с Польско-Литовским государством и Швецией, являлась для России самым значимым западным внешнеполитическим партнером, а для крупных боярских республик Новгорода и Пскова вплоть до конца XV века оставалась одним из важнейших, временами опаснейших факторов развития.

^{Рис. 2. Ливонская Конфедерация. 1260}

В новгородских и псковских летописях первые тридцать лет правления немцев на приграничных территориях вообще не оставили следа^[328]. Полоцкие записи утрачены. Ливонские же источники, с другой стороны, рисуют нам чрезвычайно живую картину этих первых контактов, а также многое сообщают об отношении русских к немцам. Ливонский священник Генрих, являвшийся непосредственным свидетелем и добросовестным хронистом, помимо прочего наглядно отобразил перманентно развивавшиеся противоречия немцев с русскими вплоть до 1227 года. В его изображении деятельности «миссионеров» все еще присутствует атмосфера абсолютной «нормальности» общения с могущественными восточными соседями. «Язычники» и «русские» терминологически различаются. Приверженцев православной церкви не убивают, дабы не проливать «христианскую кровь». Не в людях из Полоцка и Пскова видит он очевидную опасность для существования молодой церкви на Даугаве, но в язычниках-литовцах. На сообщениях хроники Генриха базируется описание следующего важного эпизода из истории начального этапа Русско-ливонских отношений^[329].

В начале 1212 года самый могущественный в Полоцком княжестве человек в сопровождении свиты вступил на борт корабля и поплыл по Даугаве. Целью князя Владимира являлась округа крепости Герцике, которая еще четыре года назад была одним из укрепленных центров его княжества, но вскоре вышла из-под русского контроля. Владимир желал встретиться с человеком, с которым прежде, вероятно, пренебрег бы общаться на равных. Разве личные переговоры с иноземцем, да к тому же иноверцем-священнослужителем, который десять лет назад владел всего лишь двумя маленькими крепостями и несколькими деревянными домами, не наносили тяжкого урона чести русского правителя знатного рода? Владимир как-никак мог сослаться на пращура, имевшего великокняжеское достоинство. Теперь же этот чужеземец, рижский епископ Альберт, за удивительно короткое время превратился из просителя в первого конкурента. Княжеская казна несла все возраставшие убытки, поскольку поступление даней с ливов все сокращалось — последствие усилий, проявленных этим самоуверенным церковником при осуществлении христианизации живших в низовье Даугавы ливов, которые больше не хотели понимать, почему они должны служить сразу двум господам — Полоцку, который получал выплаты как старинный защитник, и божьему служителю из Риги.

По пути в Герцике Владимир мог припомнить и то, как 32 года тому назад, когда католический священник по имени Мейнхард или кто-то из его представителей обратился с просьбой о разрешении обращать ливов в христианство, Полоцк принял решение, имевшее тяжкие последствия. Получив разрешение, Мейнхард вернулся на Даугаву еще и для того, чтобы построить там укрепление. Поскольку он представлял купцов с Готланда и из Любека, в чьей торговой активности Полоцк нуждался, князь благосклонно отнесся к поборнику веры. Со временем деревянный бург был заменен каменной крепостью. Купцы и ремесленники обеспечили рост основанной в 1201 году Риге. Ленников епископа, священников и монахов все прибывало; они вели упорное наступление на религию, нравы и обычаи местного населения. В ходе вспыхнувших из-за этого восстаний вновь прибывавшие, особенно рыцари Ордена меченосцев, который был создан в помощь епископу в 1202 году, продемонстрировали свою выдающуюся военную технику. Почти каждый год весной в Ливонию по Балтийскому морю прибывало несколько сот «паломников» в полном вооружении, которые сражались в защиту и ради распространения христианства против всякого, кто не хотел подчиняться, а незадолго до осенних штормов вновь отбывали на Запад. Князья Куккейноса и Герцике, вассалы Владимира, должны были склониться под этим бременем.

Летом 1203 года Владимир, не желавший терпеть чужое господство в области, находившейся под его властью, явился вместе с войском под стены немецких бургов Юкскюль и Хольм, но был отброшен противником благодаря арбалетам, новому, доселе неизвестному виду оружия. Тремя годами позднее осада тех же крепостей, несмотря на применение изготовленных по немецкому образцу стенобитных машин, также не увенчалась большим успехом^[330], а потому в 1210 году между посланцами обеих сторон был заключен мир, ради продления которого Владимир теперь лично направлялся в Герцике. Речь шла о том, чтобы внести полную ясность в их отношения.

Так состоялась первая личная политическая встреча влиятельного русского властителя и утверждавшегося в Ливонии немецкого государя. Атмосфера была напряженной. Обе стороны из предосторожности держали вооруженные силы в состоянии боеготовности, чтобы посредством такого «аргументного подспорья», как мы это бы назвали, можно было обратить переговоры, обещавшие быть тяжелыми, к себе во благо. Этот рожденный недоверием образ действий начального этапа Русско-ливонских отношений будет лишен оснований последующим позитивным опытом двустороннего обхождения.

Содержание и форма ведения переговоров близ Герцике выдают нам многое, что касалось понимания чужаков русскими из Полоцка, а что касается остроты ведения диалога и значимости темы, то они без учета результата являются, насколько нам известно, единственными в своем роде за всю историю средневековых Русско-ливонских отношений. По сообщению нашего информатора, Владимир среди прочего «то в вежливой форме, то с резкими угрозами» выдвинул очень серьезное политическое требование, согласие с которым означало бы для ливонских немцев конец их миссионерского предприятия, а именно, прекращение христианизации ливов. Конечно же, полоцкий князь знал, что для епископа Альберта это условие неприемлемо, поскольку распространение христианства являлось важной движущей силой в деле сохранения и увеличения маленькой немецкой колонии.

Владычество над язычниками было полностью чуждо западному сознанию, поскольку власть могла выглядеть легитимной только при исполнении ею божественной миссии и ответственных действий во имя спасения душ доверившихся ей подданных. Владимир же как православный помещал вопрос о крещении в пределы политического игрового пространства, поскольку опирался совсем на другую модель правления: «он утверждал, что в его власти крестить ливов, своих слуг, или же оставить некрещеными»^[331]. Редко мы находим в источниках доказательства, столь четко указывавшие на различие воззрений по поводу сущности правления.

Динамику развития исходившего из Риги колонизационного процесса, развитию которого способствовало миссионерское рвение, и его угрозу для безопасности Полоцка русский князь, без сомнения, расценивал очень реалистично. Он хотел истребить зло на корню, то есть смертельно поразить пришельцев в их самое уязвимое место. Когда его контрагент отклонил такой договор, Владимир пригрозил, что вскоре «все бурги Ливонии и Ригу вместе с ними предаст огню»^[332] и, будучи готов к крайним мерам, построил своих воинов в боевой порядок.

Вооруженной конфронтации воспрепятствовал, видимо, один человек [псковский князь Владимир — М.Б.], который с самого начала сопровождал ливонскую делегацию и являлся советчиком полоцкого князя, благодаря чему и сумел выступить в роли посредника. Свой официальный статус он обрел лишь за два года до этого, когда был провозглашен князем Пскова. Однако прежде, чем мы обратим внимание на эту интересную персону, чья биография позволяет иначе отнестись к суждению русских о новых соседях, нам следует выдвинуть предположение по поводу того, почему Владимир Полоцкий после переговоров со своим псковским ленником пошел на уступки немецкому епископу. К сожалению, нам известен только результат этого диалога — Владимир отказался от всех своих претензий на звание суверена над Средним Подвиньем и тем самым официально признал Альберта ландсгерром^[333]. Но это еще не все. Наш достойный доверия хронист передает: «Владимир предстал перед епископом и оказал ему почести тем, что признал его духовным отцом и был принят им, соответственно, как сын»^[334].

В нашей ретроспективе событий более чем 750-летней давности вряд ли следует муссировать вопрос о смысле этого неординарного события. Идея конструирования связей типа «отец — сын», из которых вытекали политические обязательства, коренилась, очевидно, в византийских представлениях <…>. Христианско-германское правовое мышление не знает аналога подобной модели. Ближе всего, как позволяют предположить события 1209 года, сюда подходит, вероятнее всего, вассалитет. В тот год подчиненный Владимиру князь Всеволод из Герцике был принужден частью уступить свои владения ливонской церкви, а частью «передать в дар церкви святой Деве Марии» с тем, чтобы получить ее обратно в ленное владение. При подобных обстоятельствах Всеволод, который, конечно, не совсем понимал, что, приняв леи, он окажется интегрированным в западную иерархию, избрал Альберта «отцом», подчинившись ему, таким образом, согласно русскому обычаю^[335].

<…> При этом первые договорные соглашения русских с немцами в бассейне Даугавы кажутся отмеченными непониманием, которое произрастало из различий мировоззренческих и властных структур. Хотя договор между Альбертом и Владимиром своим содержанием санкционировал немецкое завоевание, окончательного урегулирования двусторонних отношений, конечно же, еще не было достигнуто. Каждый включал другого в мир собственных представлений и ожидал от него соответствующего поведения. Неудивительно, что уже в начальный период русско-ливонских отношений нередко с обеих сторон поднималось возмущение из-за нарушения договора и коварных акций. Механизмы регулирования отношений были еще незрелы и не базировались на большом запасе опыта.

Четыре года спустя, в 1216 году, Владимир готовился к большой войне, возможно, из-за того, что рыцари Ордена меченосцев с одобрения епископа Альберта разграбили Герцике, дабы наказать Всеволода за нарушение договора. Запланированное предприятие не было осуществлено, так как незадолго до начала похода Владимир умер.

Чтобы оценить характер ранних русско-ливонских отношений, нам следует также обратить внимание на личность Владимира Псковского, чье перемещение между православным и католическим «мирами» является единственным в своем роде. Зимой 1211/1212 года Владимир отдал свою дочь в жены ливонскому рыцарю Теодериху, брату епископа Альберта, и за то был изгнан из Пскова. Он добрался до Риги, нашел там дружеский прием и получил от епископа фогство. Трения с немцами и леттами из-за его своевольного отношения к должностным обязанностям бросили его вновь в объятья Пскова, и с того момента он показал себя жестким противником своих немецких родичей, предприняв множество походов против Ливонии, причины которых понятны лишь в отдельных случаях. Его сын Ярослав пошел, так сказать, проторенной дорогой. Выступив на поддержку отцу, он осадил в 1218 году орденский замок Венден, но затем переметнулся на ливонскую сторону, что доказывает его участие во взятии Изборска, военного опорного пункта Пскова, в 1233 и 1240 годах.

Оба князя, которые кооперировались и заключали пакты с Западом, никоим образом не являлись подчиненными, периферийными фигурами в пределах княжеской иерархии, чье поведение никак не влияло на процесс конституирования позиции русских людей в отношении их новых соседей с Даугавы из доселе разрозненных представлений. Отец Владимира Мстислав Ростиславович (ум. 1180) достиг большого почета в качестве новгородского князя, а дед Ростислав I Мстиславич одно время даже занимал великий стол в Киеве. Готовность Владимира и Ярослава вступать в тесные личные и политические отношения с ливонскими немцами красноречиво свидетельствует о том, что мирные контакты в начале XIII века были принципиально возможны и даже частично реализовывались. Они примыкали к известной киевской традиции осуществления европейской семейной политики, проводившейся довольно систематически уже середине XI века великим князем Ярославом <…>.

Хронист Генрих Латвийский рисует в целом картину нормальности или «международного стандарта» в обращении двух «миров», которые обретут существенное различие лишь позже. В начале же были договоры, а также союзы против общего врага, Литвы, о которых речи здесь не было. Династические связи еще не шельмуются. Друг друга уважают, разговаривают друг с другом на равных, обосновывают военные акции ссылкой на достигнутые соглашения, ожидают взвешенных поступков^[336].

Взгляд на отношения Пскова к рыцарям ордена и католическому духовенству подтверждает это заключение. Этот старинный город претендовал так же, как и Полоцк в области ливов, на право сбора даней в языческой земле к северу от Даугавы и еще задолго до появления епископа Мейнхарда создал в большой леттской области Толова что-то вроде «организации государственного управления»^[337]. Возможно, полоцкий опыт общения с чужаками привел к тому, что Псков с самого начала не захотел предоставить латинству никакого пространства для экспансии, поскольку мы видим, как в 1208 году среди зависимых язычников велась миссионерская работа православного толка, что явилось реакцией на распространявшуюся в восточном направлении католическую миссию. На рубеже 1210–1211 годов Псков присылкой большого отряда поддержал поход ливонцев в Эстонию, что не в последнюю очередь обеспечило его успех. Военную добычу позже разделили^[338].

«Егда же бысть гргъх ради наших…»

Когда продвижению немцев, казалось, уже не было предела и «латиняне» не опасались делать из леттов, ранее обращенных в православие, римских христиан — неизвестно, принудительно или под видом добровольности^[339], — в Новгороде и Пскове возникли обстоятельства, которые потребовали от них усиленной политической и военной активности. Это дает нам повод обратиться к 1-ой Новгородской летописи, чтобы обнаружить в ней контур «образа» ливонцев. Там значится: «В лѣто 6725 [1217]. И поидоша [новгородцы — Б.Д.] к Медвижьи головѣ (Оденпе, Одепе) съ княземъ Володимеромъ <…> и сташа под городомъ. Чюдь же начаша слати с поклономъ лестию, а по Нѣмцѣ пославша; и начаша новгородци гадати съ плесковици на чюдьскои pѣцѣ. отшедше далече на товаръ, а сторожи нощьнѣи пришли бяху, а деньныи не пошли; и наидоша на товары безъ вѣсти, новгородци же побѣгоша с вѣча в товары, и поимавше оружие и выбиша е ис товаръ; и побѣгоша Нѣмцѣ къ городу, и убиша новгородци два воеводѣ, а третии руками изимаша, а коневъ отъяша 700, и приидоша сдрави вси»^[340].

Если бы сведения о событиях 1217 года предоставлялись лишь новгородско-псковскими летописями и Генрих Латвийский не обогатил бы наши знания на сей счет, нам следовало бы поверить, что русский поход был направлен, в первую очередь, против эстов, что основной его целью являлся лишь захват добычи, и мы расценили бы его как вполне обычную акцию с ограниченным успехом, хотя, возможно, направленную и против враждебного русского княжества. На самом же деле речь шла о вооруженном предприятии, совершенном тогда русско-эстонской коалицией численностью до 20000 человек и направленном против наиболее сильного укрепления немцев в еще не полностью ими покоренной части Ливонии, которое защищали хорошо оснащенные воины Ордена меченосцев, епископские ленники, вооруженные крестоносцы из Германии — всего 3000 человек, а также большое число ливов, леттов и эстов из племени уганов. После очень долгого марша на юг Эстонии русские осаждали Оденпе на протяжении 20 дней, пока наконец обе стороны, истощив запасы продовольствия, не приступили к переговорам. Был составлен итоговый документ, который обязывал немцев удалиться из эстонской области и в дальнейшем отказаться от агрессии^[341].

Странно, что новгородский летописец вовсе не думал о выдающемся значении этой военной и политической победы, которая обещала сократить влияние чужеземных завоевателей в области, отмеченной присутствием интересов самого Новгорода — ведь эсты считались тогда его данниками. Еще более странным кажется то, что немцы, его главные противники, не получили подробного описания и не удостоились пояснений относительно того, откуда они пришли, чего хотели и что от них следовало ожидать. И, наконец, совершенно непонятным представляется то, что с русской стороны только в этом месте сохранившегося летописного текста под 1217 годом ливонские немцы упомянуты впервые, как будто до этого момента в северо-западной приграничной области не совершалось событий, которые происходили там вот уже тридцать лет. Источники обходят полным молчанием, по меньшей мере, две большие войны, три запланированных русских похода, шесть вооруженных стычек и семь мирных договоров или переговоров, которые имели место в период с 1184 по 1216 год, и причина тому заключается, очевидно, не в том, что летописцам про то не было неизвестно.

То, что летописец не разразился криком «ура!» и не превознес ни победу оружия, ни триумф политики, частично объясняется тем, что описание стратегических концепций или конкретных тактических планов, равно как и мотивов для еще более крупных предприятий, совершенно не отвечало его писательским намерениям. Если бы новгородский писец, а вместе с ним многие другие, чьи произведения ныне заставляют нас ломать голову, хотел, сидя над своей летописью, отметить особые обстоятельства, он использовал бы стереотипные формулы, доступные и понятные каждому в Древней Руси. Если, к примеру, русские из Чернигова обретали победу над такими же русскими из Киева, то только потому, что, как и в других подобных случаях, «Бог помог». Примирения случались «по Божьему велению», «с помощью креста» удавались походы, а если же они не должны были состояться — «Господь не пожелал дальнейшего пролития христианской крови». И наоборот — если «половцы приходили» или случались другие несчастья, то это «был гнев Божий за грехи наши»^[342]. Если мы проследим сообщения новгородской хроники до 1217 год на предмет выявления индивидуального волеизъявления или действия-причины события, то мы сможем установить только три места, где сами князья предопределили «великие несчастья», сделали ошибку или породили «беспорядок» <…>. Подобная констатация не дает повода удивляться недостаточности политической рефлексии там, где речь идет о проблемах западного порубежья — единственной среди множества границ Новгородского княжества. Летописец должен был хорошо знать, что новгородское вече, род собрания граждан, которое, помимо прочего, принимало решения по поводу войны и мира, не ратифицировало мирный договор в Оденпе, а потому он, вероятно, не видел основания увековечивать в летописи сам документ — благо войны и заключения договоров в бурной истории Новгорода практически во все времена были неотъемлемой частью повседневной общественной жизни.

В чем может заключаться причина того, что новые соседи, появившиеся близ русской границы, не удостоились подробного упоминания в новгородской хронике? Давайте сначала пойдем от древнерусского слова «немцы». Возможно, оно происходит от основы «нем-», значением которого, дошедшим до нас, является «не принадлежащий к данной языковой общности», «чуждый» <…>. Представление о «немцах» как о «чужаках» могло возникнуть в повседневном обиходе новгородцев еще в XII веке, а потому наш летописец не обязан был давать по этому поводу дополнительных объяснений. Каким могло быть подробное описание чужеземной сути, полной таинственности и скрытой угрозы, можно узнать из введения к длинному летописному сообщению о татарах за 1223 год, которое здесь надо привести для контраста: «Того же лѣта, по грѣхомъ нашимъ, приидоша языци незнаемѣ, и ихь же добрѣ никто же ясно вѣсть, кто суть, и отколѣ изидоша, и что языкъ их, и коего племени суть, и что вѣра их; и зовут их Татары <…>; но здѣ вписахомъ о них памяти ради рускых князеи бѣды, яже бысть от них имъ»^[343] <…>.

Последнее предложение этой цитаты обнаруживает образ мысли, который в данной связи также играет определенную роль. Он содержит объяснение, почему новгородские и псковские летописцы впервые упоминают своих новых ливонских соседей лишь в 1217 году — достойным фиксации в их понимании было лишь то, что непосредственно касалось новгородцев; маргиналам же, к числу которых, конечно же, принадлежали и чужеземцы, места в исторической памяти не было. Ни единым словом русские летописи не поминают об ответном походе «в Россию против Новгорода», который был предпринят эстами и немцами 6 января 1217 года, в день св. Епифании, когда было убито «много народа» из-за того, что «те [русские — Б.Д.] имеют обыкновение отлично заниматься трапезой и выпивкой»^[344]. Отсутствует также описание столкновения немцев с русскими из Полоцка в нижнем течении Даугавы в конце XII века.

Спасение от «великогордого народа»

В 1240 году Русская земля находилась на грани катастрофы. С неумолимой жестокостью монголо-татарские орды, пришедшие с востока три года назад, в ходе единственного в своем роде похода начали завоевывать и грабить великолепные русские города Рязань, Владимир, Суздаль, Переславль, Чернигов и Киев, и принуждать князей к подчинению. Только «боярские республики» Новгород и Псков, богатые землями, экономически могущественные, но с недостатком в хорошо вооруженных воинах, избежали общего испытания, да еще Полоцк, который все больше попадал под литовское влияние. И уже грозила новая опасность, на этот раз со стороны шведов, отпор которым потребовал от юного новгородского князя и его дружины большого воинского искусства: «Се же слыша въ король части Римьскы, от полунощьныя страны, таковое мужество князя, и помысли в себѣ: "и пойду, рече, плѣню землю Александрову". И събра вои множество, силу велику зѣло <…> наполни корабля многы полковъ своих, и подвижеся в силѣ велицѣ, пыхая духомъ ратнымъ, и прииде в рику Неву <…> И пакы посла послове с великою гордостию къ князю Александру Ярославличю в великыи Новъград, а ркя тако: "аще можеши противитися мнѣ, королевѣ, то се уже есмь здѣ и плѣню землю твою" <…>. Оттолѣ потщася наихати на них въ 6 час дни; и бысть cѣчa велика над Римляны: изби множество бещислено их, и самому королевѣ възложи печать на лице острымъ своимъ копиемъ».

Эта победа над шведами на Неве — она даровала великому полководцу прозвище «Невский», — не привнесла, однако, спокойствия.

«Тои же зимѣ приидоша Нѣмцѣ на Водь съ Чюдью, и повоеваша и дань на них возложишя, а город учиниша в Копорьи погостѣ. <…>. Поиде князь Александръ на Нѣмци на город на Копорью, с новгородци, и с ладожаны, и с Kорѣлою, и съ Ижеряны, и взя город, a Hѣмцѣ приведе в город, а иных пусти по своей воли <…>.

[После этого — Б.Д.] поиде князь Александръ <…> на Чюдскую землю на Нѣмци в зимѣ, в силѣ велицѣ, да не похвалятся, ркуще: "укоротимъ словеньскый языкъ ниже себе": уже бо бяше Пьсковъ взят, и тиюнѣ их посаженѣ. И князь Александръ зая вси пути до Плескова; и изгони князь Плесковъ, и изыма Нѣмци и Чюдь, и, сковавъ, поточи в Новгород, а самъ поиде на Чюдь. И яко быша на земли, пусти полкъ всь в зажитья; а Домашь Твердислалиць и Кербетъ быша в розгонѣ, и убиша ту Домаша <…>, а иных с нимь избиша, а иных руками изимаша <…> Князь же въспятися на озеро; Нѣмци же и Чюдь поидоша по нѣх <…>. Князь же Александръ, въздѣвъ руцѣ на небо, и рече: "суди, боже, и расуди прю мою от языка велерѣчна. Помози ми, господи, якоже древле Моисееви на Амалика"».

5 апреля 1242 года на льду Чудского озера произошло сражение с «велеречивым народом». Его причины и последствия будут занимать потом многие поколения историков на Востоке и Западе.

«Бѣ бо тогда день суботныи, въсходящю солнцю, и наихаша полкъ Нѣмци и Чюдь, и прошибошася свиньею сквозѣ полкъ, и бысть ту сѣча велика Нѣмцом и Чюдѣ, трускъ от копии ломлениа и звукъ от мечнаго сѣчениа, яко и морю померзъшю двигнутися и не бѣ видѣти леду: покрыло все кровию <…>. Възвративъ же ся Александръ съ славною побѣдою: бяше бо полона множество в полку его, и ведяху их подлѣ конь, иже именуються божии рыторѣ»^[345].

Описания обоих сражений позаимствовано из наиболее древнего полного текста «Жития» князя Александра начала XVI века и представляет собой обработанный вариант оригинального текста конца XIII века^[346].

<…> Впрочем, остается припомнить, что почитание Александра Невского достигло достойного упоминания выражения только в XVI веке, и что новгородские современники, несмотря на военные успехи их князя, состояли с ним в чрезвычайно конфликтных отношениях в том числе и из-за того, что тот оплачивал свою антизападную политику тесной привязанностью к татарам, которым Новгород с 1259 года вынужден был платить дань. Поэтому новгородский летописец и не придает событиям 1240–1242 годов такого значения, какое они обрели в последующие столетия. Если неоспоримо то, что победы над шведами и Ливонией были необходимы для сохранения независимости русского Северо-Запада, то справедливо было бы их расценивать как значительные события, однако в отношениях русских к Западу великие деяния Александра возникают перед глазами только моментными кадрами. Их последующее одностороннее восхваление усугубляет представление о конфронтации и кажущейся непримиримости двух «миров», но при этом замалчивается, к примеру, заключение в 1242 году мира с немцами, который восстановил состояние равновесия. Можно предположить, что война вообще не изменила перспектив развития отношений новгородцев и псковичей с Ливонией. Запад вследствие своего поражения не стал расцениваться более угрожающим или же менее опасным, чем это было прежде <…>.

В союзе с немцами

При попытке охарактеризовать русско-ливонские отношения за весь период с конца XII века и до начала Ливонской войны в 1558 году могут помочь некоторые более или менее подлежащие учету данные. За эти 380 лет 30 или 40 войн оставили свой след в источниках. Возможно, их было и больше, поскольку нелегко провести различие между тем, что было собственно войной, и незначительным столкновением. Само собой разумеется, что число отдельных походов, пограничных стычек, коротких грабительских набегов из мести и т. п. исчисляется десятками. Многие из них даже их современники не считали достойными упоминания, а потому нам они известны только из косвенных свидетельств.

Военные конфликты происходили как на русской, так и на ливонской земле, хотя не слишком много сведений о том, кто на кого нападал. Обстоятельства свидетельствуют, что обе стороны в плане вооружения и организации обладали возможностью ведения войны всеми способами, а также что между ними существовало известное равновесие сил.

Большое число военных конфликтов само по себе еще не может свидетельствовать о состоянии перманентной войны с постоянной обоюдной готовностью к совершению нападений^[347]. Мы еще сможем не раз утверждать, что военные кампании с той и другой стороны Наровы и Великой существенным образом предопределяли сущность Русско-ливонских связей, чего не было в отношениях Новгорода с прочими русским княжествам или даже с Литвой. Однако при более пристальном рассмотрении становится заметно, что в восточно-прибалтийском регионе состояние войны, когда велись реальные военные действия, царило в общей сложности лишь около двух десятков лет, но даже в это время основная территория и большая часть населения с обеих сторон не слишком от них страдали. Для более чем 300 лет в пределах этого периода отсутствуют свидетельства о каких бы то ни было военных акциях или замыслах <…>. Спокойными были годы 1270–1285, 1300–1322, 1324–1340, 1370–1392 и 1428–1443; ну и, конечно, в промежуток между 1503 и 1558 годом русские и немцы имели, не взирая на пробитые головы и угнанный скот с обеих сторон, самую длительную мирную фазу в истории их взаимоотношений в балтийском регионе <…>.

Не совсем понятно, надо ли расценивать 62 известных русско-ливонских договора о перемириях, мире и заключении союзов как свидетельство доверительного и регулярного двустороннего общения или же, наоборот, правда в том, что там, где должны были заботиться о таком количестве мирных соглашений, война обрела себе постоянное место. Наряду с этим нам известно такое же количество попыток обеих сторон путем переговоров поскорее покончить с войнами, продлить договоры или заключить союзы, которые красноречиво свидетельствуют о постоянных поисках мира. Невзирая на все культурные, прежде всего, религиозные противоречия, политическая практика скрывала существенное сценическое пространство. Соседей можно было прекрасным образом использовать в качестве военного подкрепления или козырной карты в дипломатическом противостоянии — в том числе и против соотечественников.

Новгород и Псков также мало противостояли ливонцам в составе единого блока, как и государства ливонской конфедерации русским. Средневековая Ливония состояла из пяти, а одно время (до 1346 года) из шести отдельных государств, которые проводили de facto независимую друг от друга внешнюю политику <…>. Поэтому неудивительно, что между русскими и немцами время от времени возникали весьма оживленные союзнические отношения. В 1228 году псковичи «възяша миръ съ рижаны, Новгородъ выложивъше, а рекуче: "то вы, а то новгородьци; а намъ ненадобе; нъ оже поидуть на насъ, тъ вы намъ помозите" и они рекоша: "тако буди!"»^[348]. В 1323 году Новгород и Немецкий орден в Ливонии заключили «вечный союз», направленный против Пскова^[349]. В 1392 году внутренние противоречия в Ливонии, постоянная борьба Немецкого ордена против рижского архиепископства привели к установлению связей архиепископа с новгородцами, направленных против ордена, которые, впрочем, ни к чему не привели, поскольку военные силы Новгорода были скованы натянутыми отношениями с Москвой. В 1395 году дерптский епископ объединился с «виталийскими братьями», литовцами и русскими для осуществления военных акций против Ливонского ордена^[350]. В 1407 году псковский летописец жаловался, что дьявол Новгороду в душу вселил зло, поскольку в отношении немцев и литовцев он проявляет любовь, в отношении же Пскова ненависть. Далее следует: «И бысть псковичемъ тогда многыя скорби и бѣды, ово от Литвы, а иное от Немець и от своея братья от Новагорода»^[351].

В 1465 году мы снова видим новгородцев в составе союза, направленного против их сородичей с берегов Великой: «И новогородцы же биша челомъ Нѣмцемъ, чтобы имъ пособили противу псковичь; и Нѣмцы ркошася пособити»^[352]. И наконец в 1471 году столь гордые и свободные господа с Волхова вдруг подумали, что смогут оборонить себя от постоянно возраставшего натиска Москвы и ее союзника Пскова только посредством совместного выступления с Немецким орденом в Ливонии^[353].

«Безбожники» приходят

Ливония, Швеция, Литва не были в русском сознании просто «врагами». Наши новгородские и псковские авторы локализовали зло не на Западе, но в самой чуждости. При описании ливонских нападений они могли обходиться без полемики, направленной в адрес агрессоров, поскольку от соседей ничего другого, кроме использования слабости русской обороноспособности, и не ждали. Случается, что летописи деловито и сухо сообщали о жутких событиях, которые временами происходили между немцами и русскими. В псковских летописях мы читаем:

«В лѣто 6792-е [1284]. Бысть знамение в лунѣ, месяца декабря 24 въ день недѣлныи. И по двою недѣль месяца генваря во 12 день, избиша Нѣмцы пскович на дани, оу Волыстуб 40 муж; якоже древле и грунографи глаголютъб яко знамение нѣсть на добро, но на зло присно является».

«В лѣто 6807 [1299]. Бысть знамение в лунѣ, месяца сентября во 8 день. То же зимы изгониша Нѣмцы ратию посад оу Пъскова 6 месяца марта въ 4 день; избиша черньцовъ и черниць и оубогия и жены и малыя дѣти, а мужии богъ оублюде. И на оутрии же день приступиша ко граду, хотяще град Псковъ пленити, а князя Довмонта руками няти. Довмонт же князь выехав со Иваном Дорогомиловичемъ и с мужи псковичи, и с помощию святыя троица воополчившеся и оударищася на безбожных Нѣмець <…>: овы избиша, а иныя поимаша живы, а прочии вскоре щустрѣмишася на брегь».

«В лѣто 6831 [1323] <…> Тое же весны приидоша Нѣмцы къ Псковуб месяца марта въ 11, и стояша под градомъ 3 дни и отъидоша съ срамомъ. По томъ бяше за 8 недѣль, месяца маия въ 11 день, приидоша Нѣмцы к Пскову, загордѣвшеся, в силѣ тяжцѣ, без бога, хотяще плѣнити домъ святыя Троица; приехаша в кораблях и в лодиях и на конях, с пороки и з городы и со инѣми многими замышлении».

«Того же лѣта [1480], месяца августа въ 18, приидоша местер с Нѣмцы и со всею землею ко Изборскоу городскоу ратью, в велице силе, со многим замышлением своим, хоупучися безбожнии Нѣмцы на дом святогоотца Николы, хотяще взяти его пушками <…> и много безоумнии троужалися, не многоша ничто же зла сотворити, богъ бо храняше городок и люди от Нѣмец».

«В лѣто 7011 [1503]. Прииде местер, отмѣтник правыя вѣры, ко Изборску городкоу со всѣмъ замышлением и лѣзоша к городкоу усердно, месяца сентября въ 2 день; и городка богъ оублюде»^[354].

Оценки такого рода нередки в тех случаях, когда русские, в свою очередь, проходят по Ливонии с убийствами и пожарами. Только месть за порушенный договор и грабежи встречаются нам в качестве мотивов для военных действий преимущественно против близлежащего ливонского города Дерпта. Страшные жестокости, о которых ведется речь в ливонских свидетельствах, русскими не отмечены. Ни слова нет также о стратегической направленности более крупных акций. Полагали ли русские из Новгорода, Пскова, Полоцка и прочих городов, что могут изгнать «латинских» соседей и имеют ли они на то право, из летописей понять невозможно. Реальные предприятия указывают на то, что Новгород и Псков никогда всерьез не питали намерения завоевать Ливонию. Александр Невский, вероятно, мог бы использовать такую возможность, он же ограничился мирным договором, отнюдь не притеснявшим побежденных.

Сосед не значит чужак

Летописи отражают только в ограниченном объеме реальное состояние знаний русских о событиях вне территории гос собственного пребывания. Восприятие всех нерусских событий зависело, вероятно, от их значимости для собственной истории и реальной жизненной ситуации. Поэтому неудивительно, что псковские летописцы больше интересовались русско-ливонскими делами, чем их коллеги с берегов Волхова, жившие на большем отдалении от Ливонии.

Псковские летописи называют 25 ливонских городов и крепостей. Далее идут многочисленные реки, административные территории и земские регионы. Бросается в глаза, что почти все наименования являются собственно русскими образованиями, а не позаимствованы из немецкого языка. Очевидно, что прибывавшие туда сборщики даней с древних времен были хорошо знакомы с географическими условиями, которые со временем не в состоянии оказалась изменить даже новая политическая обстановка, возникшая в прибалтийском регионе с конца XII века. Однако их осведомленность о формах правления, институтах и организации соседей нашла в летописях лишь ограниченное выражение.

<…> С XIV века Ливония признавалась в псковских летописях как единая территория Немецкого ордена и определялась понятием «вся земля Немецкия». Различие между орденскими, епископскими и городскими владениями стало проявлять себя лишь со временем. Хотя уже в 1242 году известны были «немцы ратманы» — предположительно, из Дерпта, — однако осознание того, что Ливония вовсе не идентична орденской территории, проявляется лишь в сообщении от 1406 году («местер ризьскии <…> и с юрьевцы»)^[355]. <…> В ходе XV века Псков научился раскалывать ливонских государей тем, что заключал особые договора с орденом, дерптским епископством либо «всей Ливонией» в лице архиепископа или ордена. Целью, к примеру, являлись такие соглашения, по условиям которых Немецкий орден в период ведения боевых действий между Псковом и Дерптом, должен был сохранять невмешательство^[356]. Этот раскол ливонской конфедерации, столь значимый для Пскова, в последствии нашел отражение и в его исторических записях.

В целом же письменная фиксация соглашений становилась все более важной. Обе стороны, как правило, проявляли себя как верные договору партнеры и в ходе регулярного двустороннего общения приобретали полезный опыт. Ведение переговоров, осуществлявшееся чаще всего в приграничных пунктах, выработка документов, их ратификация псковичами, а позднее московскими князьями, или с ливонской стороны архиепископом, магистром ордена или дерптским епископом, продление сроков мирного договора, продолжение или отмена соглашений имели в XV веке крайне формализированный характер, что в конечном итоге содействовало оформлению правовой защищенности государства в сфере международных отношений. К тому же участники были заинтересованы в том, чтобы посредством пусть менявшихся, но вместе с тем гарантированных союзнических соглашений отстоять свою независимость от поползновений усилившихся московских князей и Польско-Литовского государства. Не раз Псков отказывал москвичам и новгородцам в своем участии в походе против Ливонии под предлогом существования такого мирного договора <…>.

«Образ» как образ врага

Увеличение актуального знания о ливонских контактах, которое обретало оперативный характер, не позволяет говорить о том, что русские в Пскове или Новгороде видоизменяли — например, вследствие активизации их взаимного общения, — свои первоначальные оценочные критерии, задействованные в обращении с немцами. Вплоть до XVI века источники постоянно обнаруживают две схематичные интерпретации. Во-первых, «немцы», в первую очередь, ливонские немцы, с XIV века во многих местах названы «погаными», что означало «не православные» или «еретики». Этот антилатинский аспект проходит сквозь все псковское и новгородское летописание, возрастает со второй половины XV века и образует, можно сказать, основной мотив русского видения Запада в позднее Средневековье.

При этом великие битвы XIII века оставляли свои следы на протяжении длительного времени — по крайней мере, в сознании летописцев, которые использовали их в качестве наглядных и, как тогда казалось, неопровержимых исторических аргументов при осуществлении «антиримской пропаганды». Речь здесь идет об уже упоминавшихся сражениях Александра Невского 1240 и 1242 годов, а также великой битве при Везенберге (Раковоре) 1268 года в датской части Ливонии, которая была выиграна русской стороной ценой бесчисленных потерь, «Житие» князя Довмонта, который командовал псковскими полками в составе большого русского ополчения, и довольно подробное описание события в 1-ой Новгородской летописи сохраняют воспоминания об этом драматическом событии^[357] <…>. При усиленном старании представить немцев и шведов «бичом Божьим» исторической корректности слишком большого значения в нем не обнаруживается. Его [летописца — М.Б.] представления о соседях-иноверцах противоречат исторической реальности, базируются на стереотипах церковной полемики, но одновременно отражают политико-государственное и национальное сознание, которое следует рассматривать в тесной взаимосвязи с подъемом великого Московского княжества. История превращается в фундамент, на котором можно было возвести все, что казалось пригодным для использования пропагандой. Нападения шведов и немцев показывали примеры последствий княжеской разобщенности — да спасет от этого Москва! Врагам, здесь имеются в виду злые немцы, может быть дан успешный отпор и не только на русской земле — если во главе страны стоит сильный, мужественный, богобоязненный князь, достославные военные предприятия могут состояться и по ту сторону границы. Об этом в будущем позаботиться московский царь <…>.

Таким образом, результат исследования нашей проблемы, касающейся представлений русского Северо-Запада о ливонских немцах, демонстрирует несовпадение характера их конкретного общения друг с другом с миром представлений, отображенных в летописях.

От эпохи первобытности и до начала XIII века, когда конкретное восприятие «другого» еще имеет слабое отображение в источниках, отношение к соседям было более-менее терпимым, пока собственные интересы оставались ими по сути своей не затронутыми. Беззаботность, может, даже равнодушие утвердились и на политическом уровне. Торговля функционирует и преумножает собственную пользу. В русских писцовых избах в это время об иностранцах, их происхождении, формах правления, намерениях и т. д. либо совсем ничего не знают, либо не считают нужным о том упоминать. Интерес к соседу, думается, появлялся лишь в том случае, если тот непосредственно вмешивался в судьбы русских людей. И ливонский священник Генрих рисует нам в целом беспроблемные отношения.

В течении XIII века произошли изменения. Немцы не только прочно обосновались в землях балтийских и финно-угорских народов, но и стали проникать с агрессивными намерениями на русскую территорию. Их военные силы побуждают к осторожности. Собственная слабость каралась незамедлительно. Но их жажда экспансии могла быть пресечена ответным силовым актом. Военные успехи торжественно отмечались, воспоминания о них хранились веками, хотя характеристика агрессора при этом опускалась. Это относится и к тексту «Жития» Александра Невского, который позднее будет переработан в соответствие с воззрениями православного духовенства. Там, где сказывается изначальная княжеская биография, западные страны представлены нам так, чтобы можно было вывести на сцену Александра в образе блистательного победителя над сумасбродными и заносчивыми иноземцами. Характеристика Запада имеет тут инструментальный характер. Во времена татарского господства и территориальной раздробленности он служил фольгой для воссоздания наглядного и полного смысла образа сильного русского князя <…>.

В реальной же жизни утвердилось представление о том, что раз рыцарей нельзя совершенно вытеснить с Даугавы, их остается лишь терпеть. С середины XIII и до конца XV века Новгород и Псков — Полоцк полностью находится под влиянием Литвы, — набираются нового опыта общения с «латинянами». Конфликты хоть и случаются, но вспыхивают лишь из-за таких периферийных проблем, как рыбная ловля на Чудском озере, нападения на купцов, карательные походы местных администраторов по обе стороны границы и т. п. Многие спорные моменты устраняются посредством заключения договоров. Даже сложное переплетение ливонских внутригосударственных отношений с обилием особых интересов не являлось непреодолимым барьером при разрешении конфликтов. В политических буднях в общении сторон друг с другом преобладала нормальность или гибкость. Особые усилия были сосредоточены на договорном урегулировании проблем и обоюдном соблюдении соглашений. Заключалось множество наступательных и оборонительных союзов, изредка предпринимались совместные походы, а в отношении спорных территорий в конечном итоге предпочтение отдавалось сохранению status quo. Чуждое стало хорошо знакомым. Уже знали, что друг от друга можно было ожидать — оборона была необходима так же, как и постоянный торговый обмен. Это увеличение объема информации о ливонских немцах отражают даже летописи. Однако ее зримая суть — и тут вышеуказанное несоответствие выводит свой отчетливый контур, — недалеко отходит от стандартов, определяемых церковной догматикой. Немцы, как и другие народы, не исповедовавшие православие, причислялись к «еретикам», неполноценным, от которых происходит все зло. Эти определения с их антикатолической тональностью настолько формализированы, настолько обусловлены предвзятым отношением, что реалии совместного проживания, взаимопонимание, а также готовность ко взаимным уступкам не могут обрести в них отображение.

Мир с немцами в северо-западной Руси не являлся чем-то необычным. Спокойные отношения к Западу были сметены лишь тогда, когда Москва покончила с новгородской и псковской самостоятельностью и середина XVI века дала старт крушению ливонской конфедерации.

Перевод с немецкого М.Б. Бессудновой

Орден меченосцев во втором крестоносном завоевании южной Эстонии Андрей Конопленко (Саратов)

К началу 1217 года восьмилетние усилия немецких крестоносцев, прежде всего, Ордена меченосцев, направленные на завоевание южноэстонских земель Сакалы и Уганди, завершились их подчинением. Но окончательного покорения Северной Эстонии не произошло. Более того, немецкие завоевания в Южной Эстонии оказались под большой угрозой, поскольку в ливонские дела вмешались восточные соседи, а именно, Новгород и Псков. Это вмешательство привело к крушению немецкого господства в этом регионе и положило начало процессу, который с учетом более ранних событий можно обозначить как второй этап завоевания крестоносцами южноэстонских земель, пришедшийся на 1217–1224 годы. В настоящем исследовании мы попытаемся выявить роль в этих событиях Ордена меченосцев, к началу означенных событий, определенно, являвшегося наиболее мощной военной силой в лагере немецких завоевателей.

Начать, однако, следует с более ранних событий. Активность немецких крестоносцев в эстонских землях неизбежно затрагивала интересы Новгорода и Пскова, которые еще в конце XII века утратили политическое господство над Южной Эстонией. Резкое изменение политической обстановки, обусловленное вторжением крестоносцев, давало Новгороду и Пскову реальную возможность восстановить свое влияние в этих землях. В 1210 году, воспользовавшись трудностями угандийских эстов, вот уже два года подвергавшихся непрерывным нападениям меченосцев и их союзников, Новгород и Псков предприняли попытку восстановить господство над Уганди. Войско Мстиславичей — новгородского князя Мстислава и псковского князя Владимира, — вторглось в ее пределы, осадило эстов в крепости Оденпе (Одепя, Медвежья голова), захватило ее и вынудило их заплатить «400 марок ногат»^[358]. Это свидетельствует в пользу того, что главной целью похода было восстановление даннической зависимости угандийских эстов.

Если Новгород затем на некоторое время занял в отношении крестоносцев выжидательную позицию, то Псков оказался более деятельным, решив и далее пользоваться неблагоприятной для южных эстов ситуации. В том же 1210 году им был заключен с немцами военный союз, направленный против эстов и скрепленный браком дочери псковского князя Владимира Мстиславича и Дитриха, брата рижского епископа Альберта. По предположению Г. Гнегель-Вайчис, союз псковичи заключили именно с епископом, рассчитывавшим, что русский натиск на южноэстонские земли ограничит продвижение здесь меченосцев. Кроме того, рижский прелат пытался использовать Псков, враждующий с полочанами, для оказания давления на князя Владимира Полоцкого и подталкивания его к заключению с епископом мира, сопряженного с признанием завоеваний последнего в Подвинье^[359]. По словам ливонского хрониста и современника тех событий Генриха Латвийского, в декабре 1210 года весть о том, что немцы собираются в очередной поход на Южную Эстонию, «дошла до Пскова <…> и оттуда явился очень большой отряд русских на помощь» крестоносцам^[360].

Союз псковичей с немцами продлился только до февраля 1212 года и, по-видимому, ознаменовался первым изгнанием из Пскова князя Владимира Мстиславича^[361]. К тому моменту ситуация настоятельно потребовала русского вмешательства. В январе 1211 года немцы, союзные им латгалы и ливы совершили, судя по рассказу Генриха Латвийского, небывалый по своим масштабам поход, пройдя рейдом сквозь эстонские области Уганди, Вайгу, Гервен, Нурмегунде, Моху^[362] и опустошив, таким образом, не только почти всю Южную Эстонию, но и часть Северной. Дальнейшее бездействие русской стороны, вероятно, выжидавшей удобного момента для вмешательства, могло привести только к еще большему усилению крестоносцев.

Отказавшись от союза с немцами, направленного против эстов, Новгород и Псков попытались остановить дальнейшее продвижение крестоносцев собственным вступлением в Эстонию. В феврале 1212 года туда вторглось войско новгородского князя Мстислава Удалого и нового псковского князя Всеволода Борисовича, однако результаты этого похода оказались более чем скромными — с немцами русская рать не встретилась и, принудительно собрав с эстов дань, вернулась домой^[363]. Никаких мер по закреплению русского присутствия в Уганди предпринято не было. По словам Е.В. Чешихина, князя Мстислава интересовали только добыча и дань, а на то, что происходило на берегах Западной Двины, он не обращал ни малейшего внимания^[364]. Между тем, угандийские эсты ответным нападением разорили окрестности Пскова^[365], а затем, готовясь к отражению ожидаемого ответного русского похода, заключили перемирие с крестоносцами и их союзниками из латгалов и ливов^[366]. Очевидно, что в 1212 году действия Новгорода и Пскова по-прежнему были направлены против эстов. Ни о каких столкновениях с крестоносцами нам не известно. Думается, это явилось крупным просчетом русской стороны, приведшим к первому подчинению Южной Эстонии крестоносцами к началу 1216 года.

Только к 1215 году в Новгороде и Пскове убедились, что русско-эстонская война лишь на руку крестоносцам, вплотную подступившим к рубежам Псковской земли и превратившимся в гораздо более опасных соседей, чем эсты. Именно с этого времени и до 1224 года Псков и Новгород начали выступать против крестоносцев в относительной согласованности. При этом они изменили свое отношение к эстам, обещая им военную помощь против немцев и периодически выступая в союзе с некоторыми эстонскими землями, разумеется, на условиях возобновления последними выплаты дани.

Первым военные действия начал псковский князь Владимир Мстиславич, который в 1216 году опустошил Южную Эстонию, признавшую немецкую власть, и взял Оденпе^[367]. Однако русского гарнизона там, по-видимому, оставлено не было — в том же году, когда угандийские нобили обратились к немцам за военной помощью против Пскова, гарнизон, состоявший из воинов Ордена и дерптского епископа, был введен в Оденпе без каких-либо вооруженных столкновений. В январе 1217 года орденские и епископские воины совместно с угандийцами опустошили территории, принадлежавшие Новгороду и Пскову^[368].

Русская сторона не замедлила с ответом. В феврале в Уганди вступило большое войско под началом князя Владимира Мстиславича Псковского и новгородского посадника Твердислава Иванковича. Кроме русских ратников в него вошли эсты с Эзеля (Сааремаа), из Гариэна (Харьюмаа) и восставшие против немцев жители Сакалы. Всего, по данным Генриха Латвийского, набралось около 20 тыс. воинов, что хоть и является сильным преувеличением, однако свидетельствует о том, что русская рать, с позиции хрониста, и впрямь была весьма многочисленной. Соединенные силы подошли к Оденпе и осадили его.

Оборонявший крепость немецкий гарнизон оказался в отчаянном положении. Орден, хоть и претендовал на владение всей территорией Уганди, в одиночку выстоять против столь мощного противника явно не мог, и потому на выручку осажденному Оденпе двинулось объединенное войско братьев-рыцарей, рижского епископа Альберта и их прибалтийских союзников. Однако же сил все равно недоставало — немцам удалось собрать лишь 3 тыс. человек. Пытаться деблокировать Оденпе при таком соотношении сил было бессмысленно, и крестоносцы стали прорываться в крепость, чтобы усилить ее гарнизон. Во время отчаянного боя пали многие братья-рыцари — хронист называет имена Константина, Илиаса Брунингузена; сложил голову Бертольд Венденский, фактически второе лицо в Ордене после магистра, возглавлявший наступление меченосцев на эстонские земли^[369]. Прорыв удалось осуществить, но из-за отсутствия продовольствия, которое с увеличением числа оборонявшихся стало еще более ощутимым, держаться долее Оденпе все равно не мог.

Крестоносцам пришлось пойти на заключение крайне тяжелого мира с новгородцами и псковичами, по условиям которого они были вынуждены оставить Уганди^[370]. С учетом того, что и Сакала, воспользовавшись ситуацией, сбросила господство крестоносцев, последствия русского похода оказались для ливонских немцев весьма тяжкими. Поражение под Оденпе вынудило немецких крестоносцев обратиться за помощью к датскому королю. Восемь лет их усилий, направленных на завоевание Южной Эстонии (1208–1216), оказались сведены на нет тремя неделями войны с Новгородом и Псковом (с 7 февраля по 1 марта 1217 года). Но особенно тяжелы последствия этого поражения были для меченосцев, незадолго до того уступивших подвинские области рижскому епископу и старавшихся компенсировать эту уступку захватом Южной Эстонии. Теперь большая часть их эстонских владений была утеряна, что вкупе со значительными людскими потерями нанесло серьезный удар по военной мощи Ордена.

Но, как показали дальнейшие события, удар этот все же не оказался сокрушительным. Уже в сентябре все того же 1217 года, когда против эстов выступило объединенное войско в составе епископских вассалов, ливов, латгалов и крестоносцев из Германии под командованием графа Альбрехта фон Орламюнде, к нему присоединились и меченосцы во главе с магистром Волквином (1209–1236). Несомненно и их участие в сокрушительном разгроме эстов 21 сентября близ Вилиенде, после которого крестоносцы восстановили свою власть в Сакале^[371], хотя на этот раз вклад в победу братьев-рыцарей, чей военный потенциал оказался серьезно ослаблен в ходе недавней войны с русскими, вряд ли был определяющим. Генрих Латвийский, заметим, вообще не упоминает меченосцев в описании битвы.

Вновь подчинив Сакату, крестоносцы собирались даже отправиться в 1218 году походом далее на север, однако реализовать этот план им помешало вступление в Уганди и Сакалу рати Святослава Мстиславича Новгородского, Владимира Мстиславича Псковского и его сына Ярослава. В составе двинувшегося им навстречу немецкого войска назван «магистр Волквин со своими братьями»^[372]. Но и на этот раз при весьма подробном описании сражения, завершившегося неопределенным результатом, Генрих Латвийский умалчивает о роли в нем меченосцев. Возможно, что и в этой битве число их было невелико. К тому же хронист, преуменьшивший, правда, количество крестоносцев с тем, чтобы объяснить их неудачную попытку отбить русское нападение (после столкновения с крестоносным войском русская рать продолжила военные действия и продвинулась вплоть до латгальских земель) сообщил, что без латгалов и ливов «тевтонов» в общей сложности было не более двухсот человек, а меченосцы составляли лишь часть от этого количества.

После этого русское войско осадило орденский замок Венден (Цесис). В то время основной части братьев-рыцарей в замке не было, и его защищали орденские кнехты и союзники ордена из местного населения, которым удалось отразить первый приступ. Однако ночью, пройдя с боем через русский стан, в крепость прорвались подоспевшие на помощь рыцари. Утром князь Святослав Мстиславич, подсчитав потери, предложил меченосцам начать переговоры о перемирии, вероятно, в надежде получить с них откуп, но те ответили градом стрел. После этого князья сняли осаду и, разграбив земли ливов и латгалов, возвратились на Русь^[373]. На фоне блистательного успеха 1217 года этот русский поход выглядит, явно, не слишком удачным. Вместе с тем оборона Вендена показала, что Орден, несмотря на понесенный ранее урон, хоть и не принимал активного участия в наступательных операциях крестоносцев, все же сохранял свою боеспособность и был способен осуществить эффективную оборону от превосходящих сил противника.

В феврале 1219 года меченосцы участвовали в новом походе на Северную Эстонию и на Ревель (Таллинн)^[374], а осенью того же года Родольфу, заменившему погибшего Бертольда на посту комтура Вендена, удалось собрать силы, достаточные для похода на другую североэстонскую землю. Гервен, опустошить ее и принять от местных эстов изъявление покорности^[375]. Тогда же «меченосцы» «созвали к себе людей епископа, [епископского — А.К.] фогта [камерария — А.К.] Герхарда со всеми ливами, молодого графа из дружины епископа и <…> вступили в Виронию», заставив ее жителей принять крещение^[376]. Североэстонские походы Ордена, равно как и предшествующее отражение Новгородско-Псковского наступления 1218 года, свидетельствует о том, что за два года, прошедшие после его поражения при Оденпе, Орден полностью сумел восстановить свои силы и восполнить понесенные потери. От пассивной обороны он вновь перешел активным боевым действиям и даже добился успехов в дальних походах. Теперь в хронике Генриха Латвийского еще отчетливее, чем раньше, обозначилась ведущая роль меченосцев в военных предприятиях. Если в предшествовавший период можно было с уверенностью говорить лишь о командовании орденских военачальников над крестоносцами-«пилигримами», то теперь братья-рыцари, разворачивая военные действия по собственной инициативе, собирали под свои знамена и епископских вассалов.

В феврале 1220 года ливонские немцы выступили в очередной поход против эстов Гариэна в Северной Эстонии и для этого, по словам Генриха Латвийского, «собрали большое войско из ливов, леттов и тевтонов, при котором были также герцог Саксонский Альбрехт [фон Ангальт — А.К.], <…> магистр Волквин со своими братьями и Дитрих, брат епископа с прочими церковными людьми». Создается впечатление, что меченосцы в этом походе образовывали не более одного подразделения крестоносного войска, но описание хронистом самих военных действий заставляет нас изменить мнение. Следуя по территории уже подчиненного ими Гервена, немецкие рыцари встретили рать эзельцев и вступили с ней в бой, в ходе которого, по мнению хрониста, особо заметными были действия герцога Альбрехта, прибывшего в Ливонию с поистине крупными силами, и магистра Волквина, которые первыми выступили навстречу противнику и первыми прибыли к месту боя, причем впереди было «знамя братьев-рыцарей», а уже за ним под своим стягом следовал герцог Альбрехт. Но более всего примечательно, что по одержании победы переговоры с запросившими мира гариэнцами вел не кто иной как магистр Волквин^[377], а потому мы можем заключить, что участие Ордена в покорении Гариэна носило отнюдь не рядовой, а, скорее, первостепенный характер.

Сочтя, по-видимому, свои силы восстановленными, меченосцы вернулись к вопросу об Уганди, которую были вынуждены уступить Новгороду и Пскову по условиям перемирия 1217 года.

О военных столкновениях крестоносцев с Новгородом и Псковом в 1219–1220 годах неизвестно. Два сообщения Генриха Латвийского позволяют, однако, предположить, что в это время было возобновлено перемирие на условиях соглашения от 1 марта 1217 года, предусматривавшего признание русской власти над Уганди. Хронист сообщает, что в 1218 году после ухода русского войска, «отправили <…> русские из Пскова послов в Ливонию, чтобы сказать, что они готовы заключить мир с тевтонами». Генрих Латвийский не пишет, было ли заключено подобное соглашение, отмечая лишь, что у «русских», снарядивших посольство, «замыслы <…> по-прежнему были злые и исполненные всякого коварства»^[378].

Хронист избегает говорить о его возобновлении и ограничивается тем, что обвиняет русскую сторону в «злонамеренности», вероятно, из-за того, что соглашение оказалось недолговечным и более того было нарушено самими крестоносцами. Это видно и из рассказа Генриха Латвийского о событиях 1221 года, когда «меченосцы» вновь вступили на земли Уганди. Судя по сообщению хрониста, реакция Новгорода и Пскова не заставила себя ждать, поскольку «русские прислали обратно грамоту о мире, заключенном близ Оденпе [1 марта 1217 года — А.К.]»^[379], из чего можно с уверенностью заключить, что до этого времени соглашение 1217 года действовало, возобновленное, по всей видимости, в 1218 году, как Псковом, так и Новгородом, на условии признания крестоносцами их власти в Уганди.

В ответ на нарушение перемирия и оккупацию меченосцами Уганди новгородцы и псковичи во главе с князем Всеволодом Георгиевичем, со своей стороны, вступили в эстонскую область, где до того русских гарнизонов, видимо, не было. Однако во время похода русское войско не пыталось осаждать Оденпе, где, как и 1217 году, засели меченосцы, и ограничилось четырехдневным разорением Уганди, фактически потерянной для Новгорода и Пскова, после чего возвратилось обратно^[380]. Таким образом, Ордену меченосцев, вновь захватившему Уганди, с учетом того, что его господство в Сакале было возобновлено еще в 1217 году, вторично удалось установить свою власть над Южной Эстонией.

На протяжении 1221–1222 годов Орден не вел военных действий с Новгородом и Псковом. Однако эта ситуация нейтралитета оказалась нарушена в начале 1223 года крупным восстанием эстов 1223–1224 годов, направленным на юге Эстонии против меченосцев, а на севере — против укрепившихся здесь с 1219 года датчан.

В январе — феврале 1223 года, судя по сообщению Генриха Латвийского, «эсты призвали себе на помощь русских из Новгорода и Пскова, закрепили мир с ними и разместили — кого в Дерпте, кого в Феллине, а кого в иных замках, дабы биться против тевтонов»^[381]. В 1223 году по призыву сакаласких эстов в их земли вступило крупное — хотя сведения Генриха Латвийского тут явно преувеличены, — двадцатитысячное войско во главе с новгородским князем Ярославом Всеволодовичем и псковским Владимиром Мстиславичем, усиленное подкреплением, присланным братом первого из них, великим князем Владимирским Георгием (Юрием) Всеволодовичем. Поставив гарнизон в Дерпте, русские князья двинулись из Уганди в Сакалу. К этому моменту немцам удалось подавить здесь восстание, взять Феллин и еще некий «замок на Пале». Их русско-эстонские гарнизоны были перебиты, а все попавшие в плен повешены. По сообщению Генриха Латвийского, это сильно разгневало князя Ярослава, и он обрушился огнем и мечом на призвавших его сакаласких эстов. Думается однако, что русский князь сорвал свой гаев на местных эстах обдуманно, поскольку к тому моменту те из союзников русских превратились в подданных его врагов. Ярослав в изменившейся ситуации «решил истреблять всех, кто [еще — А.К.] уцелел от руки тевтонов», не предприняв, однако, попытки отбить потерянные крепости^[382].

Очевидно, что совместные русско-эстонские действия были обусловлены, прежде всего, конкретной военно-политической ситуацией, а заинтересованность в союзе русской стороны определялась обычными для региона причинами, а именно, стремлением использовать силы местных племен при переделе сфер влияния в Ливонии^[383]. Примерно те же причины побуждали крестоносцев к союзу с латгалами и ливами.

Однако вернемся к русскому походу 1223 года. Серьезных военных операций против немцев в Сакале предпринято не было, и русское войско, разорив, как указывалось выше, эту «союзную» эстонскую область, двинулось не вглубь немецких территорий, а в сторону от них, в Северную Эстонию, также восставшую, но только не против немцев, а против датчан. Дальнейшей целью похода стал главный датский опорный пункт, Ревель, однако его осада не была доведена до конца — князья сняли ее, «злата много взяша»^[384], то есть получив от датчан откуп, и возвратились на Русь.

Таким образом, единственным важным для русской стороны результатом похода 1223 года стало укрепление ее гарнизонов в Уганди. Попыток выбить немцев из Сакалы предпринято не было. Вероятно, в ходе того же похода, в главный русский опорный пункт в Уганди, Юрьев (Дерпт), новгородцами и псковичами во главе отряда в двести воинов был направлен, в качестве воеводы бывший правитель подвинского княжества Кокнесе и заклятый враг крестоносцев князь Вячко^[385].

Финальным актом эстонского восстания и русско-немецкого противостояния из-за Ливонии стала героическая и вместе с тем драматичная оборона Юрьева от крестоносцев немногочисленным русско-эстонским гарнизоном в августе 1224 года. Взятием Юрьева был нанесен окончательный удар власти русских в эстонских землях. По сообщению хрониста, после взятия Юрьева, «русские из Новгорода и Пскова <…> прислали в Ригу послов просить о мире». Переговоры завершились заключением мирного договора^[386], который был подтвержден в августе следующего, 1225, года во время пребывания в Риге папского легата Вильгельма Моденского^[387]. По предположению А.М. Аммана, главной причиной новых русско-ливонских переговоров в Риге, в которых участвовали послы Новгорода, Пскова, смоленского, полоцкого и других князей, являлось рассмотрение весьма вероятной на тот момент возможности совместных действий против литовцев^[388], что подтверждается и одновременным изданием папской буллы, адресованной «всем христианам в Руссии» и содержащей призыв поддержать крестоносцев в защите ливонских неофитов «против гонений язычников, <…> разными способами нападающими на Израиль»^[389].

Если посмотреть на дело сквозь призму взаимных претензий на эстонские земли Новгорода с Псковом, с одной стороны, и крестоносцев — с другой, то договор 1224 года и его последующее подтверждение означали не что иное, как фактический отказ Новгорода и Пскова продолжать борьбу с крестоносцами за распределение сфер влияния в Ливонии.

По-видимому, дальнейшие попытки войны с ливонцами были экономически невыгодны Новгороду и Пскову, которые нуждались в привозимых с Запада товарах — соли, ремесленных изделиях и особенно в хлебе, подвоз которого из Владимиро-Суздальской Руси или из других русских земель не раз прерывался из-за непрекращавшихся княжеских распрей. Продолжение бесперспективной войны нарушало торговлю Новгорода и Пскова с Западом, благодаря которой Русь получала многие необходимые ей товары^[390]. Новгородско-псковской олигархии, терпевшей большие убытки из-за нарушения торговых связей, была нужна либо скорая победа, либо немедленный мир. Опыт войны 1216–1224 годов показал, что на быстрое победное завершение борьбы с крестоносцами рассчитывать не приходится. Само существование в Ливонии немецкой колонии, лишавшее Новгород и Псков ливонских данников, не создавало угрозы их торговле. Как отмечает Н.А. Казакова, русские купцы предпочитали далеким плаваниям через Балтику, крайне опасным из-за распространенного там пиратства, менее рискованные поездки в соседние ливонские города — с меньшим уровнем прибыли, зато с гораздо более интенсивным товарооборотом, который был обусловлен малой продолжительностью торговых поездок^[391].

Перечисленные факторы заставляли правящие круги Новгорода и Пскова искать иных, стабильных отношений с немецкой Ливонией. То, что Новгород и Псков, заключая в 1224 году мирный договор, не рассматривали его лишь в качестве временной уступки крестоносцам, которая в будущем подлежала ревизии, доказывают события, развернувшиеся в Северо-Западной Руси четырьмя годами позже. В 1228 году великий князь Владимирский Ярослав Всеволодович призвал новгородцев и псковичей «воевать» западных соседей, но псковичи выступили против инициативы князя Ярослава и отказались идти походом в Ливонию, мотивируя свой отказ тем, что Ярослав, как и его предшественники при подобных обстоятельствах, стремится только к грабежу и наживе, а вовсе не к тому, чтобы выбить немцев из их замков и заставить отправиться обратно за море. К этому было добавлено, что, пограбив соседей, князь уйдет, а на Псков обрушатся ответные действия крестоносцев. У псковичей были все основания для подобного вывода: как было показано, из четырех крупных русских походов против крестоносцев (1217, 1218, 1221 и 1223 годов) лишь первый имел стратегический успех, сопряженный с захватом важнейшей вражеской крепости, который поставил немцев в крайне тяжелое положение. В ходе остальных трех походов русская рать ограничилась разорением и грабежом подчиненных крестоносцам земель.

Думается, что подобная тактика была связана с особенностями военно-политической организации главного русского противника крестоносцев — Новгорода. Как известно, во время немецко-русского противостояния новгородский стол стал объектом ожесточенного соперничества южнорусских и владимиро-суздальских князей, результатом чего стала непрерывная смена кратковременных княжеских правлений. Только в период с 1215 по 1236 год смена князя в Новгороде производилась 13 раз^[392]. Предпринимая при подобных обстоятельствах военные экспедиции в Ливонию, новгородские князья, понимавшие временность своего правления, вряд ли были заинтересованы в радикальных и сопряженных с потерями действиях на благо, по большому счету, чуждых им новгородских интересов. Гораздо более предпочтительным представлялось обойти немецкие замки стороной, опустошив их округу, обогатившись «на черный день» и сохранив до неизбежного изгнания с новгородского стола свою дружину в целости. Содержание таких военных действий и их цель предельно ясно изложены в описании похода того же князя Ярослава в 1223 году в Новгородской Первой летописи: «Приде князь Ярослав <…> и повоева всю землю Чюдьскую, и полона приведе бещисла, нъ города не взяша, злата много взяшя, и придоша вси съдрави»^[393]. Исключительность похода 1217 года только подтверждает этот вывод, поскольку новгородскими войсками, составлявшими большую часть русской рати, командовал не отсутствующий в то время князь, а коренной новгородец, живо заинтересованный в нуждах своего города, посадник Твердислав Михалкович. Новгород поддержал псковичей. Не получив поддержки Новгорода и Пскова, Ярослав был вынужден отменить поход^[394].

Отказав великому князю, псковичи заключили с немцами союз против него, заручившись обещанием немецкой помощи в случае его нападения на псковские земли и, судя по сообщению Новгородской Первой летописи, даже приняли в своем городе союзный ливонский отряд, в котором были «Немци, Чюдь, Лотыгола и Либь»^[395]. Данная ситуация, помимо прочего, красноречиво свидетельствует в пользу того, что военные столкновения межу русской и немецкой стороной объяснялись не каким-то безусловным антагонизмом — этническим или конфессиональным, но были выражением обычного для средневековья сосуществования граничивших друг с другом феодальных княжеств, находившихся, в зависимости от конкретной ситуации, то в состоянии войны друг с другом, то мира, а то, случалось, и союза.

Неудачная попытка князя Ярослава Всеволодовича организовать в 1228 году поход в Ливонию показывает, что с 1224 года новгородцы и псковичи отказались от стремления восстановить свое влияние в эстонских и латгальских землях, фактически признав факт их подчинения немцами, по-видимому, не рассчитывая уже изгнать их и стремясь в данной ситуации к мирным отношениям с ними.

Таким образом, ко второй половине 20-х годов XIII века борьба крестоносцев с Новгородом и Псковом из-за ливонских, прежде всего, эстонских, земель завершилась. На этих землях утвердилось немецкое господство. Новгород и Псков отказались от претензий на означенные территории.

Общий взгляд на крестоносное завоевание Южной Эстонии позволяет заключить, что на его первом этапе, в 1208–1216 годах, практически отсутствовали крупные военные столкновения при преимущественном использовании воюющими сторонами тактики взаимных опустошительных набегов. Действуя подобным образом, Ордену удалось к 1216 году покорить Южную Эстонию в первый раз.

Попытка Ордена утвердиться в Южной Эстонии вызвала ответную реакцию Новгорода и Пскова, разгромившего его основные силы в 1217 году под Оденпе, что привело к временному крушению орденской власти в Сакале и Уганди. Это поражение положило начало второму этапу (1217–1224), связанному в большей степени не с борьбой крестоносцев против эстов, а с противостоянием Новгороду и Пскову. В ходе этого противостояния Ордену, восстановившему к 1221 году свои силы после поражения при Оденпе, удалось вторично установить свою власть в Сакале и Уганди.

Завершение крестоносного завоевания Южной Эстонии, а вместе с тем и финальный акт борьбы за них между немцами, Новгородом и Псковом, совпали с событиями общеэстонского восстания, в ходе подавления которого Орден, активно поддержанный военными силами епископата, сумел в третий раз восстановить власть крестоносцев в Южной Эстонии.

Эзель в первой половине XIII века Майя Гонсовска (Варшава)

(Поскольку страна Эзель была расположена среди омывавшего ее моря, они [эзельцы — М.Л.] использовали это для того, чтобы никто к ним не сумел прийти с войском. В летнее время они нуждаются в обороне в крайне незначительной мере, — молва не лжет. Они живут там очень много лет. У них нет ни [христианской] веры, ни податей. Предательство в обычае у них. Летом они на кораблях разоряют земли, как это известно. Они часто причиняют великие убытки).

Упоминания об острове Эзель (Саарема), расположенном близ западного побережья материковой Эстонии, площадью почти 2700 км² появляются в скандинавских источниках IX века, таких как исландский «Круг земной» Снорри Стурлусона и «Сага об Инглингах» норвежского скальда Тьёдольфа^[397]. Скандинавское название острова «Eysýsla», запечатленное в этих поэтических произведениях, составило корневую основу его немецкоязычной версии «Эзель», равно как и его латинизированной формы «Озилия», которая в XIII веке появилась во всех переводных текстах^[398]. Скандинавское происхождение названия и его значение («замкнутая территория, обложенная данью») побудило некоторых исследователей выдвинуть гипотезу, согласно которой остров первоначально, во второй половине первого тысячелетия, принадлежал к землям, находившимся в податной зависимости от формировавшихся в те времена скандинавскихгосударств^[399]. Несмотря на существование этой гипотетической, более или менее устойчивой зависимости, его жители не являлись всего лишь пассивным объектом набегов скандинавских викингов — датских, норвежских либо шведских, — в том числе и направлявшихся на Русь, но оставались активным и опасным фактором, который оказывал влияние на положение дел в прибалтийском регионе. В летние месяцы эзельцы совершали пиратские нападения не только на земли, расположенные на побережье Швеции или Дании^[400], но атаковали также родственные племена эстов^[401], уводили в неволю женщин и детей, грабили пожитки и сжигали урожай на полях. Островное положение и связанная с тем изоляция обусловили то, что нападения можно было производить лишь летом с помощью кораблей либо зимой во время сильных морозов, когда замерзали Рижский залив и пролив, отделяющий остров от материка. Ливонская «Рифмованная хроника» конца XIII века дает жителям острова следующую характеристику:

(Эзельцы — это язычники, которые живут по соседству с куршами; их со всех сторон омывает море. Очень редко они испытывают страх перед большим войском. В летнее время, как известно, они разоряют близлежащие земли, куда могут добраться по воде. Они пленили очень много людей среди христиан и язычников; в кораблях их великая сила).

После латинской хроники Генриха Латвийского, созданной в 1226–1227 годах, вышеупомянутое произведение является вторым нарративным источником, позволяющим воссоздать историю острова первой половины XIII века. Впервые в немецких источниках он упомянут под 1206 годом в рассказе Генриха Латвийского о морском походе против него датского короля Вальдемара II (1202–1241). Он осуществлялся как крестовый поход, свидетельством чему являются участие в нем архиепископа лундского и позволение папы Иннокентия III назначить епископа для вновь христианизированных земель, но одновременно преследовал целью месть за грабительский набег на западное побережье Балтики, совершенный эзельцами в 1203 году^[403]. Крестоносцы построили на острове деревянную крепость. Поход длился, по всей вероятности, не дольше нескольких недель и, если судить объективно, закончился поражением — хронист сообщает о сожжении крепости самими крестоносцами из-за того, что никто не хотел оставаться на острове после предполагавшегося ухода датского войска. Ни один из его участников не доверял ни сомнительной обороноспособности деревянных укреплений, ни лояльности местного населения^[404]. До учреждения епископства дело также не дошло, однако датскому королю удалось продемонстрировать принадлежность острова сферам своего влияния^[405]. Акция датчан показала ливонскому епископу Альберту (1199–1229), что он обязан считаться с Вальдемаром II, претендовавшим на земли к северу от Ливонии, христианизация которых формально была завершена немецкими крестоносцами в 1206 году.

Провал датского похода на несколько лет приостановил дальнейшие попытки завоевания Эзеля и обращения его жителей. Немецкие крестоносцы, не располагавшие собственными кораблями, добирались до Риги на купеческих кораблях. Купцы, конечно же, не были склонны доставлять их на остров, поскольку это предприятие было сложным в техническом отношении — надо было ждать на берегу окончания похода, результата которого невозможно было предвидеть, — и малоприбыльным, так как могло угрожать торговым интересам, по всей вероятности, связывавшим их с островитянами. В поход, таким образом, можно было отправляться только зимой. Первую такую попытку крестоносцы из Риги предприняли зимой 1216 года, добравшись до острова по замерзшему Рижскому заливу, однако из-за сильных морозов оказались не в состоянии продолжать осаду крепости, в которой укрылось местное население. Они вернулись на материк, угнав с собой пленных и скот^[406]. В следующем году совершить такой же поход намеревался граф Альберт Орламюндский, племянник короля Вальдемара II, который прибыл в Ливонию для участия в крестовом походе. Для похода были подготовлены осадные машины, означавшие, что на сей раз речь шла не только о захвате добычи, но о завоевании. Можно предположить, что за инициативой графа стоял датский король, который руками родича хотел добиться подчинения острова своей власти, однако внезапный дождь вызвал стремительное таяние льда в Рижском заливе, и поход не состоялся^[407]. В начале лета 1219 года король Вальдемар II во главе большого войска лично прибыл в Эстонию и покорил ее северную часть — округу Ревеля (Таллинна), области Гаррию (Харьюмаа) и Вирлянд (Вирумаа). Датский гарнизон был расположен в городе Ревеле на замковой горе (Domberg), сам же король отплыл в Данию, оставив вместо себя для управления учрежденным княжеством Эстония своего внебрачного сына малолетнего Канута^[408]. В течение последующих месяцев была проведена массовая акция по крещению местного населения и, возможно, уже тогда были основаны поселения, где были построены первые церкви^[409]. Создается впечатление, что тогда Вальдемар II оставил Эзель в состоянии покоя, но по истечении двух лет он вновь появился в Эстонии с графом Альбертом Орламюндским, отправился на остров и по достижении победы начал возводить каменную крепость, которой предстояло стать центром королевской администрации на острове^[410]. Король отдавал себе отчет в том, какой опасностью для его власти было предоставление непокорных эзельцев самим себе. Многочисленные нападения язычников-эстов, обитавших на материке и, прежде всего, судьба шведской миссии, занимавшейся христианизацией населения в эстонской области Вик (Ляэне) и городе Леаль (Лихула), сожженном отрядом с Эзеля, включая смерть епископа Линчёпинга, назначенного туда шведским королем Юханом II (1016–1222) в 1220 году^[411], как и неудачная осада Ревеля в 1221 году^[412], показали, что обитатели острова могут стать реальной угрозой для власти датского короля, еще слабо укоренившейся в Северной Эстонии. В новой крепости, построенной на острове, король оставил гарнизон, а сам вновь отправился в Данию. Вероятно, у него не было времени, чтобы осуществить крещение местного населения. После отъезда короля эзельцы предприняли осаду к тому времени недостроенной крепости датчан с использованием осадных машин, с конструкцией которых они познакомились на материке и которые привели к капитуляции его гарнизона. Они вынудили датчан заключить мир, гарантией которого стала выдача заложников, в том числе родного брата рижского епископа, который прибыл на остров из Риги на помощь королю, а крепость, символ владычества датчан, разрушили^[413]. Это была первая победа языческих народов над пришельцами из Старой Европы. Они не только применили европейскую тактику осады, используя специальные машины, но также обычную практику крестоносцев, которые всегда при заключении мира с неофитами для обеспечения их лояльности и приверженности новой вере требовали предоставления в заложники детей племенных старейшин. На этот раз, правда, ситуация сложилась обратная — язычники потребовали и получили несколько знатных особ в залог того, что их оставят в покое после удаления с острова христиан. Новость о победе эзельцев, которые показали себя непобежденными, стала тем толчком, который в 1223 году привел к вспышке тотального кровавого восстания эстов не только в областях, подвластных Дании, но также и в южной части страны, принадлежавшей Ордену меченосцев и рижскому епископу^[414]. Восстание имело характер языческой реакции, сопровождавшейся убийствами священников и членов Ордена меченосцев; хронист отмечал также случаи ритуального каннибализма, а также отказов платить установленные оброки и десятину в пользу церкви. Вместе с тем, несмотря на осаду и помощь русских из Пскова и Великого Новгорода, восставшим не удалось захватить датский замок в Ревеле. Восстание не распространилось на литовские и ливонские земли, население которых питаю больше страха перед воинственными эстскими племенами и предпочитали взамен своей приверженности христианской вере заручиться гарантией защиты и военной помощи «латинян» на случай нападения северных соседей.

В конечном итоге летом 1224 года не без существенной военной поддержки местного населения восстание было подавлено, последствия чего не замедлило сказаться на положении эстов с материка, которых вместо прежнего оброка принудили платить десятину. После поражения восстания только жители Эзеля сохраняли свою политическую и культурную независимость, что, однако, изменилось по прошествии трех лет. Папский легат епископ Вильгельм Моденский, возвращавшийся в мае 1226 года из Риги, увидал в море приплывшие пиратские корабли, возвращавшиеся на Эзель с добычей и шведскими невольниками. Судьба христианских пленников потрясла его, и по прибытии на Готланд он призвал жителей острова к крестовому походу^[415]. Войско, во главе которого стояли два тогдашних ливонских епископа, выступило из Риги в конце января 1227 года. В целом же в походе участвовали крестоносцы, жители Риги, рыцари Ордена меченосцев, оставленный Вильгельмом Моденским в качестве папского вице-легата Иоанн, равно и отряды местных народов — ливов, латтгалов и эстов с материка. После того как Рижский залив замерз, войско сначала переправилось на остров Моон (Муху), население которого, затворившись в крепости, отказалось принять христианство и заключить мир на предложенных им условиях. Поэтому после почти недельной осады с использованием осадных машин крепость была взята штурмом, разграблена и сожжена^[416]. Затем войско крестоносцев, находившееся на Эзеле, двинулось к одной из наиважнейших его крепостей, Вольде (Вальяла), и начало готовиться к осаде, однако осажденные уже знали о судьбе крепости на острове Моон и гибели его защитников, а потому сдались и просили о мире. Его племенные старейшины первыми отдали своих сыновей в заложники, согласились платить ежегодную дань, после чего все обитатели крепости были окрещены. В это время прибыли послы и с других частей острова, чтобы просить о мире и крещении, а также предоставить своих сыновей как заложников. Можно предположить, что тогда произошло заключение перемирия с обитателями Эзеля, о чем свидетельствует его упоминание в письме рижского епископа Альберта, адресованном в Любек^[417]. Текст договора не сохранился, однако можно предположить, что в нем были установлены размер и порядок взимания дани, жители острова вынуждены были согласиться расстаться с сыновьями знати, отданными в заложники, которым надлежало жить в епископских и орденских замках и принять христианство. Священники, которые прибыли вместе с войском крестоносцев, отправились в остальные крепости острова для совершения обряда крещения^[418]. Эзельцы обязались также освободить пленников, захваченных в Швеции, что, предположительно, входило в число обетов, принятых крестоносцами в Висби^[419]. Неизвестно, правда, кто подлежал освобождению, пленники, захваченные во время набега предыдущего года, или же все невольники, находившиеся на острове. Последнее выглядит маловероятным, поскольку обращенные в рабов и посаженные на землю пленники являлись важным компонентом хозяйственной жизни острова^[420] и их исчезновение могло привести к проблемам со сбором дани. Иными словами: осуществление столь великого милосердия обернулось бы против новых, христианских правителей Эзеля.

После возвращения крестоносцев на материк — его следовало совершить как можно скорее из-за постоянно существовавшей угрозы перемены погоды и таяния льда, что сделало б невозможным переход через пролив и предуготовило поражение всего похода, — на Эзеле и соседних островах началось утверждение власти христианских епископов. Рижский епископ Альберт, используя полномочия, предоставленные ему папским легатом, избрал Готфрида, бывшего настоятеля цистерцианского монастыря в Дюнамюнде^[421], епископом недавно основанного эзельского диоцеза, границы которого еще не были четко определены. В его состав вошли семь территориальных единиц (kilegunde) эстской континентальной провинции Вик; часть его располагалась также на островах (Maritima), самый большой из которых, Эзель, включал пять замковых округов — Вольде, Кармель (Каарма), Киелконд (Киелькона), Каррис (Карья) и Пойде (Пёйде). Именно в этих населенных пунктах возникли первые на Эзеле приходы и наиболее древние церкви^[422].

