Альбом красавцев
Кроха
Из атласного небесно-синего «конверта» с белоснежным пододеяльником, обшитым кружевами домашнего вязанья, смотрят на мир розовая кнопка с двумя дырочками — нос и две молочно-голубые капли — глаза. Это и есть сын. Он уже большой — ему три месяца и шесть дней. Жених! Сын лежит на коленях у своего отца Петра Петровича Кошелева, проще говоря у Петьки Кошелева, шофера с кирпичного завода двадцати двух лет от роду. Лежит сынок, уставив на потолок бессмысленно-святые немигающие глазенки, и плевать он хотел на тот неприятный разговор, который идет в комнате и имеет к нему самое прямое отношение. В разговоре помимо Петьки Кошелева участвуют его жена Серафима — низенькая блондинка с припухлым ярким ртом, с тяжелыми, набухшими грудями, стянутыми розовым нейлоном новой кофточки, ее мать Матрена Григорьевна — большая, словно русская печка, женщина, а рот как у дочери — пухлый, маленький, упрямый, и ее отец Пал Палыч, кладовщик с того же кирпичного завода. Пал Палыч тощ и сух, как пустой гороховый стручок. По случаю воскресенья и ожидаемого семейного торжества он выпил с утра и в неприятном разговоре занимает примирительно-нейтралистскую позицию. — Соглашайся, Петруха, чего там, уступи бабам! — с трудом ворочает языком Пал Палыч, тщетно пытаясь поймать зажженной спичкой папиросу, которую держит в зубах не тем концом, каким надо, — все равно они тебя перепилят!.. Дай окрестить внучонка, чего там, делов на копейку! Окрестим, и баста! — А не даст, пускай съезжает с квартиры! — властно вмешивается Матрена Григорьевна. Бросив на дочь пронизывающе-предупреждающий взгляд, она говорит, обращаясь теперь уже непосредственно к зятю: — И не надейся, что Серафима за тобой побежит, как собачка. И мальчонку не отдадим. Вплоть до суда! Петька Кошелев поднимает голову и с тоскливой укоризной смотрит на тестя и тещу. Серафиму он любит и даже не представляет себе, как он может уйти от нее, от ее голубых со светлыми искорками глаз, от желанного землянично-алого рта. А сын, лежащий у него на коленях, эта розовая кроха, родная кровинка, — разве может Петька Кошелев оставить его?! — Пал Палыч, папаша, — проникновенно говорит Петька, облизывая языком сухие губы. — И вы, Матрена Григорьевна… я вас уважаю… и прошу вас обоих меня понять. Ведь вы же нас с Симочкой толкаете на факт форменного религиозного обряда! В развернутую эпоху космоса! Когда все вокруг научное и на высокой технической базе. Кирпич, вон, и тот возим в контейнерах с ничтожным процентом боя. Мне совесть не позволяет, поймите вы это! — Ты лучше сам пойми то, что тебе сказано! — режет Матрена Григорьевна и отворачивается от зятя. Петька видит, как голубые обожаемые Симины глаза наполняются слезами, пухлый ягодный рот кривится. Сейчас она заплачет, а когда Серафима плачет — Петька теряет всякую волю к сопротивлению и готов сделать все, только бы не слышать ее всхлипываний и не видеть ее слез. На его счастье, Пал Палыч вдруг поднимается из-за стола, подходит и с незакуренной папиросой в зубах склоняется над внуком. — Плохо твое дело, Павел Петрович! — бормочет Пал Палыч, обсыпая табаком небесно-синий конверт, — не хотит тебя папка твой окрестить, не хотит! — Отойдите, папаша! — пугается Серафима, и слезы ее мгновенно высыхают. — От вас водкой пахнет! — Ничего, пускай привыкает! — И табак вы на него сыпете! — Слабая набивка! — оправдывается Пал Палыч и, бросив папиросу на пол, продолжает деланным ерническим голосом бормотать над внуком: — Агу, Павлушка, агу, вставай на ножки, топай креститься самоходкой. «Отец дьякон, давай купель на кон, я в нее мыр… ныр… ну и — баста!.. Агу!..» Он выпрямляется, покачиваясь на кривых слабых ногах, говорит сокрушенно: — И кумовья, поди, уже ждут у церкви, как договорились. Неудобно как получается. Неморально! — Ну, идешь? — резко спрашивает мужа Серафима. — Симочка, я же тебе объяснил ситуацию… и перспективу рисовал… и одним словом… христом-богом тебя прошу: не настаивай! — И я тебе ситуацию рисовала. Первое: не верю я, что тебе квартиру дадут, а второе: я из родительского дома все равно никуда не поеду. Вот при папе и маме говорю. Сыном клянусь! Сима плачет. Светлые очень крупные слезы быстро бегут по ее румяным щекам. Болезненно морщась, Петька рывком поднимается со стула и, прижимая одной рукой к себе небесно-синий конверт с сыном, другой хватает с вешалки кепку. — Ладно, пошли! …На главной улице поселка людно и шумно. Погода хорошая. Кто вышел просто погулять, кто спешит в магазин. Люди заполнили не только тротуар, но и проезжую часть улицы, и шоферы грузовиков безо всякого стеснения сигналят, просят пешеходов посторониться. Подле ларька «Соки, воды» два подвыпивших гражданина в одинаковых клетчатых рубашках громко ссорятся из-за стакана, который им нужен отнюдь не для сока и отнюдь не для воды, а пожилая ларечница в белом полотняном пиджаке, высунувшись из своего фанерного гнезда чуть ли не до половины туловища, успокаивает их ласковым грудным сопрано: — Миленькие мои, вы сперва посуду поставьте, а потом уж ругайтесь на доброе здоровьичко! Куда-то бесшумно промахнула по горячему асфальту цепочка мальчиков-велосипедистов. Мальчики все как на подбор — аккуратные, светловолосые, в новеньких желтых с белыми воротничками майках, в синих трусах — заводская юношеская команда. У них не то пробег, не то тренировка. На Петьку с его небесно-синим конвертом на руках и на Симу со следами недавних слез на щеках никто не обращает внимания, но Петьке кажется, что все прохожие смотрят на него с насмешкой и осуждением, потому что все знают, куда и зачем он несет своего сына. Скорей бы свернуть на тихую боковую улицу, ведущую к церкви! Вот и поворот. На углу на заборе — свежая афиша. Петька останавливается. Что такое?Петька с волнением оборачивается к жене и видит, что она тоже читает клубное объявление, по-детски шевелит губами — повторяет про себя строку за строкой. Вот дочитала до конца. Сейчас взглянет на Петьку, и в глазах ее, наверное, появится выражение милого смущения, которое Петька так любит, и она — прелестная, дорогая — скажет два слова: «Идем домой!» Всего лишь два слова! Прелестная и дорогая взглянула. Глаза безразличные, безмятежно-сытые, как у породистой коровы. — Пожалуй, можно будет пойти. Часам к девяти! Покормить Павлушку и сбегать на часок, посмотреть на этот липси. И что в нем такого особенного?! — Идем домой! — дрогнувшим голосом говорит Петька. — Ты опять?! — Да ты посмотри, «они» сами от своего дела отрекаются. Что же получается, подумай сама овечьей своей головой: «они» — оттуда, а мы — туда?! Серафима молчит, обиженно закусив нижнюю капризно-чувственную губку. — Слово тебе даю, Николай Сергеевич обещал квартиру! — говорит Петька с мольбой и укором. — И в завкоме обсудили. Можешь, сказали, твердо надеяться, Кошелев. А пока… если Матрена Григорьевна будет агрессничать, перебьемся как-нибудь. В общежитии поживем, отведут уголок какой ни на есть. Не пропадем! Серафима молчит. — И что ты, понимаешь, за несамостоятельное созданье, Симка! Сама уже стала мамашей, а от маткиной юбки не можешь оторваться. Да хоть бы еще юбка-то была стоящая! — Ты, пожалуйста, маму не задевай! И вообще… я тебе все сказала, а слово у меня твердое. Давай ребенка! Сима решительно берет из Петькиных рук небесно-синий конверт и идет по переулку. Постояв на углу и проводив глазами ее удаляющуюся фигурку с сильно развитыми бедрами, со стройными ножками, чуть полноватыми, но красивыми — с узкой щиколоткой и крутым легким рисунком икры, Петька обреченно шагает следом за женой. На душе у него муть. У паперти, ожидая супружескую чету, стоят кумовья: крестный отец Аркадий Трофимович Задонцев, продавец из магазина «Культтовары», пожилой, благообразный, очень полный, и крестная мать Райка Сургученко, Симина подружка, — бойкая тощая девица со смышленой обезьяньей мордочкой, большелобая, большеглазая, с выдвинутой вперед нижней хваткой челюстью. Райка работает в местном ателье индивидуального пошива, шьет и на дому, главным образом мужские модные рубашки, хорошо зарабатывает и слывет богатой невестой. А выйти замуж ей, бедняжке, никак не удается, хоть она и знакома благодаря своей профессии швеи со всеми поселковыми холостыми пижонами. Чмокнув Симу в щеку, кивнув Петьке и наскоро сделав Павлушке «козу», Райка начинает трещать, как заводная. — Мы тут с Аркадием Трофимовичем волнуемся, как ненормальные, я ваши паспорта оформила, очередь к попу подходит, а вы все не идете и не идете. Я уж думала, у вас семейный купорос получился. Давай скорей своего пудовичка, Симка! Она ловко и аккуратно берет у Серафимы небесно-синий конверт, смотрит, любуясь, на фарфоровое личико ребенка, и ее нижняя челюсть от избытка чувств еще больше выдвигается вперед. — У-у, ты моя кнопочка вкусная! — умело покачивая на руках «конверт» с ребенком, приговаривает Райка. — У-у, ты мой кавалер несравненный!.. Только давай с тобой условимся: не реветь, когда батюшка тебя кунать станет. Не будешь реветь? Договорились? Договорились! — А нам, что же… тут вас ожидать? — мрачно спрашивает ее Петька. — Ага! Да ты, Петруша, не беспокойся, мы это дело быстренько обтяпаем, не успеешь соскучиться. — А нельзя ли нам с Петей… туда? — Сима показывает глазами на открытые церковные двери. — Нельзя-с! — солидно разъясняет Аркадий Трофимович. — Родителям по обряду не полагается присутствовать! Мы с Раисой Ивановной являемся как бы вашими доверенными лицами при совершении таинства крещения. — Да бросьте вы, Аркадий Трофимович, бюрократизм разводить! — обрывает крестного отца крестная мать. — Пускай идут! — Мы пройдем, а вы немного погодя, за нами, — говорит она Петьке и Серафиме. — Встаньте в сторонке и смотрите себе потихонечку! Пошли, Аркадий Трофимович. …И вот уже стоит Петька Кошелев в церкви, где сладко и душно пахнет ладаном и горелым воском, и видит, как Райка Сургученко передает его сына, голенького и беззащитного, в руки священника. Священник в золоченой ризе, молодой, чернобородый, с бледным лицом берет ребенка, звонко и жалобно ревущего на всю церковь, и, подняв усталые глаза кверху, туда, где восседает на пуховых, тщательно выписанных живописцем облаках грозно нахмурившийся старец бог, огромный, в лиловой богатой рясе, из-под которой видны его огромные, голые, беспощадные ступни, перекрещенные ремнями сандалий, негромко произносит слова молитвы: — Верую во единого бога-отца, вседержителя, творца… И так жалко становится Петьке Кошелеву свою родную кроху, дергающуюся с ревом в руках чернобородого священника, так горестно, так невыносимо глядеть на розовую, несчастную попку сына! Петькино сердце больно сжимается от этого острого чувства жалости. А священник тем же глухим, безразличным голосом продолжает произносить торжественные, непонятные, мертвые слова. И вдруг новая огненная мысль возникает в Петькиной голове. «И этот отречется! — думает Петька, глядя на молодого священника с черной щеголеватой бородой. — Он и сейчас-то уже не верит в свои слова. Отречется, как пить дать, и тоже будет разъезжать, как этот Шикунов, по клубам, читать лекции-беседы. Да еще смеяться, язва, станет над такими, как он, Петька Кошелев». И новая мысль: «Пока не поздно, нужно вырвать из его рук сына и бежать отсюда. Скорей бежать!» Охваченный этим жгучим желанием, подчиненный только ему одному, Петька быстро проходит вперед. Ахнув, Сима спешит за ним, хватает мужа за пиджак, что-то шепчет, но Петька, отмахнувшись от нее, отстраняет крестную мать и крестного отца, смущенных и перепуганных, и оказывается лицом к лицу со священником. — Стоп! Задний ход! Отдайте ребенка! Священник смотрит на решительное, ожесточенное Петькино лицо и, бледнея, тихо говорит: — Позвольте… по какому праву?! — По праву отца!Клуб «Красный луч».
