Трость на прогулке [Векослав Калеб] (fb2) читать онлайн

- Трость на прогулке (пер. Александр Данилович Романенко) (и.с. Повести и рассказы югославских писателей (1978)-6) 344 Кб, 11с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Векослав Калеб

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Векослав Калеб
Трость на прогулке

Под тяжелыми шагами стонет пол — женщина слушает, — шаги приближаются к стене, удаляются, выходят в коридор, к двери, замирают, ждут и снова возвращаются и продолжают свой разговор.

— Да. Нет. Да. Нет.

Над ветхой жакеткой, над быстрым швом хмурится лицо, стежок, кивок головой, лицо прояснилось, морщины на лбу разгладились, дымка недавней мысли разошлась, но тут же пришла новая мысль; лицо снова потемнело, сжалось, набежали морщины.

Шаги в другой комнате рождают эти мысли, одну, другую, третью; они расчленены на непрерывные утверждения и отрицания, сегодня то же, что и вчера и позавчера, уже многие месяцы.

Прогибается пол, глухо отзывается под тяжелыми шагами, правда, стука каблуков не слышно — человек ступает на всю ступню, по-спортивному оттягивает носок, но теперь это лишь привычка.

Где-то свистнул пароход, загудел, с верхней улицы откликнулся осел.

Шаги оборвались.

— Бесполезно, братец ты мой, — шепнула женщина, проворней заработав иглой. — Знаю, бесполезно.

Звякнула тарелка в буфете со скудной посудой.

Человек встал в открытых дверях комнаты. Серые глаза в подушечках век весело сверкнули, чуть-чуть искривились губы: он презирал сомнение.

— Все в порядке, — с усилием произнес он глубоким рокочущим басом.

— Что в порядке? — вздрогнув, сердито спросила женщина.

— Все, матушка. — Он беззаботно понизил голос: — Все в полном порядке.

— Иди-и-и-ка к черту. — Она опустила голову, огорченная собственным жестокосердием, и углубилась в шитье.

На этом он счел разговор оконченным.

И наклонился к вазе в углу, где стояли трости. Взгляд его привлекла трость эбенового дерева с набалдашником из слоновой кости в виде головы перепелки, подарок тестя из Новой Зеландии. С такими тростями прохаживаются по базару, по набережным ценители длинноногих прелестниц, созерцатели далеких, медленно проплывающих кораблей. Не спеша двумя пальцами поднял он драгоценный сувенир, близоруко поднес к глазам и поставил на место: испугался иллюзий.

Входя в комнату, рассеянно вспомнил былое время. Подошел к окну.

— Пойду погляжу, есть ли рыба, — пробасил он.

— Иди, кто тебе запрещает, — ответила женщина, подумав про себя: «Всякий раз оправдывается». Она прекрасно знала все его дороги. А вообще ее больше не интересовало, куда и зачем он идет. Состарился уже, пятьдесят седьмой пошел; разве что утаит стаканчик-другой вина. — Зайди к сапожнику, спроси, когда он отдаст туфли!

— Ладно… Кому нужны твои туфли!

Всю свою жизнь он ничему не придавал значения, никогда не проявляя любопытства, считая это недостойным человека с твердым характером. С лица его не сходила маска высокомерия.

И сейчас он с деланным равнодушием глядел на освещенную солнцем часть площади, фонтан, кусок берега под окном, крестьянский катерок, который медленно разгружали два матроса в потрепанных синих робах. Они относили в шайках голубоватый песок и выбрасывали его размеренными движениями на кучу за тротуаром. Мальчик и девочка замерли на бегу, рядом, и, подняв плечи, затаив дыхание, целую секунду наблюдали за работой: а что будет потом? Чуть поодаль желтая собака с опаской нагнулась и, вытянув шею, пыталась заглянуть в неведомую синеву. Еще дальше, у пристани, в дымке подпрыгивал на волнах пароходик; порт отдыхал от боевых ранений, не раскрывая пока своих объятий далекому миру. Но на берег уже сходило все больше людей. Народ сновал перед ярко освещенными фасадами домов, у стен старинного дворца.

Он закрыл глаза. И покачнулся, едва не упав навзничь. Поднял веки и, не поворачивая головы, перевел взгляд на портрет, висевший над японским бамбуковым столиком у окна.

Юноша с продолговатым умным лицом, волнистыми волосами спокойно и пристально смотрел на него, губы сжаты самонадеянно и чуть-чуть горько.

