Токутоми Рока Куросиво
Глава I
1
В начале апреля тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года в Токио, в фешенебельном клубе «Ююкан»[1] на улице Утиямасита в районе Кодзимати состоялся концерт, устроенный по инициативе дам высшего света. Его императорское величество выразил пожелание провести сбор пожертвований на строительство военного флота. Уже поступил сопровождаемый благосклонным посланием августейший взнос – триста тысяч иен, дарованные из личных средств государя; премьер-министр обратился с воззванием ко всем чиновным лицам страны, призывая имущих людей Японии внести свою лепту в это благородное начинание, взносы посыпались один за другим, ибо каждый сознавал, что час служения отечеству пробил. В эти дни все, кто принадлежал к высшим слоям общества, даже дамы, стремились по мере своих сил и возможностей проявить искреннее желание поддержать отечество. Так возникла идея сегодняшнего концерта. Достаточно было взглянуть на пригласительный билет-программу, где в конце, под почтительно набранным крупным шрифтом сообщением о том, что на вечере изволят присутствовать их высочества принцессы такие-то, значились имена княгини, маркизы, графини, виконтессы такой-то; достаточно было пробежать глазами хронику светской жизни любой из официальных газет тех дней, где в растроганных выражениях говорилось о «глубоком волнении, которое не может не вызвать прекрасная инициатива представительниц высшего света, столь действенно откликнувшихся на высочайшее пожелание»; достаточно было увидеть все это, чтобы сразу понять, что сегодняшний вечер – не обычный концерт, устраиваемый с благотворительной целью. Концерт начинался в шесть часов вечера. После пяти в ворота клуба непрерывной вереницей, один за другим въезжали экипажи и рикши, из них появлялись европейские вечерние туалеты, кимоно с вышитыми гербами и белыми воротниками, цилиндры. Гостей встречали и провожали в зал, сбиваясь с ног от усердия, распорядители во фраках с атласными цветками вишни на лацканах. После семи часов в зал торопливо проследовали последние опоздавшие. Военно-морской духовой оркестр уже замолк, и шла, по-видимому, наиболее интересная часть программы, потому что сквозь бесчисленные окна, залитые ярким светом, время от времени долетали звуки аплодисментов и взрывы смеха. В саду, в зарослях пышно цветущих вишневых деревьев, алыми звездочками светились шары праздничных фонариков; газовые светильники разливали слабое лиловатое сияние, похожее на дневной свет, и всякий раз, когда, вздрагивая, вспыхивали язычки пламени, из сумрака туманными облаками выступали осыпанные цветами вишневые деревья – казалось, сама весна колеблет их ветви своим дыханием. А у ярко освещенных ворот, снаружи и в саду стояли несколько полицейских. У западного подъезда выстроилась вряд добрая сотня экипажей, раздавалось ржание лошадей, слышался стук копыт, роющих землю. Бесчисленное число колясок рикш исполинской тысяченожкой тянулось от ворот вдоль ограды. В небе висел тусклый, слегка ущербный диск луны. – Вот сволочи! – внезапно проговорил чей-то голос в толпе собравшихся у главных ворот любопытных, когда из зала донесся новый раскат смеха. – С чего это они так развеселились! – Эй! Прочь с дороги! Толпа поспешно расступилась, и в ворота с грохотом промчалась черная лакированная коляска, запряженная парой вороных трехлеток.2
В клубе только что закончилось выступление Эятё,[2] исполнившего «Таскэ Сиобара»,[3] и на сцене, встреченные громом аплодисментов, появились Косидзи и Хироскэ. Покрытая пурпурным ковром эстрада была сооружена в танцевальном зале. В глубине ее ослепительно сверкали серебряные складные ширмы. Большие газовые люстры под потолком заливали зал ярким полуденным светом, но, словно этого было еще недостаточно, по бокам эстрады стояли два серебряных канделябра, так что зрители могли различить каждую морщинку и каждый волосок на лицах артистов. Места направо от эстрады занимали его императорское высочество принц такой-то, великий князь такой-то, министры, послы иностранных держав, князья, графы, бароны; весьма обильно был представлен военный флот, и несколько скромнее – сухопутный генералитет; здесь же сидели высшие сановники и крупнейшие представители делового мира. По левую руку расположились принцессы крови, за ними – ослепительный калейдоскоп розовых, сиреневых, золотисто-зеленых европейских туалетов, среди которых то там, то здесь виднелись изысканные кимоно с длинными рукавами, с вышитыми гербами и белыми воротниками. В этом гигантском, беспорядочно спутанном букете, точно роса на солнце, вспыхивали драгоценные камни, мелькали веера из слоновой кости, надушенные шелковые носовые платки, и по залу проплывали волны тончайшего аромата; право, одного этого благоухания было достаточно, чтобы свести с ума человека, неравнодушного к прекрасному полу. Раздались чистые звуки медиатора Хироскэ, шум мгновенно стих, воцарилась глубокая тишина, и в огромном зале звонче песни соловья, поющего в укромной долине, полился чудесный голос Косидзи: – О кто же он, кто посетил приют уединенный в безлюдье гор, пустынных гор далекой Ямасина…[4] В эту минуту дверь на восточной стороне: зала распахнулась, и в сопровождении украшенного цветком вишни распорядителя вошли двое мужчин. Кто-то из сидевших неподалеку от двери случайно оглянулся, и сразу же, словно по сигналу, взоры всего зала обратились на них. Впереди шел человек во фраке, лет сорока пяти, коренастый и низкорослый, довольно полный, с желтоватым лицом и тонкими губами. Что-то неуловимо плебейское было в его облике. Чувствуя на себе всеобщее внимание, он с покровительственной улыбкой неторопливо стянул с рук белые перчатки, поклонился милостиво кивнувшим ему императорским высочествам, обменялся короткими рукопожатиями с привставшими навстречу иностранными послами, отвесил общий поклон принцессам, благосклонно взиравшим на него с другой стороны зала, кивнул налево, направо и, неторопливо опустившись в кресло в первом ряду, к которому подвел его почтительно изогнувшийся в поклоне распорядитель, пригладил жиденькие усы. Это был граф Фудзисава, премьер-министр, вершитель судеб Японии своего времени. На второго гостя, который остался стоять у дверей в ожидании сопровождавшего графа распорядителя, все собрание глядело с беспокойным любопытством, забыв на время и о пении Косидзи, и о мелодии сямисэна.[5] Это был старик лет шестидесяти пяти, когда-то, вероятно, сильный и крепкий, а теперь изможденный, но все еще прямой и высокий. Добрая половина его головы была скрыта под проходившей через левый глаз повязкой, из-под которой виднелись только редкие седые волосы, короткие усы над слегка торчащими вперед зубами, да налитый кровью правый глаз, мечущий молнии, словно он один вобрал в себя всю силу взгляда старика. На старике было светло-желтое хаори,[6] с пятью ромбовидными гербами дома Такэда,[7] и коричневые, в полоску, хакама,[8] заложенные в глубокие складки. Щурясь от яркого света газовых ламп, он стоял неподвижно, нахмурившись, скрестив руки на груди. – Кто это? – Кто этот человек? – чья-то рука в белоснежном манжете, державшая программу, задержала распорядителя с цветком вишни, который, проводив старика к свободному креслу, на цыпочках возвращался к выходу. – Кто же это? – тихо повторили вопрос белоснежные манжеты. – Не знаю. – Но ты же только что встречал его. – Приехал вместе с самим… – распорядитель поднял большой палец. – Но кто он такой – понятия не имею. Между тем старик, не обращая никакого внимания на вызванное им любопытство, недоумение и перешептывание, спокойно опустился на сиденье. Распорядитель вручил ему программу, но он не взглянул на нее и не слушал артистов, а, по-прежнему скрестив на груди руки, свободным от повязки правым глазом с интересом разглядывал свисавшие с потолка газовые люстры, рассматривал пышное убранство зала, сурово изучал разряженную публику. Наконец, ироническая усмешка искривила его губы. Внимание собравшихся, на время отвлеченное прибытием запоздавших гостей, вновь обратилось к эстраде; в безмолвном, словно пустыня, зале такт за тактом звучала и ширилась мелодия, и постепенно красота плавно льющегося голоса Косидзи, в сочетании с прекрасным текстом и дивными звуками, заставила слушателей позабыть обо всем. Из апреля тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года они перенеслись в эпоху Гэнроку,[9] из клуба Ююкан – в одинокую обитель в горах Ямасина, туда, где страдала прекрасная девушка, потерявшая рассудок от любви, где замирала и вновь звучала флейта странствующего музыканта, где готовилась принять смерть верная долгу жена самурая… Казалось, все это происходит здесь, в этом зале, и сердца слушателей сжимались в грустном томлении. Впереди, перед самым носом старика, покачивалась в такт музыке глянцевитая голова, разделенная безукоризненным пробором на черные половинки; на местах, которые занимали дамы, неудержимо лились слезы, и к глазам прикладывались дорогие заграничные платочки, обшитые кружевами. Старик зажмурился от досады. Между тем артист, которого подобные мелочи нимало не задевали, продолжал пение, и вот уже зазвучали последние строфы: – Вечный покой… Вечный покой… Разбилось сердце, исполненное тревог и волнений, – оно живет теперь только в напеве флейты… – Взметнулась заключительная фраза мелодии, и сейчас же загремели аплодисменты. Открыв глаза, старик увидел, как оба артиста распластались в поклоне. Первое отделение программы на этом закончилось. Публика, наполнявшая зал, перевела дыхание, заколыхались веера, затрепетали платки, и среди сдержанного гула, похожего на шелест ливня, перед эстрадой появилась особа лет тридцати, в коричневом европейском платье, украшенном на груди цветком вишни, с густо напудренным, чрезвычайно крупным толстощеким лицом. – Это кто же такая? – спросил седой господин, похожий на провинциального чиновника, оглядываясь на соседа – человека с красивыми усами. – Эта женщина? Это Киёко Китадзима. – Вот эта? Но она же вовсе не хороша! – имя Китадзима пользовалось широкой известностью, и седой господин решил, видимо, что она непременно должна быть красавицей. – Ну, смотря на чей вкус… – красивые усы усмехнулись. Заявив, что «берет на себя смелость сказать несколько слов от лица дам», Китадзима в качестве одной из устроительниц сегодняшнего концерта прежде всего выразила благодарность всем присутствующим за то, что они соблаговолили откликнуться на приглашение, затем сообщила, что, ввиду неожиданного прибытия их превосходительств иностранных послов и членов посольств, программу решено несколько изменить – после перерыва будут показаны танцы балетной школы под руководством танцовщицы Ханаяги, а также выступит гастролирующий в Японии знаменитый венгерский скрипач Комароцци. Далее она объявила, что успех при распродаже билетов превзошел все ожидания, но устроительницы концерта хотят еще раз воспользоваться любезностью дам и господ и провести сейчас дополнительный сбор, а потому всех просят еще некоторое время оставаться на местах. Выговорив все это без малейшей запинки, она удалилась. Внезапно рядом с креслами дам грянула веселая, бодрая музыка военно-морского оркестра. В тот же момент двери напротив эстрады распахнулись, и в зал, точно стайка бабочек, пляшущих в весеннем ветерке над пестрым ковром цветов, впорхнули два десятка молоденьких девиц со шляпами в руках. Прекрасная весенняя ночь, жаркая пьянящая атмосфера нарядного зала, веселая, бравурная музыка, очаровательные, как цветки, девушки, от платьев которых веяло ароматом духов «Белая роза»… Многие из них привыкли к балам и держались вполне непринужденно: в ручках, украшенных драгоценными камнями, они держали шляпы и, протягивая их гостям, лепетали бойкой скороговоркой: – Прошу вас, еще немножко… Жертвуйте еще, господа… На мужчин это действовало безотказно. Первым бросил деньги граф Фудзисава. За ним потянулись иностранные послы, не успевшие даже сообразить, что может настать день, когда их взносы превратятся в залпы по кораблям их же держав; бросали деньги и прижимистые крупные дельцы, не успевшие даже посетовать на то, что после пожертвований и покупки билета на концерт у них умудряются вымогать еще и еще… Мелькали кредитные билеты, со звоном падали золотые и серебряные монеты, а в ответ слышалось: – Жертвуйте, жертвуйте, господа… Можно и эти часы, пожалуйста… – Благодарю вас… – Приходите же к нам в гости… Тем временем старик с досадой наблюдал за оживлением, поднявшимся в зале, и вдруг почувствовал, что кто-то остановился возле него. Оглянувшись, он увидел хорошенькую девочку лет двенадцати-тринадцати, протягивавшую ему шляпу. Она стояла без улыбки, без тени смущения на серьезном строгом личике, – не девочка, а настоящая маленькая леди в старинном кимоно лилового цвета, незаметно переходившего в более светлый тон у подола, с длинными рукавами, украшенными узором, который изображал лепестки цветов и струи воды; высоко на груди был аккуратно и чинно повязан широкий вышитый парчовый пояс, уложенный сзади сложным бантом. Сквозь черную как смоль челку, просвечивал белоснежный лоб, детская прическа «тигова»[10] скреплена большой серебряной шпилькой в виде летящего журавля. Личико у нее было немного продолговатое, с прямым носом, белое, почти прозрачное и лишь слегка нарумяненное, маленькие подкрашенные губки сжаты в прямую линию, а черные ясные глаза под густыми, почти мужскими бровями без малейшей робости в упор смотрели на старика. Так они глядели друг на друга – маленькая леди на старика, а старик – на маленькую леди, затем рука старика опустилась в карман, извлекла оттуда старенький суконный бумажник, и несколько медных монет со стуком упали в шляпу. Накрашенные губки чуть приоткрылись, показав прелестные, белые, как молоко, зубы, и маленькая леди, поклонившись, отошла прочь. – Девочка, девочка! – торопливо окликнул ее сидевший рядом со стариком господин в хаори и в хакама. Маленькая леди остановилась и оглянулась через плечо. – Позвольте и мне пожертвовать! Хаори и хакама размахивали билетом в пять иен. Смерив его пренебрежительным взглядом, маленькая леди, ни слова не ответив, молча прошла вперед. – Какая гордячка! Впрочем, внешность исключительная… Стоит подождать… этак лет пять… – послышался позади чей-то шепот. – Дочка – в мать… – развязно откликнулся другой голос. – Чья она? – Э нет, благодарю покорно, от роли свата отказываюсь… – Глупец! Я спрашиваю, чья она дочь? – Однако ты, кажется, не на шутку заинтересовался… Это, друг мой, Китагава. – Китагава?! Дочь графа Китагава?.. Этого известного волокиты? Ну, если со временем окажется, что дочка пошла в отца, тогда, брат, пропали все мужчины… – Может быть, следовало бы поручить ее воспитание такому праведнику, как ты?.. Ой, нет, вряд ли из этого вышло бы что-нибудь хорошее… – говоривший рассмеялся. Между тем девицы, по-видимому, закончили обход, не оставив без внимания ни одного уголка. Императорские высочества проследовали в комнату отдыха. За ними, словно по команде, встала вся толпа и, как рухнувшая на берег волна уходит в сотни и тысячи ямок и расщелин в прибрежном песке и в камнях, разошлась по курительным, балконам, комнатам для дам, коридорам, разом наполнив все эти помещения говором и гулом.3