Сегодня в 7 ч. 30 м. вечера состоится лекция-беседа
«ПОЧЕМУ Я ОТРЕКСЯ ОТ РЕЛИГИИ?»
Читает бывший священник А л е к с а н д р Ш и к у н о в.
Ответы на записки.
По окончании танцы. В первый раз — модный танец липси.
Играет оркестр усиленного состава.
Цена билета 30 коп.
Петька протягивает руки, и священник покорно отдает ему его надрывающегося от натужного плача сына. Петька вырывает из рук крестного отца простынку, заворачивает в нее свою кроху и, прижав драгоценную ношу к груди, быстро шагает к выходу из церкви. Плача, Сима идет за ним. А в церкви творится такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Райка Сургученко и Аркадий Трофимович спорят, обвиняя друг друга в том, что произошло, причем крестный отец называет крестную мать «вертушкой», а та его «пузаном», свирепо кудахчут по углам черные церковные старухи, кажется даже, что святые угодники на иконах переглядываются и пожимают плечами, возмущенные скандальным происшествием.
Но Петька Кошелев ничего этого не слышит и не видит. Он видит только высокий прямоугольник открытых дверей и зеленую траву на церковном дворе и кусок синего чистого неба, по которому быстро проплывает четкий силуэт низко летящего самолета с откинутыми назад сильными крыльями.
Ильин день
При лавке имеется каморка — крохотная фанерная нора без окон, отделенная от других помещений перегородкой, тоже фанерной. В нору втиснуты кухонный колченогий стол, накрытый зеленой, выцветшей, залитой чернилами бумагой, и два стула: один для посетителей, другой для Ивана Трифоновича — заведующего лавкой, или «потребиловкой», как называют его торговую точку в селе. На столе стоят телефон и перекидной календарь. Тут же лежат большие счеты. На двери, ведущей в каморку, кнопками прикреплен кусок картона, на нем рукой самого Ивана Трифоновича написано крупно и четко:Иван Трифонович называет свою каморку своим кабинетом. Если в лавке недовольный чем-либо покупатель поругается с продавщицей Фросей, миловидной капризной бабенкой с зелеными кошачьими бедовыми глазами, Иван Трифонович, бросив на бушующую Фросю строгий предупреждающий взгляд, говорит так: — Ефросиния Сергеевна, заткните фонтан вашего красноречия, прошу вас убедительно! И — к покупателю: — А вас, гражданин, попрошу пройти ко мне в кабинет для уточнения ваших претензий, чтобы не нарушать нормальный процесс торгового оборота. Такая изысканно строгая манера речи обычно ошеломляет самого крикливого и самого нервного покупателя. Он сует подозрительно легковесный брусок мыла, из-за которого разгорелся весь сыр-бор у него с Фросей, в авоську и молча уходит из лавки, не нарушая «нормального процесса торгового оборота». Гипноз официальных слов действует безотказно. Сейчас Иван Трифонович принимает в своем кабинете старуху Анну Ивановну Гальчихину (она же бабка Гальчиха), особу, в селе известную. Гальчиха — член церковной «двадцатки» — пользуется у верующих сельских старух и стариков большим авторитетом, характер у нее властный, жесткий, и ее побаивается даже сам местный священник — молодой, но уже пузатенький отец Кирилл. Гальчиха сидит на стуле, одетая во все черное, прямая, тощая, со сросшимися на широкой переносице черными бровями, и ведет с заведующим «потребиловкой» тонкий дипломатический разговор. Пришла она в кабинет к Ивану Трифоновичу не «уточнять претензии», а совсем по другому, деликатному делу. — Ваш Илья Пророк, уважаемая Анна Ивановна, — вкрадчиво и, как ему кажется, очень убедительно говорит Иван Трифонович, иронически щурясь, — есть миф, то есть ничто, одно ваше воображение, пустой звук! — Звук-то звук, да не пустой! — обижается за Илью Пророка бабка Гальчиха, — не греши, батюшка, на Илью, а то он тебя накажет. В ильин день завсегда гроза грешников бьет. Не посмотрит Илья, что ты партейный, да и даст тебе звуком по затылку! — Во-первых, у меня и в лавке громоотвод, и дома громоотвод, а во-вторых, все зависит от прогноза погоды, а не от вашего Ильи! — Прогноз — он тоже Илье Пророку подвластный! — Ох, и темная вы старуха, Анна Ивановна, — поражается заведующий «потребиловкой», — да наши космонавты все небо обшарили — нигде вашего Илью не нашли! — А может, он в тот день выходной был! — говорит Гальчиха и крестится. Иван Трифонович в раздражении мотает головой. — С вами спорить по идейному вопросу все равно что керосин пить, Анна Ивановна! — А я, батюшка, к тебе не спорить пришла, а по делу! — Какое дело у вас? — Тебе известно, что на ильин день у нас в церкви престол? — Ну, известно! — Надо бы тебе, Иван Трифоныч, обеспечить, чтобы в лавке к этому великому дню и водочка была в потребном количестве… Ну, и селедочка там посвежее, колбаска… Праздник ведь большой — ильин день! И дрожжей бы припас! — Все варите?! — Я не варю — крест святой! А другие варят… кто сахаром запасся. Иван Трифонович придвигает к себе счеты и указательным пальцем резко сбрасывает костяшки. — Обеспечим, Анна Ивановна! — говорит он уже бодро и ласково, — всего завезем… потому… — как это ваши церковники говорят? — богу богово, а кесарю кесарево! И вот наступает ильин день. С утра по селу разносится ликующий призывный трезвон колоколов, в церкви пузатенький отец Кирилл в парадной ризе правит торжественную службу. К полудню на жарких пыльных сельских улицах уже появляются первые пьяные, верующие и неверующие. Хмель — он ведь объединяет всех! У «потребиловки» стоят на улице колхозный счетовод Аграманов — однорукий желчный человек в старом офицерском кителе и новенькой клетчатой кепке, библиотекарь Зоя Куличина — смешливая, румяная девушка, собирающаяся выходить замуж за учителя, и Иван Трифонович. — Опять наши комсомольцы, да и мы тоже, коммунисты, престол проморгали! — возмущается Зоя Куличина, — мы с Петей говорили в правлении, предупреждали… все мимо ушей! Смотрите, сколько пьяных! И драки уже были! Иван Гальчихин, внук этой знаменитой Гальчихи, подрался с каким-то приезжим. Вот увидите, завтра много невыходов будет на работу! — Точно! — подтверждает ее слова Иван Трифонович и, помолчав, добавляет веско: — Надо бы на партийном собрании ближайшем этот вопрос обсудить… об усилении вот именно безбожно-воспитательной работы среди отсталых слоев населения. — Только не тебе этот вопрос придется ставить, — желчно замечает Аграманов. — Почему же это не мне? — настороженно щурится Иван Трифонович. — Я, брат, старый безбожник. — Да, да, безбожник! — С тем же желчным сарказмом говорит Аграманов. — В бога-отца, в бога-сына и в бога — духа святого ты не веришь, у тебя один бог — бог план святой!.. Все село в престольный день водкой залил! Торгаш ты, а не советский кооператор! Он резко поворачивается и уходит. — Вот ведь до чего склочный тип! — с искренним возмущением произносит Иван Трифонович и смотрит на смутившуюся Зою Куличину в ожидании, что и она осудит вместе с ним желчного колхозного счетовода. Но Зоя отводит глаза в сторону и начинает прощаться: надо идти, а то как бы гроза не застала. В небе где-то далеко глухо и грозно ворочается гром. Бюро прогнозов погоды не подвело Илью Пророка, и ильин день, видать, не обойдется без грома и молнии. Постояв еще немного на улице, Иван Трифонович уходит в лавку под спасительную сень своего громоотвода.Заведующий И. Т. М а к а е в.
Прием граждан по мере надобности.
Такая старуха!