С неизменной храбростью он встречал этот взгляд: «Я живу по-своему, а ты, сынок, по-своему, но не друг без друга!» По его лицу словно внезапно пробежала смешинка, и он сказал про себя: «Не удалось сбить с панталыку старого прожигателя жизни, ха, ха, ха…»

Сын любил музыку, играл на виолончели, сам сочинял, изучал архитектуру. «Мечтал об огромных дворцах, где тысячи людей будут смотреть и слушать, наслаждаясь искусством. Он был, хо, хо, хо, мой дорогой…» Он устремил взгляд в окно. «Разве это может исчезнуть! Все его мысли, желания, его глаза? Это так много. Разве все это может исчезнуть?»

А глаза на портрете уверяли его со знакомым озорным выражением: «Я жив. Я приду». Человек улыбнулся: «Не смог ты меня сбить с панталыку, а?»

— А зачем меня сбивать? Ведь все принадлежит жизни!

— Что ты говоришь? — спросила жена.

— Ничего.

— Конечно, ничего. Ты стал разговаривать сам с собой. — Ее голос странно задрожал.

— Пусть будет как будет. Верно? — Он подмигнул портрету.

А глаза на портрете продолжали утверждать: «Я жив. Я приду».

— Что? — переспросила жена.

— Я немного задержусь. Схожу в комитет, — спокойно ответил он. — Внизу, у залива будут строить большой завод.

Женщина промолчала.

— До свиданья, старая.

— Ступай, ступай, молодой.

Она иронически сжала губы. Она ведь тоже любила жизнь, все ждала каких-то неведомых возможностей, какого-то грандиозного парада с бесконечными разукрашенными площадями и неисчерпаемым запасом времени, когда, в восторге и упоении, наступит и ее выход, но… «быстры, как волны»…

Порт оживал. Появлялись мелкие суда, потом они уходили или затихали под берегом. Жизнь пробуждалась медленно, неудержимо. Солнечный свет утвердился на старых домах и развалинах словно бы для того, чтобы ярче запечатлеть наступивший мир.

И развалины, целые кварталы развалин, разбитая набережная, затопленные корабли, среди них даже крохотные рыбацкие боты, отдыхали, будто после большой работы.

— Так, так! Цивилизация! Культура! — произнес он по привычке вслух.

Шаг его, направленный к определенной цели, был по-прежнему ровен. Продолговатое, изрезанное крупными морщинами лицо, как у какого-нибудь знаменитого актера, оставалось невозмутимым. В жизни его было многое, много женщин, много удовольствий, много денег. Но все уходило. Уходило. И это прошло. Нет больше войск. На небе нет самолетов. В порту нет миноносцев и эсминцев. Нет опасных зеленых мундиров.

Уходило, уходило.

Внезапно он вспыхнул:

— Ты видишь, что они способны натворить, а?!

— Разговаривает дядюшка сам с собою, — бросил мимоходом, ни к кому не обращаясь, парень.

— Да, да, — огрызнулся он, — разговариваю.

Вот идут люди, дети бегут в школу, юноши беззаботно гуляют и обсуждают сегодняшние события. Настоящее, настоящее! Но эти люди и даже одежда на них принадлежат тому времени. Неужели сына здесь нет?

Появлялись его друзья. Юноши, которые сидели с ним за одной партой, катались в море, купались, играли в оркестре. Они приходили с вестью, будто им кто-то сказал со слов кого-то третьего, что его сына видели в Италии. Кто-то видел наших ребят в Германии. Ведь свидетеля его гибели не было. Последний раз его видели во время пятого наступления. Он ехал на кляче, в наброшенной на плечи куртке, босой (башмаки отдал тому, кто шел пешком), у него были больные почки, и он весь отек от бесконечных переходов и голода. «Вперед, товарищи, все будет хорошо», — повторял он непрерывно. Он не жаловался. Они пробирались и пробивались сквозь неприятельские обручи. Проходили дни, ночи. И неожиданно он исчез.

«Он мог просто забраться в кусты и умереть в одиночестве, только чтоб никому не быть в тягость», — подумал отец. И это было ему понятно.

— Он принес себя в жертву, — произнес он и вздрогнул, увидев возле себя молодую пару. — Гуляем, да? Гуляем?

— А что вам угодно, дядюшка? — добродушно спросил парень.