Луна поднялась высоко, наступил час, когда засыпают цветы. Нетерпеливо ржут лошади, сонно зевают заждавшиеся господ кучера и рикши, а в собрании, где никому и в голову не пришло бы тревожиться о таких пустяках, веселье в самом разгаре. Чем заняты высокие гости, удалившиеся в особые покои, не видно, так как двери, ведущие туда, закрыты. Другие гости расположились на балконе. Граф Осада держит в руке чашку с кофе и, завывая волком, декламирует стихи собственного сочинения. Его слушатели ухмыляются. Некий простодушный губернатор думает о том, как хорошо было бы продемонстрировать свою близость к его сиятельству, этому прохвосту, члену префектуральной управы: «А то он, негодяй, ни во что меня не ставит». Несколько поодаль знаток лошадей толкует сановнику о породах и мастях, а тот, зная о лошадях только то, что им положено иметь четыре ноги, усиленно поддакивает. Рядом с ними, вцепившись в новоявленного японского Вандербильда, какой-то титулованный скупщик антикварных подделок умоляет во что бы то ни стало уступить ему «ту картину Сэссю,[11] о которой мы недавно говорили». В коридоре пробравшийся в клуб газетный репортер пристает к юному сотруднику министерства иностранных дед: – Значит, это произойдет через месяц, да? Скажи те же! – Неудобно, если эти сведения станут известны широкой публике. Прошу вас не разглашать их… И государственная тайна выбалтывается. В углу несколько молодых людей, с цветками вишни, с программами в руках и с карандашами в нагрудных карманах, недовольно ворчат: «Почему распорядителями назначили только мужчин? Где же справедливость?» В галерее, где находится дамская комната, расположились дамы. На груди у многих значки членов комиссии по устройству вечера, но все хлопоты, связанные с их обязанностями, они возложили на представителей сильного пола. «Да, нужно уметь носить вечерние туалеты в обществе иностранцев…», – сокрушенно вздыхает одна. На днях жена посла такого-то удостоила ее комплимента по поводу ее манеры одеваться, и это обстоятельство позволяет ей считать себя авторитетом в области европейских мод. Другая, забыв о том, как несколько часов назад, садясь в экипаж, отхлестала по щекам горничную за недостаточно низкий поклон, говорит: – Не выношу бывших даймё[12] и аристократию… Это высокомерие, эта манера корчить из себя больших господ… Нет, теперь не прежние времена… При этом она люто ненавидит гордо восседающую посередине комнаты княгиню с торчащими зубами и великолепной бриллиантовой брошью, горящей у воротника. – А вы уже выбрали себе костюм для маскарада? – спрашивает у входа в дамскую комнату молодая особа в сиреневом платье, обращаясь к такой же молодой особе в розовом. – Я хочу одеться Офелией… Распущенные волосы, цветы в волосах… – Это будет чудесно… – в душе сиреневое платье убеждено, что этим рыжим патлам не помогут никакие цветы. – Право, я так занята, так занята… Двадцатого маскарад, послезавтра английская драма… Я никак не запомню монолог Розалинды… – А кто играет Орландо? Ах, Канаи-сан из университета, тот, с нависшими веками, похожий немножко на Син-Кома? Не забудьте же пригласить меня! – Удивляюсь, почему сегодня в программе нет Син-Кома? Любоваться лысиной Отохая – не большое удовольствие! – Я слышала, Фукускэ будет исполнять роль Ёсицунэ[13] в пьесе «Пропуск через заставу»[14] во время предстоящего визита государя на виллу Киносита… – вмешивается в разговор подошедшее золотистое платье. – Правда? – Мне говорил Сугимото-сан. – В самом деле? Ну, значит, хлопот опять прибавится… И отчего это времени так в обрез, право! Вчера бал, сегодня концерт… Ведь только надевать и снимать эти европейские платья и то утомительно. В последнее время мне все снятся танцы. Просыпаюсь, а ноги все еще дергаются… Честное слово, это уже настоящая «танцевальная болезнь». Я измучилась… – узкие, как серп молодого месяца, брови – предмет гордости розового платья – слегка хмурятся. – Но ведь этим мы тоже способствуем пересмотру договоров… Одеваться по-европейски, танцевать – это наш долг… – О, какая патриотка! – Вовсе нет, ведь я же не Китадзима-сан! А эта госпожа Китадзима, хотя и умеет так прекрасно писать и говорить умные речи, но на самом деле она, право же, невыносима… Вот и недавно… Две головы склоняются поближе, к самым губам розового платья. – Не может быть! Неужели это правда? - – Правда, конечно! Мне говорила служанка… – И про графа Фудзисава – правда? – 'tis quiet possible… – А графиня Китагава? Правду говорят, будто она и граф Фудзисава?.. – Выдумки! – Да, но я сама слышала, как минуту назад граф Фудзисава сказал Митико – этой, видели, такой молчаливой девочке… Все говорят, что из нее вырастет красавица, но я терпеть не могу таких надутых, серьезных детей… – Так что же граф Фудзисава сказал Митико? – Что?.. А-а, он сказал: «Мама не приедет сегодня? Кланяйся ей от меня». – Что вы тут толкуете о графе Фудзисава? Перед испуганно обернувшимися девицами внезапно появилось толстое лицо госпожи Китадзима. Розовое платье смутилось особенно сильно, залилось краской и забормотало что-то. – Сейчас будет выступать Комароцци. Ступайте в зал, нечего тут шушукаться. – Да-да, мы сейчас… Китадзима удалилась, и розовое платье, слегка передернув плечами, предерзко высунуло ей вслед язык. – Взгляните-ка! Сиреневое платье кивком указало подругам на старика, угрюмо проходившего через комнату со скрещенными на груди руками, похожего на странную комету, случайно залетевшую в солнечную систему. – Настоящий король Лир, правда? – Или Тимон… Старик вышел в вестибюль к подъезду.4
Как побывавший в Токио провинциал внезапно проникается отвращением к привычной деревенской пище и к привычным деревенским запахам своего дома и торопится переделать свое хозяйство на новый столичный лад, так и человек, вернувшийся из поездки по Европе, видит все на родине убогим и жалким. Граф Фудзисава немедленно пришел к выводу, что в эти дни, когда уже заложены основы конституционного правления и вот-вот должна, наконец, открыться первая сессия первого японского парламента, делом неотложной важности является введение новых обычаев и преобразование нравов. По его инициативе на этот счет дождем сыпались указы и распоряжения; пример же должны были показать высшие слои общества. Выходец из захудалого рода, многие поколения которого унижались перед сильными мира сего, граф всегда нестерпимо завидовал немногим баловням судьбы – богатым аристократам, и в эти весенние апрельские дни почувствовал, наконец, что настало его время, время удовлетворения страстной жажды наживы и власти, унаследованной с кровью дедов и прадедов. Теперь он мечтал ослепить иностранцев этим концертом, культурой одного случайного вечера и немедленно потребовать пересмотра договоров;[15] показать единственную искусственно взращенную в теплице ветку сливы и заявить: видите, весна наступила, выполняйте же обещания, верните то, что забрали в долг. И хотя трудно было допустить, что иностранцы, обольщенные приветливым обращением, но ни на минуту не забывающие своих точно рассчитанных выгод, растают от комплиментов и попадутся на приманку, – но кто не рискует, тот и не выигрывает! Во всяком случае, граф считал, что теперь, накануне открытия парламента, с вопросом о пересмотре договоров необходимо покончить и что этот путь – единственный. Недаром в свое время господа Икс и Игрек беседовали с графом за рюмкой вина и чрезвычайно настойчиво уговаривали его прислушаться к просьбам деловых кругов. Один-единственный кивок графа Фудзисава, голова которого уподобилась молоту бога Дайкоку, приносящего богатство, создал тогда ему из ничего великолепный особняк в центре столицы. Сегодня вечером, в клубе, граф уклонился от чести пребывать в обществе высочайших особ, готовых удостоить его своим вниманием, и расположился в дымной курительной комнате. Сидя в мягком кресле с сигарой в зубах, он находился в самом приятном расположении духа, чувствуя себя драконом, оседлавшим непокорные тучи. – Фудзисава-сан! – из голубого дыма высунулось лицо графа Нандзё, с узенькими глазками под густыми бровями, не то глупое, не то насмешливое. – Вот мы говорили только-что… Цутия в своей газете сравнивает вас с монахом-правителем…[16] Граф Фудзисава только усмехнулся. Он, перед кем все терепещут, кто красноречием не уступит самому Бисмарку, равнодушен к подобным выпадам. Единственное, что способно его уколоть, это намек на его маленький рост – граф меньше пяти сяку[17] ростом. Остальное его не трогает. – Нахальный народ эти газетчики. Я, лично, считаю, что Киёмори[18] щенок перед Фудзисава… Граф Фудзисава озадачен. Все ждут, чтобы говорящий разъяснил свою мысль. – Киёмори тоже, конечно, был любителем женщин, но стоило ему увлечься новой красавицей, как он бросал прежнюю любовницу. Так было и с Токива[19] и с Гио…[20] А граф Фудзисава – человек великодушный, он никого не бросает… Волны дыма колеблются от громкого хохота. Граф Фудзисава снова ограничивается молчаливой усмешкой, кончик его сигары вспыхивает, как красный светлячок. Во-первых, у него сегодня отличное настроение. Во-вторых, ему известен характер графа Нандзё; рассердиться – значит лишь вызвать поток новых острот. – Я тоже видел эту газету… – звучит сквозь дым тот самый голос, который недавно декламировал на балконе собственные стихи. – Видел, видел, как же… Они пишут многое в угрожающем тоне… Тайра,[21] мол, находились в зените могущества, когда по всей стране Минамото[22] уже ждали часа, чтобы начать борьбу… Что, мол, возможно, есть и теперь среди нас такой же старик, как Минамото Самми,[23] который ждет только удобного случая… Что-то в этом роде… – Ах, забыл, совсем забыл! – граф Фудзисава внезапно ударил себя по колену. – Хигаси-кун, Хигаси-кун! Молодой секретарь наклонился к графу. – Позови Хигаси! Хигаси сюда! Молодой секретарь, знавший всех сколько-нибудь примечательных людей в столице и с гордостью полагавший, что те, кого он не знает, и не стоят того, чтобы их знать, в течение десятой доли секунды мысленно пробегал список всех известных ему джентльменов и, не обнаружив в нём Хигаси, проговорил наконец: – Как вы изволили?.. – Да Хигаси же, говорят тебе. Тот старик, которого я привез… – Слушаюсь… – как бы стыдясь, что он догадался так поздно, секретарь исчез с быстротою молнии и снова, как молния же, появился обратно, еще раньше, чем граф Нандзё успел открыть рот и проговорить: «А, так, значит, это был Хига…» – Ну, что? – Изволили уехать. – Уехал?! Из-за спины секретаря выступил молодой человек с цветком вишни в петлице. – Только что удалились. Просили передать графу поклон. – Уехал… Вот как… Заиграл оркестр, возвещая окончание перерыва. Послышалось шарканье ног множества поднявшихся со своих мест людей. – Вот как… Чертовски упрямый, однако, старик… – ни к кому не обращаясь, словно про себя, проговорил граф Фудзисава, встал, стряхнул пепел сигары и, беседуя с графом Нандзё, неторопливо направился в зал.Глава II
1