В тесной комнатке партийного комитета на третьем этаже здания заводоуправления сидит секретарь парткома Сергей Аркадьевич Пучков — коренастый, очень светлый блондин, почти альбинос, и токарь Бабкин — высокий, сутулый, с озабоченным, угрюмым лицом. Сидит Бабкин в парткоме уже минут пятнадцать, курит, вздыхает, произносит невпопад малозначащие фразы, томится — никак не может начать разговор, ради которого пришел! Пучков, недовольный тем, что его оторвали от тезисов праздничного доклада, в конце концов не выдерживает: — Ну что ты, Бабкин, как… девица на сватанье. Пришел — говори! Что у тебя там стряслось? Токарь поднимает на секретаря парткома голубые, простодушно-ясные глаза, странно не вяжущиеся с суровыми чертами его тяжелого лица, и Пучков видит в них укор и душевную боль. Густо краснея, он спешит смягчить свой резкий тон. — Говори, Бабкин, не стесняйся… Личное что-нибудь? Бабкин шумно вздыхает. — Личное! «Что он мог натворить? — тревожно думает секретарь. — Человек тихий, непьющий… в партию собирается, производственник хороший. Ничего такого за ним вроде не замечалось?!» Пучков не любил разбираться в бытовых делах. Эти дела всегда так запутаны, так сложны! Психология, будь она неладна! Да и тяжело бывает разочаровываться в человеке, когда вдруг оказывается, что в быту он совсем не такой молодец, каким знаешь его на работе. А Бабкин как будто нарочно сообщает: — Придется тебе, Сергей Аркадьевич, персональное дело на меня заводить… хоть я еще и не кандидат даже! Пучков хмурит белые пушистые брови. — Давай говори все. Только покороче… по возможности. — Коротко-то оно навряд ли получится. И ты уж лучше меня не сбивай вопросами, товарищ Пучков, я сам как-нибудь собьюсь!.. Д-а-а!.. Так вот, дело мое — в жене! Вернее, даже не в жене, а в матери ее, в теще. Это, товарищ Пучков, такая старуха!.. Из-за нее и получилось у нас нескладно это все! Женился я три с лишним года назад. Поехал в отпуск в деревню, под Саратов — я сам саратовский, — ну и… там все у меня и произошло с Дуней. Влюбился я в нее без памяти!.. Сам знаешь, как это бывает! — Забыл уже! — усмехается Пучков. — Целые ночи на лавочке вдвоем просиживали, любовались луной… Песни ей пел под баян: «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь», «Страдания» наши, саратовские, и старинную одну, мою любимую, — «Скажи, зачем тебя я встретил?!» — Я лично своей Наталье Петровне «Средь шумного бала» напевал, — задумчиво говорит секретарь парткома. — А говоришь — забыл!.. Д-а-а!.. Короче говоря, решился на женитьбу. Дуня без отца жила — помер! С матерью, с Анфисой Поликарповной, вот с этой самой… Такая старуха — ни в сказке сказать, ни пером описать! И не то чтобы замухрышка какая-нибудь, опенка червивая, дунь на нее — повалится, а рослая старуха, гвардейского телосложения, — хоть бери ее к нам на завод работать в кузнечный цех! И с характером соответственным. В колхозе работала на животноводческой ферме. Хорошо работала — даже трудовую медаль получила. Колхозники ее очень даже уважали. Так посмотришь — вполне положительная старуха, на уровне эпохи. Но вот беда, до невозможности привержена к религиозному дурману. — Религиозные предрассудки — это самый цепкий пережиток прошлого! — наставительно подтверждает Пучков. — Факт! Но ты послушай, как дело обернулось. В избе у нее весь угол завешен богами. Полный пленум святых и угодников! Настанет воскресенье — она в церковь за пятнадцать километров. То на попутной, то лошадку схлопочет, а то и пешком. И Дуню с собой тащит. Та, чтобы мать не огорчать, идет или едет, хоть и не признает божественное. Да-а-а!.. Не понравилась мне ихняя политическая отсталость — прямо с души воротит. Как к ним ни приеду, у меня со старухой диспут. Но ведь это я сейчас и книжки почитываю, и текущую политику изучаю в кружке, и поговорить могу на разные темы, а тогда… не хватало у меня этого самого пороху, товарищ Пучков, откровенно тебе скажу! Била меня проклятая старуха, как хотела! Я ей внушаю, что, дескать, мир произошел из материи. А она — с ехидцей: «Из какой такой материи? Из ситца?» Объясняю ей своими словами про материю. Такое плету — у самого уши вянут! Запутаюсь, плюну и скажу: «Короче говоря, Анфиса Поликарповна, бог ваш тут ни при чем». Обижается: «Без бога травинка не вырастет. И в писании сказано: «В начале бе слово». Слово, а не материя». Я стою на своем: «Материя!» Она — на своем: «Бе слово». Слово за слово, разругаемся в дым — и ни бе ни ме!.. Ну ладно! Подходит дело у нас к главному разговору. Набрался я духу, говорю ей, что так, мол, и так, решили мы с Дуней пожениться. Отвечает: «Возражений не имею, но венчаться церковным браком». Я на дыбки: «Категорически — нет!» — «Тогда и моего согласия нет!» Дуня в рев: «Так уйду без вашего согласия!» Она: «Прокляну!» Такая старуха, товарищ Пучков!.. Что же ты думаешь, пришлось… — Венчаться?! — Бежать пришлось нам с Дуней от нее — вот что! Прямо как в романе! Комсомольцы помогли, колхоз полуторку дал — поминай как звали! Потом мы ей письмо послали. Три дня писали. Приходит ответ: проклясть не прокляла, но сообщила, что даже и знать нас не хочет. Пока, дескать, не покаемся и в церкви не окрутимся, чтобы не смели ни с чем к ней обращаться. «Ах ты, думаю, старая перечница! Ладно, у тебя характер — и у меня характер!» Категорически запретил Дуне писать ей. Решил измором взять, как сильно укрепленную долговременную точку. Год проходит — она молчит. И мы молчим! Дуня плачет по ночам, у меня у самого сердце кровью обливается, на нее глядя, но… выдерживаю характер! Так три года, поверишь ли, и промолчали. Стороной, через знакомых, узнавали про здоровье и прочее. И она тоже… стороной. Теперь происходит у нас прибавление семейства. Родила мне Дуня сына. — Поздравляю! — улыбается секретарь парткома. — А я и не знал, что ты уже папаша. Что же в гости не позвал? — Постеснялся. Думал — не придете! — переходит на «вы» Бабкин. — Тем более что событие не производственное… неудобно как-то звать… Да-а-а!.. А мальчишка у меня — первый сорт. Доктора даже удивлялись — до чего здоров. Орет басом. Гвардеец! В бабку! И вот, товарищ секретарь, есть такая поговорочка: «Там, где бес сам не может навредить, он женщину подошлет!» Поговорочка правильная, между прочим, хоть бесы эти да черти тут, конечно, ни при чем, они тоже от суеверий произошли. Да-а-а!.. Стала Дуня моя ластиться ко мне невозможно как, плачет пуще прежнего, просит слезно: «Давай окрестим мальчика… хочу с мамой помириться, не могу больше. Мама только тогда меня простит, когда узнает, что внук у нее крещеный». Ну и… дрогнул я! Дал свое согласие. Сам я в церковь не ходил, Дуня носила. Бабкин видит, как мрачнеет лицо Пучкова, как словно льдистым туманом заволакиваются глаза секретаря партийного комитета, и поспешно добавляет: — Ошибку свою признаю целиком и полностью. Да-а-а!.. Даем старухе телеграмму: «Дуня родила сына. Приезжайте поглядеть внука». Приходит ответ: «Выезжаю». Заявляется! Такая же здоровая, как и была. Вошла в комнату — как паровоз! В новом платье шерстяном, на груди медаль. Поздоровались — ничего. Стала на внука глядеть. Заплакала. И Дуня ревет. Только мы с Васюткой — Василием назвали сына — держимся, конечно, как мужчины. Дуня говорит: «Мы крестили его… только для вас». И вот ты подумай, товарищ Пучков, что она нам в ответ на наше сообщение преподносит! «Напрасно, — говорит, — вы это сделали, мне этого не нужно». — «Как так не нужно?» — «Так, — говорит, — не нужно, я, — говорит, — освободилась от своих заблуждений — считаю, что на восемьдесят пять процентов». Я смотрю на Дуню, Дуня — на меня! Трагическая пауза, как в книжках пишут! Васютка и тот не выдержал, заревел у себя в кроватке. А теща знай бомбит: «Вы, — говорит, — три года моей жизнью вовсе не интересовались. Жива мать — и пусть живет! А чем живет да как живет — это вам все равно. Старухи, — говорит, — разные бывают. Одна — как камень лежачий, под который вода не течет, а другая — растет и развивается, как любая живая организма». Смех!.. Такая старуха!.. Да-а-а! Потом я дознался, что к ним в колхоз приехал один молодой агроном, толковый парень, по всему видать. Ну и стал лекции читать на эти темы, кружок сколотил. Она пошла послушать. А как же не пойти? С родной дочкой разошлась на религиозной почве. Так и… втянулась.
Сели обедать, а теща еще с подковыркой ко мне: «Если, — говорит, — ты, дорогой зятек, не пойдешь в свою партийную организацию и не расскажешь чистосердечно, как ты опростоволосился, я сама пойду». Я говорю: «Я же беспартийный». А она мне: «Собираешься в партию вступать, — значит, должен быть как стеклышко». Такая старуха!.. Да-а-а!.. Вот и все, товарищ Пучков. Ничего не скрыл. Теперь разбирайте!..
Опустив голову, Бабкин ждет, что скажет секретарь.
Пучков смотрит на его спутанные с кудрявинкой черные волосы, на большие руки с узловатыми сильными пальцами, лежащие на столе, и не знает, что сказать. Ему и смешно, и немного досадно, и почему-то неловко. Смутное это чувство неловкости и мешает ему говорить.
Наконец он произносит:
— Это хорошо, что ты все начистоту рассказал, Бабкин. В партию ты еще не принят, а проступок непартийный уже совершил. Но, с другой стороны, дело у тебя сложное, с психологией, как говорится. Надо подумать, посоветоваться. Подай заявление. Обсудим на парткоме — вызову.
Бабкин поднимается. Лицо его разгладилось и кажется теперь не таким суровым и тяжелым. На душе легче стало!
— А почему не пришел раньше ко мне поговорить? — с упреком говорит Пучков.
Бабкин молчит.
Когда он выходит из комнаты, секретарь партийного комитета снова принимается за тезисы своего доклада. Но работа у него не клеится — мешает именно то чувство смутной неловкости, какое появилось у него после исповеди Бабкина.
Секретарь начинает ходить по комнате, курит, думает, анализирует по сложившейся привычке. Потом садится за стол и записывает в свой блокнот с тезисами: «Усилить внимание к людям. Ближе к ним стоять. Знать их душевный мир».
Последнюю фразу он подчеркнул двумя жирными чертами.
Неудачные крестины
Из рассказов старожила И. С. Ненарокова
У нас в городе имеется церковь. Службы там долгое время справлял священник отец Пафнутий. Но недавно краевое духовное начальство отстранило его от прихода, сняло, так сказать, с душеспасительной работы. Дело в том, что отец Пафнутий очень уж открыто стал нарушать заповедь, гласящую: «Не прелюбо сотвори!» Одним словом, блудил со своими прихожанками направо и налево, чем и вызвал большое неудовольствие не так у верующих, как у собственной матушки Елены Ивановны, каковая однажды оттаскала за волосья соперницу прямо на паперти, от чего в городе получился большой конфуз и срам. Отца Пафнутия за пристрастие к женскому полу и скандальные прелюбодеяния «освободили», и на его место был прислан — чуть ли не из Одессы — новый священник, молодой еще человек, отец Аркадий. Однако отстраненный прелюбодей Пафнутий из города не уехал, а продолжал жить на прежней квартире недалеко от церкви в ожидании решения своей судьбы. Надо заметить, что новый батюшка, отец Аркадий, совсем даже не похож на попа. Заберет волосья под шляпу, наденет пальто модное с цветным шарфом, брючки узкие, туфли остроносые, — никогда не скажешь, что идет служитель культа. Его у нас стали звать поп-стиляга. Церковь стоит на окраине города. Мимо нее люди едут на базар. Как-то ехали колхозники-хуторяне, везли битых гусей в город на продажу, капусту квашеную, яйца куриные. И был с ними ребеночек, вернее сказать младенец, дитя, которое они хотели между делом окрестить. Остановились хуторяне возле церкви, а она заперта: рано. Тогда они по старой памяти постучались к отцу Пафнутию. Тот, понятно, не признался им, что он отстраненный, — не хотел пропустить прямо в карман текущие денежки — и предложил произвести обряд крещения у него на квартире: дескать, в церкви холодно, как бы не простудить ребеночка. А хуторянам что? На квартире так на квартире, еще лучше. «Делайте, батюшка, только по-шибче!» «Сделаем мигом, несите дитя!» Кумовья взяли с возу дитя, принесли на квартиру к Пафнутию. Матушка Елена Ивановна разожгла керогаз, стала воду греть в суповой кастрюле. И вдруг, откуда ни возьмись, появляется молодой поп отец Аркадий. Уж не знаю, кто его надоумил явиться так рано к Пафнутию — нечистый дух или божьи ангелы, — только заявился. И сразу же к отцу Пафнутию с грозным выкриком: — На каком основании, батюшка, совершаете левые требы? — А какое вам дело? Идите вы, батюшка… к такой-то матушке. Отец Аркадий к хуторянам: — Деньги за левую требу им у вас взяты? — Нет еще! — Прекрасно! — и хвать ногой по керогазу с кастрюлей, стоявшему на полу. Вода разлилась. Тут отец Пафнутий озверел и съездил отца Аркадия по сусалам. Тот в долгу не остался и заехал отцу Пафнутию между глаз. Завязалась меж святыми отцами страшенная драка. Одолевал отец Аркадий, как более молодой и более прыткий, к тому же он оказался боксером и надавал своему товарищу по работе здоровенных «антрекотов» или «оперкотов» — как они там называются по-боксерски? Кумовья в страхе убежали из квартиры на улицу, как только между попами началась драка. Младенца спасла матушка Елена Ивановна. Она подхватила бедное дитя на руки, вынесла на улицу и отдала кумовьям, шепнув: — Привозите попозже, когда батюшки… выяснят свои идейные разногласия и отец Аркадий уйдет к себе. Мне эту историю рассказал на базаре пожилой хуторянин, у которого я купил превосходного гуся за сравнительно недорогую цену. При этом он выразился так: — Нехай уж оно лучше растет некрещеное, то дитя, чем этакие страсти, хай им грець, этим служителям культа боговой личности, прости меня, господи, грешного!..Альбом красавцев