— Ничего, ничего, гуляйте, пожалуйста. Я ничего против не имею. Вперед! Только вперед, юноша.

Многое осталось у них за плечами. Теперь ждут нового. Плывут корабли. Идут поезда.

На вокзал он пришел вовремя. Пройдя через развалины, оказался на залитой солнцем платформе. Ждали поезд из Загреба, из северных краев. У полотна, словно возле воображаемой границы, как в детской игре, стояли с цветами в веселом настроении юноши, девушки, мужчины, женщины. Люди, как всегда, разговаривали. Ничего необычного. Кто-то встречал кого-то, сообщившего о себе заранее. Каждый встречал своего. Не было причины волноваться.

Двое курносых мальчишек, сунув руки в карманы, шныряли в толпе. Перемигнулись, увидев букет цветов в руках суетливо-радостной девушки. Ясно, эти пришли без дела. Только посмотреть.

— Вы кого ждете? — спросил он их.

— Никого, — растерялся один.

— Кого надо, — ответил другой.

— Что вам тогда здесь делать? Ступайте-ка, ребятки, отсюда, чтоб дома не беспокоились. Лучше будет.

Мальчишки улыбнулись друг дружке с насмешливым удивлением и отправились дальше искать развлечений, тут же позабыв об остановившем их человеке.

Он вынул портсигар, осмотрел его, постучал по нему пальцем. Потом опустил взгляд в землю. И вновь постучал по крышке. Открыл ее. Долго выбирал сигарету. Пусть идет время, пусть оно уходит, пусть приближаются события.

Всюду, где-то на далеких концах рельсов стоят города. Рельсы опутывают землю, они пересекают границы, проникают в утробу разных стран, подвозят к большим станциям. Туда спешат люди. В сутолоке подходит и взволнованный молодой человек, он едет домой! Там у него много дел. На нем висят лохмотья униформы, на лице и на руках следы тюремного мрака, голода, непосильной работы, побоев. Он идет словно во сне, не веря себе, горящими глазами ищет свой вагон, в котором заключена необходимая ему сила. Осторожно поднимается по ступенькам. Отыскивает свое место. И поезд трогается. Долго стучат колеса. Громыхают на стрелках, мелькают села, города, а он все смотрит в окно и ждет появления знакомых примет… Вот они! Он видит их. Видит море. Видит город.

Издали донесся свисток. На полотне за мостом показалось облачко пара. Загудели рельсы.

Человек медленно зажег сигарету. Наклонил голову, выпуская дым. Щелчком далеко в сторону отбросил спичку. Он втягивал, всасывал, вдыхал, выпускал дым и носом, и ртом, как бы испытывая подлинное наслаждение.

Локомотив выскочил из-под моста. Он мчится вперед, шипит, давит на рельсы (они податливо прогибаются). Земля тихонько содрогается под тяжестью могучей машины. Головы встречающих повернуты в его сторону. Глаза на перроне ищут знакомые глаза в окнах вагонов. На лицах радость и счастье встречи и возвращения.

А он одиноко стоит в сторонке. Он никому не желает навязывать своих бед.

Поезд остановился, устало переводя дыхание.

А человек не двигается с места. Небрежно оглядывает двери вагонов. Они открываются. Пассажиры выходят с чемоданами, выходят осторожно, не спеша, оберегая себя после пережитого, задерживая идущих следом и рождая у них нетерпение. Кое-кто выскакивает быстро, точно стремясь освободить кого-то другого, позади себя, кто должен поскорее коснуться этой земли.

Поезд мгновенно опустел.

Он бросил сигарету. Широким жестом. Выпустил последнее облачко дыма, покачнулся на носках, выпрямился, уронил руки, разжав пальцы. Не спеша пошел следом за последними пассажирами, а те разлетались, как сон. Они не замечали, что среди них кого-то не хватало.

С вокзала он направился к берегу. Какой ясный день, какое чистое голубое море! По водной глади идет пароход. С острова. Человек однако замедлил шаг, вытащил портсигар, постучал по нему пальцем, откашлялся.

Белый пароход идет прямо к нему. Высокий, лихо накренившийся на одну сторону, пароход небрежно вспенивает воду, чуть-чуть дымит, двигаясь словно бы нехотя, с легкостью, как будто ничего не стоит бороздить мир вдоль и поперек. Глаза с парусами слезинок озорно прищуриваются навстречу, даже подмигивают, словно предвкушая вознаграждение за длительное ожидание.