В соответствие с указаниями легата Вильгельма Моденского, завоеванные земли с обращенным населением следовало разделить поровну между Орденом меченосцев, городом Ригой, которым предоставлялась светская юрисдикция в их землях, и местным епископом при сохранении последним управления церковными делами в пределах всего епископства^[423]. Епископ передал Ордену меченосцев в ленное держание треть своих владений, включая островные^[424]. То же самое он сделал, вероятно, и в отношении города Риги, но соответствующий документ не сохранился. Это было вознаграждение за поддержку при покорении Эзеля, а взамен орден обязался предоставлять епископу, не располагавшему на острове ни светскими вассалами, ни собственными вооруженными силами, военную помощь на случай вражеских нападений, под которыми подразумевались и восстания неофитов. Этот договор отражает, однако, всего лишь желанную перспективу. Поскольку епископ так ни разу на острове не появился, то никакого разделения земель in situ не производилось в течение многих лет, а значит, ни одна из сторон не могла осуществлять там свою верховную власть либо вершить суд. Самое большее, что было для них возможным, заключалось в разделе привезенной с острова дани. О ее взымании уже в первые годы после завоевания свидетельствуют сведения о назначении фогта епископа (или Ордена меченосцев), который отвечал за сбор с острова полагавшихся податей^[425], а также описание способа их взимания «общими посланцами» (communes nuntii)^[426]. Последнее означало, что собранное добро подлежало разделу только после доставки его на континент — вероятно, в Ригу, коль скоро Эзельский епископ не имел своей резиденции в собственном епископстве.

^{Рис. 3. Остров Эзель (Саарема)}

При решении вопроса об учреждении нового диоцеза рижский епископ Альберт воспользовался трудным положением Вальдемара II, чья балтийская империя перестала существовать в период его более чем двухлетнего плена у графа Генриха Шверинского, и проигнорировал факт изначальную принадлежность Эзеля сфере датского влияния. После поражения короля в битве при Борнхёвёдом в июле 1227 года никто в Ливонии не испытывал беспокойства по поводу того, что в ближайшее время датский флот вновь объявится у берегов Эстонии^[427].

Последующие годы в истории Ливонии явились периодом потрясений, связанных с завоеванием Северной Эстонии вместе с замком Ревеля Орденом меченосцев, смертью епископа Альберта, последовавшей в январе 1229 года, двоекратным избранием главы рижской епархии, а также пребыванием в Ливонии цистерцианца Балдуина из Альны, который после обретения в 1232 году полномочий папского легата трижды приезжал в страну и пытался в целях максимального усиления в ней папского влияния переустроить сложившиеся там отношения, что вызвало отпор во всех слоях ливонского населения.

Для эзельского епископства, не обладавшего на тот момент феодальной структурой, это обернулось, конечно же, хаосом и ослаблением связей Эзеля с христианизованной ойкуменой. Эзельское епископство практически перестало существовать, поскольку епископ Годфрид после своего рукоположения, совершившегося, скорее всего, в конце 1228 года в Эрфурте^[428], в Ливонию больше не вернулся, а поступил так, как это сделали в 1225 году прочие ливонские епископы, рижский и Леальский, принес ленную присягу за свое епископство германскому королю Генриху VII^[429]. В этом дипломе сохранилось описание границ епископства, означающее, вероятно, что епископ предъявил королю какой-то изначальный официальный документ^[430]. Новый рижский епископ Николай передал Риге в лен треть острова Эзель наряду с землями Курляндии и Семигалии^[431] и принял вассальную присягу за эти земли, принесенную ему двенадцатью рижскими ратманами. Это означало, что епископ признавал эзельскую епархию несуществующей, ибо в противном случае ленную присягу у местных жителей должен был принимать Эзельский епископ. С этой политико-правовой акцией следует также связать передачу Риге, равно как и Ордену меченосцев^[432], треть эзельских заложников^[433]. Рижский епископ обязался также, что в случае учреждения на переданных в ленное держание землях очередного епископства он постарается сделать так, чтобы новые епископы также служили Риге посредством своих ленников^[434]. Отсюда следует, что епископ Николай, осуществивший эту политико-правовую акцию, был осведомлен о временной ограниченности такого решения, а именно, своего суверенитета в отношении эстских провинций Маритима и Вик. Помимо других спорных моментов легат Балдуин подверг сомнению права Риги на приобретенные ею ленные владения^[435] и потребовал в числе прочего выдать ему эзельских заложников^[436], чтобы тем самым утвердить свои суверенные права в отношении острова. Горожане же, не признававшие Балдуина, предпочли считаться ленниками рижского епископа, а не этого легата, а потому не захотели выдать ему своих заложников.

Вероятно, что уже вскоре после окончательного отъезда Балдуина из Ливонии рижский епископ, Орден меченосцев и город Рига решили разделить Эзель вместе с островом Моон на три части^[437]. Коль скоро документ был составлен в Риге, об установлении реальных границ речь не шла, однако на основании сведений, полученных от коренных жителей острова, была установлена структура каждой трети, соотнесенная, судя по всему, с определенным количеством пахотной земли и с традиционным делением на замковые округа. Затем посредством жеребьевки их распределили между отдельными сторонами. Первым тянул жребий рижский епископ, которому досталось Вольде с 200 гаками земли в провинции Килегунде; магистр Ордена меченосцев, будучи вторым в очереди, приобрел округ Хореле, остров Моон и 300 гаков земли в Кулигунде, а для Риги осталась часть округа Цармеле, полуостров (тогда еще остров) Сворбе^[438] и 100 гаков земли в Кулигунде. Таким образом, городу Риге досталась западная и южная сторона острова, ордену его северо-восточная часть вместе с островом Моон, а рижскому епископу центр. Следует подчеркнуть, что речь не шла о реальном размежевании местности, но только об определении пространств, в пределах которых каждая из сторон имела право собирать дань, направляя туда своих полномочных представителей. Кроме того каждая сторона соглашалась поддерживать остальных в случае возможного восстания подданных^[439]. В связи с этим уместно задаться вопросом, а не явилось ли указанное обязательство последствием предшествовавшего опыта и не было ли оно предуготовлено каким-либо восстанием местного населения, имевшим место в прошлом, или же, что более правдоподобно, раздорами и отказом платить оброки? Или это является свидетельством предосторожности властей и мерой, принятой с учетом возможности возникновения подобной ситуации в будущем?

Новый период в истории Эзеля начинается со времени второго появления в Ливонии папского легата Вильгельма Моденского, который прибыл туда летом 1234 года по поручению папы для наведения порядка и учреждения нового епископства. 10 сентября 1234 года Вильгельм вновь учредил Эзельское епископство, определив его границы таким же образом, как и в первое свое посещение — в зоне, которая нас интересует, ему достались «земля Озилия и Моне (Моон) и Дагейда (Даго) со всеми островами, которые относятся к Озилии и Маритиме», — а на должность епископа назначил доминиканца Генриха^[440]. Он занялся упорядочением правового положения нового епископства. Он отменил все постановления, принятые при предыдущем епископе Годфриде, который назначил много каноников и положил им жалование в размере 10 гривен, однако не уточнил способа и места выплаты этих денег^[441]. Он также осуществил много ленных пожалований, взимая за то деньги, и в конечном итоге, распродав и растратив имущество своего диоцеза, за несколько месяцев привел его, по оценке Вильгельма Моденского, в никудышное состояние^[442]. Новый епископ получил право выбрать место для строительства своего кафедрального собора, назначать каноников и определять размера их содержания, а также передавать свои земли светским ленникам. Вскоре епископ Генрих по совету легата Вильгельма подтвердил ленное пожалование третьей части Эзеля Ордену меченосцев взамен предоставления им военной помощи в случае нападения врагов^[443]. Рига, следуя, по-видимому, указанию легата, передала епископу половину полагавшейся ей дани с ее трети Эзеля, что, в свою очередь, было одобрено легатом, обещавшим в силу предоставленных ему папских полномочий, что отныне попытка кого-либо лишить Ригу остальной части оброка приведет к утрате его собственной доли, которая отходила Риге^[444]. Вероятно, в то же самое время епископ рижский также предоставил часть своего оброка эзельскому епископу^[445].

Дальнейшие постановления были приняты после очередных изменений, связанных с поражением Ордена меченосцев осенью 1236 года в битве при Сауле и его присоединением в 1237 году к Немецкому ордену, а также с возвратом Северной Эстонии датскому королю в 1238 году. По условиям договора в Стенсби^[446]. Все это потребовало от эзельского епископа установления отношений с новым участником игры, появившемся в Ливонии — с Немецким орденом, правовым преемником Ордена меченосцев. Эзельскому епископу требовалась «вооруженная длань», не только против врагов из числа живших по соседству язычников, но и против своевольства всех светских вассалов^[447]. В результате епископ и краевой магистр Немецкого ордена при посредничестве папского легата приняли условия перемирия, по условиям которого орден смог получить от епископа четверть провинции Вик и к тому 50 гаков земли на Эзеле либо в Вике в обмен на обязательство оказывать ему военную помощь против всех его потенциальных врагов. В течение первых 10 лет орден должен был получать соответствующую долю дани, вслед за чем должен был состояться реальный раздел земли^[448].

Эта система действовала уже в 1241 году, когда на Эзеле началось первое антихристианское восстание^[449]. О его причине ничего неизвестно, хотя не исключено, что оно было вызвано переменой способа взимания дани с местного населения — не одной группой сборщиков, а тремя отдельными, действовавшими соответственно от имени епископа, Немецкого ордена и Риги. На такую возможность указывает булла Иннокентия IV 1245 года, адресованная, скорее всего, епископу Эзеля и Вика, в которой папа призывает милостиво относиться к неофитам и не обременять их имущество высокими натуральными оброками^[450]. Во время восстания дело доходило до убийства христиан, возможно, сборщиков дани, и сам епископ Генрих едва не распрощался с жизнью. Благодаря военной помощи Немецкого ордена восстание было подавлено, и в конечном итоге повстанцы с самого Эзеля и близлежащих островов направили магистру на материк своих послов с просьбой о мире. Письменным договором эзельцы подтвердили свое обещание вернуться к христианской вере и обязательство по выплате дани в размере половины фунта (puni) урожая с каждого гака пашни. Самый интересный пункт договора касался способа взимания дани с островитян. Они должны были собирать ее самостоятельно и доставлять на корабль (коггу), который раз в году фрахтовался для этой цели епископом либо орденским магистром, по всей вероятности, у рижских купцов. В случае, если христианам не удавалось найти такое судно, островитяне должны были доставить дань в Ригу или в Вик на собственных кораблях. Подобный способ взимания податей, возможно, означал, что новые правители острова опасались отправлять туда сборщиков, поскольку считали это слишком рискованным для их жизни. В последующих пунктах договора значится, что фогт, в ведении которого находилось осуществление правосудия, прибывал на остров один раз в году во время сбора дани. Он разрешал споры между местными жителями и, вероятно, собирал судебные штрафы. В договоре определяется величина штрафов за несоблюдение постов, а также за отправление языческих обрядов или участия в их празднованиях. Это означает, что традиционные верования все еще не изжили себя в повседневной жизни, что, вероятно, бросалось в глаза местным священникам. Особый штраф размером в гривну и покаяние на кладбище требовались от женщины, совершившей детоубийство^[451]. Упоминание подобного преступления наводит на мысль о том, что, возможно, мы имеем тут дело с отправлением обычая, часто встречавшегося в первобытных обществах, а именно, убийством калечных или нежеланных новорожденных, что новая вера запрещала и осуждала самым решительным образом. Кроме того, местные жители обязались возместить церковным учреждениям убытки, понесенные во время их отступничества.

Пункты договора не производят впечатления тяжких условий, навязанных победителями. Напротив, они предполагают даже признание значительной автономии местных жителей, которые обычно не имели повседневных контактов с представителями орденской или епископской администрации, за исключением нескольких священнослужителей^[452]. Если эзельцы выполняли обязательства по доставкам ежегодной дани и не пытались снизить поборы, их оставляли в покое. Возможно, причина такого мягкого обращения с местными жителями в тот момент коренилась не только в общей экономической и политической слабости эзельского епископа, который еще даже не определился с местом постройки своего кафедрального собора, но и в вовлеченности епископа и Немецкого ордена — возможно, при посредничестве датского короля из Северной Эстонии, — в борьбу за христианизацию и покорение Ижорской земли, расположенной между рекой Наровой и Великим Новгородом^[453]. В этой ситуации следовало обеспечить себе надежный тыл и мягким отношением подкупать склонное к мятежу население.

Эта гипотеза, возможно, заводит нас слишком далеко, однако при нехватке сообщений, позволяющих исследовать причины восстания, мы вправе предположить, что весть о выступлении ордена в 1240 г. на восток, достигнув острова, стала прямой предпосылкой вспыхнувшего восстания, поскольку население отдавало себе отчет, что никакое христианское войско в тот момент не в состоянии обрушиться на остров. Нельзя также исключать и возможность контактов между Новгородом и племенной знатью Эзеля, подобных тем, что имели место в 1217^[454] и 1223 году^[455]. Таким образом, события, которые привели к Ледовому побоищу 1242 года, могли самым серьезным образом повлиять на положение дел на острове.

Относительная автономия острова не привела к его окончательному умиротворению во второй половине XIII века. Произошло, как минимум, три восстания, а обязательство жителей острова предоставлять своих сыновей в заложники просуществовал, по меньшей мере, до первой половины XVI века^[456].

Перевод с польского М. Бессудновой.

Завоевание Курляндии Тевтонским орденом в 1241–1242 годах Александр Баранов (Берлин)

22 сентября 1236 года объединенное войско ордена меченосцев, немецких крестоносцев, а также вспомогательных отрядов из Ливонии и Пскова, было полностью разгромлено литовцами в битве при Сауле^[457]. Это поражение поставило христианскую Ливонию на грань катастрофы и во многом предопределило ее историческое развитие, связав ее дальнейшую судьбу с судьбою Тевтонского ордена. Зимой 1236/1237 года восстали племена куршей, земгалов и селонов, равно как и эсты на о. Эзель (Сааремаа)^[458]. Несмотря на катастрофу при Сауле, у ордена меченосцев и ливонских прелатов оставалось достаточно сил для удержания ключевых замков и Риги^[459], однако сложившееся шаткое положение требовало немедленных действий по восстановлению военной мощи Ливонии. Как только папа римский Григорий IX (1227–1241) получил известия о случившемся, он 12 мая 1237 года безотлагательно утвердил инкорпорацию меченосцев, переговоры по поводу которой тогда уже шли, в состав Тевтонского ордена^[460]. Летом или ранней осенью того же года в Ливонию прибыл отряд тевтонских братьев во главе с Германом Балком.

Таковы были в общих чертах обстоятельства появления Тевтонского ордена в Ливонии. К тому моменту земли на левом берегу Западной Двины (Даугавы), как и остров Эзель, христианами-католиками были практически полностью утрачены. Кроме того Герману Балку, согласно папскому указанию, предстояло передать североэстонские регионы Гаррию (Харьюмаа), Вирляндию (Вирумаа), Нервен (Ярвамаа) вместе с округой города Ревеля (Таллинна) королю Дании Вальдемару II (1202–1241). Эти земли находились под непосредственным контролем меченосцев, и по этой причине слияние орденов на подобных условиях ставило перед Германом тяжелую задачу по организации власти, разрешение которой следовало осуществлять в ожидании неизбежного конфликта с прежними владельцами Северной Эстонии. Помимо этого требовалось также оформить отношения ордена с епископом Риги и другими прелатами Ливонии, рассматривавшими Тевтонский орден не столько в качестве «спасителя», сколько как еще одного конкурента, претендовавшего на власть в регионе^[461]. Относительно правового положения только что оформившейся организации Григорий IX однозначно указал, что орден должен оставаться, как прежде меченосцы, под юрисдикцией прелатов и что все прочие привилегии тевтонских братьев-рыцарей на Ливонию не распространяются^[462].

Таким образом, Тевтонский орден появился в стране, где уже сложилась определенная система территориальных владений и правовых взаимоотношений, что отличало ее от Пруссии. Начатое в 1230–1231 годах завоевание земель, населенных прусскими племенами, производилось тевтонскими братьями с помощью немецких и польских крестоносцев, но в правовом отношении орден обладал обширными привилегиями и являлся единоличным «господином земли» или ландсгерром. Посредством Крушвицкого договора, заключенного Тевтонским орденом с герцогом Конрадом Мазовецким (1207–1247) 30 июня 1230 года^[463], буллы из Риети папы Григория IX от 3 августа 1234 года^[464] и «Золотой буллы» из Римини императора Фридриха II (1220–1250) (май — август 1235 года)^[465] верховный магистр Тевтонского ордена Герман фон Зальца (1209–1239) обеспечил его власти прочную правовую базу. Печальный опыт, полученный орденом в 1211–1225 годах в венгерском Семиградье (Бурценланде)^[466], заставил верховного магистра подойти к разрешению вопроса о Пруссии более основательно и обеспечить себе поддержку как на локальном (Конрад Мазовецкий), так и на глобальном (папа и император) уровнях. Жестокое противостояние Григория IX и Фридриха II не помешало Герману фон Зальца получить покровительство обоих глав западного христианского мира^[467]. Однако в Ливонии, как было указано выше, ситуация для ордена сложилась совсем иная.

В связи с этим фактом представляет особенный интерес стратегия и тактика Тевтонского ордена на начальном этапе его деятельности в Ливонии, а именно, в конце 30-х и в 40-х годах XIII века. Эта тема является весьма обширным полем для проведения исследований, а потому в рамках этой статьи будет рассмотрен в качестве примера только первоначальный этап покорения орденом восставших куршей, который имел место в 1241–1242 годах^[468].

К моменту битвы при Сауле в Курляндии (Курземе) уже существовало епископство, однако данные о нем, сохранившиеся в источниках, весьма отрывочны^[469]. В 1230–1231 годах вследствие неурожая и вспыхнувшего голода жители северо-восточной Курляндии заключили с Ригой, меченосцами и папским вице-легатом Балдуином Альнским ряд договоров, согласно которым обязались принять у себя священников и перейти в христианство взамен поставок продовольствия^[470]. Предположительно, что в конце 1234 — начале 1235 года папский легат Вильгельм Моденский назначил первого епископа Курляндии, не определив, однако, точных границ области, находившейся под его юрисдикцией^[471]. Согласно более поздним документам, епископ заключил с меченосцами договор, по условиям которого две трети территории диоцеза оставались под его полным контролем, в то время как одна треть земель отходила ордену^[472]. Вероятно, Северная Курляндия вошла в состав владений епископа, а меченосцы удержали за собой область в среднем течении реки Венты вплоть до побережья Балтийского моря^[473], однако вскоре после битвы при Сауле восставшие курши отпали от христианства и убили епископа Энгельберта вместе с членами его кафедрального капитула. В сентябре 1237 года папский легат Вильгельм Моденский определил границы территорий всех церковных диоцезов Ливонии, включая Курляндское епископство, которое простиралось от рек Венты и Немана до Литвы и от реки Абавы до Земгалии^[474]. Северо-восточная часть Курляндии, так называемая Фредекурония («мирная Курония»), не принимавшая участия в восстании куршей, была присоединена Вильгельмом к рижскому диоцезу. Таким образом, земли Курляндского епископства, установленные папским легатом, находились еще под контролем язычников-куршей, и их еще предстояло заново подчинить.

Однако на тот момент перед Тевтонским орденом в Ливонии стояли куда более срочные и важные задачи, нежели «реконкиста» в Курляндии. В 1237–1238 годах Герман Валк занимался утверждением власти ордена на новообретенной территории и интеграцией владений меченосцев. Тевтонские братья взяли под свой контроль замки в Риге, Ашерадене (Айзкраукле), Зегевольде (Сигулде), Вендене (Цесисе), Феллине (Вильянди), Ревеле и другие укрепленные пункты. 29 января 1238 года орден скрепил союзный договор с Генрихом, епископом Эзельским^[475]. 7 июня 1238 года при посредничестве Вильгельма Моденского в Стенсби был заключен договор между королем Дании Вальдемаром IV и магистром Тевтонского ордена в Пруссии и Ливонии Германом Балком касательно раздела Северной Эстонии^[476]. Ревель вместе с Гаррией и Вирляндией были переданы во владение датского короля, в то время как ордену удалось удержать за собой округ Нервен. Бывшие меченосцы выступили против этого договора, и конфликт между ними и Германом Балком разгорелся до такой степени, что последний, вероятно, еще осенью 1238 года был вынужден оставить Ливонию^[477].

В качестве своего заместителя Герман оставил Дитриха фон Грюнингена, который в договоре с рижским епископом Николаем от 19 апреля 1239 года уже упомянут как «praeceptor fratrum domus Theutonicorum in Livonia»^[478]. Герман Валк скончался, предположительно, 3 марта 1240 года^[479]. Ограниченное количество сохранившихся источников начала 40-х годов XIII века не позволяет точно установить хронологию правления первых магистров Ливонии. 7 мая 1240 года Дитрих фон Грюнинген находился на капитуле Тевтонского ордена в Мергентхайме^[480].

Марк Лёвенер выдвинул предположение, что на этом собрании в качестве нового магистра Ливонии был избран Генрих фон Хаймбург, основываясь, в частности, на хронологии анонимной ливонской «Рифмованной хроники» конца XIII века. Согласно этому сочинению, Генрих фон Хаймбург принял дела новой орденской провинции вслед за Германом Балком^[481]. Кроме того известно, что Генрих действительно присутствовал на капитуле в Мергентхайме вместе с Дитрихом фон Грюнингеном^[482], хотя, к сожалению, не сохранилось ни одного документа, в котором Генрих упоминался бы в качестве магистра Ливонии. Единственное свидетельство его правления содержится в строке из «Рифмованной хроники», составленной полвека спустя после этих событий. В ливонской хронике Германа фон Вартберге конца XIV века начало правления Генриха отнесено к 1245 году и упомянуто вслед за повествованием о магистре Андреасе фон Фельбене^[483]. В так называемой «Младшей хронике верховных магистров», составленной в Утрехтском баллее (провинции) Тевтонского ордена в конце XV века, Генрих фон Хаймбург также представлен как преемник Германа Балка на посту ливонского магистра. Согласно «Младшей хронике», Генрих правил два года «с множеством браней и войн» (mit veel oirlochs ende crychs) и оставил Ливонию по причине болезни^[484].

Полное отсутствие документальных свидетельств касательно магистерского периода жизни Генриха фон Хаймбурга не позволяет подтвердить или опровергнуть теорию Лёвенера, однако можно предположить, что Дитрих фон Грюнинген находился в Мергентхайме, оставив Андреаса фон Фельбена в качестве своего заместителя. Следующее документальное упоминание ливонского магистра после 19 апреля 1239 года встречается в тексте мирного договора Тевтонского ордена с эстами о. Эзель 1241 года, где Андреас фон Фельбен назван в качестве «domus Theutonicorum tunc magister in Livonia» и «magister Rigensis»^[485], и в послании эзельского епископа Генриха от 13 апреля 1241 года, в котором «Andreas, commendator» в перечне представителей ордена упомянут на первом мecтe^[486]. Таким образом, Дитрих фон Грюнинген с перерывами управлял орденской Ливонией с 1239 по 1241 год, время от времени покидая провинцию и оставляя ее под контролем Андреаса. По всей видимости, именно на срок правления Андреаса фон Фельбена в качестве вице-магистра и затем магистра Тевтонского ордена в Ливонии приходятся занятие Пскова ливонцами, походы ордена на земли води и Новгорода и сооружение крепости Копорье, которые произошли в период с сентября 1240 по апрель 1241 года^[487].

Имя самого Дитриха фон Грюнингена, судя по имеющимся в нашем распоряжении источникам, связывается не с конфликтом на русско-ливонской границе, а, в первую очередь, с кампанией по завоеванию Курляндии. Документальные свидетельства, освещающие это событие, фактически отсутствуют, и мы вынуждены полагаться на данные «Рифмованной хроники», источника весьма специфичного, содержащего множество «подводных камней». Согласно ней, Дитрих являлся убежденным сторонником «реконкисты» куршских земель^[488], но вот когда именно он приступил к завоеванию Курляндии, неясно.

В некоторых исследованиях содержится тезис, согласно которому неудачный для ливонцев исход конфликта на русско-ливонской границе и поражение на льду Чудского озера побудили тевтонских братьев направить свои усилия в другом направлении — на завоевание Курляндии^[489]. Этот подход предполагает существование двух стратегических концепций: одна из них, по мнению Ф. Беннингхофена, была связана с «фракцией» бывших меченосцев, стремившихся за счет новых завоеваний на востоке восполнить свои территориальные потери в Северной Эстонии, которые последовали за договором в Стенсби; другая же, сориентированная на юг и направленная против куршей, земгалов и литовцев, исходила непосредственно от руководства Тевтонского ордена^[490]. Однако, как справедливо отмечает А. Селарт, участие ордена в походе на Псков и в земли води в принципе не противоречило планам повторного завоевания территорий к югу от Западной Двины^[491]. Подготовка широкомасштабной кампании ордена по покорению куршей и начало ее осуществления могли проходить параллельно с попытками закрепиться в районе Пскова и Копорья. Для установления хронологических рамок военной операции ордена в Курляндии рассмотрим имеющиеся в распоряжении источники.

Ливонская «Рифмованная хроника» конца XIII века, являющаяся самым подробным описанием похода против куршей, не содержит практически никаких дат и лишь относит кампанию к временам правления ливонского магистра Дитриха фон Грюнингена. В «Сообщении Гартмана фон Гельдрунгена^[492] об объединении Тевтонского ордена с меченосцами», составленном, вероятно, во второй половине XIV века, указывается только, что Дитрих «построил в свое время замок Голдинген» в Курляндии^{title="">[493]}. Герман фон Вартберге в своей ливонской хронике конца XIV века относит кампанию против куршей к 1240 году^[494]. В «Младшей хронике верховных магистров» конца XV века повторяются сведения «Рифмованной хроники» и также не содержится никаких хронологических указаний на время похода Дитриха^[495]. Что же касается документальных источников, то, как уже указывалось выше, из грамоты от 7 мая 1240 года следует, что Дитрих фон Грюнинген находился в это время на орденском капитуле в Мергентхайме. В грамоте Эзельского епископа от 13 апреля 1241 года уже Андреас фон Фельбен упоминается в качестве магистра Ливонии, из чего следует, что Дитрих фон Грюнинген, предположительно, мог организовать поход против куршей зимой 1240/1241 года по возвращении из Германии и покинуть Ливонию весной, передав дела Андреасу.

Поскольку данное предположение невозможно подтвердить названными источниками, обратимся к дополнительным документальным свидетельствам. В нашем распоряжении имеются тексты двух грамот легата Вильгельма Моденского от 19 апреля 1242 года, который предоставлял Тевтонскому ордену в Ливонии право на постройку замков в подходящей местности возле рек Земгальская Аа (Лиелупе) и Виндау (Вента)^[496]. На основании этих документов некоторые исследователи посчитали, что завоевание куршей могло произойти только после апреля 1242 года, так как в грамотах говорилось о некоем «ином способе» (alius modus, eyn ander modum unde wiis) действий легата, что трактовалось как намек на запланированную военную кампанию после неудачной попытки мирного распространения христианства. Вторым доводом в пользу этого вывода служит упоминание в одной из грамот Вильгельма замка на Венте, который в историографии обычно воспринимался как Голдинген (Кулдинга), заложенный вскоре после первых успехов Дитриха фон Грюнингена^[497]. Помимо всего прочего этот вывод удачно вписывался в представление о том, что Тевтонский орден переориентировался на Курляндию после своего поражения на льду Чудского озера. Вместе с тем следует отметить, что текст грамот не позволяет сделать однозначное заключение относительно того, что завоевание Курляндии произошло позже времени их составления. В общей сложности речь в этих документах идет о разрешении папского легата на сооружение орденом замков в пределах земель, предназначенных для епископов Курляндии и Земгалии. Точно также фраза Вильгельма о «другом способе» действий является достаточно туманной и может быть истолкована по-разному^[498].

Таким образом, Дитрих фон Грюнинген мог приступить к организации большого похода на куршей еще в 1241 году после своего возвращения в Ливонию и, разумеется, вне всякой связи с результатом будущей битвы на Чудском озере. Мы полагаем, что первая фаза орденского наступления должна была произойти не после апреля 1242 года, а именно зимой 1241/1242 года, в самое подходящее время года, удобное для быстрого и беспрепятственного пересечения войсками замерзших рек, болот и озер^[499]. Согласно «Рифмованной хронике», перед походом в Курляндию магистр Дитрих собрал в Риге довольно крупное войско, к которому присоединились отряды ливонских епископов — о каких именно епископах идет речь, автор хроники умалчивает. В связи с этим Э. Худзинский высказал мнение, что употребление им слова «епископ» во множественном числе (die bischove) указывает на участие в походе отрядов всех без исключения ливонских прелатов, т. е. епископов Риги, Эзеля и Дерпта^[500], хотя в том случае, если бы сбор войска в Риге происходил зимой 1241/1242 года, участие в нем дерптских контингентов, задействованных тогда в русско-ливонском пограничном конфликте, представляется маловероятным.

Помимо отрядов прелатов в Ригу прибыли и «люди короля» (des kuniges man), т. е. отряды североэстонских вассалов короля Дании. Затем соединенная армия Дитриха фон Грюнингена переправилась через Двину и Лиелупе и, предположительно, проследовала вдоль берега Рижского залива (bie daȥ mer ûf den strant / wart daȥ her wol geschart / nâch mancher banier ûf die vart) во «Фредекуронию». Там войска должны были перейти через Абаву и с помощью проводников, хорошо знакомых с Курляндией (leitsagen wurden dâ genomen / die wol wisten Kûrlant), вступить в земли, охваченные восстанием. Вряд ли это вторжение могло застать куршей врасплох, и потому не следует трактовать сообщение «Рифмованной хроники», содержащее стандартные реплики о «блестящих как стекло шлемах» воинов и «множестве добычи» (vil manchen helm als ein glas / sach man in deme here komen… / sie santen manche grôȥe schar / in deme lande her und dar, / die alle brâchten routes vil) как указание на «легкую прогулку» орденских войск. Дитрих фон Грюнинген собрат для похода практически все военные силы Ливонии, что достаточно ясно указывает на ожидавшуюся степень сопротивления куршей и общую серьезность предприятия. Автор «Рифмованной хроники» в дальнейшем также сравнивает куршей с «твердым кремнем» (man twinget einen harten vlins, daȥ er clîben mûȥ durch nôt).

Разоряя территорию противника и уничтожая его живую силу (sie brâchten manchen man in nôt / wer nicht envlôch, der was tôt), войска Дитриха продвинулись до среднего течения Венты, глубоко вклинившись в земли язычников^[501]. Завоеватели определенно не достигли крепости Амботен (Эмбуте) на юге Курляндии, являвшейся или ставшей центром куршского сопротивления вторгшимся ливонцам. «Рифмованная хроника» сообщает о том, что после понесенных тяжелых потерь старейшины куршей отправили своих представителей к Дитриху фон Грюнингену, чтобы обсудить условия мира (die Kûren des wâren unvrô. / an einen rât sie vielen dô: / sie wolden vridelîchen leben, / sie solden sich dem meistere geben. / die eldesten sprâchen under in. / sie vielen ûf den selben sin / und santen boten in daȥ her). Магистр согласился с предложением старейшин относительно переговоров и договорился с ними о прекращении войны, после чего ливонское войско немедленно выступило в обратный путь. Можно предположить, что Дитрих не хотел затягивать кампанию в глубине территории противника, памятуя о печальном опыте меченосцев, и потому с радостью пошел навстречу предложению куршей. Заключенный мир, однако, являлся не миром, но перемирием, передышкой, которую стороны обрели в ожидании нового неминуемого столкновения. Автор «Рифмованной хроники» не уточняет, на каких условиях оно было заключено, однако нет никаких оснований полагать, что с этой поры власть ливонцев в Курляндии оказалась прочно установленной. Курши не были покорены или сломлены, о чем свидетельствуют дальнейшие сообщения «Рифмованной хроники», повествующие об их жестокой и упорной борьбе с тевтонскими рыцарями.

Тем не менее, первый этап завоевания Курляндии был успешно осуществлен. На обратном пути в Ригу Дитрих фон Грюнинген заложил на берегу Венты замок, названный Йезусбургом (позднейший Голдинген)^[502], но поскольку эта территория, согласно установлению Вильгельма Моденского от сентября 1237 года, относилась к курляндской епархии, ордену потребовалось официальное подтверждение своих прав на владение новым замком. Именно по этой причине, на наш взгляд, в апреле 1242 года папский легат составил в Балге (Веселое) грамоты, разрешавшие тевтонским братьям сооружение укреплений на Венте и Земгальской Аа и закреплявшие за орденом право собственности на прилегавшие к этим замкам территории. Весной 1242 года представители Дитриха фон Грюнингена должны были прибыть в Пруссию, где уже продолжительное время пребывал Вильгельм Моденский^[503], и передать ему сообщение об успешной кампании магистра в Курляндии, а также его просьбу об официальном разрешении на постройку Йезусбурга. Вероятно, Дитрих уже планировал следующий большой поход — на сей раз против земгалов, подобный тому, что он осуществил против куршей, и потому хотел заранее заручиться юридической санкцией папского легата на ведение военных действий и сооружение замка во владениях епископа Земгалии.

После возвращения вспомогательных отрядов ливонских прелатов и североэстонских вассалов датского короля из Курляндии Тевтонский орден продолжил покорение этой земли своими силами. В строящемся Йезусбурге был оставлен сильный гарнизон, который был в состоянии не только защитить новую крепость, но также проводить самостоятельные походы в близлежащие земли. Автор «Рифмованной хроники» указывает состав этого гарнизона: «отважные братья» ордена (rische brûdere), «многие благочестивые герои из кнехтов» вместе с женами и детьми (von knechten manchen vromen degen) и «часть лучших куршей» (der besten Kûren <…> ein teil) из крестившихся местных вождей вместе с их дружинами. Взятые Дитрихом куршские заложники (die andern gâben gîsel dô / dem meistere) могли быть отправлены вместе с основным войском в Ригу. Согласно «Рифмованной хронике», в скором времени тевтонские братья атаковали непокоренную крепость Амботен и успешно захватили ее (dar nach kurtzelîche / Anboten man begreif)^[504]. Невозможно определить, когда именно был нанесен этот удар и какую роль в завоевании сыграл Дитрих фон Грюнинген. В 1242 году он все еще находился в Ливонии, о чем свидетельствует договор о передаче ордену четвертой части области Вик (Ляэнемаа), заключенный им с епископом Эзельским Генрихом^[505].

В силу занятости покорением Курляндии магистр, по-видимому, не уделял большого внимания событиям на русско-ливонской границе, однако после битвы на Чудском озере, в ходе которой, по сообщению «Рифмованной хроники», двадцать рыцарей ордена погибло и шестеро попали в плен^[506], и своего возвращении из Курляндии в Ригу он поспешил предпринять меры для скорейшей нормализации обстановки и освобождения пленников. Уже летом 1242 года был заключен русско-ливонский мир, по условиям которого осуществился обмен пленными^[507], а к октябрю 1243 года Дитрих вновь покинул Ливонию. Примечательно, что его заместитель, вице-магистр Андреас фон Фельбен в тексте союзного договора, заключенного им с епископами Риги, Дерпта и Эзеля 1 октября 1243 года, именуется как «frater A[ndreas], gerens vicem magistri per Livoniam, Estoniam et Gwyroniam», особо выделяя Курляндию, что являлось редким случаем при титуловании ливонских магистров XIII века^[508].

Анализ последующих событий выходит за рамки данного исследования, поэтому ограничимся перечнем наиболее важных фактов. Начало 40-х годов XIII века стало для Тевтонского ордена серьезным экзаменом на прочность. В 1242–1243 годах началось масштабное восстание пруссов, действовавших в союзе с его главным конкурентом в регионе, князем Поморским Святополком. Восставшим удалось отбросить братьев практически на изначальные позиции в Кульмской (Хелминской) земле, возвратить утерянные территории и захватить несколько орденских крепостей. Помимо этого 17 октября 1244 года франко-сирийская армия, в которую входили и войска Тевтонского ордена, потерпела сокрушительное поражение от египтян и хорезмийцев в битве при Ла Форби (Харбийя) севернее Газы. Согласно описанию результатов сражения, приведенному в письме патриарха Иерусалима Роберта Нантского (1240–1254), лишь трое из 400 братьев ордена, участвовавших в битве, сумели выжить^[509]. В этот тяжелый период духовно-рыцарской организации пришлось заново восполнять свой личный состав в Святой земле и одновременно вести ожесточенную борьбу со Святополком и пруссами. Однако, в Ливонии, благодаря действиям Дитриха фон Грюнингена, для ордена сложилась в целом благоприятная обстановка. Выше уже говорилось, что все внимание ливонского магистра было приковано к землям язычников на левобережье Даугавы, которые формально числились в составе диоцезов Курляндии и Земгалии, не будучи еще завоеванными. В Курляндии Дитрих нанес первый и самый мощный удар с опорой на поддержку отрядов ливонских прелатов и датских вассалов, однако дальнейшее завоевание ордену пришлось осуществлять в одиночку. Судя по содержанию вышеупомянутой грамоты Вильгельма Моденского, магистром разрабатывался также подобный план покорения Земгалии, до реализации которого дело, правда, не дошло — по всей видимости, из-за положения дел в Пруссии.

В отличие от Ливонии и Эстонии, где владения епископов существовали в уже оформленном виде, в Курляндии и Земгалии орден мог рассчитывать на территориальные приобретения и на присвоение себе статуса ландсгерра, не связанного с прелатами прошлыми обязательствами. В ходе успешных боевых действий именно он, орден, явился той силой, которая покорила язычников и вернула их земли в лоно христианской Церкви, и потому он имел все основания добиваться у папы и его легата заслуженного вознаграждения. Дитрих фон Грюнинген должен был учитывать пример Пруссии, где орден получил широкую правовую поддержку со стороны папы и императора в ущерб интересам прусского епископа Христиана (1215–1245)^[510]. Дальнейшее развитие событие показало, что Тевтонский орден в Ливонии при решении проблем, касавшихся принадлежности Курляндии, двигался именно в «прусском» направлении.

В конце июля 1243 года папа Иннокентий IV (1243–1254) и легат Вильгельм Моденский учредили в Пруссии четыре церковных диоцеза — епископства Кульмское, Помезанское, Вармийское и Самбийское^[511], каждый из которых следовало разделить между орденом и соответствующим епископом; при этом две трети земли отходили тевтонским братьям и только одна треть оставалась за местным прелатом^[512]. В феврале 1245 года Иннокентий IV и его легат Вильгельм определили новые условия раздела Курляндского епископства, основываясь на тех же самых принципах^[513]. За этим последовала Золотая булла из Вероны (июнь 1245 года)^[514], предоставленная ордену императором Фридрихом II, текст которой практически повторял его же буллу, пожалованную тевтонским братьям в Римини (май — август 1235 года)^[515]. Получив соответствующие привилегии от курии и императора и преодолев жесткое сопротивление ливонских прелатов, орден последовательно закрепил свои права в ряде договоров с архиепископом Риги Альбертом Зуэрбеером (1245–1273) и новым курляндским епископом Генрихом фон Лютцельбургом (1251–1263)^[516].

В качестве итога можно указать, что успех начального этапа завоевания Курляндии, осуществленного Дитрихом фон Грюнингеном в 1241–1242 годах, сопровождался не менее удачной борьбой Тевтонского ордена за легитимизацию своих владельческих прав в отношении этой территории. Военные действия братьев в Курляндии характеризовались мощным ударом практически всех наличествовавших тогда у ордена сил по противнику, сооружением замка, посредством которого орден осуществлял контроль над завоеванной областью, и дальнейшим планомерным подавлением очагов сопротивления куршей, что повторяло орденскую тактику, хорошо зарекомендовавшую себя в Пруссии. Принцип раздела территории Курляндии между орденом и прелатами, утвержденный папой, также соответствовал практике, которую орден применял в своих прусских владениях.

Папа Григорий IX и крестовые походы в Прибалтику Анастасия Устинова (Липецк)

В XIII веке идея крестового похода или священной войны с противниками римско-католической Церкви, рожденная эпохой крестовых походов, существенно расширила свое содержание и географию распространения. Войны католиков во славу веры теперь были направлены не только против мусульман Ближнего Востока, Северной Африки и Испании, но и против религиозного инакомыслия в целом. Крестовый поход превратился в мощное орудие борьбы с многочисленными ересями, которые угрожали основам католицизма и могли нанести серьезный урон церковной организации и стал важным элементом военно-колонизационного освоения немцами прибалтийского региона, населенного балтскими и финно-угорскими народами, исповедовавшими язычество. Начало этого процесса принято связывать с походом немецких крестоносцев против вендов, совершенном ими в 1147 году^[517], но основные его достижения пришлись на XIII век.

Завоевание Пруссии и Ливонии, сопровождавшееся христианизацией местного населения, в целом осуществлялось по сходному «сценарию», в котором основная роль отводилась духовно-рыцарским орденам. При наличии общих черт ливонский вариант обладал ярко выраженной спецификой, обусловленной рядом объективных обстоятельств^[518]. В частности, поборники крестоносной идеи столкнулись в Ливонии не только с язычниками из числа местного населения, но и с русскими, исповедовавшими православие, которые задолго до появления немцев закрепились на берегах Даугавы (Двины) и к западу от Чудского озера^[519]. Если печальная участь православного Константинополя, захваченного и разоренного крестоносцами в ходе Четвертого крестового похода (1202–1207), во многом явилась результатом случайного стечения обстоятельств, то соперничество немцев с русскими в Ливонии было предрешено с самого начала. Важным аргументом в пользу немецких епископов, утверждавших власть римско-католической Церкви в зоне «русского присутствия», стало то, что правители Полоцка, Новгорода и Пскова, претендовавшие на ливонские земли, не уделяли большого внимания христианизации язычников. Полоцкий князь, во всяком случае, не имел возражений против деятельности католических миссионеров в своих владениях^[520]. Когда же рижский епископ Альберт упрекнул Владимира Полоцкого в недостаточности усилий в деле христианизации ливов, то услышал в ответ: «В его [князя — А.У.] власти крестить рабов его ливов или оставить некрещенными»^[521]. Подобное упущение в политике христианского правителя в представлении католического духовенства являлось признаком несостоятельности его власти и могло служить поводом для передачи ее другому государю, который заявлял о намерении взять на себя исполнение этой функции.

Вместе с тем современные исследователи утверждают, что на начальной стадии существования ливонской немецкой колонии осознание конфессиональных различий не проявлялось ни среди католиков, ни среди православных. В любом случае оно не оставило заметного следа ни в немецкой хронистике, ни в русском летописании^[522]. Что же касается русско-немецких пограничных конфликтов, то начались они спустя более чем полвека после появления немцев в Ливонии и имели исключительно политическую направленность.

Та изначальная сдержанность, которую представители римско-католической церкви проявляли в отношении православных, полностью соответствовала генеральной линии церковной политики, разработанной волею папы Иннокентия III (1198–1216) на IV Латеранском соборе (1215). Эта ассамблея имела для католической церкви исключительно важное значение: ею были утверждены основы канонического права, разработана и принята комплексная программа реформ, направленных на укрепление церковной организации и на борьбу с ересями, провозглашен Пятый крестовый поход и т. д.^[523] В булле от 19 апреля 1215 года, провозглашавшей «граду и миру» о созыве церковного собора, папа четко обозначил его задачи: «Я решил созвать Вселенский собор, который искоренил бы пороки, насадил добродетели, исправил ошибки, преобразовал нравы, уничтожил ереси, укрепил веру, прекратил раздоры, водворил мир, оградил свободу, привлек к священной войне христианских князей и народы и, наконец, издал бы мудрые уставы для высшего и низшего духовенства»^[524].

Неординарность ассамблеи подчеркивал состав ее участников. Судя по списку, обнаруженному в 1905 году в Цюрихской библиотеке А. Люшером, на ней присутствовали 412 епископов и среди них православные патриархи Иерусалима, Константинополя, Антиохии и Александрии^[525]. Основной акцент был сделан на необходимости освобождения Святой Земли, благодаря чему души христиан смогут обрести вечное блаженство в раю. Насущная необходимость в организации нового крестового похода на Ближний Восток предопределялась тем, что после Четвертого крестового похода и уничтожения Византийской империи исчез барьер, который отделял страны католической Европы от зоны «мусульманской экспансии», что в дальнейшем могло привести — и в конечном итоге привело, — к военному натиску с Востока. Укрепление единства христианского мира и расширение его пространственных границ должны были предотвратить подобную угрозу, а успех нового крестового похода в помощь «восточным христианам» призван был отодвинуть опасный рубеж подальше от Европы.

Эта стратегия во многом предопределила характер отношений католического епископата к православному духовенству и, в частности, сохранение за православными патриархами довольно широкой автономии при условии их обязательного подчинения Папскому Престолу. В пункте 5 соборных постановлений, озаглавленном «О достоинстве патриархов», говорится следующее: «Возобновляя древние привилегии для патриарших престолов с одобрения Святого Вселенского собора мы постановляем, чтобы после Римской Церкви, которая после Бога занимает первое место над другими институтами власти, как подобает матери и наставнице всех христиан, пусть Константинопольская патриархия стоит на первом месте, Александрийская — на втором, Антиохийская — на третьем, а Иерусалимская — на четвертом, сохраняя каждое свое достоинство таким образом, чтобы после получения их главами от римского понтифика паллиума, который служит отличием, обозначающим полноту епископской власти, гарантией его верности и клятвой повиновения. они сами могли бы вручать паллиум своим сторонникам, принимая от них канонический обет в свой адрес и залог повиновения в адрес Римской Церкви»^[526].

Это решение, как и все прочие постановления IV Латеранского собора, имело не декларативный, а прагматический характер. Вместе с тем оно основывалось на опыте общения Рима с православными церквями Балкан и Ближнего Востока, вынужденных в силу объективных обстоятельств признавать свою зависимость от папы, и не учитывало всего комплекса проблем, связанных с русским православием. В Риме полагали, что раз русская Церковь зависит от Константинополя, то ее покорность Святому Престолу не только желательно, но и возможно. Руководствуясь такими представлениями, католическая церковь после завершения работы IV Латеранского собора активизировала свою деятельность на Руси. В 1222 году был основан католический монастырь в Киеве; по замыслу папы Гонория III, ему надлежало стать центром русской католической «миссии», которая должна была осуществиться исключительно мирным путем^[527].

Такая установка была дана и католическому духовенству в Ливонии. В 1225 году папский легат Вильгельм Моденский, которого папа уполномочил навести порядок в молодой ливонской церкви, лично встретился в Риге с русскими послами, которые произвели на него очень приятное впечатление^[528]. Вернувшись в Рим, он, без сомнения, сообщил о том папе Гонорию III, а тот, в свою очередь, 17 января 1227 года опубликовал обращение ко «всем русским королям» с выражением радости по поводу их готовности «отказаться от всех заблуждений» (omnes errores penitus abnegare)^[529]. Правда, в тот же день в своем послании к жителям города Висби на острове Готланд папа заявил, что русские наряду с язычниками представляют угрозу для новообращенных христиан^[530]. Здесь он исходил из жалобы, изложенной в письме рижского епископа Альберта 1222 года, где говорилось о том, что русские, во множестве оседавшие в Ливонии, убеждают новообращенных переходить в их веру и тем самым наносят вред католической церкви^[531]. Как следует из папских посланий 1229 года, такого же рода деятельность русские осуществляли в Швеции и Финляндии^[532]. Скорее всего, это была реакция русских властей на успехи католической «миссии» в землях, представлявших для них самих определенный интерес.

Таким образом, к тому моменту, когда во главе римско-католической Церкви стал папа Григорий IX (1227–1241), ее отношении к православным русским определилось двумя ключевыми установками: 1) они попадали в сферу деятельности католической «миссии» как ее объекты, и в этом случае отношение к ним было исключительно мирным, поскольку русские проявляли способность идти на контакт; 2) они выступали одновременно в роли ее соперников в деле христианизации языческих народов, и эта их деятельность не предполагала никаких компромиссов. При этом стиль поведения католиков и тактика католической церкви в отношении русских в папских буллах и церковных декретах нигде четко не оговаривались, что давало простор многочисленным домыслам. Одна из неразрешенных проблем, порождающая жаркие научные споры, касается объявления папой Григорием IX в конце 1230-х годов крестового похода в Восточную Прибалтику, а также характера шведских и ливонских нападений на Русь в 1240–1242 годах^[533]. Отсутствие прямых указаний на этот счет заставляет нас внимательнее отнестись к личности этого папы и его балтийской политике.

Уголино Конти, граф Сеньи, в будущем папа Григорий IX, приходился племянником своему предшественнику папе Иннокентию III, который очень рано приблизил его к себе и часто привлекал к выполнению ответственных поручений. В 1198 году Уголино стал кардиналом, а в 1207 году в звании легата отправился ко двору германского короля Филиппа Швабского. Столь же ответственные посты он занимал и при Гонории III, чьим преемником в конечном итоге и стал^[534]. Как последовательный сторонник Иннокентия III Григорий IX последовательно придерживался политики, провозглашенной на IV Латеранском соборе 1215 года, о котором речь шла выше. Он был крайне нетерпим к еретикам^[535], прилагал много усилий для организации крестового похода в Святую Землю, что, кстати, привело к обострению его отношений с императором Фридрихом II Штауфеном^[536], и придавал большое значение распространению католичества. По его воле большое количество миссионеров было направлено в мусульманскую Испанию и Северную Африку, к язычникам-венграм, а также к православным грекам и русским^[537]. Согласно решениям IV Латеранского собора всем, кто сражался против «неверных» за освобождение Святой земли, полагалась индульгенция с гарантией полного отпущения грехов (plenam remissionem peccatorum omnium). Григорий IX жаловал такую индульгенцию и миссионерам, распространявшим христианство среди язычников, поскольку считал, что их сугубо мирная деятельность не менее приятна для Христа, чем вооруженная борьба с Его противниками^[538].

Существует мнение, что исключительное внимание Григория IX к распространению католицизма за пределами католического мира в немалой степени предопределялось его симпатиями к нищенствующим монашеским орденам доминиканцев и францисканцев, в которых он, как и его предшественник Гонорий III, видел соратников в деле реформы Церкви, борьбе против ересей и конфликтах с германским императором. Кроме того именно они выступали в качестве миссионеров в языческих землях^[539].

Крестовый поход в понтификат этого папы продолжал считаться неотъемлемой частью деятельности Церкви, направленной на распространение католической веры. После разгрома еретиков-альбигойцев (катаров) в Южной Франции и подписания в 1229 году мирного договора с Раймундом Тулузским Григорий IX выступил с инициативой по организации крестового похода против еретиков Германии (1232–1234) и Боснии (1234)^[540]. В том же году он пожаловал индульгенцию всем участникам испанской реконкисты^[541], а после заключения императором Фридрихом II десятилетнего перемирия с египетским султаном аль-Камилем приступил к подготовке нового крестового похода в Святую Землю, официально провозглашенного в 1234 году. Крестовые походы в Прибалтику во времена Григория IX, таким образом, не представляли ничего экстраординарного и пребывали в одном ряду с другими такими же военными предприятиями, осуществлявшимися на окраинах католической Европы и внутри ее самой^[542]. Вопрос заключается в том, были ли они нацелены на русские земли?

Одно из папских посланий 1231 года было направлено некому «русскому королю», который, по сообщению епископа Пруссии, намерен отречься от «соблюдения греческих и русских обычаев и обрядов» и изъявить покорность римскому понтифику^[543]. Это письмо и назначение в 1232 или 1233 году особого епископа для Руси^[544] свидетельствуют о серьезности намерений Григорий IX обратить русских в католичество, причем мирным путем. С другой стороны, в ноябре 1232 года папа в ответ на обращение епископа Финляндии Фридриха призвал ливонский Орден меченосцев прийти на помощь новообращенным и воспрепятствовать влиянию на них «неверных»^[545], но это обращение не имело заметных последствий. В ноябре 1234 года в папскую курию поступила жалоба папского легата Балдуина из Альны, обвинявшего рижского епископа Николая, жителей Риги и меченосцев в том, что они вступили союз с русскими «еретиками» и местными язычниками, чтобы воспрепятствовать его, легата, деятельности^[546]. Современными исследователями установлено, что союзнические отношения Риги и меченосцев с Новгородом и Псковом действительно имели место^[547].

Что касается крестового похода в Ливонию, совершившегося в понтификат Григория IX, то о нем упомянуто лишь в одном документе, а именно, в папской булле «Ne terra vastae», обнародованной 15 февраля 1236 года на церковном соборе в Витербо. Один из пунктов повестки дня этой ассамблеи касался вышеназванных жалоб Балдуина из Альны в адрес ливонских ландсгерров, а потому не исключено, что инициатором провозглашения крестового похода в Восточную Прибалтику стал рижский епископ Николай, пытавшийся таким образом обелить себя от обвинений в потворстве язычникам и русским «схизматикам». Возможно также, что инициатива исходила от папского легата Вильгельма Моденского, незадолго до того побывавшего при папском дворе; в любом случае идею поддержало большинство участников собора^[548].

Вильгельм Моденский или Сабинский, без сомнения, являлся ключевой фигурой в осуществлении папской политики на берегах Балтики. К моменту избрания Григория IX закончился срок его первого пребывания в звании папского легата, после чего он направился в Рим и проинформировал нового папу о положении дел на северо-восточной окраине католической Европы. Вскоре после этого Вильгельм получил назначение на пост легата в Пруссии, Ливонии и Финляндии (1228), а значит, его доклад произвел очень хорошее впечатление^[549].

Все вопросы конфессионального порядка, которые возникали в указанном регионе в 30-е и начале 40-х годов XIII века, не оставались без внимания этого прелата. Именно ему было адресовано и то папское послание, в котором говорится об организации крестового похода в Ливонию. Учитывая значимость этого документа для разрешения вопроса о природе русско-ливонского конфликта 1240–1242 годов, мы позволили себе воспроизвести здесь его русский перевод:

«Григорий etc. шлет привет епископу Моденскому, легату Апостольского Престола etc. Чтобы земля, которую Господь, отодвигая к почитанию христианского имени посредством служения проповедников в Ливонии, Земгалии, Куронии, а также и Эстонии, заставил из семени своего слова произвести на свет новый урожай верующих, не оказалась бы — да не случится того! — возвращенной в состояние обширной бесплодной пустыни, но, производя все больше к периоду жатвы, превысила б обычный урожай, надлежит, чтобы язычникам, которые вплоть до настоящего времени ощериваются, как шипами, окоченелыми языческими заблуждениями, никоим образом не позволялось притеснять верующих в Христа и чтобы те были надежно защищены от них настолько, чтобы, будучи окруженными другими видами соответствующей помощи, могли не только не сворачивать с истинного пути, но, еще сильнее укрепившись в вере, оказались в состоянии более действенно призывать к обращению других. Какая же скорбь и какой позор для христианского народа, а также для соседних территорий, возникнут, если земля, вверенная Господу великими трудами и расходами, будет утрачена из-за небрежения верующих! Так вот, чтобы столь трудное дело было в состоянии продвигаться вперед во благо веры и благодаря милосердию Божьему успешно завершиться, мы, возлагая на тебя миссию по отпущению грехов, увещеваем и просим тебя, брата в Боге, принять на себя ответственность за оповещение с помощью Божьей бедных крестоносцев в провинции Бремена, а также Магдебурга, Хавельберга и в части Бранденбурга, примыкающей к Эльбе, в диоцезах Верден, Минден и Падеборн, а также на Готланде, о нашем распоряжении, чтобы те, кто обратит обеты совершить паломничества, произнесенные в этих провинциях и диоцезах, на помощь вышеуказанным верующим, как и прочие верующие, будут иметь надежду на великую милость, которой Христос их почитал и почитает. А ты своими увещеваниями и просьбами в соответствие с данным тебе Богом разумением усердно и со всем тщанием постарайся сделать так, чтоб они воздали Ему хоть чем-либо за все то, что Он им воздал, и требуй, чтобы те, кто искуплен столь славной ценой, во имя таких же христиан и католиков, ради которых они должны пресечь позорные деяния порочащих Христа, имея рвение к Богу, мужественно и мощно вооружались для распространения христианской веры и для освобождения ближних из рук язычников, вознамерившись выступить согласно твоему совету, действовать так, чтобы обрести вечную награду, и возрадоваться от того, что неверные не смогут безнаказанно нападать на имя Христа. Что же касается лиц и земель, которых Господь призвал к вере, ты заранее позаботься и о том, чтобы неофиты пользовались соответствующей свободой, чтобы возводились и поддерживались церкви, а также, чтоб взымались десятины и земля [церкви — А.У.] не отчуждалась бы без нашего соблаговоления. И еще усердно увещевай епископов, уже получивших кафедры, церкви которых получают дотации, а также братьев Христова воинства [орден — А.У.], владеющих собственностью и замками, и граждан Риги, поскольку те имеют город, а также неофитов, которые благодаря замковым укреплениям, как известно, имеют некоторую защиту, и укажи, чтоб они с помощью пилигримов добросовестно и смиренно устремились на создание защиты для неофитов, изгнанных язычниками, и учреждение кафедр для епископов, доселе их лишенных (букв.: бродячих). Поскольку же существует большая необходимость в том, чтобы для этих верующих была оказана поддержка, и подобает, чтобы участвующие в этом деле обрели достойное вознаграждение за труды, чтобы они выступали в поход более охотно, не заботясь по поводу возмещения, по милосердию всемогущего Бога и святых апостолов Петра и Павла, уполномоченные на то их волей, как крестоносцам, так и ранее отметивших себя [знаком креста — А.У.] в вышеназванных провинциях и диоцезах, кто лично возьмется за этот труд и обременит себя расходами, кто будет служить Господу там не менее одного года, или тем, кто будет служить подмогой указанным верующим за счет собственных средств, мы жалуем такое же отпущение грехов, которое предоставлено за то же самое помогающим Святой земли»^[550].

Из приведенного выше текста папского послания явствует, что легату вменялось в обязанность проповедовать крестовый поход в Ливонию, Земгалию, Курляндию и Эстонию в Северной и Северо-Восточной Германии, а также на Готланде, то есть там, где велика была заинтересованность в развитии торговых контактов с Восточной Прибалтикой. Ему разрешалось не только вербовать крестоносцев для похода в Ливонию, но и привлекать к нему тех, кто уже принес обет сражаться во имя веры в Святой Земле, однако в силу бедности не мог туда добраться. Небогатые крестоносцы получали позволение заменить дорогостоящее путешествие на Ближний Восток участием в ливонском крестовом походе. В целом это должно было содействовать массовому притоку волонтеров. Той же цели служило и папское обещание пожаловать ливонским крестоносцам такое же отпущение грехов (индульгенцию), какое получали участники освобождения Гроба Господня, но только в том случае, если они будут сражаться в Ливонии не менее года. Индульгенция жаловалась и тем, кто оказывал им материальную поддержку.

Современные исследователи обратили внимание на близкое сходство данного документа с посланием папы Гонория III от 18 января 1222 года, обращенного к населению Саксонии, в котором также содержался призыв к крестовому походу в Ливонию. Вместе с тем его dispositio и формула отпущения напоминают соответствующие части из посланий того же папы от 17 сентября 1230 и от 23 сентября 1232 года, где говорится о подготовке крестового похода в помощь Тевтонскому ордену в Пруссии^[551]. Эти заимствования из более ранних документов свидетельствуют о том, что идея ливонского крестового похода папским окружением не была основательно проработана и, вероятно, родилась внезапно под впечатлением известий о подготовки Орденом меченосцев войны с языческой Литвой, которая состоялась в том же 1236 году и завершилась разгромом при Сауле.

Благожелательный настрой высших церковных иерархов в отношении идеи крестового похода в Ливонию, проявившийся на соборе в Витербо, должен был содействовать проведению пропагандистской кампании, ответственность за которую возлагалась на Вильгельма Моденского. Он же, по-видимому, должен был заниматься и организационными вопросами — во всяком случае, в булле говорилось, что крестоносцы в своих действиях должны полагаться на его советы (secundum tuum consilium). Расширение легатских полномочий могло быть следствием сомнений папы в способности ливонских епископов Ливонии самим организовать столь ответственное предприятие, а также его желания держать все под своим контролем^[552].

В качестве основного мотива организации крестового похода в папской булле 1236 года, как и в предшествовавших ей документах, фигурирует необходимость защиты новообращенных, подвергавшихся нападкам со стороны язычников. Вместе с тем здесь отчетливо звучит призыв к расширению сферы распространения христианства в языческих землях и спасению плененных христиан из рук язычников (ad ampliandum nomen fidei Christiane et liberandum proximos de manibus paganorum). Речь идет о Ливонии, Земгалии, Курляндии и Эстонии, которые наряду с Пруссией и Финляндией были переданы папой под контроль Вильгельма Моденского. Пруссия в булле 1236 года не упомянута, поскольку организацией и проведением крестовых походов там занимался Тевтонский орден, и у Григория IX, по-видимому, не было намерения оспаривать его прерогативы. Не исключено, что ограничение территории, в пределах которой предполагалось вести пропаганду ливонского похода, было сделано также в интересах тевтонских рыцарей, не желавших оттока людских и денежных ресурсов из Пруссии.

В булле «Ne terra vastae» нет упоминания и о Финляндии, хотя она принадлежала к территориям, подведомственным Вильгельму Моденскому как легату. Возможно, крестовый поход туда планировался курией как отдельная кампания. На протяжении всего своего понтификата Григорий IX поддерживал христианизацию, осуществляемую там шведами. В декабре 1237 года в ответ на просьбу архиепископа Упсалы, он позволил ему и прочим шведским епископам проповедовать в их епархиях крестовый поход против язычников-отступников, который также представлялся в качестве сугубо оборонительной акции. Из папского послания следует, что о нападениях язычников на новообращенных и миссионеров ему сообщал архиепископ, который особо отметил, что они наносят католической церкви тем больший вред, поскольку склоняют вернуться к язычеству соседние народы. В этом же послании есть упоминание о предоставлении крестоносцам, действовавшим в Финляндии, такой же индульгенции, какую получали «паломники» в Святую Землю, хотя на сей раз она не распространялась на тех, кто поддерживал крестоносцев деньгами^[553]. О шведском крестовом походе в Карелию, осуществленном в 1238–1239 годах, к сожалению, мало что известно^[554], однако, судя по тому, что уже в 1240 году шведы произвели попытку вооруженной экспансии в Ижорской земле, их действия в Карелии увенчались некоторым успехом.

В качестве цели предстоящего крестового похода булла 1236 года называет и Эстонию. 14 декабря 1240 года Григорий IX издал на этот счет еще одно постановление, в котором дал распоряжение датскому архиепископу и всему датскому епископату проповедовать крестовый поход против тех, кто угрожал обращенным в христианство эстам^[555]. Agenda указанного документа очень подробно описывает страдания новых христиан, взывавших о помощи к собратьям по вере, хотя в ней не уточнено, о каких новообращенных идет речь и откуда исходит угроза. Принимая во внимание факт перехода Северной Эстонии под власть Дании (1238), можно признать, что под «окрестными варварами», «неверными», «идолопоклонниками» и «мятежными народами» подразумевались язычники-эсты^[556]. Поскольку в папской грамоте есть ссылка на жалобы новообращенных, адресованные к датскому духовенству и императору^[557], уместно предположить, что инициатива крестового похода в данном случае исходила от них.

Участникам датского крестового похода, как и ливонским немцам, была обещана такая же индульгенция в случае, если они будут участвовать в нем в течение года. Видимо, датским епископам так же, как Вильгельму Моденскому, разрешалось засчитывать крестовый поход в Эстонию в счет погашения обетов по освобождению Святой Земли^[558], причем, по-видимому, без всяких ограничений. Этой милостью мог воспользоваться всякий, а нетолько немощные или бедняки, как это значилось в более ранних «крестоносных» буллах, хотя индульгенция в данном случае не предоставлялась тем, кто предоставлял крестоносцам материальные средства.

Христианизация местного населения, которую осуществляли в Ливонии католические миссионеры, не могла найти одобрения в Новгороде и Пскове, небезосновательно опасавшихся сокращения своего влияния в Ижорской (Вотской) земле и Карелии и, как следствие, уменьшение объемов поступавших оттуда даней. Повод для наметившейся конфронтации создавало и проникновение немцев, датчан и шведов в земли эстов, освоением которых занимались Новгород и Псков^[559]. Христианские державы были хорошо осведомлены о существовании этих языческих народов, о чем свидетельствует договор, заключенный в весной 1241 года епископом Эзеля (Сааремаа) и Вика (Ляэнемаа) Генрихом и Тевтонским орденом в Ливонии о разделении сфер юрисдикции в землях, которые предстояло завоевать в ходе предстоящего похода, в расположенных «между Эстонией, уже обращенной, и Русью (Rutiam), а именно, в землях Ижорского края (Watlande), на Неве (Nouve), в Ингрии (Ingriae) и Карелии (Carelae), по поводу которых была надежда обратить их к вере Христовой»^[560].

Именно против этих языческих народов и были направлены крестовые походы начала 1240-х годов^[561]. Текст договора 1241 года свидетельствует также, что договаривавшиеся стороны не считали эти земли частью новгородской территории, хотя, вероятно, знали о данях, которые Новгород оттуда получал. Таким образом, папское распоряжение о подготовке крестового похода, предоставленное в декабре 1240 года датской церкви, имело в виду лишь язычников, но при этом ущемляло интересы Новгорода, а потому не могло не привести к столкновению крестоносцев с новгородцами.

Летом 1240 года новгородцы оказали сопротивление шведам, которые под командованием Биргера Магнуссона вошли на кораблях в Неву и приступили завоеванию Ижорской земли. Мы не задаемся целью выявить масштаб и значение Невской битвы, завершившейся победой новгородского войска во главе с князем Александром Ярославичем, но заметим, что ее сакральное восприятие появилось позже — при создании «Жития» Александра Невского; для современников же она была всего лишь военно-политической акцией, вызванная желанием конфликтующих сторон утвердиться на берегах Невы^[562].

В том же 1240 году ливонские немцы предприняли поход на псковские земли, расположенные к югу от Чудского озера. Был захвачен Изборск, а войско псковичей, шедшее ему на подмогу, разбито. Вскоре после этого немцы вошли в Псков, который был передан под управление двух орденских фогтов и сотрудничавшего с ними посадника Твердилы Иванковича. Зимой 1240/1241 года немцы вторглись в Ижорскую землю и построили там крепость в Копорье. Однако их успех длился недолго, поскольку уже в 1241 году победы новгородцев вынудили их покинуть Ижорский край и отказаться от Пскова. 5 апреля 1242 года ливонское войско потерпело поражение на льду Чудского озера, после чего ливонские государи подписали с Новгородом мирный договор, вернув ему все земли, захваченные в 1240–1241 годах^[563].

Почти одновременное вторжение шведов и немцев в пределы Северо-Западной Руси натолкнуло историков на мысль о скоординированности их действий. Еще в 1929 году финский историк А. Доннер выдвинул предположение, что идея одновременного выступления против русских земель возникла в папском окружении и была осуществлена при посредничестве легата Вильгельма Моденского^[564]. Позже эта концепция активно разрабатывалась советской историографией и рядом западноевропейских исследователей^[565]. В настоящее время отношение историков к этой теории существенно изменилось. В частности, отмечается отсутствие неоспоримых документальных свидетельств согласованности действий шведов на Неве и ливонцев на Псковской земле, вследствие чего два этих события воспринимаются как две самостоятельные акции, различавшиеся по своему характеру, мотивам и организации. Нападение шведов 1240 года явилось продолжением новгородско-шведского соперничества из-за контроля над Финляндией и Карелией и осуществлялось в полном соответствии с программой крестового похода против язычников, заявленной в булле Григория IX 1236 года^[566]. Ливонские походы на Псковщину с этой программой никак не связаны. В них отсутствует конфессиональная мотивация, направляющая роль церкви не просматривается, не было проведено никакой пропагандистской кампании, которая всегда сопровождала подготовку к крестовому походу, отсутствовал массовый приток крестоносцев-«пилигримов» из Западной Европы. Как свидетельствуют современные исследования, псковская кампания осуществлялась ограниченными силами (отрядами ряда орденских округов и ополчением Дерпта) и была инспирирована дерптским епископом, пытавшимся решить в свою пользу пограничные спор с Псковом, а также его союзником, изгнанным из Пскова князем Ярославом Владимировичем. Словом, это было чисто политическое мероприятие, которое не имело ничего общего с обращением язычников и, следовательно, не попадало под определение «крестовый поход», о котором говорилось в папской булле.

Григорий IX действительно пытался организовать крестовые походы в Восточную Прибалтику, но, как следует из его посланий, руководствовался при этом исключительно задачей христианизации языческого населения и рассматривал поход как своеобразное продолжение мирной «миссии», вызванное необходимостью защиты новообращенных от нападок язычников. Эти крестовые походы не преследовали целью завоевания русских земель, но поскольку были нацелены на области, население которых платило дань Новгороду, определенным образом ущемляли его интересы. Обращение местного населения в католичество неизбежно приводило к его переходу под власть католических государей, чего ни Новгород, ни его «младший брат» Псков не хотели допустить. В папской курии отдавали себе отчет, что русские правители будут препятствовать распространению католичества в языческих землях, и тем самым препятствовать католической «миссии», но противодействовать этому предполагали путем обращения православных русских в католическую веру. В период понтификата Григория IX такая работа велась, и те сведения, которые папа получал от своих представителей в Восточной Европе, внушали надежду на ее конечный успех. Последнее обстоятельство обособляло русских от всех тех, с кем компромисс в принципе был невозможен, например, от еретиков-катаров, что делало ненужным использование против них такого мощного, но вместе с тем дорогостоящего и трудоемкого средства, как крестовый поход.

Наши наблюдения относительно мирного настроя папства в отношении русских земель на рубеже 1230–1240-х годов подтверждает и тот факт, что в самом конце своего понтификата Григорий IX выдвинул идею их привлечения наряду с католическими государствами к крестовому походу против монголов^[567].

Внутренние и внешнеполитические проблемы Тевтонского Ордена в Пруссии и Ливонии в конце 1230 — начале 1240-х годов Анатолий Бахтин (Калининград)

Завоевание Пруссии «по остаточному принципу»

Весной 1231 года небольшой орденский отряд в количестве девяти орденских братьев и отряд польских и немецких крестоносцев переправились через Вислу. Началось покорение Пруссии. Что же предшествовало этому вторжению, и почему для такого масштабного проекта Тевтонским орденом были выделены такие незначительные силы?

В 20-х годах XIII века обессиленное феодальными неурядицами польское государство начало подвергаться безжалостным прусским набегам, от которых особенно страдали пограничное княжество Мазовецкое и епископство Плоцкое. Хельмская земля полностью обезлюдела и находилась в руках пруссов. Конрад Мазовецкий, вероятно, по совету князя Хенрика Бородатого^[568], решил обратиться за помощью к Тевтонскому ордену, который при аналогичной ситуации в Венгрии прекрасно проявил себя в борьбе с половцами. В 1225 году к верховному магистру Тевтонского ордена Германну фон Зальца было отправлено посольство. Магистр в то время находился в южной Италии, и послы прибыли к нему только в начале 1226 года. Ордену предлагалось взять во владение Хельмские земли, с обязательством покорить Пруссию, после чего начались длительные переговоры, которые затянулись на четыре года.

После получения от императора Фридриха II «Золотой буллы», подтверждавшей передачу Ордену Хельмской земли и разрешавшей покорение Пруссии, Орден склоняется к решению принять на себя ответственность по прикрытию польской границы с последующим завоеванием Пруссии.

Уже в 1226 году Германн фон Зальца отправляет в Мазовию посольство в составе двух орденских рыцарей Конрада фон Лансберга и Отто фон Залайдена в сопровождении 18 вооружённых всадников. Оба орденских рыцаря с отрядом остались в Мазовии. Конрад Мазоветский построил для них на левом берегу Вислы небольшую вальную крепость с деревянными стенами, названную Фогельзанг^[569]. В ней орденские рыцари в ожидании дальнейших распоряжений, от верховного магистра^[570], проводили разведку на границе и изучали ситуацию в прусских землях.

Весь 1227 год Германн фон Зальца по поручению императора готовил крестовый поход в Палестину, но, несмотря на свою занятость, и в разгар шестого крестового похода не упускал из вида польско-прусские дела. Весной 1228 года к Конраду Мазовецкому было отправлено новое посольство и подкрепление во главе с комтуром Филиппом, орденским братом Генрихом и орденским монахом Конрадом. Комтур Филипп, видимо, временно принял на себя руководство орденским отрядом. Прибытие основных сил орденских рыцарей на границу откладывалось до окончания крестового похода. Только к концу 1229 года Германн фон Зальца вновь вернулся к польско-прусской проблеме.

Магистр понимал, что для начала завоевании Пруссии необходимо выделить достаточное количество финансов и вооружённых сил, которых на данном этапе у ордена просто не было. У Тевтонского ордена в то время имелись более значимые цели и обязательства. Орден, прежде всего, стремился укрепить свои позиции в Палестине и Средиземноморье, регионе его ключевой деятельности. Оборона Святой Земли занимала основные силы ордена: по некоторым данным две трети его рыцарей находились на Ближнем Востоке. Гарнизоны Тевтонского ордена были разбросаны от Киликийской Армении на севере и до границы с Египтом на юге. Немаловажное значение имело и присутствие ордена в Испании, куда он был приглашён королём Фердинандом III Кастильским. Там Тевтонский орден вместе с тамплиерами и иоаннитами с 1222 года принимал участие в затянувшейся реконкисте^[571]. Как раз в это время Орден приступал к активным боевым действиям в Испании, и все свободные силы перебрасывались на Иберийский полуостров.

Таким образом, завоевание Пруссии пришлось проводить «по остаточному принципу». Основной упор делался на помощь пилигримов (крестоносцев) из немецких и польских земель, о чём Германн фон Зальца предварительно договорился с папой. В сентябре 1230 года было получено разрешение апостольского престола, «проповедовать крест» в связи с крестовым походом в Пруссию в землях Магдебурга, Бремена, Гольштейне и Померании, в Польше, Моравии и Готланде, «дабы язычники не могли впредь хвастаться и питать безнаказанно вражду к Богу». Пилигримам, направлявшимся в Прибалтику, давались те же привилегии и индульгенции, что и участникам походов в Палестину^[572].

К весне 1230 года на границу с Пруссией прибыл немецкий магистр Германн фон Бальк, назначенный ландмейстером Пруссии. Его сопровождали маршал Дитрих фон Бернхайм, комтур Конрад фон Тутелен, хауз-комтур Генрих фон Берк и госпитальер Генрих фон Виттхендорф фон Цайтц, с оруженосцами и кнехтами^[573]. Вместе с четырьмя рыцарями, прибывшими ранее, набиралось девять человек. Если же учесть соотношение рыцарей и кнехтов, то орденский отряд мог насчитывать около 100 человек.

Для укрепления своей базы на левом берегу Вислы Орден в марте приобрёл у епископа Плоцкого местность Нессау, граничившую с Пруссией, где был построен замок Нессау^[574]. Пять лет пребывания орденских братьев на границе не прошли даром — они неоднократно сталкивались с нападавшими пруссами, хорошо изучили ситуацию в Пруссии и были готовы к наступлению^[575].

Весной 1231 года^[576] небольшой орденский отряд во главе с Германном фон Бальком совместно с подошедшими крестоносцами переправился на восточный берег реки Вислы. Началось завоевание Пруссии, которое по причине хронического недостатка людских и финансовых ресурсов затянулось на пятьдесят лет. При более благоприятных условиях это можно было сделать во много раз быстрее, о чем свидетельствует поход чешского короля Отакара II (Оттокара) зимой 1254/1255 года, в ходе которого Самбия была завоевана всего за 5 дней. Но при совершении такого блицкрига у короля было не менее 200 рыцарей.

Переправившись на другой берег Вислы, рыцари обнаружили у деревни Кверц (Qwercz) разрушенные валы старой крепости Турн (Turn). Спешно укрепив её прочными ватами и стенами, они обустроили ее как надёжный плацдарм и назвали Торном (Торунью)^[577]. В этом же году, захватив несколько прусских крепостей, рыцари добились принятия христианства некоторыми прусскими Нобелями, перешедшими на сторону ордена^[578]. Закрепившись на правом берегу и перезимовав, Германн фон Бальк летом дождался прихода отряда крестоносцев во главе с бургграфом Бурхардом фон Магдебург и приступил к завоеванию Хельмской земли (нем.: Кульмерланд). Продвинувшись вдоль реки Вислы на север, орден основал крепость Альтхауз (Кульм)^[579]. Здесь же было образованно комтурство; первым комтуром в Пруссии был назначен орденский рыцарь Берлевин (Berlewin). На некоторое время Альтхауз/Кульм стал административным центром Ордена в Пруссии. Поздно осенью небольшой орденский отряд совместно с пилигримами под командованием Бурхарда фон Магдебурга совершил бросок вдоль Вислы на север и, пройдя по Кульмской земле более 60 км, вышел на границу с Помезанией, где с приближением зимы был спешно основан замок Мариенвердер.

^{Рис 4. Продвижение Тевтонского ордена от Торна к Рагниту в 1231–1288 годах (ист.: Ost- und Westpfeußen. Hrsg. E. Weise. Stuttgart, 1981. S. 250)}

Поздней весной 1233 года к бургграфу Магдебургскому, срок обета которого ещё не истёк^[580], присоединились польские князья из Мазовии, Куявии, Кракова, Померании, князь Хаенрих из Вроцлава, а также князь гнезненский^[581]. Орден, предположительно, также прислал нескольких рыцарей. По приказу Германна фон Балька они сосредоточились у замка Мариенвердер, который был перенесён на более удобное место. Орденскому брату Людвигу фон Квидену или Кведену (Quieten, Queden) было доверена его оборона^[582]. Пруссы, озабоченные появлением внушительного войска крестоносцев на своих границах, направили к ним послов, которые дали слово в том, что не хотят войны с христианами и желают принять крещение. Поверивший им епископ Кристиан (Христиан) направился к пруссам для обращения их в христианство, но пруссы, неожиданно атаковав его из засады, перебили всю его свиту, а самого епископа пленили^[583].

На этой почве в лагере крестоносцев произошёл раскол. Часть польских князей, находившихся на стороне епископа, выступила с предложением договориться с пруссами об освобождении Кристиана из плена. Германн фон Бальк и орденские рыцари были против, выступая за продолжение похода. Распря между ними затянулась, и крестоносное войско в ожидании разрешения ситуации бесцельно рассеялось по Кульмской земле. Ландмейстер срочно доложил о происшествии магистру, а тот, воспользовавшись случаем, известил папу о пленении и возможной гибели Кристиана, а так же об отсутствии единства в лагере крестоносцев. Папа немедленно отреагировал: в послание князьям и орденским братьям он написал о единении, мире и послушании ландмейстеру^[584]. За время раздоров Германн фон Бальк в надежде получить помощь успел побывать в Шленске и Богемии^[585].

Сложившаяся ситуация показывает степень зависимости Ордена в Пруссии от помощи крестоносцев. Как только в крестоносном войске случился кризис, Орден был не в силах самостоятельно продолжить наступление. Если предположить, что из полутора десятка орденских рыцарей хотя бы по одному надо было оставить во главе гарнизонов уже имевшихся замков, становится ясно, что сил для наступления у него практически не было.

Распоряжение папы вынудило обе стороны примириться, и уже зимой поход продолжился. Крестовое войско вторглось в Помезанию и продвинулось к реке Сиргуне (Sirgune; Дзержгонь), где в завязавшейся кровавой битве помезанцы были разбиты и отступили. Потери с обеих сторон были огромны. Встретив подобное сопротивление и понеся большие потери, крестоносцы не решились продолжать наступление и отошли к югу^[586], но прежде, чем уйти, по просьбе ландмейстера использовали остатки старой языческой крепости для строительства замка Реден (Rheden; пол.: Radzyn Chlminski)^[587], который прикрывал восточное направление.

Опасаясь удара с севера и для поддержания связи с Мариенвердером Германн фон Бальк построил еще и замок Грауденц (Graudenz; пол.: Grudziadz)^[588]. Но без помощи пилигримов, покинувших Пруссию по истечению срока их обетов, Орден был очень ограничен в своих возможностях. Из-за отсутствия пилигримов 1235 год прошёл спокойно — задачей Ордена было сохранение завоёванного.

В августе 1235 года на рейхстаг в Майнце вместе с императором Фридрихом прибыл Германн фон Зальца. На его призыв о помощи братьям Ордена в Пруссии, первым отозвался маркграф Мейсенский и Тюрингский Генрих, к которому присоединились и многие участвовавшие в рейхстаге рыцари. Уже весной 1236 года маркграф Генрих и 500 его воинов появились на берегах Вислы. В это же время из Германии прибыл ещё один многочисленный отряд пилигримов. Совместно с орденскими братьями неожиданным ударом с юга и запада они вторглись в Помезанию. Пруссы были захвачены врасплох и были вынуждены принять христианство.