Выйдя из ворот клуба, старик нанял рикшу. Сошел он на улице Симо-нибантё перед окруженным оградой домом; на освещенной газовым фонарем дощечке у входа было написано имя владельца: «Аояги». Толкнув калитку, старик шагнул через порог. – Добро пожаловать! – хорошенькая горничная лет восемнадцати, с глазами не столько смышлеными, сколько плутоватыми, сделала такую мину, словно не сразу узнала его. Не обращая внимания на ее неучтивость, старик невозмутимо прошел в дом, поднялся на второй этаж и остановился в полной темноте. Вскоре вслед за ним поднялась и горничная с лампой. – Дзюро дома? – Господин еще не вернулся, – слово «господин» прозвучало с подчеркнутым ударением. – А госпожа? – Изволит принимать ванну. – Хм, вот как… – старик уселся на сиденье и указал горничной на свои хакама и хаори: —Сложи это. Та чуть заметно сдвинула брови, но все же взяла одежду, вынесла в соседнюю комнату и с презрительной усмешкой сложила ее. – Извини за беспокойство. – Что вы, ничего не стоит… – горничная снова насмешливо улыбнулась. Обычные посетители дома Аояги входили в парадный подъезд, все они были прекрасно одеты и приезжали в экипажах или, на худой конец, на собственных рикшах с золотыми гербами. Даже те, кто входил в дом через черный ход, всегда извинялись и непременно одаривали чем-нибудь прислугу. А эта деревенщина полотенца несчастного и то не привез в подарок! Одна слава, что старший брат хозяина! А на самом деле – обезьяна из Коею, да и только! Так единодушно решила вся женская часть прислуги с той самой минуты, когда вечером третьего дня старик появился в дверях дома Аояги со своей плетеной корзинкой, составлявшей весь его багаж. – Сейчас я принесу вам чай… – горничная прибрала хаори и хакама и вышла. Сидя перед хибати,[24] в котором не было, казалось, ни искры огня, старик широко зевнул, закрыл свободный от повязки правый глаз и о чем-то задумался.2
Кто же был этот странный человек, которого мы именовали просто «стариком», а граф Фудзисава называл «Хигаси»? Необходимо пояснить это, прежде чем продолжать наше повествование. Старика звали Сабуро Хигаси. Мы говорили, что на вид ему можно было дать лет шестьдесят пять, но в действительности ему исполнилось только пятьдесят семь. В старое время, при феодальном режиме, он принадлежал к сословию хатамото.[25] Приехал ныне в Токио впервые за двадцать лет, которые безвыездно провел в Кофу. Приехал для того, чтобы… Но прежде чем говорить о целях его приезда, нужно хотя бы кратко познакомить читателя с историей его жизни. Шло время. На смену эре Каэй[26] пришли годы Ансэй,[27] эра Гандзи[28] сменилась эрой Кэйо,[29] чередой бежали бурные, полные перемен и событий годы, и с каждым днем поток времени несся все стремительней и быстрее, пока, наконец, в третий год эры Кэйо не обрушился с крутизны могучим водопадом реставрации.[30] В тот самый год среди вассалов феодального правительства, которые, сопровождая сегуна[31] Кэйки,[32] осенью вступил в столицу, был Сабуро Хигаси. Свыше десяти поколений его предков – ронинов[33] рода Такэда – служило дому Токугава;[34] те, кто некогда преподавал военную науку школы Косю,[35] в более поздние времена сменили это занятие на изучение «голландской науки».[36] Сабуро тоже служил в молодости в «Палате по изучению науки варваров»,[37] потом был советником в ведомстве военного флота. В списке его знакомых значились такие имена, как Кавадзи,[38] Огури,[39] Эгава.[40] Затем в мире все смешалось, перепуталось, словно стебли в ворохе конопли. Настал час испытания сил и способностей человека. Сабуро Хигаси, хорошо осведомленный в заморской литературе, близкий к властям, изучал историю и познакомился с принципами легитимизма и, хотя честь не позволяла ему забывать о милостях своего сюзерена-сёгуна, в душе исповедовал доктрину Эти-дзэн. Во внешней политике это означало постепенное открытие страны для общения с миром, во внутренней – объединение самурайства и старинной аристократии и управление страной правительством, в котором место премьер-министра сохранялось бы по наследству за домом Токугава – иными словами, эта теория пыталась влить новое вино в старые мехи. Вплоть до того самого дня, когда был издан высочайший манифест о низвержении сёгуната, Сабуро Хигаси верил учению Гото[41] и Едо[42] и был одним из тех вассалов сегуна, которые убеждали его в необходимости прежде всего возвратить верховную власть императору. Но дни феодального правительства были уже сочтены. Окубо,[43] Сайго,[44] Ивакура,[45] беспощадные и неумолимые, давно уже преисполнились непреклонной решимости. Добровольно возвращенная сегуном власть действительно была принята. Кэйки был отстранен, ядром нового правительства стали выходцы из кланов Тёсю[46] и Сацума.[47] Ненависть Сабуро Хигаси к заговорщикам Тёсю и Сацума, а заодно и к изменникам из Тоса,[48] вспыхнула яростным пламенем. Сёгун со своими войсками покинул столицу. Грянуло сражение при Фусими и Тоба.[49] Сабуро Хигаси, следуя за своим сюзереном, морем вернулся в Эдо.[50] За ними, по дорогам Кайдо и Сандо, по пятам гнались парчовые знамена.[51] Эдо бурлил, как кипящий котел. Молодые горячие головы из числа вассалов сегуна бежали в Хаконэ и укрепились у перевала Сасаго. Это напугало более благоразумных, стоявших за полное подчинение власти двора. Из Эдо поскакали гонцы с приказом: схватить мятежников Исами Кондо, Сайдзо Хидзиката[52] и их сторонников и умиротворить Кофу. И вот в феврале 1868 года – первого года эры Мэйдзи,[53] повинуясь приказу, Сабуро Хигаси оставил семидесятилетнюю старуху мать и беременную на сносях жену на попечение знакомого купца – надежного, честной души человека; опоясанный заветным мечом «Ночной Демон» – родовой реликвией дома Хигаси, он пробрался сквозь бурлящую взволнованную толпу, запрудившую эдоский замок и улицы Эдо, и ринулся в Коею. Но послать Сабуро Хигаси на усмирение непокорных было все равно, что выпустить волка в стаю: сердце его было с восставшими, и он, вместо расправы с Кондо и Хидзиката, присоединился к их отряду. Они встретились с армией легитимистов у Кацунума. К великому разочарованию Сабуро это были дружины клана Тоса, а не Тёсю и Сацума – главные противники, к сражению с которыми он стремился. Сабуро Хигаси бился отважно; тринадцать воинов нашли свою смерть от его «Ночного Демона». Но силы были неравны, и бой окончился полным разгромом для сторонников сёгуната. Пытаясь спастись бегством, Хигаси был ранен пулей в бедро, схвачен вражеским патрулем и приговорен к смертной казни. К счастью, кто-то из прежних знакомых заступился за него перед командиром дружин Тоса, и казнь была заменена ему тюрьмой. Всеми забытый, как ему казалось, он провел в заключении в Кофу целый год. В конце мая тысяча восемьсот шестьдесят девятого года его выпустили. Рана в бедре к тому времени зажила. Была поздняя весна: вишневый цвет уже облетел, деревья покрылись молодой листвой. Все кругом казалось новым, не похожим на прежнее.3
Эдо превратился в Токио, эра Кэйо сменилась эрой Мэйдзи, эдоский замок – родовое гнездо Токугава – стал резиденцией императора. Семья бывшего сегуна ушла в изгнание восемьдесят тысяч хатамото разбрелись по всему свету. Пал замок Горёкаку,[54] где в последний раз явил себя миру железный дух самураев Токугава, подлинных сынов Эдо, и жизнь внезапно и неузнаваемо изменилась, как меняются декорации на вращающейся театральной сцене. Страной правили гордые победой, энергичные и задорные, полные молодых сил выходцы из Сацума, всюду распоряжались заносчивые и наглые сыны Тёсю. Куда исчезла былая власть Токугава? Вернувшись из тюрьмы в Эдо, называвшийся теперь Токио, Сабуро Хигаси стоял у ворот Сакурада, глядел на замок сегуна и впервые в жизни проливал горячие, как расплавленный свинец, слезы. Но время умереть уже миновало – сделать харакири нужно было хотя бы в день разгрома у Кацунума, когда его ранили в бедро. Теперь было поздно. Тяжело быть поверженным, почти нестерпимо сознавать, что ты повержен вторично. Но смерть – это поражение вдвойне. И Сабуро Хигаси остался жить. Разумеется, поселиться в нынешнем Токио он не мог, это было бы все равно, что цепляться за труп любимого ребенка. Не хотел он ехать и в Сидзуока[55] и обременять своими горестями бывшего сюзерена, ибо там даже богатые в прошлом люди не имели теперь средств к существованию и не могли себе позволить купить вволю хотя бы соевого творога. И Сабуро Хигаси выбрал Коею. В отдаленном прошлом это был край его предков, в недавнем – место, где он сражался, потерпел поражение и был взят в плен. Он удалился в деревню Фудзими близ Кофу. А что стало с его семьей, с его домом? В его усадьбе на улице Банте жил теперь какой-то офицер, бывший командир одного из отрядов «кихэйтай»[56] клана Тёсю. Жена, слишком слабая, чтобы пережить смутные времена, заболела, стала харкать кровью и лежала теперь в могиле вместе с так и не увидевшим света младенцем. Старуха мать, потрясенная событиями реставрации, потерявшая рассудок от горя из-за смерти невестки, покончила жизнь самоубийством. Купец Гихэй Эттюя, по-прежнему торговавший лекарствами в квартале Канда, передал Хигаси корзинку, в которой лежали их поминальные дощечки,[57] пряди волос, ящичек со старинными золотыми монетами, родословная рода Хигаси, документы, на многих из которых стояла красная печать сегуна, несколько больших и малых мечей да кимоно с гербами в виде мальвы. Бедняга считал себя виновным перед Сабуро за то, что не сберег его мать и жену, но, по совести говоря, ему самому едва удалось спасти свою жизнь и бедный свой домик. Сабуро Хигаси удалился в деревню близ Кофу. У него было небольшое состояние в старинных золотых монетах – счастливая неожиданность при скитальческом образе жизни, который ему приходилось вести до сих пор. Имелась практическая сметка – не меньшая редкость в самурайском сословии, а бережливость и прилежание давно уже стали его второй натурой. Все это дало ему возможность кое-как существовать. Он купил участок земли и дом – небольшие. Нанял работников – немногих. Устроил в деревне школу. Увлекался фехтованием, охотился. Ему посватали девушку из самурайской семьи, и он снова женился. Вскоре родился сын. Хигаси никуда не выезжал, никуда не показывался. В деревне его звали «учитель». Так, словно во сне, прошли двадцать лет. Но спал ли Хигаси? Нет. Пусть ни единого слова не сорвалось с его крепко сжатых губ, но мрачное пламя ненависти к произволу и насилию Тёсю и Сацума, вспыхнувшее в его сердце двадцать лет назад, до сих пор пожирало его душу. И многие события окружающей жизни, словно хворост, поддерживали это зловещее пламя. Вокруг менялись люди, менялась жизнь, но ненависть, словно страшная опухоль, терзала его. Она, эта опухоль, состарила его раньше срока. Затаившись далеко от столицы, по ту сторону Фудзи, он неустанно и жадно следил за тем, что происходило в стране. Поток реставрации, смывший правительство Токугава, кипя и бурля, стремился вперед. Тёсю и Сацума и их приверженцы с веселой песней стояли у руля, гордо подняв паруса, увлекаемые попутным ветром и благоприятным течением. Те, кто еще пытался вначале плыть наперекор потоку, теперь устали бороться с волнами, цеплялись за борт корабля и благоденствовали, наслаждаясь безмятежным покоем. А те, кто тщетно пытался запрудить, остановить поток жалкими горстями земли – Тацуо Кумой[58] и другие одиночки – мгновенно пошли ко дну. Но вот на корабле вспыхнул спор – он разгорелся из-за похода на Корею.[59] Вскоре разбушевалось и море – начались конфликты в Сага, Хаги, Акидзуки, Кумамото.[60] Сабуро Хигаси усмехался про себя, поглаживая усы. Но волнение улеглось, не причинив пловцам серьезного беспокойства. И вдруг пришла весть: «Восстал Сайго!» Хигаси, оставшийся совершенно равнодушным, когда незадолго до того крестьяне, возмущенные непосильными поборами, ворвались в управление префектуры с бамбуковыми копьями и рогожными знаменами,[61] теперь почувствовал, как дрогнуло его сердце, – тайком он обтер пыль со своего меча. Но прежде чем действовать, нужно было все хорошенько взвесить. Допустим, место Окубо займет теперь Сайго – не будет ли это означать, что на смену засилью гражданской клики Сацума придет господство военщины того же клана? Сабуро пристально следил за событиями. Клан Тоса, сперва решивший было поддержать Сайго, так и не примкнул к восставшим. Одного дыхания бури при Сирояма[62] оказалось достаточно, чтобы долгожданный пожар, наконец-то разгоревшийся на юго-западе страны, погас навсегда. А правительство Тёсю – Сацума по-прежнему процветало, и казалось, будет процветать вечно. Неожиданно пал сраженный внезапным ударом рулевой Кото.[63] «Пробил решающий час!» – Сабуро Хигаси, весь обратившись в зрение и слух, приготовился к битве.
Но корабль Тёсю – Сацума даже не дрогнул – он плыл в одном русле с эпохой. Корабль, который – Хигаси не сомневался в этом – должен был неминуемо разлететься в щепы после гибели рулевого, продолжал уверенно идти вперед, ведомый искусством нового кормчего – зеленого юнца, до сих пор таившегося в тени. Во время народных волнений в 1879, 1880, 1881, 1882 годах[64] на палубе корабля опять, казалось, возникли растерянность и смятение, и глаза Сабуро заблестели новой надеждой. Но и эти надежды оказались напрасными. На помощь пловцам пришел успокоивший встревоженные умы императорский указ о постепенном введении реформ; на помощь пришли репрессии и гонения, как спасательные щиты и доски, сброшенные в кипящую морскую пучину, они поддержали тонувшее судно – и снова кораблю удалось миновать опасность, а дальше перед ним открывался безграничный простор, и ничто, казалось, уже не могло помешать его спокойному бегу. Так прошло двадцать лет, и вот уже преждевременный иней посеребрил виски Сабуро Хигаси, а он за все эти годы так ни разу и не ступил на землю столицы.