Они условились встретиться в семь часов вечера на углу, у будки телефона-автомата, чтобы затем вместе отправиться в кино. И Катя Пляскина, как всегда, явилась первая, когда на уличных часах было только без четверти семь. Она заняла позицию и стала ждать Люсю. И конечно, Люся Телятник, как всегда, опоздала. Было холодно. Сухие и редкие снежинки медленно, словно на парашютиках, опускались на землю. Через полчаса ожидания Катя озябла. Сначала она сердилась на Люсю и мысленно всячески ругала ее, потом стала жалеть себя. «Если я родилась толстой и некрасивой, — горестно размышляла Катя Пляскина, — то это еще не значит, что она может так не считаться с моим самолюбием! Вот возьму простужусь и заболею крупозным воспалением легких — пусть тогда помучается!» Прошло еще двадцать минут. Теперь чувство трогательной, волнующей до слез жалости к себе сменилось у Кати чувством смутной тревоги. Опоздание было слишком велико даже для такого легкомысленного и эгоистического создания, как Люся Телятник. Надо было действовать, а не стоять пассивно под этими проклятыми часами. Катя решила пойти Люсе навстречу, к остановке ее троллейбуса, и в ту же минуту увидела подругу, идущую по переулку. Разрумянившаяся от мороза, в меховой шапочке-менингитке, с рыжеватой модной челочкой на лбу, в беличьей короткой кофтенке и в черной юбке, она быстро и твердо — тук-тук, тук-тук! — переставляла свои стройные, крепкие ножки и действительно была очень хороша собой. — Ты бы еще позже явилась! — ворчливо сказала Катя, с трудом скрывая свою радость. — Поздравляю! Мы опоздали на сеанс из-за тебя. — А мы в кино вовсе не пойдем! — Здравствуйте! А куда же мы пойдем? — В церковь! — Куда?.. В цирк?! — В церковь! — с той же покоряющей небрежностью повторила Люся и взяла подругу под руку. — Идем скорей! Я тебе все расскажу по дороге! Дело касается нашего альбома. Идем же!* * *
Хотя Люся и сказала «наш альбом», но это, собственно говоря, был ее личный альбом для фотографий, самый обыкновенный альбомчик в картонном переплете. Но какие же роскошные фотографии были расклеены на его страницах! Только мужские и только красавцев! Здесь были всякие красавцы — знаменитые, признанные миром и еще не известные ему, с автографами и без, в профиль и анфас, военные и штатские. Вот фотография улыбающегося Жерара Филиппа в костюме Фанфана-Тюльпана, вырезанная из иллюстрированного журнала. А рядом мирно соседствует любительское фото задумчивого курчавого молодого человека в мятом пиджаке стандартного покроя. Это Филипп Жарченко, красавец техник из Люсиного домоуправления. Владелица альбома была влюблена в него, когда училась еще в девятом классе. Переверните страницу, и вы увидите фотографию популярного отечественного киноартиста с его собственным автографом. Дальше портрет знаменитого генерала, героя минувшей войны, — тоже вырезанный из журнала. Под ним юный суворовец, снятый в профиль. Орлиный нос, волевой твердый подбородок и энергичная надпись:«Люсеньке Телятник на память о совместных велосипедных бросках Малаховка — Удельная и обратно. Не забывай!.. Олег».А Катин вклад в альбом заключался лишь в одной-единственной карточке. На ней был изображен плотный, смуглый мужчина, толстоносый, с закрученными кверху черными усами и с выпученными от напряжения бездумными, веселыми, немножко бараньими глазами. Это был двоюродный дядя Кати Пляскиной — винодел с Северного Кавказа. С большой натяжкой можно было посчитать его красавцем. Но зато карточка была с автографом, что особенно ценилось. Весельчак-винодел написал на ней: «Расцветай, как груша, дорогая Катюша!» — и расписался небрежно и неразборчиво, словно на железнодорожной накладной. Других мужских карточек у Кати, увы, не было. Приходилось с помощью дядиной фотографии доказывать, что и она, толстая дурнушка Катя, способна побеждать мужские сердца. Чтобы закончить предысторию «альбома красавцев», надо еще сказать, что общественность десятого класса школы, в которой учились Люся Телятник и Катя Пляскина, не раз пыталась повлиять на наших девиц, но пронять языкастую, дерзкую Люсю было не так-то легко. — А что мы делаем плохого в конце концов? — говорила Люся Телятник в ответ на упреки и наставления. — Что сказал писатель Чехов? Писатель Чехов сказал, что в человеке все должно быть прекрасно — и лицо, и одежда. Вот мы и собираем прекрасные мужские лица. У нас с Катькой тонкие эстетические натуры, не то что у вас. — Из-за этих прекрасных мужских лиц у тебя двойка по географии, а у Кати — по истории!.. — При чем здесь история с географией?! Вообще это наше личное дело. Отвяжитесь! Редактор школьной стенгазеты Сеня Тараканцев хотел написать фельетон о Люсином альбоме, но Люся узнала про его намерения и приняла свои меры. Встретив редактора в гардеробе, она отвела его в сторону и с очаровательной улыбочкой сказала: — Сенечка, у меня к тебе большая просьба: подари мне свою фотокарточку… Бледный, с впалыми щеками, угловатый, Сеня Тараканцев иронически усмехнулся: — Нашла красавца! — Мужская красота, Сенечка, понятие условное. И вообще, если я тебя прошу, значит, в твоей наружности есть что-то такое… с эстетической точки зрения. Испарина выступила на порозовевшем Сенином лбу, и суровый редактор, опустив очи долу, сказал хрипло: — Какую тебе дать: в профиль или анфас? — Пожалуй… в профиль лучше. В профиль ты похож на одного обаятельного итальянского киноартиста… не помню его фамилию… И вообще… даже что-то ивмонтанистое в тебе есть. Став обладательницей фотографии «самого» редактора стенгазеты, да еще с надписью в стихах, Люся Телятник больше не опасалась нападок со стороны общественности, а когда Катя бубнила ей, что, мол, от Сеньки Тараканцева всего можно ожидать, говорила, загадочно усмехаясь: — Ну… пусть только попробует!
* * *
— Эта церковь тут недалеко, я знаю, идем скорей, — увлекая за собой Катю, бурно говорила Люся Телятник. — Она называется, кажется, «Никола-на-задворках». В общем, что-то там с Николой. А «он» в этой церкви работает дьяконом. Мамина знакомая — я из-за нее и опоздала — говорит, что это совершенно невероятный красавец. Такой, знаешь, демон… с бархатным басом и с небольшой бородкой. Катька, я жива не буду, если не возьму у него фото с автографом. — Не даст он тебе карточку… да еще с автографом! — Посмотрим! — с вызовом сказала Люся и на ходу поправила свою челочку. — Не отставай! Идем же скорей! — Люська! — вдруг с тоской не сказала — проныла Катя Пляскина, — не надо дьякона, бог с ним совсем! Пойдем лучше в кино на Радж Капура. — Что такое? Откуда это пищат?! — Нехорошо… нам — и в церковь! И вообще… мы все-таки комсомолки с тобой! — Вот глупости какие! Мы же не молиться идем, а… с эстетической точки зрения. Подруги вошли в церковь. Мертвенный запах ладана и тающего воска, трепещущие огненные язычки свечей, освещающих снизу суровые бородатые лики святых на иконах, — все настраивало на торжественный лад. На клиросе громко и стройно пел хор. Им управлял регент, изможденный гражданин, по-видимому больной желудком: дирижируя, он порой вздрагивал всем телом и, деликатно прикрывая рот ладошкой, скрывал болезненную отрыжку. Благостные старушки одобрительно поглядывали на Люсю и Катю, смело пробравшихся вперед. Одна даже прошелестела над самым Катиным ухом: — И молоденьких тянет во храм господний!.. Спаси и помилуй нас, царица небесная!.. Вдруг раскрылись боковые двери, и из алтаря на амвон вышел сам дьякон, облаченный в парчовый стихарь. Небольшая клинышком черная бородка красиво оттеняла его мужественное лицо. — Ой, Катька, какой же он красивый! — шепотом сказала Люся Телятник. — Ужасно красивый! Мой Георгий на него похож. — Как свинья на коня. — Честное слово, глаза абсолютно одинаковые!.. — Вы зачем в храм пришли? Шептаться? Уходите отсюдова! — послышался злой шепот сзади. Десятиклассницы оглянулись. Та же благостная старушка наступала на них, махала сухонькой ручкой, шипела: — Уходите сей минут из храма, вертихвостки! Не нарушайте благолепия. Уходите, а то Макар Ивановича приведу! Глаза у нее горели такой кошачьей злобой, так жутко раззявлен был черный однозубый рот, что Люся и Катя, не помня себя, в одну секунду выскочили из церкви на улицу. Решено было походить по улице, а если будет очень холодно, то зайти в «Гастроном» напротив и покрутиться там возле телефона-автомата. Так и сделали. Наконец служба в церкви окончилась, и верующие стали расходиться. Подруги прохаживались по тротуару, ждали. Они чуть было не пропустили красавца дьякона, потому что, одетый в демисезонное толстое пальто и черную велюровую шляпу, служитель культа на улице был совсем не похож на лермонтовского демона. Таща за собой упирающуюся Катю, Люся Телятник храбро подошла к дьякону и бойко сказала: — Извините, можно вас на однуминуточку? Дьякон остановился, удивленно приподнял шляпу. — Чем могу служить? — Меня зовут Люся, — неотразимо играя глазами, сказала Люся Телятник, — а это моя подруга Катя. У нас к вам большая просьба… — Тут смелость оставила Люсю, и она неожиданно для самой себя умолкла. Дьякон вежливо ждал. — Какая же у вас просьба ко мне? Надеюсь, духовного характера? — наконец сказал он мягко. — Да, духовного… Куда ты, Екатерина?! Постой!.. Очень, очень большая просьба!.. — А вы, девушки, материалистки?.. — Нет, мы учимся в школе, в десятом классе… То есть да! Люся овладела собой и быстро заговорила уже в своем обычном снисходительно-дерзком тоне: — У нас к вам вот какая просьба: подарите нам, пожалуйста, вашу карточку. С автографом! Если вас не затруднит. — А зачем вам моя карточка? — подозрительно хмурясь, спросил красивый дьякон. — Я буду говорить откровенно: только с точки зрения эстетической. У вас красивое лицо, а мы с Катей делаем такой альбом… мужской красоты. Потому что писатель Чехов сказал… В общем, я могу вас сама заснять, у меня есть «Зоркий». Скажите, куда прийти и когда. Если вас не затруднит! Дьякон загадочно молчал. — Пожалуйста! — слабо пискнула Катя Пляскина и неприлично громко хлюпнула озябшим носом. — Та-ак! В какой школе вы учитесь, интересно знать? — Это не имеет значения! — почуяв недоброе, сказала Люся Телятник, но Катя не удержалась и снова пискнула — назвала номер школы. — Та-ак! — повторил красавец дьякон и вдруг грозно повысил голос. — Когда молодые девицы обращаются к священнослужителю, дабы с помощью его возжечь пламень веры в сердце своем, — милости просим! А ваше непотребное безыдейное мещанство глубоко противно мне! Все это было так неожиданно и странно, что даже Люся, бывалая, неотразимая Люська Телятник, и та растерялась, не знала, что ответить. Стали останавливаться прохожие. Наконец Люся пришла в себя. — Подумаешь, какой идейный архимандрит! — сказала она дьякону надменно. — Не хотите давать карточку — не надо, другого найдем. Пошли, Екатерина! — Ступайте, ступайте, овцы беспринципные. Нам такие не нужны! На месте вашей комсомольской организации, ох, и пропесочил бы я вас со всей остротой, господи, прости меня!.. Люся обернулась, сказала грубо: — Не кричите, батюшка, надорветесь. — Это вы кричите, а не я. Мещанка! — А вы урод! Физический и моральный. Целый квартал подруги пробежали рысью, молча. Когда они остановились, чтобы перевести дух, Катя Пляскина сказала надрывно: — Ну конечно, он напишет в школу. И теперь уж Сенька Тараканцев нас не помилует. Я говорила — надо было пойти на Радж Капура. Она взглянула на Люсю и поразилась: такой растерянной, смущенной и некрасивой она никогда еще не видела свою блестящую подругу.Секрет производства