Следующим шагом в покорении Пруссии стало завоевание Погезании. Маркграф Генрих дал совет построить для этой экспедиции корабли. Два корабля — большой «Фридлянд» и меньший «Пилигрим»^[589], — двинулись вниз по реке Ногат в залив. На восточном берегу у одной из проток на острове был заложен замок Эльбинг^[590]. С поставленной задачей Орден справился, у него теперь был выход через залив в море, так как в то время коса Фришес Нерунг имела напротив Эльбинга пролив^[591]. Началось завоевание Погезании.

Ливония

Избранный епископом бременский каноник Альберт Буксхефден (1199–1229) стал основателем церкви и колонии в нижнем течении Даугавы (Западной Двины), при этом он, будучи дипломатом и проповедником крестовых походов, постоянно проводил в Германии кампании по привлечению материальной и персональной помощи. Из стратегических соображений он перевёл епископскую резиденцию из Юкскюле в низовья Даугавы, куда могли прибывать морские суда. Здесь при поддержке любекских купцов в 1201 году им был основан город Рига. Ближайший помощник Альберта цистерцианец Теодерих во время отсутствия епископа, но с его разрешения основал в 1202 году рыцарский орден «Братьев рыцарей Христа в Ливонии» (Fratres militiæ Christi de Livonia), по своей эмблеме известных как меченосцы^[592]. В отличие от крупных рыцарских орденов деятельность меченосцев не была интернациональной и осуществлялась только в Ливонии.

Орден меченосцев находился в вассальной зависимости от епископа Рижского, предоставлявшим ордену треть завоеванных земель, за которую магистр был обязан приносить ему присягу. В дальнейшем по своим земельным владениям на территории Эстонии Орден находился в вассальной зависимости от Дорпатского и Эзель-Викского епископов. Их взаимоотношения были довольно запутанными. Похоже, что папская курия совершенно не была заинтересована в возникновении в Ливонии сильного объединённого государства, имеющего вполне ощутимую власть, а потому новые епископы поначалу не были подчинены епископу рижскому.

В ходе завоевания земель язычников епископские отряды вместе с крестоносцами вышли к границам территории, на которую распространялись притязания Пскова. Столкновения между ними закончились в 1224 году, когда была определена четкая граница между владениями епископа, Ордена меченосцев и датчан, с одной стороны, и землями Пскова и Новгорода — с другой. В 1226 году территориальные споры Ливонии с Данией вылились в войну, в которой меченосцы играли ведущую роль. Попытка епископа добиться помощи против русских и датского короля у императора Фридриха II успеха не имела — император посоветовал ему жить с ними в дружбе^[593].

В самой Ливонии первый раздел земель между владениями епископа и Ордена произошёл ещё в 1207 году. Руководство меченосцев этим разделом было крайне недовольно, так как рыцарям досталась только третья часть земель; в этой связи папе был заявлен протест^[594]. В булле от 20 октября 1210 года Иннокентий III отдал следующие распоряжения: 1) Орден в лице магистра должен подчиняться епископу, но орденские рыцари повиновались только магистру; 2) за военную защиту церкви в Ливонии Орден получал от епископа треть завоёванных земель ливов и лэттов; 3) рыцари имели право завоевывать новые земли без всяких по ним обязательств в отношении епископа, но должны были, следуя указаниям Рима, заключать договоры с новыми епископами на завоеванных территориях^[595].

В ходе дальнейших завоеваний меченосцы пытались увеличить свою долю, для чего получили у императора соответствующие привилегии. Орден Меченосцев играл главную роль при покорении Эстляндии, особенно после коллапса датской власти в 1227 году.

Объединение Тевтонского ордена с орденом меченосцев

После смерти епископа Альберта Буксхёфдена, которая произошла 17 января 1229 года, у магистра Ордена меченосцев Фолквина (Volquin) появилась надежда избежать зависимости от епископов посредством его объединения с Тевтонским орденом. В 1231 году к Германну фон Зальца в Италию была направлена многочисленная делегация, но верховный магистр, не имевший свободных сил даже для завоевания Пруссии и понимавший невозможность избавления ордена от зависимости рижскому епископу, не желал втягиваться в ливонскую авантюру и оставил предложение без ответа^[596]. В результате делегация, не дождавшись решения, отбыла в Ливонию.

Не получив ответа, магистр Фолквин не оставил своих попыток и в 1234 году через папу Григория IX вновь предложил верховному магистру Тевтонского ордена объединиться. Осторожный Германн фон Зальца вновь остался при своём мнении^[597], но для отказа необходим был повод. Для этого в 1235 году в Ливонию отправилась делегация во главе с комтуром Эренфридом фон Ноенбургом. После ознакомления с порядками в Ордене меченосцев в Марбурге (Германия) был собран капитул. Сам верховный магистр на капитуле отсутствовал, оставив за себя ландмейстера Людвига фон Оттингена. Меченосцы, прибывшие на этот капитул, были обстоятельно опрошены относительно их устава, образа жизни, владений и притязаний. Затем выслушали делегацию, побывавшую в Ливонии, глава которой фон Ноенбург представил состояние Ордена меченосцев в крайне негативном свете. Он назвал их людьми упрямыми и конфликтными, нарушавшими орденские уставы и уделявшими больше внимания личному благу, а не общему делу. «А эти, — прибавил он, указав на присутствовавших меченосцев, — да ещё четверо мне известных хуже всех там»^[598]. Формальный повод для отказа в объединении орденов был найден.

В самом начале своей деятельности в Прибалтике у западноевропейских миссионеров не было единства между собой. Меченосцы конфликтовали с епископом и, воспользовавшись кризисом, наступившим в Дании после пленения короля Вальдемара II, начали войну с датчанами; во второй половине лета 1236 года они организовали поход против Литвы, к которому присоединился и Псков, чьи земли также подвергались литовским набегам. Это предприятие завершилось тяжёлым поражением союзников в битве при Сауле (Зауле), по результатам которого меченосцы потеряли убитыми своего магистра и 48 братьев-рыцарей. Из 200 псковских дружинников домой вернулись только два десятка человек^[599]. Ливонию это поражение поставило на грань катастрофы. Тогда «братья рыцарей Христа» вновь обратились к Тевтонскому ордену с просьбой о помощи и объединении. Германн фон Зальца опять им отказал, сославшись на решение марбургского капитула. По сути дела, Тевтонский орден просто не желал обременять себя внутренними и внешнеполитическими проблемами меченосцев, а, главное, у тевтонцев для этого не было сил.

Этот отказ вынудил меченосцев вновь обратиться к римскому папе Григорию IX. Делегация во главе с братом-рыцарем Герлахом Роттом (Рыжим) прибыла к папе с просьбой помочь объединить «братьев рыцарей Христа» с Тевтонским орденом. Епископы рижский, Дорпатский и эзельвикский, пребывавшие под впечатлением от страшного разгрома при Сауле, эту просьбу поддержали^[600]. Только под сильнейшим давлением папы — фактически это был приказ^[601], — 13 мая в 1237 году в Витербо была подписана булла о слиянии орденов. Меченосцы должны снять своё прежнее орденское одеяние и возложить на себя одеяние тевтонцев — белую мантию с чёрным крестом^[602]. В этот же день папа издал буллы, адресованные орденским братьям в Ливонии, а также рижскому, дорпатскому и эзельвикскому епископам. В них оговаривались условия объединения орденов: Тевтонский орден вступал во владения, права и обязательства, какими обладал Орден меченосцев, без всяких изменений; рыцари Тевтонского ордена в Ливонии сохраняли подчинённое положение в отношении высшего духовенства; орден был обязан признать себя вассалом местных епископов и находиться в таком же подчинении им, что и Орден меченосцев^[603]. К этому добавились внешнеполитические проблемы, оставленные меченосцами, которые вопреки воле епископа Альберта вторглись в Эстонию и нарушили права и притязания датчан.

Германн фон Зальца прекрасно понимал, что это объединение ничего, кроме лишних проблем, Тевтонскому ордену не даёт, но противиться воле папы, от которого зависел приток пилигримов в Пруссию, он, конечно, не мог. Сразу после официального объединения он послал Гартмана Гельдрунгена и Герлаха Ротта в Марбург с отчётом к Людвигу Эттингену, распорядившись срочно созвать генеральный капитул для обсуждения проблемы, связанной с Ливонией, а сам из Витербо отправился в Германию к императору Фридриху II просить денег для снаряжения рыцарского отряда к берегам Даугавы. Таким образом, вместо того, чтобы просить у императора необходимых подкреплений для Пруссии, ему пришлось брать у него деньги для оказания помощи Ливонии.

В июле 1237 года верховный магистр поспешил в Магбург на генеральный капитул, где собралось до 100 представителей Ордена. При обсуждении ливонских дел было решено назначить в Ливонию особого магистра. Германн фон Зальца предложил кандидатуру молодого Дитриха Грюнингена, три года назад вступившего в орден и благодаря своим немалым способностям уже успевшего обратить на себя его внимание, но в итоге капитул, приняв во внимание сложность ситуации, направил в Ливонию более опытного Германна фон Балька, проявившего себя искусным дипломатом и хорошим военачальником. Он был назначен ландмейстером Ливонским при сохранении за ним должности ландмейстера Пруссии (Preceptor domus Thentonice in Livonia et Prucia)^[604]. Дитрих Грюнинген был придан ему в помощь.

Оставив за себя в Пруссии вице-ландмейстером Германна фон Альтенбурге, Германн фон Бальк в сопровождении около 40 рыцарей и отряда кнехтов отправился в Ригу^[605]. Прибыв на место в конце августа или в начале сентября 1237 года, он попытался навести порядок во внешней политике. Орден начал переговоры с Данией по поводу земель в Эстонии, откуда датчане были вытеснены меченосцами. Во внутренней политике его усилия были направлены на стабилизацию положения Ордена в Ливонии. Он предпринял меры для подавления восстаний в Земгалии и Курляндии, а также на острове Эзель. В Ливонии, как полагают, он натолкнулся на сильную оппозицию в лице вновь принятых в Тевтонский орден рыцарей-меченосцев^[606]. Бывшие члены ордена меченосцев, инкорпорированные в Тевтонский орден, преследовали совсем иные политические цели, добиваясь, прежде всего, завоевания Эстонии, что совершенно не соответствовало внешней политике Тевтонского ордена в Прибалтике.

Весной 1238 года, оставив своим заместителем в Ливонии Дитриха фон Грюнингена (1238–1251), Германн фон Бальк с папским легатом Вильгельмом Моденским отправился в Данию, и там в деревне Стенсби на острове Зеландия 7 июля ими был заключён договор с датским королём Вальдемаром II, по условиям которого Орден вернул датчанам спорные территории в Северной Эстонии, оставив за собой ее южную часть. Зимой 1238/1239 года Германн фон Бальк отбыл в Германию^[607].

1238 год был для ордена неудачным. Во время морской экспедиции в Вармию при осаде прибрежной прусской крепости Хонеда рыцари потерпели неудачу — практически весь их отряд был уничтожен^[608]. Следующий год начался для ордена потерей двух наиболее значимых для него людей, 5 марта 1239 года в Вюрцбурге скончался ландмейстер Пруссии и Ливонии Германн фон Бальк, вероятно, перед смертью по причине старости и болезни сложивший с себя обязанности^[609]. В это же время в Италии умер верховный магистр ордена Германн фон Зальца, переживший Балька лишь на 15 дней. Новый верховный магистр Конрад Тюрингский пробыл в этой должности чуть больше года и умер в Риме 24 июля 1240 года^[610]. В Пруссии за время его правления сменилось два вице-ландмейстера. Германна фон Альтенбурге ещё в 1238 году забрал с собой в Германию фон Бальк, оставив вместо него Фридриха фон Фуксберга, который в том же или следующем году умер во время эпидемии чумы. На время отсутствия ландмейстера пост вице-ландмейстера занял брат Берлевин (Berlewin)^[611].

Весной 1239 года с прибытием графа Отто Брауншвейгского и Люнебургского Орден продолжил наступление в двух направлениях — в Вармии и Погезании, которая была захвачена отрядом пилигримов под его руководством. Погезанцы были вынуждены выдать заложников и принять христианство^[612]. В это же время пала прусская крепость Хонеда, на месте которой был основан замок Бальга^[613]. В этом же году вице-ландмейстер Пруссии Берлевин, который с 1237 года являлся и вице-ландмейстером Ливонии, был заменён на этом посту Хайнрихом фон Вида^[614].

С 1240 года приток крестоносцев из Западной Европы отсутствовал, что задержало дальнейшее наступление ордена в Пруссии. Видимо, в начале 1241 года ландмейстером Пруссии был назначен ветеран прусской кампании Поппо фон Остерноэ (Poppo von Osternohe), чье имя было известно с 1233 года^[615].

Весной 1241 года орденские рыцари впервые столкнулись с татаро-монголами. Хан Бату (Батый), разгромив в двух походах русские княжества, начал наступление на Европу. Он разделил свое войско на две части: большую возглавил сам Батый, двинувшийся на Венгрию, а вторая под предводительством царевича Орду (Хорду-Ичана) вторглась в Польшу. К этому войску присоединилась дружина смоленского князя Всеволода Мстиславовича, вероятно, под командой его племянника Михаила Ростиславовича, и литовский отряд князя Аскала. В конце января татары Орду взяли Люблин, 3 февраля под Турском разбили малопольских князей, а в конце февраля захватили Сандомир.

Поппо фон Остерноэ 21 февраля 1241 года совещался в Торне с папским легатом кардиналом Вильгельмом Моденским об организации обороны против татаро-монголов^[616]. На помощь польскому князю Генриху Набожному выступили немецкие бароны северной Марки, а так же братья Тевтонского ордена, местные тамплиеры^[617] и госпитальеры. Попытка князя Генриха соединиться с чешским королём Вацлавом I не удалась. 9 апреля 1241 года татары навязали ему бой у города Лигницы. Сражение началось ранним утром атакой рыцарей, под их натиском татары стали медленно отступать. Фланговые отряды татар покинули поле боя, центр отступил к полевому лагерю. Татары сумели вовремя перегруппировать силы и занять новую позицию. Лучники расположились с двух сторон от лагеря, их фланги прикрыли воины с тяжёлыми копьями. Попытка рыцарей обойти лагерь с флангов не удалась, они попали под удар лучников. Тогда рыцари ударили в центр и попытались захватить лагерь, где за возами укрылись защитники. Но атака захлебнулась, в это время на поле боя вернулись отступившие отряды татар. Мощным ударом татары опрокинули рыцарей^[618]. Орденские рыцари находились на левом фланге и под мощным натиском татаро-монгольской конницы почти все были уничтожены. Из храмовников спаслось только три брата^[619]. В этом сражении, как полагает К. Милитцер, Поппо фон Остерноэ был тяжело ранен, из-за чего должность вице-ландмейстера Пруссии вернулась к Генриху фон Вида^[620].

Тевтонцы в Пруссии только частично успели пополнить свои поредевшие в результате поражения ряды, как летом 1242 года началось восстание пруссов. Орден потерял почти все, что обрел в Пруссии, и из 21 крепости смог удержать только 5. Срочно нужна была помощь, но у ордена и на тот момент свободных сил не было, поскольку основные его ресурсы уходило на Ближний Восток, где обстановка принимала всё более угрожающий характер.

Русь и Ливония

Во время внутренних неурядиц в Новгороде 1232 года, которые произошли между князем Ярославом, сыном Владимира Псковского, и выступившей против него оппозицией, князь был вынужден вместе со своими сторонниками искать спасения в Ливонии у Дорпатского епископа, во владениях которого к тому времени скопилось большое количество беглецов из Новгорода. Эта оппозиционно настроенная среда постоянно оказывала давление на епископа, пытаясь с его помощью придти к власти в Пскове и Новгороде^[621]. В 1233 году князь Ярослав Владимирович и новгородские изгнанники вместе с немцами и ополчением из Дорпата внезапно напали на псковские владения и захватили Изборск, но вскоре были выбиты оттуда. В 1234 году новгородцы с князем Ярославом Всеволодовичем подошли к Дорпату и разбили немцев, после чего был заключён мир^[622].

Русские княжества в 1237 и в 1239 годах подверглись двум сильным татаро-монгольским набегам, в результате которых пострадали 12 городов. Свидетельств разрушения остальных 11 городов, стоявших на пути татаро-монголов, нет, но если и их постигла та же участь, то Русь потеряла около 10 % своих городов^[623]. В очень короткие сроки всё вернулось на круги своя. В Рязани князь Ингвар Ингварович очень быстро «обнови землю Резаньскую, и церкви постави и монастыри согради и пришельца утеши и люди собра». Советский археолог и специалист по истории Рязани А.Л. Монгайт подтвердил, что Рязань была быстро восстановлена и все княжество уже вскоре после татарского набега вернулось к нормальной жизни^[624]. Похожая картина наблюдалась и в других районах Руси. Уже в 1239 году великий князь Ярослав нанес поражение литовцам, вторгшимся в смоленские земли, из чего следует, что Русь, испытавшая сильный удар степняков, вовсе не была сокрушённой, разорённой и деморализованной, какой её иногда пытаются изобразить^[625].

В первой половине XIII века между Новгородом и Швецией обострились противоречия, причиной которых был раздел сфер влияния в Финляндии и Карелии. В начале июля 1240 года шведский отряд прошел по Неве вплоть до устья Ижоры, возможно, с намерением идти в Ладогу. Узнав об этом, князь Александр Ярославич, находившийся в это время на княжении в Новгороде, спешно выступил им навстречу со своей дружиной и небольшим ополчением и неожиданно напал на шведский лагерь. В результате этого столкновения Александр потерял около 20 человек, после чего отступил, а шведы, похоронив павших воинов, отплыли обратно. О том, что это не было крупным сражением, говорят потери новгородцев, а также отсутствие сообщений о нем во Владимиро-Суздальском летописании (в Лаврентьевской летописи) и в шведских источниках. За этот бой Александр в XV веке благодаря митрополиту Кириллу был удостоен прозвища «Невский» — почему-то не «Чудский», хотя на Чудском озере, как полагают, он одержал более значительную победу.

Вскоре после Невской битвы новгородцы, не желая терпеть жесткого правления Александра, изгнали князя. Между тем псковский князь Ярослав Владимирович, по-прежнему находившийся в изгнании в Ливонии, продолжал интриговать против Новгорода и его союзника Пскова, где у него имелись сторонники во главе с Твердилой Иванковичем^[626], который, вероятно, и предложил ему выступить совместно с немцами. Ярославу удалось уговорить епископа Дорпатского Германна, чьи владения подвергались нападениям псковичей, воспользоваться удобным случаем и выступить на его стороне. Епископ имел полномочия самостоятельно проводить внешнюю и внутреннюю политику, а потому призвал на помощь тевтонских рыцарей, которые своей кровью оплачивали приобретение западной части епископской территории, над которой орден имел светскую власть (церковная власть оставалась в руках епископа). По сути это была война епископа, в которой Орден, принявший участие в политической игре Германна был задействован в качестве вассала. Орденский отряд даже не был основной ударной силой — в лучшем случае это была треть от всего собранного войска, — хотя по сложившейся традиции именно орденский рыцарь обязан был возглавить ополчение епископа. В данном случае во главе него стал, по всей видимости, один из комтуров, так как ландмейстер Ливонии на тот момент отсутствовал. В сентябре 1240 года неожиданным ударом был взят Изборск, псковский форпост на пути в Ливонию, после чего ливонцы разбили вышедших навстречу псковичей и осадили Псков. Сторонники Ярослава Владимировича в Пскове — если они были таковыми, — уговорили жителей не воевать с немцами и выдать заложников. К власти в городе пришёл Твердило Иванкович. Епископские войска были выведены из псковских пределов, а в Пскове орден оставил в качестве своих представителей двух братьев-рыцарей с небольшим отрядом — возможно, около 20 человек^[627]. Зимой епископ Германн, воодушевлённый успехом, дал распоряжение вторгнуться в принадлежавшую Новгороду Водскую пятину, чтобы, вероятно, оказать давление на Новгород и посадить на место отсутствовавшего князя своего протеже Ярослава, имевшего в Новгороде своих сторонников. Захватив городок Тесов и пограбив поселения по берегам реки Луга, немцы отошли далеко на север и в 12 км от Финского залива на Ижорской возвышенности построили крепость в Копорье.

К этому времени положение Тевтонского ордена было сложным. 24 июля 1240 года умер верховный магистр Конрад Тюрингенский^[628], и для выборов его преемника был созван генеральный капитул, в котором приняли участие все высшие должностные лица ордена. К концу августа или в начале сентября туда прибыли его представители из Пруссии и Ливонии, в том числе и ливонский ландсмейстер Дитрих фон Грюнинген, который, вероятно, оставил своим заместителем Андреаса фон Вельфена, занимавшего эту должность около года (1241)^[629].

Во второй половине 1240 года или в следующем году новым верховным магистром был избран Герхард фон Мальберг, который в 1240 году находился в Акконе (Акре) в звании маршала и наместника верховного магистра^[630]. По поручению императора он, вероятно, хлопотал об установлении мира между орденом и папской курией. Его инвеститура (введение в должность), заверенная кольцом папы Иннокентия IV, состоялась в 1243 году^[631]. Между тем внутри Тевтонского ордена после смерти Германна фон Зальца накапливались противоречия. Невзирая на протесты орденского капитула, делавшего попытки отозвать фон Зальца из Европы, магистр в силу своего авторитета справлялся с оппозицией и продолжал участвовать в европейской политике в качестве императорского посланца^[632], но вот последующие магистры ввиду своей слабости и недолгого правления не могли добиться единства в рядах ордена. История многочисленных споров по поводу политической ориентации ордена, проходивших в то время, покрыта мраком. Фон, на котором разыгрывались события, был сложным: император в очередной раз был отлучен, а орден, как всегда, стоял между папой и императором. Современные исследователи предполагают, что разногласия внутри ордена касались, прежде всего, расстановки акцентов в отношениях с папой и императором и выбора стороны, которую орден должен был поддерживать, хотя точно определить причину внутриорденских разногласий не представляетсявозможным. Этот затянувшийся кризис в период магистерства Гюнтера фон Вюллерслебена (1249–1252) обернулся расколом, когда группой орденских братьев, как полагают, пропапски настроенных, численность которых неизвестна, в 1249 году на должность верховного магистра был избран ещё и Вильгельм фон Уренбах, власть которого, правда, распространялась только в пределах орденской комменды в Венеции. Естественно, что в этот сложный период проблемами Восточной Прибалтики в руководстве Тевтонского ордена никто не занимался и влиять на положение в Ливонии оно не могло. Внешняя политика в Ливонии находилась в руках епископов, а орден лишь выполнял условия, оговаривавшие его появление в этой стране.

Новгород, боровшийся против псковского князя Ярослава Владимировича, вновь призвал князя Александра, который, надо полагать, прибыл в Новгород в конце зимы или чуть позже, сразу навёл там порядок, казнив «многих крамольников», а летом 1241 года осадил Копорье. Взяв крепость, он перевешал изменников из числа вожан и чуди, отпустив при этом немцев. Были ли это орденские рыцари или вассалы епископа, неизвестно. Зимой 1241/1242 года Александр с прибывшим на помощь братом Андреем без особых усилий захватил Псков, а затем в конце марта перенес военные действия на земли Дорпатского епископства, пустив туда свои войска для грабежа. Епископ вновь собрал ополчение вассалов, к которому присоединился отряд орденских рыцарей, большая часть которых в это время готовилась воевать с земгалами и куршами. Русский авангард под руководством Домаша Твердиславича и Кербита был уничтожен^[633]. Узнав об этом, князь Александр отступил на Чудское озеро (или за озеро), стянул туда свои силы и занял оборонительную позицию. Объединённые отряды орденских рыцарей и епископских вассалов с пехотой из эстов 5 апреля атаковали русских. Первая атака была мужественно отражена русскими лучниками^[634]. Во время второй атаки орденский отряд прорвался вглубь построения новгородцев, но был разгромлен; около 20 человек было убито и 6 взяты в плен^[635]. Епископские войска, понеся большие потери, бежали. Видимо и русские имели значительные потери, т. к. после победы Александр не стал развивать успех, а отошёл к Пскову. В городе он жесткими мерами навёл порядок, разгромив оппозицию.

В том же году епископом были освобождены все захваченные им русские земли, состоялся обмен пленными и заключён мир. В результате этого мира и дальнейших переговоров Александра с папой Инокентием IV князь разрешил построить католическую церковь в Пскове^[636]. Тевтонский же орден в 1242 году приступил к своей непосредственной задаче, начав наступление против язычников на левобережье Даугавы.

Выводы

Завоевание Пруссии, как уже говорилось, происходило «по остаточному принципу» возможностей ордена с упором на помощь крестоносцев из Европы и затянулось более чем на 50 лет. Как минимум три поколения орденских рыцарей приняли в нём участие. Наступательная активность ордена в Пруссии напрямую зависела от прибытия пилигримов и помощи союзников из прусской племенной знати, поскольку главная задача ордена состояла в обороне Святой земли, где ситуация до конца XIII века постоянно ухудшалась, и орден все свои свободные силы вынужден был направлять «за море». Подобная ситуация хорошо просматривается на примере прусского восстания 1242–1249 годов, когда орден в Пруссии находился на грани краха и нуждался в срочной военной помощи, которой не было, поскольку она шла в Палестину, где мусульмане к тому времени начали новое наступление.

Тамплиеры, иоанниты и Тевтонский орден, объединились; к ним присоединились местные рыцари Сирии и Ливана, а также султаны Дамаска и Хомса. Объединённые силы союзников, выступили против начавшего наступление султана Египта ас-Салах Эйюб Наджм ад-Дина (1240–1249). 17 октября 1244 года у Газы султан атаковал левый фланг союзников, состоящий из мусульман, и в жестокой схватке уничтожил его, окружив при этом уступающие в численности христианские отряды, которые в течение двух дней оказывали ожесточённое сопротивление. Великий магистр тамплиеров Арман Перигорский пал с тремя сотнями рыцарей своего ордена. Великий магистр госпитальеров, потеряв двести рыцарей, был захвачен в плен^[637]. Рыцари Тевтонского ордена почти полностью полегли в этом сражении. По сообщению патриарха Роберта Иерусалимского под Газой погибло четыреста братьев Немецкого ордена (надо полагать, число орденских братьев Тевтонского ордена несколько завышено). Только тридцать шесть тамплиеров, двадцать шесть братьев ордена св. Иоанна и три рыцаря Тевтонского ордена вернулись с поля битвы^[638]. Верховному магистру пришлось срочно отправлять все имеющиеся в Европе силы для пополнения гарнизонов в Палестину. Пруссия, оставленная на произвол судьбы, могла надеяться только на пилигримов из Германии. Шесть лет орден в Пруссии пребывал на грани полного краха, и только с прибытием в 1248 году герцога Анхальтского Генриха I ситуация там стала меняться. В 1249 году, когда на помощь ордену явились маркграф Бранденбургский Отто III и граф Шварцбургский Генрих, восстание пруссов было окончательно подавлено. Такое положение в Пруссии сохранялось до полного завоевания Пруссии.

Ливония с ее проблемами, где орден находился в вассальной зависимости у епископов, приданная ему вопреки его воле, оказалась на периферии его политических интересов. При преемниках Германна фон Зальца, больше занятых критическим положением в Палестине, ситуация в Ливонии и в Пруссии развивалась фактически бесконтрольно. Местные вице-ландмейстеры или лица, их замещавшие, на подвластной им территории проводили ту политику, которая в данное время считалась возможной. В ситуации же, что сложилась в Ливонии, где ландмейстеры большую часть времени отсутствовали, орден был вынужден следовать политике Дорпатского епископа. Только после окончательного завоевания Пруссии в самом конце XIII века и выхода ордена к южной литовской границе ливонские владения ордена, расположенные севернее языческой Литвы, стали играть важную роль в борьбе с нею. Но и тогда постоянная борьба с рижским епископом (с 1253 года архиепископом) и городом Ригой отнимала у ордена много сил, необходимых ему для борьбы с язычниками. В XIV веке в окружении верховного магистра все еще шли невесёлые разговоры о «ливонском наследии»^[639]. Тевтонский орден был совершенно не заинтересован в борьбе с Новгородом и Псковом, так как традиционно его основные усилия в Прибалтике были направлены на борьбу с язычниками. Одна из попыток прекратить столкновения с русскими была предпринята орденом 25 февраля 1304 года, когда он заключил договор с датскими вассалами, епископами и Ригой. В пункте 9 договора говорилось: «Если между союзниками [орденом, датскими вассалами, епископами и Ригой — А.Б.], с одной стороны, и русскими, с другой стороны, возникнет угроза спора о границах [угроза начала боевых действий — А.Б.], то представители союзников да соберутся вместе и решат, что, если русские неправы и не захотят отступить от своих требований, то союзники поднимутся против них; если же русские будут признаны правыми, то ни одна из спорящих сторон не будет поддержана союзниками»^[640].

Ливонская ветвь Немецкого ордена на начальном этапе своего существования Марина Бессуднова (Липецк)

Немецкий орден в Ливонии, который в российской историографии не вполне точно именуется Ливонским орденом, являлся одним из трех подразделений Немецкого (Тевтонского) духовно-рыцарского ордена (лат.: Hospitale sancte Marie Theutonicorum Ierosolimitam, нем.: Spital sancte Marie des Dutschen huses von Jherusalem), возникшего в конце XII века в Палестине. Для видного теолога XII века Бернара Клервоского появление духовно-рыцарских корпораций явилось знамением рождения «нового рыцарства» (novae militiae), смысл существования которого заключался в соблюдении монашеской аскезы и стремлении пролить свою кровь во имя Господа в борьбе с «неверными» или язычниками^[641]. Крестовые походы в Святую землю и Северную Африку, испанская реконкиста, немецкая экспансия в Остэльбии и Восточной Прибалтике предоставляли для такого рода деятельности широкие возможности. С 1226 года Немецкий орден, благословенный папством и поддержанный императорской властью, приступил к завоеванию Пруссии, а в 1237 году инкорпорацией ливонского Ордена меченосцев^[642] открыл новую главу своей истории, связанную со становлением и развитием его ливонского подразделения. Начальный этап его существования совпал с завершением немецкого завоевания Ливонии. Ее переход под власть немецких государей (ландсгерров) — ордена, епископов Риги, Дерпта (Тарту) и Эзеля (Саарема), — положил начало формированию специфической политической системы, в рамках которой обрела существование уникальная форма средневековой государственности — орденское государство.

Зарубежные специалисты по истории Немецкого ордена долгое время не баловали его ливонское подразделение своим вниманием, вспоминая о нем лишь в связи с крестовыми походами в Восточную Прибалтику^[643], однако с 80-х годов прошлого столетия Немецкий орден в Ливонии прочно обосновался в исторических трудах в качестве самостоятельного объекта исследования. Ливонские экскурсы стали появляться в общих обзорах, посвященных истории Немецкого ордена^[644]. Особо следует отметить заслугу историков социального профиля, много сделавших для реконструкции личного состава ливонского рыцарского братства^[645]. Формы его духовной культуры^[646], борьба с епископатом^[647], внешнеполитические контакты^[648] освещались в ходе научных конференций цикла «Ordines militares», с 1985 г. регулярно проводящихся в Торуньском университете им. Н. Коперника (Польша). Разные стороны жизнедеятельности ордена представлены в двух тематических сборниках, посвященных ливонскому магистру Вольтеру фон Плеттенбергу (1494–1535)^[649]. В настоящее же время основное направление исследовательского поиска связано с выявлением места ордена в политико-правовой системе ливонского государственного сообщества и его роли в общественно-политическом развитии «Старой Ливонии». В этом аспекте особый интерес представляют работы, посвященные взаимоотношениям ордена с городами^[650] и епископатом^[651], правовому и административному устройству ливонского орденского государства^[652], а также его внешнеполитическим связям^[653].

Что касается отечественной исторической науки, то изучение духовно-рыцарских орденов в силу ряда объективных причин не получило в ней широкого распространения, что не замедлило сказаться на историографической «судьбе» Ливонского ордена — под этим названием ливонское подразделение Немецкого ордена фигурирует в российской научной и научно-популярной литературе. Отсутствие серьезных наработок в этой области было напрямую сопряжено с устойчивой практикой шельмования ордена, которая осуществлялась в ходе многочисленных политико-пропагандистских кампаний XX века, вследствие чего за Немецким орденом закрепился статус «архиврага» средневековой Руси^[654]. В последнее время российские исследователи стараются избегать штампов, однако их разработкам, говоря словами В.И. Матузовой, «все еще далеко до систематичности»^[655]. Так, например, в исследованиях, так или иначе касающихся Ливонского ордена, отчетливо проступает ограниченность представлений о его видоизменении, которое имело место в XIV–XV веках, и о его положении в рамках ливонского государственного сообщества. Это, в свою очередь, ведет к непониманию некоторых весьма важных закономерностей, прослеживающихся в отношениях ордена с русскими землями, и, в частности, взаимосвязи Русско-ливонских конфликтов с положением дел внутри ордена и, главное, с накалом политических страстей, сопровождавших борьбу ливонских ландсгерров за перераспределение властных полномочий внутри ливонской «конфедерации».

Русско-ливонский конфликт 1240–1242 годов в этом отношении исключения не составлял, а потому при его изучении следует принимать во внимание внутреннее состояние Ливонского ордена и приоритетные направления его политики, которые надлежит рассматривать в рамках всего ливонского внутриполитического контекста. Нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что на момент начала событий ливонская ветвь Немецкого ордена пребывала в стадии формирования. Не прошло и трех лет с тех пор, как рыцари Ордена меченосцев, потерявшего в битве при Сауле около половины своего состава, волею папы Григория IX были облачены мантиями тевтонских рыцарей. В июне 1237 года на капитуле в Марбурге верховный магистр Немецкого ордена Герман фон Зальца провозгласил объединение орденов состоявшимся, и вскоре в Ливонию был направлен отряд из 60 братьев-рыцарей во главе с прусским магистром (ландмейстером) Германом фон Балком (Бальке)^[656].

Сразу же по прибытии в страну Балк, который получил назначение на должность ливонского магистра, столкнулся с рядом серьезных проблем, существенным образом затруднявших реорганизацию вверенного ему ордена, и, прежде всего, с принципиальным расхождением политико-правововых статусов Немецкого ордена и Ордена меченосцев. Немецкий орден был призван в Пруссию для осуществления «миссии меча» (Schwertmission) — завоевания и христианизации, — и для достижения этой цели изначально был наделен всеми прерогативами ландсгерра. Опираясь на поддержку двух самых влиятельных политических сил католического мира, папства и Германской империи, он сумел подчинить себе епископат (за исключением епископа эрмландского) и объединить прусские земли в рамках единого орденского государства^[657]. Орден меченосцев, созданный по инициативе ливонского епископата в качестве подчиненного института, столь высоким статусом, разумеется, не обладал. Главой ливонской немецкой общины являлся епископ Риги, и то, что орден вскоре после своего учреждения обзавелся землями «со всей полнотой власти и всеми правами» (cum omni dominio et iure), произошло не столько благодаря, сколько вопреки чаяниям ливонского епископата^[658]. Отношения епископов с орденом развивались в режиме жесткой конкуренции, при этом у меченосцев был шанс не только отстоять свою независимость от рижской церкви, но и превратиться в лидирующую политическую силу Ливонии. Их успехи предопределялись не только первоклассной военной организацией^[659], но и поддержкой ливонских городов, заинтересованных в установлении прочных торговых связей с Новгородом и Псковом^[660]. Победа Ордена меченосцев над датчанами, одержанная им в 1233 году, и укрепление его власти в Северной Эстонии могли привести к возникновению независимого от церкви орденского государства^[661], однако роковые последствия Саульской битвы поставили крест на столь многообещавшем проекте.

Номинальная зависимость Ордена меченосцев от епископов при отсутствии у него надежных правовых позиций, какими обладали тевтонские рыцари в Пруссии, делали его уязвимым. По этой причине верховный магистр Герман фон Зальца долгое время не давал согласия на объединение орденов^[662], и для сомнений у него были серьезные основания. Папская булла от 12 мая 1237 года, санкционировавшая инкорпорацию Ордена меченосцев, утвердила юрисдикцию епископов в отношении Ливонского ордена^[663] и тем самым положила начало их долговременной конфронтации, исход которой во многом зависел от внутренней консолидации ордена и согласованности действий всех его подразделений.

По приезде в Ливонию Герман фон Балк убедился, что наследие Ордена меченосцев было весьма солидным. Оно состояло из довольно большого воинского контингента^[664], обширных земельных владений в Латтгалии и Эстонии, а также сеньориальных прав, которыми меченосцы к тому времени сумели обзавестись^[665]. Наличие орденских замков наглядно свидетельствовало об активном военно-стратегическом и административно-хозяйственном освоении орденом своих владений^[666], а ряд договоров, регламентировавших его отношения с соседями^[667], обеспечивал его присутствие в регионе правовыми гарантиями. К моменту появления в Ливонии отряда из Пруссии («тевтонцев») в живых оставалось около 60 братьев-рыцарей расформированного Ордена меченосцев^[668], не считая братьев-священников и братьев-служителей («серых плащей»), некогда также входивших в его состав. Рыцари-«меченосцы» — в дальнейшем для кратости будем пользоваться этим кодовым обозначением, — продолжали замещать высокие административные должности комтуров, хаускомтуров и фогтов самых больших орденских конвентов (братских сообществ), располагавшихся в замках Ашерадена (Айзкраукле), Феллина (Вильянди), Йервена (Ярвере), Риги, Зегеволда (Сигулды) и Вендена (Цесиса)^[669]. Ландмаршалом ордена, вторым после магистра лицом, также оставался «меченосец» по имени Рутгер^[670].

В перечень задач, поставленных руководством Немецкого ордена перед ландмейстером Балком, который возглавил ливонскую ветвь, но при этом продолжал оставаться прусским магистром (praeceptor domus Theutonici in Livonia et in Prucia), входило не только восполнение людских потерь, понесенных Орденом меченосцев при Сауле^[671], но и кардинальное изменение внешнеполитического курса ордена. Ливонскому подразделению надлежало принять участие в разрешении первостепенной задачи, стоявшей перед Немецким орденом, а именно, в завоевании Пруссии, которой предстояло стать колыбелью орденской государственности. Все это мало соответствовало интересам «меченосцев», которые ратовали за расширение границ и обустройство ливонского орденского государства, что предполагало продолжение завоеваний в Эстонии, расширение властных прерогатив ордена и обретение полной независимости от рижских епископов. «Меченосцы», образовавшие внутри ливонского Немецкого ордена отдельную фракцию, и после разгрома при Сауле представляли реальную политическую силу, а потому ландмейстеру Балку и его ближайшим преемникам пришлось потратить немало усилий, чтобы принудить их к исполнению директив руководства^[672].

Таким образом, положение дел внутри ливонского орденского братства после объединения орденов в целом мало соответствовало репликам о его внутренней консолидации и усилении ударной мощи, которые до недавнего прошлого присутствовали в работах российских историков^[673]. Напротив, его внутреннее состояние на поверку обнаруживает признаки кризиса, неизбежного следствия Саульской катастрофы и дальнейшей перестройки орденского уклада. Структура ордена не была разрушена, и в преобразованном виде орден представлял собой все ту же систему конвентов, размещенных в орденских замках, каждый из которых являлся военным, хозяйственным и административным центром орденского округа (гебита)^[674]. Отсутствие кардинальной перестройки обычно объясняется тем, что Немецкий орден не завоевывал Ливонию^[675], хотя причину того можно искать и в близком сходстве внутреннего устройства обеих духовно-рыцарских корпораций, каждая из которых подчинялась уставу тамплиеров.

Основным проявлением внутриорденского кризиса явилось противостояние двух фракций, оформившихся вскоре после приезда в Ливонию ландмейстера Балка и прочих «тевтонцев», которым надлежало воздействовать на своих новых собратьев («меченосцев») и принудить их следовать в русле прусской политики. Ряд исследователей полагает, что Балк приступил к реализации этой программы посредством кадровых перестановок, осуществив замену глав конвентов в замках Ашераден, Феллин, Йервен, Зегеволде, Венден и тем самым положив начало целенаправленной политики вытеснения «меченосцев» из властных структур^[676].

К сожалению, крайняя ограниченность документальных свидетельств не позволяет представить четкой картины должностных назначений первых лет существования Ливонского ордена. Идентификации братьев-рыцарей, чьи имена встречаются в источниках, препятствуют отсутствие у них родовых прозвищ и варьирующиеся написания личных имен, вследствие чего проследить их перемещения по службе можно лишь посредством большого количества умозрительных допущений. Примером тому служит случай с неким Бернхардом, в 1234 году являвшимся комтуром Ашерадена, которого отождествляют — чисто имплицидно, — с Бернхардом из Мюнстера, служившим в 1248 году в Феллине в качестве рядового рыцаря^[677]. Известно также, что в 1252 и 1255 годах ашераденский конвент возглавлял некто Хайденрайх (предположительно, не «меченосец»)^[678]. Искусственное соединение этих разрозненных фактов дает основание говорить о том, что в 1237 году (!) в Ашерадене имели место смещение комтура-«меченосца» с последующим его понижением и назначение «тевтонца».

Столь же гипотетична история с замещением должностей в Феллине и Йервене, где в 1234 году комтурами были соответственно Рикольф и Иоганн^[679]. В 1248 году должность феллинского комтура исполнял уже Людольф^[680], хотя связывать эту замену с событиями 1237 года на поверку нет никакого основания. В Зегеволде, будущей резиденции ливонских ландмаршалов, в 1237–1238 годах комтуром был «меченосец» Герфрид Видеке, а в 1239 году — некто Готфрид, хотя не исключено, что здесь мы имеем дело с разными написаниями имени одного и того же человека^[681].

В Вендене на должность комтура был поставлен Рудольф Кассельский (1237–1240), принадлежавший к наиболее влиятельным лицам Ордена меченосцев. Л. Арбузов полагал, что именно он под именем Рудольфа Невского (Rudolfus de Nu) в 1211–1220 годах являлся комтуром Вендена, заслужившим свое прозвище удачным походом в Ижорскую землю^[682]. В 1228 году он участвовал в переговорах о заключении договора немецких и готландских купцов со смоленским князем Мстиславом Давыдовичем^[683]. В текстах договорных грамот 1230 и 1231 годов его имя следует сразу же за именем магистра Волквина^[684]. То, что этот опытный дипломат не был привлечен к переговорному процессу по поводу объединения орденов, позволяет предположить, что он не поддерживал магистра Волквина в этом вопросе^[685]. Это, впрочем, не помешало ему сохранять свое высокое положение и после 1237 года. Так, при заключении договора с рижским епископом Николаем в 1238 году он представлял орден вместе с магистром Балком^[686], что трудно соотнести с выводом о вытеснении «меченосцев» из управленческих сфер, якобы, предпринятом в Ливонии пропрусским руководством ордена. Эта ситуация свидетельствует, скорее, о крайней осторожности Германа Балка, отдававшего себе отчет о серьезных последствиях, которые при данном соотношении сил может иметь открытая дискриминация «меченосцев».

Пищу для размышления дает также судьба таких влиятельных рыцарей Ордена меченосцев как Иоганн Магдебургской, Реймонд/Рембольд и Герлах фон Ротте, которые участвовали в переговорах об объединении орденов в 1236–1237 годах и, судя по тому, были лояльно настроены в отношении нового руководства. Отсутствие дальнейших упоминаний имени Ротте в документации заставляет думать, что никаких ответственных должностей после 1237 года он не исполнял^[687]. Иоганн Магдебургский по каким-то причинам оставил орден и в 1259 году числился уже каноником рижского капитула (frater Johannes de eydeborch, canonicus rigensis)^[688]. Реймонд/Рембольд, который 1234–1236 годах был комтуром Вендена, в 1237 году уступил эту должность Рудольфу Кассельскому, но продолжал службу в ордене. В 1241 году он вернул себе прежний пост, поскольку как комтур Вендена свидетельствовал соглашение ордена с Эзельским епископом Генрихом о разделе юрисдикции над Ижорской землей и Ингрией^[689].

Все вышесказанное свидетельствует о том, что отнюдь не кадровая политика Балка стала главной причиной противостояния «тевтонцев» и «меченосцев» в Ливонском ордене. Трения были спровоцированы пересмотром приоритетов орденской внешней политики и демаршем нового ландмейстера в отношении Северной Эстонии. Чтобы избежать давления со стороны папы и короля Дании Вальдемара I, настаивавших на возвращении датской Короне Вирлянда (Вирумаа), Гарриэна (Харьюмаа) и Ревеля (Таллинна), и не растрачивать силы на удержание столь далеких от Пруссии земель, Балк с одобрения верховного магистра решил удовлетворить их требование и 7 июня 1238 года в Стенсби заключил с датским королем соответствующее соглашение^[690]. Это крайне возмутило «меченосцев»^[691], в единочасье утративших не только значительную часть своих владений, но и перспективу дальнейших завоеваний в Эстонии. К тому же они потеряли ревельскую комтурию и фогство Гарриэн, где концентрация «меченосцев» была довольно велика, поскольку их людские и материальные ресурсы не использовались в войнах с Литвой, а потому они в меньшей степени пострадали от разгрома при Сауле. Не исключено, кстати, что за возвратом Северной Эстонии датчанам скрывался демарш прусского руководства, направленный против ливонских «старожилов». Во всяком случае вскоре после заключения договора в Стенсби был расформирован ревельский конвент, один из самых крупных конвентов Ордена меченосцев^[692]. Свою должность потерял его комтур Иоганн Зелих; его недовольство, возможно, проявлялось настолько откровенно, что его поспешили спровадить подальше от Ливонии. В 1244 году Зелих уже служил каштеляном (начальником гарнизона) замка Монфор в Палестине, где и умер в 1253 году, дослужившись до верховного маршала^[693].

Некоторые «меченосцы», в связи с утратой Северной Эстонии лишившиеся своих должностей, покинули орден, как это сделали фогт Гариэна, который стал фоггом рижского епископа^[694], или рыцарь Конрад из распущенного ревельского конвента, занимавший потом должность шенка (администратора среднего звена) на службе у епископа Ревеля^[695]. Что же касается их бывших собратьев из Ревеля и Гариэна, не пожелавших оставить орден, то они, без сомнения, перебрались в другие места и пополнили собой состав ближайших конвентов — йервенского, феллинского и, возможно, венденского. Других конвентов близ границ Датской Эстонии тогда не существовало.

Для недовольства договором в Стенсби у «меченосцев», таким образом, было весьма веское основание, а потому, чтобы разрядить обстановку, руководство Немецкого ордена приняло решение отозвать из Ливонии Германа Балка, который из-за своих соглашений с датчанами превратился в фигуру одиозную^[696], и заменить его Дитрихом фон Грюнингеном (1238/1239–1241 и 1241–1246)^[697].

Между тем смена традиций в Ливонском ордене все же имела место, и, прежде всего, это касалось порядка набора братьев-рыцарей. Во времена Ордена меченосцев зачисление в орден осуществлялось капитулом (собранием должностных лиц) непосредственно в Ливонии. Рыцари происходили, в основном, из Вестфалии, тесно связанной с Ливонией экономическими, социально-политическими и культурными узами^[698]. Комплектация же рыцарских кадров в Немецком ордене осуществлялась в имперских баллеях (округах), расположенных по большей части в Центральной Германии — главным образом, в Тюрингии, откуда новобранцы отправлялись в Пруссию и далее в Ливонию^[699].

Немецким специалистам удалось установить, что в период с 1237 по 1309 год в ливонском подразделении Немецкого ордена состояло примерно 1200–1400 братьев-рыцарей (одновременно не более 180–200 человек), из которых по именам известны только 215 (15–18 % от общего числа), а их региональное происхождение определяется только в 6–8 % случаев^[700]. Вместе с тем процентное соотношение уроженцев разных частей Германии внутри этой группы позволяет утверждать, что вестфальцев в Ливонском ордене на начальном этапе его существования было всего около 20 %^[701]. Таков был результат смены «зон рекрутирования» рыцарей для Ливонии, осуществлявшегося после 1237 года в имперских баллеях, прямые свидетельства чему сохранились от более позднего времени^[702]. Изменение порядка комплектования рыцарских кадров, надо думать, явилось частью продуманной стратегии, посредством которой руководство Немецкого ордена пыталось сплотить прусское и ливонское подразделения. Тому должна была способствовать общность регионального происхождения рыцарей, сила их родственных и земляческих связей, которые сохранялись в Ливонском ордене на всем протяжении его существования, обеспечивая ему внутреннюю стабильность^[703].

В связи с вышесказанным уместно вспомнить, что 2/3 известных нам ливонских рыцарей являлись должностными лицами^[704], из чего следует, что вытеснение «меченосцев» с командных должностей все-таки происходило, но осуществлялось оно не посредством отстранений, а путем последовательного сокращения числа рыцарей-вестфальцев и замены их выходцами из Центральной Германии. Косвенное подтверждение тому мы находим в региональном происхождении ливонских ландмейстеров за 1237–1309 годы, среди которых преобладали уроженцы Саксонии и Тюрингии (40 %), а также Франконии и Гессена^[705]. Вестфалец же впервые возглавил ордена лишь в 1295 году^[706]. Социальный же состав ливонских рыцарей при этом остался неизменным: 75–80 % от общего их числа происходило из среды министериалов или низшего рыцарства; что касается представителей аристократических фамилий, то ехать в Ливонию они явно не спешили^[707].

В ходе перемен «меченосцы» полностью утратили возможность влиять на выборы магистра, которого при новых порядках избирал не ливонский орденский капитул, а генеральный капитул Немецкого ордена. Вплоть до 1300 года ландмейстеры прибывали в Ливонию из Пруссии, куда и возвращались по завершении определенного, чаще всего очень непродолжительного срока^[708].

Достижение прочного единства прусского и ливонского подразделений для руководства Немецкого ордена в лице его верховных магистров не являлось самоцелью. Третий крестовый поход против пруссов, завершившийся в 1240 году, спровоцировал их восстание, для подавления которого и завоевания орденом Самбийского полуострова требовалась мобилизация всех его возможностей, скоординированность действий прусского и ливонского подразделений — в числе прочего. Надо также учитывать, что в случае успешного наступления ордена в Самбии и в Курляндии (со стороны Ливонии) появлялся шанс объединить прусский и ливонский анклавы в единый территориальный комплекс посредством «жемайтийского коридора»^[709]. Решение этой важной стратегической задачи требовало от руководства ливонского подразделения концентрации основных усилий на южном, курляндско-земгальском, направлении. Завоевание Курляндии началось в 1242 году и завершилось тремя годами позже^[710].

Приоритетность южного и юго-западного направлений в стратегических рассчетах ливонских ландмейстеров наглядно подтверждается месторасположением новых, построенных после 1237 года орденских замков. Под 1245 годом впервые упомянут «дом конвента» (Konventenhaus) Йезусбург в Курляндии, позже получивший название Голдинген (Кулдинга)^[711]. В 1265 году была заложена Митава (Елгава) в Земгалии^[712]; в 1272 году там уже находился комтур, а, значит, и конвент^[713]. Есть сведения о существовании в 1265 году конвента в Оппемелье (Упраале) во главе с комтуром Гехардом^[714]. Был укреплен орденский замок Дюнабург (Даугавпилс), прикрывавший южную границу орденского государства, где также был расположен конвент^[715]. Археологические исследования, в свою очередь, подтверждают, что строительство и укрепление орденских замков, расположенных вдоль южной ливонской границы, продолжалось вплоть до конца XIII века^[716].

Появлялись замки и близ датских владений в Эстонии^[717], а вот в районе восточной границы подобной активности не наблюдалось. Известно лишь, что в 1263 году комтур находились в Волкенбурге, расположенном в восточной части Латтгалии^[718], а грозные твердыни Нойхаузена/Вастселийны (1342), Мариенбурга/Алуксне (1342) и Нойшлосса/Васканарвы (1346), с которыми связана история русско-ливонского вооруженного противостояния XV–XVI веков, возникли значительно позже. Крепости же Дерпт и Оденпэ (Медвежья голова), о которых русские и ливонские нарративные источники упоминают в связи с событиями 30-х — 40-х годов XIII века, ордену не принадлежали.

Весьма скромные масштабы строительной деятельности ордена в районе русско-ливонской границы не позволяют считать его зоной экстремальной конфликтности, что, впрочем, не исключало вооруженных столкновений, вызванных стремлением ливонских ландсгерров утвердиться на землях, население которых уже платило дань Новгороду и Пскову. В то же самое время практика своевременных разделов «сфер влияния», сопровождавшаяся подписанием первых русско-ливонских договоров^[719], способствовала стабилизации обстановки в регионе. Об отсутствии у русских серьезных претензий к ливонским немцам говорят случаи их военно-политического сотрудничества^[720], пожалования ордену земель русскими князьями^[721], а также динамичное развитие русско-ганзейской торговли^[722].

Особую значимость южного направления в политике ливонской ветви Немецкого ордена подтверждает также деятельность Эберхарда фон Зейна, который с 1251 года возглавлял орден одновременно в Германии, Пруссии и Ливонии. С 1252 году и по 1254 год он в основном пребывал в Курляндии^[723], где основал Мемель (Клайпеду), разместив там конвент и сильный гарнизон. Крепость служила защитой орденских владения на юго-западе Ливонии от нападений жемайтов и литовцев, а также гарантировала надежность сухопутных и морских коммуникаций между Ливонией и Пруссией^[724]. Зейну удалось также заключить соглашение с курляндским епископом по поводу раздела земли между ним и орденом в соотношении 1:2, благодаря чему орден не только утвердился в Курляндии, но и приступил к инкорпорации курляндской епархии в орденское государство^[725]. И, наконец, в целях разрешения проблемы «коридора» между прусскими и ливонскими орденскими территориями Зейн заключил союз с великим князем Литовский Миндовгом, который принял католичество (1251) и в знак верности союзническим обязательствам передал ордену Жемайтию^[726]. В 1254 году ливонский магистр предпринял туда поход, закончившийся для него неудачно.

Пример Зейна, как, собственно, и его предшественников, показателен еще и в другом отношении. Путем совмещения властных полномочий прусского и ливонского ландмейстеров в одних руках руководство Немецкого ордена старалось воспрепятствовать развитию внутри ливонского подразделения сепаратистских настроений, подпитывавшихся недовольством бывших «меченосцев». Вслед за Зейном «прецептором» обоих орденских подразделений стал Анно фон Зангерхаузен (1254–1256)^[727], которого сменил Бургхард фон Хорнхаузен (1256–1260), участвовавший в очередном походе на Жемайтию и погибший в битве при Дурбе (1260)^[728]. Это поражение породило цепь неприятных для ордена коллизий — Великое прусское восстание 1260–1290 годов, отозвавшиеся в землях куршей и земгалов, заговор литовской знати против князя Миндовга 1263 года, завершившийся его убийством и расторжением союза Литвы с орденом, потерю Жемайтии. В истории ливонского подразделения Немецкого ордена 60–80-е годы XIII века были отмечены, главным образом, «повторным завоеванием Курляндии», завершившимся в 1267 году, и покорением Земгалии (1290), чем, кстати, объясняется серия поражений, которые ливонские рыцари понесли в те годы от восточных соседей.

В свете вышеизложенного приходится признать, что на начальном этапе присутствия Немецкого ордена в Ливонии «русские земли в качестве военной цели являлись для ордена объектом второстепенным»^[729]. В 1236–1237 годах серьезного конфликта в его отношениях с Новгородом и Псковом не наблюдалось. Примерно в это время в Новгороде побывал «некто силен от Западныя страны, иже нарицаются слугы божия» рыцарь Андреас фон Вельвен («Андреяш»), который, что не исключено, пытался привлечь новгородцев к союзу против Литвы. В любом случае его миссия свидетельствовала о вполне мирном характере Русско-ливонских отношений на тот момент^[730]. В 1241 году Вельвен, известный также под прозвищем Штирланд^[731], выдающим его штирийское происхождение, замещал отсутствовавшего ландмейстера Грюнингена. В единственном сохранившемся документе за его подписью он называет себя не только ливонским ландмейстером («Frater Andreas de Velven, domus Teutonicorum fratrum magister in Livonia»), но и «рижским магистром» (magister rigensis)^[732]. В других случаях ландмейстеры, хоть и имели резиденцию в Риге, так себя не величали, что дает нам основание видеть в Вельвене главу (комтура, хаускомтура) рижского конвента. Тут уместно вспомнить, что со времен Ордена меченосцев главы крупнейших конвентов в латинских текстах обозначались как магистры^[733]. Связь Вельвена с Ригой тем более очевидна, что у города к тому времени уже был договор с Псковом, оказавшим ордену помощь в роковом походе на Литву 1236 года^[734]. Высокое положение этого рыцаря также не вызывает сомнения — после отъезда Грюнингена он будет избран ливонским ландмейстером (1248–1253)^[735].

Таким образом, ни Грюнинген, который в 1240–1241 годах находился за пределами Ливонии, ни его заместитель Вельвен не могли инициировать русско-ливонский вооруженный конфликт 1240–1242 годов, поскольку в этот период усиленно готовились к наступлению в Курляндии и Зелонии, а помимо того старались не упустить шанса обрести владения на Эзеле (Саарема) и в Вике (Ляэнемаа)^[736].

При подобных обстоятельствах мир ордена с Псковом и Новгородом был, как кажется, насущно необходим, однако в самый неподходящий момент — прямо накануне наступления в Курляндии, — он был нарушен. Возникает мысль о произвольности этой акции, что косвенным образом подтверждается отсутствием упоминаний о ее подготовке и проведении в официальной ливонской документации. Подобное молчание играет на руку тем историкам, кто склонен говорить о малозначительности событий, связанных с русско-ливонской войной 1240–1242 годов и Ледовым побоищем^[737], хотя его можно объяснить и неосведомленностью ливонского ландмейстера и высшего руководства Немецкого ордена. Зная о положении дел внутри Ливонского ордена, в частности, о напряженных отношениях «тевтонского» руководства и «меченосцев», легко прийти к мысли о том, что именно эти последние, наряду с дерптским (тартуским) епископом Германом, несут основную ответственность за развязывание войны с русскими землями в 1240 году^[738].

Русские летописи, повествующие о тех событиях, свидетельствуют об участии в походе на Псков братьев-рыцарей из Феллина («вельяндцев»), которые примкнули к отрядам из Дерпта («юрьевцам») и Оденпэ («медвежатникам»)^[739]. В «магистре», который командовал ливонским войском в сражении на льду Чудского озера, отдельные исследователи также склонны видеть комтура Феллина^[740]. Имя рыцаря, замещавшего эту должность в 1242 году, к сожалению, неизвестно. В 1234 году феллинским комтуром являлся некто Рикольф, который, заметим, официально именовался «феллинским магистром»^[741], а из всех его ближайших преемников по имени известен лишь Людольф, возглавлявший комтурию в 1248 году^[742] и, по предположению Ф. Беннигхофена, также являвшийся «меченосцем»^[743].

Нет сомнения в том, что в событиях 1240–1242 годов Феллин сыграл одну из ключевых ролей. Со времен Ордена меченосцев он представлял собою одну из наиболее мощных орденских крепостей, расположенную на пересечении двух стратегически важных направлений — в сторону Эстонии и Чудского озера. В процессе завоевания Эстонии Феллин служил ордену в качестве базы, и не исключена вероятность того, что магистр Волквин, приказавший отстроить в нем каменную цитадель, намеревался превратить его в свою главную резиденцию^[744].

В северных конвентах, к числу которых принадлежал и феллинский, количество «меченосцев» было особенно велико. В Феллине же, надо думать, осело основное число рыцарей из расформированного конвента Ревеля и изГариэна^[745]. хотя и в этом случае общее число братьев-рыцарей в этой крепости вряд ли превышало два, от силы три десятка человек^[746]. И это был один из самых многочисленных ливонских конвентов, что определялось не только стратегической и административной значимостью Феллина, но и тем, что там находился единственный в Ливонии орденский госпиталь (фирмерий)^[747]. В состав феллинской комтурии входили, как минимум, два фогства — Саккала и Вайга, но конвентов в них не было^[748].

Таким образом, собственно братьев-рыцарей в Феллине было не слишком много, однако крепость, располагавшая вместительным форбургом и укрепленным предместьем^[749], служила базой для немецких «пилигримов», прибывавших в Ливонию с намерением принять участие в крестовом походе против язычников — эстов и литовцев. Призыв к нему, прозвучавший еще в 1237 году, сопровождался активной пропагандой^[750], а потому, надо думать, в Феллине скопилось изрядное количество крестоносцев. Их участие в войне 1240–1242 годов выражено весьма слабо, поскольку русские летописцы вряд ли осознавали разницу между ними и рыцарями ордена, а автор Ливонской Рифмованной хроники, произведения откровенно апологетического, просто приписал ордену их заслуги. Установить количество «пилигримов», к сожалению, не представляется возможным, хотя те, кто бывал в современном Вильянди и видел руины средневекового форбурга, где кроме помещений для гостей некогда располагались складские помещения, мастерские, жилища братьев-священников, «серых плащей» и обслуживающего персонала, согласится с тем, что их не могло быть больше 50 человек одновременно.

Не мог орден рассчитывать и на своих вассалов, поскольку в те времена либо совсем их не имел, либо имел, но в ограниченном количестве. Располагая собственной военной силой, орден в Ливонии на протяжении всего Средневековья развивал собственное домениальное хозяйство, а в ленное держание предоставлял лишь крайне ограниченную часть своих земель. Ситуация изменилась лишь на рубеже XV–XVI веков, когда в ливонском орденском государстве началось массовое испомещение ленников^[751]. А вот кого в войске феллинского фогта было действительно много, так это ополченцев из числа местного населения («чуди»). Феллин контролировал довольно большую территорию, простиравшуюся на восток вплоть до Чудского озера. К ней относились фогства Саккала и Вайга (Вайгеле, будущий Оберпален), а также эстонские области Нурмегунде и Моха^[752], и все вместе они могли выставить до 1 тыс. воинов^[753]. О большом количестве местных ополченцев в войске ливонских ландсгерров свидетельствует и реплика из 1-ой Новгородской летописи, согласно которой по итогам Ледового побоища «паде Чюди бещисла»^[754].

Если в 1240 году под стенами Изборска и Пскова Немецкий орден представляли одни только феллинцы, то на льду Чудского озера, с большой долей вероятности, бок обок с ними сражались братья-рыцари из Вендена, среди которых также преобладали «меченосцы». Существует предположение, что Рудольф Кассельский, возглавлявший Венденский конвент в 1237–1240 годах, погиб в ходе Ледового побоища^[755].

Таким образом, анализ внутреннего состояния Немецкого ордена после его воссоединения с Орденом меченосцев подтверждает существование в нем двух противоборствующих партий, условно именуемых здесь «тевтонцами» и «меченосцами». «Тевтонское» руководство ливонского подразделения первоначально проводило в отношении свои противников очень терпимую политику, что дало им возможность укрепить свои позиции в двух крупных конвентах — феллинском и венденском. Немало тому способствовал и приток рыцарей из Северной Эстонии, которая решением нового руководства была возвращена Дании. Их появление, несомненно, усиливало общее недовольство «начальством», а помимо того создавало внутри конвентов, прежде всего, феллинского, опасное состояние перенасыщенности. Вопрос стоял не только о материальном содержании увеличившегося братства, но и об обеспечении службой, военной и административной, всех его членов. Вместе с тем после договора в Стенсби продолжение завоеваний в Эстонии стало невозможным, эзельвикский театр военных действий был отрезан от Феллина областью Йервен, пожалованной Немецкому ордену датским королем, и малоперспективен для феллинцев в силу особого интереса, который питали к этой части Эстонии епископат, Рига и рижская комтурия. Связывать свои жизненные перспективы с Курляндией, где разворачивались основные военные действия ордена, для них также не представлялось возможным по причине удаленности, а также потому, что там быстрыми темпами создавались новые конвенты, во главе которых руководство ордена ставило своих сторонников и которые укомплектовывались рыцарями нового набора — не «меченосцами».

Недовольство руководством и потребность в новом поле деятельности, позволявшем расширить территорию и увеличить ресурсы феллинской и венденской комтурий, заставили обитавших в них «меченосцев» обратить свои взоры на восток. В этой связи уместно вспомнить о попытках учредить фогства, а в перспективе, может, и конвенты, в Изборске и Пскове^[756], а также вторжение в Ижорскую (Вотскую) землю, которая должна была компенсировать им потерю Северной Эстонии. Стоит отметить также, что в 1240 году «вельяндцы» действовали в союзе с князем Ярославом Владимировичем, изгнанным из Пскова и надеявшимся вернуть себе отчий стол, с которым Орден меченосцев заключил соглашение о военной помощи еще в 1233 году. Во исполнение союзнических обязательств князь, возможно, оказал ордену поддержку в битве при Сауле, и «меченосцы», со своей стороны, демонстрировали верность принятым обязательствам, имея к тому же надежду на получение от союзника в качестве награды за поддержку солидного куша псковской земли^[757].

Походы на Русь 1240–1242 годов являлись, таким образом, предприятием «меченосцев», к которой ни ландмейстер Грюнинген, ни его заместитель Вельвен, а уж тем более центральное руководство Немецкого ордена отношения не имели — этим можно объяснить отсутствие информации об этих кампаниях в ливонских официальных документах. В то же время ландмейстер явно не остался в неведении относительно произошедшего, и велика вероятность того, что те отстранения «меченосцев» от руководящих должностей, которые он предпринял в первой половине 1240-х годов^[758], находились в прямой взаимосвязи с провалом «русской авантюры».

Археологические и летописные свидетельства военных действий первой четверти XIII века на Завеличье средневекового Пскова Елена Салмина, Сергей Салмин (Псков)

Сообщения русских летописей о военных действиях на территории средневекового Пскова и его ближайших окрестностей, впоследствии вошедших в городскую территорию, в большинстве случаев не называют точного места этих событий. Однако в результате археологических раскопок в Пскове зафиксированы серии комплексов вещевых находок и топографических реалий, связанных с подобными обстоятельствами. Таковы, например, следы существования «осадного лагеря» на Петровских VIII–IX раскопах^[759] и следы «шведских батарей» на Ольгинских V–VI раскопах^[760], горизонты запустения, прослеженные на Трупеховских и Богоявленских раскопах, «хронологические разрывы» в хозяйственном использовании и заселении, зафиксированные на раскопах Запсковья, Завеличья и территории Окольного города^[761].

Предметом предлагаемой публикации является подобный комплекс, соотносимый с археологически изученной мощеной дорогой и богатыми дворами (усадьбами?) на Завеличье средневекового Пскова (рис. 5). При работах 2006 года на Ольгинских I–III раскопах^[762] на довольно большой площади был обнаружен массив культурных отложений XI–XIII веков. Здесь была зафиксирована «сетка» частокольных канавок, делящих площадь на несколько участков, зафиксированы остатки построек древнерусского времени^[763].

^{Рис. 5. Общая схема раскопов в Пскове (составители схемы Б.Н. Харлашов. Р.Г. Подгорная)}

Находки, связываемые с этими усадьбами, отличаются изобилием и разнообразием (рис. 6). Помимо традиционных предметов быта (нужно отметить, что некоторые из изделий отличались изысканным оформлением и технологической сложностью изготовления), здесь были встречены находки, свидетельствующие о высоком уровне благосостояния хозяев, а также предметы социально-престижного круга. Среди них подвески-топорики, являющиеся признанными атрибутами воинского сословия^[764], предметы вооружения и снаряжения всадника и верхового коня, серебряные монеты-денарии, предметы восточного импорта (сердоликовые, стеклянные и хрустальные бусы) и др. Находки писала и музыкальных инструментов свидетельствуют о культурном уровне жителей. Ювелирные украшения разнообразны и многочисленны, среди них также немало высокохудожественных и высокотехнологичных изделий. Интересно, что здесь же присутствуют украшения из железа: браслеты, пряжки и фибулы — можно предположить, что такие украшения были атрибутами небогатого, возможно, зависимого населения.

^{Рис. 6. Находки из усадеб, исследованных на Ольгинских I–III раскопах: 1 — ключ; 2 — писало; 3–4 — наконечники ремней; 5, 33 — серьги; 6, 27–28, 36 — перстни; 7 — пряжка; 8 — свирели фрагмент; 9–10 — рукояти орнаментированные, 11–19, 22, 25–26 — бусы; 20–21, 32 — топорики-подвески; 23 — пронизки 2 фрагмента; 24 — бисер; 29, 34, 35, 40 — браслеты; 30–31 — денарии; 37–38 — фибулы; 39, 41–42, 45 — кресты нательные; 43 — пряслице орнаментированное; 44 — фрагмент расчески. 1 — железо, бронзовая инкрустация; 2, 4, 5, 7, 20–21, 32, 34–39, 41 — бронза; 3 — бронза, серебрение, чернь; 30–31, 33, 40 — серебро; 6, 45 — бронза, эмаль; 8–10, 44 — кость; 11–15, 18–19, 22–24, 27–29 — стекло; 16 — горный хрусталь; 17 — сердолик; 25 — стекло, «серебряная фольга»; 26 — стекло, «золотая фольга»; 42 — камень; 43 — розовый шифер}

Общий состав находок позволяет говорить о богатых, «аристократических» усадьбах. Не противоречат этому и размеры построек и дворовых участков (к сожалению, ни один из участков не попал полностью в раскопы, площадь которых жестко ограничивалась рамками спасательных, «новостроечных» условий, однако очевидно, что размеры дворов здесь заметно больше, чем в Среднем городе Пскова^[765]).

С южной стороны вдоль дворовых участков проходила мощеная камнем улица (дорога?). Наиболее важным открытием явился факт значительной древности этого объекта. Первоначально трасса была зафиксирована с уровня отложений XVI–XVII веков в виде 36-метровой по длине и 6-метровой по ширине «полосы» светло-серого, спрессованного, более сухого, чем на остальной площади, грунта с известняковыми плитками (рис. 7). Скорее всего, этот период существования дороги зафиксирован на двух иконах по сюжету видения Богородицы старцу Дорофею, где город показан во время осады Пскова войсками Стефана Батория. На иконе из Псково-Печерского монастыря и на иконе из лавки Жиглевича на участке между церковью Успения с Пароменья и Ильинским монастырем, местоположение которого известно по раскопкам, изображена дорога (или улица), ведущая от «Поромяни» к Ильинскому монастырю, расходящаяся на два направления: к Ивановскому монастырю и к храму Жен мироносиц^[766]. План Пскова 1740 года также показывает здесь магистраль, частично совпадающую с той, что отражена на иконах.

Под массивом дорожного покрытия XVI–XVII веков при раскопках был раскрыт темно-серый плотный слой (мощность не превышает 7–13 см), разделяющий верхний и нижний горизонты трассы. Находок в этом слое было обнаружено крайне мало, встречены единичные фрагменты керамических сосудов XII–XV веков.

Под этим «горизонтом запустения» по всей длине была раскрыта сплошная полоса каменного замощения шириной до 5,6 м (рис. 3). Замощение нижнего горизонта составлено некрупным (диаметр 10–14 см) гранитным булыжником, известняковыми плитками (в среднем 10×15×1,5 см) присутствует и более мелкая речная галька и известняковый щебень. Камни замощения на части трассы уложены непосредственно в материковую вязкую глину, 10–12 сантиметровый слой которой лежит на известняковой плите. Камни лежат в 1–2 ряда, толщина мощения достигает 13–25 см. Непосредственно под массивом мощения обнаружены вещевые и керамические материалы не позднее XI–XII веков, что позволяет говорить о времени устройства замощения этой дороги или улицы, которая вела с запада к летописной «Поромяни».

^{Рис. 7. Дорога (улица?) на Ольгинских I и III раскопах. а — плитняковое покрытие дороги (улицы?), вид с востока; б — общий вид трассы на уровне материковых отложений, вид с востока; в — разрез напластований и покрытия трассы}

По обеим сторонам трассы сохранились траншеи (две или три линии, местами сливающихся в одну), вырубленные в известняковой материковой плите. Ширина траншей — от 24 до 40 см. Нам представляется, что в сохранившихся остатках конструкции сочетаются трассы кюветов и оград (частоколов), проходивших вдоль улицы (дороги). Колышки сохранились здесь на небольших отрезках, фиксируются также небольшие углубления колышков в материк на дне траншей. Траншеи прорезаны рядом ям большего диаметра. Не исключено, что здесь существовали столбы, служившие опорными при устройстве оград на различных этапах существования дороги. В восточной части раскрытого участка выявлены остатки конструкций ворот, установленных, вероятно, на двух мощных столбах.

При расчистке и последующей разборке нижнего яруса мостовой непосредственно между камнями замощения (и, отчасти, под ними), а также в заполнении траншей-«кюветов» и частокольных траншеей было собрано большое количество находок. Особое место среди них занимают предметы вооружения и снаряжения всадника и верхового коня (рис. 8), датируемые XII–XIII веков по ряду аналогий. Здесь найдены наконечники стрел, фрагмент перекрестья меча^[767], фрагменты стремян, оформленных в стиле характерном для прибалтийских племён^[768], деталь плетки-звенки и шпора^[769]. На некоторых предметах видны следы повреждений, полученных в процессе использования: наконечник одной из стрел деформирован, шейка изогнута, остриё расплющено (при ударе о камень мостовой?); излом перекрестья меча приходится на слабое место детали и с высокой вероятностью вызван в результате неудачного парирования удара; у основания утраченной площадки хорошо сохранившегося стремени наблюдаются следы воздействия рубящим орудием и т. п.

Безусловно, единомоментность попадания в культурные отложения этих вещей («в результате одного сражения») совершенно необязательна и недоказуема. Однако военная и политическая история Пскова конца XII — начала XIII века дает некоторые возможности для интерпретаций.

После отражения в 1176 (1177) году нападения «всей чюдской земли» на Псков^[770] до 1212 года город не подвергается нападениям, заслужившим внимания хронистов. На это время приходится максимальное расширение первоначальной территории города, полномасштабное заселение Завеличья и Запсковья^[771].

^{Рис. 8. Предметы вооружения и снаряжения всадника и верхового коня из Ольгинских I–III раскопов. 1 — фалар (бляха конской сбруи); 2–3, 7 — стремена и фрагменты стремян; 4 — псалий; 5–6, 9 — наконечники стрел; 8 — деталь плетки-«звенки»; 10 — перекрестья меча фрагмент; 11 — шпора. 1 — железо, серебряная насечка; 2, 4 — железо, бронзовая инкрустация; 3 — железо, серебряная инкрустация: 5–6, 8–11 — железо}

Сложившееся положение во многом может быть объяснено урегулированием отношений между Псковом, значительно усилившимся в этот период, и его ближайшими соседями — эстами Угандимаа и Саккалы. Интересы последних переориентированы в этот период на земли северо-восточных латгалов^[772]. Несмотря на то, что военные действия в регионе продолжались, псковичи всё чаще представляли собой атакующую сторону, и в результате военные конфликты разрешались вне собственно псковских земель^[773]. Политическая ситуация конца XII века — сравнительная безопасность, направления возможных вторжений либо с юго-востока (Новгородско-Полоцкое направление), либо с севера (через Нарову) — видимо, служит причиной тому, что на Завеличье не возникает капитальных оборонительных сооружений (ср.: обстоятельства срочного возведения острога в Новгороде в 1169 году^[774]).

Ситуация меняется после 1210 года, когда псковичи и новгородцы, ставшие союзниками ливонских немцев, усиливают давление на восточных эстов, требуя от последних не только дани, но и принятия христианства (что не было характерно для более раннего этапа русского проникновения в Прибалтику). В ситуации сложения русско-ливонско-леттской коалиции эсты вынуждены были вести себя значительно более агрессивно и стараться перенести военные действия на вражеские территории.

Примером такой политики и стал описанный Генрихом Латвийским набег саккальского вождя Лембита на Псков в феврале 1212 года: «Пока русские были в Эстонии, эсты пошли в Руссию, ворвались в город Псков и стали убивать народ, но когда русские подняли тревогу и крик, тотчас побежали с добычей и кое-какими пленными назад в Унгавнию; русские же по возвращении нашли свой город разоренным»^[775].

В самом ближайшем времени, а именно, в 1213–1214 годах, Псков подвергается еще одному нападению: «Въ лѣто 6721. Въ Петрово говение изъехаша Литва безбожная Пльсковъ и пожгоша… и много створиша зла и отъидоша <…>. В лѣто 6721. Взятие Псковоу <…> и Литва пришед в Петрово говение, и пожгоша Плесков, отъидоша, попленив»^[776]. Отметим, однако, что направление второго набега позволяет искать его следы скорее на Полонище, чем на Завеличье средневекового Пскова.

Не исключено, что попадание в культурные отложения Ольгинских I–III раскопов большого количества дорогостоящих мелких вещей при малом количестве в слое крупноразмерных предметов на фоне общей многочисленности находок — это «следы поспешности», с которой жители Завеличья покидали этот район, и последующего разграбления участка во время военных действий начала — первой половины XIII века.

Как и по данным раскопок предыдущих лет^[777], на этом участке зафиксирован перерыв в активной эксплуатации территории, приходящийся на конец XIII и XIV век. Отложения с материалами XV века также фиксируются слабо, о целенаправленной строительной активности в этой части города в большей степени свидетельствуют письменные источники. Неукреплённое и богатое Завеличье было разорено и запустело на большей части площади именно в этот период. На это время приходится и увеличение числа монастырей на Завеличье, когда жизнь в этой части города не угасла главным образом на их территории.

Антропологический состав городского и сельского населения псковско-ливонского порубежья (тезисы) Денис Пежемский (Москва)

В результате немецкой колонизации Прибалтики XIII века на землях балтов и прибалтийских финнов сложилось новое государственное образование — Ливония, которое включало в себя владения нескольких духовных государей и среди прочих государство Ливонского ордена. Успехи государственного строительства в Ливонии привело к формированию политических границ, которые коренным образом повлияли на судьбы проживавшего в приграничных районах населения, повлияли на процесс этногенеза и породили много проблем, сохраняющих свою актуальность и поныне.

В древнерусское время политические конфликты в районе русско-ливонской границы имели во многом этническую подоплеку. Задачей настоящего исследования было проследить сходство или различие антропологического состава средневекового населения (в основном XII–XIII и отчасти XIV–XV веков), проживавшего в местности, расположенной вдоль границы ливонских и древнерусских земель — в первую очередь псковских и полоцких, — в современной историографии часто называемой «фронтиром». Внимание сконцентрировано на краниологических особенностях сельского населения, городское население рассмотрено лишь в первом приближении, так как для решения этих сложных вопросов палеоантропологического источника пока недостаточно.

Материалы, использованные в работе, происходят из сельских могильников Псковщины, Юго-Восточной Эстонии, Восточной Латвии и Северной Белоруссии. Городское население представлено материалами из Пскова (Романова горка), Изборска и Риги. В населении городов удается проследить достаточно гиперморфный антропологический вариант — долихокранные со среднешироким или узким лицом, низкими орбитами и резко выступающим носом (Псков, Изборск, Рига). При рассмотрении городских материалов в контексте материалов из сельских памятников они обретают не только большую морфологическую конкретику, но и определенные географические ориентиры.

Так удается понять, что в городском населении отразилось два разных антропологических пласта. Население Изборска относится к гиперморфному ультрадолихокранному и узколицему антропологическому варианту. Население Риги и Пскова представлено иным краниологическим комплексом. Возможно, это объясняется и эпохальными изменениями, так как эти серии относятся к чуть более позднему времени, однако думается, что здесь представлено близкое в антропологическом отношении население, отличное от населения Изборска и его округи. Сельское население рассматриваемой территории представляет собой относительно однородный антропологический пласт, судя по всему органично укладывающийся в понятие балтийской расы (по В.В. Бунаку). Это долихокранное население в основном с высоким сводом, со среднешироким или узким, средневысоким или высоким лицом.

Несмотря на это относительное расовое единство, удается зафиксировать одну уникальную выборку (из Верепково близ Изборска), где представлен совершенно чуждый данной территории антропологический вариант — гипоморфный, мезобрахикранный и платикранный, с низким и относительно широким, несколько уплощенным лицом, с низкими орбитами и широким носом. Данный тип хорошо распознается как «сублапоноидный» (по некоторым классификациям). Большинством исследователей он выводится от антропологических вариантов каменного века. Он находит себе близкие аналогии исключительно среди западных прибалтийских финнов, с большинством которых имеет мозаичное сходство. При этом, на территории Метсеполе — древней земли ливов, обнаруживается краниологическая серия из Пале, правда, более позднего времени (XIV–XVII веков), которая может рассматриваться как очень близкая аналогия для выборки из Верепково. Таким образом, можно предположить дискретное расселение вдоль псковско-ливонского фронтира очень архаичного прибалтийско-финского населения.