4
Если оценивать жизнь внезависимости от узкой, личной, эгоистической точки зрения, то и победа, и поражение, и слава, и падение – все это в сущности, не более чем подъем и спуск колодезного журавля; все, в основе своей, привязано к одной и той же веревке, все – проделки черпающей воду природы. Волны в океанском просторе то вздымаются, то ложатся, но это лишь видимость, обман зрения, не более. Мгновение – и рухнули волны, что еще недавно вздымались громадой, и поднялись те, что расстилались ровною гладью, а воды в безграничном морском просторе не убавилось и не прибавилось ни на каплю. Так устроена жизнь. Но человек, – единственное в великой вселенной создание, от рождения наделенное страстями, – даже понимая все это, вечно останется неразумным: он безрассудно радуется мимолетной победе и скорбит о временном поражении. Двадцать лет Сабуро Хигаси не ступал на землю столицы. Двадцать лет! За такой срок острый обломок скалы на морском побережье приобретает округлые очертания, а молодой побег, выросший из ствола сломанной ивы, превращается в дерево, мощное, как столб, подпирающий крышу. Вишни в Узно, обритые, словно бонзы,[65] во время перестрелки у ворот Куромон, успели за это время отрастить новые ветви и больше десяти раз расцветали пышным весенним цветом. Вражда, разделившая людей на друзей и врагов в переходную эпоху, казалась далеким сном. Теперь, после пробуждения, воспоминания о распрях тех лет воспринимались как забавные сказки про старину. Сойдясь вместе, прежние враги смеялись: «А ведь это я ударил тогда тебя мечом!» – «Ладно, рубака, давай по этому случаю выпьем!» И первый из говоривших, схватив приятеля за руку, которой тот указывал на чарку с вином, отвечал: «Идет! А на закуску я подарю тебе тот самый меч!» От Курильских островов до Окинавы все теперь верноподданные, все дети одной нации, все японцы. Потомки могучих феодалов стали ныне первыми во дворянстве и наперебой спешили в запряженных лошадьми экипажах принести двору новогодние поздравления. Воины Тёсю и Сацума, Айдзу[66] и Кувана, готовые перегрызть друг другу горло в дни сражений при Фусими и Тоба, теперь вместе ровняли конные ряды на парадах и дружно кричали банзай своему главнокомандующему – императору. Начался период созидания, и правительство нуждалось в способных людях. Пусть руководили победители – выходцы из отдаленных провинций, но ведь среди побежденных, бывших чиновников сёгуната, было немало опытных, ученых людей, которые могли принести пользу, и теперь им даровали свободу. Множество бывших вассалов сегуна одним скачком переносились из тюрьмы на ответственные посты в столице, а некоторые добрались даже до министерских портфелей. За исключением немногочисленных приверженцев старины, все еще предававшихся унынию, декламируя сквозь слезы «Лисао»[67] в лунные ночи и утешая свою скорбь за чаркой сакэ в квартале Хондзё,[68] большинство теперь приспособилось к требованиям новой эпохи и принимало деятельное участие в жизни. Даже Кёгано,[69] тот самый Кёгано, которого так недавно называли крамольником и всячески поносили, удостоился титула пэра, а Тёган-дзи,[70] пытавшийся немощной рукой, свергнуть правительство Мэй-дзи, орудуя исподтишка в Палате Гэнро,[71] получил теперь возможность размять затекшие после долгого сидения в тюрьме ноги на балах в Вашингтоне – никого не обошла поистине безграничная милость блестящего царствования. Так зачем же, во имя чего и кого пылало в такое время пламя ненависти в груди Хигаси? В первые годы после реставрации его вызывали и приглашали на службу – один раз по ведомству военно-морского флота, в другой раз – в военное ведомство, потом предлагали пост губернатора в одной из провинций, но он всякий раз отрицательно качал головой и так и не явился на вызов. А между тем жизнь неслась вперед, хлопотливая, бурная. Озабоченные, занятые люди были поглощены своими делами: не могли же они в самом деле насильно тянуть за рукав того, кто стремился уйти подальше от жизни и замкнуться в одиночестве! Те, кто пытался рекомендовать его, в конце концов махнули рукой на старого друга. Мир окончательно забыл о Сабуро Хигаси. Мир забыл о Сабуро, но Сабуро помнил о мире. Неприязнь к новому режиму слишком глубоко укоренилась в его сердце, чтобы двадцать лет добровольного изгнания могли смыть старинную обиду. Разумеется, Сабуро был не настолько слеп, чтобы не видеть, что времена изменились и дни Токугава безвозвратно канули в вечность. Он был также достаточно умен, чтобы понимать, что и сам он с каждым днем все безнадежнее отстает от своего времени. Он не переступал за пределы тесной долины, где поселился, но на его столе всегда лежали токийские газеты и книжные новинки. Однако, пока он колебался, стоя на берегу и в нерешительности переминаясь с ноги на ногу, жизнь стремительно текла мимо, уносясь все дальше и дальше, и правительство Тёсю – Сауума, пользуясь попутным ветром, очутилось далеко впереди. Смутное ощущение оторванности от жизни прочно поселилось в душе Сабуро, и чем сильнее было это чувство, тем острее испытывал он отвращение и ненависть к новому строю. У него не было никакой четкой программы, он не знал, каким путем следует изменить новый режим, какие меры нужно принять, чтобы жизнь стала лучше, – просто на протяжении всех этих двадцати лет не было ни единого дня, когда бы он каждой клеткой своего тела не чувствовал, что он, Сабуро Хигаси, и правительство Мэйдзи не могут существовать одновременно под одними небесами. И всякий раз, когда, умываясь поутру, он видел свое отражение в воде, налитой в кадку, – видел, как, словно рябью от неощутимого ветра, покрывается морщинами лицо, как, словно посыпанные невидимым снегом, постепенно седеют волосы, он с горечью думал о том, что, пожалуй, ему так и не суждено при жизни увидеть падение нынешнего режима. Вот почему он не пожалел сил, чтобы вдохнуть свою ненависть в грудь единственного сына Сусуму.5
Не часто можно было встретить такого странного ребенка, как единственный сын Сабуро Хигаси – Сусуму. Приходилось удивляться, что он появился на свет, не облаченный в боевой панцирь! Младенческий крик его напоминал звуки трубы, зовущей к сраженью. Еще находясь в материнском чреве, он барахтался так сильно, что казалось, вот-вот пробьет утробу матери. Роды были трудные, ребенок родился смуглый, некрасивый, и мать в первое время не испытывала сильной привязанности к своему первенцу, зато отец Сабуро улыбался, – ему нравился отважный взгляд мальчика, нравились его неистощимые проделки, которые становились все отчаяннее по мере того, как сын подрастал. Шалости – прерогатива мальчишек, но шалости Сусуму поистине переходили все границы. Взрослых он ни во что не ставил, с посторонними не считался, и только отец пользовался у него авторитетом; впрочем, отношение его к отцу тоже было вовсе не таким, какое детям подобает питать к родителям: отец и сын напоминали скорее двух товарищей, между которыми установилось молчаливое дружеское взаимопонимание. Соученики в школе, слуги, гости, изредка бывавшие в доме Хигаси, даже родная мать – никто не питал симпатий к Сусуму. Мальчик чувствовал это и проказничал еще больше, словно в отместку. Полюбить его было трудно, ненавидеть – рискованно. Шести лет он подрался с десятилетним сыном соседа и проломил ему голову, пробив такую дыру, что в нее мог целиком войти большой палец. Мать перевязала пострадавшего, отцу пришлось наказать Сусуму – он связал сына и запер в кладовке для угля, закрыв дверь на весьма надежный засов. Неизвестно, как удалось Сусуму освободиться от стягивавших руки шнурков, но, спустя непродолжительное время, он выбил дверь и выбрался наружу, в кровь ободрав при этом руки и ноги. Мать плакала: что только станется с этим ребенком в будущем, но отец собственноручно наклеил ему пластыри на исцарапанные, окровавленные ноги и руки, а потом сорвал с большого дерева позади дома три спелых хурмы и подал их сыну. Еще до этого происшествия он начал обучать сына китайским классическим книгам, читал с ним Ши-Цзи,[72] Гай-Си.[73] Лежа рядом с отцом в постели и крепко прижавшись к нему – найдется ли человек, будь то сам Гоэмон[74] или Тайко,[75] кто не знавал подобных вечеров в детстве? – Сусуму слушал рассказы отца о сражениях и битвах Тайра и Минамото, о событиях эры Гэнко и Гэнко-Камму,[76] о витязях годов Гэнки-Тэнсё,[77] о братьях Сога,[78] о верных воинах из Акоо,[79] о героях «Троецарствия»,[80] о войнах Наполеона, и стоило отцу на минуту умолкнуть, как он спрашивал: «А что было дальше?», и требовал продолжения. Когда он немного подрос, отец начал обучать его фехтованию, дзиу-дзицу, плаванию. Случалось, весенними днями они вдвоем – отец с ружьем за спиной, Сусуму с запасом рисовых лепешек в котомке – отправлялись охотиться на фазанов в окрестности Цуцудзигасаки,[81] туда, где высились развалины замка, где на обветшавших и обвалившихся каменных бастионах цвели теперь дикие полевые фиалки. А некогда здесь торжественно проходили во главе бесчисленных храбрецов двадцать восемь военачальников Баба[82] и Ямагата,[83] поправляя складки нарядных одеяний, украшенных гербами в праздник Нового года, сверкая рукавами боевых кольчуг в час выступления на битву… Ныне замок сровнялся с землей, обратился в равнину, и весенний ветерок доносил лишь мелодичные напевы деревенских песен, которые распевали девушки, приходившие сюда собирать лист с тутовых деревьев… Случалось, осенними вечерами, когда небо в горном краю особенно прозрачно и чисто, отец и сын выходили из ворот храма Эриндзи,[84] где, как живой, еще витал образ славного воина Кидзан,[85] где все хранило следы трагически величавой кончины Сиро.[86] «Вот она, та вершина, видишь?!» – указывал вдаль отец, и перед взором мальчика вставала гора Тэммокусан – Небесное Око; не моргая, не щурясь, сияло оно в лучах заходящего солнца, вечно скорбя о безвозвратно исчезнувшем прошлом. Случалось, волоча обутые в сандалии, тяжелые от усталости ноги, бродили они в окрестностях Кацунума, и, срывая ягоды дикого винограда, сын слушал рассказы отца о былом, о далеких сражениях тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года. Солнце садилось, печально мерцали огоньки, зажигавшиеся в дальних селениях, откуда-то издалека доносилось ржанье лошадей, навьюченных снопами риса; отец, остановившись у одинокого холма в безлюдном поле, говорил: «Здесь тоже пали в ту пору воины…» и с поклоном опускал пучок полевых хризантем к подножью безыменной могилы, а Сусуму молча стоял с ним рядом. Открыть вам еще одну тайну? Бывали дни, когда мальчик смотрел на горы – Сиранэ, Комагатакэ, Дзидзо-гатакэ, Яцугатакэ, Кимбусан – на все это беспорядочное нагромождение разделенных ущельями утесов, обступивших горизонт. А над ними, отдельно от других, высилась одна, совсем особая – священная, величественная вершина Фудзи, словно манившая: «Приди!» И мальчик смотрел на эту вершину, на эти преграды и стены, воздвигнутые самой природой, некогда пробудившие дух борьбы и отваги в мужественном сердце славного Кидзан; подобно тигру, яростный порыв которого тем свирепее, чем прочнее клетка, в которую его заключили, загорелся когда-то Кидзан страстным желанием раздвинуть, сломать эти скалистые стены, чтобы вырваться на широкий простор жизни… Бывали дни, когда, стоя на плотине Сингэн, Сусуму смотрел на неистово бурлившие внизу воды реки Фудзигава; видел, как, вобрав в себя бесчисленные потоки, бегущие по склонам после долгих дождей, мутная, кипящая река легко опрокидывала камни весом в десять и в двадцать тонн, разбрасывала скалы, если скалы встречались ей на пути, а когда дорогу ей преграждали горы – пробивала в них себе новое русло. Какие мысли, какие чувства запали в эти минуты в душу ребенка – вряд ли нуждается в пояснении…6
Сусуму исполнилось двенадцать лет, когда в гости к отцу неожиданно приехал давно не подававший о себе вестей дядя Дзюро. В роду Хигаси было десять сыновей, и имена им дали по порядку рождения, по цифрам.[87] Итиро и Дзиро умерли детьми, и наследником дома стал, таким образом, третий сын – Сабуро. Остальных семерых братьев отдали на воспитание в семьи хатамото того же клана. Сиро погиб в бою, когда в рядах дружины Хатиро Иба пытался преградить путь императорскому войску в горах Хаконэ. Горо, воевавший в отряде «сёгитай»,[88] был зарублен мечом в схватке в Уэно. Рокуро удалось спастись бегством, но на пути из Синагава в Хакодатэ судно, на котором он плыл, потерпело крушение в открытом море, и он утонул в водах залива Босю. Ситиро закололся мечом при падении замка Айдзу. Хатиро умер от болезни. Куро из-за родственных связей семьи, в которой воспитывался, примкнул к императорской армии и пал в бою за взятие замка Горекаку. Из десяти братьев в живых остались только двое – Сабуро да младший Дзюро, отданный на воспитание в семью врача по фамилии Аояги в один из кланов на острове Сикоку. В смуте, охватившей страну, семья распалась, и братья потеряли друг друга из виду, но когда буря улеглась, связь удалось возобновить, завязалась переписка, и, как только позволила служба, – Дзюро, пойдя по стопам своего приемного отца, служил теперь в столице, в лечебном ведомстве двора, и нес высокие обязанности по выслушиванию августейшего пульса, – младший брат, как и подобало, первым приехал навестить старшего. Родные братья, они были совсем не похожи друг на друга; все у них было разное – и характер, и возраст, и жизненный путь, и теперешнее положение в обществе. Переписываясь, они ощущали взаимную родственную близость, но когда встретились, когда взглянули Друг на друга, – у одного уже серебрилось немало седины в волосах, у другого блестели глянцем черные как смоль усы, – не испытали того прилива родственной нежности, какого ожидали. Впрочем, Сабуро обрадовался приезду младшего брата. Его давно уже тревожила мысль о будущем Сусуму. Мальчик подрастал. Сабуро готов был смириться с тем, что ему самому так и придется состариться в глуши, вдали от жизни, наедине со своей старинной тоской и обидой, но Сусуму нужно было вывести в люди, дать образование, отправить в Токио, а в дальнейшем послать мальчика и в университет. А между тем знакомых Сабуро растерял, родственники не подавали о себе вестей – некому было поручить сына. И Сусуму отправили в столицу вместе с дядей. Прошло около месяца после их отъезда, когда Сусуму вдруг вновь появился в воротах родного дома. Одежда на нем была перепачкана, ноги – в мозолях, лицо черное от грязи, одни глаза сверкали по-прежнему. Оказалось, он решил вернуться домой, оставив дяде послание, – Сусуму написал его прямо на сёдзи[89] в дядином доме. Послание гласило: «Токио – дурацкий город, учителя в школе – неучи!» Его отругали – что за глупости, как он смеет называть столицу «дурацким городом»! – и отправили обратно с посыльным, которого, беспокоясь за мальчишку, прислал дядя. На этот раз он пробыл в Токио около трех месяцев и снова вернулся, опять ни словом не предупредив дядю. Оказалось, Сусуму швырнул в учителя грифельной доской: «Зачем болтает, чего не следует!» Его в третий раз насильно препроводили в Токио, но вскоре он подрался с сыном одного из первых богачей столицы и, потерпев поражение, в пылу драки откусил ему мизинец. Сусуму в двадцать четыре часа исключили из школы, и он опять вернулся домой, на этот раз с провожатым и с письмом дяди за пазухой. Дядя писал, что если старший брат все-таки настаивает на том, чтобы сын получил образование в Токио, пусть сам переезжает в столицу и самолично за ним наблюдает, потому что он, Аояги, «не в состоянии управляться с этим мальчиком». Вновь встал перед отцом вопрос: как быть с сыном? На первое время он поручил Сусуму заниматься с учениками в школе чтением Гайси и других текстов, так как именно в это время Хигаси впервые почувствовал недомогание – у него заболели глаза. Судьба Сусуму решилась неожиданно быстро. Хигаси навестил аптекарь Гихэй, тот самый, с которым он близко сошелся еще со времен реставрации. Гихэй разбогател, теперь он с честью носил новую, недавно полученную фамилию «Амагавая».