— Эй, дядюшка, встречаете кого? — добродушно спросил у него носильщик.

— Пароход, братец, пароход встречаю, — протянул он.

— Ну да, пароход, ясное дело что пароход.

— А нельзя разве встречать пароход?

— Ну отчего нельзя… Встречайте, встречайте, кто вам не велит.

— Я подумал, тебе обидно.

— Нет, нет, чего мне обижаться, хоть два парохода встречайте.

— Хватит с меня одного.

Пароход пристал. Сошли пассажиры. А он зашагал по берегу обратно в город. Вынырнул из узкой улочки на крохотную площадь за башней. Площадь окружали каменные фасады домов, пустые витрины магазинов, посередине стоял памятник, и горячее пятно солнца скользило по северной его стороне. Много народу проходило мимо. На углу болтали две женщины. Мальчонка лет трех оторвался от матери и отправился к витрине поглядеть на великолепие победы. Большой красно-бело-голубой флаг по ту сторону площади притягивал его к себе, и вот малыш застрочил ножками и озабоченно выкатил глаза, направившись в такую даль.

— А ты, герой, куда путь держишь? Ну-ка, дружок, давай руку. Давай руку! Вот флаг, флаг, большой флаг, вот картинка, видишь… А теперь пошли к маме. Вон тебя мама ищет, видишь! Мама ищет тебя, мальчуган.

Ребенок, не мигая, глядел на него.

— Ну идем. — Голос мужчины напоминал далекий раскат грома или рычанье льва.

Ребенок протянул руку этому бархатному громкому человеку, гордо выпрямился, победоносно подошел к матери. И тут, бросив руку, которая привела его, вцепился в юбку и из этого убежища улыбнулся своему громадному другу.

— Славный мальчуган, смотрите за ним.

— Да, да, — серьезно ответила женщина. — Если снова убежишь, тебе влетит от дяди.

— Ну нет. Я тебе ничего не сделаю. Славный ты, жучок мой маленький. Пускай радуется, пускай. Берегите его. За таких вот малышей люди гибли.

«Для него и тепло это, и свет», — сказал он про себя.

В темном рукаве улицы навстречу ему попался паренек лет десяти — двенадцати: одна рука в кармане, другой водит по стене; сосредоточенно куда-то шагает, проверяя по пути какую-то свою выдумку.

— Эй, паренек, ты куда это один направился, а? Что у тебя, никого дома нет?

Мальчик, словно проснувшись, мельком поглядел на него, обошел и двинулся дальше.

— Ну-ка, сынок, ступай домой, — загудел человек. Но тут же сник, будто сказал что-то лишнее, и ускорил шаг.

А солнце уже целиком захватило большую площадь, как следует нагрев плиты. Он шел, не поворачивая головы в ту сторону, где в тени перед кафе сидели его ровесники да и пенсионеры помоложе. Твердым и сильным шагом, мерно размахивая рукой со сжатыми пальцами, с привычно-иронической маской на лице, возвысившись и над самим собой, у всех на глазах он миновал площадь и, вступив в тень узенькой улочки, нырнул в поток хозяек и хозяев с сумками и кошелками в руках.

— Эй, рыба летит! — крикнул он о чем-то судачившим женщинам, загородившим проход.

— Что вы говорите, приятель? — Густой бас заинтересовал кумушек.

— Рыба летит, говорю.

— Ловите же ее, раз летит.

Рокочущий бас, продолговатое белокожее лицо с резкими чертами, небольшие серые глаза с суровым выражением, твердый шаг спортсмена, скупой взмах рук со сжатыми в кулак пальцами — все выдавало человека, которого ничем не удивишь. Женщины со все возрастающим любопытством оглядывали его, и каждая отмечала его выправку, его прямую спину. Одна замотала головой, точно борясь с ознобом, и, чуть улыбнувшись, сказала:

— Шутит дядя.

— Шутит, шутит, — механически повторила другая, все еще изучая его задумчивым взглядом.

Запахи моря. Шум людских голосов. Эхо под высокими сводами. Кучки людей у прилавков. Толчеи нет, рыбы много, больше всего сардин. Он хочет сперва насладиться запахом моря, рассмотреть морских животных. В глаза ему бросается выражение деловитости на лице продавца-рыбака: да, они кормят народ и требуют признания.

— Труженики, труженики, — говорит он.