Далее: те морфологические различия, которые существовали у населения, проживавшего вдоль фронтира, и отразились даже в населении двух близких городов — Пскова и Изборска, могут иметь и самостоятельное значение. Население Пскова (могильник на Романовой горке) характеризуется долихокранией, высоким сводом черепа, широким лбом, среднешироким и относительно высоким, среднеуплощенным лицом с низкими орбитами. К этому же краниологическому варианту относится население Юго-Восточной Эстонии (Сиксали) и несколько удаленное от Фронтера во внутренние районы Новгородской земли население Верхней Луги (Удрай). В антропологическом отношении рассматриваемое население составляет единство с ранними латгалами IX–XII веков, в том числе и с теми, что проживали по другую сторону фронтира (Люцинский могильник = Лудза/Одукалнс).

Самостоятельный краниологический вариант представляет население, имевшее ультрадолихокранный и не столь высокий свод черепа — скорее средневысокий, среднеширокий лоб, узкое, более уплощенное на верхнем уровне лицо (что можно рассматривать как черту архаичную!) со средневысокими орбитами. В своей основе это население восходит к прибалтийским группам эпохи бронзы (Кивуткалнс, Кирсна и др.). В рассматриваемый период этот антропологический вариант был представлен не только в Изборске и его ближайшей округе (Малы, Новая), но и, например, близ Лавр (жальничный могильник Тяково). Кроме того, этот вариант встречается на о. Сааремаа (могильник Карья — самая близкая аналогия Изборску). Встречается и значительно южнее, вновь по ту сторону фронтира, в северо-восточном Видземе (могильник Аннас Бундзене, Алуксненский район Латвии). Эти сравнительные данные существенно дополняют наши представления о мозаичном или чересполосном распространении различных антропологических типов в Восточной Прибалтике и на Северо-Западе Руси.

Эта мозаичность подтверждается и при дальнейшем описании антропологического состава средневекового населения, проживавшего вдоль русско-ливонской границы. Так, удается выявить еще два краниологических варианта — мезоморфный долихокранный с высоким сводом, узким и высоким, среднепрофилированным лицом и мезокранный, со средневысоким сводом, очень широким лбом, средневысоким, среднешироким и среднепрофилированным лицом. Первый представлен в Юго-Восточной Эстонии (Линдора) и находит себе ближайшие аналогии исключительно среди серий прибалтийских финнов — из Центральной Эстонии (Таммику) и из Латвии, из бассейна Гауи (ливские могильники). При попытке сопоставить этот краниологический вариант с уже описанными выше, в первую очередь, с долихокранным «типом Пскова-Риги», выявляются их существенные различия, в частности, отсутствие гиперморфности, узкое, а не среднеширокое лицо и т. д.

Иной краниологический вариант — упомянутый мезокранный, со средневысоким сводом, очень широким лбом, средневысоким, среднешироким и среднепрофилированным лицом, в наибольшей степени представленный уже в бассейне Западной Двины, был представлен также в населении изучаемых пограничных территорий. К данному краниологическому варианту относилось население Полоцкой земли, погребенное в жальниках XIII–XIV веков. Оно достоверно отличается от полоцких кривичей, погребавших своих покойников под курганами — более короткой и широкой, мезокранной мозговой коробкой, узким лицом и низкими орбитами. Совершенно определенную этно-географическую реальность этот антропологический тип обнаруживает в Южной Эстонии и Восточной Латвии (средняя Латгале). Так, например, к нему относится население Отепя XIV века, сельское население его округи (Макита) и часть населения округи Изборска (жальничный могильник Виски). Кроме того, данными антропологическими особенностями характеризовалось население, погребенное в могильниках Яунгулбенес-Ушури и Вайдас, расположенных вблизи фронтира. С серией из могильника Вайдас жальничная серия Полоцкой земли даже не имеет статистически значимых отличий. Население небольших пограничных крепостей, наподобие крепости Дрисвяты, было достаточно близко краниологическому варианту полочан в целом и находит себе прямые аналогии в населении нижнего течения Даугавы (Старая Рига, ул. Яуниела).

Как следует из всего вышесказанного, резкие антропологические границы в зонах ливонско-русских контактов отсутствуют. Несмотря на наличие и политических, и этнических границ население, проживавшее вдоль фронтира, было чересполосно представлено как минимум 5-ю краниологическими вариантами, широко распространенными в Восточной Прибалтике, на Западе и Северо-Западе Руси, и по большей части берущими начало в расовом разнообразии эпохи камня и раннего металла. Основываясь на этом, можно с осторожностью говорить о том, что антропологический состав населения, безусловно связанный с этнической пестротой региона, все же не имел самостоятельного значения в эпоху установления русско-ливонских границ. Однако это позволяет предположить, что большое этническое и субэтническое разнообразие было представлено мозаично. Характер расселения представителей различных народностей вдоль фронтира был столь сложным, что фактически позволял быть этим границам более или менее проницаемыми как с той, так и с другой стороны.

Торговая политика Ливонского ордена на начальной стадии развития торговли Великого Новгорода с западом Марина Бессуднова (Липецк) Евгений Кун (Великий Новгород)

Русско-ганзейская торговля, быстро развивавшаяся со второй половины XII века, зародилась не на пустом месте. В IX–X веках варяжские дружины проторили торговые пути от балтийского побережья к Ладоге, Ильмень-озеру и далее — к Днепру и Волге. Их опытом в последующие столетия воспользовались русские, готландские и немецкие купцы, обогатившие его и придавшие ему неизмеримо больший масштаб. К XII веку объектом их пристального интереса стала страна на восточном побережье Балтийского моря, которую немецкие колонисты, обосновавшиеся в середине столетия в низовьях Даугавы, назвали Ливонией. Она обладала протяженной береговой линией и системой удобных внутренних коммуникаций, благоприятствовавших торговым сношениям, как внутри самой страны, так и за ее пределами, а также плодородными землями и густыми лесами. Торговые интересы, а также перспектива получения богатых даней с местных племен и высоких доходов от феодального освоения их земель явились побудительным мотивом для множества иноземцев — полочан, новгородцев, псковичей, датчан, шведов, литовцев, немцев, старавшихся проникнуть и закрепиться в этих пределах. Совмещение зон экспансии порождало конфликтные ситуации, пик которых пришелся на XIII век.

К тому времени южная (даугавская) и восточная (причудская) часть будущей Ливонии находилась в сфере политического и экономического влияния Полоцка, Новгорода и Пскова, что благотворно отразилось на темпах и масштабах проникновения в те края русских купцов. Схожесть предметов повседневного обихода, обнаруженных археологами в ливских поселениях на Даугаве, с аналогами из русских городов^[778], как и находки русских монет и разновесов^[779], является неоспоримым доказательством их близких и долговременных контактов.

Появление в Ливонии немецких колонистов первоначально мало повлияло на характер торгового обмена. Так, например, в «Хронике» Генриха Латвийского говорится о частых поездках в Латгалию псковичей, которые добирались и до Риги^[780]. Договор же князя полоцкого Владимира с рижским епископом Альбертом от 1210 года А. Цауне справедливо назвал первым русско-ливонским торговым договором, открывавшим немецким купцам путь на Русь^[781]. В 1222 году тот же епископ в своем послании папе Григорию IX выразил озабоченность тем, что оседание русских в Ливонии служит помехой делу обращения ливов в католичество^[782].

Для Великого Новгорода заморская торговля имела жизненноважное значение. Из-за моря в город привозили некоторые продукты питания, в том числе и хлеб. Обычно его подвоз осуществлялся «с Низу», но в случае недорода или препон, чинимых «низовскими» князьями, доставляли и «из Немецкой земли». Оттуда же в Новгород поступали металлы и некоторые виды металлических изделий, сукно, соль, стекло, сельдь и пр.; основными же статьями новгородского экспорта являлись воск, меха и другая продукция лесных промыслов из обширных новгородских владений^[783]. Заинтересованность Новгорода в интенсификации торговых контактов с городами Западной Европы, которая проявилась в его политике XI–XIII веков, объясняется еще и тем, что в условиях сворачивания арабской и скандинавской торговли он вполне мог утратить значение крупного торгового центра и превратиться в обычный периферийный город, что имело бы для него самые негативные последствия.

Насущная потребность Новгорода в активизации своего торгового сотрудничества с Западом привела к тому, что уже в XI века у него завязались весьма оживленные торговые отношения с Готландом. Об этом свидетельствует появление в XII веке новгородского торгового подворья в Висби и поселения готландских купцов с церковью святого Олафа, известного как Готское подворье, в Новгороде^[784]. Во второй половине столетия близ новгородского Торга возникло и Немецкое подворье или «Двор святого Петра», названный так из-за соименной католической церкви, которая служила немецким купцам и как место отправления культа и как складское помещение для наиболее дорогих товаров. В последующие времена новгородское Немецкое подворье превратится в одну из четырех контор Ганзейского союза^[785], существование которой свидетельствовало о высокой степени организованности ганзейской торговли и немало способствовало укреплению позиций немецких купцов на русском рынке^[786].

При общей заинтересованности новгородцев в развитии западного направления своей международной торговли им не стоило сворачивать деловую активность в восточно-прибалтийском регионе и на Балтике, хотя обстановка там в конце XII и особенно в XIII веке существенно изменилась. Появление в Ливонии немецких епископов и духовно-рыцарских орденов — сначала Меченосцев, затем Ливонского ордена, и формирование основ ливонской государственности решили исход своеобразного соревнования за право политического и хозяйственного освоения ее территории в пользу немцев. Этим не преминули воспользоваться немецкие бюргеры, в том числе и те, что стали заселять ливонские города — Ригу, Дерпт (Тарту) и основанный датчанам Ревель (Таллинн). Благом для Новгорода было то, что быстро развивавшиеся ливонские города, как и торговые центры Северной Германии во главе с Любеком, которые несколько позже, во второй половине XIII века, образуют Ганзейский союз (Ганзу), со своей стороны, тоже были заинтересованы в расширении торгового партнерства с русскими городами, что предполагало ограничение, а в перспективе и полное устранение торговли Готланда.

По сути дела речь здесь идет о предыстории «Русской Ганзы», вернее, о тех факторах, которые в конечном итоге не просто обеспечили ее конкурентоспособность в отношении Готланда и предрешили ее конечное торжество, но и немало содействовали ее расцвету в последующие столетия. Нельзя сказать, что эта тема вовсе не отражена в богатом историографическом наследии двухсотлетнего изучения русско-немецких торговых отношений^[787], однако в силу скудности источников, освещающих ее доганзейский период^[788], она отличается заметной фрагментарностью подачи. При воссоздании картины новгородской торговли с Западом на начальной стадии ее существования российские и зарубежные историки сосредотачивали свое внимание, главным образом, на деятельности торговых подворий — Готского и Немецкого, а также на обстоятельствах заключения и содержании первых международных торговых договоров^[789].

Письменных свидетельств развития русско-немецкой и русско-ливонской торговли в первой половине XIII века, действительно, немного. Русские летописи эту сферу деятельности новгородцев и псковичей почти не отражают, а ганзейские архивы с их богатейшими документальными фондами начали формироваться только с середины столетия. Вместе с тем отдельные сведения по данному вопросу можно найти в источниках ливонского происхождения — «Хронике» Генриха Латвийского и в ливонской документации, опубликованной в первом и третьем томе серийного издания LUB. При этом, однако, надо иметь в виду, что документальный материал первой половины XIII века, помещенный в означенном издании, происходит в основном из Тайного Ватиканского архива и касается, в первую очередь, церковных дел христианской «миссии» и ливонского епископата, хотя сведений о торговле при желании там также можно обнаружить немало.

Ранее уже говорилось, что установлению прямых контактов немецких городов с Новгородом немало мешала политика Готланда, который опередил их и, судя по всему, никому не собирался уступать роль лидера в торговле с русскими землями. Уже в конце XII века его деловые связи с Новгородом обрели юридическое оформление, вследствие чего немецким купцам осталось лишь принять его условия и торговать с Новгородом при его посредничестве^[790]. При сложившихся обстоятельствах Ливония и ее городские поселения могли стать для немецкого купечества очень сильным козырем, поскольку благодаря им и торговым трактам, функционировавшим еще до появления там немцев, можно было выходить на русский рынок в обход готландцев.

Тому немало содействовало наличие удобных водных и сухопутных коммуникаций, которые связывали Ливонию с Русью. Готландцы добирались в Новгород только по морю, в зимнее время недоступное для навигации, из-за чего их торговля имела сезонный характер — собственно, по этой причине им пришлось обзавестись в Новгороде Готским двором. Для поездок же из Ливонии в Новгород уже во второй половине XII века использовались еще и сухопутные пути, о существовании которых 1-я Новгородская летопись упоминает под 1201 годом: «А на осень придоша Варязи горою на мир, и даша им мир на всеи воли своей»^[791]. Крупнейшему специалисту по истории Ганзы Л.К. Гётцу выражение «придоша горою» дало основание для датирования появления сухопутного торгового пути между балтийским побережьем и Новгородом рубежом XII–XIII веков; до этого времени, по его мнению, существовал лишь водный маршрут^[792]. В настоящее время эта точка зрения пересмотрена, и современные исследования подтверждают существование наезженных сухопутных путей в данном регионе, как минимум, с X столетия^[793].

Готландские купцы очень хорошо представляли себе значимость Ливонии для развития контактов с Русью, а потому, в свою очередь, старались использовать ее себе во благо. В 1211 году рижский епископ Альберт в ответ на помощь — надо думать, людьми и деньгами, — оказанную ему готландцами при осуществлении христианизации ливов, пожаловал им в качестве привилегии право беспошлинной торговли на Даугаве (Дюне, Двине), сохранение владельческих прав на имущество, спасенное при кораблекрушении, а также уровнял номиналы готландской сребряной марки и рижского пфеннига^[794], что облегчало проникновение готландцев в даугавский регион.

Вторым немаловажным обстоятельством, способствовавшим развитию русско-немецкой торговли в начале ее существования, было оформление ее правовых норм. Ко второй четверти XIII века относится первая редакция скры (шры) или устава Немецкого двора, в котором регулировались правила ведения торговли и устройство иноземных дворов в Новгороде^[795]. Правовое оформление торговых отношений играло немаловажную роль в развитии ганзейской торговле, поскольку благодаря ему немецкие и русские купцы обретали известную защищенность, количество конфликтных ситуаций сокращалось, а вместе с тем возрастали стабильность и надежность русско-немецкого делового партнерства. Тут надо вспомнить, что Новгород не имел собственного городского права, хотя в интересах собственной торговли воспринял отдельные элементы западноевропейского городского законодательства, что помогало развитию его экономических связей с Западом. Правда, и здесь не обходилось без участия готландцев, которые, к примеру, участвовали как равноправные партнеры в подписании торгового договора немецких купцов, обосновавшихся в Риге, со смоленским князем Мстиславом Давыдовичем в 1229 году^[796].

В связи со становлением «Русской Ганзы» вызывает большой интерес торговая политика ливонских государей — епископов (с 1253 года архиепископов) Риги, Дерпта, Курляндии и Эзеля (Сааремаа), а также Ливонского ордена, который владел примерно третьей частью ливонской территории, обладал значительной военной силой и наряду с епископатом пользовался всеми прерогативами ливонского ландсгерра. В свете этого представляется крайне важным определение характера его воздействия на развитие ливонской торговли, соотнесение его торговой политики с политикой прочих ливонских ландсгерров и выявление их совместного вклада в оформление русско-ганзейских торговых связей.

Как уже говорилось выше, сведений такого рода в письменных источниках крайне мало, а те, что есть, рассыпаны мелким бисером в строках документов, подчас к торговле вообще никакого отношения не имевших. Вместе с тем всякий раз, когда орден в той или иной кризисной ситуации прибегал к военному или дипломатическому давлению, это отображалось в письменных памятниках «весомо, грубо, зримо». По этой причине у исследователей возникали не вполне правильные, однобокие представления об исключительно «экспансионистском» или даже «милитаристском» характере ордена, который обращал внимание на торговлю только тогда, когда мог использовать ее в качестве инструмента своей агрессивной политики^[797].

Вместе с тем отдельные сведения, которые нам удалось обнаружить в ливонской документации, создают несколько иную картину, которая демонстрирует содействие всех без исключения ливонских ландсгерров развитию немецкой торговли в Ливонии. В 1250 году епископ рижский Николай как ее духовный глава утвердил привилегию, пожалованную его предшественником Альбертом купцам Риги — и постоянно в ней обитавшим, и приезжим, которая гарантировала им беспрепятственное передвижение по воде и по земле в пределах всей страны^{title="">[798]}. В 1253 году его преемник Альберт в качестве первого рижского архиепископа провозгласил, что всякий, кто причинит вред купцам, следовавшим в Ливонию и Эстонию из Любека или с Готланда, а также их имуществу, подлежит интердикту, поскольку эти купцы содействуют делу обращения язычников и находятся под защитой Святого Престола. Это постановление следовало публично провозглашать в поселениях, расположенных вдоль всего морского побережья по крайней мере раз в год^[799]. В том же духе выполнены распоряжения курляндского епископа Генриха (1254)^[800] и Генриха, епископа Эзеля (Сааремаа) и Вика (Ляэнемаа) (1256)^[801].

В 1274 году Фридрих, епископ Дерпта, города, внешняя торговля которого ориентировалась, главным образом, на Псков, гарантировал купцам защиту от разбоя и воровства в случае кораблекрушений на реках или на «море» [имеется в виду Чудское озеро — М.Б., Е.К.] в пределах его владений. Товары, выброшенные на берег, следовало денно и нощно охранять, особенно, если команда корабля погибла, и передать объявившимся наследникам, которым вменялось в обязанность вознаградить охранников за хлопоты. Древесину для починки судов разрешалось рубить прямо на берегу. Взымание пошлин с товаров купцов, проезжавших по землям епископа «водой и землей», запрещалось^[802].

Важное значение международных торговых связей для успеха католической «миссии» в Восточной Прибалтике признавалось и римской курией. 9 января 1266 года папский легат Гвидо, повинуясь воле папы, в особом послании заявил, что отныне все купцы, которые занимаются морской торговлей в пределах Северного и Балтийского морей, и их товары находятся под защитой Святого Престола и империи, а покушающихся на них ждет суровое наказание^[803]. Эта привилегия стала ответом на многочисленные жалобы граждан Любека по поводу убытков, которые они терпят в результате разграбления их товаров, спасенных при кораблекрушении, жителями прибрежной полосы и пиратских набегов, и по сути дела санкционировала все распоряжения ливонских ландсгерров в защиту купечества.

То обстоятельство, что среди грамот ливонских ландсгерров, касавшихся вопросов торговли, нет ни одной, что была бы составлена по воле ливонских ландмейстеров, вовсе не означает их обособленности в этом деле. Отсутствие подобных сведений можно объяснить происхождением подавляющей части ливонских документов первой половины и середины XIII века из Ватиканского архива, по причине чего они отражают, в первую очередь, деятельность ливонских епископов. Об участии Ливонского ордена в поддержании торговли и купечества свидетельствует, к примеру, реплика из грамоты магистра Вальтера от 1273 года, в которой говорится, что пока город Рига и «все купечество» придерживается мира с «верующими», «посещение всех земель и дорог будет свободным, и у них [купцов — М.Б., Е.К.] должно быть право всюду покупать и продавать свои товары, как повелось со времен магистра Волквина»^[804]. Упоминание в этой связи имени второго и последнего магистра Ордена меченосцев, погибшего в сражении при Сауле в 1236 году, позволяет говорить о преемственности политики в поддержку ливонского купечества, которую осуществляло руководство Ливонского ордена. В пользу этого свидетельствует и фрагмент послания курляндского епископа Генриха 1258 года, адресованное жителям незадолго до того основанного Мемеля (Клайпеды), в котором говорится о пожаловании им «прав и свобод» в соответствии с жалованной грамотой ландмейстера Бурхарда фон Хорнхузена^[805]. В другом орденском документе, датированном 1261 годом, упоминаются принадлежавшие ордену гавани, которые «стоят открытыми» для купцов^[806].

Содержание все этих документов вскрывает причину благоволения ливонских ландсгерров к купцам, благодаря которым, как сказано в вышеупомянутой грамоте дерптского епископа, «церкви удалось добиться признания в Ливонии и Эстонии»^[807]. В этой короткой реплике нашел выражение ныне хорошо известный факт, а именно, прямая зависимость успехов немецкой экспансии в Восточной Прибалтики от своевременного подвоза туда людей, вооружения, продовольствия и всего прочего, в чем нуждались поборники «миссии». Это обстоятельство в конечном итоге предопределило вытеснение готландцев из ливонской торговли и переход лидерства к Любеку. В отличие от Готланда город на Траве обладал обширным хинтерляндом, а значит, людскими и материальными ресурсами, разветвленной сетью контактов, которые можно было задействовать при проведении крестоносной пропаганды, и статусом имперского города, что позволяло ливонским ландсгеррам использовать его посредничество для поддержания отношений с империей и папством^[808].

Граждане Любека прочно оседали и на ливонской земле. К началу 1230-х годов у них уже было свое подворье в Риге (curia), которое примыкало к одной из городских башен и потому, возможно, называлось в народе «Башней»^[809]. Надо особо отметить, что внутри рижской городской общины купечество — как местное, так и пришлое, — составляло особую и привилегированную группу. Во всяком случае в упомянутой выше жалованной грамоте магистра Вальтера 1273 года понятия «Рига» и «все купечество» разграничены; а кроме того магистр специально оговорил, что жалуемые привилегии адресованы не рижским купцам, а опять же «всему купечеству»^[810]. То, что к этой категории относились и обитавшие в «Башне» граждане Любека, представляется несомненным.

Характер этого сообщества ясно проступает в содержании письма рижского епископа Николая от 16 февраля 1232 года, где говорится, что «купечество» приносило городу (так!) клятву верности и обязано было ему военной службой. При этом особо оговаривалось, что в случае необходимости купцы выставляли не менее 71 человека в полном вооружении, которые выступают не отдельным отрядом, а в составе городского ополчения. После окончания похода при разделе завоеванной земли им причиталась доля, при определении которой между «купечеством» и рижанами вспыхивали жаркие споры — конфликт 1232 года, например, потребовал вмешательства епископа. Кроме участия в походах «купечество» несло гарнизонную службу в новых крепостях и участвовало в погашении расходов на содержание заложников и приемы послов^[811].

Значимость внешних поставок, основной поток которых шел в Ливонию через Любек, резко возрастала в кризисные моменты, подобные тому, что имел место в начале 60-х годов XIII века после разгрома Немецкого ордена в сражении при Дурбе (Дурбане) и начала восстания пруссов, куршей и земгалов. Серьезность положения, в котором оказались прусское и ливонское подразделения ордена, отражено в письме заместителя ливонского ландмейстера Георга от 21 апреля 1261 года, адресованном в Любек^[812]. В нем говорится о нехватке коней, вооружения и многого другого, что заставляло автора письма просить помощи и совета у магистрата Любека и его граждан. Чтобы принудить отступников вновь обратиться к христианской вере, орден обещал каждому, кто захочет поспособствовать тому с оружием в руках и прибудет для этой цели в Ливонию — речь, прежде всего, шла о Мемеле, которому угрожали восставшие курши, — предоставить лены: рыцарю или полноправному горожанину, имевшему боевого коня и полное вооружение, 60 саксонских гуф, оруженосцу на боевом коне в полном вооружении 40 гуф, конному кнехту в панцире 10 гуф и крестьянину столько, сколько он захочет обрабатывать. На шесть лет ленники освобождались от всякого рода служб, а потом должны были давать в пользу ордена десятину от своих доходов.

Ресурсы заморских городов привлекались в Ливонии и для строительства крепостных сооружений. В 1250 году власти Дерпта просили Любекский магистрат обязать своих купцов, торговавших в их городе, включать в свои завещания денежные отчисления на завершение строительства городских укреплений и учредить должность сборщика такого рода пожертвований. При этом отмечалось, что крепость Дерпта будет служить в качестве защитой не только Дерптской «провинции», но и более отдаленным землям^[813].

Содержание приведенных документов не оставляет сомнения в том, что для ливонских ландсгеррров и немецкой общины в Ливонии благосклонность магистрата Любека и его граждан имело очень большое значение. Его старались заслужить не только предоставлением торговых привилегий и ленов, но и прочими проявлениями уважения. В 1246 году ливонский магистр Дитрих фон Грюнинген отправил в Любек заложников из покоренной им Курляндии с тем, чтобы те усвоили христианскую веру и по возвращении на родину способствовали ее распространению среди сородичей^[814]. Не исключено, однако, что целью этого жеста была демонстрация достигнутых орденом успехов.

Высокий авторитет Любека проявился в событиях лета 1249 года, когда между Ливонским орденом и архиепископом Альбертом вспыхнул конфликт; его разрешение волею римского понтифика было доверено любекскому магистрату^[815]. В этой связи стоит отметить, что уже в 1266 году Ревель принял любекское право, что говорит не только об укреплении позиций Любека в балтийской торговле, но и о большом значении его связей с Ревелем. Город развивался бурными темпами, благодаря своему посредничеству в торговле немецких и фламандских городов с Русью, и уже к 60-м годам XIII века по своему долевому участию в балтийской торговле мало чем уступал Риге^[816]. В свете вышеизложенного не удивляют заверения в неизменной дружбе, которыми совет и община Ревеля, состоящие из немцев, ответили на жалобы любекских купцов по поводу притеснений, которые им, по их словам, чинят в Новгороде (1250)^[817].

Интерес Ливонского ордена к развитию торговли диктовался и фискальными соображениями, а потому его руководство заботилось об обустройстве в своих новообразованных владениях рынков и ярмарок. Среди прочих сеньориальных прерогатив в Курляндии, Литве и Земгалии, которые были пожалованы Ливонскому ордену императором Фридрихом II Штауфеном в 1245 году в ответ на ходатайство верховного магистра Генриха фон Гогенлое, значится право устраивать ярмарки^[818]. В 1252 году в соглашении о размежевании владений ордена и епископа в Курляндии помимо прочего значилось, что каждая из сторон в праве устраивать у себя рыночные места и основывать города, причем их подданные могли свободно посещать рынки, принадлежавшие обоим ландсгеррам, руководствуясь единственно лишь своим желанием^[819].

В 1259 году магистр и братья-рыцари Ливонского ордена жаловались римскому папе на то, что епископы, не имевшие права отлучать от церкви самих членов ордена, совершают это под разными предлогами в отношении его служащих; среди поводов для отлучения значилось и их занятие торговлей. Папа в этом вопросе стал на сторону ордена и запретил ливонскому епископату подобный произвол^[820]. Видимо, торговая активность ордена на внутреннем рынке к середине XIII века достигла таких масштабов, что епископам, желавшим ограничить ее в себе в своих интересах, понадобилась столь жесткая мера воздействия как интердикт. Успехи ордена в этой сфере косвенно подтверждает и состояние его финансов. В 1258 году, например, он ссудил курляндского епископа Генриха довольно большой по тем временам суммой в 50 рижских марок под залог его земель^[821]; задолженность курляндской епархии, скорее всего, сыграла не последнюю роль в процессе ее инкорпорации в орденское государство.

Из всего вышесказанного следует, что уже на начальной стадии своего существования Ливонский орден, руководствуясь собственной выгодой, проводил политику поддержания ливонской внутренней и особенно внешней торговли, в рамках которой осуществлялся товарообмен между немецкими землями и Русью. Судя по успехам развития русско-немецкой торговли, достигнутым во второй половине XIII века — учреждение и функционирование ганзейской конторы в Новгороде служит тому бесспорным доказательством, — экспансия ордена в пределах приграничных новгородских и псковских земель развитию русско-ливонской торговли особо не препятствовала. К тому же завоевательная политика ордена определенно совпадала с торговыми интересами Любека и главного его «стапеля» в Ливонии — Ревеля.

Проникновение ордена в Ижорский край было сопряжено с его борьбой за приграничную Нарву (Ругодив), основанную датчанами в 1255 году. Она являлась не только приграничной крепостью, но и городом с идеальными условиями для осуществления русско-ливонского и русско-немецкого товарообмена, поскольку имела водное и сухопутное сообщение с Ревелем и служила отправной точкой наиболее короткого и удобного сухопутного пути из Ливонии в Новгород^[822].

Хорошо всем известные события 1240–1242 годов и победа над Ливонским орденом, одержанная Александром Невским на льду Чудского озера, не могли не отразиться на характере Русско-ливонских отношений последующих десятилетий. Принято считать, что в 50–60-х годах XIII века лидерство в них принадлежало Новгороду, который воспользовался этим для укрепления своих позиций в сфере международных рыночных отношений^[823].

Как бы там ни было, но положение немецких купцов в Новгороде к середине столетия, по-видимому, действительно осложнилось. В конце 1250 года Любекские купцы направили датскому фогту Ревеля жалобу на «неправды и насилия» (iniuria et violentia), которые чинятся обитателям Немецкого подворья в Новгороде. Тот передал ее магистрату Ревеля, который в ответном послании заверил любечан в дружбе и выразил готовность помочь. К сожалению, характер этих притеснений не раскрыт, однако содержание письма дает пищу для размышлений: «Поскольку мы не хотим каким-либо образом быть отделенными от вашей общины, города и всех тех, кто желает вам блага, то готовы в делах праведных и честных, которыми вы заняты, и не только в вышеозначенном пункте, о котором вы нам написали, но и в тех, что касаются всего купечества, неустанно действовать вместе с вами, и поэтому мы должны сообща, подобно двум рукам, претерпеть крестную муку за ваши права, предоставленные вам блаженной памяти императорами и королями и скрепленные золотыми печатями, которые вы с нашего согласия переслали нам для последующего их утверждения нашим прославленным господином королем [Дании — М.Б., Е.К.] и прочими благородных государями в целях их вечного соблюдения как духовными, так и светскими властями»^[824].

Из приведенного фрагмента следует, что в Новгороде произошло нечто такое, что дало повод гражданам Любека говорить об ущемлении их привилегий, предоставленных самой высокой светской инстанцией католической Европы — императором Священной Римской империи. Речь идет, скорее всего, о привилегиях, полученных Любеком в 1186 году от Фридриха I Барбароссы, и среди прочего право беспошлинной торговли^[825]. Благодаря договору с Готландом, заключенному в 1163 году тогдашним государем Любека Генрихом Львом, его граждане торговали беспошлинно в Висби^[826]. У нас нет основания сомневаться в том, что и торговля на Готском и Немецком подворьях, которые в правовом отношении считались «дочерними предприятиями» заморских метрополий, купцы первоначально также не платили пошлин. Возможно, на рубеже 40-х и 50-х годов XIII века имели место введение той систему таможенных сборов, которая нам известна из более поздних источников^[827].

Можно также предположить, что «пакости» в отношении любечан исходили не от самих новгородцев, чья заинтересованность в иноземной торговле не подлежит сомнению, а от княжеской власти. О жестком стиле правления князя Александра Ярославича новгородцы помнили долго, о чем свидетельствует их «докончание» 1266 года с братом Александра Ярославом Ярославичем («брат твои Александръ дѣлъ насилие на Новѣгородѣ»^[828]). Наученные горьким опытом, в дальнейшем они старались посредством соглашений предотвратить княжий произвол и в докончании с тем же Ярославом от 1270 года среди прочих условий обозначили следующее: «А в Немецькомъ дворѣ тобе торговати нашею братиею; а двора ти не затворяти; а приставов не приставливати»^[829]. Из этого ясно следует, что инициатором насильственных действий в отношении обитателей Немецкого подворья в прошедшие времена являлся именно князь.

О причастности княжеской власти к проблемам новгородской международной торговли и об их фискальной подоплеке свидетельствует торговый договор Новгорода, от имени которого выступали князь Александр Невский, его сын Дмитрий, посадник Михаил и тысяцкий Жирослав, с Готландом и немецкими городами, заключенный в 1262/1263 году. Иноземных купцов представляли послы Тидрик из Любека, Ольстен с Готланда и некто Шифорд. Последнего одно время считали посланцем всех ливонских городов, хотя еще Л.К. Гётц указал на несостоятельность этой гипотезы; сам он видел в Шифорде представителя немецкой купеческой общины Готланда^[830]. Мы же, исходя из вышеприведенного письма ревельцев, где выражено их намерение в новгородских делах действовать совместно с Любеком, присоединяемся к мнению Е.А. Рыбиной, которая полагает, что в данном случае в переговорах по поводу торгового мира принимал участие представитель Ревеля^[831]. Что касается содержания договора 1262/1263 года, то оно включало обоюдные заверения в непричинении друг другу «пакостей» и фиксировало размеры таможенных сборов с иноземных «гостей»^[832].

Ливонские ландсгерры в переговорах о торговом мире участия не принимали, хотя нормализация отношений с Новгородом, определенно, совпадала с интересами Ливонского ордена. В 60-х годах XIII века он был поглощен подавлением восстания куршей и земгалов и предотвращением конфликта с Данией из-за строительства орденом крепости Вейсенштейн (Пайде) в Эстонии (1265). Между тем Новгород также спешил воспользоваться трудными временами, которые тогда переживала Дания, и отвоевать часть ее эстонских владений. В преддверии похода 1268 года новгородцы, возможно, пытались привлечь на свою сторону ливонских ландсгерров, для чего воспользовались появлением в Новгороде ливонского посольства. Сомнительно, что оно явилось ответным шагом, последовавшим вслед за поездкой в Ригу новгородских послов, которые должны были потребовать от ливонских государей невмешательства в военные действия^[833] — о таком посольстве новгородская летопись не упоминает. Между тем вполне возможно, что представительная делегация, в состав которой входили орденские чины из Феллина (Велижа; совр.: Вильянди), представители Риги, Дерпта (Юрьева) и других ливонских городов, прибыла в Новгород для того, чтобы выразить обеспокоенность новгородской политикой, а именно, грабительским походом «за Нарову» на Везенберг (Раковор; совр.: Раквере), совершенным в 1267 году суздальским князем Юрием Андреевичем («много земли их потратиша, а города не взяша»)^[834].

Театр военных действий располагался в непосредственной близости к округу Феллина, что создавало угрозу их переноса в земли Ливонского ордена. Случись такое, и недавно достигнутые мирные соглашения были бы нарушены, чего ливонская сторона, явно, не хотела. «Почто убо хощите всуе кровь проливати, нам убо с вами мир и любов, и гости ваши к нам. А наши к вам ходят, а брани, ни обиды не имеют никоеяже? И уще хощете брань сьтворяти, се суть колыванцы и раковорцы, и мы к ним не приставаем. Ни помогаем. И тако бискупи их и божиа дворяне целоваше к ним крест и умиряшася»^[835]. Руководство Ливонского ордена в тот момент не желало нарушать «мир и любовь» с Новгородом, что и предопределило клятвенное обещание его представителей («божьих дворян») не помогать эстонским подданным датского короля во время предстоящих военных действий. Тем самым орден намеревался обеспечить нерушимость границ своих собственных владений.

18 февраля 1268 года произошла Раковорская битва, закончившаяся победой новгородцев, которым противостояло ливонское войско в составе отрядов из орденских округов Феллин, Леал (Лихула), Вейсенштейн и ополченцев Дерпта. Не вполне понятна причина нарушения орденом недавней присяги, хотя не исключено, что, увлекшись разорением датских владений, новгородцы все же затронули принадлежавший ордену округ Йервена, северная часть которого довольно далеко вклинивалась во владения датчан. Да и река Кеюла (Кейла), на которой, согласно летописи, произошла знаменитая битва, протекает далеко к западу от современного Раквере и имела исток в землях ордена.

В апреле 1268 года орденский капитул принял решение произвести ответный поход на Псковщину^[836], который состоялся полгода спустя. Псков находился ближе к границе, чем Новгород, а потому в ходе русско-ливонских конфликтов обычно именно он принимал на себя основные удары противника^[837]. В XIII веке он еще не играл столь важной роли в торговле, как тремя веками позже^[838], а потому орден с ним церемонился гораздо меньше, чем с его «старшим братом».

Для воздействия на Новгород орден располагал иным средством. В мае 1268 года вице-ландмейстер Конрад фон Мандерн отправился в Любек, где от имени своего ордена обратился к его магистрату и гражданам со следующим обращением: «Поскольку нет ничего горшего, чем враг в собственном доме (domesticus inimicus), надлежит напрячь усилия, чтобы различными способами ему с его лукавством дать отпор. А потому мы желаем во все настоящие и будущие времена извещать государя Дании, епископа Карелии Фридриха, а также епископа (postulato) Дерпта о том, что мы не только с нашего, но со всеобщего согласия ландсгерров Ливонии, увещеваем прославных мужей, граждан Любека и все купечество в этом году не доставлять свои товары врагам веры, а именно, русским из Новгорода. Те, кто, как всегда, задумаются об убыточности всего этого, пусть, претендуя на уважение, более благосклонно отнесутся к нашим просьбам, включающим к тому же такое условие: если между указанными русскими и латинянами случится какой-либо договор о дружбе (amicabilis composition), то названные граждане и купцы будут в нем участвовать, и какая бы форма мира между этими сторонами ни была принята, они в соответствие со старинным обычаем будут пользоваться своим правом свободного передвижения и возвращения; если же случится так, что одна сторона отдельно от прочих вступит в войну с этими русскими по собственной воле, указанным выше гражданам и всем купцам не следует никоим образом запрещать со своими товарами перемещаться и возвращаться, а также пользоваться своими свободами и правами на воде и на земле. Если же — да не допустит этого господь! — все христианское сообщество [вся Ливония — М.Б., Е.К.] из-за заносчивости этих русских начнет с ними войну, нам следует обратить наши просьбы к названным гражданам и всем купцам, чтобы они ради своих товаров не обрекли на истребление католическую веру в ливонских землях, оплаченную кровью многих почтенных людей»^[839].

В руководстве Ливонского ордена прекрасно понимали, что их инициатива по введению торговой блокады Новгорода в Любеке будет воспринята без всякого энтузиазма, но в обращении вице-ландмейстера нет ни намека на враждебное отношение ордена к любечанам или давлении, о которых мы иногда читаем в литературе^[840]. Напротив, оно нацелено на убеждение и достижение компромисса, который был возможен лишь по предоставлении орденом гарантий обретения Любеком определенных выгод. Поэтому особо оговаривалось, что целью политики ордена является заключение с русскими мирного договора, способного обеспечить немецким купцам свободное торговое сообщение с Русью «по старине». В том случае, если войну с Новгородом начнет один из ливонских государей, купцам Любека будет позволено свободно торговать и беспрепятственно перемещаться со своими товарами по суше и воде. Если же вся Ливония вступит в войну, то орден возобновит свою просьбу о прекращении любечанами торговли с русскими, оставляя окончательное решение вопроса за Любеком. Очень ловким ходом со стороны ордена стало обещание склонить на свою сторону датчан, главных конкурентов любекской торговли на Балтике. Оно было выполнено, и уже к 5 июля 1268 года любечане в датских портах пользовались рядом привилегий и в том числе судебным иммунитетом^[841]. Решение о торговой блокаде Новгорода в Любеке утвердили.

Осенью 1268 года состоялся поход орденского войска под командованием магистра Лауденберга на Псков. По сообщению Новгородской летописи, которая датирует этот поход 1269 годом, десятидневная осада города завершилась провалом в связи с подходом новгородской рати («яко уведаша Нѣмци новгородскыи полкъ, побѣгоша за рѣку»)^[842], в то время как магистр в одном из своих писем отметил, что, «когда мы обдумывали захват крепости, кое-кто из Новгорода, прибывшие не в подкрепление своим, от имени единоплеменников настойчиво (constanti affectu) просили о восстановлении мира»^[843]. Мир был заключен тут же в Пскове «чересъ pѣкy» — договаривавшиеся стороны находились на противоположных берегах реки Великой, — «на всеи вoлѣ новгородчкои» или, говоря словами ливонского документа, «тот, какой существовал во времена магистра Волквина и епископа Альберта», т. е. на условиях договора 1224 года.

Соглашение имело предварительный характер. Ливонский магистр дал это понять Любеку, попросив магистрат прекратить торговлю с новгородцами вплоть до окончательного утверждения мирного договора («в связи с этим мы самым настойчивым образом умоляем магистратов всей вашей общины не пытаться достичь их земли с вашими товарами, пока вы не пришлете нам своих послов для утверждения мира. Если вы поступите так, то ваша позиция, часто безуспешная, тотчас же укрепится с нашей помощью и посредством восстановления мирного договора»)^[844]. Слова магистра о том, что купцам из Риги также запрещено следовать в Новгород, подтверждается письмом рижских ратманов^[845].

1 апреля 1269 года ливонский ландмейстер довел до сведения Любекского магистрата известие об успешном завершении миссии его послов в Новгороде^[846], но понадобилось еще несколько месяцев, чтобы согласовать требования сторон. Существует мнение, что переговорный процесс был замедлен из-за требования новгородцев передать им Нарву, которое орден не желал удовлетворять^[847]. Понадобилась угроза очередного русского похода на Колывань (Ревель), который затевал князь Ярослав Ярославич, чтобы «увѣдавше Нѣмци, прислаша послы с мольбою "кланяемся на всеи воле вашей, Hapoвѣ всеи отступаемся, а крови не проливайте"»^[848]. Ни в ливонской переписке, ни в тексте русско-немецкого договора 1269 года упоминаний о Нарве нет и быть не могло, поскольку она принадлежала датчанам и распоряжаться ею орден был попросту невластен. Упоминания о Нарве и Ревеле в данном контексте свидетельствуют о совмещении в летописном тексте известий о заключении двух договоров — торгового русско-немецкого и «земского» русско-датского, последовавшем по окончании военной кампании 1267–1268 годов.

К концу 1269 года торговый мир был окончательно утвержден^[849], чем руководство Ливонского ордена было полностью удовлетворено. В апреле 1270 года Андреас фон Вельвен, временно исполнявший обязанности магистра после смерти Отто фон Лауденберга, писал в Любек: «Мы не перестаем благодарить вас за множество благодеяний, которые вы расточали на нас, дабы мы все вместе счастливо продвинули вперед наше дело»^[850]. Главной же темой этого послания была дальнейшая судьба товаров любекских купцов, утраченных в период торговой блокады. Они оказались в руках орденских чинов и по решению магистра подлежали отправке на Готланд, чему Любекский городской совет хотел воспрепятствовать^[851]. Зная о том, вице-ландмейстер не упустил возможности высказать любечанам пару горьких слов: «Мы расстроены тем, что не имеем средства [решить вопрос — М.Б., Е.К.] о пропаже ваших вещей, чего никогда бы ни случилось, если бы ваши воспользовались советом блаженной памяти магистра Отто, почтенного мужа, который, зная о ваших убытках и нарушении традиции, просил, молил и увещевал вас отложить свои поездки до тех пор, пока не сможете путешествовать в безопасности и более благополучно, те же, посчитав это подвохом, страшась иного, тайно совершая этот путь, обрели там указанные убытки»^[852]. Из этих слов следует, что товары, принадлежавшие любекским купцам-«штрейбрехерам», не были арестованы орденскими властями, а попали в руки новгородцев. После подписания мира их, скорее всего, передали ливонской стороне, поскольку тот же вице-ландмейстер в конце своего послания упоминает, что «русские частично возместили причиненный ущерб» (de damno illato Ruteni emendam fecerint aliqualem).

Русско-ганзейская торговля, таким образом, возникла не на пустом месте, а явилась продолжением традиционных контактов Новгорода с городами Западной Европы, которые осуществлялись при посредничестве ливонских городов еще в доганзейский период. Завершая их обзор, мы должны признать, что противостояние ряда сильных политических противников, которые оспаривали друг у друга сферы влияния в восточно-прибалтийском регионе, ее развитию особо не мешало. Благодаря оживленному товарообмену быстро росло благосостояние и политическое влияние Новгорода, набирали силу ливонские города. Их географическая близость к русским землям обусловил интерес к ним, как Новгорода, который видел в них надежных посредников его контактов с Западом, так и заморских немецких городов во главе с Любеком, старавшихся ограничить торговую активность Готланда. Система удобных коммуникаций, связывавших Новгород с ливонскими городами, значительно облегчала товарообмен, а правовые нормы, выработанные в процессе двустороннего сотрудничества, гарантировали русским и немецким купцам определенную правовую защищенность.

Немаловажным фактором, облегчившим процесс становления и развития русско-ливонской торговли в первой половине и середине XIII века, явилась торговая политика ливонских ландсгерров. Их заинтересованность в этом вопросе диктовалась, прежде всего, насущной потребностью в постоянном и интенсивном поступлении в Ливонию людских и материальных ресурсов, необходимых для успешного продолжения вооруженной экспансии и сеньориального обустройства захваченных земель. Ограниченность экспортных возможностей Готланда, сезонный характер его торговли и отсутствие тесных контактов с папством, империей и европейскими государями предопределили их особое внимание к городам Северной Германии во главе с Любеком и усилия, направленные на защиту интересов немецкого купечества в торговле с Новгородом. Несмотря на противостояние русским землям, которое порой приобретало весьма жесткий характер, руководство Ливонского ордена не могло себе позволить противодействовать этим интересам и разрушающе воздействовать на новгородско-немецкие экономические контакты. Вместе с тем, прекрасно осознавая значимость этих контактов для Новгорода, оно сумело в конце 60-х годов XIII века весьма эффективно использовать их в своей политике, прибегнув к торговой блокаде. Делалось это с согласия и при содействии Любека, которого орден смог заинтересовать перспективой заключения взаимовыгодного торгового договора с Новгородом.

Роль Ливонского ордена, таким образом, не сводилась лишь к «милитаристским» поползновениям, направленным против русских земель. Та политика, которую он проводил в отношении немецкой торговли с Новгородом на первом этапе ее существования, безусловно, положительно воздействовала на ее развитие. Позже, на рубеже XIV–XV веков, Немецкий орден, включая его ливонское отделение, сам выступал в роли активного торгового партнера Господина Великого Новгорода^[853].

Князь Александр Ярославич (Невский) при дворе ордынского хана^[854] Юрий Селезнёв (Воронеж)

Период монголо-татарского «ига»^[855] принято считать временем, когда в государственную модель Руси/России была внедрена система восточного деспотизма. В научных исследованиях и общественном сознании сформирован устойчивый стереотип: русские князья под тяжестью ханского гнета, «выходного» серебра и даров на подкуп покорно едут на поклон к восточному владыке. В обмен на взятки, дань и демонстративное подчинение они получают инструменты и технологии управления в своих княжествах. Вполне закономерно, что в сознании возникает логический вывод: используя и внедряя эти технологии, русский князь становится подобен ордынскому хану — восточному тирану, а его княжество усваивает модель и принципы управления кочевого государства. По всем имеющимся признакам система ордынской государственности должна была оказать существенное влияние на развитие русских княжеств.

Немаловажную роль в оформлении системы подчинения Руси Орде отводится исследователями^[856] князю Александру Ярославичу (Невскому). Причем, оценки данной роли оказываются диаметрально противоположными. Если В.Л. Егоров подчеркивает: «История возложила на плечи Александра Ярославича ответственнейшую задачу выбора направления политического развития Русского государства в его отношениях с Западом и с Востоком. И именно Александра можно и должно считать первым русским политиком, заложившим основы совершенно особого пути, который в полной мере начал осмысляться лишь в XX в. и получил наименование евразийства»^[857]. В след за В.Л. Егоровым в новейших работах отмечается: «Действительно, с позиций сурового ригоризма восточная политика Александра Невского не так впечатляет, как гибель Михаила Черниговского, но направление было выбрано верно»^[858].

Однако английский исследователь Дж. Феннел предлагает иную оценку: «Можно задать вопрос: привела ли проводимая Александром политика уступок (каковой она, несомненно, являлась) хоть к какому-нибудь улучшению положения русских при татарском господстве? <…> вмешательство Александра в 1252 году, его роль в разгроме татарами двух его братьев фактически положили конец действенному сопротивлению русских князей Золотой орде на многие годы вперед»^[859]. И.Н. Данилевский предлагает оценивать восточную политику князя Александра как инструмент усиления собственной власти: «опираясь на помощь монгольских ханов, Александр Невский закрепил деспотические традиции управления Северо-Западными землями Руси, заложенные его предшественниками»^[860].

Однако сложившийся стереотип требует всесторонней проверки. Для решения этой проблемы необходимо, на наш взгляд, ввести показатели, которые исключат возможность для противоречивых трактовок, и предлагаемая статья — представляет первый шаг: статистическую обработку свидетельств источников о количестве времени, проведенного Александром Ярославичем при дворе ордынского хана.

Итак, на завоеванных монголо-татарами территориях южнорусских и казахских степей Чингиз-ханом было организовано удельное владение его старшего сына, в восточных источниках называвшееся Улус Джучи, а в русских синхронных источниках получившая наименование «Орда». На сегодняшний день Орда определяется как военно-административная организация у тюркских и монгольских народов. Другими словами перед нами не просто наименование страны: перед нами — форма организации кочевого или полукочевого государства.

Военное поражение, понесённое русскими княжествами во время вторжения монголо-татар в 1237–1241 году, привело к необходимости оформления отношений с каанами Монгольской империи, а затем — ханами Джучиева Улуса. Большинство исследователей отмечают, что русские княжества оказались непосредственно вовлечены в сферу политического влияния Орды. Как подчеркнул А.Н. Насонов, после покорения русских земель «непосредственная организация татарского владычества на Руси была в руках монгольской степной аристократии»^[861]. А.Н. Никитин в своём исследовании, посвященном улусной системе Монгольской империи пришел к немаловажному выводу о том, что «русские земли не пользовались особым положением среди стран, завоеванных монголами. <…> Наличие неесугеидских династий было нормой жизни и в имперских центрах Чингизидских ханств. Некоторые потомки подданных рода Чингиз-хана постепенно обретали всю полноту верховной власти»^[862].

Первую поездку князя Александра источники фиксируют под 6754 (1246). Новгородская I летопись, в целом равнодушная к делам в Орде^[863], особенно выделяет поездку собственного князя в ставку Батыя^[864]. Именно тогда, в 1245–1246 годах большинство русских князей было вызвано в ханскую резиденцию для оформления вассальной зависимости и вероятного проведения переписи населения^[865]. Вероятно, именно тогда впервые был поднят вопрос о форме зависимости Новгорода от Орды. Ведь Новгородская земля завоевана не была и имела право на сохранения независимости. Однако отец Александра, владимирский князь Ярослав Всеволодович, получил ярлык от Батыя на Киев и всю Русскую землю, включая Новгород — республика становилась неотъемлемой частью великого княжения Владимирского^[866]. Тем не менее, данную поездку Александра Ярославича необходимо рассматривать в русле политики его отца, которого Батый отправил на курултай в Каракорум. На обратном пути князь Ярослав Всеволодович скончался: Плано Карпини свидетельствует, что он был отравлен матерью нового каана Гуюка Туракиной^[867].

Как отметил В.В. Каргалов, «гибель великого князя Ярослава значительно усложнила обстановку в Северо-Восточной Руси»^[868].

Первоначально владимирский стол занял следующий по старшинству Всеволодович — Святослав, «а Сыновци свои посади по городом, якож бе имъ отець оурядилъ Ярославъ»^[869]. Однако в 1247 году «поеха Андрей князь Ярославич в Татары к Батыеви и Александр князь поеха по брате же к Батыеви»^[870]. Ордынский хан «почтивъ ею и послы я г Каневичем»^[871]. Таким образом, Бату переложил груз ответственности за решение дальнейшей судьбы русских княжеств на общеимперское правительство.

В конце 1249 года (зимой 1249/1250 года) князья Ярославичи вернулись на Русь. Решение имперского правительства было следующим: «приказаша Александрови Кыевъ и всю Русьскую землю, а Андреи седе в Володимери на столе»^[872]. В историографии сложилось мнение, которое емко и четко обозначил В.В. Каргалов: «Решение великого хана отдать владимирский стол Андрею Ярославичу в обход его старшего брата послужило в дальнейшем источником больших осложнений»^[873]. Как отметил В.Л. Егоров, «возник конфликт о соподчиненности Киевского и Владимирского князей»^[874].

По мнению В.В. Каргалова, сконцентрировавшему представления исследователей^[875] о русской политике в отношении Орды на рубеже 1240–1250-х годов, к этому времени на Руси сложилась антитатарская коалиция. Ее составили сильнейшие князья того времени Андрей Владимирский и его тесть Даниил Галицкий. При этом, «готовясь к открытой борьбе с татарами, великий князь Андрей Ярославич мог опереться, прежде всего, на северо-западные русские земли, которые не подверглись татарскому погрому и не попали еще в орбиту ордынской политики». Кроме того, на «стороне Андрея активно выступил тверской князь Ярослав Ярославич (его "княгиня" и дети находились под Переяславлем)»^[876]. Однако А.А. Горский полагает, что основой для выводов о противоречии между князьями — старшими Ярославичами, стало некритично воспринятая догадка В.Н. Татищева о жалобе Александра на брата. В соответствии с этим суждением события 1252 году следует рассматривать не как инициативу Александра Невского, а как запланированную акцию «хана в рамках действий против не подчинившихся ему князей»^[877].

Как известно, летом 1252 года великий князь владимирский Андрей Ярославич был смещен со своего престола волей хана Орды Батыя. Могущественный сарайский правитель для осуществления этой цели направил на Северо-Восточную Русь карательный отряд во главе с эмиром Неврюем. Место владимирского князя занял его старший брат Александр, получивший в книжной традиции прозвище «Невский».

Поездку в Орду Александра и решение хана о смещении Андрея исследователи объясняют разными причинами^[878]. Н.М. Карамзин полагал, что Андрей Ярославич не смог справиться с обязанностями великого князя, чем вызвал гнев Батыя. Александр отправился в Орду с целью смягчить гнев великого хана^[879].

В советской историографии установилось мнение, что в начале 50-х годов XIII столетия сложился антитатарский союз. Данное предположение было сформулировано А.Н. Насоновым. Исследователь указывает, что перед событиями 1252 года Андрей Владимирский «сделал как будто попытку войти в соглашение с Даниилом Галицким, рассчитывая очевидно, на военную помощь от папы»^[880].

Данное суждение во многом определялось высказыванием К. Маркса,который в своих «Хронологических выписках» писал, что «Андрей пытался противиться монголам»^[881].

Как отмечено выше, наиболее концентрировано данное суждение оформлено в работе В.В. Каргалова «Внешнеполитичекие факторы развития феодальной Руси». Напомню: ученый отмечает, что решение центрального монгольского правительства о передачи Владимирского стола младшему Андрею «в обход его старшего брата послужило в дальнейшем источником политических осложнений»^[882]. Во-первых, таким решением был недоволен Александр. Во-вторых, «Андрей Ярославич, получивший владимирский великокняжеский стол непосредственно от великого монгольского хана, вел себя довольно независимо по отношению к Орде»^[883]. Кроме того, «в начале 50-х годов, когда Андрей Ярославич укрепился на великокняжеском столе, им была сделана попытка оказать открытое сопротивление Орде». С этой целью он «старался заключить союз с Южной Русью, с сильнейшим южнорусским князем Даниилом Романовичем Галицким» (в прямой зависимости здесь стоит «заключение брака между великим владимирским князем Андреем Ярославичем и дочерью Даниила Галицкого»)^[884]. Кроме того, «на стороне Андрея активно выступил тверской князь Ярослав Ярославич (его "княгиня" и дети находились в войске князя Андрея во время битвы с татарами под Переяславлем)». «В целом в начале 50-х годов XIII века на Руси сложилась довольно сильная антитатарская группировка, готовая оказать сопротивление завоевателям» — подводит итог В.В. Каргалов^[885].

В связи с данными обстоятельствами, по мнению В.В. Каргалова, «В борьбе против Андрея Ярославича, которого легко можно было обвинить в "измене" хану, для Александра открывалась единственная возможность вернуть принадлежавший ему по старшинству великокняжеский стол. Если Андрей Ярославич опирался на антитатарские силы, то Александр, естественно, мог отнять у него великокняжеский стол только при помощи Орды»^[886].

В результате, «когда Александр Ярославич в 1252 году приехал в Орду "искать" великое княжение, ему был оказан самый благосклонный прием». А «Против великого князя Андрея была направлена сильная монголо-татарская "рать" царевича Неврюя»^[887].

Однако приведённое довольно категоричное суждение В.В. Каргалова оставляет в стороне другие возможности разрешения конфликта (если таковой был) между Александром и Андреем. В частности, вполне вероятна возможность переговоров между братьями-Ярославичами о перераспределении столов в их «отчине»^[888].

Во многом приведённые суждения основываются на сведениях В.Н. Татищева, которому следует С.М. Соловьев. В частности в своей «Истории Российской» В.Н. Татищев сообщает, что в 1252 году «иде князь великий Александр Ярославич во Орду к хану Сартаку, Батыеву сыну, и прият его хан с честию. И жаловася Александр на брата своего великого князя Андрея, яко сольстив хана, взя великое княжение над ним, яко старейшим, и грады отческие ему поймал, и выходы и тамги хану платит не сполна. Хан же разгневася на Андрея и повеле Неврюи салтану итти на Андрея»^[889].

В то же время, Ф.Б. Шенк в своём обширном исследовании о месте Александра Невского в культурной памяти России более осторожно пишет о поездке князя в ставку хана «предположительно чтобы интриговать против своего брата»^[890].

В свою очередь, В.А. Кучкин, не подвергая сомнению наличие мятежа князя Андрея, считает, что целью поездки в Орду Александра, «судя по всему, было получение Владимирского великого княжения», а его младший брат «по-видимому, и выступил против ханов, надеясь удержать за собой великое княжение Владимирское, но просчитался»^[891]. Исследователь вполне справедливо подвергает критике концепцию, основанную на данных В.Н. Татищева^[892], по которой инициатором «Неврюевой рати» выступает князь Александр Ярославич.

Действительно, источники упомянутого уникального сообщения В.Н. Татищева нам не известны. Большинство летописных упоминаний о событиях 1252 году осторожно отмечают предварительную перед «Неврюевой ратью» поездку Александра в Орду и его возвращение оттуда с «честию великою», получив «стареишенство во всей братьи его»^[893]. Причем, данное обстоятельство летописец подчеркивает до описания похода татар на русские княжества. Тогда как после «Неврюевой рати» «Приде Александръ князь великии ис Татаръ в град Володимерь <…> и посадиша и на столе отца его Ярослава <…> и бысть радость велика в градѣ Володимери и во всеи земли Суждальскои»^[894]. Таким образом, Лаврентьевская летопись никак не связывает поездку князя Александра в Орду и «Неврюеву рать»^[895].

Данные обстоятельства позволили А.А. Горскому привести очередной аргумент в пользу недостоверности известия В.Н. Татищева. Поход ордынского воеводы Неврюя не являлся результатом усилий Александра. Он был «запланированной акцией хана в рамках действий против не подчинявшихся ему князей». Бату-хан, выйдя фактически победителем во внутриполитической борьбе в Монгольской империи, вызвал к себе братьев-Ярославичей для перераспределения княжеских столов, осуществлённых враждебным правительством Гуюк-хана^[896].

Надо полагать, что А.А. Горский верно подметил связь и последовательность событий. Братья Александр и Андрей в 1249 году получили свои владения (старший — Киев и всю Русскую землю; младший — Владимирское княжество) из рук центрального монгольского правительства в Каракоруме^[897]. Тогда делами государства управляла вдова монгольского каана Гуюка Огул-Каймиш^[898], которая и выдала ярлыки на княжества. Однако в результате политической борьбы на престоле Монгольской империи оказывается Менгу, которого активно, в том числе военной силой, поддерживал глава Джучиева улуса Бату-хан. Официальная интронизация была осуществлена в месяц зу-ль-када 648 года хиджры, который соответствует 25 января — 23 февраля 1251 года^[899].

Для традиционной монгольской политической практики было характерна необходимость при смене главы государства подтверждение существующих владетельных прав^[900]. Причем эти права должны были быть обеспечены личной явкой владетеля в ставку правителя. И действительно, армянские источники фиксируют вызов в степь армянских правителей в связи со сменой главы Монгольской империи. В частности, Киракос Гандзакеци описывает данные обстоятельства следующими словами: «когда воцарился Мангу-хан, великий военачальник Батый <…> послал [людей] к царю Хетуму с [приглашением] приехать повидать его и Манту-хана»^[901]. Смбат Спарапет относит начало поездки царя Хетума к 1253 году^[902].

Русскими князьями, получившими инвеституру в Каракоруме, являлись на тот момент Александр и Андрей Ярославичи, а также Олег Ингваривич Рязанский. Именно они обязаны были явиться в ставку правителя, который занимался делами «Русского улуса». С большой долей вероятности можно предполагать, что функции управления русскими землями были переданы Менгу-кааном своему надежному союзнику и завоевателю Руси Батыю.

Именно к нему в 1252 году и отправляется Александр Невский. Вероятно, его поездка была напрямую связана с необходимостью подтверждения своих владетельных прав, хотя источники этого не фиксируют. Бату-хан подтвердил ярлык 1249 года «давшее ему старейшинство во всеи братьи его». Летописные памятники фиксируют возвращение в 1252 году^[903] из степи Олега Ингваривича Рязанского, что косвенно подтверждает цели поездки Александра Ярославича за возобновлением инвеституры.

Андрей Ярославич не предстал перед ордынским троном. Как отмечено в Лаврентьевской летописи, «здума <…> с своими бояры бэгати нежели цесарем служите»^[904]. Именно после этого Батый, не дождавшись приезда Андрея, посылает на Русь военную экспедицию, результатом которой становиться изгнание князя в «неведому землю». Александр же после этих событий получает ярлык и на Владимирское княжество, объединяя тем самым общерусский киевский стол с владимирским^[905].

Таким образом, князь Александр Невский действовал в полном соответствии с ордынской политической практикой. Смена каана Монгольской империи требовала подтверждения инвеституры от принявших ранее власть в Каракоруме. Сообщение В.Н. Татищева о жалобе и «лести» Александра в отношении своего брата Андрея можно считать умозаключением самого исследователя.

Так или иначе, летом 1252 года ордынские войска во главе с эмиром Неврюем вторглись в пределы Северо-Восточной Руси. Минуя Владимир, они направились к Переяславлю, где «постигоша» Андрея с его войсками. В результате столкновения, князь потерпел поражения и бежал, сначала в Новгород, а затем в Швецию. «Неврюева рать» разорила Переяславль и Переяславское княжество и вернулась в степь. А чуть позже на Русь вернулся уехавший в ставку Батыя перед походом татар Александр Невский. Князь «церкви въдвиже, град исполни, люди разбегшая собра в домы свояя»^[906] и «бысть радость велика в граде Володимери и во всеи земли Суждольскои»^[907].

Составитель Лаврентьевской летописи отмечает поездки уже великого владимирского князя Александра Ярославича в 1257 году («поехаша князи в Татары, Александр, Андрей, Борис, чтивше Улавчия»^[908]) и в 1258 году («поидоша князи в Татары, Александр, Андрей, Борис, Ярослав Тферский, чтивше Улавчия и вся воеводы»^[909]). Если первая поездка была явно связано с восшествием на престол нового хана, то причины посещения ставки хана в следующие годы остаются не известными. Возможно, это было связано с необходимостью участия подчиненных правителей в ежегодных курултаях^[910].

С деятельностью великого князя Александра Ярославича традиционно связывается следующий этап вовлечения Руси в орбиту монгольской государственности. Это перепись населения, осуществленная в 1257–1259 годах, при непосредственном участии Владимирского князя. Проходила она в рамках общеимперских мероприятий по упорядочиванию налоговой системы. В частности, в 1252 году была проведена перепись завоеванных монголами земель Китая, а в 1254 году — в Армении. Наибольшего противодействия намерения ордынских чиновников встретили в Новгороде, который не был завоеван монголами. Тем не менее, волнения в новгородской земле были подавлены и в 1259 году перепись русского населения была завершена. Как подчеркнул В.В. Каргалов, «в событиях переписи 1257–1259 гг. в Новгороде наблюдается картина тесного сотрудничества великокняжеской администрации и лично великого князя Александра Ярославича с татарскими "послами" и "численцами"»^[911].

С проведением переписных мероприятий тесно связано введение на Руси баскаческой организации. В частности, А.Н. Насонов видит подтверждение наличия данной организации, как военно-политической, в «десятниках», «сотниках», «тысячниках» и «темниках», которые вместе с численниками пришли на Русь, и являлись лицами командного состава из «собственно монголов и татар»^[912]. Однако В.В. Каргалов привел доводы в пользу того, что «аргументы А.Н. Насонова в лучшем случае допускают двойственное толкование и не обосновывают в достаточной степени тезис о существовании в Северо-Восточной Руси "военно-политической организации" монгольских феодалов»^[913].

Тем не менее, сами баскаки на Руси присутствуют. Их функции В.В. Каргалов определяет, как представителей хана, «которые только контролировали деятельность русских князей и доносили хану в случае неповиновения»^[914]. Этот вывод исследователя перекликается со словами Б.Д. Грекова о том, что контроль над русскими князьями «осуществляли баскаки»^[915].

Система сбора дани в пользу ордынского хана основывалась на откупной системе, которая всегда является основой для многочисленных злоупотреблений. Именно против данных нарушений («велику пагубу людемъ творяху, работяще резы многы, души крыстьянскыя раздно ведоша»; «творяше христьяном велику досаду»^[916]) и было вызвано восстание в русских городах (Ростов, Владимир, Суздаль, Ярославль^[917]) в 1262 году Сборщики дани были вырезаны. Эти события традиционно считаются одним из первых антиордынских народных восстаний^[918].

Тогда же, в 1262 году, в Орду оправляется и великий князь Александр. По мнению Дж. Феннела, ему «ничего не оставалось, как отправиться в Золотую Орду». Однако удалось ли избавить Русь от карательной экспедиции не известно из-за молчания источников^[919]. Здесь необходимо согласится со словами Р.А. Романова, подчеркнувшего, что представляется «уместным отметить, что, в данном случае, молчание красноречивей любых слов. Ибо вряд ли летописи могли не сообщить о карательной экспедиции»^[920].

Большинство же исследователей, вслед за А.Н. Насоновым и В.А. Кучкиным, полагают, что восставшим удалось сыграть на противоречиях между Сараем и Каракорумом: в Орде смотрели «сквозь пальцы» на восстание против имперских откупщиков дани^[921].

Поэтому поездка Александра Невского в Орду в 1262 году связывается с намерением князя избавить, или как отмечает «Житие Александра Невского», «отмолить»^[922] русских людей от рекрутского набора (так полагают, например, Ю.К. Бегунов, В.Л. Егоров, А.Н. Кирпичников, Ю.В. Кривошеев, В.А. Кучкин^[923]).

Соответственно, мы видим, что источники фиксируют еще один признак зависимости — участие русских войск в военных мероприятиях Орды. Причем именно Александру Невскому удается смягчить данную повинность: после его поездки 1262–1263 годов в войнах сарайских ханов участвуют не мобилизованные в русских княжествах рекруты, а княжеские дружины.

По дороге из Орды князь Александр Ярославич умирает.

Таким образом, он побывал в Орде шесть раз, проведя в степи четыре с половиной года, это составило около 41,7 % (самый большой результат для XIII века) от времени его удельного правления (6 лет — 3 поездки), 18,2 % от великого княжения (11 лет — 3 поездки) и около 10,5 % от лет его жизни (43).

Для времени 1230–1300 годов учтено 109 князей (91 для XIII столетия и 18, живших и действовавших в XIII и XIV веках)^[924]. Теоретически все они или, во всяком случае, большинство из них, хотя бы один раз должны были предстать перед лицом ордынского хана. Однако за время 1240–1300 годов зафиксировано в источниках пребывание в Орде только 37 князей и трёх княгинь: жена князя Андрея Мстиславича, Мария Ярославна (дочь Ярослава Святославича Муромского) жена Бориса Васильковича Ростовского и Василиса Дмитриевна (дочь ростовского князя Дмитрия Борисовича) и жена Андрея Александровича Городецкого. То есть, 34 % от учтенного количества.

По свидетельствам источников в общей сложности выявляется 81 поездка князей.

Своеобразным рекордсменами для данного периода по двум показателям — количество поездок и время проведённое при ордынском дворе — являются Борис Василькович Ростовский и Андрей Александрович Городецкий. Они ездили за свою жизнь и правление в Орду по 8 раз; первый провел в степи 4 года, второй — чуть более 4-х лет (около 4,3).

Кроме него, длительное пребывание в степи для данного периода — 4 года — зафиксировано у Глеба Васильковича Белозерского (брата Бориса Васильковича Ростовского).

Александр Ярославич (Невский) провел в Орде больше всего от лет жизни — 10,5 %. По времени пребывания в ставке хана он также занимает первое место: он был в степи четыре с половиной года. В степь князь Александр Ярославич ездил шесть раз и провел там 41,7 % от лет правления на уделе и 18,2 % от времени княжения на великом княжестве владимирском. Таким образом, для XIII столетия по показателю доли от лет княжения на уделе именно Александр Невский является рекордсменом.

Однако указанные показатели дают основание говорить о том, что пребывание при дворе ордынского хана представляло собой важный элемент политической жизни русских князей в XIII веке. Однако оно не занимало большую часть жизни князей и времени их правления, в частности, князя Александра Ярославича. Соответственно, основы политической культуры усваивались русскими князьями на Родине. Именно в силу этого ордынское влияние на внутриполитические процессы на Руси в данное время нельзя считать определяющим.

Сложившаяся необходимость посещать ордынского правителя воспринималась именно как жестокая повинность. Князья задерживались в ставке хана ровно столько, сколько этого требовал придворный церемониал, и тут же стремились на Родину. Они старались никогда не оставаться в Орде по своей воле, а только находясь в плену, в изгнании, или решая задачи своего княжества или княжения. Такая традиция, возможно, сформировала особое отношение к правлению «с оглядкой на хана», но никоим образом не изменила самих основ российской государственности, заложенных до пришествия монголо-татар на русскую землю. Правда, данный вывод пока основан только на одном показателе — количестве времени, потраченном на пребывание в ставке хана. Иные показатели могут кардинально изменить картину.

Александр Невский и новгородский Антониев монастырь Людмила Секретарь (Великий Новгород)

Тема «Александр Невский и Новгород» остаётся актуальной до настоящего времени. Многие моменты правления этого князя в Новгороде оцениваются неоднозначно и вызывают научные споры. Наше сообщение, посвящённое конкретному вопросу почитания Александра Невского в новгородском Антониевом монастыре, в какой-то степени расширяет представление о незаурядной личности Александра Невского как военного стратега и государственного деятеля.

В отделе письменных источников Новгородского музея-заповедника хранится Синодик (поминальная книга) Антониева монастыря^[925]. Основная его часть написана одним почерком полууставом на бумаге с водяным знаком «ЯМАЗ», который расшифровывается как «Ярославская мануфактура Алексея Затрапезного» и датируется 1756 годом^[926]. Эта часть Синодика написана, таким образом, не ранее 1756 года. Верхняя дата — 1762 год, устанавливается последним годом правления императрицы Елизаветы Петровны. Ее имя стоит последним в списке государей, написанных почерком главного автора Синодика. Имя Екатерины приписано позднее другим почерком и другими чернилами. Синодик дополнен разновременными записями, выполненными скорописью после 1762 года. Последние относятся к 1821 году. Автор основного текста Синодика, без сомнения, пользовался более ранним текстом, копируя его. В Синодике есть имена людей, живших в 16 веке — иконописца Антониева монастыря Анания с датой его смерти, вкладчиков купцов Сырковых и многих других, а также большое количество представителей известных родовитых фамилий XVII века. Синодик упоминается в «Описи древностей Антониева монастыря до 1800 г.», при этом автор её правильно отнёс основной текст к середине XVIII века^[927].

На четвертом листе Синодика в основной части помещён список создателей монастыря. Вслед за его основателем Антонием Римлянином упоминается великий князь Александр, «во иноцехъ Алексий». За ним следует имя князя Дмитрия, скорее всего, сына Александра Невского, также княжившего в Новгороде. Упоминание имени Александра Невского среди создателей обители рядом с её основателем свидетельствует об особой роли князя в истории Антониева монастыря.

Неслучайным представляется и тот факт, что в XVII веке иконный образ Александра Невского был помещён в местном ряду иконостаса справа от царских врат рядом с образом Антония Римлянина, который следовал, в свою очередь, за храмовой иконой «Рождество Пресвятой Богородицы». Такое расположение икон зафиксировано в Описи монастыря 1696 года, опубликованной ректором духовной семинарии архимандритом Димитрием (Сперовским)^[928].

По «Описи древностей до 1800 г.» этих икон в главном иконостасе в XIX в. уже было. Вероятно, они не поместились во вновь сделанной в 1716 году и реконструированной в XIX веке резной раме иконостаса. Но в этой же Описи упоминаются иконы с изображениями святых Антония Римлянина и Александра Невского на одном из столбов. При этом Антоний Римлянин изображён «с чудесами» на полях, а Александр Невский — «в схиме с венцом и короною сребропозлащённым чеканным». Обе иконы по краям были обложены басмой^[929]. По-видимому, именно эти иконы были перемещены на столб из иконостаса после 1716 году.

Специалисты, производившие осмотр достопримечательностей храма в 1922 году, датировали икону с изображением Александра Невского XVI–XVII веками. Басменный оклад иконы Комиссия, в составе московских специалистов Д.П. Сухова, П.Д. Барановского, М.П. Мошкова и сотрудников Новгородского музея Н.Г. Порфиридова и С.М. Смирнова предлагала сохранить^[930].

В связи с вышесказанным встаёт вопрос о причинах такого особого почитания в Антониеве монастыре новгородского, а затем великого Владимиро-Суздальского князя.

Ответ на этот вопрос находим в текстах подтвердительных грамот царей Ивана Васильевича 1555 и 1563 годов, а также Василия Ивановича Шуйского (1606), опубликованных Амвросием (Орнатским), подтверждающих дарственную грамоту Александра Невского Антониеву монастырю, В грамоте Василия Ивановича её содержание излагается следующим образом: «на Бронниче на Мсте реке дали перевоз на темьян и на ладан», при этом «наших князей и детей боярских и иных людей, которые идут на нашу службу, и торговых и всяких проезжих людей перевозят в своих судех, а пошлины от перевозу на ратных людей не емлют и перевозят их беспошлинно, а емлют пошлину от перевозу на торговых и на всяких проезжих людей, а опричь того их монастырскаго перевозу вверх по Мсте до Прилука, а на низ до Лебяжья куста ратных, а торговых и всяких проезжих людей не перевозит здесь нихто»^[931].

Перевоз через Мсту в Бронницах и транспортировку проезжающих по Мсте на участке от деревни Прилуки до Лебяжьего куста князь пожаловал монастырю на условиях единоличного права. Но пошлины монастырские служители могли брать не со всех проезжающих. «Ратные» (военные) люди пользовались монастырским перевозом беспошлинно.

Населённые пункты Прилуки и Бронницы сохранились до настоящего времени. Деревня Прилуки располагается на левом берегу Мсты: от Бронниц вверх по течению реки за деревней Белая Гора. Бронницы расположены на трассе Москва-Петербург.

Мста являлась важнейшей частью древнейшего Волжского торгового пути, который соединял Новгород с низовскими русскими землями. Системой волоков Мста соединялась с Тверцой, впадающей в Волгу.

Известно также, что в период Новгородской республики, а возможно и ранее, по левому берегу Мсты проходила сухопутная дорога, которая в XVI веке называлась «Дубецкая». Использовалась и дорога вдоль правого берега Мсты, но гораздо реже. Правым берегом Мсты, используя Бронницкий перевоз, продвигалась часть войск Ивана III во время похода на Новгород в 1475 году. Во время следующего похода Ивана III в 1477–1478 годов, когда восточное направление было избрано основным в наступлении на Новгород, из шести отрядов, выступавших из Торжка и Вышнего Волочка, два шли вдоль левого берега Мсты, а один, переправившись через реку, вдоль правого^[932].

Анализируя летописные сообщения о походе Ивана III на Новгород 1477–1478 годов. М.И. Васильев пришёл к выводу, что в центральной части Новгородской земли, связывающей Новгород с Северо-Восточной Русью, существовала «густая и разветвлённая сеть сухопутных дорог». По его мнению, ещё одна известная с древнейших времён сухопутная Яжелбицкая дорога в летний период направлялась через населённый пункт Тухоли на Бронницкий перевоз^[933].

Восточным путём наступал на Новгород князь Александр Невский в 1255 году, когда он вступился за своего сына Василия, княжившего в Новгороде. Он мог перемещаться либо по берегу Мсты (это была зимняя кампания), либо использовать Яжелбицкий путь. Новгородцы выставили против него полк за церковью Рождество Христово на Красном поле. Этот факт позволяет предположить, что князь шёл из Бронниц напрямую, через Малый Волховец^[934].

Самое раннее упоминание населённого пункта Бронницы в новгородских летописях относится к 1269 году. В связи с конфликтной ситуацией, возникшей у князя Ярослава с новгородцами, он покинул Новгород. Но новгородцы вернули его «съ Бронницы»^[935].

Начиная с XVI века, Бронницы упоминаются достаточно часто. Это был крупный населённый пункт на пути в Москву.

В 1537 году через Яжелбицы в Новгород шёл князь Андрей Старицкий, но владыка Макарий и новгородцы воспротивились этому и не пустили князя, послав навстречу — на «Броничи» — воеводу Ивана Никитича Бутурлина «с нарядом»^[936].

В августе 1568 года владыка Пимен по дороге в Москву остановился на ночлег «на Брониче», а в октябре ездил туда же встречать великого князя Ивана Васильевича (Грозного)^[937].

В августе 1572 года крестьяне «ставили на государя кормы» в Бронницах и других установленных по дорогам ямах — придорожных населённых пунктах, где можно было остановиться на ночлег и поменять лошадей^[938].

В 1611 году во время шведской интервенции воевода Василий Бутурлин с войском, постояв в Бронницах, отправился в Москву^[939].

Неслучайным и исторически обоснованным представляется происхождение топонима «Бронницы», известного также в фонетическом варианте «Брониче» (чередование ч-ц характерно для новгородского диалекта). Это форма множественного числа от древнерусской лексемы бронник. «Словарь русского языка XI–XVII в.» выделяет два значения этого слова: воин в броне и мастер, делающий оружие, — оружейник. Производящей основой лексемы бронник является субстактив брон-я в значении «латы, панцирь»^[940].

Исходя из двух выделенных значений лексемы бронник можно предположить два возможных варианта происхождения топонима: либо в этом населённом пункте находился военизированный отряд, что более вероятно, учитывая экстрлингвистические факторы, либо здесь жили оружейники.

По данным XVI–XVII веков в Бронницком погосте Деревской пятины Антониеву монастырю принадлежали земельные владения с подвластным ему крестьянским населением. Несудимая грамота Василия III 1524 года освобождала крестьян Антониева монастыря, в том числе и проживавших в Бронницком погосте, от суда архиепископа. Право суда над подвластными крестьянами передавалось игумену. Исключение составляли дела, связанные с «душегубством и разбоем», а также конфликты с городскими жителями. В первом случае суд вершили наместники великого князя, во втором сместном суд: игумен с наместниками, дворецкими и волостителями^[941].

По описи монастыря 1696 года в Бронницком погосте за ним числилось 62 крестьянских двора^[942].

Грамоты великих князей и другие документы монастырского архива долгое время хранили память о важнейшем пожаловании, сделанном Александром Невским в Бронницах и позднее расширенном с помощью купли или дарения.

Неслучайно, что начавшееся при Петре I возвеличивание культа Александра Невского не прошло в монастыре бесследно и ознаменовалось строительством храма в честь святого благоверного князя.

В 1698 году к надвратной церкви Сретения, переосвящённой в XVI веке в честь Иоанна Списителя Лествицы, с севера пристроили одноэтажный каменный больничный корпус с церковью Александра Невского. В стену здания заложили плиту с пространной надписью, в которой сообщались принятые в таких случаях сведения: имена правителей, при которых возводилась постройка («царя и великого князя» Петра I, патриарха Кир-Адриана, новгородского митрополита Иова), её назначение: «на жительство и покой скорбным и престарелым братиям», а также имя главного устроителя и вкладчика Петра Матвеевича Апраксина. Кроме него средства на строительство жертвовали и жители Новгорода^[943].

Апраксин занимал в то время должность новгородского воеводы и ближнего окольничьего. Известно, что в 1696 году он вложил в монастырь серебряный кубок.

Младший брат Петра Матвеевича Фёдор Матвеевич входил в ближайшее окружение Петра I. В 1707 году он получил звание генерал-адмирала, удостоился графского титула. С 1717 года возглавлял Адмиралтейств-коллегию, с 1726 года стал членом Верхового Тайного совета. Апраксин много сделал для строительства русского флота — участвовал во многих военных сражениях, в том числе при взятии Выборга в 1710 году, а в 1714 году командовал сражением со шведами у Гангуга.