[90] Но прошлого он не забывал и часто навещал прозябавшего в деревенской глуши Хигаси. Ему уже перевалило за пятьдесят, и все же он был полон энергии и новых замыслов. На этот раз он решил отправиться в Англию, в Лондон, чтобы открыть там торговлю японскими товарами. Ему надоело прозябать в квартале Канда, говорил он, и он приехал проститься да, кстати, закупить местные изделия из горного хрусталя… Сусуму, слушавший рассказ гостя, посмотрел на отца заблестевшими глазами. Тот задумался. Новая, не похожая на прежнюю наука, чужая культура… Всем этим лучше овладевать там, на месте, здесь же сын получает знания из вторых рук… Сейчас старое золото в цене, и если он продаст то, что припрятано на случай крайней необходимости, расходы на путешествие Сусуму в Англию и на жизнь там будут обеспечены, во всяком случае на первое время… Есть у него также немного наличных денег, которые он скопил на «экипировку» для мальчика, пеной такой мелочной экономии во всем, что даже крестьянам его жизнь казалась убогой… Может быть, вместо того чтобы насильно отправлять ребенка в ненавистный ему Токио, действительно лучше послать его в Англию?.. Ничего, что Сусуму еще так мал годами, в конце концов это не так уж важно… И решившись, он хлопнул себя рукой по колену и без дальних околичностей обратился к гостю с просьбой позаботиться о Сусуму. Гихэй, отважившийся, несмотря на преклонные годы, ехать в чужие края за море, несколько секунд пристально вглядывался в лицо Сусуму. «Ладно, будь что будет, я возьму его с собой… Э, да что там, один мальчишка – не такая уж большая обуза. В случае чего, всегда найдется, с кем посоветоваться, ведь среди иностранцев попадаются очень великодушные люди…» – он быстро согласился. Дело устроилось, месяц ушел на сборы, и в мае тысяча восемьсот восемьдесят второго года, когда Сусуму исполнилось тринадцать лет, он покинул отцовский дом в деревне Фудэими. Мать, узнав о решении мужа, была потрясена. До сих пор она не особенно заботилась о сыне, но теперь, устрашенная предстоящей разлукой, надвинувшейся так внезапно, только металась без толку по дому, – все валилось у нее из рук. Накануне отъезда Сусуму она положила в парчовый мешочек амулет с изображением бога Компира[91] и, подавая его сыну, велела, в случае если пароход начнет тонуть, схватиться за этот мешочек и повторять: «Да святится имя твое, Компира, великое воплощение Будды!» Зато отец подозвал Сусуму и, подавая ему кинжал работы Норимунэ,[92] сказал: «Если ты совершишь поступок, роняющий честь японца, лучше покончи с собой этим кинжалом, а если вздумаешь вернуться домой, не закончив учения, так помни – мой меч еще не затупился… Я постараюсь, чтобы тебе не пришлось нуждаться, ты же будь готов на любые лишения ради науки – хоть землю грызи, а учись… А я буду ждать тебя и подожду умирать, пока ты не вернешься». На следующее утро, когда Сусуму уходил с провожатым, которого прислал за ним Гихэй, отец не вышел из дома, даже не спустился с веранды, только все время зачем-то откашливался; мать же, стоя в воротах, над которыми шелестела по ветру молодая зелень деревьев кэяки, со слезами следила за детской фигуркой, удалявшейся энергичной походкой. «Что за ребенок – ни разу не оглянулся… Не понимает даже, каково материнскому сердцу…» Но глаза Сусуму, устремленные вдаль, были полны влаги, так что он не различал даже дороги, по которой ступали его ноги.7
За пять лет, которые Сусуму провел в Европе, его отец Сабуро постарел на добрых пятнадцать. К счастью, известия о сыне были, в основном, неплохие. Доехал благополучно, поселился у хороших, душевных людей, изучает английский язык… Потом пришла весть, что поступил, наконец, в колледж Хэрроу. Директор относится очень благосклонно, занятия идут успешно… Письма, в которых сообщались эти новости, написанные то рукой самого Сусуму, то Гихэем, приходили часто, скрашивая одиночество и тоску. Два года назад Гихэй ненадолго приезжал на родину: «Это вам от Сусуму», – сказал он, передавая отцу трость, а матери – гребень. Пришла из-за моря и фотографическая карточка, где в окружении множества джемсов и генри, стройный, с ясным, веселым взглядом, в европейском костюме, стоял – сомнений быть не могло – их Сусуму, Полная гордости, мать не могла наглядеться на фотографию; ей было мало любоваться карточкой наедине, она показывала ее всем, кто только не заходил в гости. Но и этого казалось ей недостаточно – она обошла родителей, родственников, знакомых, всюду носила фотографию с собой, всюду показывала, заводя разговор о сыне с описания школы, в которой он учится, «у этой школы такое название, что, пожалуй, язык сломаешь, прежде чем выговоришь…» А когда в начале этого года Сусуму в поздравительном письме написал, что в июне заканчивает колледж и осенью намерен поступить в университет, называемый Кэмбридж, мать поспешила оповестить всех и каждого о том, что сын через три года вернется великим ученым, и тогда «они с отцом тоже переедут на жительство в Токио…», словно до этого переезда в столицу было уже рукой подать. Но отец, хоть и радовался хорошим вестям, не раз мучительно ломал себе голову над тем, где взять деньги, необходимые для учения Сусуму. Расходы за минувшие пять лет, сказавшиеся, сверх ожидания, непомерными, окончательно истощили и без того скудные ресурсы семьи Хигаси. Все имущество, которым располагал сейчас Сабуро, заключалось в небольшом количестве облигаций государственного займа да в маленьком земельном участке. Продать землю – значило бы остаться безо всяких средств к существованию. Школа, которой руководил Хигаси, закрылась – в последнее время правила относительно учебных заведений подобного рода стали необыкновенно строгими, да, кроме того, мешали все чаще мучившие его приступы болезни глаз. Родные жены О-Канэ считались довольно зажиточными среди бывших ронинов и могли бы оказать помощь, но тесть был человек чрезвычайно скупой – при виде зятя лицо его менялось от страха, что тот попросит взаймы, и он принимался, не умолкая, говорить о денежных затруднениях, которые ему якобы приходится переживать в последнее время. Брат Дзюро в Токио тоже словно весь съеживался, как только речь заходила о деньгах. Часто писал о недостатке средств и Сусуму. Он признавался, что уехать, так и не поступив в университет, было бы очень обидно, но он не считает себя вправе быть обузой Гихэю; мог бы, вероятно, помочь директор, если поговорить с ним откровенно, но Сусуму было бы стыдно обращаться к нему с просьбой такого рода; японский посол в Лондоне, у которого Сусуму приходилось бывать несколько раз, конечно выхлопотал бы для него у министра просвещения стипендию от казны, какую получают другие студенты-японцы, обучающиеся за границей,[93] но до сих пор Сусуму обходился без посторонней помощи, и потом ему было бы весьма неприятно чувствовать себя обязанным правительству… Одним словом, сын писал, что не знает, как быть. И вот как раз в это время Сабуро случайно встретился с одним из своих старых знакомых, которого не видел около двадцати лет. Это был некий Хияма, в прошлом чиновник феодального правительства, а ныне – барон и важная персона. Объезжая провинции, Хияма услышал от губернатора о Сабуро и навестил его в одиноком жилище в деревне Фудзими. Гордость вообще часто бывает великодушна – разумеется, в том случае, если другой готов заискивать перед нею; преуспевающие нередко любезно кланяются – конечно, если голова неудачника клонится еще ниже. Сострадание в сущности довольно приятное чувство; впрочем, возможно, те, кого жалеют, держатся об этом другого мнения. Как бы то ни было, навестив Сабуро и увидев его, одинокого, старого, седого, Хияма почувствовал странную спазму в горле и при прощании объявил, что Хигаси напрасно похоронил себя в глуши и что ему обязательно следует приехать в Токио – он, Хияма, непременно окажет ему содействие. Многие обещания неразрывно связаны с эпитетом «пустой», но Хияма, как видно, и впрямь говорил искренне – в начале марта от него пришло письмо в роскошном большом конверте. Хияма писал, что беседовал о Хигаси с графом Фудзисава; «…граф тоже о тебе слышал, больше того в свое время, когда тебя командировали в Хиого в связи с бомбардировкой пролива Симоносэки,[94] он встречался с тобой, и ты оказал ему какую-то услугу… Одним словом, граф говорит, что непременно хочет тебя повидать… Для людей, используемых на черновой, низовой работе, теперь требуется, конечно, осведомленность и новые знания в духе современной эпохи, но чтобы занять пост повыше, достаточно иметь почтенный возраст, имя и разум… Если тебе не по сердцу жизнь в столице, можно будет подобрать что-нибудь в провинции… А я, со своей стороны, тоже был бы искренне рад, если одним хорошим губернатором стало бы больше… Во всяком случае, собирайся и приезжай немедленно…» Сабуро горько усмехнулся. Однако на сей раз он не разорвал письмо и не бросил его в огонь, как сделал это в свое время, когда брат Дзюро написал ему, что служит на официальной государственной службе. И без того молчаливый, он положил письмо на стол и застыл, скрестив руки на груди. Казалось, он ослеп и оглох, так долго длилось это молчание. Затем – удивительное дело! – позвал жену О-Канэ, с которой за два десятка лет совместной жизни ни разу ни о чем не советовался, и рассказал ей о том, что написал Хияма. Немало изумленная, жена чуть не запрыгала от радости еще раньше, чем успела хорошенько уразуметь, что к чему. «Пойду быстренько соберу вас в дорогу!» – поспешно вскочила она, но ее остановил окрик: «Дура!» – «Так, значит, вы сегодня еще не едете?» – «Сегодня?! Да хоть бы сто лет прошло, незачем мне туда ездить!» – гневно закричал, он. И жена, вытаращив от изумления глаза, уставилась на мужа, точно сомневаясь, в здравом ли он уме?.. Но обстоятельства вели Хягаси навстречу желаниям жены. Левый глаз, уже давно беспокоивший его, в последние дни заметно помутнел, и врач из Кофу, к которому обратился больной, посоветовал обязательно показаться светилам науки в Токио. Болезнь очень мало напоминает катаракту, но ни о точном диагнозе, ни о лечении здесь, на месте, не может быть и речи. «Вот видите!» – суетилась жена. Она стряхивала пыль со старого кимоно с гербами, разглаживала складки хакама, волновалась – что послать родственникам в подарок? Сушеную хурму? Печенье «капли лунного света»… Хоть и не велика редкость, а все же лучше, чем приехать с пустыми руками… Не забыть бы гэта… А зонтик?!. А где же шляпа? А корзинка, где корзинка?! – одним словом, в доме поднялась суматоха, все пошло вверх дном. И Сабуро невольно поддался царившему в доме настроению и вот, спустя почти двадцать лет, отправился в тот самый Токио, которого, как он думал, не увидит больше никогда в жизни. Впрочем, если бы даже и не было письма от Хияма, причин для поездки было более чем достаточно. Во-первых, он полечит глаза, во-вторых, добудет средства на учение Сусуму: нечего и говорить, что старик решил любой ценой дать Сусуму возможность закончить образование, хотя бы ради этого ему самому пришлось хлебать одну жидкую рисовую похлебку. «Если ничего не удастся придумать – продам все, что осталось… На год, на два мальчику хватит», – решил он и положил на дно корзинки облигации займа. В-третьих, впервые за много лет приведет в порядок могилы предков на кладбище в Янака, поставит чашку жертвенной воды на могилу братьев, убитых в годину реставрации… В-четвертых, навестит своего бывшего сюзерена и попросит прощения за то, что так долго не подавал о себе вестей (правда, он никогда не забывал посылать поздравления к Новому году, ко сам-то не являлся ни разу…). В-пятых, посмотрит, как живет его младший брат Дзюро… В-шестых, узнает, наконец, что же представляет собой бывший Эдо – нынешний Токио, видеть который ему было бы хоть и больно, как больно бывает при виде могилы любимого сына, но на который его все-таки тянуло взглянуть… В-седьмых, на месте присмотрится к современным правителям и к их политике, ко всему, о чем он читал в газетах, слышал от людей, немало размышлял и что в душе осуждал. Теперь он увидит все сам и вынесет, наконец, окончательное, правильное суждение… Таковы были причины, заставившие старого Хигаси внезапно покинуть свою скромную хижину в Коею и первого апреля, как раз в ту пору, когда столица погребена под облаками цветущих вишен, приехать в дом брата на улицу Банте в Токио.Глава III
1