Рыбак хмурится, опершись руками о стол, приподняв плечи, безучастно смотрит прямо перед собой.

— Думает, я насмехаюсь. Да не насмехаюсь я, сынок. Люди за это гибли. Знаю, я знаю.

И торопясь уйти, поскорей купил рыбы.

Сейчас придет почта. На высокой колокольне как раз пробило девять. Это серьезное напоминание. Тоненьким голоском вторил колокол с белой каменной церковки на берегу. Звон его сверлил уши, заставлял людей думать о смерти (то есть о попах), он завывал, как сельская дворняга, бесконечно, днем и ночью, не заботясь ни о чьих нервах.

Подгоняемый страхом, человек поспешил дальше.

«Погиб. Погиб или умер, это ясно. Погиб мой малыш. Не было случая, чтоб кто-нибудь вышел живым и здоровым и об этом никто бы не узнал. Погиб ты, сынок, знаю я. Знаю очень хорошо», — думал он, потихоньку отпирая квартиру.

И по-спортивному оттягивая носок, чуть наклоняясь вперед и равномерно распределяя тяжесть тела на обе ступни, обычной своей походкой он дошел до кухни.

Жена не обернулась. Она гладила жакетку — изношенную тряпицу, одну из немногих вещей, уцелевших во время оккупации. Она собиралась выйти в город.

— Вот продукты. — Он опустил сардины на стол. — Вот продукты, — повторил он спокойным голосом, точно все шло, как надо.

Она продолжала гладить, пережидая, пока пройдут первые минуты, схлынет приступ жестокой ярости, неожиданно стиснувшей грудь.

Снаружи под окном звонко щебетали ласточки. Солнце заливало кухню.

Она подошла к окну, опустила жалюзи, потом немного подняла их, движения ее были порывисты.

Ласточки продолжали нежно щебетать над домом.

— Лето началось, — выглянув во двор, безмятежно сказала она. И тут же пожалела о своих словах, с преувеличенным вниманием нагнулась над утюгом. «Не будет больше грести мой малыш», — добавила она про себя. Она отчетливо видела, как, покрытый курткой, он стынет и умирает на тощей кляче. — Я схожу сейчас на развалины, — вслух произнесла она.

Он постучал пальцем по портсигару.

— А, развалины, развалины, — загудел он. — Ребенок под каждым облаком, — добавил он тише.

— Что под каждым облаком?

— Так говорят в наших местах, когда братья делятся: я тоже, дескать, хочу иметь под каждым облаком земли, то есть побольше иметь.

— Не говори глупостей.

— Глупости, да.

Развалины, по крайней мере, принадлежали всем. Здесь она сможет услышать и о тех, кто возвращается из плена, из лагерей, из Германии, Италии да и из Англии, Америки, Франции, — куда только не заносила людей война.

— Рыба недорогая, — сказал он и направился в ванную мыть руки. Потом прошел в спальню и прислонился к окну: хотел узнать, что произошло на улице, пока его не было.

Мимо окна уходила вниз каменная лестница из верхнего города, где были маленькие старинные дома из камня, а внизу, увеличиваясь и расширяясь вместе с лестницей и улицей, красовались здания повыше и побольше.

Четырехлетний мальчик медленно спускался по лестнице, топоча ножками и озабоченно поглядывая вниз на широкое пространство между домами, где было море.

— Малыш! Эй, малыш!

Ребенок остановился, испуганно прижал ручонки к груди и поднял к окну большие глаза.

— Ты куда это путь держишь, а?

— Я?

— Да, ты, а кто ж еще. Ты куда шагаешь?

— Я иду… иду… на берег.

— Нельзя тебе на берег. Домой иди, к маме.

Мальчик нерешительно посмотрел вниз на площадь, потом вверх — на окно; он моргал глазами и сопел. Ослушаться у него не хватало решимости.

— Иди, мой милый, домой, иди.

Мальчик отчаянно сморщился. После стольких усилий, стольких трудов — он так мечтал о море, — и вот все кончено.

— Подожди немного, подожди, малыш, — ласково сказал человек в окне.

Мальчик успокоился, стал ждать. В своих штанишках ниже колен, заплатанной рубашонке и ветхих тапочках он походил на промокшего птенца.

— Не бойся, ничего не бойся, — затрубил человек, подходя к ребенку. — Давай руку, дружок.

Ребенок протянул ему руку, и они вместе зашагали вниз, к морю.