Братья Апраксины породнились с царским родом благодаря женитьбе брата Петра I Фёдора Алексеевича на их сестре Марфе^[944]. Род П.М. Апраксина как вкладчика, записан в упомянутом ранее Синодике Антониева монастыря^[945].

Посвящение больничной церкви в Антониеве монастыре в честь Александра Невского, без сомнения, связано с тем, что Пётр I возвёл почитание святого благоверного князя Александра Невского на общегосударственный уровень. Особенное возвеличивание его культа произошло после основания Петербурга в 1703 году и Александро-Невской лавры в 1710 году, куда по указу государя в 1723–1724 годах из Владимира перевезли мощи князя^[946].

Богато украшенная ладья с мощами, следовавшая водным путём (по Мсте) в Новгород через Бронницы, останавливалась в двух местах: в Юрьеве и Антониеве монастырях, что, конечно, объяснялось особым почитанием князя в этих монастырях^[947]. В Юрьеве монастыре покоились мощи его брата Фёдора и матери Ефросиньи.

С петровского времени указом Синода (1724) Александра Невского было принято изображать только в княжеских одеждах. На некоторых иконах он представлен на фоне Александро-Невской лавры^[948].

В Описи Антониева монастыря 1916 года при входе в придел Грузинской иконы Божией Матери упомянута икона святого благоверного князя Александра Невского, изображенного в рост в княжеской одежде с Александро-Невским монастырем^[949].

На медном покрытии («одежде») престола в приделе св. Антония Римлянина среди 8 рельефных чеканных изображений святых, расположенных по сторонам 4-х центральных композиций («Тайная вечеря», «Положение во гроб», «Воскресение Христово», «Снятие со креста») опись 1916 года упоминает Александра Невского, а кроме него святителя Василия Великого, епископа новгородского Никиту, особо почитаемого в Антониевом монастыре, Иоанна Богослова, Антония Римлянина, св. Вениамина, Онуфрия Великого и Петра Афонского^[950]. Подобный покров мог быть устроен не ранее XVIII века. Как и икона при входе в придел Грузинской иконы Божией Матери, так и изображение Александра Невского на престоле свидетельствуют о продолжении ранней традиции его почитания и в поздний период монастырской истории.

Таким образом, исторический факт пожалования Александром Невским Бронницкого перевоза через реку Мсту обернулся особым его почитанием в Антониевом монастыре, продолжавшимся на протяжении многих столетий. Характер самого пожалования вносит дополнительные штрихи к портрету новгородского князя как государственного деятеля и стратега.

С одной стороны, пожалование было выгодно монастырю, т. к. оно приносило немалый доход в монастырскую казну. В то же время монастырь был включён в сферу государственных интересов: он нёс постоянную службу по обеспечению безопасности важнейшего участка водного пути, который вёл в Низовские русские земли.

Сообщения молодых исследователей

Политическая борьба в Пскове и ее роль в подготовке похода Ливонского ордена на русские земли Роман Болдырев (Липецк)

Хорошо известно, что битве князя Александра Невского с Ливонским орденом на Чудском озере в 1242 году, известной как Ледовое побоище, предшествовала оккупация орденом Пскова, имевшая место в 1240 году. В рамках советской историографии это событие воспринималось как акт агрессии немецких феодалов, которая была направлена против русских земель и являлась частью генерального плана порабощения русских земель, инспирированного папской курией^[951]. В последние годы, однако, отношение к данному событию в кругу российских историков стало заметным образом меняться. В зоне их особого внимания оказался весь спектр новгородско-псковских противоречий, а также характер и последствия внутриполитической борьбы в самом Пскове, которые оказали немалое воздействие на развитие русско-ливонского конфликта 1240–1242 годов^[952].

Свидетельства псковских и новгородских летописей, а также ливонские источники — главным образом, «Хроника Ливонии» Генриха Латвийского первой половины XIII века^[953] и «Старшая Рифмованная хроника» конца столетия (далее ЛРХ)^[954], — рисуют картину весьма напряженных отношений между Псковом и Новгородом, в чьем формальном подчинении он находился. Псков, который благодаря взаимовыгодной торговле с ливонскими городами стремительно развивался, стремился к обретению независимости, что не могло не отразиться на его внешнеполитическом курсе. Глубина противоречий между Новгородом и Псковом, обозначившиеся в первой половине XIII века и сыгравшие не последнюю роль в событиях начала 1240 годов, являются объектом предлагаемого исследования.

В первую очередь, следует обратить внимание на настроения псковского боярства, на тот момент наиболее активного и влиятельного социального слоя Пскова, которое, однако, по уровню богатства и степени участия во власти сильно уступало боярству Господина Великого Новгорода. Уже с XII века интересы новгородских и псковских бояр довольно сильно расходились: если первые стремились избавиться от сильного князя, чтобы управлять Новгородской землей самостоятельно, то вторые хотели возведения на псковский стол собственного князя, что означало бы первый шаг к установлению независимости города от Новгорода^[955]. Эту идею поддерживало и высшее духовенство Пскова^[956]. Различие целей предполагало разные тактические приемы. С помощью которых боярские группировки пытались осуществить свои программы. Для Пскова и его князей было нормой сотрудничество с западными соседями — Орденом меченосцев, Ригой и Дерптом (Тарту), как это, например, имело место в 1210 году при псковском князе Владимире Мстиславиче^[957]. Такие союзы настораживали Новгород, который не хотел допустить обособления Пскова и для предотвращения этой угрозы пытался назначать туда в качестве князей своих ставленников. Неудивительно, что такая политика вызывала суровый отпор псковичей^[958].

Аналогичная ситуация сложилась в Пскове к концу 20-х годов XIII века. После смерти Владимира Мстиславича (ок. 1227 года) на псковский стол стал претендовать его сын Ярослав, состоявший в родстве с представителями ливонской знати^[959]. Это давало псковичам надежду на заключение договора с Ригой о ненападении, который мог бы их избавить от походов крестоносцев на псковские земли; в этом Ярослава Владимировича должна была поддерживать большая часть псковского боярства. Однако их желание шло вразрез с намерениями Новгорода, власти которого решили использовать смерть Владимира, чтобы восстановить там прежнюю зависимость от новгородского князя^[960]. В 1228 году, по сообщению летописей, псковичи, опасаясь наказания за непокорность, закрыли ворота города и не впустили туда представителей Новгорода — князя Ярослава Всеволодовича, посадника Иванка и тысяцкого Вячеслава. Тогда же стало известно, что в Новгород направляется большое войско из Владимиро-Суздальской земли, якобы, для того, чтобы «ити на Ригу». Псковичи были напуганы, не без основания решив, что в скором времени их ожидает неравная схватка с новгородцами, а потому спешно заключили оборонительный договор с рижанами^[961].

Данное событие не осталось без внимания в самом Новгороде, где в поддержку псковичей выступили противники князя Ярослава Всеволодовича. Уже в 1229 году в согласии с Ярославом Владимировичем они предприняли попытку утвердить на новгородском княжении представителя черниговской династии с тем, чтобы тот признал права Ярослава Владимировича на псковский княжеский стол, что означало признание самостоятельности Псковского княжества. Силы, однако, оказались неравными. Все закончилось тем, что сторонники владимиро-суздальских князей в Новгороде послали наместником в Псков Вячеслава, а Ярослав Владимирович был вынужден бежать в Ливонию. За ним последовали и оппозиционно настроенные новгородские бояре — «Борисова чадь»^[962].

Не желая сдаваться, в 1233 году Ярослав Владимирович и его сторонники попытались захватить Изборск, рассчитывая, что защитники крепости сами откроют ворота и примут его как «законного князя». Князь явно рассчитывал на то, что после захвата им Изборска поддерживающие его псковичи помогут ему вернуться на псковское княжение. Однако расчет оказался неверным, поскольку вместе с дружиной Ярослава Владимировича пришли и ливонские немцы, и их присутствие в захваченном Изборске создавало видимость его отторжения от псковских земель. В результате никакого сотрудничества не получилось, и подошедшие из Пскова отряды разбили русско-ливонское войско и захватили Ярослава в плен^[963]. Данный эпизод интересен тем, что здесь хорошо прослеживается участие ливонцев в разрешении внутрирусских политических конфликтов. В 1233 году Ярослав использовал свой союз с ливонскими государями для возвращения себе отчего стола в Пскове и в последствии, как показали события 1236 и 1240 годов, продолжал использовать эту тактику.

Освободившись из плена в 1235 году, Ярослав Владимирович не оставил своих намерений относительно княжения в Пскове, но теперь на помощь псковичей он рассчитывать не мог. К тому же из-за совершенного в 1234 году нападения ливонцев на Тесов^[964] антиливонские настроения в Пскове значительно усилились, поэтому князю не оставалось ничего другого, как прибегнуть к военной помощи дерптского епископа, который решил использовать ситуацию в своих интересах. Из одного ливонского документа, датированного 1248 годом, известно, что князь Ярослав, предположительно, в 1236 году передал свое наследственное «королевство, называемое Плесков, дорпатской церкви», что воспринимается как вступление князя в вассальную зависимость от епископа Дерпта^[965]. А.Б. Грачев предполагает, что на просьбу Ярослава о помощи епископ Герман ответил отказом, сославшись на нежелание нарушать договор с Новгородом, и предложил ему в качестве выхода из сложившейся ситуации стать его вассалом. В таком случае предполагаемое вступление дерптского войска в пределы Псковской земли имело законные основания и не могло расцениваться как нарушение договора о ненападении. Поскольку сил у Дерпта для войны за псковское наследство было недостаточно, епископ договорился об участии в походе рыцарей Ливонского ордена^[966].

Все это делалось, безусловно, в пику Новгороду, которому Ярослав Владимирович не простил изгнание из Пскова в 1232 году. При этом он должен был знать, что псковичей, которые в 1233 году отказались его принять по причине его союзнических отношений с ливонцами, политика Новгорода также не устраивала. Социальные верхи Пскова были заинтересованы в усилении псковского присутствия в ливонских землях, что, во-первых, обеспечивало Пскову возможность развивать свою торговлю со странами Западной Европы в обход Новгорода, а, во-вторых, давало им возможность собирать дань с народов, населявших Северную Латгалию и Южную Эстонию. Через эти земли к тому же проходил основной путь, соединявший Псков с устьем Даугавы, и контроль за этой важной магистралью также входил в сферу псковских интересов. К этому надо также добавить, что Новгород, стремившийся получать с Прибалтийского региона как можно больше добычи, совершал туда грабительские походы, вслед за которыми следовали ответные нападения на русские земли, причем первый удар принимал на себя именно Псков^[967].

При наличии таких серьезных противоречий о прочном союзе Новгорода и Пскова не могло идти и речи. Вместе с тем становится понятным, почему Псков в своей внешней политике проявлял большую заинтересованность в союзе с ливонскими государями, в которых видел потенциальную опору в противостоянии Новгороду. При этом Ярослав Владимирович выступал в роли связующего звена. Так в 1236 году он с отрядом из 200 человек участвовал в походе рыцарей-меченосцев на Литву, который завершился их разгромом при Сауле^[968]. Примечательно то, что об участии новгородских войск в этом походе речь не идет, что, скорее всего, свидетельствует о стремлении Ярослава Владимировича проводить самостоятельную внешнюю политику и о его расчете с помощью ливонцев окончательно отделиться от Новгорода.

В начале сентября 1240 года ливонское войскопоявилось в Псковской земле. В его составе были отряды дерптского епископа, братьев-рыцарей и вассалов Ливонского ордена, а также дружина русского князя Ярослава Владимировича, которого русский летописец называет руководителем всего похода^[969]. Вряд ли это имело место, хотя подобное высказывание может свидетельствовать о намерении летописца акцентировать участие князя, действия которого, безусловно, находились в зоне самого пристального внимания изборян и псковичей.

16 сентября ливонцы подошли к Изборску, и, как сообщает ЛРХ «в замке не возрадовались их приходу»^[970]. Город был взят штурмом, в ходе которого погибло около 600–800 человек, после чего был разгромлен высланный ему на помощь псковский отряд во главе с воеводой Гаврилой Гориславичем^[971]. Подойдя к Пскову, крестоносцы осадили его, но взять смогли лишь неделю спустя. По сообщению летописи, там были взяты в заложники сыновья знатных псковичей, что должно было повлиять на окончательное решение о сдаче города, в котором проновгородская партия по-прежнему была сильна^[972]. Примечательно, что посаженных в Пскове двух немецких фогтов поддержала часть псковского населения во главе с Твердилой Иванковичем. Последних-то и критикует советская историография, называя их изменниками^[973]. Вместе с тем не стоит забывать, что и русские летописи и ЛРХ говорят о том, что и под Изборском и под Псковом, как и в 1233 году, ливонцы встретили сопротивление, вызванное нежеланием впускать немцев в город. В данной ситуации можно согласиться с мнением Е.Л. Назаровой и признать, что появление ливонцев под Псковом не было внезапным, и у псковичей была возможность подготовиться к обороне. В сражении с немцами приняли участие молодые представители боярских родов, стоявших на проновгородских позициях, которые и были взяты в заложники, чтобы вынудить власти сдать Псков. И поскольку помощь из Новгорода не приходила, сторонники союза с немцами убедили остальных сделать это^[974].

Однако существует мнение, что «захват» Изборска и Пскова рыцарями Ливонского ордена, возможно, представлял собой лишь временный ввод ограниченного военного контингента в пределы Псковского княжества, произведенный по просьбе законного правителя Пскова князя Ярослава Владимировича^[975], который тем самым хотел, прежде всего, покончить с претензиями Новгорода на управление Псковской землей, а также заключить с ливонскими немцами договор о границе, которая должна была проходить, скорее всего, между Изборском и Псковом. Территориальную уступку, о которой сообщает документ 1248 года, можно, таким образом, рассматривать как плату за услугу, оказанную орденом псковскому князю. Обоснованности данной позиции придает то, что сведения на этот счет содержат не ливонские, а псковские источники. Это позволяет нам считать, что псковские летописцы, не скрывавшие факт сотрудничества псковского князя и части псковичей с немецкими рыцарями, а также того, что Изборск являлся предметом договора русского князя с магистром ордена, воспринимали это как нечто обыденное.

Псков оставался под властью ливонцев до начала 1242 года. Вероятно, что ни сторонники, ни противники Ярослава Владимировича не были довольны присутствием рыцарей в городе и его округе, и потому в марте 1242 года подошедший к городу Александр Ярославич с большим войском без труда освободил от них Псков^[976]. Условием такого освобождения для Пскова было требование принимать у себя наместников и других представителей администрации, присылаемых из Новгорода, что означало безоговорочное признание в Пскове верховной власти князя Александра.

Подводя итог вышесказанному, хочется сказать, что события, происходившие в Пскове в 30–40-х годах XIII века, дают ключ к пониманию отношений Северо-Западной Руси с Ливонией и Ливонским орденом. Во-первых, находясь в непосредственной близости к ливонской территории, Псков был заинтересован в установлении добрососедских отношений с западными соседями, что гарантировало ему нерушимость границ, установление и развитие торговых связей с ливонскими городами и право на сбор дани в приграничных землях. Во-вторых, его разногласия с Новгородом по вопросам внешней и внутренней политики и стремление к независимости также подталкивало псковичей к установлению союза с ливонцами и совместным выступлениям против Новгорода, что привело к возникновению у псковской правящей династии прочных уз, в том числе династических и, возможно, вассальных, с ливонскими государями, прежде всего с теми, чьи владения примыкали к псковской границе — дерптским епископом и орденом. В-третьих, именно политика псковских князей, вынужденных бороться за свое княжество с Новгородом и его сторонниками в Пскове, способствовала усилению присутствия ливонцев в данном регионе и сделала Псков «слабым звеном» в обороне западных русских рубежей. И наконец, в-четвертых, надо отметить, что политика псковских князей, направленная на поддержание военно-политического союза с ливонскими немцами, не получила в Пскове широкой поддержке. Можно предположить, что причиной того стало откровенное стремление аннексировать часть псковской земли (главным образом, Изборск), которое дерптский епископ и орден продемонстрировали в 1236–1240 годах.

Ледовое побоище в отражении агиографии и псковско-новгородской летописной традиции Елизавета Кончакова (Липецк)

Разгром Ливонского ордена Александром Невским на льду Чудского озера, произошедший 5 апреля 1242 года, несомненно, принадлежит к числу знаменательных событий российской истории, хотя многое, что связано с ним, в современной отечественной историографии все еще не имеет однозначной оценки. Среди причин того следует назвать, во-первых, идеолого-политическую направленность разработки самой темы, которая предопределяла отношение историков к Александру Невскому и его победам на протяжении длительного периода^[977]. Так, например, в советской историографии, в рамках которой видение проблемы сформировалось в годы Великой Отечественной войны и «холодной войны» послевоенного периода, Ледовое побоище рассматривалось как судьбоносное событие международного масштаба, смысл которого состоял в избавлении Руси от крестоносной агрессии^[978]. Эта идея нашла блестящее воплощение в фильме С. Эйзенштейна «Александр Невский», снятом в 1938 году^[979]. Западноевропейские историки предлагают по поводу Ледового побоища собственные суждения. Дж. Феннел, например, не видел оснований считать это сражение крупным и судьбоносным, как это делали советские историки^[980], а современные немецкие историки склонны видеть в нем всего лишь неудачный для Ливонского ордена пограничный инцидент^[981]. Подобного мнения в настоящий момент придерживаются и некоторые российские исследователи, такие как В.И. Кулаков и А.Б. Грачёв^[982].

Происхождение столь полярных оценок во многом обусловлено состоянием источниковой базы, которой располагают в настоящее время историки, старающиеся воссоздать картину Ледового побоища. Из зарубежных источников следует отметить одну лишь орденскую «Ливонскую Рифмованную хронику» конца XIII века, к которой восходят свидетельства всех более поздних ливонских нарративных памятников^[983]. Что касается документальных зарубежных источников, то сообщений о Ледовом побоище или о какой-либо другой крупной битве русских с ливонскими немцами, имевшей место весной 1242 года, они вообще ничего не содержат^[984]. Таким образом, сведения на этот счет в основном русского происхождения и содержатся в нарративных источниках (летописи) и агиографии («Житие»).

Наиболее достоверная информация о Ледовом побоище, как представляется, содержится в 1-ой Новгородской летописи, практически современной означенному событию, хотя описанию войны Новгорода с Ливонским орденом в 1241–1242 годов самому сражению в ней посвящено всего несколько строк^[985]. Ценную информацию дает также 1-ая Псковская летопись^[986], дошедшая до нас в редакции XIV века, но имеющая в своей основе разрозненные записи более раннего времени. Однако не стоит забывать о том, что тексты в новгородских и псковских летописях редактировались в XIV–XV веках, а в XVI веке, когда Новгород и Псков окончательно утратили свою независимость, их содержание приобрело откровенно промосковскую окраску^[987].

Проблема, связанная с выявлением степени достоверности исторических источников, предполагает не только определение их происхождения, но и сопоставление приводимых ими данных. Сравнение летописных и житийных свидетельств дает нам немалую пищу для размышлений.

Каковы же сведения о Ледовом побоище в летописных источниках? В 1-ой Псковской летописи под 1242 годом мы находим такое описание: «Пришед князь Александр и изби Немецъ во граде Пскове, и градъ Псковъ избави от безбожных Немецъ, помощию Святыя троица. И бишася с ними на леду; и пособи богъ князю Александру и мужемъ новгородцемъ и псковичамъ; овы изби и овы связавъ босы поведе по леду. Сии бои бысть месяца апреля въ 1 день; и бысть во граде Пскове радость велия»^[988]. На первый взгляд странным представляется то, что в псковской летописи дается лишь краткое упоминание о данном событии, а описание хода битвы полностью отсутствует и это при том, что в военной кампании русского войска 1240–1242 годов Псков играл одну из ключевых ролей. Объяснить отсутствие соответствующей информации в псковской летописи можно лишь тем, что в тот период помимо прочего решался еще и вопрос об обретении Псковом независимости от его «старшего брата» Великого Новгорода.

Последние исследования, в частности, показали, что в городе сильна была проливонская партия, а после освобождения Пскова и изгнания из него немцев, которое произошло в марте 1242 года, он вынужден был принять условия Александра Невского, окончательно утратил свою автономию и перешел под управление присылаемых из Новгорода наместников^[989]. Нет сомнения в том, что это не нравилось псковичам, и потому нет ничего удивительного в том, что в псковской летописи события, связанные с военными успехами новгородцев, никак не акцентировались. К тому же псковичи в целом с опаской относились к походам Новгорода против Ордена, поскольку обычно вслед за этим в качестве ответного удара следовали нападения ливонцев на приграничные псковские земли^[990]. Так же эти умолчания могли быть связаны с неполной и с несвоевременной информацией о сражении, в котором участвовали новгородские и владимиро-суздальские рати, но не псковичи. Мог сказаться также определенный стиль, присущий древнерусским летописям, составители которых часто обходили вниманием подробности военных столкновений, не считая себя обязанными фиксировать их в своих записях^[991]. Важно отметить и то, что ключевая роль в псковском дискурсе отведена Святой Троице, особо почитаемой псковичами, поэтому не исключено, что подробный рассказ о победе князя Александра казался им умалением славы своей святыни.

В 1-ой Новгородской летописи описание Ледового побоища более пространно: «Поиде князь Олександръ с новгородци и с братомъ Андреемъ и с низовци на Чюдьскую землю на Немци и зая вси пути и до Пльскова; и изгони князь Пльсковъ, изъима Немци и Чюдь, и сковавъ поточи в Новъгородъ, а самъ поиде на Чюдь. И яко быша на земли, пусти полкъ всь в зажития; а Домашь Твердиславичь и Кербеть быша в розгонъ, и усретоша я Немци и Чюдь у моста, и бишася ту; и убиша ту Домаша, брата посаднича, мужа честна, и инехъ с ним избиша, а инехь руками изъимаша, а инии къ князю прибегоша в полкъ; князь же въспятися на озеро, Немци же и Чюдь поидоша по нихъ. Узревъ же князь Олександръ и новгородци, поставиша полкъ на Чюдьскомь озере, на Узмени, у Воронея каменя; и наехаша на полкъ Немци и Чюдь и прошибошася свиньею сквозе полкъ, и бысть сеча ту велика Немцемъ и Чюди. Богъ же и святая Софья и святою мученику Бориса и Глеба, еюже ради новгородци кровь свою прольяши, техъ святыхъ великыми молитвами пособи богъ князю Александру; а Немци по леду до Суболичьскаго берега; и паде Чюди бещисла, а Немецъ 400, а 50 руками яша и приведоша в Новъгородъ. А бишася месяца априля в 5, на память святого мученика Клавдия, на похвалу Святыя Богородица, в субботу. Того же лета Немци прислаша с поклономъ: "безъ князя что есмы зашли Водъ, Лугу, Пльсковъ, Лотыголу мечемъ, того ся всего отступаемъ; а что есмы изъимали мужи вашихъ, а теми ся розменимъ: мы ваши пустимъ, а вы наши пустите"; и таль пльсковскую пустиша и умиришася»^[992].

Сведений, как видно, также не слишком много — говорится о построении орденского войска «свиньей», о 400 убитых и 50 пленных рыцарях, об участии суздальских полков под командованием брата Александра Невского Андрея Ярославича, что можно считать косвенным свидетельством численного перевеса русских в сражении, о локализации месте сражения, а также о мирных переговорах Новгорода с орденом. При сопоставлении описания этого сражения с другими битвами, который вел Новгород в XIII веке, можно заметить, что в представлениях новгородского летописца оно ничем особым не выделялось. Можно даже с уверенностью сказать, что по объему и красочности изложения оно сильно уступает повествованию о Невской битве князя Александра со шведами 1240 года, которой в Новгороде придавали, по-видимому, гораздо больше значения, чем Ледовому побоищу.

Как бы то ни было, но основные наши сведения о Ледовом побоище почерпнуты не из летописей, а из «Жития Александра Невского». Автором текста считается монах Рождественского монастыря во Владимире, где Александр Невский был погребен после своей кончины и где зарождалось его почитание в качестве святого русской Православной Церкви^[993]. Начальный вариант первой редакции «Жития», не дошедший до наших дней, датируется, по одним сведениям, 1280-ми или 1263–1264 годами — по другим. Второй же вариант первой редакции относится к промежутку между 1265–1271 годами^[994]. Есть предположение, что существенное влияние на форму и содержание этого агиографического сочинения оказал митрополит Киевский и всея Руси Кирилл II^[995], друг и соратник Александра Невского, который создал свой труд в жанре княжеского жизнеописания в целях прославления князя как непобедимого воина и защитника Русской земли. Образ князя в «Житии» помещен автором в центр изложения, а исторические события образуют фон, на котором разворачивается его жизнь. Поскольку его задачей являлось возвеличивание князя, он наделил его образ исключительно положительными чертами, тщательно отбирая факты, посредством которых можно было оказать на современников и потомков глубокое эмоциональное воздействие. По этой причине некоторые биографические эпизоды, запечатленные в «Житии» имеют заметные расхождения с показаниями новгородских и псковских летописей.

Особенно это заметно на примере описание сражения на Чудском озере, основой для которого послужил летописный текст. Это заметно хотя бы по тому, что в «Житии», как и в 1-ой Новгородской летописи, более детально изображена Невская битва, а не Ледовое побоище. В плане набора фактов оно также мало отличается от летописи, однако изложение в нем дополнено яркими стилистическими оборотами, рассчитанными на эмоциональное восприятие: «Немцы же, дерзкие, соединились и сказали: "Пойдем, и победим Александра, и захватим его". Когда же приблизились немцы, то проведали о них стражи. Князь же Александр приготовился к бою, и пошли они друг против друга, и покрылось озеро Чудское множеством тех и других воинов. Отец Александра, Ярослав, прислал ему на помощь младшего брата Андрея с большою дружиною. Да и у князя Александра было много храбрых воинов, как в древности у Давида-царя, сильных и стойких. Так и мужи Александра исполнились духа ратного, ведь были сердца их как сердца львов, и воскликнули: "О княже наш славный! Ныне пришло нам время положить головы свои за тебя!". Князь же Александр воздел руки к небу и сказал: "Суди меня, боже, рассуди распрю мою с народом неправедным и помоги мне, господи, как в древности помог Моисею одолеть Амалика и прадеду нашему Ярославу окаянного Святополка". Была же тогда суббота, и когда взошло солнце, сошлись противники. И была сеча жестокая, и стоял треск от ломающихся копий и звон от ударов мечей, и казалось, что двинулось замерзшее озеро, и не было видно льда, ибо покрылось оно кровью. А это слышал я от очевидца, который поведал мне, что видел воинство божие в воздухе, пришедшее на помощь Александру. И так победил врагов помощью божьей, и обратились они в бегство, Александр же рубил их, гоня, как по воздуху, и некуда было им скрыться»^[996].

Автор всячески подчеркивает богоизбранность князя-полководца. В соответствии с требованиями агиографического жанра, он подчеркивает частые обращения Александра за помощью к Богу, его молитвы и покровительство небесных сил русскому войску. Для усиления впечатления проводится параллель между ним и известными историческими личностями (князь Ярослав, император Веспасиан), а также библейскими персонажами (Иисус Навин, Самсон). В результате создается впечатление, что Ледовое побоище по своему характеру восходило к наиболее важным событиям христианской истории — как нечто особенное, запоминающееся, уникальное. Однако не стоит забывать, что «Житие Александра Невского» является сочинением художественным или публицистическим^[997], написанным для прославления князя Александра Ярославича, имевшего прямое отношение к основанию московского великокняжеского дома. Исходя из подобных соображений, мы вправе сомневаться в его объективности. Сомнению подлежит не фактическая основа описания Ледового побоища, которая взята из летописей, а оценка его масштабов, автором, скорее всего, преувеличенных.

Стоит также учесть, что данным, почерпнутым из русских источников, отчасти противоречат свидетельства источников иностранного происхождения. Например, в «Ливонской Рифмованной хронике» конца XIII века говорится о незначительности потерь немецкого войска в Ледовом побоище — всего 20 убитых и 6 пленных (в 1-ой Новгородской летописи соответственно 400 и 50). Имея представление об относительности средневековой статистики, сложно сказать, какая информация более правдива^[998], а значит, численность потерь, упомянутая в ливонском и русском источниках, в равной мере не помогает установить масштаб сражения.

Несомненно, что картина Ледового побоища рисуется в «Житии Александра Невского» более красочно. В отличие от псковских и новгородских летописцев автор «Жития» оценивает это событие как важную победу русского полководца: «Здесь прославил бог Александра пред всеми полками, как Иисуса Навина у Иерихона»^[999]. Летописцы же такой оценки ни событию, ни самому Александру Невскому не дают, но просто фиксируют событие, не выделяя его на фоне прочих.

Говоря о важности Ледового побоища, стоит отметить, что в тот период времени оно играло важную роль скорее для северо-западной Руси, а именно, для Новгорода и Пскова, но не для всех русских земель. В «Житии Александра Невского», чье создание связано с началом возвышения Москвы, акцент смещен с псковской и новгородской истории на личность князя, который представлен спасителем всей Руси.

Подводя итог своему исследованию, стоит отметить, что историографическое видение Ледового побоища, утвердившееся в отечественной историографии, было основано на свидетельствах «Жития Александра Невского», источника, которому свойственна гиперболизация тех фактов, которые могли прославить князя Александра Ярославича, победителя в Ледовом побоище. Вместе с тем более объективная картина этого события, сохранившаяся на страницах псковских и 1-ой Новгородской летописи, всегда использовалась отечественными историками как вспомогательная. Можно также отметить, что подобное смещение акцентов произошло потому, что красочное, эмоциональное восприятие сражения автором «Жития» способствовало формированию в русском народе глубоких патриотических и героических чувств, что в XX веке соответствовало духу времени, а потому именно «житийный» вариант Ледового побоища стал в нашей стране частью коллективного сознания.

Образ Александра Невского и российская меморийная традиция Даниил Бессудное (Липецк)

В истории России встречается много выдающихся и вместе с тем противоречивых личностей, к числу которых принадлежит и князь Александр Ярославович Невский (1221–1263). Его образ в силу своей неординарности неоднократно возникал на страницах научных и популярных изданий в различных политико-идеологических контекстах, вследствие чего отчасти утратил реально-исторические черты и приобрел свойства некого культурно-идеологического кода, что в настоящее время является установленным фактом^[1000]. В этой связи уместно задаться вопросом о характере факторов, которые на протяжении веков способствовали этой трансформации, иногда граничившей с мифотворчеством.

Здесь мы имеем дело с совокупностью различных обстоятельств, менявшихся в зависимости от смены эпох. Начало этого процесса, безусловно, было положено почитанием Александра Невского в качестве святого Русской Православной Церкви, которое стало проявляться в Северо-Восточной Руси вскоре после его кончины в 1263 году. Понимание святости само по себе исключает присутствие в образе святого отрицательных черт, и потому в «Житии Александра Невского» он представлен как идеальный князь, защитник русской земли и православной церкви^[1001].

Возвышение Москвы и начальный этап формирования Русского централизованного государства, в рамках которого развернулась борьба великих Московских князей с Великим Новгородом, содействовали появлению в русском летописании сразу двух Александров — защитника новгородской вольностей, который вдохновлял противников подчинения Новгорода Москве, и его «промосковского» двойника, призванного подчеркнуть историческую значимость и легитимность московской династии, которая восходила к младшему сыну Александра Ярославича Даниилу^[1002]. После падения Новгородской вечевой республики в 1478 году последний утвердился в русском летописании, а культ святого Александра Невского распространился по всей Руси^[1003].

В XVI веке в связи с началом борьбы Ивана Грозного за Ливонию имя Александра Невского как победителя Ливонского ордена использовалось в пропагандистских целях возвеличивания внешней политики царя. Свои притязания на Ливонию тот, в частности, подкреплял ссылкой на «государя великого Александра Невского»^[1004]. Спустя полтора века его примеру последовал Петр I, отстаивавший в ходе Северной войне права России на Ингерманландии) и земли Восточной Прибалтики. Особенно сильным акцентом отмечалась мысль о том, что Александр являлся победителем шведов, и это явственно прослеживается в иконописания того времени. Важным событием, повлиявшим на формирование патриотического видения образа князя Александра Ярославича, стало перезахоронение его останков в Александро-Невской лавре Санкт-Петербурга 30 августа 1724 года^[1005].

Во второй половине XVIII и в XIX веке образ Александра Невского был использован в процессе формирования русского национального сознания и в апологетике самодержавия. В «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина князь предстает как национальный герой и сильный правитель^[1006], хотя Н.И. Костомаров, напротив, был склонен видеть в нем защитника демократических традиций Новгорода^[1007]. Новой стороной осмысления личности Александра стало позиционирование его как защитника русской культуры, в особенности, русского языка, что отмечал в своих лекциях В.К. Кюхельбекер^[1008]. В XIX веке всем этим целям служила газетная, журнальная и прочая печатная продукция, которая порождала у читателей ощущение сопричастности событиям далекого прошлого и чувство национальной гордости за подвиги, совершенные предками в борьбе с сильными противниками. Теория «официальной народности» вменила в обязанность всем авторам учебников истории распространение «радушного уважения к отечественному», хотя в них фигура Александра в данном контексте уступала первые позиции таким государственным деятелям как Рюрик, Владимир Святой и Дмитрий Донской. Это проявило себя и в многофигурной композиции памятника Тысячелетию России в Великом Новгороде, открытом в 1862 году, где изображение этого князя отсутствует.

Нарастание антироссийских настроений в Польше привело к тому, что, следуя правительственным установкам, в Александре стали видеть, в первую очередь, защитника православия от католических поползновений, однако к началу XX века все изменилось. Революция 1905–1907 годов и отмена цензуры способствовали зарождению в либеральных кругах критического отношения к исторической роли Александра Невского, которого стали обвинять в пособничестве татарам и предательстве интересов Отечества^[1009]. Впрочем, с началом Первой мировой войны имя Александра Невского вновь было востребовано общественным сознанием — и на этот раз в целях проведения антинемецких пропагандистских кампаний^[1010].

Революция 1917 года вновь изменила отношение личности Александра, который оказался ненужным «диктатуре пролетариата» ни в качестве национального героя, ни как государь, ни как святой. Его заслуги перед Россией оспаривались, и в исторической литературе тех лет его довольно часто представляли узурпатором прав народа^[1011]. В 1922 году его захоронение было вскрыто, что послужило поводом для насмешек над находившимися там «полусгнившими косточками и полуистлевшими тряпочками»^[1012]. Только в творчестве историков-эмигрантов Александр Ярославович, чей «подвиг брани» был подкреплен «подвигом смирения» перед монгольским владычеством, продолжал сохранять свое исконное величие^[1013].

Между тем к тридцатым годам XX века в отношениях к фигуре Александра Невского в Советском Союзе произошли кардинальные перемены, связанные с изменением отношения правительственных кругов к исторической науке в целом. Новый политический курс потребовал написания патриотической истории, наполненной фактами и событиями, которая способствовала бы воспитанию у населения любви к родине, гордости за ее великое прошлое, преклонение перед ее правителями. Князь Александр вновь поднимается на пьедестал как герой и политический деятель, наделенный огромным военным дарованием и государственным чутьем, сторонник сильной центральной власти и народный любимец^[1014] — именно в этом качестве он содействовал оформлению культа Сталина. Благодаря школьному учебнику, где был помещен объемный рассказ об Александре Невском, и, главное, художественному фильму «Александр Невский» С.М. Эйзенштейна (1938) этот образ глубоко внедрился в народное сознание.

После подписания в 1939 году пакта Молотова-Риббентроппа и последовавшего улучшения советско-германских отношений этот процесс приостановился, но с началом Великой Отечественной войны он снова начал стремительно развиваться. Ни одна другая эпоха не была столь богата историческими и публицистическими работами об Александре Невском, как период с 1941 по 1945 год, хотя все они имели откровенно пропагандистский характер. И.В. Сталин признал в князе одну из ключевых фигур российской истории, чей пример должен вдохновлять советских людей на борьбу с фашистскими агрессорами^[1015]. Изображения Александра появлялись на плакатах, листовках, почтовых открытках^[1016], подмостках сцены^[1017], художественных полотнах^[1018]. В 1943 году учреждается орден Александра Невского^[1019], его именем назывались военные подразделения^[1020]. Для воздействия на чувства верующих был возрожден культ святого Александра Невского как покровителя и защитника русского народа^[1021].

В послевоенный период образ Александра Невского в СССР продолжал служить интересам патриотического воспитания населения и орудием борьбы с антисоветской пропагандой, которая активизировалась в годы «холодной войны». И хотя XX съезд КПСС 1956 году, развенчавший культ Сталина, породил ряд нападок на патриотическую трактовку образа Александра Невского, якобы принижавшую роль народа в борьбе с внешней угорой^[1022], полностью отказаться от него тогда представлялось нецелесообразным. При этом он полностью сохраняет свои идеальные черты. В конце 50-х годов был воздвигнут первый памятник герою Ледового побоища^[1023], на пьедестале которого поместили слова из кинофильма «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет», к которым реальный князь никакого отношения не имел. Это же высказывание включено в школьные учебники по отечественной истории^[1024]. Вместе с тем археологические раскопки на дне и побережье Чудского озера в месте предполагаемой битвы не дали исследователям ни единого артефакта, который можно было бы отнести к 1242 году^[1025], что заставляет задуматься о достоверности некоторых расхожих убеждений.

Эпоха перестройки 1980-х годов сопровождалась пересмотром многих исторических концепций, что происходило зачастую в ущерб чувствам национальной гордости и патриотизма русского народа, но, к счастью, это мало коснулось личности Александра Невского. В значительной мере этому способствовало сближение государства и русской православной церкви^[1026]. В 1990 и 1992 году с большим размахом были отмечены 750-летние юбилеи битв на Неве и Чудском озере, и к этим датам вышло огромное количество литературы, статей, брошюр, в его честь открываются новые памятники^[1027]. Однако и на этот раз Александр Невский оставался, в первую очередь, символом Российской государственности — скорее, мемориалом, а не объектом непредвзятого исторического исследования.

И в настоящее время образ князя во многом продолжает сохранять свою идеальность, приобретенную им за время своего длительного пребывания в качестве идеологического и пропагандистского средства при проведении многочисленных политических кампаний.

Святой Александр Невский в русской исторической и церковно-монументальной живописи XIX–XXI веков Алла Шебанова (Липецк)

Александр Ярославич Невский, великий воин-молитвенник, подвижник и строитель земли Русской, которого Промысел Божий воздвиг на спасение Руси в трудное время в истории Руси: с востока шли, уничтожая всё на своем пути, монгольские орды, а с запада надвигались германские рыцарские полчища, на сегодняшний день является одним из наиболее почитаемых в России национальных святых. Его образ наполнен глубокой эмоциональностью и обладает огромным притяжением, а поэтому не стоит удивляться тому, что он оказался востребованным в творчестве российских художников XIX–XXI веков, отразивших в произведениях искусства свое понимание личности Святого Александра Невского и эпизоды из его жития.

Уже в первой половине и середине XIX века появилось множество икон с изображением Александра Невского^[1028], что, несомненно, было связано с ростом национального сознания, вызванным Отечественной войной 1812 года и Крымской войной. Наиболее показательной в этом отношении является уральская икона «Александр Невский на фоне Московского Кремля» (1889)^[1029], поскольку тут князь представлен защитником не только Новгорода и Пскова, но всей России. О его чрезвычайной популярности свидетельствует появление его изображений на книжных и лаковых миниатюрах.

В тот же период к образу Александра Невского начали обращаться и российские художники. Одним из первых был Ф.А. Моллер (1812–1874), автор большого количества полотен на библейские и исторические сюжеты. Он выполнял ответственные заказы для Большого Кремлевского дворца в Москве и в том числе серию картин, посвященных Александру Невскому, а также для Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге. Его кисти принадлежит знаменитая «Невская битва. Поединок Александра Невского и Биргера» (1856), где князь представлен в виде храброго витязя, сокрушающего своего врага, без всякого указания на его святость.

В 1875 году один из столпов европейского академизма Г.И. Семирадский (1843–1902) получил задание написать четыре картины на тему жития Св. Александра Невского на северной стене соименного придела храма Христа Спасителя в Москве. Специальной комиссией были отобраны эпизоды «Александр Невский в Орде», «Александр Невский принимает папских легатов», «Кончина Александра Невского» и «Погребение Александра Невского», которые и были мастерски воплощены художником на стенах храма в 1876 году. К сожалению, сами произведения не сохранились, но в Русском музее Санкт-Петербурга хранятся их эскизы, дающие представление об эффектности композиции этих утраченных работ, их живописности, а также мастерстве, проявленном художником при передаче антуража и исторических деталей. Своими чертами произведения Семирадского прочно связаны с традициями отечественной академической школы^[1030].

Однако пиком мастерства при воплощении образа Александра Невского в монументальной живописи XIX века является все-таки фреска «Святой князь Александр Невский» во Владимирском соборе в Киева, выполненная великим русским художником В.М. Васнецовым (1848–1926). Будучи одним из основоположников русского модерна в его национально-романтическом варианте, Васнецов считал Святых подвижников Руси воплощением того нравственного и духовного идеала, которому должен был следовать русский человек. Вместе с тем как один из основоположников так называемого «русского стиля» он привнес в образ князя дух былинно-сказочной поэтики, народного фольклора. Во внешнем облике Александра художник акцентировал его славянство, изобразив его в виде русоволосого, кудрявого и бородатого богатыря. Композиционными и пластическими средствами, в частности путем максимального выдвижения фигуры князя на передний план, низко взятого горизонта, строгостью и лаконичностью рисунка, художник усилил значительность и монументальность образа.

Над росписью стен Владимирского собора вместе с Васнецовым работал также М.В. Нестеров (1862–1942), представлявший уже следующее поколение русских художников, сумевший передать в своих произведениях неповторимо-личностное начало изображаемых людей. Художник очень часто обращался к изображениям святых, которые отличает страстность и мощь не только духовная, но и телесная. Их образы наполнен молитвенным сосредоточением, тихостью, искренним сердечным чувством. Когда в 1892 году по протекции Васнецова Нестеров получил заказ на исполнение мозаичных образов для строившегося в Санкт-Петербурге на месте гибели императора Александра II храма Воскресения Христова («Спаса на Крови», архитектор А.А. Парланд) и среди них иконы Св. Александра Невского, он стремился изобразить князя именно в этом неповторимом стиле. Св. Александр Невский изображен молящимся накануне Невской битвы, и в облике князя Нестеров акцентирует не воинскую доблесть, не богатырство, а его смирение перед волей Божией, готовность к покорному исполнению возложенного на него долга (см. раздел "Иллюстрации").

Спустя несколько лет после завершения работы над иконами и композициями храма Воскресения, Нестеров снова обратился к этой теме, когда расписывал церковь Св. Александра Невского в Абастумани (архитектор О. Симансон) для великого князя Георгия Александровича, больного туберкулезом и жившего подолгу на этом высокогорном курорте в Южной Грузии. С 1902 по 1904 год Нестеров исполнил в церкви более 50-ти композиций, несколько из которых были посвящены Св. Александру Невскому, во имя которого эта церковь возводилась.

В иконе «Св. Александр Невский», размещенной на одном из пилонов, художник в целом повторил свою прежнюю трактовку этого образа, несколько изменив детали. Интересно сравнить его стенную композицию «Успение Св. Александра Невского» с работой Семирадского на тот же сюжет, исполненный за четверть века до того для храма Христа Спасителя, чтобы убедиться в том, насколько продвинулось вперед русское монументальное искусство. Картина Семирадского по своей стилистике была типичным академическим произведением, совершенно лишенным идейных и формальных качеств, необходимых для православной церковной живописи. В работе же Нестерова наблюдается преодоление академизма, выработка на основе внимательного изучения средневекового и народного искусства нового художественного языка, более способного удовлетворить современные задачи.

Величайшим духовным наследством, оставленным потомкам, являются картины и литературные произведения Н.К. Рериха (1874–1947), который также внес свою лепту в создание живописного образа Александра Невского, в котором сила духовная преобладает над физической. Речь идет о его картине «Александр Невский» (1942), насыщенной ослепительной красотой оттенков, потрясающей силой цвета, выражением внешней свободы и сгущенной внутренней, духовной атмосферы (см. раздел "Иллюстрации").

Подобная трактовка образа Александра Невского была неприемлема в Советской России. Статус святого обрек имя князя на длительное забвение, которому был положен конец лишь после выхода на экраны фильма С.М. Эзенштейна «Александр Невский» (1938)^[1031]. Этот киношедевр, а также начавшаяся вскоре Великая Отечественная война, предопределили дальнейшее восприятие образа Александра Ярославича в советском искусстве и, в частности, в творчестве выдающегося советского художника П.Д. Корина (1892–1967) (см. раздел "Иллюстрации"). Портрет князя, выполненный в полный рост, помещен в цент триптиха, который 7 ноября 1942 года обрел свое место в залах. Третьяковской галереи. Монументальность и мощь его фигуры, акцентированные разными средствами и в числе прочего низкой линией горизонта фона и помещенным в отдалении храмом Софии Новгородской, не помешали художнику донести до зрителя его мысль о том, что князь являлся частью русского народа, вступившего в борьбу с врагом. Этому служат боковые части триптиха с изображением русской женщины, провожающей на войну мужа, и прощания престарелых родителей с сыном, идущим в бой.

Героический образ князя, созданный П.Д. Кориным, совпадал с духом времени, обладал огромной эмоциональной силой и соответствовал советской идеологии, а потому не стоит удивляться тому, что в последствии советские и российские художники стали изображать князя в том же стиле. Примером тому может служить картина современного художника Ю.П. Пантюхина (род. 1938)

«Александр Невский» (2003), являющаяся составной частью исторического цикла картин «За землю Русскую». В ней была князь представлен юным и могучим воином на фоне стяга с изображением Спаса и иконы Георгия Победоносца, куполов собора Святой Софии и сурового пейзажа Волхова, что в совокупности напоминает композицию картины Корина. Как воин представлен князь Александр Ярославич и на картине В.М. Назарука (род. 1941) «Ледовое побоище» (1982), одном из многих исторических полотен этого художника, которые сегодня украшают многие музеи и города России («Куликовская битва», «Крещение Руси», триптих «Слово о полку Игореве»).

Вместе с тем в последние годы в творчестве художников обозначилась тенденция к возвращению образа Александра как святого. Прежде всего, она проявилась в работах Ф. Москвитина (род. 1974), развивающего традиции московской школы живописи. В его обширной галерее, названной художником «Святые и великие люди России», портреты духовных лиц, русских государей, великих ученых, философов, писателей прошлого и наших современников, несколько исторических полотен он посвятил Александру Невскому и среди прочего картину «Перенесение мощей князя Александра Невского императором Петром I» (2000). На ней воспроизведено реальное событие. Петр I, заложивший на отвоеванных у шведов землях новую российскую столицу Санкт-Петербург, усмотрел определенный символический смысл в том, что город был основан вблизи того места, где в 1240 году новгородский князь Александр Ярославич разгромил тех же шведов, и провозгласил его небесным покровителем и новой столицы и России в целом. В 1713 году на левом берегу Невы им была основана Свято-Троицкая Александро-Невская обитель (с 1797 года лавра), а 30 августа 1724 года, в день трехлетней годовщины заключения Ништадтского мира, Петр I лично внес мощи Святого Александра Невского, прибывшие по воде из Владимира, в церковь Благовещения Пресвятой Богородицы на территории обители. В том же году указом от 2 сентября он повелел впредь справлять праздничную службу святому не 23 ноября, как было ранее, а 30 августа^[1032].

Духовная сторона образа Св. Александра Невского представлена и в другом произведении Москвитина «Явление Св. Бориса и Глеба накануне Невской битвы». В основу сюжета заложено предание о чуде,свершившемуся накануне Невской битвы со шведами. Стоявший в морском дозоре воин Пелгусий, в святом Крещении Филипп, видел на рассвете ладью, плывущую по морю, и в ней Св. мучеников Бориса и Глеба в багряных одеждах. И сказал Борис: «Брат Глеб, вели грести, да поможем сроднику своему Александру»^[1033]. Пелгусий сообщил о видении князю, и Александр, ободренный чудесным видением, мужественно и с молитвой повел войско на шведов, «И была сеча великая с латинянами, и перебил их бесчисленное множество, и самому предводителю возложил печать на лицо острым своим копьем». За эту победу на реке Неве, одержанную Александром 15 июля 1240 года, ему в дальнейшем было присвоено прозвище Невский.

По сей день актуальна тема Невской битвы, значимо имя Александра Невского^[1034]. Художественную и историческую ценность представляют как ранние миниатюры, иконы и полотна, посвященные великому человеку, благоверному князю Александру Невскому, так и современные произведения искусства. Соборы Александра Невского, картины, скульптуры, миниатюры, награды его имени — все это история, вдохновляющая искусство^[1035].

Сведения об авторах

Аракчеев Владимир Анатольевич: доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой отечественной истории и музеологии Псковского государственного университета.

Баранов Александр: магистрант Свободного университета (Берлин).

Бахтин Анатолий Павлович: главный архивист Государственного архива Калининградской области.

Бессуднов Даниил Александрович: студент исторического факультета Липецкого государственного педагогического университета.

Бессуднова Марина Борисовна: кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Липецкого государственного педагогического университета.

Болдырев Роман Владимирович: студент исторического факультета Липецкого государственного педагогического университета.

Гонсовска Майя: доктор, сотрудник Национального музея в Варшаве.

Конопленко Андрей Анатольевич: кандидат исторических наук, доцент кафедры гостинично-туристического бизнеса и сервиса Саратовского государственного социально-экономического университета.

Кончакова Елизавета Михайловна: студентка исторического факультета Липецкого государственного педагогического университета.

Кривошеев Юрий Владимирович: доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой исторического регионоведения исторического факультета Санкт-Петербургского государственного университета.

Кун Евгений Николаевич: аспирант исторического факультета Новгородского государственного университета им. Ярослава Мудрого.

Салмин Сергей Анатольевич: старший научный сотрудник Псковского археологического центра, эксперт федерального агентства «Росохранкультура» по культурным ценностям.

Салмина Елена Вячеславовна: кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Археологического центра Псковской области.

Секретарь Людмила Андреевна: сотрудник Центра изучения культуры Новгородской области Новгородского государственного университета им. Ярослава Мудрого.

Селарт Анти: профессор Института истории и археологии философского факультета Тартуского университета (Эстония).

Селезнев Юрий Васильевич: кандидат исторических наук, доцент кафедры истории России Воронежского государственного университета.

Соколов Роман Александрович: кандидат исторических наук, доцент кафедры исторического регионоведения исторического факультета Санкт-Петербургского государственного университета.

Устинова Анастасия Анатольевна: кандидат исторических наук, референт Департамента образования Липецкой области.

Хрусталев Денис Григорьевич: историк, Санкт-Петербург.

Шебанова Алла Валерьевна: студентка художественно-графического факультета Липецкого государственного педагогического университета.

Summary

Krivocheev Jurij, Sokolov Alexandr (Saint-Petersburg). Academician M.N. Tikhomirov and General G.N. Karaev: in search a site of the Battle of the Ice. Attracting a large number of archival materials allows the authors to present the circumstances of the complex expedition activities of the Battle of the Ice place research in 1955–1961.

Arakčeev Vladimir (Pskov). The Battle of the Ice: Reconstruction of the chronology of the campaign of Alexander Nevsky. In order to recreate the course of Alexander Nevsky's military campaign in 1241–1242 the author uses the method of identifying similarities between the campaign and the Russian-Livonian armed conflicts in the second half of the XV century.

Salmin Sergej (Pskov). Once again on the Battle of the Ice: unrecorded realities. Based on a wide range of sources the author makes the significant changes in the established notions about the campaign of Alexander Nevsky in the spring of 1242 and the Battle of the Ice. They concern mainly the route of the Russian forces, the strategic calculations of the prince and the operational tactics used by the Livonian and the Russian, sides during the battle.

Selart Anti (Tartu). The Battle of the Ice in 1242. The paper presents a shortened and slightly reworked Russian version of the relevant chapter from the monograph «Livland und die Rus' im 13. Jahrhundert» (Cologne 2007). The political background of the battle consisted of internal conflicts in Pskov between the prince Alexanded Yaroslavich («Nevskii») and his rivals. The latter party had already traditional political ties in Livonia, especially in the bishopric of Tartu. The Teutonic Order probably played in the events on the Pskov-Livonian border in 1240–1242 merely a secondary role. It is an anachronistic exaggeration indeed to see in these local political developments a conflict between the «West» and the «East», or designate the battle as a turning point of the ecclesiastical history of relations between the Catholic and the Orthodox churches.

Khrustalev Denis (Saint-Petersburg). The Battle of the Ice and the status of Pskov: In article the analysis of sources of the status of Pskov in relation to Novgorod in the XIII century is made. Processed by the information of primary sources, which rarely employed for this purpose in the national historiography: Thе Livonian Chronicle of Henry and other Western sources. Particular attention is paid to the conflict of Pskov with the Novgorodian prince in 1228, as well as the peace treaty concluded between Novgorod and the Livonian Germans after the Battle of the Ice. It can be argued that the community of Pskov was dependent on Novgorod, at least in the choice of the prince and foreign policy, and the first princes of Pskov (Vladimir, Dovmont) were not sovereigns in Pskov.

Dirks Bernhard (Hamburg). War and peace in a relationship Livonia with Russian lands. The analysis of the Livonian Germans characteristics in Novgorod and Pskov chronicles leads to the conclusion that there was no the irreconcilable antagonism between the Germans and the Russian and there were various forms of their relationship in the XIII century. Along with the armed conflicts caused primarily due to a competition for the right to collect tribute from the local population. Bilateral co-operation agreements including the organizing of joint military campaigns were widespread.

Konoplenko Andrej (Saratow). The presented article investigates the conquests of the South Estonia by German Crusaders in 1217–1224. The article proves the thesis about correlation of german-russian confrontation, territorial and legal mutual relations of the Order of Swordbrothers and Livonian bishops in this region. Special significance is given to the analysis of the warfare on the South Estonian territory. A conclusion on stipulation of the admission of the rights of bishops on the part of south Estonian lands is made. The reason of it is the incapability of the Order of Swordbrothers to struggle all by itself with military pressure of Novgorod and Pskov. The researcher resumes that Russian-Livonian agreement in 1224 put an end to active phase of separation of spheres of influence in Livonia and meet the interests of both countries.

Gansowska Maja (Warszawa). Ezel in the first half of the XIII century. The art icle provides a detailed description of methods of feudal development of Ezel (Saaremaa) by German landsgerrami in the first half of the XIII century. They expected the recognition of substantial autonomy of the local people whose dependence manifested itself mainly in the obligation of delivery of the annual tribute. So gentle handling is not only due to economic and political weakness of Ezel bishop but to the participation of the bishop and the Teutonic Order in the fight for the Izhorskaya land.

Baranov Alexandr (Berlin). The Conquest of Courland by the Teutonic Order, 1241–1242. The article describes the first major military campaign of the Teutonic Order in Livonia after incorporation of the Swordbrothers in 1237. The primary stage of successful conquest of Courland in the years 1241–1242 was completed by legal struggle of the Teutonic Knights for the legitimization of their possession of the conquered territory. Military campaign of the Order in Courland was characterized by a powerful opening blow of almost all available forces against the enemy, a construction of the castle to control the conquered areas and a systematic further assault on pockets of resistance, repeating well-established methods in Prussia.

Ustinova Anastasija (Lipezk). Pope Gregory IX and the Crusades in the Baltic. The content of the Bull of Gregory IX in 1236 which proclaimed the crusade shows that his aim was Christianization of Izhora and the Finns but not the conquest of the Russian lands. The Livonia campaigns near Pskov in 1240–1241 had nothing to do with the program. During this period the Pope had hoped to the Orthodox princes and their subjects conversion to the Catholic faith with peaceful way and had intended to use them against the Mongols.

Bakhtin Anatolij (Kaliningrad). The problem of the German Order domestic and foreign policy at the end of 1230th — the beginning of 1240th in Prussia and Livonia. In the article, the problem of the German Order domestic and foreign policy at the end of 1230th — the beginning of 1240th in Prussia and Livonia is touched upon. For better understanding, the article presents some information about the initial period of Prussia conquest, about the situation in the Order after Germann fon Salza's death and about some attempts which the Order made on the theatre of the Mediterranean, in the Holly Land and in Spain. The reasons why the German Order had to unite with the Order of the Sword in Livonia and some problems which it came across there with are mentioned. The question of Novgorod and Pskov and some Russian dukes' policy which brought to the aggressive actions from Dorpatish episcopacy is shortly touched upon. As a result of this confrontation, the German Order in Livonia was involved by bishop into the battles with the Russians ending by its defeat on the 9th of April, 1242 at the Tchudskoe lake (Peipus).

Bessudnova Marina (Lipezk). Teutonic Order in Livonia at the initial stage of its existence (1237–1270). By the beginning of the Russian-Livonian War in 1240–1242 the Livonian branch of the Teutonic Order was going through a moment of crisis caused by the rearrangement of its internal organization after the merger with the Order of the Sword, by changing the order of the Knights' acquisition, loss of northern Estonia and the relocation of the main theater of the war in Kurland. In the organization's 1240–1241 campaigns against the Russian land management order, is not likely to participate. They were the result of arbitrary actions of the Knights of number of northern convents, which were dominated by the former platypus.

Salmina Elena, Salmin Sergej (Pskov). Archaeological evidence and the chronicles of hostilities first quarter of the XIII century Zavelich'e medieval Pskov. The article is devoted to the archaeological findings related to the military operations on the territory of medieval Pskov. Arising as a result of armed conflicts the horizons of desolation Zapskovye, Zavelich'e and territories Roundabout City were also stadied.

Pezhemskij Denis (Moskau). Anthropology of the urban and rural population of the Pskov-Livonia porubezh'e. The study captures the lack of sharp anthropological boundaries in the areas of the Livonian-Russian contacts and mottled anthropological composition of the population in the border areas. This suggests that the nature of the resettlement of the nations had special significance in establishing the Russian-Livonian borders, so that they were left permeable on both sides.

Bessudnova Marina (Lipezk), Kun Evgenij (Velikij Novgorod). Trade policy Livonian landsgerrov at the initial stage of development of Western European trade Veliky Novgorod. Not only the mutual interest and the convenient communication but also Livonian landesgerr trade politics that had a need for continuous and intensive introduction to Livonia human and material resources contributed to Russian-Livonian trade in the XIII century. The development of, but also landsgerrov that. Livonian could not act against the interests of the North German cities and destroy the Novgorod-German contacts but although was able to effectively use them in their politics with trade embargo.

Selesnev Jurij (Voronež). Prince Alexander of Kostroma (Nevsky) at the court of the Tartar Khan. It considered the problem of the number of Prince Alexander (Nevsky) trips to the Tartar Khan rate and their temporal duration that makes it possible to judge the nature including the Prince in the Horde's statehood and the degree of dependence of the Russian principalities on the Horde in 1240–1260.

Sekretar' Ludmila (Velikij Novgorod). Sekretar' Ludmila (Velikij Novgorod). Alexander Nevsky and St. Anthony Monastery of Novgorod. The article is dedicated to the honoring traditions of Alexander Nevsky in Great-Novgorod Monastery of St. Anthon the formation of which was carried out in the interests of the individuals, the monastery and public policy.

Boldyrev Roman (Lipezk). The political struggle in Pskov and its role in preparing a campaign of the Livonian Order in the Russian land. Disagreements with Novgorod Pskov pushed to establish an alliance with Livonians and joint action against Novgorod. This made Pskov weak link in the defense of the western Russian borders.

Končakova Elisaveta (Lipezk). Battle on the Ice in the reflection of hagiography and Pskov-Novgorod chronicle tradition. Historiographical image of the Battle on the Ice is based, primarily, on the evidence of such a biased source as the «Life of Alexander Nevsky», and more objective descriptions contained in chronicles used by historians as an accessory.

Bessudnov Daniil (Lipezk). The idealization of the image of Alexander Nevsky in Russian historiography. The image of Alexander Nevsky in many ways continues to maintain ideal nature, which he has acquired over a long period of functioning as an ideological and propaganda tools during the numerous political campaigns.

Shebanova Alla (Lipezk). St. Alexander Nevsky in Russian historical and Church monumental paintings of the XIX–XXI centuries. The image of Alexander Nevsky found a bright reflection in the artists' work of 19^th-21^st centuries, who created masterpieces devoted to the personality of Saint Alexander Nevsky and episodes from the life of blessed Prince. Effect of the composition, picturesqueness, masterful image of surroundings and historical details are main qualities of paintings by Russian artists, which reflected the significance and grandeur of the great man's image.

Список сокращений

БЛДР — Библиотека литературы Древней Руси.

ВЕДС — Восточная Европа в древности и средневековье.

ВИ — Вопросы истории.

ВИД — Вспомогательные исторические дисциплины.

ВИЖ — Военно-исторический журнал.

Воскр. — Летопись по Воскресенскому списку // ПСРЛ. Т. 7. М., 2001.

ГВНП — Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М., Л., 1949.

ЖАН 1995 — Житие Александра Невского. Первая редакция. 1280-е годы. Составитель Ю.К. Бегунов // Князь Александр Невский и его эпоха. СПб., 1995.

ЖАН 2000 — Житие Александра Невского // БЛДР. СПб., 2000. Т. 5: XIII век.

ИЗ — Исторические записки.

Ист. СССР — История СССР.

ЛА — Летописный сборник, именуемый летописью Авраамки // ПСРЛ. Т. 16. СПб., 1889.

МЛС — Московский летописный свод конца XV века // ПСРЛ. Т. 25. М., Л., 1949.

Н1Л — Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов // ПСРЛ. Т. 3. М., 2000.

Н2Л — Новгородская (вторая) архивская летопись // ПСРЛ. Т. 30. М., 1965.

Н4Л — Новгородская четвертая летопись // ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Пг., 1915.

НИС — Новгородский исторический сборник.

НЛ — Летописный сборник, именуемый Патриаршей или Никоновской летописью // ПСРЛ. Т. 11. М., 2000.

ОИ — Отечественная история.

П1Л — Псковская 1-я летопись // ПСРЛ. Т. 5. Вып. 1. М., 2003.

П2Л — Псковская 2-я летопись // ПСРЛ. Т. 5. Вып. 2. М., 2000.

П3Л — Псковская 3-я летопись // ПСРЛ. Т. 5. Вып. 2. М., 2000.

ПИВН — Памятники истории Великого Новгорода.

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей.

С1Л — Софийская первая летопись старшего извода // ПСРЛ. Т. 6. Вып. 1. М., 2001.

FMU — Finlands Medeltidsurkunder. Bd. 1. Helsingfors, 1910.

HCL — Heinrici Chronicon Lyvoniae.

HGB II — Hansische Geschichtsblätter.

HUB 1 — Hansisches Urkundenbuch, Bd. 1. Halle, 1876.

LRC — Livländische Reimchronik mit Anmerkungen, Namenverzeichnis uns Glossar. Hrsg. L. Meyer. Padebom, 1876.

LUB 1 — Liv-, Est- und Curländisches Urkundenbuch. Abt. 1. Bd. 1. Reval, 1853; Bd. 3. Reval, 1857.

Lüb UB 3 — Lübeckisches Urkundenbuch. Abt. 1. T. 3. Lübeck, 1871.

QuStzGDO — Quellen und Studien zur Geschichte des Deutschen Ordens.

SRL — Scriptores rerum Livonicarum.

SRP — Scriptores rerum Prussicarum.

ZfO — Zeitschrift für Ostforschung.

Исследования

(в дополнение к библиографии из книги В.И. Матузовой и Е.Л. Назаровой «Крестоносцы и Русь. Конец XII в. — 1270 г. тексты, перевод, комментарии». М., 2002.)

1. Александр Невский и история России. Материалы научно-практической конференции. «Новгородский государственный объединённый музей-заповедник», Новгород, 1996.

2. Андреев В.Ф. Александр Невский и Новгород // Средневековая и новая Россия. Сб. науч. ст. к 60-летию И.Я. Фроянова. СПб., 1996. С. 244–253.

3. Аракчеев В.А. Государство и право новгородской и псковской республик в XII–XV веках: уч. — мет. пособие. Псков, 2011.

4. Аракчеев В.А. Псков и Ганза в эпоху средневековья. Научная справка. Псков, 2012.

5. Артемьев А.Р. Ледовое побоище и битвы XIV — начало XV вв. на северо-западе Руси // ВИ. 1999, № 2. С. 148–152.

6. Баловнев Д. Треск от копий, звон от мечей // Родина. 2002, № 3. С. 38–39.

7. Бассалыго Л.А. Новгородские тысяцкие. Часть 1 // НИС. Вып. 11 (21). СПб., 2008. С. 33–67.

8. Бессуднова М.Б. «Старая Ливония» в контексте межгосударственного противостояния // Вехи минувшего. Ученые записки исторического факультета ЛГПУ. Вып. 5. Липецк, 2009. С. 270–298.

9. Бойцов М.А. Вместо Палестины — Ливония // Вестник МГУ. Серия: История. 1995, № 2. С. 59–77.

10. Бокман Х. Немецкий орден. Двенадцать глав из его истории. Пер. В.И. Матузовой. М., 2004.

11. Бредис М.А. Ливония и Псков против языческой Литвы: Битва при Сауле, 1236 год // Россия и Германия. Т. 3. М., 2004. С. 15–43.

12. Булатников Т.А. Взаимоотношения Руси с немецкими орденами (1207–1500 гг.) // Феодальное общество: идеология, политика, культура. М., 2003. Вып. 4. С. 28–31.

13. Булатников Т.А. Торговая организация ордена немецких крестоносцев в XIII — начале XV в. // ВИ. М., 2009, № 5. С. 157–161.

14. Валеров А.В. Новгород и Псков: Очерки политической истории Северо-Западной Руси XI–XIV веков. СПб., 2004.

15. Валк Х. Городища Восточной Эстонии и поход князя Ярослава на Чудь // Археология и история Пскова и Псковской земли. Вып. 54. Псков, 2009. С. 393–405.

16. Варнаев В.Н. К истории комплектования новгородского войска // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 7. Новгород. 1993. С. 133–144.

17. Варнаев В.Н. Ледовое побоище 1242 г. // Псковская земля в XII–XIV вв. Псков, 1992. С. 30–33.

18. Вебер Д.И. Роль Тевтонского ордена на восточноевропейской политической арене в XIII в. (по материалам посланий римских пап) // Актуальные проблемы современной науки. СПб., 2008. С. 113–117.

19. Войтович Л.В. Тевтонский орден в политике Галицко-Волынского княжества // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2010, № 2. С. 3–16.

20. Горский А.А. Александр Невский // Мир истории. 2001, № 4. http://www.tellur.ru/~historia/archive/04-01/nevsky.htm

21. Горский А.А. «Всего еси исполнена земля русская…». Личности и ментальность русского средневековья. Очерки. М., 2001.

22. Горский А.А. Александр Невский // Родина. 1993, № 11. С. 26–31.

23. Горский А.А. Два «неудобных» факта из биографии Александра Невского // Александр Невский в истории России. Материалы научно-практической конференции. В. Новгород, 1996. С. 64–75.

24. Горский А.А. Между Римом и Каракорумом: Даниил Галицкий и Александр Невский // Страницы отечественной истории. М., 1993. С. 7–9.

25. Горский А.А. Русские земли в XIII–XIV веках: пути политического развития. М., 1996.

26. Грачев А.Б. Русские земли и политика католических миссий и рыцарских орденов в Восточной Прибалтике в XII–XIII вв.: дис. <…> канд. ист. наук. Иваново, 2006.

27. Данилевский И.Н. Александр Невский: Парадоксы исторической памяти // «Цепь времен»: Проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 119–132.

28. Данилевский И.Н. Ледовое побоище: смена образа // Отечественные записки. 2004, № 5. http://www.strana-oz.ru/2004/5/ledovoe-poboishche-smena-obraza

29. Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII–XIV вв.): курс лекций. М., 2001.

30. Джаксон Т.Н. «Сбор русской дани» в конце X в. в Эйстланде по скандинавский источникам // ВЕДС. Политическая структура Древнерусского государства. М., 1996.

31. Дзярнович А. «…in nostra Livonia», «у нашай Лівоніі». Мінск, 2003.

32. Долгов В. Сквозь темное стекло. Александр Невский перед «судом истории» // Родина. 2003, № 12. С. 86–87.

33. Егоров В.Л. Александр Невский и Золотая Орда // Александр Невский в истории России. Материалы научно-практической конференции. В. Новгород, 1996.

34. Еремин Е.М. Смерть «драуга». К вопросу о взаимоотношениях между туземным населением Ливонии и рыцарями ордена Меченосцев (начало XIII в.) // История и историография в лицах зарубежного мира в лицах. Вып. 7. Самара, 2005.

35. Еремин Е.М., Малкин С.Г. К вопросу о стратегии и тактике Тевтонского ордена в Пруссии и Ливонии в XIII–XIV вв. // PARA-BELLUM!: Военно-исторический журнал. СПб., 2005, № 25.

36. История крестовых походов. Ред. Дж. Райли-Смит. Пер. Е. Дорман. М., 1998.

37. Карпов А.Ю. Александр Невский. М., 2010.

38. Кирпичников А.Н. Александр Невский: между Западом и Востоком // ВИ. 1996, № 11–12. С. 115–118.

39. Кирпичников А.Н. Две великих битвы Александра Невского // Александр Невский в истории России. Материалы научно-практической конференции. В. Новгород, 1996.

40. Клепинин Н.А. Святой благоверный и великий князь Александр Невский. СПб., 2004.

41. Конопленко А.А. Орден меченосцев в политической истории Ливонии: автореф. дисс. <…> канд. ист. наук. Саратов, 2005.

42. Конопленко А.А. Административно-территориальные отделения ордена меченосцев // Ретроспектива. Всемирная история глазами молодых исследователей. Вып. 5. Калининград, 2010. С. 4–11.

43. Конопленко А.А. К вопросу о причинах и движущих силах начального этапа немецко-католической экспансии в Ливонии (конец XII — начато XIII в.) // Новый век: история глазами молодых. Вып. 3. Саратов, 2005. С. 119–131.

44. Конопленко А.А. К вопросу об обстоятельствах и условиях шлезвигских соглашений ливонских немцев с датским королем Вальдемаром II в 1218 г. // Балтийские исследования. Феномен Тевтонского ордена и современность. Вып. 6. Калининград, 2010. С. 20–33.

45. Конопленко А.А. Начало крестоносной экспансии в Ливонии // Человек и общество: проблемы взаимодействия. Саратов, 2010. С. 82–92.

46. Конопленко А.А. Орден меченосцев и датское вторжение в Северную Эстонию // Этнические немцы России: исторический феномен «народа в пути». М., 2009. С. 522–533.

47. Конопленко А.А. Орден меченосцев и епископат: особенности религиозной легитимизации немецкого господства в Ливонии // Многообразие религиозного опыта и проблемы сакрализации и десакрализации власти в христианском и мусульманском мире (Опыт России и Европы). Ч. 2. Саратов, 2005. С. 43–56.

48. Конопленко А.А. Роль Ордена меченосцев в завоевании Ливонии // Военно-исторические исследования в Поволжье. Вып. 6. Саратов, 2005. С. 9–15.

49. Конявская Е.Л. Образ Александра Невского в ранних летописях // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2009, № 2 (36). С. 55–63.

50. Котляр Н.Ф. Крестоносцы на Волыни // ВЕДС. Древняя Русь в системе этнополитических и культурных связей. М., 1994. С. 53–55.

51. Котов А.С. Характеристика групповой идентичности братии Тевтонского ордена XIII–XIV вв. как духовно-рыцарской корпорации // Вопросы истории, международных отношений и документоведения. Томск, 2005. С. 33–35.

52. Кривошеев Ю.В., Соколов Р.А. Александр Невский: эпоха и память. СПб., 2009.

53. Кривошеев Ю.В., Соколов Р.А. «Александр Невский»: создание киношедевра. СПб., 2012,

54. Круглова Т.В. Русские земли и княжества в XII — первой половине XIII в. // Международный исторический журнал. 2001, № 16.

55. Кучкин В.А. Трудные годы Александра Невского // ВЕДС. Древняя Русь в системе этнополитических и культурных связей. М., 1994. С. 55–58.

56. Макаров Н. Русь. Век тринадцатый. Характер культурных изменений // Родина. 2003, № 11. С. 20–22.

57. Малинин В.А. Русь и Запад. Калуга, 2000.

58. Матузова В.И. От «нового воинства» к «новым войнам»: Тевтонский орден на пути из Святой Земли в Пруссию // Древнейшие государства Восточной Европы: 2009: Трансконтинентальные и локальные пути как социокультурный феномен. М., 2010. С. 463–476.

59. Матузова В.И. Роль Тевтонского ордена в осуществлении планов проникновения папской курии на Русь // ВЕДС. Древняя Русь в системе этнополитических и культурных связей. М., 1994. С. 59–60.

60. Матузова В.И. Средневековый Немецкий орден в современной международной историографии // Древнейшие государства Восточной Европы. 2002. М., 2004. С. 296–310.

61. Матузова В.И. Тевтонский орден во внешней политике князя Даниила Галицкого // Восточная Европа в исторической ретроспективе. М., 1999. С. 145–152.

62. Матузова В.И. Тевтонский орден и Швеция // Средние века. Вып. 60. М., 1997. С. 223–229.

63. Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Тексты, переводы, комментарии. М., 2003.

64. Мельникова Е.А. К предыстории Готского двора в Новгороде // История: дар и долг. Юбилейный сборник в честь А.В. Назаренко. М., СПб., 2010. С. 184–198.

65. Мельникова Е.А. О юридическом статусе Готского двора в Новгороде в середине XIII в. // Великий Новгород и средневековая Русь: сб. ст. к 80-тилетию В.Л. Янина. М., 2009. С. 95–103.

66. Михайлов А.А. Вооружение и тактика немецких рыцарей в XIII в. // Псковская земля в XII–XIV вв. Псков, 1992.

67. Мугуревич Э.С. Ерсикское княжество и проблемы границ государства // Восточная Европа. Политическая структура Древнерусского государства. М., 1996. С. 57–58.

68. Мугуревич Э.С. Учреждение и военная деятельность Ордена Меченосцев в Прибалтике (1202–1236) // ВЕДС. Древняя Русь в системе этнополитических и культурных связей. М., 1994. С. 60–61.

69. Мусин А.Е. Церковь и горожане средневекового Пскова. СПб., 2011.

70. Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях: Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей IX–XII веков. М., 2001.

71. Назарова Е.Л. Дания в наступлении крестоносцев в Восточной Прибалтике (1219 год) // От Древней Руси к России нового времени. Сб. ст. к 70-ти летию А.Л. Хорошкевич. М., 2003. С. 442–448.

72. Назарова Е.Л. Доминиканцы на востоке Балтики: к истории включения новгородских владений в Эзельский диоцез // Ad fontem: сб. ст. в честь С.М. Каштанова М., 2005. С. 216–223.

73. Назарова Е.Л. Из истории псковско-латгальского порубежья (округ Абрене в исторической ретроспективе) // Псков в российской и европейской истории. Т. 1. М., 2002. С. 189–197.

74. Назарова Е.Л. К вопросу о вступлении Дании в войну за Эстонию в 1219 г. // ВЕДС. Древняя Русь в системе этнополитических и культурных связей. М., 1994. С. 61–64.

75. Назарова Е.Л. К истории псковско-ливонского договора 1228 г. // ВЕДС. Международная договорная практика Древней Руси. М., 1997. С. 47–49.

76. Назарова Е.Л. Крестовые походы за р. Нарву в XIII в.: планы и их реализация // Метаморфозы истории. Вып. 2. Вена; Псков, 2002. С. 21–42.

77. Назарова Е.Л. Латгальская дань в системе отношений между Новгородом и Псковом // ВЕДС. Политическая структура Древнерусского государства. М., 1996. С.

78. Назарова Е.Л. Ливония между империей и Русью (конец XII — начало XIII вв.) // Славяне и их соседи. М., 1998. С. 64–79.

79. Назарова Е.Л. Место Ливонии в отношениях между Новгородом и Псковом. Первая четверть XIII в. // Историческая археология: Традиции и перспективы. К 80-летию со дня рождения Д.А. Авдусина. М., 1998. С. 350–360.

80. Назарова Е.Л. Псков и Ливония в 40–90-е гг. XIII в. // Civitas et castrum ad Mare Balticum. Riga, 2002. S. 591–609.

81. Назарова Е.Л. Рец. на: Дзярнович А. «…in nostra Livonia», «у нашай Лівоніі». Мінск, 2003 // Балто-славянские исследования. Вып. 17. М., 2006. С. 511–514.

82. Нестеренко А.Н. Александр Невский. Кто победил в Ледовом побоище. М., 2006.

83. Новоселов Н.В., Хрусталев Д.Г. Капелла св. Марии на поле Раковорской битвы и русская архитектура XIII в. // Археология и история Пскова и Псковской земли. Вып. 53. Псков, 2008. С. 380–395.

84. Пашуто В.Т. Русь. Прибалтика. Папство // Древнейшие государства Восточной Европы. К 90-летию В.Т. Пашуто. 2008 год. М., 2011.

85. Петров А.В. Прорубь Чудского озера // Родина. 2002, № 3. С. 40–41.

86. Петраускас Р. Тевтонский орден в литовской историографии: стабильные образы и меняющаяся перспектива // Studia Teutonica: Исследования по истории Немецкого ордена. Вып. 1. Калининград, 2012. С. 104–123.

87. Петрухин В.Я. «Русь и вси языци». Аспекты исторических взаимосвязей. Историко-археологические очерки. М., 2011.

88. Подоляк Н.Г. Ганза: мир торговли и политики в XII–XVII вв. Киев, 1998.

89. Проскурякова Г.В., Лабутина И.К. Борьба с немецкими рыцарями и обособление от Новгорода // Псков. Л., 1990. С.

90. Русь в XIII веке: континуитет или разрыв традиций? М., 2000.

91. Рыбина Е.А. Новгород и Ганза. М., 2009.

92. Рыжакова С.И. Латинские и русские раннесредневековые источники о балтийских (балтских и прибалтийско-финских) народностях // ВЕДС. Древняя Русь в системе этнополитических и культурных связей. М., 1994. С. 67–68.

93. Севастьянова О.В. Древний Новгород: новгородско-княжеские отношения в XII — первой половине XV в. М., 2011.

94. Селарт А. Архиепископ Петр и Лионский собор 1245 года // Rossica Antiqua. 2011. 1 (3). С. 100–113.

95. Селарт А. Власть русских князей в Прибалтике в XI–XIII вв.: источники и интерпретация // Сословия, институты и государственная власть в России: Средние века и раннее Новое время: сб. ст. памяти Л.В. Черепнина. М., 2010. С. 284–294.

96. Селарт А. Внутренняя война в Ливонии конца XIII в. и Псков // Староладожский сборник. Вып. 1. М., 2003. С. 79–86.

91. Селарт А. Начало городской жизни в средневековой Ливонии и Руси // Балтия в контексте северного пространства от средневековья до 40-х годов XX века. М., 2009. С. 84–102.

98. Селарт А. Псков и Тартуское епископство в 1230-х гг. // Археология и история Пскова и Псковской земли. 2001–2002 гг. Псков, 2003. С. 191–199.

99. Селарт А. Роль Пскова в внутриливонской войне конца XIII — начала XIV в. // Псков в российской и европейской истории. Т. 1. М., 2002. С. 173–179.

100. Селарт А. Фридрих Хасельдорф, епископ Карелии // Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. СПб., 2009. С. 272–278.

101. Селезнёв Ю.В. Вокняжение Александра Невского в 1252 г.: политические реалии и их отражение в русской письменной традиции // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2009, № 1 (35). С. 36–41.

102. Сквайрс Е.Р., Фердинанд С.Н. Ганза и Новгород: языковые аспекты исторических контактов. М., 2002.

103. Скутан Г. Гауйский коридор: северо-восточное направление Рижских торговых связей в XII–XVI веках // Староладожский сборник. Вып. 4. СПб., Старая Ладога, 2001.

104. Татарников О.М., Татарникова Е.О. Палеографические доказательства местоположения битвы «Ледовое побоище» (к 770-летию битвы) // Археология и история Пскова и Псковской земли. Вып. 57. Псков, 2011. С. 128–138.

105. Трокаль Т.В. Католическая миссия в Пруссии в начале XIII века // Взаимодействие мировых цивилизаций: История и современность. Вып. 4. М., 2003. С. 78–82.

106. Трокаль Т.В. Международное положение Тевтонского ордена в первой пол. XIII в. // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Международные отношения. 2004, № 1. С. 140–148.