Добрый вечер! – неожиданно раздался над самым ухом старика звучный мужской голос. Старый Хигаси, вздрогнув, приподнял голову. – А, это ты? Я тоже только недавно вернулся… – Вот как?.. – улыбаясь, проговорил человек лет сорока, полный, с цветущим лицом, усаживаясь напротив. Черные, блестящие глянцем волосы его были расчесаны на прямой пробор, усы закручены кверху а ля Наполеон III. Казалось, каждая пора его излучала здоровье и довольство. На черном атласном отвороте его фрака блестела золотая цепочка, на мизинце державшей сигару руки, белой и гладкой, красовалось кольцо с дорогим камнем. Это и был сам Кокусю Аояги. Родные братья, как мало они походили друг на друга! Если старший, Сабуро, напоминал скелет, обтянутый кожей, то младшего, Кокусю, можно было без ошибки сравнить с комком жира и мяса. В отличие от брата, всегда непримиримого и упрямого, Аояги предпочитал плыть по течению; оптимизм сочетался в нем с умением преуспевать в жизни. С десятилетнего возраста он воспитывался в семье врача по фамилии Аояги в одном из кланов на острове Сикоку. Приемные родители не могли им нахвалиться; когда же, пойдя по стопам приемного отца, он сделался врачом, то, по общему признанию, затмил своим искусством всех предков в роду Аояги. После реставрации Мэйдзи он быстро понял, что дни китайской медицины сочтены, и начал в свободное время исподволь почитывать европейские научные книги, изучать западную медицину, посещать устроенные на новый лад больницы, мало-помалу успев нахвататься и новых знаний. При содействии знакомых он поселился неподалеку от императорской резиденции и, благополучно пережив многочисленные смены в правительственных сферах, занимал в настоящее время весьма прочное положение. «Этот Аояги – далеко не так прост, как кажется. Все с шуточками да с прибауточками, а гонорар никогда не прозевает… Себе на уме…» – говорили по его адресу. Во всяком случае, Аояги следовало отдать должное – он обладал одним чрезвычайно важным искусством – умением не наживать себе врагов ни при каких обстоятельствах. А главное – Кокусю Аояги принадлежал к числу людей, свято верящих в могущество женщин, и у него был прирожденный талант завоевывать симпатии прекрасного пола. Для врача владение этим искусством есть уже на три четверти гарантия успеха. Вот почему «доктор Аояги с улицы Банте» считался одним из наиболее состоятельных людей в медицинских кругах. Да оно и не могло быть иначе – основной оклад придворного врача, специальная лицензия на частную практику, покровительство людей пользующихся многочисленными благами дворцовой кухни, людей, на чьей обязанности лежит забота о драгоценном здоровье яшмового тела… Вполне понятно, что Аояги имел немало покровителей как среди аристократии, так и среди поставщиков-торговцев, наперебой спешащих выполнить придворные заказы. Кокусю Аояги не был настолько дерзким, чтобы домогаться внимания тех, кто не приходил к нему по собственному почину, но в то же время он обладал достаточным благоразумием, чтобы не отталкивать тех, кто желал обратиться к нему за советом. Выкраивая время от службы, он принимал больных у себя – при доме имелась и небольшая аптека, – ездил к пациентам с визитами. Возможно, каждая кроха, которую он собирал, была сама по себе не так уж значительна, но общий доход получался, по слухам, весьма солидный. Само собой разумеется, он никогда не бывал за границей, не имел никаких университетских дипломов, назвать его великим практиком тоже, пожалуй, никто не решился бы, но одно упоминание о том, что он служит в министерстве двора, придавало кислому вину приятный вкус. Пусть объявление «имеет государственную лицензию» в сущности дешево стоит – публику оно привлекает. Да и может ли быть плох тот врач, которому доверено выслушивать пульс священной особы? Иероглифы «придворный врач» красовались на врачебном свидетельстве Аояги, и в настоящее время его частная практика так процветала, что даже оттеснила на второй план его главную службу. Был, правда, в прошлом году случай, когда Аояги не сумел распознать дифтерит у единственного сына какого-то миллионера, уверив родителей, что для беспокойства нет никаких оснований. Под эти обнадеживающие уверения болезнь, увы, приняла безнадежный характер, и ребенок отправился к праотцам. Вдобавок вызванная к умирающему знаменитость обругала Аояги на чем свет стоит, уличив в полном незнании медицины. В результате Аояги Кокусю не только потерял богатого клиента, но лишился многих других пациентов из числа знакомых этого богача, так что на сей раз довелось и ему в замешательстве почесать затылок. Впрочем, мир велик, высшее же общество особенно склонно к консерватизму. Несмотря на какие-то неблагожелательные слухи, несмотря на дорогую плату – впрочем, наоборот, именно благодаря дорогой плате (недаром еще в Лунь-Юе[95] сказано, что ценность вещи определяется тем, дорого ли она стоит!) высший свет продолжал радостно приветствовать «этого умного, симпатичного и такого обходительного» Кокусю Аояги. Справедливости ради надо признать, что при всем этом Аояги не был низким льстецом и отличался порядочностью поведения. Как и подобает настоящему джентльмену современной эпохи, он не бегал за гейшами, не заводил содержанок, ни разу не заглянул в веселый квартал, не играл в карты, не брал взяток (правда, он получал разные подношения, но ведь люди одаривали его по своей доброй воле), не пил до бесчувствия, старую, верную свою жену, взятую в бедности в молодые годы, из дома не выгонял, детей любил, службу не пропускал – одним словом, иногда он даже сам удивлялся своим добродетелям. Находились, правда, любители позлословить, говорившие, что в наши черные дни даже серый цвет кажется белоснежным, но подобные скептические замечания не способны были смутить Аояги и поколебать его глубокую веру в собственные совершенства. – Ну как, погулял, посмотрел? Много нашел перемен? – обратился он к старшему брату. – Да, как будто попал в другой мир, честное слово… Район Маруно-ути в особенности не узнать, я даже заблудился там… – Хигаси засмеялся. – Если и дальше так пойдет, то скоро от прежнего Эдо не останется и помину… – Конечно. Поверишь ли, даже мы, жители Токио, всякий раз обязательно замечаем что-нибудь новое, стоит только несколько дней посидеть дома… Да, жизнь нынче кипит… На лестнице послышались шаги, и в комнату вошла невзрачная женщина лет тридцати двух, в пышной прическе «марумагэ»,[96] с выступающими скулами и глубоко сидящими глазами. Это была госпожа Хидэко Аояги. На ней было кимоно на вате, поверх которого она накинула полосатое чесучовое хаори с черным атласным поясом. Распространяя по комнате запах свежих белил, нанесенных на щеки после купания, она уселась рядом с мужем и, приветствуя старого Хигаси, низко поклонилась.2
Вошедшая следом за хозяйкой горничная внесла чашки с чаем, поставила ящичек с пирожными и удалилась. – Это пирожное «субэри», прошу вас, попробуйте… – госпожа Аояги взяла штучку печенья ярко-алого цвета с выдавленным гербом хризантемы[97] и протянула старику Хигаси. Он строго взглянул на нее, потом пристально посмотрел на хризантему. Затем откусил кусочек и произнес: «Прекрасное печенье!» Заметно было, что у него недостает многих зубов. – Такая честь, такая честь для нас… Мы получаем остатки с дворцовой кухни… – госпожа Аояги утерла сильно надушенным платком рот, сияющий золотыми зубами, смахнула с колен крошки и, извинившись перед гостем, уселась поудобнее. – Ну как, виделся с Фудзисава? – спросил Аояги. – Да, он как раз собирался выезжать, когда я пришел… Кстати, О-Хидэ-сан, сегодня мне впервые в жизни довелось проехать в этом, как его, – в экипаже. Чудак Фудзисава уговорил меня – не пойму, зачем это ему понадобилось? – во что бы то ни стало ехать с ним посмотреть Ююкан. Ну, и в конце концов уломал меня… – сказал Хигаси, не то сердито, не то смущенно усмехаясь. Глаза госпожи Аояги быстро скользнули с лица старого Хигаси на лицо мужа. – Ты ехал в экипаже вдвоем с Фудзисава?.. Хм… – проговорил тот. – Да, знаешь ли, ведь это большая честь… Мне тоже навязали билеты на этот вечер, я хотел было заглянуть, но пришлось поехать вечером к больному в район Коисикава… К тому же Хидэ небольшая любительница… – Да, я терпеть Не могу бывать там. Куда уж мне, провинциалке, общаться с такими блестящими, знатными дамами… – с тех пор, как года два назад до госпожи Аояги дошел слух, что парикмахерша высмеивала ее, называя деревенщиной (причина заключалась в том, что госпожа Аояги маловато ей заплатила), вопрос знатности и происхождения сделался ее больным местом. – Ну, я хоть и не О-Хидэ-сан, а все же, когда вошел туда в этом костюме, и уставились же все на меня… Да, признаюсь, зрение у меня хотя и слабое, а все же я заметил, какая роскошь появилась кругом. Собирают деньги на морскую оборону, жертвуют… Все это, конечно, прекрасно, но я так считаю: если бы вся эта публика сняла с себя хотя бы только то, что было на них надето в тот вечер, так, думается, на эти деньги можно было бы купить пушек добрую сотню, да и военных кораблей построить не один и не два… – Да, действительно роскошь нынче просто ужасна… – машинально повторил Кокусю Аояги, но, заметив на своем мизинце яркий блеск драгоценного камня, поспешно принял руку, протянутую было к хибати, и принялся зачем-то поглаживать ладонью теплые фарфоровые стенки хибати. Разговор на короткое время прервался. – Хочешь переодеться? – прошептала госпожа Аояги мужу. – Хорошо… Впрочем, успеется… А что Мидори и Ито? Спят уже? Знаешь, забавная штука. С того самого вечера, как ты приехал, нашей Мидори стали сниться кошмары. Жалуется, что каждую ночь Сусуму пугает ее во сне… Видно, до сих пор помнит, как ей от него доставалось… Старый Хигаси засмеялся. – Жена мне тоже все время об этом твердила. Пришлось тебе изрядно с ним помучиться. Даже нам, родителям, и то было нелегко с ним сладить. – Очень, очень настойчивый мальчик… – в голосе госпожи Аояги прозвучало плохо скрытое раздражение. – Он ведь тремя годами старше вашей Мидори, теперь ему уже восемнадцать лет. – Уже восемнадцать?! Скоро станет совсем взрослым, самостоятельным человеком. То-то будет вам радость… – Кто его знает, с ним никогда нельзя быть спокойным… Может быть, лучше было сделать его таким же мужиком, как я сам, чем попусту заставлять заниматься наукой… Недаром говорится, что у ворона и детям положено быть воронятами… – старый Хигаси вздохнул. – И отчего это в нынешнее время дети ни в грош не ставят родителей?.. Ничего, ну как есть ничего они не боятся… Вот недавно Ито рассказывала про барышню Китагава из той же школы, куда ходят наши девочки… – Китагава? Это какой же? Граф? – спросил Аояги. – Ну да, дочь этого Китагава, ей всего двенадцать лет, кажется… Да ты много раз слышал, хорошенькая такая, помнишь?.. – Хорошенькая? Вполне возможно… Ведь ее мать – графиня, то есть известная красавица… – Ну уж… – госпожа Аояги хотела что-то добавить, но, взглянув на старого Хигаси, запнулась и слегка покраснела.3
– Так что же случилось с этой девочкой? – спросил старый Хигаси, чтобы поддержать то и дело прерывавшийся разговор. – О чем я начала говорить?.. Ах да, да… На уроке морали, да, определенно, это было на уроке морали… Так вот, учитель начал объяснять… Помнишь, это известное место… Как оно там… «Даже если господин не выполняет свой долг господина, все равно подданный должен выполнять долг подданного, даже если отец не выполняет отцовского долга, все равно сын обязан выполнять свой сыновний долг…» Ну вот, учитель привел этот отрывок и стал объяснять, что, каков бы ни был отец, сын или дочь должны до конца выполнять свой долг по отношению к нему, что ребенок обязан беспрекословно слушаться отца, даже если тот бывает иногда не совсем справедлив… В особенности же это касается женщин – это их первейшая обязанность… О, да я, кажется, читаю вам целую лекцию, – засмеялась госпожа Аояги, – короче говоря, речь шла об этом. Потом учитель говорит – кто понял, прошу поднять руки! Все девочки подняли, одна только барышня Китагава не поднимает. Учитель спрашивает: «Китагава-сан, вы что же не согласны?» Она молчит. Он повторяет вопрос – она молчит. Тогда он спрашивает: «Отчего вы не отвечаете?» И вдруг эта барышня встает и заявляет: «Да, не согласна». Учитель прямо оторопел… Слушая бойкую болтовню жены, Кокусю Аояги непрерывно пощипывал усы. Старый Хигаси внимательно следил за рассказом. – Учитель, как видно, рассердился и спрашивает: «То есть как это так – не согласны? Почему?» А она покраснела вся, но молчит. Стоит и молчит. «Ну, в таком случае, я не могу преподавать вам мораль…» – говорит учитель. Просто хотел немножко ее припугнуть… И что же вы думаете? Упрямица собирает свои книжки и недолго думая выходит из класса! Скажите сами, как тут не удивляться? Это в двенадцать-то лет!.. Добро бы еще была из простой семьи, но подумать только – благородная барышня. – Настоящий Сусуму в юбке… – Кокусю Аояги, затянувшись сигарой, выпустил клуб дыма и взглянул на брата. – А кто такой этот Китагава, ее отец? – Прекрасный человек. Мне, по моей должности, приходилось несколько раз с ним встречаться. Приветливый,очень прост в обращении, несколько лет жил в Европе. Среди аристократии он, можно сказать, один из самых мыслящих… – Я припоминаю, будто слышал о нем что-то нелестное, но что именно… – Еще бы, еще бы! Отпетого поведения! – вмешалась госпожа Аояги. – Это верно, но человек он неплохой. – Как ты можешь говорить «неплохой»! Только и знает что меняет любовниц… Взял в дом женщину без рода, без племени… – Да ведь и в старое время все даймё так поступали. Если уж придираться к этому, то из современных благородных господ ни один не выдержит критики, да и из дам, присутствующих на новогодней церемонии, по крайней мере одну треть пришлось бы прогнать с Нидзюбаси…[98] – Нет, Китагава ведет себя чересчур вызывающе. Представьте, недавно отыскал неизвестно где какую-то деревенскую девку, не то крестьянку, не то рыбачку, и силой принудил ее пойти к нему в содержанки, хотя она была уже просватана за другого. А жених вернулся с солдатской службы и, говорят, прямо рехнулся с обиды, вломился на виллу к Китагава и избил графа чуть не до смерти… Нет, это не выдумки, об этом и в газетах уже вот-вот должны были напечатать, да жена бросилась за помощью к кому-то из бывших вассалов, хлопотала, умоляла и в конце концов сумела устроить так, чтобы вся эта история не вышла наружу. Я от верных людей слышала. – Если он из тех даймё Китагава, что владели землями в западных областях, то я о них знаю. Ты, Дзюро-сан, возможно, уже не помнишь, а я в детстве слыхал – дед нынешнего Китагава был известен на всю страну… Помню, там еще началась семейная распря… Ребенком мне приходилось слышать толки об этом… А кто такая его жена? – Говорят, из старинной аристократии… – ответил Кокусю Аояги. – Сейчас она живет отдельно, в особняке, все равно что взаперти, а в главной резиденции всем заправляет эта самая рыбачка… – поспешила добавить госпожа Аояги.4