Во дворе большого нового дома стоял маленький — на три квартирки — домик, такой ветхий, что казалось чудом, как он держится «на ногах». Лоскунов, заведующий магазином, жилец из большого дома, как-то даже сказал управляющему Василию Архиповичу: — Эта развалюшка портит нам весь пейзаж: двор у нас передовой, культурный, с волейбольной площадкой — и вдруг, представьте, такая допотопная хибарка, Ноев ковчег. Примите меры, Василий Архипович. Василий Архипович меры принял: написал в районное жилищное управление официальную бумагу, что он, как управдом, снимает с себя всякую ответственность за могущее произойти падение дома № 5а во дворе по Средне-Анастасьевскому переулку. Управление написало такую же бумажку куда-то повыше. В общем, через месяц пришли техник и двое рабочих и подперли покосившиеся стены домика бревнами, отчего развалюшка не стала ни прочнее, ни красивее. В домике этом, в третьей квартире, занимала комнату одинокая старуха Чикарева, уборщица из Коммунального банка. Старуха как старуха: в платочке, седая, один глаз косит, на руке «вечная» кошелка, обшитая для крепости суровой тряпкой. Посмотреть на нее — ничего особенного. А между тем старуха Чикарева как раз была особенной старухой. Она слыла во дворе замечательной гадалкой. Разложит карты, посмотрит на них своим косым глазом и видит насквозь все будущее человека. Слава старухи Чикаревой упрочилась после случая с Поленькой Дергуновой — это ее соседка, кассирша со станции предварительной продажи железнодорожных билетов. Поленька была девушка худенькая, рябенькая, лет ей было под тридцать с хвостиком, и ей очень хотелось выйти замуж за летчика-истребителя или, в крайнем случае, за товарища Шумихина, тоже кассира на станции, моложавого вдовца пятидесяти четырех лет. Однако летчики-истребители за Поленькой не ухаживали, а моложавый вдовец Шумихин неожиданно взял да и женился на другой кассирше. Однажды Поленька поздним вечером зашла к старухе Чикаревой и, стесняясь, попросила: — Гавриловна, будь такая ласковая, разложи картишки, скажи, что меня ожидает: да или нет? — Опять замуж собралась, что ли? Поленька вспыхнула и затараторила, страшно конфузясь: — Ходит один техник, Гавриловна. Такой прилипчивый, ей-богу, просто ужас. Намекает на серьезную любовь. Я ему уже три билета без очереди устроила — два жестких плацкартных в Симферополь и один мягкий до Сочи, — а он все ходит. Бритый весь. Интересный. Завтра придет опять за билетом, а послезавтра мы с ним в кино идем на решительный разговор. Старуха Чикарева разложила карты, посмотрела, сокрушенно качая головой, на туза пик, примостившегося рядом с бубновой дамой, потом перевела глаза на Поленькины рябинки и сказала: — Ожидает тебя, девушка, удар и напрасные хлопоты. Поля Дергунова побледнела. — Он же определенно намекает на любовь. — Он на свое намекает, а карты на свое. Эвон туз-то пиковый, как змей, тут как тут! Старуха Чикарева еще раз посмотрела на Поленькины рябинки, сочувственно вздохнула: — Нет, не женится он на тебе. Где там! Карты врать не станут: не люди… Благодари меня скорей… Может, тогда не исполнится гаданьице. — Мерси! — дрожащим голосом сказала Поленька. А через три дня она вернулась с работы расстроенная, в слезах, и по секрету призналась толстой жене Лоскунова, своей приятельнице, что «он» оказался подлецом: схватил четвертый билет до Кисловодска без очереди и был таков. — Нет, но Гавриловна-то наша до чего, Поленька, верно вам нагадала, — восхитилась жена заведующего магазином. — Пожалуйста, удар и напрасные хлопоты! Понизив голос, она озабоченно прибавила: — Знаете, Поленька, у Степана Степаныча срочный учет и ревизия идут в магазине, он волнуется. Знаете, какие люди теперь! Всего можно ожидать! Определенно надо забежать к старушке, погадать на него. От старухи Чикаревой толстая жена Лоскунова вышла сама не своя, ожидавшей ее Поленьке сказала: «Степану Степановичу вышел казенный дом» — и заплакала басом. В тот же день за Лоскуновым пришли из уголовного розыска, а утром и весь день на дворе только и было разговоров о необыкновенных гаданиях старухи Чикаревой. Тогда управдом Василий Архипович решил принять меры. Вечером он пришел к гадалке и, не садясь, сурово сказал: — Гражданка Чикарева, на каком основании вы занимаетесь суевериями? — Я, Василий Архипович, суевериями не занимаюсь, — ответила старуха Чикарева, — я по банковской части служу. А ежели и погадаю кому на дворе бесплатно — разве от этого вред? — Вред, — сказал управдом, — поскольку отсталые элементы думают, что вы, как бы сказать, знаете волшебство. И так далее. — Я волшебства не знаю, — сказала старуха. — Тогда откройте мне, как управдому, секрет своего производства для разъяснения массам. Объясните, к примеру, как вы так ловко угадали про гражданку Дергунову и про этого… про Лоскунова? — Секрет у меня простой, — покорно заявила старуха Чикарева. — Ты, батюшка, посмотри на ее личико — сам без карт поймешь. Кто ее замуж возьмет? Девке под сорок!.. А ходить, конечно, ходят. Каждому охота билет на курорт без очереди схватить… Теперь отвечу за Лоскунова. Лоскуниха его каждый месяц новые польты справляет. Из каких сумм?.. Смекаешь? Обязательно его посадить должны были. Как сама-то Лоскуниха мне сказала: «Ревизия идет!» — я сразу про казенный дом и смякитила про себя. — Значит, на научной психологии работаешь? — смягчившись, спросил управдом Василий Архипович. — На ей, батюшка, на ей!
— Вот что, Гавриловна… прекрати! А то придется тебя в милицию… Здорово это ты, однако!.. Ну, а вот можешь через психологию или там на картах ответить, будет мне взбучка, что я с ремонтом опоздал, или нет?
— Будет, батюшка, — проникновенно сказала старуха Чикарева.
— У меня же объективная причина!
— Причин этих нонче не признают, — сказала гадалка. — Хочешь карты раскину, хочешь так, через психологию, отвечу: будет тебе взбучка, верь моему слову.
Управдом Василий Архипович криво улыбнулся, почесал затылок и вышел.
Кукарача
Новую няньку звали трудно — Олимпиада Панфиловна. А мама так и велела ее называть, полностью, по имени и отчеству. У Юрки Олимпиада превратилась в Лампападу, а Панфиловна в Филовну. — Лампапада Филовна. Лампапада Филовна Юрке не нравилась. Она была маленькая, суетливая, с красными цепкими руками. И пахло от нее грибным супом. Она вечно жаловалась на Юрку матери. Мама только явится из консерватории, еще пальто не успеет снять, а Лампапада уже рада стараться! — Юрочка на дворе одну девчонку побил. Ейная мать теперь хочет на вас прийти обижаться. Мама скажет: — А вы куда глядели? Лампапада свое: — Нешто за таким ребенком углядишь? Он ведь как воробей: сейчас тут, а потом фыр-р! — и нет его. Однажды Лампапада Филовна, гуляя, завела Юрку в какое-то странное помещение. Большая высокая комната. На стенах развешаны картинки, перед картинками горят свечки. На картинках нарисованы бородатые дяди босиком, в накинутых на плечи простынках. На головах вместо кепок надеты диковинные медные тарелки. Юрка дернул няньку за рукав, спросил, показав пальцем на одного такого дядю: — Лампапада Филовна, это ненормальные нарисованы? Лампапада зашипела, зафыркала, как кошка, сказала строго: — Стой смирно! Юрка замолчал, стал смотреть по сторонам. Старенькие старушки, вроде Лампапады, глядели на картинки, махали руками, трогая себя за лоб и плечи. Юрка подумал и начал делать так же, как и они, только, чтобы интереснее было, трогал себя и за нос. Лампапада Филовна это занятие одобрила: — Так, так, Юрочка! Молись боженьке! А потом вдруг громко запели дяди и тети, стоявшие впереди на возвышении, и Юрка сразу все понял: «Это представляют». Он страшно обрадовался: «Эх, наверно, сейчас собак покажут дрессированных!» Собак, однако, почему-то не показали. Внезапно раскрылись золоченые двери, и появилась тетя в серебряной юбке. Приглядевшись, Юрка тихо ахнул: тетя была с бородой и лысая. — Лампапада Филовна, это артист? — спросил Юрка от удивления шепотом. Нянька опять зашипела и зафыркала, как кошка. — Тсс… Тише! Беса тешишь, прости господи! Это батюшка. — Чей батюшка? — Тсс… Тише! Ничей. Тутошний. — Он дядя или тетя? — Дядя, дядя! — А почему он в юбке? Нянька не ответила, стала кланяться часто-часто, как заводная, и махать руками. Юрке стало страшновато. На всякий случай он тоже три раза поклонился таинственному батюшке. Дяди и тети спели еще одну песню. Она понравилась Юрке меньше. Страх его прошел. Он искоса посмотрел на Лампападу: нянька все кланялась и мотала руками. Юрка шмыгнул вперед и, подойдя к батюшке в серебряной юбке, вежливо попросил: — Спойте теперь, пожалуйста, «Кукарачу». Лицо у батюшки сразу вытянулось, борода затряслась, сзади заахали, зашелестели старушки. Не успел Юрка опомниться, как очутился на улице. Лампапада Филовна, бледная, даже какая-то синеватая, дергая Юрку за руку, не говорила — причитала: — Что за ребенок, прости господи! В божьем храме такие слова! — Какие, Лампапада Филовна? — Петушиные, вот какие. Бог услышит — знаешь, что тебе будет? — А кто это бог? — Отец всего сущего. — А я тоже сущий? — Сущий, сущий! — А мой отец не бог, а Александр Павлович Скрипицын. — Бог, Юрочка, — это самый главный батюшка. — Главнее этого лысого в юбке? — Господи, что он говорит-то! Лампапада Филовна даже присела. — Ни стыда, ни совести у этих нынешних ребят. Да ты знаешь, что бог с тобой может сделать, если ты петушиные слова в церкви станешь говорить! — Что? — Пришлет ангела с огненным мечом да и заберет тебя. — Куда? В милицию? — Там узнаешь куда. Идем-ка домой. Всю ты мне обедню испортил. …Весь день Юрка думал про ангела с огненным мечом. Кто такой? Откуда у него огненный меч? И кто он, фашист или наш? Решил — фашист. Но на всякий случай справился у матери: — Мама, ангелы — фашисты? — Какие ангелы? Ничего не понимаю. — Которые с огненными мечами? Мама рассмеялась, поцеловала в щеку, сказала: — Откуда у тебя такие глупости в голове? Ложись-ка, брат, спать. Утром Юрка стал готовиться в поход. Зарядил свой револьвер пробкой да две взял в запас. За пояс заткнул деревянную чапаевскую саблю. Лампападе Филовне сказал кротко, с хитрецой: — Лампапада Филовна, пойдемте сегодня опять к батюшке. — Опять будешь петушиные слова в церкви говорить? — Честное слово, не буду. — Ну смотри! Сегодня служба великопостная, благолепная. Мамочке-то только не говори, куда мы с тобой ходим. — Ладно. …Снова кланялись и махали руками старушки, снова гнусавил лысый батюшка. Юрка с бьющимся сердцем сжимал ручку своего пугача, выжидал подходящего момента. Вот батюшка куда-то ушел. Другой, помоложе, что-то бормочет — читает вслух толстенную книжку. Пора!