107. Ужанков А. Меж двух зол. Исторический выбор Александра Невского. http://www.pravoslavie.ru/archiv/mezhdvukhzol.htm

108. Флоря Б.Н. Древняя Русь, папство и католический мир в XI в. // ВЕДС. Древняя Русь в системе этнополитических и культурных связей. М., 1994. С. 70–72.

109. Фогель А.С. Древняя Русь и католическая Европа в IX–XI вв.: от «жестоких варваров» к «схизматикам» // Известия Самарского научного центра РАН. Спецвыпуск. Самара, 2006. С. 7–12.

110. Фогель А.С. Между Каракорумом и Римом: цели папской политики на Востоке в 1242–1261 гг. // Молодежь в начале XXI века. Самара, 2006. С. 158–161.

111. Фроянов И.Я. Мятежный Новгород: очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — начала XIII в. СПб., 1992.

112. Хрусталев Д.Г. Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. СПб., 2012.

113. Цамутали А. Князь Александр Невский (по русским и иностранным источникам) // Звезда. 2007, № 10.

114. Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой. М., 2007.

115. Шенк Ф.Б. Русский герой или фантом? Заметки к истории почитания Александра Невского // Родина. 2003, № 12. С.

116. Широкорад А.Б. Противостояние сквозь века. М., 2008.

117. Ядрышников В.А. К вопросу о локализации Немецкого двора в Новгороде // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 10. В. Новгород, 1996. С. 158–165.

118. Янин В.Л. «Болотовский» договор о взаимоотношениях Новгорода и Пскова в XII–XIV вв. // ОИ. 1992, № 6. С. 3–14.

119. Янин В.Л. Очерки истории средневекового Новгорода. М., 2008.

120. Янин В.Л. Средневековый Новгород. М., 2004.

121. Alttoa K. Das «Russische Ende» im mittelalterlichen Dorpat (Tartu) // Steinbrücke. 1998. Bd. 1. S. 31–42.

122. Angermann N. Deutschbalten — eine Oberschicht? // Mythen der Vergangenheit. Realität und Fiktion in der Geschichte. Jörgen Bracker zum 75. Geburtstag. Göttingen, 2012. S. 247–263.

123. Angermann N. Die Hanse und der Finnischen Meerbusen im Mittelalter // Europa der Regionen: Der Finnische Meerbusen: Esten, Deutsche und ihre Nachbarn (Colloquia Baltica). München, 2007. S. 13–29.

124. Angermann N. Die Hanse und Rußland // Nordost-Archiv 20. Zeitschrift für Kulturgeschichte und Landeskunde. 1987. Bd. 20. H. 86/87. S. 57–92.

125. Angermann N. Livländisch-russische Beziehungen im Mittelalter // Wolter von Plettenberg und das mittelalterliche Livland. Lüneburg, 2001. S. 129–143.

126. Arnold U. Deutscher Orden und Preußenland. Ausgewählte Aufsätze anlässlich des 65. Geburtstages. Marburg, 2007.

127. Arnold U. Die Staufer und der Deutsche Orden // Medieval Spirituality in Scandinavia and Europe: a collection of essays in honour of Tore Nyberg. Odense. 2001. P. 145–156.

128. Artiklid Lääne-Eesti keskajast. Haapsalu, 2004.

129. Bender W. Bernhard II. zur Lippe und die Mission in Livland // Lippe und Livland. Mittelalterliche Herrschaftsbildung im Zeichen der Rose. Bielefeld, 2008. S. 147–168.

130. Benninghoven F. Zur Rolle der Schwertbrüder und Deutschen Ordens im politischen Gefüge Alt-Livlands // Zeitschrift für Ostforschung. Bd. 41. 1992, H. 2. S. 161–185.

131. Bieber U. Der Deutsche Ritterorden — der «Erzfeind» der mittelalterlichen Rus' // Intertextuality, Reception and Performancce: Interpretations and Texts of Medieval German Literature. Göppingen, 2010. S. 157–169.

132. Biskup M. Państwa zakonne nad Baltykiem w XIII–XIV w. // Roskwit średniowiecznej Europy. Warszawa, 2001. S. 425–467.

133. Bistum Ösel-Wiek. Artikelsammlung zum Mittelalter in Westestland. Haapsalu, 2004.

134. Bistümer // Ritterorden und Kirche im Mittelalter (Ordines militares — Colloquia Torunensia historica IX). Toruń, 1997. S. 97–111.

135. Blomquist N. The Discovery of the Baltic. The Reception of a Catholic World-System in the European North (AD. 1075–1225). Brill, 2005.

136. Bombi B. Celestine III and the Conversion of the Heathen on the Baltic Frontier // Pope Celestine III (1191–1198). Diplomat and Pastor. Burlington, 2008, S. 144–158.

137. Brüggemann K. An Enemy's «Outpost» or «Our West»? Some Remarks about the Diskourse of Russian Pribaltika in the Russian Empire and the Soviet Union // Ethnic Images and Stereotypes — Where is the Border Line? Russian-Balti Cross-Cultural Relations. Narva, 2007. S. 81–98.

138. Brüggemann K., Tuchtenhagen R. Tallinn. Kleine Geschichte der Stadt. Köln [u. a.], Wien 2011.

139. Buxhoeveden V. v. Bischof Albert von Riga und die Familie von Buxhoeveden im 12. Und 13. Jahrhundert // Deutschland, Russland und das Baltikum. Beiträge zu einer Geschichte wechselvoller Beziehungen. Festschrift zum 85. Geburtstag von Peter Krupnikow. Köln [u. a.], 2005. S. 35–54.

140. Caune A. Der Bauablauf der deutschen Burgen in Semgallen im 13.–16. Jahrhundert // Archeologia Lituana. Vol. 7. 2006. S. 235–241.

141. Choroškevič A.L. Der deutsche Hof in Novgorod und die deutsche Herberge (Fondaco dei Tedeschi) in Venedig im 13.–14. Jahrhundert. Eine vergleichende Vorstudie // Träger und Instrumentarien des Friedens im hohen und späten Mittelalter. Sigmaringen 1996. S. 67–87.

142. Crusade and Conversion on the Baltic Frontier, 1140–1500. Aldershot, 2001. P. 45–71.

143. Crusading and Chronicle Writhing on the Medieval Baltic Frontier

144. Czaja R. Der Deutsche Orden als Stadtherr im Reich, in Preußen und Livland // Die Ritterorden als Träger der Herrschaft: Territorien, Grundbesitzt und Kirche (Ordines militares — Colloquia Torunensia historia XIV). Toruń, 2007. S. 127–140.

145. Dequin H.F.E. Hermann Balk — der erste Preuße: Eine Würdigung des Lebenswerkes des ersten Landmeisters des Deutschen Ritterordens 1229/30 in Preußen und Livland. Westerhorn, 1995.

146. Der Ostseeraum und Kontinentaleuropa 1100–1600. Einflussnahme, Rezeption, Wandel. Schwerin, 2004.

147. Die Ostsee: 2000 Jahre Seefahrt, Handel und Kultur. 2010.

148. Dircks B. Krieg und Frieden mit Livland (12.–15. Jahrhundert) // Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht. München, 1988. S. 116–147.

149. Eihmane E. The Baltic Crusades: A Clash of Two Identities // The clash of cultures on the medieval Baltic frontier. Farnham [a. o.], 2009. P. 37–52.

150. Ekdahl S. Crusades and Colonisation in the Baltic: a Historiographic Analysis // Rocznik Instytutu Polsko-Skandynawskiego. 2003/2004. Vol. 19. S. 1–42.

151. Ekdahl S. Das Pferd und seine Rolle im Kriegswesen des Deutschen Ordens, in: Zenon Hubert Nowak (Hg.), Das Kriegswesen der Ritterorden im Mittelalter (Ordines militares — Colloquia Torunensia historica VI). Toruń, 1991. S. 29–48.

152. Ekdahl S. The Strategic Organisation of the commanderies of the Teutonic Order in Prussia and Livonia // La commanderie: Institution des ordres militaires dans l'Occident médiéval. Paris, 2002. P. 219–244.

153. Fernhandel und Handelspolitik der baltischen Städte in der Hansezeit. Beiträge zur Erforschung mittelalterlicher und frühneuzeitlicher Handelsbeziehungen und — wege im europäischen Rahmen. Lüneburg, 2001.

154. Fonnesberg-Schmidt I. Pope Honorius III and Mission and Crusades in the Baltic Region // The clash of cultures on the medieval Baltic frontier. Farnham [a.], 2009. P. 103–122.

155. Fonnesberg-Schmidt I. The Popes and the Baltic Crusades 1147–1254. Leiden [a.], 2007.

156. France J. The Crusades and the Expansion of Catholic Christendom, 1000–1714. London [u. a.], 2005.

157. Gąssowska M. Kościół św. Olafa w Rewalu (Tallinie) w XIII i XIV wieku // Ecclesia et civitas. Kościół i życie religijne w mieście Średniowiecznym. Warszawa, 2002. S. 187–200.

158. Gerber S. Heinrich von Lettland — ein Theologe des Friedens. «Nichts Bessers weiß ich mir an Sonn- und Feiertagen, Als ein Gespräch von Krieg und Kriegsgeschrei» // Zeitschrift für Kirchengeschichte. 2004. Bd. 115. S. 1–18.

159. Gonczarow W.W., Matuzowa W.I. Badania nad zakonem krzyżckim w historiografii rosyjskiej (1995–2005) // Zapiski historyczne. 2006, t. 71, z. 4. S. 107–114.

160. Graichen G., Hammel-Kiesow R. Die deutsche Hanse: eine heimliche Supermacht. Hamburg, 2011. 410 S.

161. Hammel-Kiesow R. Determinanten des Handels zwischen dem Ostseeraum und Niederdeutschland vom 10. Bis zum 13.–14. Jahrhundert // Die Kontinuität der hansischen Dimension im baltischen Raum. Hamburg, 2008. S.

162. Hammel-Kiesow R. Die Hanse. München, 2000.

163. Heckmann D. Kriegstechnische Innovationen in den mittelalterlichen Deutschordenslanden Preußen und Livland // Militärgeschichtliche Zeitschrift. 2006. Bd. 65. S. 113–129.

164. Hellmann M. Der Deutsche Orden im politischen Gefüge Alt-Livland // Zeitschrift für Ostforschung. 1991. Bd. 40. H. 5. S. 481–489.

165. Hellmann M. Grundlagen und Voraussetzungen der Livlandmission // Die Deutschen im Baltikum. München, 1991. S. 9–18.

166. Hoffmann E. Die Anfänge des deutschen Handels im Ostseeraum // Die Hanse und der deutsche Osten. Lüneburg, 1990. S. 23–40.

167. Hucker B.U. «Fürst aller Christen Livlands». Bernhard II. und sein Sohn Hermann II. zur Lippe // Lippe und Livland. Mittelalterliche Herrschaftsbildung im Zeichen der Rose. Bielefeld, 2008, S. 169–184.

168. Hucker B.U. Zur Frömmigkeit von Livlandpilgern und Ordensrittern // Die Spiritualität der Ritterorden (Ordines militares — Colloquia Torunensia historica VII). Toruń, 1993. S. 111–130.

169. Inflanty w średniowiezu. Władztwa zakonu krzyżackiego i biskupów. Toruń, 2002.

170. Jähnig B. Der Deutsche Orden und die livländischen Bischöfe im Spannungsfeld von Kaiser und Papst // Von regionaler und nationaler Identität. Beiträge zur Geschichte der Deutschen, Letten und Esten vom 13. bis zum 19. Jahrhundert. Lüneburg, 1998, S. 47–63.

171. Jähnig B. Der Kampf des Deutschen Ordens um die Schutzherrschaft über die livländischen Erzbischöfe im 14. Jahrhundert // ZH. 1992. T. 57. Z. 4. S. 7–23.

172. Jähnig B. Funktionsbereiche der Deutschordensburg // Sztuka w kręgu Zakonu Krzyżackiego w Prusach i Inflantach. Toruń, 1995. S. 123–136.

173. Jähnig B. Rechtsgrundlagen der Deutschordensherrschaft in Livland. Von den kirchenrechtlichen Regelungen der Schwertbrüderzeit bis zur Abwehr lehnrechtlicher Forderungen der Erzbischöfe im 14. Jahrhundert // ZH. 1992. T. 57. S. 547–563.

174. Jährtig B. Verfassung und Verwaltung des Deutschen Ordens und seine Herrschaft in Livland. Münster, 2011.

175. Jähnig B. Zisterzienser und Ritterorden zwischen geistlicher und weltlicher Macht in Livland und Preußen zu Beginn der Missionszeit // Die Ritterorden zwischen geistlicher und weltlicher Macht im Mittelalter (Ordines militares — Colloquia Torunensia historica V). Toruń, 1990, S. 71–86.

176. Jasiński T. Kruschwitz, Rimini und die Grundlage des preußischen Ordenslandes. Marburg, 2008.

177. Jemen C.S. How to Convert a Landscape: Henry of Livonia and the Chronicon Livoniae // The clash of cultures on the medieval Baltic frontier. Farnham [a. o.], 2009. P. 151–168.

178. Jóżwiak S. Specjalni wysłannicy Wielkich Mistrzów do Prus i Inflant. Przyczynek do funkcjonowania centralnych organów władzy Zakonu Krzyżackiego w połowie XIII wieku // Roczniki Humanistzcyne. 2000. T. 48. Z. 2. S. 191–203.

179. Kala T. The Incorporation of the Northern Baltic Lands into the Western Christian World // Crusade and Conversion on the Baltic Frontier 1150–1500. Aldershot [u. a.], 2001. S. 3–20.

180. Kala T. Über das Schicksal des Bistums Ösel-Wiek // Saare-Lääne piiskopkond: Artiklid Lääne-Eesti keskajast. Haapsalu, 2004, S. 177–208.

181. Kivimäe J. Hansa. Tallinn, 1994.

182. Kivimäe J. Medieval Narva: Featuring a Small Town between East and West // Narva und die Ostseeregion. Beiträge der II. Internationalen Konferenz über die politischen und kulturellen Beziehungen zwischen Russland und der Ostseeregion (Narva, 1.–3. Mai 2003). Narva, 2004. S. 17–28.

183. Klavinš K. The Significance of the Local Baltic Peoples in the Defence of Livonia (Late Thirteenth-Sixteenth Centuries) // The clash of cultures on the medieval Baltic frontier. Farnham [a.], 2009. P. 321–340.

184. Kloczowski J. The Christianization of the Baltic Region against the Background of the Medieval Christianization of Europe // Christianization of the Baltic Region. Christianization of the Baltic region. Pułtusk, 2004. S. 9–20.

185. Korpela J. «The Russian Threat Against Finland» in the Western Sources before the Peace of Nöteborg (1323) // Scandinavian Journal of History 22 1997. P. 161–172.

186. Kreem J. Der Deutsche Orden in Livland und die Heiden: Landvolk und Undеutsche in der livländischen Heeresverfassung // L'Ordine Teutonico tra Mediterraneo e Baltico. Incontri e scontri tra religioni, popoli e culture. Galatina, 2008. S. 237–245.

187. Kreem J. Der Deutsche Orden und das mittelalterliche Livland: Perspektiven der Historiographie // Die Kontinuität der hansischen Dimension im baltischen Raum. Hamburg, 2008.

188. Kreem J. The Teutonic Order in Livonia: Diverging Historiographic Traditions // The Crusades and the Military Orders Expanding the Frontiers of Medieval Latin Christianity. «In memoriam» Sir Steven Runciman (1903–2000). Budapest, 200l. S. 467–480.

189. Krötzl C. Finnen, Liven, Russen. Zur päpstlichen Politik im nördlichen Ostseeraum im 12. und 13. Jahrhundert // Ab Aquilone. Nordic Studies in Honour and Memory of Leonard E. Boyle. Stockholm, 1999. S. 44–56.

190. Kwiatkowski S. Quellen zur Geschichte des Deutschen Ordens in Preussen, im Reich und in Livland // Stan badań i potrzeby edycji źródłowych dla historii Pomorza i innych krajów południowej strefy bałtyckiej. Toruń, 1995. S. 9–29.

191. Latvijas viduslaiku pilis [Средневековые замки Латвии]. 5 t. Rīga 1999–2005.

192. Lind J.H. Collaboration and confrontation between East and West on the Baltic Rima s a result of the Baltic Crusades // Die Ostseeraum und Kontinentaleuropa 1100–1600. Schwerin, 2004. S. 123–126.

193. Lind J.H. Scandinavian Nemtsy and Repaganized Russians. The Expansion of the Latin West During the Baltic Crusades and its Confessional Repercussions // The Crusades and the Military Orders Expanding the Frontiers of Medieval Latin Christianity. «In memoriam» Sir Steven Runciman (1903–2000). Budapest, 2001, S. 481–500.

194. Lind J.H. The Order of the Sword-Brothers and Finland. Soures and traditions // Vergangenheit und Gegenwart der Ritterorden (Ordines militares — Colloquia Torunensia historia XI). Toruń, 2001. S. 159–164.

195. Lindkvist T. Christianisation and State-Bilding in the Baltic Sea Area // Die Ostseeraum und Kontinentaleuropa 1100–1600. Schwerin, 2004. S. 127–130.

196. Lindquist S.-O. Manifestations of the Gotlanders's Strategies in their Relations to the Crown and the Church in the Early Medieval period // Die Ostseeraum und Kontinentaleuropa 1100–1600. Schwerin, 2004. S. 113–118.

197. Livonia // La Commanderie, institution des ordres militaires dans l'Occident medieval. Paris, 2002. S. 219–242.

198. Lübeck style? — Novgorod style?: Baltic Rim central places as arenas for cultural encounters and Urbanisation 1100–1400 AD. Riga [a. o.], 2001.

199. Mäesalu A. Archäologische Erkenntnisse zum Handel in Tartu (Dorpat) vom 12. bis zum 17. Jahrhundert // Lübecker Kolloquium zur Stadtarchäologie im Hanseraum, II: Der Handel. Lübeck 1999, S. 427–434.

200. Mäesalu M. Päpstlihe Gewalt im Kreuzzugsgebiet: Gründete Wilhelm von Modena in Estland einen «Pufferstaat»? // Forschungen zur baltischen Geschichte. Bd. 6. Tartu, 2011. S. 11–30.

201. Mägi M. At the crossroads of space and time: graves, changing society and ideology on Saaremaa (Ösel), 9^th–13^th centuries AD. Tallinn, 2002.

202. Matusowa V.I. Zur Rezeption des Deutschen Ordens in Rußland // Vergangenheit und Gegenwart der Ritterorden (Ordines militares. Colloquia Torunensia historica XI). Toruń, 2001. S. 133–143.

203. Mažeika R. Of Cabbages and Knights: Trade an Trade Treaties with the Infidel on the Northern Frontier, 1200–1390 // Journal of Medieval History. 1994. Bd. 20. S. 63–76.

204. Mikulski K. Geneza i rozwój ławniczych sądów ziemskich w państwie krzyżackim w XIII–XV wieku // Prusy i Inflanty między średniowieczem a nowożytnośią: Państwo — społeczeństwo — kultura. Toruń, 2003. S. 45–62.

205. Militzer K. Die Aufnahme von Ritterbrüder in den Ritterorden. Ausbildungsstand und Aufnahmevoraussetzungen // Das Kriegswesen der Ritterorden im Mittelalter (Ordines Militares — Colloquia Torunensia historica VI). Toruń, 1991. S. 7–12.

206. Militzer K. Die Geschichte des Deutschen Ordens. Stuttgart, 2005.

207. Misāns I. «Wir waren immer ein Kriegervolk». Die Darstellung der ostbaltischen Kreuzzüge in der lettischen Geschichtsschreibung // Lippe und Livland. Mittelalterliche Herrschaftsbildung im Zeichen der Rose. Bielefeld, 2008. S. 185–207.

208. Misāns I. Alt-Livland und die Hanse // Die baltischen Staaten im Schnittpunkt der Entwicklungen. Vergangenheit und Gegenwart. Basel, 2002. S. 35–45.

209. Misāns I. Integration durch den Handel: Die Einheit des Ostseeraumes zur Hansezeit (12./13.–15. Jahrhundert) // Saeculum. 2005. Bd. 56. S. 227–239.

210. Mugurevičs Ē. Archäologische Zeugnisse der Entwicklung der Bauart der livländischen Ordensburgen im Territorium Lettlands // Senās apmеtnes Latvijās teritorija. Riga, 1994. S. 108–109.

211. Mugurevičs Ē. Die Verbreitung des Christentums in Lettland vom 11. Jahrhundert bis zum Anfang des 13. Jahrhunderts // Rom und Byzanz im Norden. Teil 2: Mission und Glaubenswechsel im Ostseeraum während des 8.–14. Jahrhunderts. Stuttgart, 1998. S. 81–96.

212. Mühlen H. v. zur. Zur Frühgeschichte der Revaler Gilden // Reval. Handel und Wandel vom 13. bis zum 20. Jahrhundert, Lüneburg, 1997. S. 15–42.

213. Mühlen H., von zur. Livland von der Christianisierung bis zum Ende seiner Selbstständigkeit (etwa 1180–1561) // Deutsche Geschichte im Osten Europas. Baltische Länder. Berlin, 1994. S. 25–172.

214. Mund S. Travel Accounts as Early Sources of Knowledge about Russia in Medieval Western Europe from the mid-Thirteenth to the early Fifteenth Centuries // The Medieval History Journal. 2002. Vol. 5, № 1. P. 103–120.

215. Munzinger M.R. The Profits of the Cross: Merchant Involvement in the Baltic Crusade (c. 1180–1230) // Journal of Medieval History. 2006. Vol. 32. T. 2. S. 163–185.

216. Murray A.V. Music and Cultural Conflict in the Christianization of Livonia, 1190–1290 // The clash of cultures on the medieval Baltic frontier. Farnham [a. o.], 2009. P. 293–306.

217. Nielsen T.K. Monsters? Russians and the Orthodox Church in the Chronicle of Henry of Livonia // The clash of cultures on the medieval Baltic frontier. Farnham [a. o.], 2009. P. 227–252.

218. Nielsen T.K. The Missionary Man: Archbishop Anders Sunesen and the Baltic Crusade, 1206–21 // Crusade and Conversion on the Baltic Frontier 1150–1500. Aldershot [a. o.], 2001, S. 95–117.

219. Nolte H.-H. Die Eroberung des Baltikums durch Deutsche Herren im 13. Jahrhundert in globalgeschichtlicher Perspektive // Deutschland, Russland und das Baltikum. Beiträge zu einer Geschichte wechselvoller Beziehungen. Festschrift zum 85. Geburtstag von Peter Krupnikow. Köln. Weimar, Wien, 2005. S. 19–34.

220. Nordosteuropa als Geschichtsregion: Beiträge des III. Internationalen Symposiums zur deutschen Kultur und Geschichte im Europäischen Nordosten. Helsinki [u. a.], 2006.

221. Novgorod — Markt und Kontor der Hanse. Hrsg. K. Friedland. Köln, 2002.

222. Novgorod: Das mittelalterische Zentrum und sein Umland im Norden Russland. 2001.

223. Palmer A. Northern Shores — A History of the Baltic Sea and its Peoples. London, 2005.

224. Pärn A. Die Städtegründungen in Estland — Eine Analyse der Einflüsse auf die Siedlungsentwicklung // The European Frontier. Clashes and Compromises in the Middele Ages. Lund, 2004. S. 259–282.

225. Pickhan G. Gospodin Pskow: Entstehung und Entwicklung eines städtischen Herrschaftszentrums in Altrußland. Berlin, 1992.

226. Pistohlkors G., von. Die Stellung der Deutschen in der Geschichte der Esten, Letten und Litauer // Die Deutschen in der Geschichte des nördlichen Ostmitteleuropa. Bestandsaufnahmen. Lünebug, 1992. S. 89–122.

227. Preußen und Livland // Militärgeschichtliche Zeitschrift. 2006. Bd. 65. S. 113–129.

228. Radzmiński A. Władztwa kościelne w Prusach i Inflantach. Studium porównawcze // Prusy i Inflanty między średniowieczem a nowożytnośią: Państwo — społeczeństwo — kultura. Toruń, 2003. S. 17–28.

229. Raudkivi P. Der Weg von Akkon nach Wien über Livland // Hansische Geschichtsblätter. 1996. Bd. 114. S. 300.

230. Raudkivi P. Historia zakonu inflanckiego jako część historii Łotwy i Estonii (XIII w. — 1. Połowa VI w.) // Ekspansja niemieckich zakonów rycerskich w strefie Bałtyku od XIII do połowy XVI wieku. Toruń, 1990. S. 85–92.

231. Riga und der Ostseeraum: Von der Gründung 1201 bis in die Frühe Neuzeit. Marburg, 2005.

232. Riley S.J. The State of Mind of Crusaders to the East. Oxford, 2001.

233. Ritterbrüder im livländischen Zweig des Deutschen Ordens. Köln, 1993.

234. Sarnowsky J. Der Deutsche Orden. München, 2007.

235. Schmidt C. Das Bild der Rutheni bei Heinrich von Lettland // ZfO. Bd. 44. H. 4. 1995. S. 509–520.

236. Schneider R. Riga im Mittelalter. Eine Kaufmannsstadt im Schnittpunkt verschiedener Kulturen // Grenzkultur — Mischkultur? Saarbrücken, 2000. S. 189–207.

237. Selart A. Balduin von Alna, Dänemark und Rußland. Zur politischen Geschichte Livlands in den 1230er Jahren // The Reception of Medieval Europe in the Baltic Sea Region. Papers of the XIIth Visby Symposium held at Gotland University, Visby. Visby, 2009. S. 59–74.

238. Selart A. Der «Dorpater Zins» und die Dorpat-Pleskauer Beziehungen im Mittelalter // Aus der Geschihte Alt-Livlands. Festschrift für Heinz von zur Mühlen zum 90. Geburtstag. Münster, 2004. S. 11–38.

239. Selart A. Der livländische Deutsche Orden und Russland // Der Deutsche Orden zwischen Mittelmeerraum und Baltikum. Begegnungen und Konfrontation zwishen Religionen, Völker und Kulturen. Hrsg. H. Houben und K. Toomaspoeg. Galatina, 2008. S. 253–287.

240. Selart A. Die Bettelmönche im Ostseeraum zur Zeit des Erzbischofs Albert Suerbeer von Riga (Mitte des 13. Jahrhunderts) // ZfO. 2007. Bd. 56. S. 475–499.

241. Selart A. Die Kreuzzüge in Livland Mitte des 13. Jahrhunderts und das dänische Königshaus // S. 125–137.

242. Selart A. Friedrich von Haseldorf, Bischof von Karelien // Sõnasse püütud minevik in honorem Enn Tarvel. Tallinn, 2009. S. 79–91.

243. Selart A. Fürst Konstantin von Polock und die Geschichte Livlands im dritten Viertel des 13. Jahrhunderts // Forschungen zur baltischen Geschichte. Bd. 1. Tartu, 2006. S. 29–44.

244. Selart A. Iam tunc… The Political Context of the First Part of the Chronicle of Henry of Livonia // The Medieval Chronicle. Vol. 5. 2008. S. 197–209.

245. Selart A. Livland und die Rus' im 13.Jahrhundert. Köln [u. a.], 2007.

246. Selart A. Livland, ein russisches Erbland? // Der wertvollste Besitz des Imperiums. Russische Perspektiven auf die Ostseeküste (16.–20. Jh.). Köln [u. a.], 2012.

247. Selart A. Orthodox Churches in Medieval Livonia // The Clash of Cultures on the Medieval Baltic Frontiers, Farnham [a.], 2009. S. 273–290.

248. Selart A. Russen und Rus' in den livländischen Quellen um die Wende des 13. zum 14. Jahrhunderts // Nordosteuropa als Geschichtsregion. Beiträge des III. Internationalen Symposiums zur deutschen Kultur und Geschichte im europäischen Nordosten vom 20.–22. September 2001 in Tallinn (Estland). Helsinki [u. a.], 2006. S. 287–296.

249. Selart A. Russians in Livonian Towns in the Thirteenth und Fourteenth Centuries // Segregation — Integration — Assimilation. Religious and Ethnic Groups in the Medieval Towns of Central and Eastern Europe. Farnham, 2009. S. 33–50.

250. Selch J.C. Urban Life and the Crusades in Northern Germany and the Baltic Lands in the Early Thirteenth Century // Crusade and Conversion on the Baltic Frontier 1150–1500. Aldershot [u. a.], 2001, S. 75–94.

251. Selch J.C., Villads J.K., Lind J.H. Communicating Crusades and Crusading Communications in the Baltic Region // Scandinavian Economic History Review. 2001. Vol. 49. T. 2. S. 5–25.

252. Selzer S. Die mittelalterliche Hanse. Darmstadt. 2010.

253. Siedlungsentwicklung // The European Frontier. Clashes and Compromises in the Middele Ages. Lund, 2004, S. 259–282.

254. «Sigtunaporten» i Novgorod: tre ryska forskare om några problem i svenskrysk historia. Red. I. Nordlander. Stockholm, 1997.

255. Simiński R. «In via errare». Arroganz der Kolonisten gegenüber dem Raum Livlands und Preußens im 13. und 14. Jahrhundert // Kulturtransfer Polen — Deutschland. Wechselbeziehungen in Sprache, Kultur und Gesellschaft. Bd. 3. Bochum, 2004. S. 23–30.

256. Simiński R. «Qui se omnes periculis maris committentes in Lyvoniam devenerunt». On the History of the Sea Voyagers to Livonia at the Turn of the 12th and 13th Century as Presented in the Chronicle by Henry the Lettish // Studia Maritima. 2001. Bd. 14. S. 27–48.

257. Simiński R. Deutsche und Liven. Die Begegnung zweier Kulturen auf baltischem Boden um die Wende vom 12. zum 13. Jahrhundert // Kulturtransfer Polen — Deutschland. Wechselbeziehungen in Sprache, Kultur und Gesellschaft, Bd. 2. Bonn, 2001. S. 19–27.

258. Simiński R. Die lokalen Grenzen in Livland im 13. und 14. Jahrhundert. Entstehung und Funktion // Grenze und Grenzüberschreitung im Mittelalter. Berlin, 2007. S. 93–106.

259. Simiński R. Od «solitude» do «terra culta». Przestrzeń jako przedmiot wyobrażeń w Inflantach i Prasach od XIII do początku XV wieku. Toruń, 2008.

260. Šnē A. Stammesfürstentum und Egalität: Die sozialen Beziehungen auf dem Territorium Lettlands am Ende der prähistorischen Zeit (10.–12. Jahrhundert) // Forschungen zur baltischen Geschichte. 2008. Bd. 3. S. 33–56.

261. Šnē A. The Emergence of Livonia: The Transformations of Social and Political Structures in the Territory of Latvia during the Twelfth and Thirteenth Centuries // The clash of cultures on the medieval Baltic frontier. Farnham [a.], 2009. P. 53–72.

262. Squires C. Die Hanse in Novgorod: Sprachkontakte des Mittelniederdeutschen mit dem Russischen: mit einer Vergleichsstudie über die Hanse in England. Köln, 2009.

263. Tarvel E. Genesis of the Livonian Town in the 13th Century // Prusy — Polska — Europa. Studia z Średniowiecznym. Warszawa, 2002. S. 187–200.

264. Tarvel E. Idrisi und Reval // Aus der Geschichte Alt-Livlands. Festschrift fur Heinz von zur Mühlen zum 90. Geburtstag. Münster, 2004. S. 1–9.

265. Tarvel E. Mission und Glaubenswechsel in Estland und Livland im 11.–13. Jahrhundert aufgrund sprachlicher Quellen // Rom und Byzanz. Teil 2: Mission und Glaubenswechsel im Ostseeraum während des 8.–14. Jahrhunderts. Stuttgart, 1998. S. 57–68.

266. The European frontier: Clashes and compromises in the Middle Ages. Lund, 2004.

267. The Reception of Medieval Europe in the Baltic Sea Region. Papers of the XIIth Visby Symposium held at Gotland University, Visby. Visby, 2009.

268. Thumser M. Das Baltikum im Mittelalter. Strukturen einer europäischen Geschichtsregion // Jahrbuch des baltischen Deutschtums. 2011. Bd. 58. S. 17–30.

269. Tracks, paths and roads: infrastructure and transport in Finland and the Baltic Sea Area from the Viking Age to Medieval Times (800–1500 AD). Helsinki, 1995.

270. Turnbull S. Crossbows or Catapults? The Identification of Siege Weaponry and Techniques in the Chronicle of Henry of Livonia // The clash of cultures on the medieval Baltic frontier. Farnham [a.], 2009. P. 307–320.

271. Turnbull S. Crusader Castles of the Teutonic Knights // The Stone Castles of Latvia and Estonia 1185–1560. Oxford, 2004.

272. Urban W. The Frontier Thesis and the Baltic Crusade // Crusade and Conversion on the Baltic Frontier 1150–1500. Aldershot [u. a.], 2001. S. 45–71.

273. Urban W. Victims of the Baltic Crusade // Journal of Baltic Studies. 1998. Bd. 29. S. 195–212.

274. Valk H. Estland im 11.–13. Jahrhundert. Neuere Aspekte aus Sicht der Archäologie // Forschungen zur baltischen Geschichte. 2008. Bd. 3. S. 57–86.

275. Villads J.K. Denmark and the Crusading Movement: The Integration of the Baltic Region into Medieval Europe // Ships, Gund and Bibles in the North Sea and Baltic States, c. 1350 — c. 1700. East Linton, 2000. S. 188–205.

276. Vissak R., Mäesalu A. On the Older Topography of Tartu // The Medieval Town in the Baltic: Hanseatic History and Archaeology. Tartu, 2002. S. 145–63.

277. Vunk A. Ober die Entwicklungsgeschichte des Bistums Ösel-Wiek // Saare-Lääne piiskopkond: Artiklid Lääne-Eesti keskajast. Haapsalu, 2004. S. 209–219.

278. Weede S. Der Revaler Rußlandhandel im Mittelalter // Reval. Handel und Wandel vom 13. bis zum 20. Jahrhundert. Lüneburg 1997, S. 87–110.

279. Wüst M. Westliche Einflüsse auf den Verlauf der Christianisierung in Livland // Christianisierung Europas. Entstehung, Entwicklung und Konsolidierung im archäologischen Befund. Tübingen, S. 483–496.

280. Zeller A. Der Handel deutscher Kauflеute im mittelalterlichen Novgorod. Hamburg, 2002.

281. Zernack K. Im Zentrum Nordosteuropas // Nordosteuropa als Geschichtsregion. Beiträge des III. Internationalen Symposiums zur deutschen Kultur und Geschichte im europäischen Nordosten. Helsinki [u. a.], 2006. S. 29–41.

282. Zobel R. Tallinn (Reval) in the Middle Ages. Town Building in the 13^th–14^th Centuries. Tallinn, 2008.

Составитель М. Бессуднова при участии А. Баранова.

Иллюстрации

^{Богатырёв И.В. Александр Невский со сценами жития. Нач. XIX века}

^{Антониев монастырь. Репродукция с гравюры XVIII века}

^{Рерих Н.К. Александр Невский}

^{Корин П.Д. Александр Невский (фрагмент триптиха)}

Примечания

1

Псковская 1-ая летопись // ПСРЛ. Т. 5. Вып. 1. М., 2003. С. 13; Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. // ПСРЛ. Т. 3. М., 2000. С. 295–297.

(обратно)

2

Livländische Reimchronik mit Anmerkungen, Namenverzeichnis und Glossar. Hrsg. L. Meyer. Padeborn, 1876. Перевод фрагмента «Ливонской Рифмованной хроники» с повествованием о Ледовом побоище опубликован в издании: Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Конец XII в. — 1270 г. тексты, перевод, комментарии. М., 2002. С. 229–234.

(обратно)

3

Житие Александра Невского // Бегунов Ю.К. Памятник русской литературы XIII в. «Слово о погибели Русской земли». М., 1965; Житие Александра Невского. Первая редакция. 1280-е годы. Составитель Ю.К. Бегунов // Князь Александр Невский и его эпоха. СПб., 1995. С. 190–203.

(обратно)

4

Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой. М., 2007. С. 104–114.

(обратно)

5

Там же. С. 130–208.

(обратно)

6

Matusowa V.I. Zur Rezeption des Deutschen Ordens in Rußland // Vergangenheit und Gegenwart der Ritterorden. Toruń, 2001. S. 135–136; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. С. 11. См также: Матузова В.И. Средневековый Немецкий орден в современной международной историографии // Древнейшие государства Восточной Европы. 2002. М., 2004. С. 296–310.

(обратно)

7

Грацианский Н.П. Немецкая агрессия в Прибалтике в XIII–XV веках // Историк-марксист. 1938, № 6. С. 87–111; Готье Ю.В. Балтийский вопрос в XIII–XVI вв. // Историк-марксист. 1941, № 6. С. 87–95; Тихомиров М.Н. Борьба русского народа с немецкими интервентами в XII–XV вв. М., 1941; Бахрушин С.В. Разгром Немецкого ордена в Прибалтике Иваном IV // Исторический журнал. 1941, № 10/11. С. 71–77 и др.

(обратно)

8

Покровский М.Н. Избранные произведения в четырех книгах. Т. 1. М., 1966. С. 28.

(обратно)

9

Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII–XIV вв.). М., 2001. С. 194–198; он же. Александр Невский: Парадоксы исторической памяти // «Цепь времен»: Проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 119–132.

(обратно)

10

Артемьев А.Р. Ледовое побоище и битвы XIV — начало XV вв. на северо-западе Руси // ВИ. 1999, № 2. С. 151; Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков. С. 194–198.

(обратно)

11

Rohrbach P. Die Schlacht auf dem Eise // Preußische Jahrbücher. 1892. Bd. 70, № 8. S. 200–220; Taube A., v. Die Schlacht auf dem Eise des Peipus am 5. April 1242 // Jomsburg. 1942. Bd. 6. S. 57–64; Феннел Дж. Кризис средневековой Руси: 1200–1304. М., 1989; Militzer K. Die Geschichte des Deutschen Ordens. Stuttgart, 2005. S. 79.

(обратно)

12

Назарова Е.Л. Крестовый поход на Русь в 1240 г. (организация и планы) // Восточная Европа в исторической ретроспективе: К 80-летию В.Т. Пашуто. М., 1999. С. 190–121; она же. Князь Ярослав Владимирович и его роль в ливонской политике Пскова. Конец 20-х — начало 40-х гг. XIII в. // Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков, 2000. С. 38–44; Конопленко А.А. К вопросу о причинах и движущих силах начального этапа немецко-католической экспансии в Ливонии (конец XII — начало XIII в.) // Новый век: история глазами молодых. Вып. 3. Саратов, 2005. С. 119–131; Кривошеев К.В. Соколов Р.А. Александр Невский: эпоха и память. СПб., 2009; Хрусталев Д.Г. Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. СПб., 2012.

(обратно)

13

Татарников О.М., Татарникова Е.О. Палеографические доказательства местоположения битвы «Ледовое побоище» (к 770-летию битвы) // Археология и история Пскова и Псковской земли. Вып. 57. Псков, 2011. С. 128–138.

(обратно)

14

Кирпичников А.Н. Две великих битвы Александра Невского // Александр Невский в истории России. Материалы научно-практической конференции. В. Новгород, 1996.

(обратно)

15

Шишов А.В. Александр Невский. Ростов-на-Дону, 1999; Подъяпольский А. Ловушка для рыцарской «свиньи» // Родина. 2002, № 3. С. 35–37; Нестеренко А. Александр Невский. Кто победил в Ледовом побоище. М., 2006.

(обратно)

16

Клепинин Н.А. Святой благоверный и великий князь Александр Невский. СПб., 2004.

(обратно)

17

Долгов В. Сквозь темное стекло. Александр Невский перед «судом истории» // Родина. 2003, № 12 С. 86.

(обратно)

18

Князь Александр Невский и его эпоха. СПб., 1995; Александр Невский и история России. Материалы научно-практической конференции. В. Новгород, 1996.

(обратно)

19

О нем см.: Чистякова Е.В. Михаил Николаевич Тихомиров (1893–1965). М., 1987.

(обратно)

20

Об этом см.: Кривошеев Ю.В., Соколов Р.А. «Александр Невский»: создание киношедевра. Историческое исследование. СПб., 2012. С. 138–140.

(обратно)

21

Тихомиров М.Н. Древняя Русь. М., 1975. С. 414–415.

(обратно)

22

Паклар К.Э. Где произошло Ледовое побоище? // Исторические записки. Т. 37. 1951. С. 306, прим. 2.

(обратно)

23

Тихомиров М.Н. О месте Ледового побоища // Известия АН СССР. Серия истории и философии. Т. 7. 1950, № 1.

(обратно)

24

См.: Караев Г.Н. К вопросу о месте Ледового побоища 1242 г. // Ледовое побоище 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища / Отв. ред. Г.Н. Караев. М., 1966. С. 9–11.

(обратно)

25

Паклар К.Э. Где произошло Ледовое побоище? С. 309.

(обратно)

26

Паклар К.Э. Где произошло Ледовое побоище? С. 306.

(обратно)

27

Ледовое побоище 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища. С. 4.

См. также: Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти: Святой, правитель, национальный герой (1263–2000). М., 2007. С. 447–450.

(обратно)

28

См.: Караев Г.Н. Из моих воспоминаний (1917–1919 гг.) // Сборник докладов военно-исторической секции. № 2. М.; Л., 1959.

(обратно)

29

Всего им, начиная с 1932 года, было опубликовано более 200 книг, научных статей и брошюр в основном по военной тематике, среди которых необходимо отметить работы по истории гражданской и Великой Отечественной войнам (включая блокаду Ленинграда).

(обратно)

30

Древлехранилище Псковского государственного объединенного историко-архитектурного и художественного музея-заповедника (далее — Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3). Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 11953. Д. 13. 1955. Л. 1–1об.

(обратно)

31

О Льве Николаевиче Пунине (1897–1963) см.: http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Uch_zav/Nik_Gimn/NGU_Lev-Punin.htm.

(обратно)

32

Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3. Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 11953. Д. 263. К итогам работ комплексной экспедиции АН СССР по уточнению места Ледового побоища 1242 года летом 1958 года (Тезисы доклада на заседании Ученого совета Института истории материальной культуры АН СССР 12 февраля 1959 года). Л. 3.

(обратно)

33

Там же. Л. 5.

(обратно)

34

В «Трудах» Г.Н. Караев пишет об этом так: «Зимой 1955–1956 гг., у группы членов Военно-исторической секции Ленинградского дома ученых АН СССР возникла мысль об организации полевого выезда в район предполагаемого места Ледового побоища. Перед выездом группы в район южной части Чудского озера член секции Л.Н. Пунин сделал на заседании сектора Славянско-русской археологии Ленинградского отделения Института археологии АН СССР доклад о тех разногласиях, которые существуют по вопросу о месте Ледового побоища. В июле 1956 года группа в составе Н.С. Харламповича, Г.Н. Караева и О.Г. Караева отправилась в район предполагаемого места Ледового побоища. Нам удалось побывать на Теплом озере и непосредственно ознакомиться с этим районом, осмотреть сохранившиеся древние курганы и городища, услышать бытующие среди местного населения предания» (Караев Г.Н. К вопросу о месте Ледового побоища 1242 г. С. 17). И далее он подробнейшим образом описывает важнейшие результаты этой поездки (Там же. С. 17–21 и др.).

(обратно)

35

Характеристику фонда см.: Васильева З.К. Фонд Георгия Николаевича Караева в древлехранилище Псковского государственного объединенного историко-архитектурного и художественного музея-заповедника // Чудовские чтения. Вып. 1. Гдов, 2008. С. 26–31.

(обратно)

36

Тихомиров М.Н. О месте Ледового побоища.

(обратно)

37

Там же. — Вот как прокомментировал эту ситуацию Г.Н. Караев: «Не проверив лично полученные в Пскове сведения о том, что в нескольких километрах к югу от Чудской Рудницы на берегу Теплого озера имеется большой валун, который рыбаки называют "Вороньим Камнем"», М.Н. Тихомиров писал в своей статье: «Селение Чудская Рудница находится на правом берегу озера, в 3–4 километрах севернее "узмени". Не является ли Вороний Камень, находящийся у Чудской Рудницы, летописным "Вороньим камнем", около которого произошла памятная битва 1242 года?». «Все сказанное выше, — добавляет он в конце статьи, — позволяет думать, что место Ледового побоища надо искать в самом узком месте Теплого озера, поблизости от современного села Изменка, — где-то в этом районе» (Караев Г.Н. К вопросу о месте Ледового побоища 1242 г. С. 13).

(обратно)

38

Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3. Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 11953. Д. 2. Дневник поездки в район Ледового побоища 1242 г. летом 1956. Л. 13.

(обратно)

39

Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3. Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 11953. Д. 2. Дневник поездки в район Ледового побоища 1242 г. летом 1956. Л. 15. — На взгляд Г.Н. Караева «почти одновременно с М.Н. Тихомировым в район южной части Чудского озера выезжал Э.К. Паклар» (Караев Г.Н. К вопросу о месте Ледового побоища 1242 г. С. 13). — Обобщая ситуацию, Г.Н. Караев писал, что «перелом в обсуждении вопроса о месте Ледового побоища 1242 г. наступил лишь в 1950–1951 гг.», когда «впервые за много лет <…> историки предприняли выезды в район тех мест, где, как предполагали, оно произошло. Это были М.Н. Тихомиров и Э.К. Паклар». «Мы имеем, таким образом, в лице М.Н. Тихомирова и Э.К. Паклара первых историков, которые не ограничились кабинетным рассмотрением вопроса о месте Ледового побоища, а дополнили его выездом в район тех мест, где произошла битва» (Караев Г.Н. К вопросу о месте Ледового побоища 1242 г. С. 11–12, 14).

(обратно)

40

Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3. Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 11953. Д. 2. Дневник поездки в район Ледового побоища 1242 г. летом 1956 г. Л. 26.

(обратно)

41

Там же. Л. 22.

(обратно)

42

Там же. Оп. 11953. Д. 5. Доклад на заседании военно-исторической секции Ленинградского Дома Ученых «О месте Ледового побоища 1242 г.». 1956. Л. 14–15.

(обратно)

43

«Кстати сказать, рассказы местного населения опровергают содержащееся в статье М.Н. Тихомирова указание на ежегодные крестные ходы, совершавшиеся из Печерского монастыря специально к кургану у Чудской Рудницы для служения там панихиды. Подобные крестные ходы были в обычае не только Печерского, но и Елизарьевского и других монастырей. Раза два в год духовенство отправляюсь с чтимыми населением иконами по деревням, служило там молебны, совершало службы по частным домам, служило панихиды на могилах. Среди населения Самолвы и Чудской Рудницы с древних времен сохранился обычай просить приехавшего к ним с крестным ходом священника отслужить панихиду "по убиенным воинам" на их могилах. Подобные панихиды не могилах-"жальниках" у д. Самолвы служил и священник из Кобыльего Городища, который тоже ходил с крестным ходом в окрестные деревни и, в том числе, и деревню Самолву» (Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3. Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 11953. Д. 6. Доклад на заседании историко-географической комиссии Всесоюзного географического общества «О месте Ледового побоища 1242 г.». 1956. Л. 17–18).

(обратно)

44

Там же. Д. 263. К итогам работ комплексной экспедиции АН СССР по уточнению места Ледового побоища 1242 г. летом 1958 г. (Тезисы доклада на заседании Ученого совета Института истории материальной культуры АН СССР 12 февраля 1959 г.). Л. 1.

(обратно)

45

«Полученные результаты, хотя и далеко не полные, но позволявшие рассчитывать, что в дальнейшем место Ледового побоища будет определено, обратили на себя внимание нашей советской научной общественности, и в мае 1958 г решением Президиума Академии наук СССР была организована большая комплексная экспедиция, которая проработала три года. Наличие вертолетов и катеров, в сочетании с водолазами, гидрологами и аквалангистами, создавало широкие возможности, повышая подвижность участников экспедиции, позволяя еще теснее связать в едином комплексе наземные и подводные изыскания» (Караев Г.Н. К вопросу о месте Ледового побоища 1242 г. С. 20).

(обратно)

46

Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3. Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 18481. Д. 95. Л. 1.

(обратно)

47

Там же. Оп. 18481. Д. 92. Телеграмма Караеву от Тихомирова. Л. 1.

(обратно)

48

См. также полную публикацию «Дневника»: Русские древности. Сб. ст.: К 75-летию профессора И.Я. Фроянова. СПб., 2011. С. 387–406.

(обратно)

49

 О том, как это было технически непросто см.: Дневник поездки на Чудское озеро в 1958 году // Русские древности. Сб. ст.: К 75-летию профессора И.Я. Фроянова. С. 392–393.

(обратно)

50

Дневник поездки на Чудское озеро в 1958 году. С. 393.

(обратно)

51

Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3. Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 11953. Д. 262. Дневник работ комплексной экспедиции АН СССР по уточнению места Ледового побоища 1242 г. (Лето 1958 года). Л. 16.

(обратно)

52

Дневник поездки на Чудское озеро в 1958 году. С. 393.

(обратно)

53

Дневник поездки на Чудское озеро в 1958 году. С. 394–395. В публикации «Дневника» 1975 года эта запись отсутствует.

(обратно)

54

Дневник поездки на Чудское озеро в 1958 году. С. 395.

(обратно)

55

Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3. Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 11953. Д. 262. Дневник работ комплексной экспедиции АН СССР по уточнению места Ледового побоища 1242 г. (Лето 1958 года). Л. 20.

(обратно)

56

«Как правило, вечером после возвращения с изысканий, руководителем экспедиции проводилось совещание, посвященное итогам рабочего дня и ближайшим задачам на следующие один-два дня. В этих совещаниях, кроме научного персонала, принимали участие командиры водолазных станций, старший группы аквалангистов, капитаны катеров, командир звена вертолетов, старшие групп студентов и учеников-старшеклассников. Такое совместное обсуждение того, что сделано и предстоит осуществить на следующий день, способствовало уяснению роли, которую каждый выполнял в системе работ экспедиции в целом. Оно способствовало вместе с тем полноте общения между участниками экспедиции и живому между ними обмену мнениями и предложениями» (Караев Г.Н. К вопросу о месте Ледового побоища 1242 г. С. 28).

(обратно)

57

Дневник поездки на Чудское озеро в 1958 году. С. 396–397.

(обратно)

58

Там же. С. 398.

(обратно)

59

Там же.

(обратно)

60

Там же. С. 400.

(обратно)

61

Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3. Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 11953. Д. 262. Дневник работ комплексной экспедиции АН СССР по уточнению места Ледового побоища 1242 г. (Лето 1958 года). Л. 27.

(обратно)

62

Там же. Л. 27–28.

(обратно)

63

Архив РАН. Ф. 693. Оп. 3. Д. 69. Л. 1.

(обратно)

64

Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3. Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 18481. Д. 10. Письмо Караева Михаилу Николаевичу [Тихомирову]. Л. 1–3 об.

(обратно)

65

Древлехранилище ПГОИ-АХМ-3. Ф. 317. Караев Г.Н. Оп. 18481. Д. 319. Выписка из протокола № 3 заседания Ученого совета ИИМК АН СССР от 12 февраля 1959 года, л. 1–2.

(обратно)

66

«Несмотря на то, что еще летом 1957 г. была выяснена ошибочность приведенных в статье академика М. Н Тихомирова сведений о наличии валуна больших размеров в районе дер. Чудская Рудница, не только берег, но и дно озера в этом районе были подвергнуты повторному обследованию. На основе проведенных работ было выяснено, что такого "камня" в этих местах нет и что, следовательно, предположение, высказанное Тихомировым, не оправдалось. Вместе с тем все яснее становилось, что и мнение Э.К. Паклара также не выдерживает критики» (Караев Г.Н. К вопросу о месте Ледового побоища 1242 г. С. 21).

(обратно)

67

Ледовое побоище 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища. С. 5.

(обратно)

68

Н1Л. С. 294.

(обратно)

69

Бегунов Ю.К., Клейненберг И.Э., Шаскольский И.П. Письменные источники о Ледовом побоище // Ледовое побоище 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища (далее — Письменные источники). М., Л., 1966. С. 203–212.

(обратно)

70

Там же.

(обратно)

71

П1Л. С. 13; П2Л. С. 21: П3Л. С. 81.

(обратно)

72

Письменные источники. С. 203–212.

(обратно)

73

Н1Л. С. 294.

(обратно)

74

П1Л, Вып. С. 13.

(обратно)

75

Никитский А.И. Очерк внутренней истории Пскова. СПб., 1873. С. 96; Чешихин Е.В. История Ливонии с древнейших времен. Рига, 1884–1885. Т. 1. С. 352–353.

(обратно)

76

Пашуто В.Г. Рифмованная хроника как источник по русской истории // Проблемы общественно-политической истории России и славянских стран. М., 1963. С. 104.

(обратно)

77

Бунге Ф.Г. Орден меченосцев // Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. Рига, 1879. Т. 2. С. 38–39.

(обратно)

78

Кучкин В.А. Александр Невский // Отечественная история. 1995, № 5. С. 25.

(обратно)

79

Н1Л. С. 295.

(обратно)

80

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Конец XII — 1270 г. Тексты. Перевод. Комментарий. М., 2002. С. 257–259.

(обратно)

81

Н1Л. С. 78.

(обратно)

82

П3Л. С. 220.

(обратно)

83

Казакова И.Л. Русско-ливонские и русско-ганзейские отношения (конец XIV — начало XVI в.) Л., 1975. С. 155–163.

(обратно)

84

П1Л. С. 87.

(обратно)

85

Ледовое побоище 1242 г. С. 157.

(обратно)

86

Н1Л. С. 78.

(обратно)

87

П3Л. С. 220.

(обратно)

88

П2Л. С. 62.

(обратно)

89

Ледовое побоище 1242 г. С. 157.

(обратно)

90

Н1Л. С. 78.

(обратно)

91

Василев И.И. Опыт статистическо-географического словаря Псковского уезда. Псков, 1882. С. 184.

(обратно)

92

Тихомиров М.Н. Борьба русского народа с немецкими интервентами в XII–XV вв. М., 1941. С. 32–33.

(обратно)

93

П1Л. С. 64.

(обратно)

94

Паклар Э.К. Где произошло Ледовое побоище? // Исторические записки. Т. 37. М., 1951. С. 304–316.

(обратно)

95

П2Л. С. 150.

(обратно)

96

Ледовое побоище 1242 г. С. 62.

(обратно)

97

Бунин А. О месте битвы русских с немцами, бывшей 5 апреля 1242 г. на льду Чудского озера // Труды X Археологического съезда в Риге. Т. 1. М., 1899. С. 214–219.

(обратно)

98

Раппопорт П.А., Станкевич Я.В., Голунова И.К. Археологическое обследование восточного побережья Чудского озера // Ледовое побоище 1242 г. С. 33–59.

(обратно)

99

Караев Г.Н. Результаты подводного археологического обследования северной части Теплого озера // Ледовое побоище 1242 г. С. 60–64.

(обратно)

100

Потресов А.С., Шолохова Е.В. Древние водные пути новгородцев // Ледовое побоище 1242 г. С. 65–97.

(обратно)

101

Тюлина Т.Ю. К вопросу о природных условиях в XIII в. в северной части Теплого озера // Ледовое побоище 1242 г. С. 103–121.

(обратно)

102

Письменные источники. С. 169–240.

(обратно)

103

Караев Г.Н. Ледовое побоище и его трактовка на основе работ экспедиции // Ледовое побоище 1242 г. С. 145–168.

(обратно)

104

П3Л. Вып. С. 152.

(обратно)

105

Письменные источники о Ледовом побоище. С. 229.

(обратно)

106

Кирпичников А.Н. Две великих битвы Александра Невского // Александр Невский и история России. В. Новгород, 1996. С. 38–39.

(обратно)

107

Н1Л. С. 296.

(обратно)

108

Кирпичников А.Н. Две великих битвы Александра Невского. С. 39.

(обратно)

109

Н1Л. С. 285.

(обратно)

110

Письменные источники. С. 227.

(обратно)

111

ПСРЛ. Т. 1. Вып. 2. М., 1997. Ст. 470.

(обратно)

112

Н1Л. С. 78.

(обратно)

113

Бунин А. О месте битвы русских с немцами. С. 214–219.

(обратно)

114

Н1Л. с. 78.

(обратно)

115

Зализняк А.А. Древненовгородский диалект. М., 1995. С. 235.

(обратно)

116

Феннел Дж. Кризис средневековой Руси 1200–1303. М., 1989; Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII–XIV вв). М., 2000.

(обратно)

117

Кривошеев Ю.В., Соколов Р.А. Александр Невский: эпоха и память. СПб., 2009; Титов С.М. Ледовое побоище 1242 г. Сражение рыцарских времён // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 23. В. Новгород, 2009. С. 406–426; Хрусталёв Д.Г. Северные крестоносцы. Т. 1. СПб., 2009. С. 249–316.

(обратно)

118

Локализация этого места из-за обилия в регионе названий, происходящих от эстонского «must» (чёрный) не представляется возможной. См., например, Моосте, Мустамяэ, Подасмусте, Мустайые и др. Кроме того не исключено, что мнение о «мосту» как о топониме является научным конструктом, а летописец подразумевал под ним действительно замощение, гать, настил или собственно мост.

(обратно)

119

Среди участников военных действий 1242 года исследователи часто упоминают и «людей короля», датских подданных из северной Эстонии (см. например Титов С.М. Ледовое побоище 1242 г. Сражение рыцарских времён // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 23. В. Новгород, 2009. С. 411), однако большинство источников о них не упоминает (за исключением Софийской 1 летописи под 6750 годом (С1Л. Стлб. 313).

(обратно)

120

Так, например, в 1217 году русским не удалось взять Оденпе, а в 1223 году — Ревель (Таллинн); в 1234 году новгородский князь Ярослав Всеволодович не решился на штурм Дерпта (Тарту).

(обратно)

121

Н4Л. С. 213.

(обратно)

122

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Конец XII в. — 1270 г. М., 2002. С. 233.

(обратно)

123

Пашуто В.Т. Героическая борьба русского народа за независимость (XIII век). М., 1956. С. 187; Хрусталёв Д.Г. Северные крестоносцы. Т. 1. С. 296–298.

(обратно)

124

Версия о том, что существенная часть маршрута войск Александра Ярославича проделана по льду озера, высказана и Д.Г. Хрусталёвым, однако он предполагает значительно меньшую глубину проникновения русских в ливонскую территорию (Хрусталёв Д.Г. Северные крестоносцы. Т. 1. С. 298–299).

(обратно)

125

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. С. 233.

(обратно)

126

Курбатов О.А. Очерки развития тактики русской конницы «сотенной службы» с середины XVI до середины XVII в. // Военная археология. М., 2011. Вып. 2. С. 82.

(обратно)

127

Н4Л. С. 229.

(обратно)

128

Летопись специально подчеркивает, что в «зажитье» был распущен «весь полк».

(обратно)

129

В данной статье мы сознательно уходим от попыток точно локализовать месторасположение Вороньего Камня. Эта проблема в подробностях освещена Д.Г. Хрусталёвым, О.М. Татарниковым и Е.О. Татарниковой (Хрусталев Д.Г. Северные крестоносцы. Т. 1. С. 280–300; Татарников О.М., Татарникова Е.О. Палеогеографические доказательства местоположения битвы «Ледовое побоище» (к 770-летию битвы) // Археология и история Псковской земли. Материалы 57-го заседания. Псков, 2011. С. 128–139). Современная гидрологическая ситуация позволяет искать место битвы, прежде всего, в пределах Узмени, соединения Теплого и Чудского озер, а именно в районе Мехикорма — Пнёво, а не подле мыса Сиговец у Вороньего Острова. Если согласиться с выводами Т.Ю. Тюлиной о повышении уровня вод Чудского озера за последние 700 лет на 1,5 м (Тюлина Т.Ю. К вопросу о природных условиях в XIII веке в северной части Теплого озера // Ледовое побоище 1242 г.; труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища. М., Л., 1966. С. 103–121), то придется признать, что в XIII веке такая же «узмень» (т. е. «узкое место») существовала в районе пролива Ставок, восточнее острова Пирийсар и западнее деревни Подборовье (все три последних топонима — современные). Если двигаться в сторону Ливонии по «зимнику», оба эти места миновать невозможно. Однако расположение Вороньего Камня в районе «северной» Узмени гораздо больше согласуется с событиями зимы 1463 года — см. ниже.

(обратно)

130

П1Л. С. 64.

(обратно)

131

Д.Г. Хрусталёв считает, что это было не военной ошибкой, а сознательным искажением в хронике: «автору ЛРХ было важно представить дело <…> как новое, ничем не оправданное вторжение в Эстонию» (Хрусталёв Д.Г. Северные крестоносцы. Т. 1. С. 276–277).

(обратно)

132

Интересно, что в Софийской 1-й и Никаноровской летописях о приходе Андрея Ярославича на помощь к брату сообщается дважды — в момент освобождения Пскова и после сообщения о разгроме русского «разгона» (С1Л. Вып. 1. Стлб. 312–313; Никаноровская летопись. Сокращенные летописные своды конца XV века. ПСРЛ. Т. 27. М., 2007. С. 45).

(обратно)

133

Кирпичников А.Н. Ледовое побоище 1242 г. и его тактические особенности // Древний Псков: исследования средневекового города. СПб., 1994. С. 106–121.

(обратно)

134

Хрусталёв Д.Г. Северные крестоносцы. Т. 1. С. 300–301.

(обратно)

135

Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. Т. 3. М., 1938. С. 205.

(обратно)

136

Мельвиль М. История Ордена Тамплиеров. СПб., 2000. С. 129.

(обратно)

137

Цезарь де Бридиа. История Татар // Христианский мир и «Великая Монгольская Империя». СПб., 2002. С. 112.

(обратно)

138

Фима Сплитский. История архиепископов Салоны и Сплита. М., 1997. С. 108.

(обратно)

139

Никифор II Фока. Стратегика. СПб., 2005. С. 9–33.

(обратно)

140

Русские так же различали «свинью» и «великую свинью» как варианты орденского построения. См. сообщение о битве под Раковором под 6776 годом в Новгородской 4-ой летописи (Н4Л. С. 237).

(обратно)

141

Характерно, что именно этот набор оружия — мечи, «турецкие» палицы, и кавалерийские копья, — был предписан рыцарям и конным сержантам из числа храмовников (Мельвиль М. История Ордена Тамплиеров. С. 122).

(обратно)

142

В пользу этого предположения говорит тот факт, что передовая швейцарская пехота при Муртене применила именно это построение, максимально сузив свой фронт при угрозе артиллерийского обстрела и прикрыв фланги вторым клином и передовыми отрядами конницы и отборной пехоты (Контамин Ф. Война в средние Века. СПб., 2001. С. 251).

(обратно)

143

Для сравнения: при Гаттине погибло 230 братьев Храма (60 братьев было потеряно несколько ранее, в Крессоне), в битве при Ла-Форбье храмовники и госпитальеры потеряли примерно по 300 братьев (уцелело соответственно 33 храмовника и 26 госпитальеров). 280 братьев храмовники потеряли во время атаки графа Артуа в сражении при Мансуре (Фори А. Военно-монашеские ордена. 1120–1312 // История крестовых походов. М., 1998. С. 228; Жуанвиль Ж. де. Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика. СПб., 2007. С. 56). Весьма сходные показатели потерь заставляют предположить, что во всех случаях основу орденских отрядов составлял примерно одинаковое число бойцов-братьев (рыцарей и сержантов) тяготеющее к 3–3,5 сотням (число тяжеловооружённых всадников в малом и большом «клиньях Никифора»), После битвы при Легнице магистр Орлена тамплиеров Понс Д'Обен сообщает о том, что Орден потерял 511 или 514 своих людей — братьев-рыцарей и сержантов (Хрусталёв Д.Г. Русь от нашествия до «ига». СПб, 2008. С. 202), что крайне близко к рекомендованной Никифором II численности «большого клина» — 504 тяжеловоружённым бойцам ближнего боя и стрелкам суммарно.

(обратно)

144

См. выше сообщение о роспуске «всего полка» в зажитье.

(обратно)

145

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. С. 233.

(обратно)

146

Там же. С. 233–234.

(обратно)

147

О численности собственно феллинского отряда можно судить по косвенным данным. Возможно, представление об этом дают данные Петра из Дусбурга, у которого группа из 20–30 братьев зачастую соответствует 1200–1500 мужам войска, при том, что 1500 воинов представляют собой обычную численность воинской единицы под предводительством комтура, маршала или магистра (Петр из Дусбурга. Хроника земли Прусской. М., 1997. С. 126, 145, 147, 156, 169, 177).

(обратно)

148

Ср. «Они же рекли: "имемъ Александра руками"» (Н1Л. С. 304) и «Следует же прежде всего обратить внимание в какой части окажется командир неприятелей, и против него самого направить "рот" треугольного отряда катафрактов» (Никифор II Фока. Стратегика. С. 31).

(обратно)

149

Н1Л. С. 304.

(обратно)

150

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. С. 233–234.

(обратно)

151

См. прим. 22. Ср. также у Петра из Дусбурга: 12 раненых «братьев» и 300 раненых мужей; 22 «брата» и 1500 мужей, погибших в битве с Витенем под Ригой (Петр из Дусбурга. Хроника. С. 156, 165).

(обратно)

152

«<…> князь Александръ зая вси пути до Плескова» (Н1Л. С. 303).

(обратно)

153

Н1Л. С. 301.

(обратно)

154

Хрусталёв Д.Г. Северные крестоносцы. Т. 1. С. 262–264.

(обратно)

155

Сообщение, помещенное под 6751 годом, о мироточении иконы Спаса «над гробомъ княгининымъ Ярославлѣи Володимирица, юже уби свои пасынокъ въ Медвѣжии головѣ» (Н1Л. С. 305).

(обратно)

156

Н4Л. С. 259.

(обратно)

157

П1Л. С. 24.

(обратно)

158

См. выше: Н1Л. Берлинский список. СПб., 2010. С. 305.

(обратно)

159

Ни в коей мере не желая активизировать дискуссию по поводу сообщения Новгородской 4-й летописи о поездке старшего Ярославича к «Батыю царю» накануне его возвращения в Новгород (Н4Л. С. 228), все же подчеркнем, что годичная экспедиция значительного воинского контингента Залесской Руси на Северо-Запад едва ли могла бы состояться без гарантии нейтралитета со стороны монголо-татар и напомним, что сын Батыя Сартак, не названный в числе участников «Западного похода» чингизидов, мог вести переговоры по этому вопросу.

(обратно)

160

Статья представляет сокращенный и несколько переделанный вариант главы из книги Selart A. Livland und die Rus' im 13. Jahrhundert. Köln, 2007.

(обратно)

161

Isoaho M. The image of Aleksandr Nevskiy in medieval Russia. Warrior and Saint. Leiden, 2006; Шенк Ф.В. Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой (1263–2000). М., 2007; Данилевский И.Н. Александр Невский: парадоксы исторической памяти // «Цепь времен». Проблемы исторического сознания. Ред. Л.П. Репина. М., 2005. С. 119–132; Dahlmann D. Der russische Sieg über die «teutonischen Ritter» auf dem Peipussee 1242 // Schlachtenmythen. Ereignis — Erzählung — Erinnerung.Hrsg. G. Krumeich u. a. Köln, 2003. S. 63–75.

(обратно)

162

Бегунов Ю.К., Клейненберг И.Э., Шаскольский И.П. Письменные источники о Ледовом побоище // Ледовое побоище 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища. Ред. Г.Н. Караев. М.—Л., 1966. С. 173–239.

(обратно)

163

LRC. V. 2065–2298.

(обратно)

164

Hermanni Wartberge Chronicon Livoniae // SRP. Bd. 2. S. 29.

(обратно)

165

Н1Л. С. 77–79.

(обратно)

166

В некоторых копиях встречается понятие «наместникы» более позднего происхождения (Бегунов Ю.К. Памятники русской литературы XIII века «Слово о погибели Русской земли». М., 1965. С. 169, 190).

(обратно)

167

Там же. С. 190–191.

(обратно)

168

П1Л. С. 13; П2Л. С. 81. См. также: Grabmüller H.-J. Die Pskover Chroniken. Untersuchungen zur russischen Regionalchronistik im 13.–15. Jahrhundert. Wiesbaden, 1975. S. 134–135; Pickhan G. Gospodin Pskov. Entstehung und Entwicklung eines städtischen Herrschaftszentrums in Altrußland. Wiesbaden, 1992. S. 114. Вторая Псковская летопись датирует Ледовое побоище 16 октября (П2Л. С. 21).

(обратно)

169

Лаврентьевская летопись // ПСРЛ. Т. 1. М., 1997. С. 470. Участие собственно датских сил в событиях 1240 и 1242 годов в современных им источниках не упоминается. Подробнее см.: Selart A. Die Kreuzzüge in Livland Mitte des 13. Jahrhunderts und das dänische Königshaus // Narva und die Ostsеeregion. Beiträge der II. Internationalen Konferenz über die politischen und kulturellen Beziehungen zwischen Russland und der Ostseeregion (Narva, 1.–3. Mai 2003). Hrsg. K. Brüggemann. Narva, 2004. S. 125–137. Мнение Дж. Линда о том, что в «Рифмованной хронике» (V. 2241–2242) упоминается об участии в Ледовом побоище войска датского короля, вызвано недопониманием, поскольку в качестве войска «короля» (kunic) на самом деле здесь фигурируют русские войска князя Александра (см.: V. 2208–2209, 2213, 2226, 2263). См. также: Lind J. Russian Echoes of the Crusading Movement 1147–1478 — Impulses and Responses // Middelalderforum. Bd. 3/1–2, 2003. S. 233.

(обратно)

170

Selart A. Der Livländische Deutsche Orden und Russland // L'Ordine Teutonico tra Mediterraneo e Baltico. Incontri e scontri tra religioni, popoli e culture. Hrsg. H. Houben. Galatina, 2008. S. 253–255.

(обратно)

171

Selart A. Otepää, Pihkva ja püha Jevpraksija // Muinasaja loojangust omariikluse läveni. Pühendusteos Sulev Vahtre 75. sünnipäevaks. Hrsg. A. Andersen. Tartu, 2001. S. 107–120.

(обратно)

172

Бегунов Ю.Н. и др. Письменные источники. С. 219–224. Имя «Ярослав» в латинских и немецких текстах передавалось либо как «Gerceslawe» (Henrichs livländische Chronik. Bearb. v. L. Arbusow [jun.J und A. Bauer. Hannover, 1955. XXII. 4 S. 152), либо как «Geroslaw». Сведения о князе Ярополке в связи с 1240 годом отсутствуют как в русских, так и в ливонских источниках. Вероятно, что в тексте «Рифмованной хроники» вторая часть имени изменена или даже переведена: старорусскому — slav соответствует средненижненемецкая часть имени — balt, — pold. Русский князь неизвестного происхождения по имени Ярополк был в 1268 году в Новгороде (Н1Л. С. 86, 316). Е.Л. Назарова предполагает, что Gêrpolt был сыном Ярослава (Назарова Е.Л. Псков и Ливония в 40–90 гг. XIII в. // Civitas et castrum ad Mare Balticum. Baltijas arheoloġijas un vēstures problēmas dzelzs laikmetā un viduslaikos. Rakstu krājums — veltījums prof. Dr. habil. hist. Andrim Caunem 65 gadu dzīves jubilejā. Hrsg. Ē. Mugurēvič Ē. u. a. Rīga, 2002. S. 594–596); А.В. Кузьмин замечает, что Ярополк 1240 года идентичен Ярополку 1268 года и одновременно являлся сыном Мстислава Мстиславовича Удалого (Кузьмин А.В. Торопецкая знать в XIII веке. Из истории Смоленской земли // Russia mediaevalis. T. 10. 2001. S. 72–75). Оба утверждения, однако, не подтверждаются источниками.

(обратно)

173

Н1Л. С. 86.

(обратно)

174

Назарова Е.Л. Крестовый поход на Русь 1240 г. (организация и планы) // Восточная Европа в исторической ретроспективе. К 80-летию В.Т. Пашуто. Ред. Т.Н. Джаксон и др. М., 1999. С. 199; см. также: Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. Fratres milicie Christi de Livonia. Köln, 1965. S. 376–377.

(обратно)

175

Militzer K. Von Akkon zur Marienburg. Verfassung, Verwaltung und Sozialstruktur des Deutschen Ordens 1190–1309. Marburg, 1999, S. 375.

(обратно)

176

Ibidem. S. 374.

(обратно)

177

Wojtecki D. Zur Identität einiger livländischer Landmeister des Deutschen Ordens im 13. Jahrhundert // Jahrbuch für die Geschichte Mittel- und Ostdeutschlands. Bd. 20, 1971, S. 66–68; Militzer K. Von Akkon zur Marienburg, S. 373.

(обратно)

178

Stern C. v. Dorpat-Pleskauer Kämpfe um die Peipusfischerei 1224–1371 // Quellen und Forschungen zur baltischen Geschichte. Bd. 5, 1944, S. 89–90.

(обратно)

179

Busse K.H. Die Burg Odenpäh und ihre frühere Bedeutung, ein historischer Versuch // Mitteilungen aus dem Gebiete der Geschichte Liv-, Est- und Kurlands. Bd. 6, 1852. S. 333–335.

(обратно)

180

LRC. V. 2069–2076.

(обратно)

181

LUB 1. Bd. 3, № 200а; Schirren C. Verzeichnis livländischer Geschichts-Quellen in schwedischen Archiven und Bibliotheken. Dorpat, 1861–1868, № 38, 67; см. также № 52.

(обратно)

182

Ammann A.M. Kirchenpolitische Wandlungen im Ostbaltikum bis zum Tode Alexander Newski's. Studien zum Werden der Russischen Orthodoxie. Roma, 1936, S. 222–223, 274–275.

(обратно)

183

Назарова Е.Л. Князь Ярослав Владимирович и его роль в ливонской политике Пскова. Конец 20-х-начало 40-х гг. XIII в. // Археология и история Пскова и Псковской земли. Материалы научного семинара 1996–1999 гг. Ред. В.В. Седов. Псков, 2000. С. 43.

(обратно)

184

Schirren C. Verzeichnis. № 52.

(обратно)

185

LUB 1. Bd. 3, № 580a; Ammann A.M. Kirchenpolitische Wandlungen. S. 274–275; Arbusow L. Die im Deutschen Orden in Livland vertretenen Geschlechter // Jahrbuch für Genealogie. Heraldik und Sphragistik 1899. Mitau. 1901. S. 43.

(обратно)

186

LRC. V. 2159–2163; см. также: Назарова Е.Л. Ярослав Владимирович. С. 44.

(обратно)

187

Янин В.Л. Новгород и Литва. Пограничные ситуации XIII–XV веков. М., 1998. С. 51.

(обратно)

188

Н1Л. С. 79, 297.

(обратно)

189

Существует мнение, что после 1245 года он вновь оказался в Ливонии и его «дарение» было осуществлено непосредственно перед 1248 годом (Busse K.H. Die Burg Odenpäh S. 336; Hellmann M. Das Lettenland im Mittelalter. Studien zur ostbaltischen Frühzeit und lettischen Stammesgeschichte, insbesondere Lettgallens. Münster, 1954. S. 177).

(обратно)

190

LRC. V. 2220, 2227. Выражение «stifte roub und brant» в целом упоминается в «Рифмованной хронике» семь раз (Meyer W. Stilistische Untersuchungen zur Livländischen Reimchronik. Greifswald, 1912. S. 79).

(обратно)

191

LRC. V. 6670–6774. См. также: LRC. V. 6481, 7971.

(обратно)

192

Кирпичников А.Н. Ледовое побоище 1242 года и его тактические особенности // Древний Псков. Исследование средневекового города. Ред. В.Д. Белецкий. СПб., 1994. S. 109, 115–118. Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 380. См. также: Militzer K. Von Akkon zur Marienburg. S. 370; Meyer W. Stilistische Untersuchungen. S. 163–164.

(обратно)

193

Юрьенс И. О ливонской дани // Варшавские университетские известия. 1913, № 6–9. S. 28–29; Hellmann M. Lettenland, S. 170–171.

(обратно)

194

Янин В.Л. Новгород и Литва. С. 51.

(обратно)

195

Н1Л. С. 79; Fennell J. The Crisis of Medieval Russia, 1200–1304. London, 1993. S. 100–102.

(обратно)

196

Бегунов Ю.Н. и др. Письменные источники. С. 169–173; Nolte H.-H. «Drang nach Osten». Sowjetische Geschichtsschreibung der deutschen Ostexpansion. Köln, 1976. S. 196–232.

(обратно)

197

Dircks B. Krieg und Frieden mit Livland (12.–15. Jahrhundert) // Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht 11.–17. Jahrhundert. Hrsg. D. Herrmann. München, 1988. S. 133; ср.: Fennell J. Crisis of Medieval Russia. S. 105–106; Hösch E. Die Ostpolitik des Deutschen Ordens im 13. Jahrhundert // Balten — Slaven — Deutsche: Aspekte und Perspektiven kultureller Kontakte. Festschrift für Friedrich Scholz zum 70. Geburtstag. Hrsg. U. Obst u. a. Münster, 1999. S. 100; Белецкий С.В. Сатырева Д.Н. Псков и орден в первой трети XIII века // Князь Александр Невский и его эпоха. Исследования и материалы. СПб., 1995. С. 81–85.

(обратно)

198

См.: Соловьев С.М. Сочинения: В 18 кн. Кн. 2. М., 1988. С. 26: Никитский А.И. Очерк внутренней истории Пскова. СПб., 1873. С. 58–59, 89–90; Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы XIV–XV вв. Ч. 1. М.—Л., 1948. С. 439. Подробную историографию вопроса см.: Венгров А.В. Новгород и Псков: Очерки политической истории Северо-Западной Руси XI–XIV веков. СПб., 2004. С. 5–12.

(обратно)

199

См.: Колотилова С.И. К вопросу о положении Пскова в составе Новгородской феодальной республики // История СССР. № 1. С. 145–152.

(обратно)

200

Янин В.Л. «Болотовский» договор о взаимоотношениях Новгорода и Пскова в XII–XIV веках // ОИ. 1992 № 6. С. 3–14, 208–210.

(обратно)

201

Н4Л. С. 278; Летописный сборник, именуемый летописью Авраамки // ПСРЛ. Т. 16. М., 2000. (далее — ЛА). С. 80; Новгородская Карамзинская летопись // ПСРЛ. Т. 42. СПб., 2002. С. 128.

(обратно)

202

Н1Л. С. 343.

(обратно)

203

Валеров А.В. Ук. соч. С. 91–92, 118, 141–144 и др.

(обратно)

204

Там же. С. 145.

(обратно)

205

Там же. С. 158.

(обратно)

206

Там же. С. 160.

(обратно)

207

Н1Л С. 52, 249.

(обратно)

208

Н1Л. С 51, 249.

(обратно)

209

Васильев В.Л. Архаическая топонимия Новгородской земли. В. Новгород., 2005. С. 97.

(обратно)

210

В эти годы известен ещё один князь с именем Владимир, а именно, Владимир Всеволодович (1193–1228), сын Всеволода Юрьевича Большое Гнездо, который, однако, по роду своей деятельности никак не был связан с Новгородом, а к тому же в 1208 году в силу своей молодости вряд ли мог командовать погоней за литовцами. См.: Рапов О.М. Княжеские владения на Руси в X — первой половине XIII в. М., 1977. С. 171–172; Донской Д.В. Рюриковичи. Исторический словарь. М., 2008. С. 166–167.

(обратно)

211

Н1Л. С. 52, 250; Н4Л. С. 184.

(обратно)

212

Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. Введение, перевод и комментарии С.А. Аннинского. 2-е издание. М.—Л., 1938. Гл. XV, 13; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Конец XII в. — 1270 г. Тексты, перевод, комментарий. М., 2002. С. 120.

(обратно)

213

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XV, 13; гл. XVII, 6; гл. XVIII, 2. В первых двух случаях В.И. Матузова и Е.Л. Назарова предпочитают переводу С.А. Аннинского («дружина») вариант «челядь», но в последнем месте, где определенно речь идет о воинском подразделении, familia переводят как «дружина» (Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 120, 122, 123).

(обратно)

214

«Епископ, взяв с собой людей и короля Владимира, вместе с братьями-рыцарями и старейшинами ливов и леттов отправился…» (Episcopus vero assumptis secum viris suis et rege Woldemaro cum fratribus milicie et senioribus Lyvonum et Lettonum ascendit…); «Тогда все люди епископа с королем Владимиром и братьями и купцами…» (Unde viri omnes episcopi cum rege Woldemaro et fratribus milicie et mercatores…) (Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XVI, 2; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 89–90, 121).

(обратно)

215

Генрих Латвийский. Хроника. XVI, 7; XVII, 4: XVIII, 2.