Старый Хигаси кивнул головой, словно в подтверждение каких-то своих мыслей. – Знаешь, что я тебе скажу, Дзюро-сан, спору нет, плохо, когда дети ни во что не ставят родителей, но родителям тоже нужно вести себя так, чтобы дети питали к ним уважение. Вот о чем не следует забывать. – Видишь ли… Нет, нет, можешь мне поверить, я вовсе не собираюсь защищать или оправдывать Китагава, но ведь так уж устроен мир – все таковы. Возьми хотя бы самого Фудзисава. Говорят, один артист – тот, что недавно умер в Осака… забыл, как его фамилия – имел за свою жизнь тысячу любовниц; так вот, у Фудзисава их было, право же, не меньше. Да взять хотя бы того же Хияма-сан – ведь ты с ним тоже знаком – уж на что тихий, а тоже, говорят, имеет содержанку, да не одну а целых троих. – Хияма? Этому я готов поверить… – Да, я слыхал, у него три содержанки. Жену свою, дочь бывшего благодетеля, объявил не то больной, не то умалишенной, она у него под домашним арестом, получает в день по две рисовых лепешки величиной с сушеную сливу. А он в соседней комнате пьянствует и забавляется с любовницей, бывшей горничной. Да, да, все это правда. Он и меня просил выдать свидетельство, что жена – душевнобольная, но я отказался… Это уж слишком! В свое время Аояги действительно не согласился подписать такой документ, но отказ этот объяснялся главным образом осторожностью дальновидного доктора: он опасался возможных осложнений для себя в будущем. – Есть и такие, что, забив жену до смерти, живут в законном браке с гейшами… На лбу старого Хигаси яснее обозначились вены. – О самых высших говорить не смею, – продолжал Аояги, – но среди тех, кто составляет, так сказать, головку, найдется сколько угодно людей, которые играют напропалую в карты, торгуют государственными тайнами, насильничают… Среди тех, кто разъезжает в каретах, немало уголовных преступников… Что поделаешь, нынче хорошо только то, что имеет отношение к Тёсю. Даже полицейский родом из Сацума и тот нарочно ломает язык, стараясь подражать говору Тёсю. Вот потому-то любая кривда в большинстве случаев превосходно сходит за правду… Но рассуди сам – отчего так получается? Разве оттого стоит так прочно знаменитая башня в Пизе, что она наклонна? Нет, просто фундамент ее настолько прочен, что может удержать от падения даже наклонную башню… Что ни говори, а Тёсю и Сацума – главная опора реставрации Мэйдзи. Вот уже двадцать лет, как они фактически отвечают за судьбы Японии, а главное – среди них много светлых умов. Хочешь не хочешь, а с этим надо считаться… Старый Хигаси сурово взглянул на младшего брата. – Могу себе представить, сколько вокруг них льстецов… Кокусю Аояги вскинул было глаза на брата, но тут взгляд его упал на висевшую в нише картину, на которой красовались два иероглифа. «Искусство гуманности». Подпись под картиной гласила «Отшельник седых туч» – таким псевдонимом граф Фудзисава подписывал свои стихи и образцы каллиграфического искусства. – Ну, нельзя сказать, что их так уж много, но люди со связями действительно имеют возможность творить что им заблагорассудится. Вот, например, Сираи-сан из министерства внутренних дел – я, правда, с ним незнаком – его считают очень способным человеком, а ведь он творит настоящие безобразия… Недавно, например, устроил прием в своем загородном доме для самых высокопоставленных лиц… Когда все были уже изрядно под хмельком, он говорит графу: «Пройдемте со мной, я напою вас чаем, чтобы поскорей прошел хмель», и ведет его в отдаленный покой. Помещение совершенно изолированное от других комнат и устроено так, что его можно отделить фусума…[99] Граф, пошатываясь, входит в эту комнату, а там его уже приветствует женский голосок: «Добрый вечер, ваша милость!..» Только он успел спросить: «Ты откуда здесь взялась?», как дверь за ним со стуком закрывается. Вот как это все делается. – А Одани, который подсунул содержанку этому Хата-сан?.. Ведь он тоже именно таким путем вошел в милость и теперь разбогател так, что просто ужас… Правда ведь? – вставила госпожа Аояги. – Хата? Это который же? Из министерства двора? – Ну да, он. – И такой человек приближен к императору?! – старый Хигаси, до сих пор слушавший молча, внимательно посмотрел на брата, и голос его слегка дрожал, когда он произнес: – Дзюро-сан, ты стал теперь выдающимся человеком. Поистине это великая честь и дар судьбы, что ты можешь в непосредственной близости взять за руку и выслушать пульс того, кто, казалось нам раньше, ослепит глаза смертного, даже если взглянуть на него через занавес… Но вот ты давеча сам мне рассказывал… Неужели ты можешь удовлетворяться тем, что пробуешь блюда, подаваемые на августейший стол, ежедневно заносишь в книгу количество августейшего кала да изготовляешь и подносишь пилюли при отсутствии всякой болезни? Мудрецы древности недаром говорили, что придворный врач – лекарь для всей страны. Что, если бы ты нашел подходящий момент, чтобы замолвить хоть несколько слов о делах государства, и помог бы таким образом отчизне? Кокусю Аояги изумился. – Да ведь должен же я знать свое место!.. – удивленно проговорил он. – Знать свое место? Возможно, я не совсем разбираюсь во всем этом, но скажи – получать жалованье и выполнять только одни и те же раз навсегда определенные обязанности – это и означает «знать свое место?» Кокусю Аояги не ответил. Госпожа Аояги пошевелила губами, как будто желая что-то сказать, но не успела – старый Хигаси продолжал: – Ты гораздо умнее меня, и мне нечего поучать тебя… Да и не пристало мне, мужику, от которого пахнет навозом, разыгрывать перед тобой роль старшего брата-наставника. Но не зря говорится, что в хижине угольщика белая кошка быстро становится серой… Может быть, я проявляю непрошеную заботливость, но хочу все же сказать тебе – ты должен очень тщательно взвешивать каждое свое слово, слышишь? Кокусю Аояги все так же молчал, непрерывно покусывая кончик сигары. Ему было всего десять лет, когда его отдали на воспитание в семью Аояги, – в ту пору у него была детская прическа, за поясом торчал маленький игрушечный деревянный кинжал, и он очень боялся своего старшего брата, носившего огромный меч длиной более трех сяку, умевшего читать страшные квадратные европейские буквы и облаченного в торжественную одежду «катагину».[100] Даже теперь, когда оба они уже стали взрослыми людьми и оба уже имели своих детей, этот детский страх сохранился в его душе, и он не решился бы возразить старшему брату, даже если бы хотел. Была еще и другая причина его сдержанности, и о ней он в тот же вечер поведал супруге, беседуя с ней перед отходом ко сну. Аояги считал, что примерный младший брат должен обладать достаточным великодушием, чтобы молча сносить неуместные наставления бедняги и неудачника старшего брата, пусть даже тот высказывается несколько неправильно или даже под влиянием некоторой зависти… Но госпожа Аояги решительно разошлась с мужем во мнениях и отвергла эти доводы. Что из того, что это старший брат? Ведь он же не превосходит младшего ни положением, ни умом, ни состоянием – ну, ровно ничем! Довольно они помучились в свое время с его Сусуму – так нет, этого еще, оказывается, мало; теперь он явился сам и причиняет им столько хлопот… А эта деревенщина, невестка! Ну, не дура ли? Не прислала даже ничего путного в подарок… Что же это получается? Если обращаться с ним тихо, вежливо, так он начинает чуть ли не грозить и мелет, что взбредет ему в голову. Право, это возмутительно… – госпожа Аояги давно уже испытывала сильнейшее раздражение при виде старого Хигаси. – Вы встречались сегодня с графом Фудзисава? – спросила она старика. – Да, виделся. Ну и что? – Он, вероятно, назначит вас на какую-нибудь должность? Старый Хигаси сурово и пристально взглянул своим единственным глазом на длинное, набеленное лицо госпожи Аояги. – Меня? Не думаете ли вы, что я тоже стану лакеем при Фудзисава или мальчишкой на побегушках при Хияма? Задетая его словами, она пыталась оправдаться; Аояги Кокусю поспешил загладить промах жены. – Все это шутки… Ну, а серьезно – как обстоят дела? – Да что тебе сказать… Ведь и с Фудзисава и с Хияма я виделся только мельком… Но знаешь, Дзюро-сан, слышал я однажды рассказ одного винокура. Когда в первый раз войдешь в винокурню, так думаешь, что заживо там сгоришь, до того там душно и жарко, зато когда постепенно привыкаешь, то, наоборот, чувствуешь себя превосходно и уже не хочешь выходить на улицу. Когда приедешь из глуши в столицу, как я, так попадаешь вот в такую же винокурню… Духота, вонь… Кокусю Аояги засмеялся. – Ты хочешь сказать, что я тоже один из тех, которым нравится подобная обстановка? Возможно, но не забывай одного: когда сам побудешь в такой винокурне, то начинаешь смотреть на вещи совсем другими глазами, нежели раньше, когда наблюдал только со стороны. Впрочем, я отнюдь не навязываю тебе никаких советов… Погости, поживи, хорошенько, без спешки, осмотрись, подумай и тогда уже принимай решение… Встретишься с людьми, поговоришь… Вот тогда и решай. И, главное, помни – ведь от твоего решения зависит также и будущее Сусуму… Старый Хигаси ничего не ответил. В комнате стало светлее – взошла луна. Мраморные часы, стоявшие на полочке в нише, очень кстати пробили одиннадцать. – Ты, наверное, устал? – госпожа Аояги взглянула на мужа. – Да, заболтались мы… Ты ведь тоже устал с дороги… Ну, отдыхай… – Кокусю Аояги поднялся, потирая затекшую от сиденья ногу, и вдруг вспомнил: – Да, а ты показывался Ямасита? Ямасита был знаменитый врач-окулист. – Это насчет глаз-то? Похоже, что с глазами дело плохо. Ямасита сказал, что если припадок повторится, то крышка. А лечения, говорит, нет никакого… – Ай-ай-ай! Вот это нехорошо! – Подумать только! Неужели даже такая знаменитость не может помочь? – госпожа Аояги была весьма разобижена тем, что старый Хигаси обратился к Ямасита. В самом деле, имея родного брата – выдающегося врача и при этом врача придворного! – обращаться к кому-то постороннему! – Поскольку, говорит, у вас один глаз сохранился, так это еще полбеды… – старый Хигаси рассмеялся. – Все это, конечно, верно, но… Э-э… Один глаз легко устает… Завтра я еще раз сам посмотрю… Ну, а сейчас – спокойной ночи… – Почивайте покойно… – поклонилась госпожа Аояги. Супруги поднялись. Слышно было, как, спускаясь по лестнице, муж и жена подавили зевок. Вошла горничная, постелила постель, заменила лампу ночником, предложила помочь снять повязку, но старик, казалось, не слышал вопроса, не заметил и своего машинального ответа: «Не надо, оставь». Сидя подле хибати, наполненного сигарным пеплом, старый Хигаси еще долго был погружен в размышления.Глава IV
1
Особняк семейства Китагава на улице Фудзими в Асабу перешел к графской семье вместе с приданым, которое принесла дочь одного из сегунов Токугава, выйдя замуж за кого-то из предков Китагава. Конечно, пышностью постройки этот особняк уступал главной резиденции графской семьи на улице Хиракава в районе Кодзи-мати, а изяществом и утонченностью пропорций не шел ни в какое сравнение с виллой на острове Мукодзима (род графа Китагава принадлежал к двум-трем наиболее состоятельным семьям среди титулованной аристократии и владел множеством поместий), но зато к особняку прилегала обширная территория. Главным же его украшением был сад. Все в этом саду с его умело подобранными деревьями и цветами свидетельствовало об утонченном вкусе поколений его владельцев, все, вплоть до столбиков беседки. Он придавал особняку в Асабу неповторимое очарование и отличался изысканной красотой, с которой никак не могли тягаться сады при домах выскочек-нуворишей из буржуазии, стоившие их владельцам немалых денег. Усадьба занимала более трех тысяч квадратных метров. Здесь была и горка, устроенная на естественной возвышенности, и пруд, где скапливалась родниковая вода, и несколько миниатюрных водопадов, и скала, поросшая седыми мхами, Холм Вишен, Долина Кленов, Дорожка Азалий. Осенью здесь можно было собирать каштаны, весной – молодые побеги бамбука. Как дождь, шумели старые могучие сосны, и даже при ясном небе чудилось, что идет ливень. Всегда зеленое «вечное дерево» отбрасывало густую тень – сумерки царили здесь и в ослепительно яркий полдень. Здесь росли сливовые и персиковые деревья, имелась лужайка, где под вечер кричали лягушки, беседка, маленькая кумирня, мостики – деревянный и каменный… Сад был прекрасен в любое время года. С верхнего этажа трехъярусной башни, построенной сравнительно недавно, далеко на западе видна была покрытая вечными снегами вершина Фудзи, а с южной стороны взор ласкала широкая панорама Кадзуса-Хосю и побережья Синагава. И хотя в строфах «Любуюсь снегом, гляжу на волны», начертанных на картине Сюнсуй, воспеты, конечно, совсем иные края, невольно думалось, будто они сложены нарочно для этой башни. Однако граф находил особняк в Асабу мрачным. С весны прошлого года, когда в доме умерла малютка девочка, рожденная от одной из его любимых наложниц, он и вовсе перестал бывать здесь и жил либо в главной резиденции, либо на вилле в Мукодзима, или уезжал еще дальше – на дачу в Нумадзу. С прошлого года в особняке Асабу в тоске коротала дни графиня Китагава с дочерью Митико – покинутая жена в покинутом доме. Все общество ее составляли только старая служанка, дворецкий Танака с семьей, конюх и кучер, если не считать пары лошадей, сенбернара да двух кошек. Но сегодня в унылых комнатах и службах царило оживление, более соответствующее прекрасной весенней погоде: с утра приехала в гости виконтесса Сасакура с детьми, по мужу состоявшая в родстве с Китагава и особенно дружная с графиней. Полдневный завтрак закончен, время – час пополудни. В пруду отражается бирюзово-синее небо, чуть подернутое прозрачной дымкой. По воде медленно скользят тени легких, призрачных облаков. Два журавля, сжавшись в комочек, неподвижно, как изваяния, стоят, поджав ногу, у заросшего тростником берега. Покрытая молодыми листочками ива протянула изумрудные ветви к воде и шепчется о чем-то со своим отражением. По другую сторону пруда, под вечным деревом, угрюмым в своем мрачном зимнем наряде, зеленым дымом светится молодая свежая поросль. Розоватые цветы, сплошь усыпавшие вишневое дерево у самой воды, уже начали осыпаться – лепестки падают в пруд, их глотают там золотистые карпы. Иногда легкий порыв ветерка гонит лепестки по воде и прибивает к берегу; колеблемые слабой рябью, они еще на короткий миг сохраняют свою быстротечную жизнь. Дорожка под деревьями вся засыпана опавшими цветами камелии. Под огромным деревом камелии три девочки усердно подбирают опавшие цветы и нанизывают их на шнурок. Одна из них – та, у которой волосы собраны в прическу «тигова», уже знакома нам по концерту в Ююкан'е: это Митико, старшая дочь графа Китагава. На ней кимоно с узором, изображающим разбросанные изогнутые перья, поверх надето хаори из золотисто-зеленого жатого шелка, украшенное гербами и кисточками. У ворота – белый шарф, украшения в прическе тоже белого цвета, личико, белое как снег, окрашено нежным румянцем, черные глаза светятся особенно оживленно. Когда она улыбается подругам, на ее правой щечке появляется крохотная ямочка.