Юрка сделал два шага вперед и вдруг громко, на всю церковь, крикнул:
— Эй, ангел, выходи, я тебя не боюсь!
И погрозил окаменевшему батюшке с книжкой револьвером, заряженным пробкой.
Ангел не вышел.
На улице, когда Лампапада Филовна откудахтала свое, Юрка сказал ей с гордостью:
— Что, испугался ваш ангел?!
Комиссия отца Дионисия
У выхода с базара, в сторонке, в жидкой тени старой ветлы, совсем седой от едкой кубанской пыли, сидит на бревнах Герасим Филиппович Чубченко, член артели «Фотограф-художник», крепкий старик с сивыми запорожскими усами, и ждет клиентов. Тут же стоит тренога с его фотоаппаратом и — для любителей — задник, изображающий всадника в черкеске с газырями. У коня на рисунке из кровавых ноздрей валит густо, как из печной трубы, дым. У копыт валяется поверженный не то лев, не то тигр, не то меделянский дог. Вместо лица у всадника дырка, в эту дырку снимающийся просовывает голову. Сняться в виде охотника на тигров — заветная мечта каждого станичного пацана. Вдали, на базарной площади, отчаянно визжат поросята, недоуменно гогочут гуси, требовательно и сердито мычат волы, скрипят колеса мажар, гудят колхозные полуторки, смеются и что-то выкрикивают люди. А здесь сравнительно тихо. От долгого ожидания, от жары и скуки Герасим Филиппович начинает клевать носом. Глаза у него слипаются, мысли путаются, и томная слабость охватывает все члены большого тела. Он дремлет, свесив голову на грудь, и вдруг слышит сердитый мужской голос: — Проснитесь, Герасим Филиппович! Чубченко открывает глаза и видит склонившегося над ним отца Дионисия — священника местной церкви, приземистого, широкозадого, как суслик, мужчину в парусиновом подряснике с пропотевшими насквозь подмышками и в соломенной, видавшей виды панамке. На руке у отца Дионисия висит большая новенькая кошелка, из которой торчат наружу золотистый хвост копченого судака и зеленые стрелы молодого лука. — Здравствуйте, отец Дионисий! — хрипло говорит Герасим Филиппович. — Сняться желаете?.. Давайте я вас на коне сниму — под Егория Победоносца. Только вместо копья будете судака в руке держать. Бледные пухлые щеки отца Дионисия заливает розовая краска. — Я не шутки пришел с вами шутить, Герасим Филиппович! — заявляет он драматически. — Извольте объяснить, почему вы нарушаете нашу с вами… конвенцию? С деланным удивлением фотограф разводит руками: — О чем вы говорите, отец Дионисий? Яка така конвенция — не разумию. — Не притворяйтесь, Герасим Филиппович, не притворяйтесь! Вы все прекрасно понимаете. — Ни, не разумию. — Вы мне должны сорок рублей — за четыре карточки. По десять рублей с пары. Но я вижу, что вы — по непотребству своему — даже и не собираетесь их платить. Герасим Филиппович вздыхает с кротостью и, хитро щурясь, говорит: — На гроши у вас дюже хорошее зрение, отец Дионисий. Оце вы правильно усмотрели: не собираюсь. — На каком основании не собираетесь?! Эти деньги — моя комиссия. Вы мне их должны, понимаете, должны! — Ни, не должен! — Это… обман! — кричит отец Дионисий дискантом, размахивая кошелкой. — Форменное мошенничество! Я на вас в нарсуд подам… по гражданскому кодексу!
Герасим Филиппович берет бушующего служителя культа за рукав подрясника и спокойно говорит:
— Не кричите, отец Дионисий. Вам же будет неудобно — люди услышат и скажут: «Слыхали, духовная особа из-за грошей на весь базар лаялась!» Сидайте-ка на бревнышки, поговорим ладком.
Отец Дионисий ставит на землю кошелку с судаком, снимает панамку и обмахивает ею потное, возбужденное лицо. Остынув, он начинает в примирительном тоне:
— Я не хочу с вами ссориться, Герасим Филиппович. Вы человек пожилой, положительный. Ведь я не прошу у вас больше того, что мне причитается по конвенции, правда? Но что мое, то мое!
— Верно! Оцей судак ваш? Ваш. И кушайте его себе на здоровьичко.
— Обождите. При чем здесь судак? Вы помните наши условия? Мы договорились, что я к вам буду направлять сочетающихся законным браком по церковному обряду на предмет заснятия оных на карточку. И вы с каждой карточки будете отчислять мне комиссию в размере десяти рублей. Был такой уговор?
— Ну, был.
— За это время я направил к вам четыре пары новобрачных, каковых вы, насколько мне известно, и засняли.
— Ну, заснял.
— Почему же вы не хотите платить причитающуюся мне комиссию в размере сорока рублей?
— Потому, что все четыре жинки без хфаты заснятые! — режет Герасим Филиппович.
Открыв от изумления рот, отец Дионисий часто моргает глазами и в полной растерянности вешает свою панаму на судачий хвост.
— При чем здесь фата? Какое значение имеет фата для наших с вами расчетов?
— То имеет значение, — веско говорит Герасим Филиппович, — что я им скидку дал. «Так полдюжины стоит двадцать целковых, а хотите, говорю, с хфатой сняться — платите тридцать, поскольку десятка попу пойдет за комиссию. А без хфаты возьму с вас пятнадцать. Нехай, говорю, горит моя пятерка! Коли уж, говорю, вы такое сотворили, что церковным обрядом обкрутились, то зачем же вам, говорю, хфотографическим документом дурость свою ще и припечатывать на долгие годы?»
Герасим Филиппович крутит головой, смеется и заканчивает:
— Усе чисто им разъяснил. Ох и плевались они, когда узнали про ваши руки загребущие, отец Дионисий! Можете квитки проверить — с каждой получено по пятнадцати. Так что причитается вам с меня, извините, шиш!
Отец Дионисий вскакивает так, как будто его ударили пониже спины электрическим током.
— Непотребный вы человек! — опять кричит он дискантом. — Зачем же вы в договор со мной вступали? Чтобы потом предать меня, подобно Иуде Искариотскому?!
Герасим Филиппович тоже поднимается и говорит тихо и очень серьезно:
— Вы, отец Дионисий, Июду тут не поминайте, вы коммерсант почище самого Июды! На его месте вы за Христа не тридцать сребреников, а раз в пять больше содрали бы. Я вам так скажу: я человек необразованный, Академию наук не заканчивал, но… разбираюсь кое в чем. Я, конечно, по слабости согласился тогда на вашу конвенцию. Почему, думаю, не подработать? А потом… неудобно мне стало. Жжет и жжет!.. Да и дочка меня засрамила. Она ж у меня, вы знаете, девица интеллигентная, десятилетку кончила, комсомолка, спектакли играет в кружке. И сам я тоже человек артельный. О моей художественной работе отзывы имеются…
Герасим Филиппович лезет в карман широких штанов, достает огромный рыжий бумажник и бережно извлекает из него сложенную вчетверо бумагу.
— Вот, пожалуйста, подивитесь! — гордо говорит он отцу Дионисию. — Гвардии сержант товарищ Куликов — одних медалей на груди пять штук — выражает гвардейскую благодарность за художественный снимок.
Герасим Филиппович надевает очки и читает отзыв, написанный красочно и пространно. Кончается он так: «Не только я сам себя угадал на карточке, но и родная мать меня тоже признала!»
— Это он в шутку! — поясняет Чубченко и, пряча бумажник, решительно заявляет: — Идите до дому, отец Дионисий, конвенция наша порвана. Вы дурман разводите — це дило ваше, а людей не путайте в свою коммерцию.
Подхватив кошелку, отец Дионисий молча уходит. Но, пройдя пять шагов, не выдерживает, оборачивается и дрожащим от негодования дисканточком возвещает:
— Бог вас накажет, Герасим Филиппович, за ваше пренебрежение и дерзость. И дочку вашу накажет!
— Идите, идите себе! Не выгорели у него четыре десятки — он и раскудахтался.
— Как вы смеете так говорить о духовном пастыре, ничтожный вы человек!
— А вы мне не пастырь. Вы мне пластырь липучий.
Отец Дионисий переходит на другую сторону улицы и, стоя на тротуаре, начинает призывать кары небесные на голову члена артели «Фотограф-художник».
Собираются любопытные, слушают, смеются.
Выждав, когда отец Дионисий на секунду замолкает, чтобы набрать в грудь воздуху, Герасим Филиппович, презрительно усмехаясь, бросает:
— Темнота!
И поворачивается к разъяренному противнику спиной.
Конвенция разорвана окончательно и бесповоротно.
Паноптикум
Открыт паноптикум печальный.Мы открываем для всеобщего обозрения наш паноптикум. Его экспонаты — живые, из плоти и крови, фигуры современных западных мракобесов. Разумеется, они не олицетворяют собой целиком всю современную западную культуру. Но их разнообразное обилие — красноречивое свидетельство того, что эта самая культура вступила в стадию кризисного загнивания. Каждый мракобес снабжен порядковым номером в нашем каталоге, каждый назван по имени. В общем, смотрите и читайте!Александр Блок
Три попа и черт
(Экспонат № 1)
— Что за черт! — скажет читатель, рассматривая экспонат № 1. — Почему у вас тут три попа обнимаются с дьяволом? Минуточку! Даем объяснение. Здесь изображен английский священник каноник Фредерик Тиндэлл, глава богословского колледжа в Солсбери, преподобный Джон Бэрли из Клоктана-он-Си и каноник Смит из Кента.
Эти преподобные отцы недавно заступились за беднягу черта. Дело в том, что другие просвещенные английские попы вознамерились изгнать дьявола из катехизиса: он-де со своими старомодными рогами, плешивым хвостом и козлиными копытами явно устарел. Была образована авторитетная комиссия из двух архиепископов, и комиссия эта опубликовала новую, современную редакцию катехизиса. И бедный старый черт в результате модернизации священного писания из него выпал. Отныне, например, фразу «Я отвергаю дьявола и всяческие его козни» верующие должны были произносить так: «Я отвергаю все, что может принести вред, и буду бороться против зла».
Катехизис от подобной операции омоложения не стал ни лучше, ни современнее. А у старика дьявола нашлись заступники — Тиндэлл, Бэрли и Смит. Каноник Смит, например, человек прямой и простодушный, так прямо и сказал:
— Я к нему, знаете, очень привязался. Прямо скажу, я без дьявола как без рук… Такое симпатичное воплощение всех плотских соблазнов. Просто безобразие, что его упраздняют!
На помощь английским друзьям старого черта поспешили его французские сторонники. Товарищество «Христианская книга» в Париже демонстративно издало толстенный «Трактат о дьяволе». Переплет обработан фосфором и светится в темноте. От страниц попахивает серой. Знай наших, парижских!
Как же после этого не обняться старому рогатому черту со своими дружками-священниками? Как не раздавить литрягу доброго грога «на четверых»!