(обратно)

216

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XVIII, 2. В.Т. Пашуто писал: «Князь Владимир Мстиславич ничем не отличался от своих немецких собратьев-фогтов» (Новосельцев А.П., Пашуто В.Т., Черепнин Л.В. Пути развития феодализма. М., 1972. С. 289; Пашуто В. Т: Русь. Прибалтика. Папство (Древнейшие государства Восточной Европы, 2008 год). М., 2011. С. 365).

(обратно)

217

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XX, 3, 7.

(обратно)

218

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XIV, 2.

(обратно)

219

См.: Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XIII, 1; гл. XV, 8, 13; гл. XVI, 2; гл. XVII, 3; гл. XVIII, 2; гл. XIX, 10; гл. XX, 3, 7; гл. XXI, 2; гл. XXII, 3; др.

(обратно)

220

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXI, 2; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 127.

(обратно)

221

Н1Л. С. 53, 251.

(обратно)

222

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XIV, 10; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 120.

(обратно)

223

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 163.

(обратно)

224

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XV, 8.

(обратно)

225

Н1Л. С. 52–53, 251.

(обратно)

226

Там же.

(обратно)

227

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XX, 7; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 125.

(обратно)

228

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XX, 8; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 126.

(обратно)

229

Н1Л. С. 57, 258.

(обратно)

230

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXI, 1; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 126.

(обратно)

231

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXII, 2–6; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 128–130. См. подробнее: Хрусталев Д.Г. Северные крестоносцы. СПб., 2012. С. 104–108.

(обратно)

232

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXV, 2.

(обратно)

233

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXII, 6; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 130.

(обратно)

234

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXII, 7.

(обратно)

235

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXII, 9; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 131.

(обратно)

236

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 179.

(обратно)

237

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXIII, 5.

(обратно)

238

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXIV, 1; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 131.

(обратно)

239

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXV, 3; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 132.

(обратно)

240

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXV, 5; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 133.

(обратно)

241

См.: Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXVII, 3–5; XXVIII, 2–6.

(обратно)

242

Генрих Латвийский, Хроника. Гл. XXVIII, 6; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 140.

(обратно)

243

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXVIII, 9 — XXIX, 1; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 140.

(обратно)

244

Н1Л. С. 64, 269.

(обратно)

245

Е.Л. Назарова считает, что в этом походе Владимир участвовал будучи псковским князем (Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 299). См. также: Taube M.F. von. Russische und litauische Fürsten an der Düna zur Zeit der deutschen Eroberung Livlands (XII. und XIII. Jahrhundert) // Jahrbücher für Kultur und Geschichte der Slaven. Bd. 11, H. III/IV. Breslau, 1935. S. 458. Мы не видим для этого оснований в источнике. Литовцы шли через «Торопецкую волость» к Торжку, а затем возвращались мимо Старой Руссы, оставляя Псков в сотнях километров в стороне. Если в событиях 1225 года участвовал именно Владимир Мстиславич, то обитал он, скорее всего, где-то поблизости от Новгорода или Торжка.

(обратно)

246

Taube M.F. von. Op. cit. S. 456–458; Бегунов Ю.К., Клейненберг И.Э., Шаскольский И.П. Письменные источники о Ледовом побоище // Ледовое побоище. 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища. М.—Л. С. 222; Назарова Е.Л. Место Ливонии в отношениях между Новгородом и Псковом. 1-я четверть XIII в. // Историческая археология. Традиции и перспективы. К 80-летию Д.А. Авдусина. М., 1998 С. 352–359; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 177, 299. Ср.: Хрусталев Д.Г. Ук. соч. С. 149.

(обратно)

247

Н1Л. С. 57, 258; Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXII, 3.

(обратно)

248

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXII, 9; XXIII, 5; XXV, 3; XXVI, 8: XXVIII, 9.

(обратно)

249

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XV, 13.

(обратно)

250

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXVII, 3.

(обратно)

251

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XX, 7.

(обратно)

252

Н1Л. С. 24, 209 (ст. 6644 г.), 26, 212 (ст. 6650 г.), 51, 249 (ст. 6718 г.), 94, 335 (ст. 6822 г.).

(обратно)

253

Н1Л. С. 66, 271.

(обратно)

254

Янин В.Л. «Болтовский» договор. С. 10; Валеров А.В. Ук. соч. С. 156.

(обратно)

255

См.: Валеров А.В. Ук. соч. С. 152; Хрусталев Д.Г. Ук. соч. С. 180–182.

(обратно)

256

Валеров А.В. Ук. соч. С. 153–154.

(обратно)

257

Н1Л. С. 72, 280–281.

(обратно)

258

Янин В.Л. «Болтовский» договор. С. 10. Эта версия вполне удовлетворяет А.В. Валерова (Валеров А.В. Ук. соч. С. 157).

(обратно)

259

См.: Хрусталев Д.Г. Ук. соч. С. 197.

(обратно)

260

Н1Л. С. 74, 285.

(обратно)

261

Н1Л. С. 77, 294. См. подробнее: Хрусталев Д.Г. Ук. соч. С. 283–289.

(обратно)

262

LRC. V. 2157–2161; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 231–232. Об отождествлении Герпольта с Ярославом Владимировичем см.: Хрусталев Д.Г. Ук. соч. С. 286–289.

(обратно)

263

LRC. V. 2171–2177; Матузова В.К., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 232.

(обратно)

264

Житие Александра Невского // БЛДР. Т. 5. СПб., 2000 (далее — ЖАН 2000). С. 364.

(обратно)

265

С1Л. С. 312; Жития Александра Невского. Первая редакция. 1280-е годы / Подгот. и коммент. Ю.К. Бегунов // Князь Александр Невский и его эпоха. Исследования и материалы. СПб., 1995 (далее — ЖАН 1995). С. 198. Ср.: Н4Л. С. 179 («тиуны посажены у них судити»).

(обратно)

266

Бегунов Ю.К., Клейненберг И.Э., Шаскольский И.П. Ук. соч. С. 210; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 238–239, 327; Валеров А.В. Ук. соч. С. 168–169. Ниже в ЛРХ говорится, что новгородский князь Александр выгнал из Пскова «обоих братьев», «покончив с их фогством» (LRC. V. 2189–2190; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 232).

(обратно)

267

Принято считать, что два фогта, оставленные немцами в Пскове в 1240 году, представляли соответственно власть Ордена и Дерптского епископа (Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 238; Хрусталев Д.Г. Ук. соч. С. 290), однако в ЛРХ сказано, что оба фогта были орденскими братьями.

(обратно)

268

Н1Л. С. 74, 285.

(обратно)

269

П1Л. С. 13; ПЗЛ. С. 81. Во Псковской 2-й летописи это событие датировано 6746 годом и дело представлено как победа Пскова (П2Л. С. 21). «Камень» — это, вероятно, городище Камно, расположенное в 8 км к западу от Пскова у истока р. Каменки, впадающей в р. Великую невдалеке от ее устья.

(обратно)

270

Н1Л. С. 78, 295.

(обратно)

271

ЖАН 2000. С. 364. См. подробнее; Валеров А.В. Ук. соч. С. 173; Хрусталев Д.Г. Ук. соч. С. 291.

(обратно)

272

Черепнин Л.В. Ук. соч. С. 440.

(обратно)

273

Пашуто В.Т. Александр Невский и борьба русского народа за независимость. М., 1951. С. 108, Пашуто В.Т. Александр Невский. М., 1974. С. 79–81; Алексеев Ю.Г. Псковская судная грамота. Текст. Комментарий. Исследование. Псков, 1997. С. 128–130.

(обратно)

274

Валеров А.В. Ук. соч. С. 174–175.

(обратно)

275

Н1Л. С. 78–79.

(обратно)

276

Новгородские летописи // ПСРЛ. Т. 3. IV. СПб., 1841. С. 54.

(обратно)

277

Новгородская летопись по Синодальному харатейному списку. СПб., 1888. С. 261–262.

(обратно)

278

См.: Н4Л. С. 228; ГВЛ. С. 82; Новгородская летопись по списку П.П. Дубровского // ПСРЛ. Т. 43. М., 2004. С. 95; НЛ. С. 128; ЛА. С. 52; Софийский Временник или Русская летопись с 862 по 1534 год. Изд. П. Строев. Часть первая. С 862 по 1425 год. М., 1820. С. 258; БПЛ. С. 81; Холмогорская летопись // ПСРЛ. Т. 33. Л., 1977. С. 69; Пискаревский летописец // ПСРЛ. Т. 34. М., 1978. С. 92.

(обратно)

279

С1Л. С. 315–316. Так же: МЛС. С. 136; Воскр. С. 151.

(обратно)

280

Н1Л. С. 297.

(обратно)

281

Кучкин В.А. Александр Невский — государственный деятель и полководец средневековой Руси // Александр Невский и история России. Материалы научно-практической конференции 26–28 сентября 1995 года. Новгород, 1996. С. 17; Андреев В.Ф. Александр Невский и Новгород // Средневековая и новая Россия. Сб. научн. статей. К 60-летию проф. И.Я. Фроянова. СПб., 1996. С. 250; Кучкин В.А. Борьба Александра Невского против Тевтонского Ордена // Восточная Европа в исторической ретроспективе. М., 1999. С. 137; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 322–323.

(обратно)

282

Пашуто В.Т. Героическая борьба русского народа за независимость (XIII век). М., 1956. С. 191.

(обратно)

283

Пашуто В.Т. Александр Невский. С. 82.

(обратно)

284

Н1Л. С. 26, 32, 43, 212, 220, 236. Ср. Запись под 6808 годом: Н1Л. С. 91, 331.

(обратно)

285

Н1Л. С. 99, 342.

(обратно)

286

Н1Л. С. 72, 282.

(обратно)

287

Н1Л. С. 79. В Комиссионном списке существенно иначе и корректнее: «Того же лета князь Ярославъ Всеволодиць позванъ цесаремь Татарьскымь, и иже в Татары къ Батыеви, воеводе татарьску» (Н1Л. С. 297). Батый действительно не был «цесарем».

(обратно)

288

Под 6928 годом (1420) в летописи сообщается, что новгородцы «взяша вечный миръ» с Орденом «по старине, како былъ великом князе Александре Ярославличе» (Н1Л. С. 413). Признать это известие указанием на то, что мир заключил лично Александр, затруднительно: через два столетия логично было ориентировать события по периодам деятельности именитых правителей.

(обратно)

289

Н1Л. С. 20, 36, 203, 225.

(обратно)

290

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXVIII, 9; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 140.

(обратно)

291

Генрих Латвийский. Хроника. Гл. XXIX, 4: Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 140.

(обратно)

292

П1Л. С. 13–14; П2Л. С. 22; ПЗЛ. С. 88.

(обратно)

293

См.: Selart A. Livland und die Rus' im 13. Jahrhundert. Köln — Weimar — Wien, 2007. S. 165.

(обратно)

294

Назарова Е.Л. Латгальская дань в системе отношений между Новгородом и Псковом // Восточная Европа в древности и средневековье. Политическая структура Древнерусского государства. VIII Чтения памяти чл. — корр. АН СССР В.Т. Пашуто М., 1996. С. 66.

(обратно)

295

См.: Янин В.Л. Новгородские посадники. 2-е изд., перераб. и доп. М., 2003. С. 203–206.

(обратно)

296

«А что, княже, братъ твои Александръ деялъ насилие на Новегороде, а того ся, княже, отступи» (ГВНП. № 2. С. 11). Ср: ГВНП. № 3. С. 12.

(обратно)

297

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Ук. соч. С. 268–269.

(обратно)

298

Н1Л. С. 80, 82, 307, 309; Воскр., 159–160; С1Л. С. 327, 331, 334.

(обратно)

299

Н1Л. С. 85, 314. Ещё более однозначно указано в Повести о Довмонте (XIV в.): «посадиша его псковицы на княжение въ граде Пскове» (Охотникова В.И. Псковская агиография XIV–XVII вв.: Исследования и тексты. Т. 1. Жития князей Всеволода-Гавриила и Тимофея-Довмонта. СПб., 2007. С. 415).

(обратно)

300

Н1Л. С. 85, 315.

(обратно)

301

Н1Л. С. 89, 321.

(обратно)

302

Янин В.Я. «Болотовский» договор. С. 12. Ср.: Колотилова С.И. Ук. соч. С. 150.

(обратно)

303

Валеров А.В. Ук. соч. С. 209.

(обратно)

304

Н1Л. С. 89. 321.

(обратно)

305

Валеров А.В. Ук. соч. С. 210–211.

(обратно)

306

Н1Л. С. 90, 330.

(обратно)

307

Валеров А.В. Ук. соч. С. 212.

(обратно)

308

Н1Л. С. 324.

(обратно)

309

Н1Л. С. 327.

(обратно)

310

П3Л. С. 88.

(обратно)

311

П2Л. С. 22.

(обратно)

312

Валеров А.В. Ук. соч. С. 215.

(обратно)

313

Н1Л. С. 328.

(обратно)

314

Н1Л. С. 324.

(обратно)

315

В.Л. Янин понимал этот текст в том смысле, что Довмонт «вместе с новгородцами» «выступает на стороне князя Андрея Александровича против князя Дмитрия Александровича» (Янин В.Л. «Болотовский» договор. С. 7).

(обратно)

316

Sartorius G.F. Urkundliche Geschichte des Ursprunges der deutschen Hanse / Hrgb. von J.M. Lappenberg. Bd. 2. Hamburg, 1830, № 73b. S. 163–167 (1291); LUB 1. Bd. 1, № 546, 682–685; Reg. № 625, S. 159–161 (1292); LübUB. Bd. 3, № 44. S. 41–44 (1300); HUB. Bd. 1, № 1093. S. 377–379 (1292). Первый полный перевод этого послания на русский был осуществлен Г.М. Дашевским, отредактирован А.А. Зализняком и опубликован в качестве приложения к статье Л.А. Бассалыго о новгородских тысяцких (Бассалыго Л.А. Новгородские тысяцкие. Часть 1 // НИС. Вып. 11 (21). СПб., 2008. С. 65–67). За основу был взят латинский текст, воспроизведенный в хрестоматии С.В. Бахрушина (Памятники истории Великого Новгорода. М., 1909. С. 71–73), куда он попал из сборника документов по ливонской истории, изданного в 1853 г. Ф. Г. фон Бунге (LUB 1. Bd. 1, № 546). Однако, как отмечал еще И.Э. Клейненберг (Клейненберг И.Э. Договор Новгорода с Готским берегом и немецкими городами 1262–1263 гг. (по данным отчета послов немецкого купечества 1292 г.) // ВИД. Т. 7. Л., 1976. С. 119, прим. 6), Бунге пользовался сборником 1830 года. Г.Ф. Сарториуса (Sartorius G.F. Op. cit. № 73b. S. 163–167), где текст письма воспроизводился по дефектной копии. В итоге все ошибки этой копии (особенно в личных именах) перекочевали в перевод, представленный у Л.А. Бассалыго. Впервые подлинник письма был издан в 1871 году в сборнике документов по истории Любека (LübUB, 3, № 44), а в 1876 г. вошел в свод источников по ганзейской истории, подготовленный К. Хёльбаумом (HUB. Bd. 1, № 1093). Издание Хёльбаума сейчас считается наиболее качественным и соответствующим современным правилам издания средневековых документов. Им мы в дальнейшем пользуемся для перевода.

(обратно)

317

Предположительную дату 1292 год впервые обосновал в издании документа Ф. Бунге в 1853 году: LUB 1. Bd. 1. Reg. № 625. S. 159–161. К. Хёльбаум с ним согласился (HUB. Bd. 1, № 1093. S. 377), как и И.Э. Клейненберг (Клейненберг И.Э. Указ. соч. С. 120).

(обратно)

318

HUB. Bd. 1, № 1093. S. 378. Пер. Д.Г. Хрусталева.

(обратно)

319

HUB. Bd. 1, № 1093. S. 378.

(обратно)

320

Перевод осуществлен по изданию: Dircks B. Krieg und Frieden mit Livland (12.–15. Jahrhundert) // Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht. 11.–17. Jahrhundert. Hrsg D. Herrmann. München, 1988. S. 116–145. Все попытки связаться с автором через его коллег и издательство, к сожалению, не увенчались успехом, и мы, исходя из существующих прецедентов, печатаем перевод без согласования с ним.

(обратно)

321

См.: Braun F. Rußland und die Deutschen in alter Zeit // Germanica. E. Sievers zum 75. Geburtstage. Halle, 1925. S. 695–696.

(обратно)

322

Того же мнения в отношении Западной Европы придерживалась и Н.А. Казакова (Казакова Н.А. Западная Европа в русской письменности XV–XVI веков // Из истории международных культурных связей России. Л., 1980. С. 257–258. См. также: Novgorod relations with the Baltic, 1100–1350 // Medieval Studies. Bd. 37. 1975. S. 338.

(обратно)

323

Lichatschow D.S. Der Mensch in der altrussischen Literatur. Dresden, 1975. См. также: Schmidt W.-H. Gattungstheoretische Untersuchungen zur altrussischen Kriegserzählung. Zur Soziologie mittelalterlicher Gattungen. Berlin, 1975.

(обратно)

324

Lichatschow D.S. Der Mensch in der allrussischen Literatur. S. 38–39.

(обратно)

325

Noonan T.S. Medieval Russia, the Mongols and the West. S. 323.

(обратно)

326

LUB 1. Bd 1, № 9–10.

(обратно)

327

Масштабное изображение Русско-ливонских отношений в Средневековье здесь не предлагается. Их начало подробно описано в книге Ф. Беннингхофена (Benninghoven F. Der Orden der Schwertbruder. Köln, Graz, 1965). XIII и XIV веками занимается также В.Т. Пашуто (Пашуто В.Т. Борьба народов России и Восточной Прибалтики с агрессией немецких, шведских и датских феодалов в XIII–XV веках / Вопросы истории. 1969, № 6. С. 112–129; 1969, № 7 С. 109–128. До XV века доводит свое изложение Э. Боннелль (Bonnell E. Russischliwländische Chronographie von der Mitte des neunten Jahrhunderts bis zum Jahre 1410. St. Petersburg, 1862 (репр.: Leipzig 1967). Лучшее на сегодняшний день исследование по периоду позднего Средневековья предлагает Н.А. Казакова (Русско-Ливонские и русско-ганзейские отношения. Конец XIV — начало XVI в. Л., 1975.

(обратно)

328

Датское присутствие в Эстонии, северной части Эстонии, упомянуто впервые только под 1302 годом.

(обратно)

329

Heinrich von Lettland. Livländische Chronik. Neu Übersetzt von Albert Bauer. Darmstadt, 1959. Kap. XVI, 2 и др. См. также: Keller M.-H. Konturen: Die Darstellung der Ostslawen in Chroniken und Annalen des 9.–13. Jahrhunderts // West-ostliche Spiegelungen. Bd. 1: Russen und Rußland aus deutscher Sicht. 9.–17. Jahrhundert. München, 1985. S. 80.

(обратно)

330

Heinrich von Lettland. Chronik. Kap. VII, 4; X, 12.

(обратно)

331

Heinrich von Lettland. Chronik. Kap. XVI, 2.

(обратно)

332

Heinrich von Lettland. Chronik. Kap. XVI, 2.

(обратно)

333

См.: Hellmann M. Das Lettenland im Mittelalter. Münster, Köln, 1954, S. 140; ders. Begegnungen zwischen Ost und West auf baltischem Boden im 13. Jahrhundert // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. Bd. 25, 1978. S. 121–137.

(обратно)

334

Heinrich von Lettland. Chronik. Kap. XVI, 2. Далее говорится: «Некоторое время они оставались вместе и в ходе переговоров тщательно изучили все, что служило миру».

(обратно)

335

Heinrich von Lettland. Chronik. Kap. XIII, 4. Был ли Всеволод леттом, а не русским, как это в краткой форме утверждает Вольфганг Лаур, требуется еще установить дальнейшими исследованиями.

(обратно)

336

Эту оценку разделяет Л. Копелев (Kopelew L. Das Deutschlandbild der alten Russen // Kopelew L. Worte werden Brücken. Aufsätze: Vorträge und Gespräche 1980–1985. Hamburg, 1985, S. 163).

(обратно)

337

Hellmann M. Das Lettenland im Mittelalter. S. 60.

(обратно)

338

Ср.: Heinrich von Lettland. Chronik. Kap. XIV, 10.

(обратно)

339

Ebenda. Kap. XVIII. 3.

(обратно)

340

Н1Л. С. 257–258 (ссылки на ПСРЛ приведены по последним изданию).

(обратно)

341

Ср.: Heinrich von Lettland. Chronik. Kap. XX, 7–8; XXV, 3.

(обратно)

342

По поводу освобождения исторического сознания от сознания греховности см.: Phillipp W. Ansätze zum geschichtlichen und politischen Denken im Kiewer Rußland. Darmstadt, 1967. S. 48.

(обратно)

343

Н1Л. С. 264.

(обратно)

344

Heinrich von Lettland, Chronik. Kap. XX, 5.

(обратно)

345

Н1Л. С. 292–296.

(обратно)

346

Aus dem alten Rußland. Epen, Chroniken und Geschichten. Hrsg. S.A. Zenkovsky. München, 1968. S. 202–207.

(обратно)

347

Тому также способствовали системы обороны, особенно крепости. Очевидно, что новгородские и псковские архитекторы при возведении оборонительных сооружений против шведов и ливонцев отчасти перенимали западную технику. См. также: Kirpičnikov A. Steinfestungen Nordrußlands aus der Sicht der neueren bautechnisch-archäologischen Forschungen // Burgen und Schlossen. Bd. 24. 1983. H. 2. S. 66–78.

(обратно)

348

Н1Л. С. 271.

(обратно)

349

Bonnell E. Russisch-livländische Chronographie. S. 157.

(обратно)

350

Osten-Sacken P., con der. Livländisch-Russische Beziehungen während der Regierungszeit des Großfürsten Witowt von Litauen (1392–1430) // Mitteilungen aus dem Gebiete der Geschichte Liv-, Est- und Kurlands. Bd. 20. 1906. S. 186, 190.

(обратно)

351

П2Л. С. 34.

(обратно)

352

П1Л. С. 71.

(обратно)

353

Cosack H. Zur auswärtigen Politik des Ordensmeisters Wolthus von Herse // HGB11. Bd. 21. 1915. S. 118.

(обратно)

354

П1Л. С. 13–14, 14, 15, 31, 78, 87. См. также: П1Л. С. 18, 31.

(обратно)

355

Там же. С. 28.

(обратно)

356

См. также: Kenntmann R. Livland im russisch-litauischen Konflikt. Die Grundlegung seiner Neutralitätspolitik. 1494–1514 // Beiträge zur Kunde Estlands. Bd. 14. 1928/29. S. 116. К примеру, Дерпт, со своей стороны, был также заинтересован в раздельных договорах, поскольку, как сказал ливонский историк Гадебуш в 1780 году. «Дерпт должен был терпеть урон, пока в Риге или Вендене совещались о драке».

(обратно)

357

П1Л. С. S. 117–118.

(обратно)

358

Origines Livoniae sacrae et civilis. Heinrich's des Letten älteste Chronik von Liefland, aufs neue herausgegeben und mit einer Einleitung (далее — Heinrich von Lettland. Chronik) // SRL. Riga: Leipzig, 1853. Bd. 1. XIV, 2. 400 марок ногат серебра составляли примерно 80 кг этого металла (Назарова Е.Л. «Ливонские правды» как исторический источник // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1979. М., 1980. С. 100).

(обратно)

359

Gnegel-Waittschies G. Bischof Albert von Riga. Ein Bremer Domherr als Kirchenfürst im Osten (1199–1229). Hamburg, 1958. S. 104.

(обратно)

360

Heinrich von Lettland. Chronik. XIV, 10.

(обратно)

361

Heinrich von Lettland. Chronik. XVI, 2. По мнению, высказанному Е.Л. Назаровой, причиной изгнания князя стало усиление в Пскове проновгородской партии, между тем, как Владимир Мстиславич стремился к проведению политики, независимой от Новгорода (Назарова Е.Л. Место Ливонии в отношениях между Новгородом и Псковом. 1 четверть XIII в. // Историческая археология: К 80-летию Д.А. Авдусина. М., 1998. С. 353).

(обратно)

362

Heinrich von Lettland. Chronik. XV, 7.

(обратно)

363

Heinrich von Lettland. Chronik. XV, 8.

(обратно)

364

Чешихин Е.В. История Ливонии с древнейших времен. Рига, 1884. Т. 1. С. 188.

(обратно)

365

Heinrich von Lettland. Chronik. XV, 10.

(обратно)

366

Heinrich von Lettland. Chronik. XVI, 1.

(обратно)

367

Heinrich von Lettland. Chronik. XX, 3.

(обратно)

368

Heinrich von Lettland. Chronik. XX, 5.

(обратно)

369

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. Köln; Graz, 1965. S. 433.

(обратно)

370

Heinrich von Lettland. Chronik. XX, 7.

(обратно)

371

Heinrich von Lettland. Chronik. XXI, 2.

(обратно)

372

Heinrich von Lettland. Chronik. XXII, 2; LRC. V. 1575.

(обратно)

373

Heinrich von Lettland. Chronik. XXII, 5.

(обратно)

374

Heinrich von Lettland. Chronik. XXII, 9.

(обратно)

375

Heinrich von Lettland. Chronik. XXIII, 6.

(обратно)

376

Heinrich von Lettland. Chronik. XXIII, 7.

(обратно)

377

Heinrich von Lettland. Chronik. XXIII, 10.

(обратно)

378

Heinrich von Lettland. Chronik. XXII, 8.

(обратно)

379

Heinrich von Lettland. Chronik. XXV, 3.

(обратно)

380

Heinrich von Lettland. Chronik. XXV, 3.

(обратно)

381

Heinrich von Lettland. Chronik. XXVI, 8.

(обратно)

382

Heinrich von Lettland. Chronik. XXVII, 3.

(обратно)

383

Ср.: Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. 1200–1304. М., 1989. С. 155: Данилевский И.Н. Мистификация летописных текстов: миф об Александре Невском // Сотворение истории. Человек. Память. Текст: Цикл лекций / Отв. ред. Е.А. Вишленкова. Казань, 2001. С. 156–157.

(обратно)

384

П3Л. С. 78.

(обратно)

385

Heinrich von Lettland. Chronik. XXVII, 5.

(обратно)

386

Heinrich von Lettland. Chronik. XXVIII, 9.

(обратно)

387

Heinrich von Lettland. Chronik. XXIX, 4.

(обратно)

388

Amman A.M. Kirchenpolitische Wandlungen im Ostbaltikum bis zum Tode Alexander Newskis. Rom, 1936. S. 176–177.

(обратно)

389

LUB 1. Bd. 1, № 66.

(обратно)

390

Хорошкевич А.Л. Из истории ганзейской торговли (Ввоз в Новгород благородных металлов в XIV–XV вв.) // Средние века. М., 1961. Вып. 20. С. 98.

(обратно)

391

Казакова Н.А. Русско-ливонские и русско-ганзейские отношения. Конец XIV — начало XVI в. Л., 1975. С. 103.

(обратно)

392

Греков Б.Д. Новгород и Русь // Вестник АН СССР. 1942, № 4. С. 86.

(обратно)

393

Н1Л. С. 61.

(обратно)

394

«Приидоша полки къ Ярославу ис Пересдавая в Новгород, хотящее ити на Риху. Псковичи же то сведавшее, послаша къ Ярославу, глаголяще: [те]бе, княже, кланяемся; не ходи к нам; мы с рижаны мир взяли, а на путь с вами не идем; ходили есте к Колываню [Ревелю — А.К.] и сребро взясте, а пр[авды] не учинисте, тако же и в Кеси [Феллине — А.К.], а сами отъидосте в Новгород, тольке раздражившее, и за то нашу братью Немцы изби[ша, а иных в по]лон свели; аще тако здумали есте, то и мы противу вас со святою богородицею. То слышавшее новгородцы и реша князю: мы без своеи братии пскович не идем же; бе бо пскович подвели Немцы, Чюдь и Латыгору и Либь. И отпусти Ярослав полки восвояси; а кои и были люди во Пскове Ярославли, тех псковичи выгнаша из Пскова» (ПЗЛ. С. 79).

(обратно)

395

Н1Л. С. 66.

(обратно)

396

LRC. V. 1616–1627.

(обратно)

397

Тьёдольф пишет о смерти шведского конунга Ингвара от рук «уроженца Сизлю»: «Þat stökk upp / at Yngvari / Sýslu kind / um soat hafði» (Heimskringla. Udg. F. Jonsson. Kobenhavn, 1911. С. 29). Подробнее ем.: Arbusow L. Mittelalterliche Schriftüberlieferung als Quelle für die Frühgeschichte der ostbaltischen Völker // Baltische Lande. Bd. 1: Ostbaltische Frühzeit. Hrsg. C. Engel. Leipzig, 1939. S. 172.

(обратно)

398

Johansen P. Nordische Mission, Revals Gründung und die Schwedensiedlung in Estland. Stockholm, 1951. S. 294–295.

(обратно)

399

Johansen P. Der altnordische Name Ösels als verfassungsgeschichtliches Problem // Festschrift für К Haff. Innsbruck, 1950. S. 110.

(обратно)

400

Первые упоминания об обитателях Эзеля в хронике Генриха Латвийского связаны с их вторжением на юг Швеции, тогда принадлежащий Дании, в 1203 году. По словам хрониста, «paganos Estones de Osiliа insula cum sedecim navibus invenit, qui recenter ecclesia combusta, hominibus occisis et quibudam captivatis terram vastaverant, campanas et res ecclesie asportaverant, sicut tam Estones quam Curones pagani in regno Dacie et Suecie hactenus facere consueverant» (Heinrich von Lettland. Livländische Chronik. Hrsg. L. Arbusow und A. Bauer. Darmstadt, 1959. Cap. VII, 1). См. также: Gnegel-Waitschies G. Bischof Albert von Riga. Ein Bremer Domherr als Kirchenfürst im Osten. Hamburg, 1958. S. 67–68; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. Fratres Militiae Christi de Livonia. Köln, 1965. S. 75–76.

(обратно)

401

Хроника Генриха неоднократно упоминает о грабительских набегах эзельцев на ливонские и эстонские земли: в 1211 году эзельцы поднялись на кораблях вверх по реке Гауя и опустошили ливонские области Трейден и Метзеполе (Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XIV, 2 и XV, 3–4); в 1215 году эзельские корабли вновь появились на Гауе, следствием чего стала мученическая смерть цистерцианских миссионеров; это была, вероятно, часть большого похода эзельцев на Двину (Даугаву) (Idem. Cap. XVIII, 8; XIX, 1, 2, 3); в 1217 году эзельцы совершили нападение на Метзеполе (Idem. Cap. XXI, 7); в 1218 году — очередное эзельское нападение на Подвинье (Idem. Cap. XXII, 8); в 1220 году — нападение эзельцев на эстскую область Йервен; решение о его направленности было принято путем метания жребия (Idem. Cap. XXII, 9).

(обратно)

402

LRC. V. 357–366.

(обратно)

403

«Rex Danorum cum exercitu magno, quem iam tribus annis collegerat, resedit in Osilia, simul et archiepiscopus Lundensis Andreas, qui in remissionem peccatorum infinitam multitudinem signo crucis signaverat ad faciendam vindictam in nationibus et ad subiugandas gentes fidei christiane» (Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. X, 13). См. также: Nielsen T.K. The Missionary Man: Archbishop Anders Sunesen and the Baltic Crusade, 1206–21 // Crusade and Conversion on the Baltic Frontier 1150–1500. Ed. A.V. Murray. Aldershot, 2001. S. 102; Johansen P. Nordische Mission. S. 100; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 75–76; Selart A. Livland und das Rus' im 13. Jahrhundert. Köln, 2007. S. 79–80.

(обратно)

404

«Edificаto autem castro, cum non invenirentur, qui contra insultus paganorum ibidem manere auderent, incenso castro rex cum omni exercitu rediit in terram suam» (Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. X, 13). См. также: Gnegel-Waitschies G. Bischof Albert von Riga. S. 78.

(обратно)

405

Сведения об этом походе есть также в датских анналах: «1206 Andreas archiepiscopus Lundensis eodem anno duxit exercitum in Estlandiam» (Annales Lundenses // MGH SS. Bd. 29. Hg. G. Waitz. Leipzig, 1925. S. 207); «Andreas archiepiscopus cum germanis fratribus suis duxit exercitum in Estland» (Ex cronica Danorum Sialandica. S. 214). Датские нападения на Эстонию состоялись ранее — в 1191 и 1196 г., — однако поскольку, как отметил Йохансен, в датских источниках вовсе нет названия «Озилия» (Johansen P. Der altnordische Name. S. 99), это может означать, что их целью, как и в 1206 г., был этот остров, а не материковая Эстония.

(обратно)

406

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XIX, 9. См. также: Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 138.

(обратно)

407

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XXI, 5. См. также: Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 143–144; Gnegel-Waitschies G. Bischof Albert von Riga. S. 124, 127.

(обратно)

408

О походе лучше всего повествует хроника Генриха Латвийского (Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XXIII, 2). См. также: Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 153–158; Gnegel-Waitschies G. Bischof Albert von Riga. S. 131; Bunge F.G., v. Das Herzogthum Estland unter den Königen von Dänemark. Gotha, 1877 (2-е изд.: Hannover-Döhre, 1973).

(обратно)

409

Johansen P. Die Estlandliste. S. 65, 104.

(обратно)

410

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XXVI, 2. См. также: Selart A. Livland und das Rus'. S. 82; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 175.

(обратно)

411

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XXIV, 3. См. также: Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 169; Johansen P. Estlandliste. S. 70–71.

(обратно)

412

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XXIV, 7.

(обратно)

413

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XXVI, 3–4. См. также: Gnegel-Waitschies G. Bischof Alben von Riga. S. 143; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 179–180.

(обратно)

414

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XXVI, 4–10. См. также: Selart A. Livland und das Rus. S. 120–121; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 180–182.

(обратно)

415

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XXX, 1. См. также: Donner G.A. Kardinal Wilhelm von Sabina. Bischof von Modena 1222–1234. Päpstlicher Legat in den nordischen Ländern. Helsingfors, 1929. S. 134–135; Johansen P. Nordische Mission. S. 75–76; Johansen P. Estlandliste. S. 706; Gnegel-Waitschies G. Bischof Albert von Riga. S. 152–157; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 217.

(обратно)

416

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XXX, 4. См. также: Gnegel-Waitschies G. Bischof Alben von Riga. S. 158; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 218–220.

(обратно)

417

«Sciatis eriain, quod Osiliani litteras vestras bene receperunt, et vobis auxilium praestare et nobis per omnia obedire promiserunt, et unam pacem et unum bellum servare nobiscum elegerunt» (LUB 1. Bd. 1, № 98 [1227]). См. также: Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 220.

(обратно)

418

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XXX, 5. О походе на Эзель рассказывает также «Рифмованная хроника», однако она совсем не упоминает об участии в нем епископов и приписывает инициативу исключительно магистру Ордена меченосцев Волквину (LRC. V. 1628–1689).

(обратно)

419

Johansen P. Nordische Mission. S. 295–296.

(обратно)

420

См.: Luce J.W.L. Notizen zur topographischen Geschichte der Insel Ösel // Mittheilungen aus dem Gebiete der Geschichte Liv-, Ehst- und Kurlands. Bd. 5. 1850, H. 2–3. S. 447; Johansen P. Siedlung und Agrarwesen der Esten in Mittelalter. Ein Beitrag zur estnischen Kulturgeschichte. Dorpat, 1925. S. 20–21, 49.

(обратно)

421

Arbusow L. Livlands Geistlichkeit vom Ende des 12. bis ins 16. Jahrhundert // Jahrbuch für Genealogie, Heraldik und Sphragistik. Bd. 7. Mitau, 1901. S. 6; Donner G.A. Kardinal Wilhelm von Sabina. S. 169; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 248–249.

(обратно)

422

См. также: Johansen P. Estlandliste. S. 104.

(обратно)

423

LUB 1. Bd. 1, № 83 [11.04.1226].

(обратно)

424

«in Osilia, Mona et aliis insulibus <…> tertiam partem, iurisdictione civili perpetue possidendam, cum ecclesiis, decimis et omni emolumento temporali, salvo in omnibus nobis iure spirituali <…>. Pro hiis autem terris nullum nobis aliud temporale servitium exhibebunt, nisi quod pro episcopatu nostro contra incursus hostium iugiler decertabunt» (LUB 1. Bd. 3, № 99a [29.06.1228]).

(обратно)

425

«Item citamus personaliter <…> Volemarum de Osilia, qui dicuntur advocati, ad computandum curie Romane de proventibus perceptis in iam dictis ecclesie Romane terris» (Fontes Historiae Latviae medii aevi. T. 1:1198–1237. Hrsg. A. Švabe. Riga, 1937 (далее — FHL). № 204 [20.11.1234]). P. 50. Йохансен отмечает, что в то время должность фогта вводилась только на тех землях, где обитали лишь коренные жители и не было немецких вассалов (Johansen P. Estlandliste. S. 714–715).

(обратно)

426

«Terram, quae dicitur Osilia, ubi censum hactenus per communes nuntios communiter collegimus et inter nos aequa divimus portione» (LUB 1. Bd. 1, № 139 [20.12.1233]). См. также: Johansen P. Estlandliste. S. 729.

(обратно)

427

Gnegel-Waitschies G. Bischof Albert von Riga. S. 158–159. Формальный отказ Дании от претензий на Эзель и Вик произошел только в 1251 г. (LUB 1. Bd. 1, № 228 [8.08.1251]). Однако память о давних притязаниях, воспринимаемых в категориях «longue durée», сохранялась вплоть до Ливонской войны, в период которой Эзель находился под властью Дании (1560–1645).

(обратно)

428

Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel bis zur Mitte des vierzehnten Jahrhunderts // Nachgelassene Schriften. Hrsg. L. Arbusow. Riga, 1934. S. 8–11. В качестве так называемого рукоположенного епископа он пребывал в землях империи еще в 1257 году (Arbusow L. Livlands Geistlichkeit. S. 1).

(обратно)

429

LUB 1. 6, № 2718 [1.10.1228].

(обратно)

430

«Episcopatum <…> terminos quoque, ad praefatam diocesim perlinentes, videlicet quinque kelichontas in Osilia et septem in Maritima, cum quadam insula deserta, quae dicitur Dageida, et aliis quibusdam insidis adiacentibus» (Ibidem).

(обратно)

431

LUB 1. Bd. 1, № 109 [9.08.1231]. См. также: Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 13; Donner G.A. Kardinal Wilhelm von Sabina. S. 160.

(обратно)

432

Рыцари Ордена меченосцев в то время старались получить от императора Фридриха II грамоту, в которой подтверждались бы права ордена на Эзель (LUB 1. Bd. 1, № 127 [октябрь 1232 года]). Эта инициатива, безусловно, связана с попытками ордена защититься от нападок нового легата. См.: Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 14.

(обратно)

433

«episcopus fratribus militie de Livonia et civibus Rigensibus uniquicuque parti tertiam partem obsidium et provinciarum dictarum presentavit et tertiam partem sibi retinuit» (FHL. № 204 [20.11.1234]).

(обратно)

434

LUB 1, № 109 (9.08.1231) «in episcopalibus autem in posterum creandis partes interponemus fideliter pro civibus tam dictis, ut obtineant portionem suam, quam tenebunt de manibus instituendorum» (LUB 1. Bd. 1, № 109 [9.08.1231]).

(обратно)

435

«Item citamus universitatem civium Rigensium, super eo quod tertiam partem de Osilia sibi usurparunt in preiudicium ecclesie Romane; nichilominus tertiam partem terrarum tam conversarum quam convertendarum de novo contra ius sibi vendicare presumаt» (FHL. № 204 [20.11.1234]).

(обратно)

436

«quatinus de Curlandia, de Senrigalia, de Osilia et alios obsides illarum partium, quos tenetis, resignare curetis ecclesiae Romanae nomine cum iisdem provinciis venerabili fratri nostro <…> apost. sed. Legato» (LUB 1, № 120 [3.02.1232]). См. также: Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 14.

(обратно)

437

«una pars erit Carmele, Svorve et centum unci de Kiligunde, qui incipient numerari in villis, quae proxime sunt Svorve. Altera pars erit Horele, Mone et trecenti und de Kiligunde, qui incipient numerari, ubi praedicti centum und fuerint terminati. Tertia pars erit Waldele et ducenti und residui de Kiligunde. Si vero quingentis uncis inter Waldele et Horele distribuendis aliqui superfuerint, inter easdem secundo distribuentur iuxta priorem proportionem. <…> Piscationes, prata, insulas, silvas, quaelibet in suis <…> us obtineat, sicut nunc habet» (LUB. Bd. 1, № 139 [20.12.1233]). См. также: Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 299; Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 14.

(обратно)

438

Jakobsson S. Osilia-Martima 1227–1346. Studier kring tillkomsten av Svenska bosättningar i Balticum, i syimerhet inom biskopsstiftet Ösel-Wiek. Uppsala, 1980. S. 26.

(обратно)

439

«si qua etiam partium dominis suis vellit rebellare, nos unanimiter et concorditer contumacium eorum omni qua possumus fortitudine studebimus refrenare et ipsos ad obedientiam dominorum suorum revocare» (LUB 1. Bd. 1, № 139 [20.12.1233]).

(обратно)

440

LUB 1. Bd. 6, № 2721 [10.9.1234]. См. также: Donner G.A. Kardinal Wilhelm von Sabina. S. 166–167. О деятельности Генриха см.: Nazarova E.L. The Dominicans Contribution to Spreading of Christianity along the Southern Shore of the Gulf of Finland // Dominikanie. Gdańsk — Polska — Europa. Red. D.A. Dekański, A. Gołembnik, M. Grabka, Gdańsk — Pelplin, 2003. S. 129–137; Johansen P. Nordische Mission. S. 279; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 302–303; Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 15.

(обратно)

441

«multi canonici Osilienses, qui omnes abundantes fuerant, nominati erant, et unusquique debebat X marcas habere, sed unde vel ubi, non continebatur in scripto, quia dictus episcopus Godefridus nunquam intravit Osiliam, nec aedificavit ecclesiam cathedralem<…> nec agros, nec decimas, nec redditus aliquae ecclesiae suae vel canonicis assignavit; nec etiam de camera constituit, quia nec episcopalem cameram habuit, sed destruxit» (LUB 1. Bd. 6, № 2722 [10.11.1234]). См. также: Donner G.A. Kardinal Wilhelm von Sabina. S. 171–174.

(обратно)

442

«Paucis enim mensibus existons episcopiis, viliter de episcopatu recedens, ut resignaret Шит, fere omnia, quae ad episcopatum pertinebant, a quibusdam accepto argento et a quibusdam non accepto, infeodavit, vendidit ac distraxit» (LUB 1. Bd. 6, № 2722 [10.11.1234]). См. также: Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 16.

(обратно)

443

LUB 1. Bd. 3, № 141a [23.03.1235].

(обратно)

444

LUB 1. Bd. 1, № 142 [7.04.1235]. См. также: Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 16–17.

(обратно)

445

С этим связано свидетельство папскую буллу, из которой следует, что и город Рига и рижский епископ каждый имели право на шестую часть дани, взимаемой с Эзеля: «Rigensis episcopus <…> sextam partem, quam detinet in Osilia, ac praedicti cives Rigenses sextam patrtem, quam tenent ibidem, venerabili fratri nostro episcopo Ositiensi resignant» (LUB 1. Bd. 1, № 145 [24.02.1236]). См. также: Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 17.

(обратно)

446

В этом договоре король Вальдемар II отказался от своих претензий на Эзель и эстскую область Вик: «Promisit etiam domunus rex memoratus <…> quod in terris Osiliae et Maritimae nullam violentiam faciat aut gravamen» (LUB 1. Bd. 1, № 160 [7.06.1238]). См. также: Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 366–368; Donner G.A. Kardinal Wilhelm von Sabina. S. 217.

(обратно)

447

Папский легат рекомендовал Немецкому ордену исполнить приговор в отношении братьев Лоде, вассалов епископа Генриха в области Вик, отобрав у них ленные поместья и передав их в распоряжение епископа (LUB 1. Bd. 6, № 2723 [28.01.1238]). См. также: Selart A. Livland mid Rus'. S. 138–139; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 364–365; Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 18–19; Donner G.A. Kardinal Wilhelm von Sabina. S. 208–210.

(обратно)

448

«Item cognito <…> fratres sanctae Mariae de domo Theutonicorum poterat coherсi, necessitate urgente, consilium praebuimus et consensum, ut dictum dominus episcopus in forma subscriptorum confoederaretur cum fratribus memoratis <…> hac de causa, ut fratres de certo defendant et tueantur res episcopi et personas, sicut sua proprias, etiam brachio secularist» (LUB I. Bd. 6, № 2724 [29.01.1238]). Подписание договора: «Ita praedicata bona non divindantur, sed communiter possideantur usque ad decem annos, sic tamen, ut infra tempis memoratum, post tres tamen annos, infra quas omnia ad communes cedent expensas, de redditibus et iudicia recipiamus nostras tres partes, et fratres accipiam suam quartam pariem» (LUB 1. Bd. 3, № 156 [28.02.1238]). См. также: Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 19–20; Laakmann H. Zur ältesten Geschichte des Bistums Ösel-Wiek. Dorpat 1938. S. 323.

(обратно)

449

«Anno 1241 <…>. Cuius tempore Osiliani apostatarum et populum christianum cum clero ibidem existente occidereunt, domino Henrici episcopo eorum vix mortem evadente. Postquam vero dictus magister eos denuo subjujavit, dedit eis quedam iura et libertates, quas idem episcopus postea confirmavit» (Hermanni de Wartberge Chronicon Livoniae // SRP. Bd. 2. Leipzig, 1863. S. 38). См. также: Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 22.

(обратно)

450

«Ne igitur in rapina cedant, qui custodiri a potenlioribus debuerant, vestris contenti stipendis, ab exactionibus indebitis manus vestras innoxias conservate, conteratis capita humilium populi… neophitos, cum necesse fuerit, defensando, pro quibus, ut ipsos a paganorum insultibus protegatis, censum accipietis, et feuda vobis concessa per venerabilem fratrem nostrum Osliliensem episcopum retinetis» (LUB 1. Bd. 1 № 286 [3.09.1245]). См. также: Busch N. Geschichte und Verfassung des Bistums Ösel. S. 26.

(обратно)

451

Подписание договора состоялось вскоре после 13 апреля 1241 года, когда епископ Генрих заключил с Немецким орденом соглашение о включении в состав эзельского епископства территорий, расположенных между Эстонией и русскими землях, которые были завоеваны орденом, уже после отъезда епископа в Рим для получения папского разрешения на расширение его юрисдикции (LUB 1. Bd. 3, № 169a [1241]).

(обратно)

452

Johansen P. Estlandliste. S. 191–192, 715.

(обратно)

453

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 375–379.

(обратно)

454

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XX, 7–8.

(обратно)

455

Heinrich von Lettland. Chronik. Cap. XXVII, 3.

(обратно)

456

Засвидетельствовано их присутствие в орденском замке в Голдингене (Кулдинге) в Курляндии в 1290 году: «Vortmeir so solen si hebben dar dridde deil der gisele von Osole, und die solen sie och mit eme lotte deilen» (LUB 1. Bd. I. № 806, § 4 [10.08.1290]). П. Йохансен обнаружил в источниках свидетельства пребывания эзельских заложников при дворе епископа в Хаапсалу в 1531 и 1541 годах (Johansen P. Der altnordische Name Ösels. S. 109).

(обратно)

457

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. Fratres milicie Christi de Livonia. Köln — Graz, 1965. S. 327–347.

(обратно)

458

Ibidem. S. 349–352.

(обратно)

459

Ibidem. S. 348–349.

(обратно)

460

LUB 1. Bd. 1, № 149. S. 191–193. См. также: Büttner A. Die Vereinigung des livländischen Schwertbrüderordens mit dem deutschen Orden // Mittheilungen aus dem Gebiete der Geschichte Liv-, Ehst- und Kurlands. Bd. 11. 1868. S. 3–75; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 354–362; Löwener M. Die Einrichtung von Verwaltungsstrukturen in Preußen durch den Deutschen Orden bis zur Mitte des 13. Jahrhunderts. Wiesbaden, 1998. S. 109–135.

(обратно)

461

Детальные обзоры сложных отношений между ландсгеррами Ливонии см.: Rathlef G. Das Verhältnis des livländischen Ordens zu den Landesbischöfen und zur Stadt Riga im dreizehnten und in der ersten Hälfte des vierzehnten Jahrhunderts. Dorpat. 1875; Jähnig B. Verfassung und Verwaltung des Deutschen Ordens und seiner Herrschaft in Livland. Berlin, 2011.

(обратно)

462

«Fratres praedicti hospitalis sanctae Mariae Theutonicorum, qui pro tempore fuerint in Livonia, sicut hactenus, sub diocesanorum et aliorum praelatorum suorum jurisdictione consistant, non obstantibus induitis memoratis magistro et fratribus privilegiis libertatis» (LUB 1. Bd. 1, № 149. S. 192).

(обратно)

463

PrUB. Bd. 1. Tl. 1. Hrsg. R. Philippi. Königsberg 1882, № 78. S. 58–60; Jasiński T. Echt oder falsch? Die Kruschwitzer Urkunde vom Juni 1230 // Kruschwitz, Rimini und die Grundlagen des Preussischen Ordenslandes. Urkundenstudien zur Frühzeit des Deutschen Ordens im Ostseeraum / Quellen und Studien zur Geschichte des Deutschen Ordens. Bd. 63; Veröffentlichungen der Internationalen Historischen Kommission zur Erforschung des Deutschen Ordens. Bd. 8. Marburg, 2008. S. 21–41; den. Forschungen zur Kruschwitzer Urkunde nach 1991 — ein Nachtrag // Kruschwitz, Rimini und die Grundlagen des preußischen Ordenslandes. S. 42–70.

(обратно)

464

PrUB. Bd. 1. Tl. 1, № 108. S. 83–84.

(обратно)

465

PrUB. Bd. 1. Tl. 1, № 56. S. 41–43 [март 1226 года]. Датировку см.: Jasiński T. Die Goldene Bulle von Rimini Kaiser Friedrichs II. für den Deutschen Orden // Kruschwitz, Rimini und die Grundlagen des Preussischen Оrdenslandes. S. 71–130; ders. Forschungen zur Goldenen Bulle von Rimini ab 1993 — ein Nachtrag // Kruschwitz, Rimini und die Grundlagen des preußischen Ordenslandes. S. 131–153.

(обратно)

466

О деятельности Тевтонского ордена в Семиградье см.: Zimmermann H. Der Deutsche Ritterorden in Siebenbürgen // Die geistlichen Ritterorden Europas / Hrsg. J. Fleckenstein, M. Hellmann. Sigmaringen, 1980. S. 267–298 (перепечатано в: ders. Siebenbürgen und seine Hospites Theutonici. Vorträge und Forschungen zur südostdeutschen Geschichte. Festgabe zum 70. Geburtstag (Schriften zur Landeskunde Siebenbürgens. Bd. 20). Köln — Weimar — Wien, 1998. S. 187–224); ders. Der Deutsche Orden im Burzenland. Eine diplomatische Untersuchung (Studia TransyIvanica. Bd. 26). Köln — Weimar — Wien, 2000; Hunyadi Zs. The Teutonic Order in Burzenland (1211–1225): recent reconsiderations // L'Ordine Teutonico tra Mediterraneo a Baltico: incontri e scontri tra religioni, popoli e cultura. Bari — Lecce — Brindisi, 14–16 settembre 2006 / Ed. H. Houben, K. Toomaspoeg / Acta Theutonica 5. Galatina, 2008. P. 151–172.

(обратно)

467

Militzer K. From the Holy Land to Prussia: The Teutonic Knights between Emperors and Popes and their Policies until 1309 // Mendicants, military orders and regionalism in medieval Europe. Ed. J. Saraowsky. Aldershot, 1999. P. 71–82; Матузова В.И. Начало государства Тевтонского ордена в Пруссии // Восточная Европа в древности и средневековье. Ранние государства Европы и Азии: проблемы политогенеза. Мат. конф. М., 2011. С. 180–185.

(обратно)

468

См. общие исторические обзоры завоевания Курляндии в XIII веке: Kallmeyer Th. Die Begründung deutscher Herrschaft- und christlichen Glaubens in Kurland während des 13. Jahrhunderts // Mittheilungen aus dem Gebiete der Geschichte Liv-, Ehst- und Kurlands. Bd. 9. 1860. S. 147–252; Schwartz Ph. Kurland im 13. Jahrhundert bis zum Regierungsantritt Bischof Edmunds von Werd. Leipzig, 1875; Чешихин Е.В. История Ливонии с древнейших времен. Рига, 1885. Т. 2. С. 5–33; Chudziński E. Die Eroberung Kurlands durch den Deutschen Orden im 13. Jahrhundert, Borna — Leipzig, 1917. О различных аспектах истории Курляндского епископства см.: Schonebohm F. Die Besetzung der livländischen Bistümer bis zum Anfang des 14. Jahrhunderts // Mitteilungen aus dem Gebiete der Geschichte Liv-, Ehst- und Kurlands. Bd. 20. 1910. S. 295–365, в особенности: S. 354–361; Biskup M. Uformowanie się duchownych władztw terytorialnych w średniowiecznych Inflantach i ich granice państwowe // Inflanty w średniowieczu. Władztwa zakonu krzyżackiego i biskupów. Red. M. Biskup. Toruń, 2002. S. 9–16; Hertwich E. Das Kurländische Domkapitel bis 1561. Untersuchungen über die persönliche Zusammensetzung des Kapitels hinsichtlich der Herkunft und Laufbahn seiner Bischöfe und Domherren. Phil. Diss. Königsberg, 1943 // Die Domkapitel des Deutschen Ordens in Preußen und Livland. Hrsg. R. Biskup und M. dauert. Münster, 2004. S. 147–267.

(обратно)

469

Schwanz Ph. Kurland. S. 40–49.

(обратно)

470

LUB 1. Bd. 1, № 103–106; Договоры немецкого Ордена и его союзников с куршами, земгалами и сааремаасцами 1230–1284 гг. // Новосельцев А.П., Пашуто В.Г., Черепнин Л.В. Пути развития феодализма (Закавказье, Средняя Азия, Русь, Прибалтика). М., 1972, № 1–3. С. 302–306.

(обратно)

471

Donner G.A. Kardinal Wilhelm von Sabina. Bischof von Modena 1222–1234. Päpstlicher Legat in den nordischen Ländern († 1251) (Societas scientiarum Fennica. Commentationes humanarum litterarum. Bd. 2,5). Helsingfors, 1929. S. 176–177; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 304. Не совсем ясно, кто именно был первым епископом Курляндии. Историки конца XIX — начала XX века практически единогласно пришли к выводу, что Энгельберт и некий Герман или Генрих, упоминаемые в различных документах, являются одним и тем же лицом. В качестве аргумента среди прочего приводился довод о том, что за столь короткий срок, прошедший между основанием и уничтожением епископства, не могли быть назначены сразу два руководителя местной церкви. Это не убедило Доннера, полагавшего, что первым епископом вполне мог быть Герман или Генрих, возможно, погибший в битве при Сауле, а вторым — Энгельберт, убитый затем восставшими куршами. Не вдаваясь в дискуссию, отметим, что историческая традиция курляндского епископства сохранила память о предшественнике Энгельберта по имени Герман. См.: LUB 1. Bd. 8, № 440. S. 255.

(обратно)

472

«Sane quidem religiosi viri, qui milites Christi vocabantur, quamdam partem Curoniae seu Curlandiae de paganomm manibus ementes, cum bonae memoriae Eyngelberto, episcopo ibidem instituto a nobis [Вильгельм Моденский], talem compositionem müsse dicuntur, ut eis tertia pars terrae, et duae partes episcopo, qui esset pro tempore, deberentur» (LUB 1. Bd. I. № 181. S. 237 [7.02.1245]); там же № 316. S. 404–405 [16.10. 1257].

(обратно)

473

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 304, также см. карту № 13.

(обратно)

474

«Curonensem vero dioecesin sic limitamus, ut quidquid est inter Memelam et praedictum fluvium Vende, usque ad Litoviam, et sicut Aboa clauditur versus fluvium Vende, usque ad terminos Semigalliae, in Curonensi dioecesi computetur» [LUB 1. Bd. 1, № 153. S. 197]; Donner G.A. Kardinal Wilhelm. S. 202–203.

(обратно)

475

LUB 1. Bd. 6, № 2724. S. 10–12.

(обратно)

476

LUB 1. Bd. 1, № 160. S. 205–208; Donner G.A. Kardinal Wilhelm. S. 208–219; Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 362–369; Selart A. Livland und die Rus' im 13. Jahrhundert. Köln — Weimar — Wien, 2007. S. 138–145.

(обратно)

477

Hartmann's von Heldrungen, Hochmeisters des Deutschen Ordens, Bericht über die Vereinigung des Schwertbrüderordens mit dem deutschen Orden und über die Eroberung Livlands durch den letzteren // Mittheilungen aus dem Gebiete der Geschichte Liv-, Ehst- und Kurlands. Bd. 11. 1868. S. 76–102. См.: S. 90; Hartmanns von Heldrungen Bericht über die Vereinigung des Schwertbrüderordens mit dem Deutschen Orden und über die Erwerbung Livlands durch den letzteren. Hrsg. Th. Hirsch // SRP. Bd. 5. S. 168–172. См.: S. 171; Hermanni de Wartberge Chronicon Livoniae // SRP. Bd. 2. Leipzig, 1863. S. 9–116. См.: S. 34–35. Герман Балк должен был уехать из Ливонии еще до окончания навигационного сезона. Учитывая, что в феврале 1239 года он уже находился в Вюрцбурге (Hohenlohisches Urkundenbuch. Bd. 1. Hrsg. K. Weller. Stuttgart, 1889, № 184. S. 105–107), осень 1238 года представляется самым поздним сроком отбытия магистра. Не исключено также, что Герман покинул Ливонию еще летом вскоре после подписания договора в Стенсби.

(обратно)

478

LUB 1. Bd. 1, № 163. S. 210–212.

(обратно)

479

Löwener M. Die Einrichtung. S. 137–143; Dorna M. Braсia zakonu krzyżackiego w Prusach w latach 1228–1309. Studium prozopograficzne. Poznań, 2004. S. 224–227.

(обратно)

480

Urkundenbuch der Deutschordensballei Thüringen. Bd. 1. Hrsg. K.H. Lampe. Jena, 1936, № 75. S. 61–62.

(обратно)

481

LRC. V. 2299–2331; Löwener M. Die Einrichtung. S. 143–152.

(обратно)

482

Urkundenbuch der Deutschordensballei Thüringen. Bd. 1. Hrsg. K.H. Lampe. Jena, 1936, № 75. S. 61–62.

(обратно)

483

Hermanni de Wartberge Chronicon. S. 38.

(обратно)

484

Die Jüngere Hochmeisterchronik // SRP. Bd. 5. Leipzig. 1874. S. 43–148. См.: S. 88.

(обратно)

485

LUB 1. Bd. 1, № 169. S. 220–222; LUB 1. Bd. № 169a. S. 31–33; Договоры немецкого Ордена. № 4. С. 306–308.

(обратно)

486

LUB 1. Bd. 3, № 169a. S. 33–34; Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Конец XII в. — 1270 г. Тексты, перевод, комментарий. М., 2002. С. 257–261. Наравне с титулами «magister» и «preceptor» использовался также и титул «commendator». Для примера используем титулатуру Дитриха фон Грюнингена, занимавшего должность, магистра немецких земель ордена, «Fratri Theodorico de Chruningе, Allemanniae commendatori» (LUB 1. Bd. 1, № 274. S. 356 [13.09.1254]). См. также Dragendorff E. Ueber die Beamten des Deutschen Ordens in Livland während des XIII. Jahrhunderts. Phil. Diss. Berlin, 1894. S. 66–79.

(обратно)

487

Osten-Sacken P. Der erste Kampf des Deutschen Ordens gegen die Russen // Mittheilungen aus dem Gebiete der Geschichte Liv-, Ehst- und Kurlands. Bd. 20. 1910. S. 87–124; Бегунов Ю.К., Клейненберг И.Э., Шаскольский И.П. Письменные источники о Ледовом побоище // Ледовое побоище. 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища. М.; Л., 1966. С. 169–240; Белецкий С.В., Сатырева Д.Н. Псков и Орден в первой трети XIII в. // Князь Александр Невский и его эпоха. СПб., 1995. С. 81–85; Хеш Э. Восточная политика Немецкого ордена в XIII веке // Там же. С. 65–74; Кучкин В.А. Борьба Александра Невского против Тевтонского ордена // Восточная Европа в исторической ретроспективе. К 80-летию В.Т. Пашуто. М., 1999. С. 130–137; Назарова Б.Л. Крестовый поход на Русь в 1240 г. Организация и планы // Там же. С. 190–201; Selart A. Livland und die Rus'. S. 151–167.

(обратно)

488

LRC. V. 2347–2354.

(обратно)

489

Напр.: Чешихин Е.В. История Ливонии. Т. 2. С. 8–9; Chudziński E. Die Eroberung Kurlands. S. 22–23; Dorna M. Bracia zakonu. S. 133.

(обратно)

490

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 374; Hellmann M. Die Stellung des livländischen Ordenszweiges zur Gesamtpоlitik des Deutschen Ordens vom 13. bis zum 16. Jahrhundert // Von Akkon bis Wien. Studien zur Deutschordensgeschichte vom 13. bis zum 20. Jahrhundert. Festschrift zum 90. Geburtstag von Althochmeister P. Dr. Marian Turnier O.T. am 21. Oktober 1977. Hrsg. U. Arnold. Marburg, 1978. S. 8–9; ders. Der Deutsche Orden im politischen Getiige Altlivlands // Zeitschrift für Ostforschung. 1991, № 40. S. 491.

(обратно)

491

Selart A. Livland und die Rus'. S. 161.

(обратно)

492

Верховный магистр Тевтонского ордена в 1273–1283 годах. См.: Arnold U. Hartmann von Heldrungen // Die Hochmeister des Deutschen Ordens 1190–1994 / Quellen und Studien zur Geschichte des Deutschen Ordens. Bd. 40; Veröffentlichungen der Internationalen Historischen Kommission zur Erforschung des Deutschen Ordens. Bd. 6. Hrsg. U. Arnold. Marburg, 1998. S. 36–38.

(обратно)

493

Hartmanns von Heldrungen Bericht // SRP. Bd. 5. S. 171–172.

(обратно)

494

Hermanni de Wartberge Chronicon. S. 35.

(обратно)

495

Die Jüngere Hochmeisterchronik. S. 88.

(обратно)

496

Hennig E. Geschichte der Stadt Goldingen in Kurland. Bd. 1. Mitau, 1809. S. 171–173; Index corporis historico-diplomatici Livoniae, Esthoniae. Curoniae. Hrsg. C.E. Napiersky. Bd. 1 (1198–1449). Riga-Dorpat. 1833, № 57. S. 15; № 244. S. 61; № 711–2. S. 171; Livländische Urkunden vermischten Inhalts, aus dem 13., 14. und 15. Jahrhunderte // Mittheilungen aus dem Gebiete der Geschichte Liv-, Ehst- und Kurlands. Bd. 6. 1852. S. 227–303. См.: № 1, S. 227–230, комментарий: S. 419–420; LUB 1. Bd. 1. Reg. 192. S. 50–51; № 171. S. 223–226; Regesten Wilhelm's von Modena // SRP. Bd. 2. S. 128; Regesta historico-diplomatica Ordinis S. Mariae Theutonicorum 1198–1525. Hrsg. E. Joachim. W. Hubatsch. Tl. 2. Göttingen, 1948, № 75. S. 12; № 1847. S. 212; Liv-, Est- und Kurländische Urkundenregesten bis zum Jahre 1300. Hrsg. F. G. von Bunge, L. Arbusow, F. Benninghoven. Hamburg 1959, № 473–474. S. 68. Первая грамота написана на латыни и касается замка на Земгальской Аа. Во второй, сохранившейся в переводе на нижненемецком языке, говорится о замке на Венте. Тексты грамот, за исключением нескольких мест, практически идентичны, что дало повод Фридриху Георгу фон Бунге, редактору первых шести томов «Сборника актов Ливонии, Эстонии и Курляндии», опубликовать их вместе под одним номером и представить нижненемецкий текст в качестве перевода первой грамоты с латинского. Очевидно, речь идет о двух различных документах. Подробный текстологический анализ этих грамот выходит за рамки данного исследования.

(обратно)

497

Hennig E. Geschichte der Stadt Goldingen. S. 8–10; Schwartz Ph. Kurland. S. 49–50.

(обратно)

498

Напр.: Büttner A. Die Vereinigung. S. 60–61.

(обратно)

499

Benninghoven F. Zur Technik spätmittelalterlicher Feldzüge im Ostbaltikum // Zeitschrift für Ostforschung. № 19. 1970. S. 635.

(обратно)

500

Chudziński E. Die Eroberung Kurlands. S. 25.

(обратно)

501

Хронист указывает, что войско Дитриха фон Грюнингена достигло возвышения, на котором затем был сооружен Голдинген, при возвращении из похода, из чего следует, что оно должно было достичь пределов среднего течения Венты.

(обратно)

502

Автор «Рифмованной хроники», писавший много позже указанных событий, сразу именует крепость Голдингеном, как это было принято в его время (ок. 1280–1290 годов), хотя в 60-е годы XIII века замок, сооружение которого завершено к 1245 году, все еще назывался Йезусбургом (LUB 1. Bd. 1, № 373. S. 475). Отдельный обзор замков Тевтонского ордена в Курляндии см.: Schmid B. Die Burgen des Deutschen Ritterordens in Kurland // Zeitschrift für Bauwesen. № 71. 1921. S. 199–238.

(обратно)

503

Donner G.A. Kardinal Wilhelm. S. 238–239.

(обратно)

504

Кальмейер трактовал слово «begreif» как завоевание Амботена (SRL. Bd. 1. S. 746–747). Шварц и Напьерский, напротив, понимали под этим выражением только сооружение крепости (SRL. Bd. 1. S. 879–880; Schwartz Ph. Kurland. S. 50). Общее содержание отрывка, повествующего о насильственном подчинении куршей и «раскалывании кремня» сопротивления, подразумевает, на наш взгляд, именно атаку Амботена. В любом случае тевтонские братья должны были соорудить затем свой собственный замок на месте куршской крепости.

(обратно)

505

«Magister Th[eodorich] domus Theutonicorum in Livonia» (LUB 1. Bd. 1, № 170. S. 222).

(обратно)

506

LRC V. 2259–2260.

(обратно)

507

Н1Л. С. 78–79.

(обратно)

508

Fünfundzwanzig Urkunden zur Geschichte Livlands im dreizehnten Jahrhundert. Hrsg. C. Schirren. Dorpat, 1866, № 10. S. 8–9; LUB 1. Bd. 6, № 2725. S. 12–13; Dragendorff E. Ueber die Beamten. S. 66–79.

(обратно)

509

«De domo Elemanorum non remanserunt nisi tres fratres, alii omnes occisi, videlicet de eodem domo» (Monumenta Germaniae Historica. Scriptores. Bd. 31. Hrsg. O. Holder-Egger. Hannover, 1903. S. 516).

(обратно)

510

Lentz A. Die Beziehungen des Deutschen Ordens zu dem Bischof Christian von Preußen: ein Beitrag zur Geschichte der Gründung des Deutschen Ordensstaates. Phil. Diss. Königsberg. 1892.

(обратно)

511

PrUB. Bd. 1. Tl. 1, № 142–144. S. 107–110; Löwener M. Die Einrichtung. S. 100–108. О епископствах Пруссии см. напр.: Gebser A.R. Geschichte der Domkirche, mit einer Einleitung über die Eroberung der Landschaft Samland durch den Deutschen Orden und die Bildung des Samländischen Bisthums. Königsberg, 1833; Reh P. Das Verhältnis des Deutschen Ordens zu den preußischen Bischöfen im 13. Jahrhundert // Zeitschrift des Westpreußischen Geschichtsvereins. Bd. 35. 1896. S. 35–147; Pottel B. Das Domkapitel von Ermland im Mittelalter. Ein Beitrag zur Verfassungs- und Verwaltungsgeschichte der deutschen Domkapitel, insbesondere der des deutschen Ordensstаates in Preußen. Leipzig, 1911; Poschmann B. Bistümer und Deutscher Orden in Preußen 1243–1525. Untersuchung zur Verfassungs- und Verwaltungsgeschichte des Ordenslandes. Phil. Diss. Münster 1960 // Zeitschrift für die Geschichte und Altertumskunde Ermlands. Bd. 30. 1962. S. 227–356; Radzimiński A. Biskupstwa państwa krzyżackiego w Prusach. XIII–XV wieku. Z dziejów organizacji kościelnej i duchowieństwa. Toruń, 1999; Glauert M. Das Domkapitel von Pomesanien (1284–1527). Toruń 2003; Biskup R. Preußische und livländische Domkapitel im Mittelalter — Forschungsstand und Perspektiven // Die Domkapitel des Deutschen Ordens in Preußen und Livland. S. 5–31; Glauert M. Das Domkapitel von Pomesanien (1284–1527). Eine Zusammenfassung // Там же. S. 53–84; Radzimiński A. Entstehung, Inkorporation und ursprüngliche Ausstattung des mittelalterlichen Domkapitels in Kulmsee // Ibidem. S. 33–51; Schlegelberger H. Studien über die Verwaltungsorganisation des Bistums Samland im Mittelalter. Phil. Diss. Königsberg 1922. Hrsg. R. Biskup // Там же. S. 85–145; Biskup R. Das Domkapitel von Samland (1285–1525). Toruń, 2007.

(обратно)

512

PrUB. Bd. 1. Tl. 1. Nr. 143, S. 108: «Sic divisimus terras Pruscie, ut, sive unus fuerit episcopus sive plures, fratres duas partes integre cum omni proventu habeant, et episcopus sive episcopi tertiam integre cum omni iurisdictione et iure; salvis tamen episcopo in duabus partibus fratrum illis omnibus, que non possunt nisi per episcopum exerceri»; Löwener M. Die Einrichtung. S. 93–100.

(обратно)

513

LUB 1. Bd. 1, № 180–182. S. 236–239; Schwartz Ph. Kurland. S. 51–55.

(обратно)

514

LUB 1. Bd. 1, № 185. S. 241–244. В этом документе было четко обозначено планируемое Дитрихом фон Грюнингеном направление борьбы против язычников: Curlandia, Letowia, Semigallia.

(обратно)

515

Jähnig B. Verfassung und Verwaltung. S. 37–40.

(обратно)

516

LUB 1. Bd. 1, № 218. S. 275–276; LUB 1. Bd. 3, № 218. S. 43–45; Schwartz Ph. Kurland. S. 60–71.

(обратно)

517

Грацианский Н.П. Крестовый поход 1147 против славян и его результаты // ВИ. 1946, № 2–3. С. 91–106.

(обратно)

518

См., например: Hellmann M. Altlivland und das Reich // Felder und Vorfelder russischer Geschichte. Freiburg, 1985. S. 61–75.

(обратно)

519

Назарова Е.Л. Восточная Балтика накануне и в начале крестоносной агрессии. Православие и католичество в регионе в XI–XII вв. // Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Тексты, переводы, комментарии. М., 2003. С. 27–32.

(обратно)

520

Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. Рязань, 2009. Кн. 1, 3.

(обратно)

521

Генрих Латвийский. Кн. XVI, 2.

(обратно)

522

Dircks B. Krieg und Frieden mit Livland (12.–15. Jahrhundert) // Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht. 11.–17. Jahrhundert. München, 1988. S. 116.

(обратно)

523

Бессуднова М.Б., Устинова А.А. Постановления IV Латеранского собора 1215 года: Текст, перевод, комментарии. Липецк, 2012. 173 с.

(обратно)

524

Patrologiae cursus completes. Series Latina. Saeculum XIII. T. 216. Parisiis, 1890. P. 823–824.

(обратно)

525

Luchaire A. Innocent III. Paris, 1908. Vol. 6. P. 24–30.

(обратно)

526

Бессуднова М.К., Устинова А.А. Постановления IV Латеранского собора. С. 28.

(обратно)

527

Altaner B. Die Dominikanermissionen des 13. Jahrhunderts Stuttgart, 2000. S. 215–218.

(обратно)

528

Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. Гл. XXIX, 4.

(обратно)

529

LUB 1. Bd. 1, № 95.

(обратно)

530

LUB 1. Bd. 1, № 94.

(обратно)

531

LUB 1. Bd. 1, № 55.

(обратно)

532

FMU. Vol. 1, № 74, 75, 76.

(обратно)

533

Историографический обзор см.: Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Тексты, переводы, комментарии. М., 2003. С. 9–24.

(обратно)

534

Карсавин Л. Я. Григорий IX // Христианство. Энциклопедический словарь. М., 1993. Т. 1. С. 440.

(обратно)

535

 Тулузский синод 1229 года постановил, что всех еретиков необходимо судить как предателей. В феврале 1231 года папа издал закон, согласно которому еретиков было необходимо сжигать. Если до Григория обязанность выявлять еретиков возлагалась на епископов, то теперь несколькими своими буллами папа ввел для этих целей Святую Инквизицию, руководство которой осуществляли монахи-доминиканцы. Подробнее см.: Ли Г.Ч. История Инквизиции. М., 1994. Т. 1. С. 479–481.

(обратно)

536

См.: Вис Э.В. Фридрих II Гогенштауфен. М., 2005.

(обратно)

537

Altaner B. Die Dominikanermissionen. S. 44, 49, 72–74, 89–90, 102, 144, 218.

(обратно)

538

4 марта 1238 года направил свое послание «всем братьям-миноритам и проповедникам в заморскую землю», в котором говорилось: «Верующих в то, что в глазах Искупителя обращение неверных к вере посредством распространения божественного слова не менее приятно, чем истребление оружием сарацинской пагубы, вас, кто трудится в заморской земле над обращением язычников и прочих (paganorum vel aliorum) словом либо же святым примером обращения, по решению генерального совета мы жалуем то же самое освобождение от грехов, как тем, кто прибыл для оказания помощи этой самой земле». (Regesta Pontificum Romanorum. Ed. A. Potthast. Berlin, 1874, № 10525. P. 892). См. также: Kedar Z. Crusade and Mission. European Approaches toward the Muslims. Princeton, 1984. P. 142–148.

(обратно)

539

Еще в бытность свою кардиналом он оказывал покровительство основателю ордена доминиканцев Доменику де Гусману (св. Доминику) (Maier Ch.T. Preaching the crusades: Mendicant Friars and the Cross in the Thirteenth Century. New York, 2000. P. 23–24, 29–31). О его расположении к францисканцам говорят его участие в канонизации св. Франциска и согласие стать генерал-протектором ордена в курии (Ibidem. P. 26–29). См. также: Fonnesherg-Schmidt I. The Popes and the Baltic Crusades: 1147–1254. Brill, 2007. P. 210–215.

(обратно)

540

Maier Ch.T. Preaching the crusades. P. 56, 60.

(обратно)

541

Regesta Pontificum Romanorum. № 8336a. P. 717.

(обратно)

542

Fonnesberg-Schmidt I. The Popes and the Baltic Crusades. P. 187–224.

(обратно)

543

Послание от 18 июля 1231 года: Preußisches Urkundenbuch. Politische Abtheilung. Hrsg. R. Philippi. Bd. 1. H. I. Königsberg, 1882, № 86. S. 66.

(обратно)

544

Altaner B. Die Dominikanermissionen des 13. Jahrhunderts. P. 215–218.

(обратно)

545

Селарт А. Фридрих Хасельдорф, епископ Карелии // Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. СПб., 2009. С. 272–278.

(обратно)

546

LUB 1. Bd. 1, № 144. См. также: Selart A. Balduin von Alna, Dänemark und Russland. Zur politischen Geschichte Livlands in den 1230er Jahren // The reception of Medieval Europe in the Baltic Sea Region. J. Staecker. Visby, 2009. P. 59–74.

(обратно)

547

Белецкий С.В., Сатырева Д.Н. Псков и орден в первой трети XIII века // Князь Александр Невский и его эпоха. СПб., 1993. С. 81–85; Назарова Е.Л. Место Ливонии в отношениях между Новгородом и Псковом. Первая четверть XIII в. // Историческая археология: Традиции и перспективы: К 80-летию со дня рождения Д.А. Авдусина. М., 1998. С. 350–360; Селарт А. Псков и Тартуское епископство в 1230-х гг. // Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков, 2003. С. 191–199; Бредис М.А. Ливония и Псков против языческой Литвы: Битва при Сауле, 1236 год // Россия и Германия. Т. 3. 2004. С. 15–43; Selart A. Livland und die Rus' im 13. Jahrhundert. Köln, Weimar, Wien, 2007.

(обратно)

548

Fonnesberg-Schmidt I. The Popes and the Baltic Crusades. P. 206–207.

(обратно)

549

Donner G.A. Kardinal Wilhelm von Sabina: Bischof von Modena 1222–1234. Helsingfors, 1929. S. 147–148.

(обратно)

550

LUB 1. Bd. 1, № 144.

(обратно)

551

Fonnesberg-Schmidt I. The Popes and the Baltic Crusades. P. 207.

(обратно)

552

Idem. P. 207–208.

(обратно)

553

FMU. Vol. 1, № 82. В 1241 году индульгенция была предоставлена буллой от 6 (8) июля (Diplomatarium Norvegicum. Ed. C. C.A. Lange. Oslo, 1847. Vol. 1, № 24.

(обратно)

554

FMU. Vol. 1, № 82.

(обратно)

555

LEK 1. Bd. 1, № 167.

(обратно)

556

См. также: E.L. Nazarova. The Crusades Against Votians and Izhorians in the Thirteenth Century // Crusade and Conversion on the Baltic Frontier 1150–1500. Ed. A.V. Murray. Aldershot, 2001. P. 183–184.

(обратно)

557

«Cumigitur те из эстонских земель, кто милостью Божьей обращены в веру Христову, многократно а barbaris circumstantibus molestentur; ас per hoc petant sibi a Christi fidelibus subueniri».

(обратно)

558

LEK 1. Bd. 1, № 167.

(обратно)

559

Подробнее см.: Schmidt C. Das Bild der «Rutheni» bei Heinrich von Lettland // Zeitschrift für Ostmitteleuropa-Forschung. 1995. Bd. 44. S. 509–520; Назарова Е.Л. Регион. Западная Двина в эпоху смены политического влияния // Контактные зоны в истории Восточной Европы М., 1995; Selart A. Confessional Conflict and Political Co-operation; Lind J.H. Collaboration and confrontation between East and West on the Baltic Rim as result of the Baltic crusades // Der Ostseeraum und Kontinentaleuropa (1100–1600). Ed. D. Kattinger. Schwerin, 2004; Хрусталев Д.Г. Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. СПб., 2009.

(обратно)

560

LEK 1. Bd. 3, № 169a.

(обратно)

561

Selart A. Confessional Conflict. P. 177–179; Назарова Е.Л. Крестовый поход на Русь в 1240 г. (организация и планы) // Восточная Европа в исторической ретроспективе: К 80-летию В.Т. Пашуто / ред. Т.Н. Джаксон и Е.А. Мельникова. М., 1999. С. 190–191.

(обратно)

562

Назарова Е.Л. Крестовый поход на Русь в 1240 г. С. 190–121.

(обратно)

563

Н1Л. С. 294–297; LRC. V. 2065–2098.

(обратно)

564

Donner G.A. Kardinal Wilhelm von Sabina. P. 222–229.

(обратно)

565

Шаскольский И.П. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII–XIII вв. Л., 1978; Christiansen E. The Northern Crusades: The Baltic and the Catolic frontier, 1100–1525. London, 1980. P. 133: Goehrke C. Groß-Novgorod und Pskov/Pleskau // Handbuch der Geschichte Rußlands. Bd. 1: Bis 1613. Stuttgart, 1981. S. 450–451; Fennell J.L. I. The Crisis of Medieval Russia, 1200–1304. London, 1983.

(обратно)

566

Selart A. Confessional Conflict and Political Co-operation. P. 162, 164, 174–176; Назарова Е.Л. Крестовый поход на Русь в 1240 г. С. 190–121; Nazarova E. The Crusades Against Votians and Izhorians. P. 183.

(обратно)

567

Maier Сh.Т. Preaching the crusades. P. 56.

(обратно)

568

Князь Хенрих в 1222 году выделил в Силезии владения Тевтонскому ордену.

(обратно)

569

Clasen K.H. Die mittelalterliche Kunst im Gebiete des Deutschordenstates Preußen. Bd. 1 Die Burgbauten // Ostpreußische Landeskunde in Einzeldarstellungen. Frankfurt attain, 1979. S. 16.

(обратно)

570

Voigt J. Handbuch der Geschichte Preussens bis zur Zeit Der Reformation. Bd. 1. Königsberg, 1850. S. 119–120.

(обратно)

571

Forstreuter K. Der Deutsche Orden am Mittelmeer / Quellen und Studien zur Geschichte des Deutschen Ordens 2. Bonn, 1967. S. 92.

(обратно)

572

Voigt J. Handbuch. Bd. 1. S. 124–125.

(обратно)

573

Пётр из Дусбурга. Хроника земли Прусской. Пер. В.И. Матузовой. М., 1997. С. 32. См. также: Voigt J. Handbuch. Bd. 1. S. 120.

(обратно)

574

Oasen K.H. Die mittelalterliche Kunst. Bd. 1. S. 16.

(обратно)

575

Петр из Дусбурга. Хроника. С. 32.

(обратно)

576

Gause F. Geschichte Preußens. Leep, 1986. S. 15.

(обратно)

577

Voigt J. Handblich. Bd. 1. S. 125. См. также: Oasen K.H. Die mittelalterliche Kunst. S. 16–17.

(обратно)

578

Пётр из Дусбурга. Хроника. С. 53–54.

(обратно)

579

Oasen K.H. Die mittelalterliche Kunst im Gebiet des Deutschordensstaates Preußen. Bd. 1. S. 18.

(обратно)

580

Обет рыцаря «принять крест» (отправиться в крестовый поход) как правило, давался сроком на год.

(обратно)

581

Пётр из Дусбурга. Хроника. С. 55.

(обратно)

582

Voigt J. Handbuch. Bd. 1. S. 127.

(обратно)

583

Ibid. S. 129.

(обратно)

584

Ibid. S. 129–130.

(обратно)

585

Jasiński T. Stosunki śląsko-pruskie i śląsko-krzyżackie w pierwszej połowie XIII w. // Stosunki śląsko-pruskie i śląsko-krzyżackie w pierwszej połowie XIII w. Poznań, 1976. S. 401.

(обратно)

586

Voigt J. Handbuch. Bd. 1. S.130.

(обратно)

587

Пётр из Дусбурга. С. 281.

(обратно)

588

Koch F. Karte der Burgen und Städte im Lande der deutschen Ordensritter. Tilsit, 1927.

(обратно)

589

Пётр из Дусбурга. С. 57.

(обратно)

590

Voigt J. Handbuch. Bd. 1. S. 134.

(обратно)

591

Gerlach H. Preußen. Aufstieg, Glanz und Untergang. Augsburg, 1994. S. 121.

(обратно)

592

Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. М.—Л., 1938. С. 467.

(обратно)

593

Там же. С. 211.

(обратно)

594

Там же. С. 498–499.

(обратно)

595

Там же. С. 499–450.

(обратно)

596

Voigt J. Handbuch. Bd. 1. S. 140.

(обратно)

597

Hellmann M. Die Stellung des Livlaendischen Ordensweiges zur Gesamtpolitik des Deutschen Ordens von 13. bis zum 16. Jahrhundert // Von Akkon bis Wien. Studien zur Deutschordensgeschichte vom 13. bis zum 20. Jahrhundert. Festschrift zum 90. Geburtstag von Althochmeister P. Dr. Marian Turnier ОТ. am 21. Okt 1977. Hrsg. U. Arnold. Marburg, 1978. S. 7.

(обратно)

598

Чешихин Е.В. История Ливонии. Т. 1. Рига, 1884. С. 277–278.

(обратно)

599

Там же. С. 128.

(обратно)

600

Арбузов Л.А. Очерки истории Лифляндии, Эстляндии и Курляндии. СПб., 1912. С. 38.

(обратно)

601

Hellmann M. Die Stellung. S. 7.

(обратно)

602

Чешихин Е.В. История Ливонии. Т. 1. Рига, 1884. С. 283.

(обратно)

603

Там же. С. 283–284.

(обратно)

604

Там же. С. 284–285.

(обратно)

605

Пётр из Дусбурга. Хроника. С. 62. По другим данным до 60 рыцарей.

(обратно)

606

Hellmann M. Die Steilung. S. 7.

(обратно)

607

Altpreußische Biographie. Hrsg. Ch. Krollmann. Bd. 1. Königsberg, 1941. S. 21.

(обратно)

608

Guttzeit E.J. Heiligenbeil. Ein ostpreußisches Heimatbuch. Leer, 1975. S. 128.

(обратно)

609

Altpreußische Biographie. Bd. 1. S. 21.

(обратно)

610

Boockmann H. Konrad von Thüringen // Die Hochmeister des Deutschen Ordens. 1190–1994. Marburg, 1998. S. 20.

(обратно)

611

Voigt J. Namen Goder der Deutschen Ordens-Beamten. Königsberg, 1843. S. 3.

(обратно)

612

Voigt J. Handbuch. Bd. 1. S. 134–135.

(обратно)

613

Dehio G., Gall E. Handbuch der deutschen Kunstdenkmäler-Deutschordensland Preussen. München, Berlin, 1952. S. 352.

(обратно)

614

Voigt J. Namen Golder. S. 3.

(обратно)

615

Militzer K. Poppo von Ostema (Osternohe) // Die Hochmeister des Deutschen Ordens 1190–1994. Marburg, 1998. S. 27.

(обратно)

616

Ibid. S. 28.

(обратно)

617

Тамплиеры имели в этом районе 9 братьев-рыцарей и 500 воинов (Мельвиль М. История ордена тамплиеров. СПб., 1999. С. 222).

(обратно)

618

Мифтахов З.З. Курс лекций по истории татарского народа (1225–1552). С. 145–147.

(обратно)

619

Мельвиль М. История ордена тамплиеров. С. 222.

(обратно)

620

Militzer K. Рорро von Osterna (Osternohe). S. 27–28; Voigt. I. Namen Golder. S. 3.

(обратно)

621

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. М., 2002. С. 238.

(обратно)

622

Соловьёв С.М. История России. С. 127.

(обратно)

623

До 1239 года на Руси имелось ок. 253 городов (Нерознак В.П. Названия древнерусских городов. М., 1983.

(обратно)

624

Фенел Д. Кризис средневековой Руси 1200–1304. М., 1989. С. 129).

(обратно)

625

Там же. С. 130.

(обратно)

626

Чешихин Е.В. История Ливонии. Т. 1. С. 352; Соловьёв С.М. История России. С. 153.

(обратно)

627

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. С. 232.

(обратно)

628

Вооkmann Н. Konrad von Thüringen. S. 20.

(обратно)

629

Altpreußische Biographie. S. 237, 238. См. также: Arbusow L. Grundriss der Geschichte Liv-, Est- und Kurlands. Riga, 1908. S. 283.

(обратно)

630

Arnold U. Gerhard von Malberg // Die Hochmeister des Deutschen Ordens. S. 22.

(обратно)

631

Ibid. S. 22.

(обратно)

632

Arnold U. Herman von Salza // Die Hochmeister des Deutschen Ordens. S. 14.

(обратно)

633

Чешихин Е.В. История Ливонии. Т. 1. С. 355.

(обратно)

634

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Конец XII в. — 1270 г. М., 2002. С. 233.

(обратно)

635

Там же. С. 234.

(обратно)

636

Шмурло Е.Ф. Курс Русской истории. Возникновение и образование Русского государства (862–14621 СПб., 2000. С. 175.

(обратно)

637

Мельвиль М. Орден тамплиеров. С. 223.

(обратно)

638

Forstreuter R. Der Deutsche Orden am Mittelmeer. S. 27.

(обратно)

639

Hellmann M. Die Stellung. S. 12.

(обратно)

640

LUB 1. Bd. 2. S. 3–5.

(обратно)

641

«Похвала новому рыцарству» // Мельвиль М. История ордена тамплиеров. М., 2000. С. 56–71. См. также: Матузова В.И. От «нового воинства» к «новым войнам»: Тевтонский орден на пути из Святой Земли в Пруссию // Древнейшие государства Восточной Европы: 2009: Трансконтинентальные и локальные пути как социокультурный феномен. Ред. Т.Н. Джаксон. М., 2010. С. 463–466.

(обратно)

642

Подробнее см.: Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder, Fratres Militie Christi de Livonia. Köln, 1965. S. 354–362; Конопленко А.А. К вопросу о причинах слияния Тевтонского ордена и Ордена меченосцев // Военно-исторические исследования в Поволжье. Саратов. Научная книга, 2006. Вып. 7. С. 143–156.

(обратно)

643

A History of the Crusades. Ed. K.M. Setton. 5 vol. Wisconsin, 1969–1975; Christiansen E. The Northern Crusades: The Baltic and the Catholic frontier, 1100–1525. London, 1980; Urban W. The Livonian Crusade. Washington, 1981; Riley-Smith J. The Crusades: A Short History. London, 1987; История крестовых походов. Ред. Д. Райли-Смита. М., 1998; Urban W. The Baltic Crusade. Chicago, 1994; Урбан У. Крестовые походы в Прибалтику. М., 2007 и др. Историографический обзор см.: Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Тексты, переводы, комментарии. М., 2003. С. 20–24.

(обратно)

644

Militzer K. Von Akkon zur Marienburg. Verfassung, Verwaltung und Sozialstruktur des Deutschen Ordens 1190–1309. Marburg, 1999. S. 362–386, 436–441; Biskup M. Państwa zakonne nad Bałtykiem w XIII–XIV w. // Roskwit średniowiecznej Europy. Hrsg. H. Samsonowicz. Warszawa, 2001. S. 425–467; Militzer K. Die Geschichte des Deutschen Ordens. Stuttgart, 2005.

(обратно)

645

Ritterbrüder im livländischen Zweig des Deutschen Ordens. Hrsg. L. Fenske und K. Militzer. Köln, 1993 (далее — Ritterbrüder); Neitmann S. Von der Grafschaft Mark nach Livland. Ritterbrüder aus Westfalen im livländischen Deutschorden. Köln [u. a.], 1993.

(обратно)

646

Hucker B.U. Zur Frömmigkeit von Livlandpilgern und Ordensrittern // Die Spiritualität der Ritterorden / Ordines militares — Colloquia Torunensia historica VII. Hrsg. Z.H. Nowak. Toruń, 1993. S. 111–130.

(обратно)

647

Jähnig B. Zisterzienser und Ritterorden zwischen geistlicher und weltlicher Macht in Livland und Preußen zu Beginn der Missionszeit // Die Ritterorden zwischen geistlicher und weltlicher Macht im Mittelalter / Ordines militares — Colloquia Torunensia historica V. Hrsg. Z.H. Nowak. Toruń, 1990. S. 71–86; Jähnig B. Der Kampf des Deutschen Ordens um die Schutzherrschaft über die livländischen Bistümer // Ritterorden und Kirche im Mittelalter / Ordines militares — Colloquia Torunensia historica IX. Hrsg. Z.H. Nowak. Toruń, 1993. S. 97–111.

(обратно)

648

Biskup M. Der Deutsche Orden in Bahn der habsburgischen Politik in der zweiten Hälfte des 15. und zu Beginn des 16. Jahrhunderts // Ritterorden zwischen geistlicher und weltlicher Macht im Mittelalter / Ordines militares — Colloquia Torunensia historica V. Hrsg. Z.H. Nowak. Toruń, 1990. S. 101–126; Biskup M. Livland als politischer Faktor im Ostseeraum zur Zeit der Kalmarer Union (1397–1521) // Der Deutsche Orden in der Zeit der Kalmarer Union, 1397–1521 / Ordines militares — Colloquia Torunensia historica X. Hrsg. Z.H. Nowak. Toruń, 1999. S. 99–133.

(обратно)

649

Wolter von Plettenberg, der größte Ordensmeister Livlands. Hrsg. N. Angermann. Lüneburg, 1985: Wolter von Plettenberg und mittelalterliche Livland. Hrsg. N. Angermann und I. Misäns. Lüneburg, 2001.

(обратно)

650

Neitmann K. Riga und Wenden als Residenzen des livländischen Landmeisters im 15. Jahrhundert // Stadt und Orden. Das Verhältnis des Deutschen Ordens zu den Städten in Livland, Preußen und im Deutschen Reich. Marburg, 1993. S. 59–93; Kreem J. The Teutoniс Order as a Secular Ruler in Livonia: The Privileges and Oath of Reval // Crusade and Conversion on the Baltic Frontier, 1140–1500. Aldershot, 2001. P. 215–232: Kreem J. The Town and its Lord: Reval and the Teutonic Order (in the fifteenth Century). Tallinn, 2002.

(обратно)

651

Jähnig B. Der Deutsche Orden und die livländischen Bischöfen im Spannungsfeld vom Kaiser und Papst // Nord-Ostarchiv. 1998. S. 47–63: Jähnig B. Das Ringen zwischen Deutschem Orden und bisehofischer Gewalt in Livland und Preußen // Römische Quartalschrift für christliche Altertumskunde und Kirchengeschichte. 2002, Bd. 97. S. 215–237; Jähnig B. Der Entwicklung der Deutschordensherrschaften in Preußen und Livland in der ersten Hälfte des 14. Jahrhunderts // Festschrift für Knut Schulz zum 65. Geburtstag. Aachen, 2002. S. 217–234.

(обратно)

652

Hellmann M. Der Deutsche Orden im politischen Gefüge Alt-Livlands // ZfO. 1991. Bd. 40. H. 4. S. 481–499; Benninghoven F. Zur Rolle des Schwertbrüder und Deutschen Ordens im politischen Gefüge Alt-Livlands // ZfO. 1992. Bd. 41. H. 2. S. 161–185; Jähnig B. Verfassung und Verwaltung des Deutschen Ordens und seine Herrschaft in Livland. Münster. 2011.

(обратно)

653

Selart A. Der Livländische Deutsche Orden und Russland // Der Deutsche Orden zwischen Mittelmeerraum und Baltikum. Begegnungen und Konfrontation zwischen Religionen, Völker und Kulturen. Hrsg. H. Houben und K. Toomaspoeg. Galatina, 2008. S. 253–287.

(обратно)

654

Bieber U. Der Deutsche Ritterorden — der «Erzfeind» der mittelalterlichen Rus' // Intertextuality, Reception and Performance: Interpretations and Texts of Medieval German Literature. Göppingen, 2010. S. 157–169.

(обратно)

655

Gonczarow W.W., Matuzowa W.I. Badania nad zakonem krzyżckim w historiografii rosyjskiej (1995–2005) // Zapiski historyczne. 2006. T. 71. Z. 4. S. 114.

(обратно)

656

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 354–361; Dequin H.F.E. Hermann Balk, der erste Preuße. Westerhorn, 1995.

(обратно)

657

Подробнее см.: Бокман Х. Немецкий орден. Двенадцать глав из его истории. Пер. В.И. Матузовой. М., 2004. С. 56–112; Militzer K. Die Geschichte des Deutschen Ordens. S. 63–77; Arnold U. Deutscher Orden und Preußenland. Ausgewählte Aufsätze anlässlich des 65. Geburtstages. Hrsg. B. Jähnig und G. Michels. Marburg, 2007.

(обратно)

658

Jähnig B. Verfassung und Verwaltung des Deutschen Ordens <…> in Livland. S. 14–17, 21–22.

(обратно)

659

Nadolski A. Die Forschungen über die Bewaffnung des Deutschen Ordens und seiner Gegner in Ostmitteleuropa // Werkstatt des Historikers der mittelalterlichen Ritterorden. Quellenkundliche Probleme und Forschungsmethoden / Ordines militares — Colloquia Torunensia Historica IV. Toruń, 1987, S. 49–64; Ekdahl S. Das Pferd und seine Rolle im Kriegswesen des Deutschen Ordens // Das Kriegswesen der Ritterorden im Mittelalter / Ordines militares — Colloquia Torunensia Historica VI. Hrsg. Z.H. Nowak. Toruń, 1991. S. 29–48.

(обратно)

660

Селарт А. Начало городской жизни в средневековой Ливонии и Руси // Балтия в контексте северного пространства от средневековья до 40-х годов XX века. Ред. Е.Л. Назарова. Москва, 2009. С. 84–102.

(обратно)

661

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 287 ff.

(обратно)

662

Hellmann M. Der Deutsche Orden in Livland // Die Rolle der Ritterorden in der mittelalterlichen Kultur / Ordines militares. — Colloquia Torunensia Historica. Toruń, 1985. S. 108–111.

(обратно)

663

«Fratres predicti hospitalis sanctae Mariae Theutonicorum, qui pro tempore fuerint in Livonia, sicut hactenus, sub dioecanorum et alierum prelatorum suorum iurisdictione consistant» (LUB 11. Bd. 1, № 168).

(обратно)

664

Mugurevičs Ē. Die militärische Tätigkeit des Schwertbruderordens (1202–1236) // Das Kriegswesen der Ritterorden im Mittelalter. Ordines militares. — Colloquia Torunensia Historica VI. Hrsg. Z.H. Nowak. Toruń, 1991. S. 125–132.

(обратно)

665

Jähnig B. Verfassung und Verwaltung des Deutschen Ordens. S. 15–27.

(обратно)

666

Tuulse A. Die Burgen in Estland und Lettland. Dorpat, 1942. S. 44–60; Коновченко А.А. Административно-территориальные отделения ордена меченосцев // Ретроспектива. Всемирная история глазами молодых исследователей: сборник научных статей. Вып. 5. Калининград, 2010. С. 4–11; Jähnig B. Verfassung und Verwaltung des Deutschen Ordens. S. 58–63.

(обратно)

667

См.: Dircks B. Krieg und Frieden mit Livland (12.–15. Jahrhundert) // Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht. 11.–17. Jahrhundert. Hrsg. D. Herrmann. München, 1988. S. 116–147; Назарова Е.Л. Место Ливонии в отношениях между Новгородом и Псковом. Первая четверть XIII в. // Историческая археология: Традиции и перспективы: К 80-летию со дня рождения Д.А. Авдусина. М., 1998. С. 350–360.

(обратно)

668

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 348.

(обратно)

669

Militzer K. Der Geschichte des Deutschen Ordens. S. 78.

(обратно)

670

Известно, что Рутгер занимал должность маршала с 1211 года (Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 430) и 21 апреля 1238 года в том же звании (frater Rutcherus marscalcus) участвовал в заключении договора ордена с Эзельским епископом Николаем (LUB 1. Bd. 3, № 159a). См. также: Ritterbrüder. № 746.

(обратно)

671

Согласно Ливонской Рифмованной хронике, при Сауле погибло 48 рыцарей Ордена меченосцев (LRC. V. 1949); в папской булле 1237 года говорится о 50 (LUB 11. Bd. 1, № 168). В любом случае потери ордена равнялись примерно половине его рыцарского состава (Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 347).

(обратно)

672

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 359, 407; Hellmann M. Die Stellung des livländischen Ordenszweiges zur Gesamtpolitik des Deutschen Ordens vom 13. bis zum 16. Jahrhundert // Von Akkon bis Wien. Studien zur Deutschordensgeschichte vom 13. bis zum 20. Jahrhundert. Festschrift zum 90. Geburtstag von Althоchmeister M. Tumler am 21. Oktober 1977 / Quellen und Studien zur Geschichte des Deutschen Ordens. Bd. 20. Marburg, 1978. S. 8.; Łowmiański H. Anfänge und politische Rolle der Ritterorden an der Ostsee im 13. und 14. Jahrhundert // Der Deutschordensstaat Preußen in der polnischen Geschichtsschreibung der Gegenwart / QuStzGDO 30. Hrsg. U. Arnold und M. Biskup. Marburg, 1982. S. 75; Урбан У. Крестовые походы в Прибалтику. С. 61; Конопленко А.А. К вопросу о причинах слияния Тевтонского ордена и Ордена меченосцев. С. 152–153.

(обратно)

673

Тихомиров М.И. Борьба русского народа с немецкими интервентами в XII–XV вв. М., 1942. С. 45; Казакова Н.А., Шаскольский И.П. Русь и Прибалтика (XI–XVII вв.). М., 1945; Рамм Б.Я. Папство и Русь в X–XV веках. М., Л., 1959. С. 124; Пашуто В.Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968. С. 227–241; Шаскольский И.П. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII–XIII вв. М., 1978; Белецкий С.В., Сатырева Д.Н. Псков и орден в первой трети XIII века // Князь Александр Невский и его эпоха. СПб., 1993. С. 84 и др. Современные российские исследователи, в большинстве своем, обходят этот момент молчанием.

(обратно)

674

Tandecki J. Struktury i podziały administracyjne w zakonie krzyżackim w Inflantah z Esnonią // Inflanty w średniowieczu. Władztwa zakonu krzyżackiego i biskupów. Ped. M. Biskupa. Toruń, 2002. S. 43–54.

(обратно)

675

Militzer K. Der Geschichte des Deutschen Ordens. S. 78.

(обратно)

676

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 437; Militzer K. Der Geschichte des Deutschen Ordens. S. 78.

(обратно)

677

Ritterbrüder. № 603.

(обратно)

678

Ritterbrüder. № 369.

(обратно)

679

Ritterbrüder. № 726 и № 463.

(обратно)

680

Ritterbrüder. № 566.

(обратно)

681

Ritterbrüder. № 992 и № 317. См. также: Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 435.

(обратно)

682

Arbusow L. Die im Deutschen Orden in Livland vertretenen Geschlechter // Jahrbuch für Genealogie, Heraldik und Sphragistik. 1899. Mitau, 1901. S. 33.

(обратно)

683

«При сем мире трудилися добрие людие: Ролфо из Кашеля, Бжи дворянин» (LUB 1. Bd. 1, № 101).

(обратно)

684

LUB 1. Bd. 1, № 105, 109.

(обратно)

685

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 428–430.

(обратно)

686

LUB 1. Bd. 3, № 159a.

(обратно)

687

Ritterbrüder. № 739.

(обратно)

688

Ritterbrüder. № 569.

(обратно)

689

LUB 1. Bd. 3, № 169a. См. также: Ritterbrüder. № 707.

(обратно)

690

LUB 1. Bd. 1, № 160. См. также: Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 364ff. Советские историки полагали, что целью этого союза являлся крестовый поход, направленный на завоевание русских земель. Следствием соглашения в Стенсби стало вторжение датских крестоносцев в Ижорскую землю с ее языческим населением, которую новгородцы причисляли к своим владениям. Вопрос о согласованности действий датчан в Ижорской земле и немцев, предпринявших наступление на Псков, дискуссионен. Есть основание полагать, что эти военные предприятия не имели между собой связи (Назарова Е.Л. Крестовый поход на Русь в 1240 г. // Восточная Европа в исторической ретроспективе: К 80-летию В.Т. Пашуто. М., 1999. С. 190–121).

(обратно)

691

Хронист XIV века Герман Вартберг по этому поводу записал: «Братья в Ливонии начали выражать сильное недовольство своему брату Герману Балку за эту уступку» (Hermanni Wartberge Chronicon Livoniae. S. 26–27).

(обратно)

692

В продолжение завоевания Ливонии Ревель должен был играть роль форпоста; по этой причине магистр Волквин принял меры для укрепления его цитадели.

(обратно)

693

Ritterbrüder. № 804.

(обратно)

694

Ritterbrüder. № 368.

(обратно)

695

Ritterbrüder. № 501.

(обратно)

696

Benninghoven F. S. 428–430; Militzer K. Geschichte des Deutschen Ordens. S. 78.

(обратно)

697

Hermanni de Wartberge Chronicon Livoniae // SRP. Bd. 2. Leipzig, 1863. S. 34–35; LUB 1. Bd. 1, № 163 (1239), № 170 (1242) и № 194 (1246). См. также: Ritterbrüder. № 329.

(обратно)

698

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 45–49, 420–431.

(обратно)

699

Boockmann H. Herkunftsregion und Einsatzgebiet: Beobachtungen am Beispiel des Deutschen Ordens // Ritterorden und Region — politische, soziale und wirtschaftliche Verbindungen im Mittelalter / Ordines militares. — Colloquia Torunensia Historica VIII. Hrsg. Z.H. Nowak. Toruń, 1995. S. 7–19.

(обратно)

700

Ritterbrüder. S. 14.

(обратно)

701

Neitmann S. Von der Gratschaft Mark nach Livland. S. 18.

(обратно)

702

Такой набор осуществлялся в 1259 и 1279–1280 годах (LRC. V. 5565, 8796). В 1287–1288 годах верховный магистр фон Шванден отдал приказ набирать рыцарей для Ливонии в баллеях Швабии и Франконии (LRC. V. 10805).

(обратно)

703

Neitmann S. Von der Gratschaft Mark nach Livland. S. 612–636.

(обратно)

704

Militzer K. Von Akkon zur Marienburg. S. 439.

(обратно)

705

Militzer K. Von Akkon zur Marienburg. S. 447.

(обратно)

706

Генрих фон Дринклаге (1295–1296) (Ritterbrüder. № 172).

(обратно)

707

Militzer K. Von Akkon zur Marienburg. S. 440–441, 447.

(обратно)

708

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 359: Militzer K. Von Akkon zur Marienburg. S. 374.

(обратно)

709

Хёш Э. Восточная политика Немецкого Ордена в XIII в. // Князь Александр Невский и его эпоха. М., 1995. С. 71.

(обратно)

710

LRC. V. 2332IT; Hermanni Wartberge Chronicon Livoniae. S. 35. Одновременно орден готовился к наступлению в Самбии, для чего в 1241 году на реке Преголь была заложена крепость, на месте которой позже был основан Кёнигсберг.

(обратно)

711

LUB 1. Bd. 1, № 223; LRC. V. 2406 ff. Первым комтуром Голдингена был Бруно (LUB 1. Bd. 1, № 236, 373).

(обратно)

712

LRC. V. 7391 ff.; Hermanni Wartberge Chronicon Livoniae. S. 44.

(обратно)

713

LUB 1. Bd. 1, № 432.

(обратно)

714

LUB 1. Bd. 1, № 432; LRC. V. 8031.

(обратно)

715

Первое упоминание о комтуре Дюнабурга датируется 1245 годом (Hermanni Wartberge Chronicon Livoniae. S. 148). Комтур Дюнабурга Генрих фон Зассендорф погиб вместе с 12 другими рыцарями в 1245 году. В польском источнике он назван «commendator Nieschowski» (Нассау), что свидетельствует о его «тевтонском» происхождении (Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 460).

(обратно)

716

Tuulse A. Die Burgen in Estland und Lettland. Dorpat, 1942; Mugurēvičs Ē. Zur Archäologie mittelalterlichen Burgen in Lettland // Lübecker Schriften zur Archäologie und Kulturgeschichte. Bd. 12. Lübeck, 1986. S. 241–259.

(обратно)

717

В 1265 году орден строил замки Вейсенштейн (Пайде) в области Йервен (LRC. V. 7513ff.; Hermanni Wartberge Chronicon Livoniae. S. 44) и Пернау (Пярну) (LUB 1. Bd. 1, № 383).

(обратно)

718

LUB 1. Bd. 1, № 378.

(обратно)

719

Подробнее см.: Dircks B. Krieg und Frieden mit Livland (12.–15. Jahrhundert) // Deutsche und Deutschland aus russischer Sicht. 13.–17. Jahrhundert. Hrsg. D. Herrmann. München, 1988. S. 116–147; Назарова Е.Л. К истории псковско-ливонского договора 1228 г. // Восточная Европа в древности и средневековье. Международная договорная практика Древней Руси. Материалы конф. Ред. Е.А. Мельникова. М., 1997. С. 46–49; Selart A. Livland und die Rus' im 13. Jahrhundert. Köln, Weimar, Wien, 2007.

(обратно)

720

Подробнее см.: Dircks B. Krieg und Frieden mit Livland; Назарова Е.Л. Место Ливонии в отношениях между Новгородом и Псковом. 1-ая четверть XIII в. // Историческая археология. М., 1998. С. 350–360; Назарова Е.Л. Князь Ярослав Владимирович и его роль в ливонской политике Новгорода // Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков. 2000. С. 41–47; Selart A. Livland und die Rus'.

(обратно)

721

LUB 1. Bd. 1, № 378. См. также: Selart A. Fürst Konstantin von Polock und die Geschichte Livlands im dritten Viertel des 13. Jahrhunderts // Forschungen zur baltischen Geschichte. Bd. 1. Tartu. 2006. S. 29–44.

(обратно)

722

Angermann N. Die Hanse und Rußland // Nordost-Archiv. 1987. Bd. 20. H. 86/87. S. 57–92; Рыбина Е.А. Новгород и Ганза. М., 2009. С. 55–61 и др.

(обратно)

723

LUB 1. Bd. 1, № 264; PrUB 1. Bd. 1, № 261, 265. См. также: Militzer K. Die Entstehung der Deutschordensballeien im Deutschen Reich. Marburg, 1970. S. 49.

(обратно)

724

Žulkus V. Entwicklungslinien der Stadt Memel von Gründung bis zur Mitte des 17. Jahrhunderts // Memel als Brücke zu den baltischen Ländern. Kulturgeschichte Klaipedas vom Mittelalter bis ins 20. Jahrhundert. Hrsg. B. Jähnig. Osnabrück, 2011. S. 13–19.

(обратно)

725

Jähnig B. Der Kampf des Deutschen Ordens um die Schutzherrschaft über die livländischen Bistümer. S. 98–99.

(обратно)

726

Hellmann M. Der Deutsche Orden und die Königskrönung des Mindaugas // ZfO. Bd. 3. 1954. S. 387–396; Гудавичюс Э. История Литвы. Т. 1: С древнейших времен до 1569 года. М., 2005. С. 54–58.

(обратно)

727

Ritterbrüder. № 752.

(обратно)

728

Ritterbrüder. № 440.

(обратно)

729

Selart A. Der livländische Deutsche Orden und Russland. S. 257.

(обратно)

730

Н1Л. С. 290–291. См. также: Кучкин В.А. Борьба Александра Невского против Тевтонского ордена // Восточная Европа в исторической ретроспективе. М., 1999. С. 134; Назарова Е.Л. Крестовый поход на Русь в 1240 г. (организация и планы) // Восточная Европа в исторической ретроспективе: К 80-летию В.Т. Пашуто. Ред. Т.Н. Джаксон и Е.А. Мельникова. М., 1999. С. 195–196.

(обратно)

731

Ф. Беннингхофен не берется судить о «партийной» принадлежности Вельвена (Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 374), хотя его штирийское происхождение и оказанное ему высокое доверие выдают в нем представителя пропрусски настроенной фракции.

(обратно)

732

LUB 1. Bd. 1, № 169.

(обратно)

733

Конопленко А.А. Административно-территориальные отделения ордена меченосцев. С. 6, 9.

(обратно)

734

Бредис М.А. Ливония и Псков против языческой Литвы: Битва при Сауле, 1236 год // Россия и Германия. Т. 3. 2004. С. 15–43.

(обратно)

735

LUB 1. Bd. 1, № 229; LRC. V. 3174–3245; Hermanni Wartberge Chronicon Livoniae. S. 88.

(обратно)

736

См. статьи М. Гонсовской и А. Баранова в данном сборнике.

(обратно)

737

Tumler M., Arnold U. Der Deutsche Orden. Von seinem Ursprung bis zur Gegenwart. Münstereifel, 1992. S. 16–17; Zimmerling D. Der Deutsche Ritterorden. Düsseldorf, 1995. S. 133; Militzer K. Geschichte des Deutschen Ordens. S. 79.

(обратно)

738

Hellmann M. Die Stellung des livländischen Ordenzweigs zur Gesamtpolitik des Deutschen Ordens. S. 9.

(обратно)

739

Н1Л. С. 294.

(обратно)

740

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 376.

(обратно)

741

Hildebrandt H. Livonica, vornämlich aus dem 13. Jahrhundert, im vatikanischen Archiv. Riga, 1887, № 21 § 50.

(обратно)

742

LUB 1. Bd. 1, № 200.

(обратно)

743

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 448.

(обратно)

744

Tuulse A. Die Burgen in Estland und Lettland. Dorpat, 1942. S. 55, 122; Jähnig B. Verfassung und Verwaltung des Deutschen Ordens <…> in Livland. S. 63.

(обратно)

745

По условиям договора в Стенсби Немецкий орден не имел права строить крепости вблизи границ датской Эстонии, а потому братьям-рыцарям, лишившимся пристанища и не пожелавшим покинуть орден, оставался один путь — в Феллин.

(обратно)

746

Опись личного состава феллинского конвента, произведенная в 1452 году, свидетельствует, что он включал 29 рыцарей, 5 священников и 6 служителей ордена (Jähnig B. Verfassung und Verwaltung des Deutschen Ordens <…> in Livland S. 133). В процентном отношении к общему числу братьев-рыцарей, которое на тот момент не превышало 500 человек, это составляло ок. 6 %. Если принять во внимание это процентное соотношение, то в 1240–1242 годах, когда в ордене было не более 200 рыцарей, в феллинском конвенте их не могло быть более 12–15 человек.

(обратно)

747

Jähnig B. Verfassung und Verwaltung des Deutschen Ordens <…> in Livland. S. 202, 225.

(обратно)

748

Ibidem. S. 226–229. Фогт Саккалы пребывал в окружении комтура Вендена, а в Вайге конвент появится только в 1295 году после постройки замка Оберпален.

(обратно)

749

Tuulse A. Die Burgen in Estland und Lettland. S. 139–143.

(обратно)

750

Fomesberg-Schmidt I. The Popes and the Baltic Crusades 1147–1254. Leiden, Boston, 2007. P. 206–210.

(обратно)

751

Бессуднова М.Б. Вассально-ленная система Ливонского ордена в конце XV — начале XVI вв. // Исторические записки. Научные труды исторического факультета ВГУ. Воронеж, 2002. С. 147–163.

(обратно)

752

Jähnig B. Verfassung und Verwaltung des Deutschen Ordens <…> in Livland S. 120.

(обратно)

753

После отделения Оберпалена территория феллинской комтурии сократилась почти вдвое, после чего она, как и другие орденские гебиты того же ранга — например, Венден, — могли выставлять по 500–700 крестьян-пехотинцев (Sennig A. Beiträge zur Heeresverfassung und Kriegsführung Altlivlands zur Zeit seines Untergangs. Jena, 1932. S. 69).

(обратно)

754

Н1Л. С. 296.

(обратно)

755

Benninghoven F. Der Orden der Schwertbrüder. S. 428.

(обратно)

756

После перехода Изборска под власть ордена в 1240 году там были оставлены два рыцаря с небольшим отрядом (LRC. V. 2065–2298); тоже самое подошло после сдачи ордену Пскова (LRC. V. 2073–2277).

(обратно)

757

К сожалению, сведения о пожаловании князем Ярославом («Герпольтом») псковской земли своим ливонским союзникам сохранилось лишь в Рифмованной хронике (LRC. V. 2157–2163).

(обратно)

758

1241 году ландмейстер сместил рыцаря Рутгера с поста маршала и заменил его неким Вернером, который, надо полагать, принадлежал к числу «тевтонских» собратьев. В том же году новый комтур появился в Вендене. Примерно тогда же бывший комтур Ревеля Зелих был выслан в далекую Палестину. В целом же кадровая политика Грюнингена оказалась гораздо более жесткой, чем та, которую осуществлял его предшественник Герман Балк (Militzer K. Von Akkon zur Marienburg. S. 372–373).

(обратно)

759

Сашин С.А. Некоторые археологические реалии Окольного города Пскова в свете летописных данных о псковско-новгородском конфликте 1393/1394 гг. // Новгород и Новгородская земля. История и археология: Мат. XXVI науч. конф. В. Новгород, 2012 (в печати).

(обратно)

760

Сашин С.А., Сашина Е.В. Исследования Ильинского девичьего монастыря на Завеличье средневекового Пскова // Древности Пскова. Археология. История. Архитектура. Вып. 2. Псков, 2011. С. 58–81.

(обратно)

761

Кулакова М.И. Динамика застройки Пскова X–XVII вв. по данным археологии, дендрохронологии и письменных источников. Дисс. к. и. н. М., 2001; Степанов С.В. Динамика территориального развития городской структуры средневекового Пскова по данным археологии // Тверь, тверская земля и сопредельные территории в эпоху средневековья. Тверь, 2003. С. 51–62.

(обратно)

762

Сашина Е.В. Отчет о работах на Ольгинских I–III раскопах на ул. Горького в Пскове в 2006 году. Т. 1–3. Рукопись. Архив Псковского археологического центра.

(обратно)

763

Подробнее материалы этих раскопов представлены в публикациях: Сашина Е.В., Сашин С.А. Ольгинские I–III раскопы 2006 года на Завеличье средневекового Пскова // Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков. 2008. С. 29–52; Сашина Е.В. Открытие мощеной улицы XII–XIII вв. на Завеличье средневекового Пскова (Ольгинские I–III раскопы 2006 г.) // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 21. Великий Новгород, 2007. С. 179–190; Салмина Е.В., Сашин С.А. Новые открытия на Завеличье средневекового Пскова: поселение или город? // Краеугольный камень. Археология, история, искусство, культура России и сопредельных стран. Том 2. М., 2010. С. 253–265.

(обратно)

764

Голубева Л.А. Амулеты // Древняя Русь. Быт и культура. М., 1997. С. 153–154, 338; Макаров Н.А. Древнерусские амулеты-топорики. Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков. 1988. С. 30–32.

(обратно)

765

Лабутина И.К. Двор в средневековом Пскове (некоторые аспекты археологического изучения) // Проблемы изучения древнего домостроительства в VIII–XIV вв. в Северо-Западной части СССР. Рига, 1983; она же. К изучению двора средневекового Пскова // Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков, 1982.

(обратно)

766

Лабутина И.К. Историческая топография Пскова в XIV–XV вв. М., 1985. С. 16–19.

(обратно)

767

Окшотт Э. Оружие и воинские доспехи Европы. М., 2009. С. 304–305: стиль 5 то Окшотту (первая половина XIII века).

(обратно)

768

Седов В.В. Балты // Финно-угры и балты в эпоху средневековья. М., 1987. Стр. 442, Таб. CXXIII.

(обратно)

769

Вооружение // Древняя Русь. Город, замок, село. М., 1985. С. 318–319: тип. XII в. (тип 1 по Кирпичникову, XII век).

(обратно)

770

Новгородская первая летопись. Берлинский список. СПб, 2010. С. 229.

(обратно)

771

Кулакова М.И. Динамика застройки Пскова X–XVII вв. по данным археологии, дендрохронологии и письменных источников. Дисс. к. и. н. М., 2001; Лабутина И.К. Археология и реконструкция территории средневекового города (на примере Пскова XIII в.) // Столичные города Руси и России в средние века и раннее новое время (XI–XVIII вв.). Тез. науч. конф. М., 1996. С. 24–26.

(обратно)

772

См. сообщения 1-ой Новгородской летописи под 6687, 6698, 6699, 6700 годами. — Новгородская первая летопись. С. 230, 235, 236.

(обратно)

773

Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. Рязань, 2009. С. 107 и т. д. См. также: Сообщение о походе 6687 года в Очёлу (Адзеле), но против «Чюди» (Новгородская первая летопись. С. 229).

(обратно)

774

Новгородская первая летопись. С. 33, 221; Фроянов И.Я. Древняя Русь. М… СПб., 1995. С. 336.

(обратно)

775

Генрих Латвийский. Хроника. С. 138.

(обратно)

776

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. 1950. М., Л. С. 49; Н1VЛ. С. 184.

(обратно)

777

Харламов Б.Н. Некоторые итоги раскопок на Завеличье // Археологическое изучение Пскова. Вып. 2. Псков, 1994.

(обратно)

778

Монгайт А.Л. К вопросу о русско-прибалтийских связях в IX–XIII вв. // ВИ. 1958, № 6. С. 120–128; Вилинбахов В.Б. Древнейшее русское известие о походе новгородцев «за море» // ВИ. 1963, № 1. С. 196–199; Павулан В.В. Хозяйственное и политическое значение даугавского торгового пути в XIII–XVII вв. // Экономические связи Прибалтики с Россией. Рига: Зинатне, 1968. С. 75–94; Лысенко П.Ф. Берестье. Минск, 1985. С. 288; Скупите Г. Гауйский коридор: северо-восточное направление Рижских торговых связей в XII–XVI веках // Староладожский сборник. Вып. 4. СПб. [и др.], 2001. С 48–50; Радыньш А. Даугавский путь и Даугмале // Диалог культур и народов Средневековой Европы. СПб., 2010. С. 280–294; Курбатов А.В. Инородные кожаные изделия в русских и западных городах // Археология и история Пскова и Псковской земли. Вып. 56. Псков, 2011. С. 183–195.

(обратно)

779

Берга Т. Монеты в археологических памятниках Латвии. IX–XII вв. Рига, 1988; она же. Находки разновесов на городищах и поселениях Латвии // Археология и история Пскова и Псковской земли. Вып. 56. Псков, 2011. С. 166–170.

(обратно)

780

Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. М., Л., 1938. С. 113. Русские купцы (mercatores Ruthenes) в Риге упомянуты в документе 1209 года(LUB 1. Bd. 1, № 15). См. также: Цауне А. Русское подворье в средневековой Риге // Великий Новгород и Средневековая Русь. М., 2009 С. 534–535.

(обратно)

781

Цауне А. Археологические свидетельства в реконструкциях планировок города Риги XII–XIII веков // Восточная Европа в Средневековье. М., 2004. С. 347.

(обратно)

782

LUB 1. Bd. 1, № 55.

(обратно)

783

Об ассортименте новгородской торговли см.: Хорошкевич А.Л. Торговля Великого Новгорода с Прибалтикой и Западной Европой в XIV–XV вв. М., 1963; Рыбина Е.А. Торговля средневекового Новгорода. Историко-археологические очерки. В. Новгород, 2001.

(обратно)

784

Рыбина Е.А. Иноземные дворы в Новгороде XII–XVII вв. М., 1986; она же. Новгород и Ганза М., 2009. С. 46–52; Мельникова Е.А. О юридическом статусе Готского двора в Новгороде в середине XIII в. // Великий Новгород и средневековая Русь: сб. ст. к 80-ти летию В.Л. Янина. М., 2009. С. 95–103.

(обратно)

785

Помимо Новгорода ганзейские конторы существовали в Брюгге (Фландрия), Бергене (Норвегия) и Лондоне (Англия). Подробнее см.: Schubert E. Novgorod, Brügge, Bergen und London: Die Kontore der Hanse. Göttingen, 2002.

(обратно)

786

О Немецком подворье см.: Riesenkampff N.G. Der deutsche Hof zu Novgorod bis zu seiner Schließung durch Ivan Wassiljewitsch III im Jahre 1494. Dorpat, 1854; Gurland M. Der St.Petershof zu Novgorod. Gottingen, 1913; Angermann N. Deutsche Kaufleute im mittelalterlichen Novgorod und Pleskau // Deutsche im Nordosten Europas. Hrsg. H. Rothe. Köln, Wien, 1991. S. 59–86; Рыбина Е.А. Иноземные дворы в Новгороде; Choroskevic A.L. Der deutsche Hof in Novgorod und die deutsche Herberge (Fondaco dei Tedeschi) in Venedig im 13/14. Jahrhundert. Eine vergleichende Vorstudie // Träger und Instrumentarien des Friedens im hohen und späten Mittelalter. Hrsg. J. Fried. Sigmaringen 1996. S. 67–87; Ядрышников В.А. К вопросу о локализации Немецкого двора в Новгороде // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 10. Великий Новгород, 1996. С. 158–165; Рыбина Е.А. Новгород и Ганза.

(обратно)

787

Angermann N. Der hansische Rußhandei. Zur Forschungslage // Novgorod — Markt und Kontor der hanse. Hrsg. K. Friedland. Köln, 2002. S. 5–13; Рыбина Е.А. Новгород и Ганза. С. 18–28.

(обратно)

788

Рыбина Е.А. Новгород и Ганза. С. 9.

(обратно)

789

Славянский М. Историческое обозрение торговых сношений Новгорода с Готландом и Любеком. М., 1847; Андреевский И.Е. О договоре Новгорода с немецкими городами и Готландом, заключенном в 1270 г. СПб., 1855; Бережков М.Н. О торговле Руси с Ганзой до конца XV века СПб., 1879; Никитский А.И. История экономического быта Великого Новгорода. М., 1893; Краузе ван дер Коп А.А. Древние сношения Великого Новгорода с нижне-немецкими городами. СПб., 1913; Goetz I.K. Deutsch-russische Handelsverträge des Mittelalters. Hamburg, 1916; Усачев H. H. Торговля Смоленска с Висбю, Ригой и северогерманскими городами в XII–XIV вв. М., 1952; Хорошкевич А.Л. Из истории русско-немецких отношений XIII в. // ИЗ. Т. 78. М., 1965. С. 219–232; Казакова Н.А. Начальный текст новгородско-немецких договоров XII–XV вв. // ВИД. Вып. 1. Л., 1974; Клейненберг И. Э. Договор Новгорода с Готским берегом и немецкими городами 1262–1263 гг. // ВИД. Вып. 7. Л., 1976. С. 118–126; Казакова И.А. Новгородско-немецкие договоры или ливонские акты? // НИС. Вып. 3 (13). Л., 1989. С. 63–67; Рыбина Е.А. О двух древнейших торговых договорах Новгорода // НИС. Вып. 3 (13). Л., 1989. С. 43–50; Рыбина Е.А. Западноевропейские связи Новгорода в X–XV вв. М., 1992; Шаскольский И.П. Древний Таллинн на путях между Западом и Востоком // Цивилизация Северной Европы: Средневековый город и культурное взаимодействие. М., 1992. С. 29–36; Хорошкевич А.Л. К датировке новгородско-немецко-готландского договора середины XIII в. // Восточная Европа в древности и средневековье. М., 1996; она же. О происхождении текста древнейших новгородско-готландско-немецких договоров конца XII и середины XIII в. // НИС. Вып. 6 (16). 1997. С. 128–134; Подаляк Н.Г. Создание ганзейских контор и расширение их торговой сети в XII–XIII вв. // Средневековый город Саратов, 1998. С. 48–58; Антонов В.А. Города и крестовые походы в прибалтийские земли // Город в средневековой цивилизации Западной Европы. Т. 4. М., 2000. С. 217–229; Флоря Б.Н. О купеческих организациях в Новгороде XII–XV веков // От Древней Руси к России нового времени: Сб. ст. к 70-летию А.Л. Хорошкевич. М., 2003. С. 272–275; Мельникова Е.А. О юридическом статусе Готского двора; Селарт А. Начало городской жизни в средневековой Ливонии и Руси // Балтия в контексте Северного пространства. От Средневековья до 40-х годов XX века. М., 2009. С. 84–102; Рыбина Е.А. Новгород и Ганза. С. 55–60.

(обратно)

790

Клейненберг И.Э. Договор Новгорода с Готским берегом и немецкими городами; Рыбина Е.А. О двух древнейших торговых договорах Новгорода; Хорошкевич А.Л. О происхождении текста древнейших новгородско-готландско-немецких договоров; Рыбина Е.А. Новгород и Ганза. С. 35–52.

(обратно)

791

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов, М., Л., 1950. С. 45.

(обратно)

792

Goetz L.K. Deutsch-russische Handelsverträge des Mittelalters. Hamburg, 1916. S. 58.

(обратно)

793

Михайлов А.В. Трасса ранней Новгородской дороги (попытка реконструкции) // Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков, 2003. С. 129–132.

(обратно)

794

LUB 1. Bd. 1, № 20.

(обратно)

795

Рыбина Е.А. Новгород и Ганза. С. 56.

(обратно)

796

LUB 1. Bd. 1, № 101.

(обратно)

797

Хорошкевич А.Л. Из истории русско-немецких отношений XIII в. С. 228–231.

(обратно)

798

LUB 1. Bd.

(обратно)

799

LUB 1. Bd. 1, № 251.

(обратно)

800

LUB 1. Bd. 1, № 271. Те же привилегии епископ в 1258 году предоставил Мемелю (LUB 1. Bd. 1, № 317).

(обратно)

801

LUB 1. Bd. 1, № 289. Подтверждена епископом Германом в 1262 году (LUB 3. Bd, 1, № 368).

(обратно)

802

LUB 1. Bd. 1, № 439.

(обратно)

803

LUB 1. Bd. 1, № 392.

(обратно)

804

LUB 1. Bd. 1, № 433.

(обратно)

805

LUB 1. Bd. 1, № 317.

(обратно)

806

LUB 1. Bd. 1, № 362.

(обратно)

807

LUB 1. Bd. 1, № 439.

(обратно)

808

Например, в 1226 году магистр Ордена меченосцев Вольквин обратился к императору Фридриху с просьбой об утверждении владений и прав, полученных орденом от епископов (LUB 1. Bd. 1, № 90). В 1233 году германский король Генрих Штауфен просил Любек содействовать в оказании военной помощи дерптскому епископу (LUB 1. Bd. 1, № 129). См. также: LUB 1. Bd. 1, № 130.

(обратно)

809

LUB 1. Bd. 1, № 110. В документе, датированном 1262 годом, говорится, что рижская «Башня» приносит Любеку доход в размере 24 шиллингов годовых (Lüb. UB. Bd. 1, № 247).

(обратно)

810

LUB 1. Bd. 1, № 439.

(обратно)

811

LUB 1. Bd. 1, № 125.

(обратно)

812

LUB 1. Bd. 1, № 362.

(обратно)

813

LUB 1. Bd. 1, № 216.

(обратно)

814

LUB 1. Bd. 1, № 194.

(обратно)

815

LUB 1. Bd. 1, № 205.

(обратно)

816

Шаскольский И.П. Древний Таллинн на путях между Западом и Востоком // Цивилизация Северной Европы: Средневековый город и культурное взаимодействие. М., 1992. С. 29–36.

(обратно)

817

LUB 1. Bd. 1, № 215.

(обратно)

818

LUB 1. Bd. 1, № 185.

(обратно)

819

LUB 1. Bd. 1. До 241.

(обратно)

820

LUB 1. Bd. 1, № 339. Рига препятствовала и торговле монастыря Дюнамюнде (LUB 1. Bd. 1, № 374).

(обратно)

821

LUB 1. Bd. 1. № 384.

(обратно)

822

Kivimäe J. Medieval Narva: Featuring a Small Town between East and West // Narva und Ostseeregion. Beiträge der 11. Internationalen Konferenz fiber die politischen und kulturellen Beziehungen zwischen Russland und Ostsеeregion. Hrsg. К Brüggemann. Narva, 2004. S. 17–29.

(обратно)

823

Хорошкевич А.Л. Из истории русско-немецких отношений. С. 226.

(обратно)

824

«Сum nolimus a vestra communion ac civitatis omniumque vobis bene volentium aliququo modo segregari, immo in casis iustis et honesties, quas vos interceperitis, non solum in articulo supradicto, quem nobis scripseitis, et quae communitatem mercatorum tetigerint, parati simus infatigabiliter vobiscum perseverare, cum nos invicem esse debemus sicut duo brachia crucifixi propter iura vestra ab imperatoribus et regibus piae memoriae vobis aureis sigillis collate et connfirmata, quae ad petitionem illustris domini nostri regis et aliorum dominorum nobélium hoc promovendum, tam spiritualia, quam temporalia, de consensus nostro nobis transmiseritis perpetualiter observanda» (LUB 1. Bd. 1, № 215).

(обратно)

825

Lüb. UB. Bd. 1, № 7.

(обратно)

826

Lüb. UB. Bd. 1, № 3.

(обратно)

827

ГВНП. № 29. С. 56–57; № 31. С. 58–61.

(обратно)

828

ГВНП. № 2. С. 11.

(обратно)

829

ГВНП. № 3. С. 12.

(обратно)

830

Л.К. Гётц указал на напряженность отношений Новгорода с Дерптом в момент подписания договора, что делало невозможным участие в переговорах представителя этого ливонского города (Goetz L.K. Deutsch-Russische Handelsverträge. S. 74–75).

(обратно)

831

Рыбина Е.А. О двух древнейших торговых договорах Новгорода. С. 48; она же. Новгород и Ганза. С. 58.

(обратно)

832

ГВНП. № 29. С. 56–57.

(обратно)

833

Хорошкевич А.Л. Из истории русско-немецких отношений. С. 228.

(обратно)

834

Н1Л. С. 315.

(обратно)

835

ПСРЛ. Т. IX. С. 146. Почти то же можно найти в 1-ой Новгородской и Воскресенской летописях (НПЛ. С. 86; ПСРЛ. Т. 7. С. 167).

(обратно)

836

 LRC. V. 7677–7779.

(обратно)

837

Бессуднова М.Б. Природа псковско-ливонских пограничных конфликтов в XV в. // Археология и история Пскова и Псковской земли. Вып. 55. Псков, 2010. С. 70–78.

(обратно)

838

Angermann N. Zur Rußhandei von Dorpat/Tartu in der Zeit seiner höchsten Blüte (Mitte des 16. Jahrhunderts) // Die baltischen Länder und der Norden: Festschrift für H. Piirimäe zum 75. Geburtstag. Hrsg. M. Laur. Tartu, 2005. S. 82–93; Бессуднова М.Б. К вопросу о торговле Пскова с Дерптом в 90-х гг. XV в. (по ливонским источникам) // Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков, 2010. С. 70–78.

(обратно)

839

LUB 1. Bd. 1, № 408.

(обратно)

840

Хорошкевич А.Л. Из истории русско-немецких отношений XIII в. С. 228–230.

(обратно)

841

HUB. Bd. 1, № 659. См. также: Хорошкевич А.Л. Из истории русско-немецких отношений XIII в. С. 230.

(обратно)

842

Н1Л. С. 316.

(обратно)

843

«Cum autem in castri expugnatione conspiraremus, quidam de Nogardia, non suis in subsidium venientes, constanti affectu in nomine unigeniti reconciliationis pacem postulaverunt» (LUB 1. Bd. 1, № 410).

(обратно)

844

LUB 1. Bd. 1, № 410.

(обратно)

845

LUB 1. Bd. 1, № 411.

(обратно)

846

LUB 1. Bd. 1, № 415.

(обратно)

847

Хорошкевич А.Л. Из истории русско-немецких отношений XIII в. С. 230.

(обратно)

848

Н1Л. С. 319.

(обратно)

849

Тексты договора см.: LUB 1. Bd. 1, № 413–414; ГВНП. № 31.

(обратно)

850

LUB 1. Bd. 1, № 418.

(обратно)

851

LUB 1. Bd. 1, № 417.

(обратно)

852

LUB 1. Bd. 1, № 418.

(обратно)

853

Лесников М.П. Торговые сношения Великого Новгорода с Тевтонским орденом в конце XIV — начале XV в. // ИЗ. Т. 39. 1952. С. 259–278.

(обратно)

854

Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ по проекту № 12-01-12004в.

(обратно)

855

О правомочности термина «иго» см.: Селезнев Ю.В. Происхождение понятия «монголо-татарское иго» (терминологическая заметка) // Российская история. 2012, № 4. С. 107–110.

(обратно)

856

См. например: Данилевский И.Н. Александр Невский: Парадоксы исторической памяти // «Цепь времен»: Проблемы исторического сознания. М., 2005. С. 119–132.

(обратно)

857

Подробнее см.: Егоров В.Л. Александр Невский и Чингизиды // Отечественная история, 1997, № 2. С. 48–58.

(обратно)

858

Долгов В.В., Котляров Д.А., Кривошеев Ю.В., Пузанов В.В. Формирование российской государственности: Разнообразие взаимодействий «центр — периферия» (этнокультурный и социально-политический аспекты). Екатеринбург, 2003. С. 413.

(обратно)

859

Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. 1200–1304. М., 1989. С. 162–163.

(обратно)

860

Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII–XIV вв.): Курс лекций. М.: Аспект Пресс, 2001. С. 228.

(обратно)

861

Насонов А.Н. Монголы и Русь: (история татарской политики на Руси). М.; Л., 1940. С. 7.

(обратно)

862

Никитин А.Н. Улусная система Монгольской империи в памятниках письменности имперских центров чингизидских ханств и Древней Руси. Автореф. дисс… канд. ист. наук. М., 2006. С. 18.

(обратно)

863

Подробнее см.: Жданова Т.В., Селезнёв Ю.В. Особенности и характер сообщений о смерти ордынских правителей на страницах русских летописей // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. № 3 (37). Сентябрь 2009. С. 39–40.

(обратно)

864

Н1Л. С. 79.

(обратно)

865

Подробнее см.: Селезнёв Ю.В. Процесс включения русских князей в состав элиты Орды в 1240–1260-х гг. // Вестник Воронежского государственного университета. Серия: история, политология, социология. 2011, № 1. С. 174–181.

(обратно)

866

Подробнее см.: Селезнёв Ю.В. Новгородская земля в системе ордынской государственности // Вестник Новгородского государственного университета. Гуманитарные науки. № 63, 2011. С. 58–61.

(обратно)

867

Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Рубрука. М., 1957. С. 77.

(обратно)

868

Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси: феодальная Русь и кочевники. М., 1967. С. 139.

(обратно)

869

ПСРЛ. Т. 1. М., 1997. Стб. 471.

(обратно)

870

Там же. Стб. 471.

(обратно)

871

Там же. Стб. 471.

(обратно)

872

Там же. Стб. 472.

(обратно)

873

Каргалов В. Я. Внешнеполитические факторы… С. 140; см. также: Егоров В.Л. Александр Невский и Золотая Орда // Александр Невский и история России. Новгород, 1996. С. 48.

(обратно)

874

Егоров В.Л. Александр Невский и Золотая Орда. С. 50; он же. Александр Невский и Чингизиды // Отечественная история. 1997, № 2. С. 52.

(обратно)

875

Подробный обзор мнений см.: Соколов Р.А. Александр Невский: панорама новейших мнений // Клепинин Н.А. Святой благоверный и великий князь Александр Невский. СПб.: Алетейя, 2004. С. 267–269.

(обратно)

876

Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы. С. 141–142.

(обратно)

877

Горский А.А. Два «неудобных» факта из биографии Александра Невского // Александр Невский и история России. Новгород, 1996. С. 71–72.

(обратно)

878

Более подробно мнения исследователей см.: Соколов Р.А. Александр Невский: панорама новейших мнений // Клепинин Н.А. Святой благоверный и великий князь Александр Невский. СПб.: Алетейя, 2004. С. 267–269.

(обратно)

879

Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 3/4. М., 1993. С. 195.

(обратно)

880

Насонов А.Н. Монголы и Русь // «Арабески» истории. Вып. 3–4. Русский разлив. Т. 1. М., 1994. С. 97.

(обратно)

881

Архив Маркса и Энгельса. Т. VIII. М., 1946. С. 145.

(обратно)

882

Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы. С. 140.

(обратно)

883

Там же. С. 140.

(обратно)

884

Там же. С. 140.

(обратно)

885

Там же. С. 142.

(обратно)

886

Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы. С. 145.

(обратно)

887

Там же. С. 145.

(обратно)

888

Кучкин В.А. Александр Невский — государственный деятель и полководец средневековой Руси // Отечественная история. 1996, № 5. С. 28.

(обратно)

889

Татищев В.Н. История Российская. Т. 5. М., 1965. С. 40; С.М. Соловьев. История России. М., 1960. Т. 3. с. 157.

(обратно)

890

Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой (1263–2000). М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 46.

(обратно)

891

Кучкин В.А. Александр Невский — государственный деятель и полководец средневековой Руси. С. 28.

(обратно)

892

Там же. С. 28, 33.

(обратно)

893

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 473.

(обратно)

894

Там же. Стб. 473.

(обратно)

895

Кучкин В.А. Александр Невский — государственный деятель и полководец средневековой Руси. С. 28.

(обратно)

896

Горский А.А. Два «неудобных» факта из биографии Александра Невского // Александр Невский и история России. Новгород, 1996. С. 71–72; он же «Всего еси исполнена земля русская»: Личности и ментальность русского средневековья: Очерки. М., 2001. С. 59–60.

(обратно)

897

ПСРЛ. Т. 1. Стб. 472.

(обратно)

898

Рашид-ад-Дин. Сборник летописей. Т. II. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1952. С. 128; Р.Ю. Почекаев полагает, что ярлыки на владения братьям-Ярославичам выдал ещё Гуюк (Почекаев Р.Ю. Батый. Хан, который не был ханом. М; СПб., 2007. С. 226). Однако великий каан скончался в 1248 г., возглавляя империю «около года» (Рашид-ад-Дин. Сборник летописей. Т. II.). Андрей и Александр ездили в Каракорум, когда делами государства управляла вдова Гуюка Огул-Каймиш.

(обратно)

899

Рашид-ад-Дин. Сборник летописей. Т. II. С. 132.

(обратно)

900

Подробнее см.: Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М.: Изд-во МГУ, 1973. С. 54.

(обратно)

901

Киракос Гандакеци. История Армении. М., 1976. С. 222.

(обратно)

902

Галстян А.Г. Армянские источники о монголах. Извлечения из рукописей XIII–XIV вв. М., 1962. С. 47.

(обратно)

903

ПСРЛ. Т. I. Вып. 2. Стб. 473.

(обратно)

904

ПСРЛ. Т. I. Стб. 473.

(обратно)

905

Горский А.А. Русские земли в XIII–XIV вв. Пути политического развития. М., 1996. С. 29; Ставиский В.И. «Киевское княжение» в политике Золотой Орды (первая четверть XIV в.) // Внешняя политика Древней Руси (тезисы докладов). М., 1988. С. 95; Толочко А.П. Князь в Древней Руси: власть, собственность, идеология. Киев, 1991. С. 190–191.

(обратно)

906

Н1Л. С. 305.

(обратно)

907

ПСРЛ. Т. I. Стб. 473.

(обратно)

908

ПСРЛ. Т. I. Стб. 474.

(обратно)

909

ПСРЛ. Т. I. Стб. 475.

(обратно)

910

Подробнее см.: Юрченко А.Г. Хан Узбек: Между империей и исламом (структуры повседневности). Книга-конспект. СПб.: Евразия, 2012. С. 93.

(обратно)

911

Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы. С. 153.

(обратно)

912

Насонов А.Н. Указ. соч. С. 87.

(обратно)

913

Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы. С. 157.

(обратно)

914

Там же. С. 159.

(обратно)

915

Греков Б.Д., Якубовский А.Ю. Золотая Орда и ее падение. М.; Л., 1950. С. 220.

(обратно)

916

ПСРЛ. Т. I. Стб. 476.

(обратно)

917

Там же.

(обратно)

918

См. например: Насонов А.Н. Монголы и Русь // Арабески истории. М., 1994. Вып. 3–4. Русский разлив. Т. 1. С. 107–109; Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы развития. С. 157; он же. Русь и кочевники. М., 2004. С. 162.

(обратно)

919

Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. 1200–1304. М., 1989. С. 161.

(обратно)

920

Соколов Р.А. Александр Невский: панорама новейших мнений // Клепинин Н.А. Святой благоверный и великий князь Александр Невский. СПб.: Алетейя, 2004. С. 273.

(обратно)

921

Насонов А.Н. Монголы и Русь // Арабески истории. М., 1994. Вып. 3–4. Русский разлив. Т. 1. С. 107–108: Кучкин В.А. Александр Невский — государственный деятель и полководец средневековой Руси // Отечественная история. 1996, № 5. С. 29.

(обратно)

922

Житие Александра Невского // Библиотека литературы Древней Руси. СПб.: Наука, 2000. С. 368.

(обратно)

923

Бегунов Ю.К. Александр Невский и современность // Князь Александр Невский. СПб., 1995. С. 44; Егоров В.Л. Александр Невский и Золотая Орда. С. 59; он же. Александр Невский и Чингизиды. С. 55–56; Кирпичников А.Н. Александр Невский: между Западом и Востоком // Вопросы истории. 1996, № 11–12. С. 118; он же. Две великих битвы Александра Невского // Александр Невский и история России. Новгород, 1996. С. 30; Кривошеев Ю.В. Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв. СПб., 1999. С. 198; Кучкин В.А. Александр Невский — государственный деятель и полководец средневековой Руси // Отечественная история. 1996, № 5. С. 29.

(обратно)

924

Выборка сделана по: Коган В.М., Домбровский-Шагалин В.И. Князь Рюрик и его потомки. Историко-генеалогический свод. СПб., 2004. Рюриковичи. Алфавитно-справочный перечень. С. 193–671.

(обратно)

925

ОПИ НМЗ. КП-30056-863/Кр-227.

(обратно)

926

Клепиков С.А. Филиграни на бумаге русского производства XVIII — начала XX века. М., 1978. С. 236.

(обратно)

927

ОПИ НМЗ. Ф. 34. Д. 15. Л. 67 об.

(обратно)

928

Димитрий, епископ Рязанский. О внутреннем устройстве и убранстве храмов Антониева монастыря в XVII веке по сравнению с настоящим их состоянием // Труды XV Археологического съезда в Новгороде. Т. 1. М., 1914. Ч. 1. С. 231–232.

(обратно)

929

ОПИ НМЗ. Ф. 34. Д. 15. Л. 29 об. — 30. Изображение Александра Невского «в схиме», т. е. монашеской одежде, получило распространение в XVI–XVII столетие наряду с другим изводом, где князь изображён в княжеской одежде. (См. Квливидзе Н.В. Александр Невский. Иконография // Православная энциклопедия. Т. 1. М., 2000. С. 543–544).

(обратно)

930

ГАНО. Ф. Р-822. Оп. 1. Д. 338. Л. 24.

(обратно)

931

Амвросий. История Российской иерархии. Т. 3. М., 1810. С. 176–178, 223–224.

(обратно)

932

Васильев М.И. Маршруты походов великих князей на Новгород в XII–XV вв. (К вопросу о путях сообщения между Великим Новгородом и низовскими землями в эпоху средневековья) // Новгород и Новгородская земля. Вып. 15. Великий Новгород, 2001. С. 276–280.

(обратно)

933

Васильев М.И. Маршруты походов великих князей. С. 274, 280.

(обратно)

934

Новгородские летописи. СПб., 1879. С. 62–63.

(обратно)

935

НПЛ. С. 88, 319.

(обратно)

936

Новгородские летописи. С. 69.

(обратно)

937

Там же. С. 97–98.

(обратно)

938

Там же. С. 120.

(обратно)

939

Там же. С. 357.

(обратно)

940

Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. Т. 4. Ч. 1: А-Д. М., 1989. С. 183; Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 1. М., 1975. С. 337–338.

(обратно)

941

Амвросий. История Российской Иерархии. Ч. 3. С. 136–141.

(обратно)

942

Димитрий, епископ Рязанский. О внутреннем устройстве и убранстве храмов. С. 250.

(обратно)

943

Амвросий. История Российской иерархии. Ч. 3. С. 109. Сведения об этом событии и текст надписи содержится в описи монастыря 1730 года, опубликованной Амвросием.

(обратно)

944

Российский биографический словарь. Т. 2. СПб., 1900. С. 239–240, 256–258.

(обратно)

945

ОПИ НМЗ. КП-30056-863/Кр-277. Л. 21 об., 23.

(обратно)

946

Бегунов Ю.К. Житие Александра Невского // Князь Александр Невский и его эпоха. Исследования и материалы. СПб., 1995. С. 168.

(обратно)

947

Жизнь святого благоверного великого князя Александра Невского, в иночестве Алексия. СПб., 1855. С. 92–100.

(обратно)

948

Назаренко А.В. Александр Ярославич Невский // Православная энциклопедия. Т. 1. М., 2000. С. 542–543.

(обратно)

949

ОНИ НМЗ. Ф. 34. Д. 15. Л. 69 об.

(обратно)

950

Там же. Л. 84.

(обратно)

951

Пашуто В.Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968. С. 235; Шаскольский И.П. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII–XIII вв. М., 1978; Очерки истории Пскова. Л.: Лениздат, 1971. С. 17–24 и др.

(обратно)

952

Назарова Е.Л. Из истории взаимоотношений ливов с Русью (X–XII вв.) // Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования. 1985. М., 1986. С. 177–184: Назарова Е.Л. Место Ливонии в отношениях между Новгородом и Псковом. Первая четверть XIII в. // Историческая археология: Традиции и перспективы: К 80-летию со дня рождения Д.А. Авдусина. М., 1998. С. 350–360; Назарова Е.Л. Война за «псковское наследство» // «Псковская губерния» 11, 12, 13, 14. Псков, 2002; Грачев А.Б. Русские земли и политика католических миссий и рыцарских орденов в Восточной Прибалтике в XII–XIII вв. М., 2010.

(обратно)

953

Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. М., 1938.

(обратно)

954

Ливонская Рифмованная Хроника // Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Тексты, переводы, комментарии. М., 2003. С. 193–199, 229–241.

(обратно)

955

Грачев А.Б. Русские земли и политика католических миссий и рыцарских орденов в Восточной Прибалтике в XII–XIII вв. М., 2010. С. 101.

(обратно)

956

ПСРЛ. Т. 3. М., 2000. С. 48.

(обратно)

957

Там же. С. 53–54.

(обратно)

958

Там же. С. 150.

(обратно)

959

В свое время его отец Владимир выдал свою дочь замуж за брата рижского епископа Альберта Германа (Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. С. 151).

(обратно)

960

Грачев А.Б. Русские земли. С. 140.

(обратно)

961

Приложение 1. Псковские 1-я, 2-я и 3-я летописи XIII в. // Андреев А.Р. Князь Довмонт Псковский. Документальное жизнеописание. Историческая хроника XIII в. М., 1998. С. 132.

(обратно)

962

Там же. С. 136.

(обратно)

963

Назарова Е.Л. Война за «псковское наследство» // Псковская губерния № 12 (83). Псков, 2002. С. 58.

(обратно)

964

ПСРЛ. Т. 3. С. 72–73.

(обратно)

965

Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Тексты, переводы, комментарии. М., 2003. С. 272–274.

(обратно)

966

Грачев А.Б. Русские земли. С. 147.

(обратно)

967

ПСРЛ. Т. 3. С. 66, 71,73.

(обратно)

968

Андреев А.Р. Князь Довмонт Псковский. Документальное жизнеописание. Историческая хроника XIII в. М., 1998. С. 151.

(обратно)

969

ПСРЛ. Т. 3. С. 77.

(обратно)

970

ЛРХ. Ст. 02065–02294.

(обратно)

971

Там же. Ст. 02092–02108.

(обратно)

972

ПСРЛ. Т. 3. С. 77.

(обратно)

973

Шаскольский И.П. С. 20.

(обратно)

974

Назарова Е.Л. Война за «псковское наследство». С. 60.

(обратно)

975

Белецкий С.В., Сатырева Д.И. Псков и орден в первой трети XIII века // Князь Александр Невский и его эпоха. Спб., 1993. С. 81–85.

(обратно)

976

ПСРЛ. т. 3. С. 78; ЛРХ. Ст. 2165–2205.

(обратно)

977

См. подробнее: Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой (1263–2000). М., 2007. С. 303–354.

(обратно)

978

Тихомиров М.Н. Борьба русского народа с немецкими интервентами в XII–XV вв. // Древняя Русь. М., 1975. С. 336, 337; Пашуто В.Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968. С. 296; Рыбаков Б.А. Военное искусство // Очерки русской культуры XIII–XV вв. М., 1970. Ч. 1. С. 362, 363.

(обратно)

979

Кривошеев Ю.В., Соколов Р.А. «Александр Невский»: создание киношедевра. СПб., 2012.

(обратно)

980

Феннел Дж. Кризис средневековой Руси: 1200–1304. М., 1989. С. 142–146.

(обратно)

981

Кулаков В.И. Тевтонская авантюра на ливонской границе // Калининградские архивы. Материалы и исследования. Вып. 3. Калининград, 2001. С. 77–82.

(обратно)

982

Кулаков В.И. Тевтонская авантюра на ливонской границе: Грачёв А.Б. Русские земли и политика католических миссий и рыцарских орденов в восточной Прибалтике в XII–XIII вв. М., 2010. С. 187.

(обратно)

983

Бегунов К.Ю., Клейненберг И.Э., Шаскольский И.П. Письменные источники о Ледовом побоище // Ледовое побоище 1242 г. Труды комплексной экспедиции по уточнению места Ледового побоища. М.—Л., 1966. С. 197–215.

(обратно)

984

Там же. С. 240.

(обратно)

985

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М., Л., 1950.

(обратно)

986

Псковские летописи. Т. 1–2. Ред. А.Н. Насонов. М., 1941.

(обратно)

987

Щапов Я.Н. К характеристике некоторых летописных трудов XV в. // Летописи и хроники. Сборник статей 1973 г. М., 1974. С. 173–186.

(обратно)

988

Псковские летописи. С. 13.

(обратно)

989

Назарова Е.Л. Псков и Ливония в XIII веке. Война за «псковское наследство». [Электронный ресурс] // http://do.gendocs.ru/docs/index-72041.html

(обратно)

990

Там же.

(обратно)

991

Грачёв А.Б. Русские земли и политика католических миссий. С. 183.

(обратно)

992

Новгородская первая летопись. С. 78–79.

(обратно)

993

Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти. С. 59.

(обратно)

994

Там же; Кучкин В.А. Борьба Александра Невского против Тевтонского Ордена // Восточная Европа и исторической ретроспективе. К 80-летию В.Т. Пашуто. М., 1999. С. 133.

(обратно)

995

Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти. С. 60.

(обратно)

996

Сказание о Житии Александра Невского // Изборник: Повести Древней Руси. М., 1987. С. 174–182.

(обратно)

997

Тихомиров М.Я. Сражение на Неве // ВИЖ, 1940, № 7. С. 99.

(обратно)

998

Старшая Рифмованная хроника // Матузова В.И., Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Тексты, переводы, комментарии. М., 2003. С. 229–234.

(обратно)

999

Сказание о Житии Александра Невского. С. 179.

(обратно)

1000

Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти: святой, правитель, национальный герой. М., 2007. С. 9–11.

(обратно)

1001

Охотникова В.И. Повесть о житии Александра Невского // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1. Л., 1987. С. 354–363.

(обратно)

1002

А се князи русьстии // Новгородская первая летопись (младший извод). Приложение второе. С. 467.

(обратно)

1003

Федотов Г.П. Святые Древней Руси. М., 1990.

(обратно)

1004

Рогов А.И. Александр Невский и борьба русского народа с немецкой феодальной агрессией в древнерусской письменности и искусстве // «Drang nach Osten» и историческое развитие стран Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы. М., 1967. С. 54.

(обратно)

1005

Бегунов Ю.К. Древнерусские традиции в произведениях первой четверти XVIII в. об Александре Невском // ТОДРЛ. 1971. Т. 26. С. 72–84.

(обратно)

1006

Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1992. Т. 4. С. 16–56.

(обратно)

1007

Костомаров Н.И. Александр Невский // Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Отд. 1. Вып. 1. СПб., 1880. С. 155–172.

(обратно)

1008

Кюхельбекер В.К. Лекция о русской литературе и русском языке, прочитанная в Париже в июне 1821 года // Литературное наследство. Т. 59. М., 1954. С. 366–374.

(обратно)

1009

Русская энциклопедия. Т. 1. СПб., 1911. С. 216–217.

(обратно)

1010

Новинский Н. Ледовое побоище. Сражение с немцами в 1242 году. Ярославль, 1914.

(обратно)

1011

Покровский М.Н. Русская история в самом сжатом очерке. 3-е изд. М., 1923—1926. С. 334.

(обратно)

1012

Марк Сист. Чудеса в решете // Петроградская правда. 1922. 14 мая. № 106. С. 2.

(обратно)

1013

Вернадский Г.В. Два подвига Св. Александра Невского // Евразийский временник. Утверждение евразийцев, книга четвертая. Берлин, 1925. С. 318–337.

(обратно)

1014

См., например: Козаченко А.И. Замечательный исторический урок (Ледовое побоище и Невская битва) // Исторический журнал. 1937, № 3/4. С. 156–164.

(обратно)

1015

Сталин И.В. Речь на параде Красной Армии 7 ноября 1941 года на Красной площади в Москве // Сталин И.В. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1943. С. 34–37.

(обратно)

1016

См., например: Agitprop im Krieg gegen das Großdeutsche Reich. Sowjetische Plakate 1941–1946 aus dem Staatlichen Museum Moskau, Deutsches Historisches Museum Berlin Magazin. 1991. Bd. 1. H. 4.

(обратно)

1017

Литовский О.С. Александр Невский. Пьеса в пяти действиях, девяти картинах. М., 1942.

(обратно)

1018

Корин П.Д. Александр Невский. М., 1965.

(обратно)

1019

Исаев С.И. Имени великих русских полководцев (К 45-летию учреждения орденов Суворова, Кутузова и Александра Невского) // Военно-исторический журнал. 1987, № 7. С. 84–86.

(обратно)

1020

Алексеева О. Духовным лицам — мирские награды // Коммерсант. 2000. 15 авг. № 149. С. 7.

(обратно)

1021

Шкаровский М.В. Русская православная церковь при Сталине и Хрущеве. Государственно-церковные отношения в СССР в 1939–1964 годах. М., 1999.

(обратно)

1022

О некоторых важнейших задачах советских историков // Вопросы истории. 1953, № 6. С. 7.

(обратно)

1023

Памятник Александру Невскому в Старой Руссе // Новгородский комсомолец. 1959. 13 июня. № 70. С. 3.

(обратно)

1024

Голубева Т.С. Геллерштейн Л.С. Рассказы по истории СССР для IV класса. Учебная книга. М., 1980. С. 23–24.

(обратно)

1025

Караев Г.Н. Новые данные о месте Ледового побоища // История СССР. 1963, № 6. С. 154–158.

(обратно)

1026

Дегтярев А.Я. Заступник Отечества. 750-летию битвы на Неве посвящается // Ленинградская панорама. Л., 1990. С. 4–7.

(обратно)

1027

Зубкова К., Куприянов А. Возвращение к «русской идее»: кризис идентичности и национальная история // Национальные истории в советском и постсоветских государствах. М., 1999. С. 302.

(обратно)

1028

Примером может служить икона «Святой Александр Невский» первой трети XIX века из фондов Государственного музея истории религии (Санкт-Петербург).

(обратно)

1029

Икона хранится в фондах Курганского областного художественного музея.

(обратно)

1030

Климов П.Ю. Святой Александр Невский в русской церковно-монументальной живописи второй половины XIX — начала XX века (Семирадский, Васнецов, Нестеров) // Александр Невский и история России: мат. науч. — пр. конференции. В. Новгород, 1996.

(обратно)

1031

Кривошеев Ю.В., Соколов Р.А. «Александр Невский». Экранизация шедевра. СПб., 2012.

(обратно)

1032

Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях её главнейших деятелей. Князь Александр Ярославич Невский. М., 1993.

(обратно)

1033

Житие князя Александра Невского // Древнерусская литература. Хрестоматия. М., 1997.

(обратно)

1034

Клепинин Н.А. Святой благоверный и великий князь Александр Невский. СПб., 2004.

(обратно)

1035

Иллюстративная история России. СПб., 1993.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Академик М.Н. Тихомиров и генерал Г.Н. Караев: в поисках места ледового побоища Юрий Кривошеев, Роман Соколов (Санкт-Петербург)

Ледовое побоище: реконструкция хронологии похода Александра Невского Владимир Аракчеев (Псков)

Еще раз о Ледовом побоище: неучтенные реалии Сергей Салмин (Псков)

Ледовое побоище 1242 года[160] Анти Селарт (Тарту)

Ледовое побоище и статус Пскова Денис Хрусталев (Санкт-Петербург)

Война и мир в отношениях русских земель с Ливонией[320] Бернхард Диркс (Гамбург)

Орден меченосцев во втором крестоносном завоевании южной Эстонии Андрей Конопленко (Саратов)

Эзель в первой половине XIII века Майя Гонсовска (Варшава)

Завоевание Курляндии Тевтонским орденом в 1241–1242 годах Александр Баранов (Берлин)

Папа Григорий IX и крестовые походы в Прибалтику Анастасия Устинова (Липецк)

Внутренние и внешнеполитические проблемы Тевтонского Ордена в Пруссии и Ливонии в конце 1230 — начале 1240-х годов Анатолий Бахтин (Калининград)

Ливонская ветвь Немецкого ордена на начальном этапе своего существования Марина Бессуднова (Липецк)

Археологические и летописные свидетельства военных действий первой четверти XIII века на Завеличье средневекового Пскова Елена Салмина, Сергей Салмин (Псков)

Антропологический состав городского и сельского населения псковско-ливонского порубежья (тезисы) Денис Пежемский (Москва)

Торговая политика Ливонского ордена на начальной стадии развития торговли Великого Новгорода с западом Марина Бессуднова (Липецк) Евгений Кун (Великий Новгород)

Князь Александр Ярославич (Невский) при дворе ордынского хана[854] Юрий Селезнёв (Воронеж)

Александр Невский и новгородский Антониев монастырь Людмила Секретарь (Великий Новгород)

Сообщения молодых исследователей

  Политическая борьба в Пскове и ее роль в подготовке похода Ливонского ордена на русские земли Роман Болдырев (Липецк)

  Ледовое побоище в отражении агиографии и псковско-новгородской летописной традиции Елизавета Кончакова (Липецк)

  Образ Александра Невского и российская меморийная традиция Даниил Бессудное (Липецк)

  Святой Александр Невский в русской исторической и церковно-монументальной живописи XIX–XXI веков Алла Шебанова (Липецк)

Сведения об авторах

Summary

Список сокращений

Исследования

Иллюстрации

*** Примечания ***