И пусть, как поется в «Шотландской застольной», «Бетси сама нам нальет!»
Поп с бомбой
(Экспонат № 2)
Это еще один поп — американский пастор Полард. По совместительству со служением господу богу он занимается научными исследованиями в области ядерной физики и имеет докторское звание. Состоит на службе у атомных монополий.У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том.
И днем и ночью поп ученый
Все ходит по цепи кругом…
Бедный старый рогатый черт! Ты действительно выглядишь невинным козленком рядом с этим современным ученым дьяволом в поповской рясе!..
Подмоченный пророк
(Экспонат № 3)
Некто Бланки, миланский врач, убедившись, что на скромный гонорар с пациентов не разгуляешься, решил… стать пророком. Бланки стал называть себя братом Эмманом и пророческой своей специальностью избрал всемирный потоп. Другие прорицатели предсказывали конец света от разных других катаклизмов, вплоть до всеобщего ядерного взрыва, а Бланки бубнил свое: нет, нет, братцы, конец света придет в виде водяной феерии! Появились у брата Эммана почитатели, в карманы потекли приношения. И вот однажды он созвал свою паству и объявил: — Ну, ребята, всё! Только что беседовал с архангелом Гавриилом: потоп назначен на июль. Так что поторапливайтесь! Всё, как есть, продайте, уедем в Швейцарию и залезем на Монблан. До вершины Монблана вода не дойдет: Гаврюша гарантирует. Отсидимся как-нибудь. Кто-то робко спросил: — Брат Эмман, а зачем же имущество продавать? Если все будет под водой, деньги, пожалуй, и не понадобятся! Брат Эмман ответил: — Деньги мне передайте — на организацию вашего спасения. Вас вон сто с лишним голов. Такую ораву на Монблан затащить не простое дело. Предстоят крупные расходы! Действуйте, продавайте пожитки! Продали. Уехали налегке в Швейцарию. И в назначенный для всемирного потопа день залезли скопом на Монблан. Сидят, ждут потопа. А над ними не каплет! Час не каплет, другой не каплет. Начинается неприятный разговор: — Брат Эмман! Что же это такое, а?! Что-то над нами не каплет! — Закапает. Думаете, легко господу богу организовать всемирный потоп? Тут заест, там заест, пока то да се. Это вам не паршивый грибной дождик ниспослать на землю. Ждите! Ждут. Не каплет. — Брат Эмман! Или потоп, или деньги обратно! — Даю вам честное пророческое слово: сам Гавриил мне сказал. «В июле, — говорит. — Точно!» Не станет же архангел врать?! — Если через полчаса всемирный потоп не начнется, брат Эмман, будем бить. И не архангела, а вас! Спустя пятнадцать минут козы, что мирно паслись на склонах Монблана, видели, как с вершины вниз чудовищными — даже с точки зрения горных козлов! — скачками мчался какой-то человек, а за ним лавиной катилась орущая толпа преследователей. Во след пророку летели камни и палки.
Теперь доктора Бланки собираются судить за обман и присвоение чужой собственности. Что касается архангела Гавриила, который так подвел бедного пророка, то он вышел сухим из воды несостоявшегося всемирного потопа!
Пророк-математик
(Экспонат № 4)
Нельзя в наше время доверять таким безответственным созданиям, как архангел Гавриил. И совсем уж неосторожно и даже глупо назначать конец света на определенный день определенного месяца текущего года. К такому выводу пришли многие пророки и прорицатели на Западе после того, как брат Эмман (экспонат № 3) в сильно помятом виде скатился с вершины Монблана прямо на скамью подсудимых. Среди них был и профессор математики Иллинойского (США) университета Гейнц фон Ферстер (экспонат № 4).
Ферстер привлек к прорицательскому делу не ангелов и архангелов, а электронную счетную машину и назначил конец света туда, подальше, — на 13 ноября 2066 года, на 13 часов 13 минут по нью-йоркскому времени. Человечество, по Ферстеру, погибнет не от огня и не от воды, а от толкучки. Народится столько людишек, что на земном шаре нельзя будет ни сесть, ни лечь. Так, стоя, все и подавят друг друга! Процесс развития жизни на земле окончится, по Ферстеру, мировой Ходынкой.
Поп-мракобес Мальтус, автор лженаучной теории о перенаселении планеты и нехватке природных ресурсов «на всех», отныне может спокойно лежать в Своей смрадной могиле: в лице математика Ферстера он нашел достойного продолжателя.
Эстет-людоед
(Экспонат № 5)
Пророк-математик (экспонат № 4) не делает сам прямых логических выводов из своих выкладок. А они напрашиваются. Ведь если человечество размножается с такой зловещей быстротой и в такой катастрофической прогрессии, не лучше ли вовремя сбросить водородку?! Глядишь, население земного шара и поубавится миллионов на триста, на пятьсот. Если человечество, оправившись, снова поднажмет на деторождение — его можно снова… бомбой! Однако Ферстер оставляет этот людоедский вывод в подтексте. Мое, мол, дело подсчитать, а вы уж там как хотите. Здесь выставлен тот, кто именно и сделал прямой вывод из пророческих выкладок бешеного иллинойского математика. Это Доминик Ролэн, французский писатель, большой эстет, тонкий одеколонный стилист, словечка в простоте не скажет (экспонат № 5). Парижская газета «Фигаро литерэр» спросила его (в числе других литераторов), какое у него, у Ролэна, самое заветное желание на Новый год. Эстет и стилист ответил: — Земля наша уже порядком изношена, люди друг друга ненавидят и вырождаются… Исходя из всего этого, вот мое заветное желание: я хочу, чтобы в наступающем году техника массового уничтожения была пущена в ход. Пусть все обитатели земного шара испарятся, растворившись в благоухающей дымке. Так будет положен конец всем нашим психологическим, социальным и историческим переживаниям. И опустевшая земля вновь станет только красивым пейзажем, любоваться которым будет некому…
Вот это загнул так загнул! В особенности здорово сказано насчет благоухающей дымки. Напрасно только мосье Ролэн не назвал, какой именно запах, каких точно духов оставит после себя в благоуханной дымке испарившееся человечество! Парфюмерные фирмы наверняка подкинули бы ему деньжат за рекламу. Тут эстет-людоед несколько просчитался.
Книги Моисея
(Экспонаты № 6 и № 7)
Пророк Моисей, получив на горе Синай из рук самого Иеговы свод законов-заповедей — довольно тощую книжицу в переплете из кожи жертвенного тельца, — уже собрался уходить, но тут грозный Иегова остановил его рокочущим басом: — Постой! Куда торопишься? Вот возьми еще. — А это что такое, ваше всемогущество? — Внизу прочтешь. Тут всякие такие рецептики… в общем, про нечистую силу. Можешь издать как приложение к заповедям. Хорошо заработаешь! Помни мою доброту! — Премного вам благодарен, ваше всемогущество! Так — в вольном изложении — выглядит легенда о происхождении знаменитой «шестой и седьмой книги Моисея». Не известно, заработал ли на ней сам пророк Моисей, но предприимчивые издатели на Западе заработали немало. И продолжают зарабатывать до сих пор. «Шестую и седьмую книгу» издают повсюду, и в частности в Федеративной Германии. Издают в роскошном переплете и совсем без переплета. Издают в полном виде и в сокращенном. Большими тиражами и малыми. Издают по-всякому! А книга эта представляет собой своеобразную колдовскую энциклопедию. Тут обо всем можно прочитать: как вызывается нечистый дух и как он изгоняется, как распознать в знакомой (или в незнакомой) даме ведьму и от какой болезни помогает то или иное колдовское снадобье, изготовленное из толченых лягушек, из сушеных пауков, из вареных змей, из дерьма и из жареных земляных червей. Многочисленные знахари и колдуны «работают» на основе этого легендарного пособия, и в западной прессе нет-нет да и промелькнут сообщения об их плодотворной деятельности. …В 1958 году западногерманский фермер придушил свою двенадцатидневную дочку. Кто-то внушил ему, что девочка, родившаяся преждевременно, неминуемо становится ведьмой. Бодрый папа вооружился подушкой и… провел антиведьмовскую профилактику. …Какой-то швейцарский простофиля пошел лечиться от кожной болезни к знахарю. Тот заглянул в «шестую и седьмую книгу Моисея» и сказал: — Вам, молодой человек, надо скушать семь штук мухоморов. Как рукой снимет! — Не много ли… семь штук? — В самый раз! Простофиля скушал семь мухоморов и помер. Оказалось, в самый раз! …В той же ФРГ, во Фленсбурге, женщина подошла к гадалке — погадать на мужа. Гадалка раскинула карты, вздохнула и сказала: — Помрет скоро! — Как помрет?! Он же совершенно здоров! — Ничего не могу поделать: помрет! Карты врать не станут. Бедная женщина вернулась домой в слезах. Поплакала, поплакала и… повесилась, оставив записку: «Не хочу быть неутешной вдовой». Неутешный вдовец поплакал, поплакал и… женился на другой.Знаток привидений
(Экспонат № 8)
Свой роман английский писатель Питер С. Бигл (экспонат № 8) назвал игриво — «Великолепное уединенное место». Не думайте, однако, плохо о Питере С. Бигле: речь идет не о том «уединенном месте», куда, по старой русской поговорке, даже царь ходил пешком. Речь идет о кладбище. Действие романа происходит среди крестов и могил. Действующие лица сплошь привидения мужского и женского пола. Есть среди них и живой человек — некто Джонатан Рабек. Впрочем, он тоже не совсем живой, потому что прожил двадцать лет в склепе на этом же кладбище и от длительного общения с мертвецами слегка окосел. Из живых существ в романе еще имеется говорящая ворона. Она перепархивает с одного кладбищенского дерева на другое и, вмешиваясь в разговор покойников, вносит, как говорится, струю здорового оптимизма в их меланхолические рассуждения. В романе поставлена такая общественно важная, острая, глубоко актуальная проблема: могут ли покойники влюбляться друг в друга? Питер С. Бигл отвечает: да, могут. Ах, если бы покойники могли еще и читать! И как-то реагировать на прочитанное. Какой звонкой оплеухой наградил бы тогда великий Чарлз Диккенс своего соотечественника — автора «Великолепного уединенного места», прочитав у себя в гробу его жизнерадостный романчик!Циркачи в рясах
Казалось бы, церковь и цирк — понятия, далекие друг от друга, их объединяет лишь начальная буква «ц». Но почему же, думал я, перелистывая комплект журнала «Военный капеллан» («Милитэри кэплэйн» — орган ассоциации военных капелланов американской армии), в голове у меня при чтении этого душеспасительного издания непрерывно возникают чисто цирковые ассоциации и образы? Какие-то канатоходцы, балансируя длинными шестами, быстро-быстро перебегают по натянутой проволоке под куполом цирка, какие-то жонглеры перебрасываются тарелками и пылающими факелами. Кувыркаются акробаты, раскачиваются трапеции, кто-то с обезьяньей цепкостью лезет вверх по длинному шесту, какой-то неудачник, сделав сальто, «приходит на копчик». Гремит, сверкает, играет цирк. Отодвинув от себя комплект почтенного журнала и поразмыслив над этой странной игрой воображения, я постигаю причину ее. Дело заключается в том, что духовные отцы и наставники американского солдата делают на журнальной площадке примерно то же, что делают на арене цирка жонглеры, канатоходцы и акробаты. Только последние жонглируют, балансируют и кувыркаются для того, чтобы порадовать зрителей красотой и ловкостью натренированного человеческого тела, а военные капелланы, жонглируя догмами христианской морали и балансируя текстами священного писания, «приходят на копчик» во имя приспособления христианской религии к практическим нуждам пропаганды «богоугодной термоядерной войны с коммунизмом». Надо, однако, отдать должное американским циркачам в рясах: исполняя свои номера, они стараются изо всех сил. Требуется, например, доказать читателю-солдату, что всеблагий господь отнюдь не сторонник мира, а скорее даже сторонник войны. Задача трудная! Но «Военный капеллан», подобрав рясу, храбро делает сальто. Алле-гоп! И в журналах появляются следующие речения:«Идея мира противоречит представлениям о правах человека». «Некоторые считают, что заповедь «не убий» была прямым распоряжением Свыше, обращенным ко всем людям. Но в наше время надо помнить, что мы, как граждане и как христиане, обязаны думать об обороне страны и обеспечивать ее». «В некоторых местах библии бог изображается воинственным, принимающим сторону одного народа против другого». «Бог очень сердится на тех, кто не хотел пачкать свои кинжалы кровью, и проклинает их, так как из-за них многие полегли костьми». «Временами даже война на полное уничтожение противника рассматривалась как священный долг».Рядовые американцы знают, что Советский Союз против войны, он за мирное сосуществование с капиталистическими странами. Надо опровергнуть этот недвусмысленный и ясный тезис. И снова, подоткнув за пояс рясу, балансируя цитатным шестом, идет, пошатываясь, по словесной проволоке неутомимый «Военный капеллан».
«Мирное сосуществование — несбыточная мечта», — объявляет журнал.Как всякий цирк, «Военный капеллан» не может обойтись без гастролеров и охотно предоставляет свои страницы для выступления циркачам, не имеющим духовного сана. В 1946 году некий мистер Лукас напечатал в газете «Нью-Йорк уорлд телеграм» статейку, в которой доказывал, что война, какой бы «кровавой и жестокой» она ни была, имеет и свою «положительную сторону»:
«Во время войны человек научился любить своего ближнего больше, чем себя… Только когда я попал на фронт, я узнал, что возможны такие высокие чувства и такое самопожертвование. И теперь я скучаю по той жизни…»Но как же мог забыть «Военный капеллан» такого умельца, который, стоя на голове, может подкидывать и ловить ногами горящие керосиновые лампы! Мистера Лукаса пригласили на гастроли в «Военный капеллан», обласкали, перепечатали его забытую статейку. Пожалуйста, мистер Лукас, вот вам страничка, становитесь на голову — и валяйте! Выступил в «Военном капеллане» со своим «силовым номером» и отставной атомный генерал-лейтенант Лесли Гроувс. Тот самый Гроувс, который имел непосредственное отношение к созданию первой американской атомной бомбы. Один из советчиков президента Трумэна. Тот самый Гроувс, на совести которого пепел Хиросимы и Нагасаки. Генерал-каннибал надул щеки и выжал на страницах «Военного капеллана» циничные — каждое по пуду — слова:
«Я никогда не сочувствовал тем, которые критикуют по этическим соображениям применение нами атомной бомбы в Японии. Я не понимаю: почему более грешно уничтожить тысячи людей одной бомбой, чем добиться тех же результатов стрельбой из винтовок?» «Я хочу подчеркнуть особо один пункт: применение атомной бомбы против Японии не только спасло много тысяч жизней американских граждан, но в конечном итоге послужило и тому, что еще большее количество японцев тоже сохранили свою жизнь именно благодаря бомбе, окончившей войну».Тут генерал Гроувс сделал паузу и под зловеще торжественный бой барабанов в оркестре «Военного капеллана» (опасный номер!) взял и выжал слова-гири еще более тяжелые:
«Я выступаю не только как генерал в отставке, но и как сын священнослужителя: мой отец был военным капелланом и много лет прослужил в рядах армии. Я убежден, что высказанные мною ранее мысли не противоречат принципам, изложенным в Библии и в Новом завете».Признаться, номер генерала-каннибала меня окончательно доконал. До того стало противно рыться дальше в комплекте «Военного капеллана», до того невыносима была ядовитая смесь запахов ханжеского елея с ароматом цирковой конюшни, так надоели ужимки и прыжки отцов-эквилибристов, что я не выдержал, запер комплект американского журнала в стол и отправился… в настоящий цирк. Там куда все ярче, интереснее и чище! И потом там, если порой артисты и «приходят на копчик», то хоть стесняются: значит, нечистая была работа! «Военный капеллан» «приходит на копчик» без стеснения. Чего там стесняться в своем отечестве!..
Леонид Ленч
Советскому читателю хорошо известно имя Леонида Сергеевича Ленча (Попова). Прошло уже тридцать пять лет с того времени, когда в юмористическом журнале «Чудак» появился первый рассказ молодого автора. После «было всякое»: пьесы, историческая повесть, киносценарии. Писатель много ездил по стране, много работал. Одна за другой выходили книжки. В театрах ставились спектакли. На эстраде исполнялись многочисленные сценки, скетчи и шутки. Вслед за радио писатель «освоил» новый «синтетический» и необычайно массовый вид искусства — телевидение. И короткая фамилия Ленч (литературный псевдоним писателя) стала популярной нетолько у нас в стране, но и за ее рубежами. И все же… Да, все же не сцена, не кино, не телевидение принесли писателю известность и любовь читателя. Трибуной, на которой во всю ширь развернулся талант писателя, явились журнальные страницы. И не случайно читатель каждый раз с интересом раскрывает «Крокодил», «Огонек», «Неделю» или «Литературную Россию» в надежде найти там новый юмористический рассказ Леонида Ленча. Ленч — блестящий рассказчик. Он принадлежит к, увы, немногочисленной плеяде литераторов, обладающих умением сказать и выразить многое малыми средствами. В короткую по объему новеллу писатель ухитряется втиснуть очень многие компоненты: значительную тему, забавный сюжет, остроумные диалоги, беглые, но очень точные психологические характеристики героев. Как же эти выдержанные в лучших чеховских традициях рассказы выгодно отличаются от скороспелых «эссе» иных модных молодых писателей, в творениях которых ничего, собственно, не происходит и ни о чем, в сущности, не говорится! Есть у рассказов Леонида Ленча одна особенность. Их интересно слушать по радио или с эстрады, интересно смотреть инсценировку этих рассказов в театре или на телевидении, но гораздо приятнее их… читать. Да, есть такие собеседники, с которыми не хочется говорить на людях: истинное наслаждение от беседы с ними получаешь, лишь оказавшись с глазу на глаз. Таковы рассказы Ленча. Когда их читаешь, то перед тобой открываются такие привлекательные детали и черточки, которые заставляют и внутренне улыбнуться, и взгрустнуть, и призадуматься. Прелесть их в богатой оснастке, щедрой инструментовке — если эти термины уместны в применении к литературному произведению. Рассказы, объединенные в этом сборнике, посвящены одной теме — искоренению религиозных пережитков в сознании людей. Конечно, фронт борьбы с религией широк. Выработка научного мировоззрения — процесс сложный и многосторонний. И главная роль в этом деле по праву принадлежит могучей, преобразующей мир теории марксизма-ленинизма, нашим естественным наукам. Как и в отдаленные времена, луч знания рассеивает религиозный дурман, убедительно показывает всю несостоятельность религиозных догм и представлений, вскрывает их реакционную сущность. Овладевая наукой, человек познает окружающий мир, строгая логика научных фактов подводит его к пониманию того, что в природе нет и не может быть ничего божественного. При всем том в преодолении религиозных предрассудков важное место занимают литература и искусство. На протяжении многих веков лучшие представители «цеха изящной словесности» выступали как активные антиклерикалы. Тут достаточно назвать имена Вольтера и Дидро, Гельвеция и Таксиля. И право же, две выдержанные в юмористическом стиле книги — «Забавная библия» и «Забавное евангелие» — по своей «убойной» силе не уступают многотомным научным трактатам! Не напрасно же имя их автора — Л. Таксиля в свое время церковь предавала анафеме с таким ожесточением и злобой! Оружие смеха — очень действенное оружие в борьбе с церковью и церковниками. Высмеять противника — значит уничтожить его. Изобразительные средства сатиры и юмора позволяют начисто срывать маски благочестия с корыстных наместников бога на земле, изобличать их ханжество, обнажать мишурный блеск и призрачное великолепие вредных и в своей основе антигуманных религиозных обрядов. Действенность такого рода атеистической пропаганды в ее необычайной доходчивости, наглядности и популярности. Вспомним, каким огромным успехом пользовались в свое время антирелигиозные частушки и басни Демьяна Бедного. А вот совсем свежий пример: «не божественная» серия рисунков Жана Эффеля издается миллионными тиражами во многих странах мира. Да, сатира и юмор оказываются вполне уместными, когда речь идет об искоренении одного из самых застарелых недугов в духовной жизни народа — религиозных пережитков. Вот почему советские сатирики и юмористы восприняли как боевое задание выдвинутую в Программе КПСС задачу покончить с религиозными пережитками в нашей стране, выработать подлинно научное мировоззрение у каждого советского человека. Рассказы Л. Ленча — разные по сюжету и выведенной в них юмористической ситуации. Так, «Комиссия отца Дионисия» и «Неудачные крестины» посвящены разоблачению корыстолюбцев в рясах. В новелле «Секрет производства» писатель высмеивает легковерных людей, готовых следовать любому самому нелепому «предсказанию». Именно они, эти люди, создали вокруг старухи Чикаревой, уборщицы из Коммунального банка, ореол необыкновенно мудрой прорицательницы: как скажет старуха, так и случается. Но ее «секрет производства», оказывается, не в картах и не в тайных консультациях с всевышним. Просто богатый жизненный опыт подсказывает Чикаревой: если в магазин нагрянула ревизия, ясно, что живущего не по средствам завмага ожидает «казенный дом», если девице под сорок, то ее надежды на жениха не что иное, как «напрасные хлопоты», и т. д. Ряд рассказов, вошедших в сборник, посвящены чрезвычайно важной теме — тому, какими путями приходят люди в церковь. Для двух веселых подружек, Люси и Кати, — это возможность получить фотографию нового молодого дьякона, «совершенно невероятного красавца» (рассказ «Альбом красавцев»). Для токаря Бабкина, окрестившего своего сына, — единственное средство примирить жену с ее матерью — такой старухой, у которой в избе «полный пленум святых и угодников» (рассказ «Такая старуха!»). А шофер Петька Кошелев переступил порог храма исключительно из-за неземной любви к своей жене Симочке (рассказ «Кроха»). По-разному они приходят в церковь и по-разному уходят из нее. Но, как правило, уходят навсегда. Петька Кошелев, кажется, полностью капитулировал перед женой и тещей. Его первенца, его сына, которого Петька ласково называет «крохой», несут крестить к попу. Понурый и опустошенный переступает Петька порог церкви. Но когда голенький и беззащитный ребенок, его любимый сынок, оказывается в холодных руках бородатого священника, все существо Петьки охватывает возмущение. Пережив мучительные колебания, он наконец решительно выступает вперед и говорит растерявшемуся попу: — Стоп! Задний ход! Отдайте ребенка! И, не обращая внимания на возмущенный ропот окружающих, уносит сына из церкви. Закономерный, психологически оправданный конец. Атеистические рассказы этого сборника будут несомненно с интересом прочитаны читателем. Их охотно примут на вооружение пропагандисты и агитаторы — бойцы нашего разветвленного атеистического фронта. Новая книга Л. Ленча явится заметным вкладом в великое дело воспитания нашего современника, человека, свободного от груза прошлого, широко шагающего по земле, самоотверженного строителя светлой, коммунистической жизни.М. Семенов
Последние комментарии
11 часов 38 минут назад
20 часов 29 минут назад
20 часов 32 минут назад
3 дней 2 часов назад
3 дней 7 часов назад
3 дней 9 часов назад