Вторая девочка одета в короткое розовое платье европейского покроя, в косе у нее красная лента, на ногах светлые шелковые чулки и туфельки. Это дочь виконта Сасакура, юная виконтесса Сасакура – Тэруко. Все округло на ее ярком, ярче спелого персика, круглом лице – выгнутые брови, плоский маленький нос, рот. При виде этой подвижной, забавной, милой физиономии невольно хочется улыбнуться. Третья в компании – девочка лет тринадцати в кимоно на ватной подкладке, повязанном красным атласным поясом. Хорошенькая, в японской прическе, она похожа на куклу. Это Тиё, дочь Танака, дворецкого графини, подруга и горничная Митико. – Ну-ка, Киёмаро, тряхни еще разок! – крикнуло розовое платье, поднимая лицо к вершине дерева. Внизу, под деревом валялись плетеные мальчишечьи сандалии. – Сейчас! Вот, ловите! Ветви камелии закачались, и посыпались цветы, устилая землю. Нагнувшись над этим цветочным ковром, три девочки принялись усердно собирать цветы и нанизывать. Верхушка дерева успокоилась. Вдруг ловко нацеленный крупный цветок ударил прямо в спину нагнувшегося розового платья. – Ой! – девочка подпрыгнула от неожиданности, но тотчас же взглянула вверх. – Противный! Погоди же, вот мы спрячем в отместку твои сандалии, да, Митико? Митико только молча улыбнулась в ответ. – Подумаешь, напугала! Экая важность – сандалии! Были бы ноги! – Киёмаро, довольно уже! Теперь слезай! – Покорно благодарю за разрешение… Митико, гляди, какую замечательную ветку я сорвал тебе! На землю упала ветка, вся усыпанная цветами и еще не раскрывшимися бутонами. – И мне тоже, Киёмаро! – Вот еще! Очень нужно! Ты же собираешься прятать мои сандалии… – Да нет же, я не буду! Ну, Киё, Киё, прошу тебя… – розовое платьице умоляюще сложило руки. – Тэруко-сан, у меня уже много цветов, возьми эту ветку себе! – наконец, заговорила Митико. Голосок у нее был чистый, звонкий. – Ну, я слезаю! Берегись! – по стволу дерева проворно спустился на землю мальчик лет четырнадцати, в форменной куртке и фуражке лицеиста.
2
Это наследник рода Сасакура, молодой виконт Киёмаро. Небрежно сунув ноги в сандалии, пододвинутые Тиё, подвижной, живой мальчик, такой же круглолицый и плотный, как сестренка, подошел к девочкам, вытирая тыльной стороной ладони капельки пота, выступившие на крутом лбу, из-под козырька сдвинутой набок фуражки. – Ну ка, покажи! – обратился он к сестре. – Вот, смотри, какая длинная получилась гирлянда! Больше меня! – девочка высоко подняла правую руку, на пальчике которой блестело золотое колечко. Струя ярко-алых цветов пролилась по земле. – Дай сюда на минутку! – Не дам! – Ну и не надо! – ответил мальчик, но, улучив момент, вырвал из рук сестренки гирлянду и пустился наутек. – Киёмаро! Гадкий, гадкий!.. Я маме скажу!.. Что он делает, Митико-сан… – Подожди, Тэруко-сан, постой-ка минутку спокойно… – Митико связала концы своей гирлянды и накинула на шею подружки это огромное ожерелье. – Ой, как красиво! А свою я отдам барышне! – Тиё тоже связала концы шнурка и надела венок поверх белоснежного шарфа Митико. – Цветы на кимоно совсем как у священника, правда, Митико-сан? – Дю, дю-ю, девчонка-священник! – закричал юный виконт Сасакура, размахивая, словно цепом, отнятой у сестры гирляндой. – Ой правда, ведь Митико-сан – девочка! Ну, значит, тогда она монашка!.. – Митико-сан – монашка, а Тэру-тян – замарашка, неряшка, задавашка!.. Митико и Тиё невольно расхохотались. – Ах, вот ты как… Хорошо же, хорошо… Пусть мальчишки убираются отсюда… Митико, давай играть в прыгалки! – Да разве это веревка? – Конечно! – Тэруко протянула один конец цветочной гирлянды Тиё: – Держи! Но в ту же минуту юный виконт, разбежавшись, прыгнул в самую середину растянутой вместо веревки цветочной гирлянды и задел шнурок ногой. Гирлянда порвалась, и цветы рассыпались по земле. – У-у, неуклюжий!.. Уходи, убирайся отсюда, противный! – Тэруко, пошли к пруду! – позвала Митико. Предложение Митико предотвратило ссору. Маленькая буря в стакане воды тотчас же утихла, и вся компания – брат и сестра, госпожа и служанка (всем четверым вместе не набралось бы шестидесяти лет) – наперегонки побежала по направлению к пруду. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, и вода была спокойная, как зеркало. – Митико-сан, я красная, да? – глядя на свое отражение в воде, Тэруко, смеясь, корчила всевозможные гримасы. – Красная! – Митико тоже улыбнулась. – Краснее, чем карпы? – Ну нет, побледнее! – алые губки чуть раздвинулись в улыбке, приоткрывая белые как молоко зубы. Рука девочки в европейском платье легла на плечо девочки в кимоно, и расчесанная на пробор головка склонилась над водой рядом с прической «тигова». С минуту обе гляделись в воду, потом переглянулись и вдруг покатились сосмеху. – Что-то совсем не видно карпов… – юный виконт оглядывал пруд. – Им надо бросить корм, тогда они подплывут… – ответила Тиё, жевавшая лепесток белого лотоса. – А цветы они не едят? – Тэруко отщипнула лепесток камелии и кинула в воду. Тотчас же, раздвигая зеленовато-коричневую воду, показалось несколько карпов, золотисто-алых, словно солнце на восходе; приняв цветок за корм, рыбы схватили было лепестки, но тотчас же снова скрылись в глубине, как бы желая показать, что их не провести подобными фокусами. – Ишь хитрые какие! – Киёмаро тоже бросил в воду несколько цветов, стараясь закинуть их как можно дальше. Один из журавлей, стоявших на другом берегу у самого края лазурно-синей воды и непрерывно чистивших длинными клювами перья на крыльях, принял, вероятно, цветы за что-то съедобное и сделал несколько шагов по направлению к детям. – Смотрите, журавль клюет! Журушка, сюда, сюда! – Тиё, ну-ка, попробуй, позови его! По приказанию хозяйки Тиё протрубила сигнал сбора. Журавль глянул на детей, наклонил голову и, наконец, окончательно решившись, медленно, словно нехотя, направился через пруд, вытягивая шею и поджимая длинные ноги. – Какой смешной! А вид-то какой серьезный! – Тэруко фыркнула, стараясь сдержаться, но затем расхохоталась, сгибаясь от смеха. Остальные тоже невольно рассмеялись. Журавль настороженно, точно недоумевая, что смешного находят в нем дети, приблизился еще на несколько шагов и вдруг, испугавшись чего-то, поднялся в воздух, громко хлопая крыльями. Весенняя вода всколыхнулась; заколебались плававшие на поверхности опавшие цветы, дрогнули отражения цветущего сада, неба и облаков.3
– Улетел! Улетел! – Чего он испугался? – О Нэд! Это ты его напугал? – Митико быстро оглянулась. Помахивая хвостом, к ней подбежал огромный, ростом с теленка, сенбернар с густой, длинной шерстью. – Нэд! Нэд пришел! Сюда! Сюда! – Нэд! Где ты пропадал? – Тэруко тоже давно знакома с собакой. – Он каждый день ходит в Иппоммацу за своим супом… – поясняет Тиё. – В самом деле? Он умеет сам ходить за супом? Ах ты, славный песик! Сюда, Нэд, поди же сюда! – Тэруко манит к себе собаку. Но Нэд, не обращая ни на кого ни малейшего внимания, только оглянулся по сторонам, прижался огромным туловищем к золотистому кимоно хозяйки – маленькая госпожа была всего лишь на вершок выше своего грозного вассала – и, склонив могучую голову, не успокоился до тех пор, пока крохотная ручка не потрепала его по шее. – Нэду очень нравится здесь, в Асабу, правда, барышня? – сказала Тиё. – Недавно господин насильно увез Нэда с собой. Так он сразу же оборвал цепь и прибежал обратно! – Неужели? Ах ты, умный песик! Но только пугать журавлей очень нехорошо, слышишь? Скверная собака! – европейское платьице обеими руками обхватило «скверную собаку» за шею, но тотчас же с криком отпрыгнуло в сторону. Язык Нэда широким мазком прошелся по лицу Тэруко. Дети дружно расхохотались. – Ой, да он лижется! – Эй, Нэд, возьми! – маленький виконт швырнул ветку камелии на самую середину пруда. Нэд только снисходительно покосился, но не двинулся с места, словно не желая утруждаться из-за подобной малости. – Э, да ты, оказывается, лентяй!.. – Вовсе он не лентяй. Просто эти собаки не идут в воду… – обиженно проговорила Митико. – А наш Джон прекрасно плавает, да еще в каких глубоких местах! Правда, Тэру-тян? – Так ведь наш Джон – охотничья собака, да, Митико-сан? – Ну и что же что охотничья? Какая ни есть, а собака же!.. Такой огромный, а плавать не умеет… – Так ведь вы тоже не умеете, например, играть на, кото![101] – сердито отрезала Митико. Молодой барин слегка покраснел и уже открыл было рот для достойного ответа, но смолчал и с рассерженным видом принялся швырять в пруд цветы. – Митико-сан, можно, я немного покатаюсь верхом на Нэде? – попросила Тэруко. – Лучше не надо, лучше не надо! – вмешалась Тиё. – Да нет же, что тут страшного? Дома я всегда катаюсь на ослике… Ну-ка, Тиё, подержи Нэда, чтобы он стоял тихо… Нэд, слышишь? Сейчас я буду кататься на тебе верхом, стой же смирно! Тэруко с трудом вскарабкалась на спину собаки. – Ой, как мягко, как удобно! Я сяду боком, как европейцы. Вот только жаль – нет уздечки… Из чего бы сделать уздечку? – Хочешь? – Митико сняла с себя и подала ей венок из камелии. Ну как отказаться от такой всадницы, да еще с такой прекрасной уздечкой? Нэд с достоинством двинулся вперед. – Но-но-о! Киёмаро, возьми лошадь под уздцы, ладно? – Есть! Давай… Ну, пошли! Бегом, марш! – мальчик взялся рукой за ошейник и с силой дернул вперед. Юная виконтесса пронзительно взвизгнула и шлепнулась на землю. Поднимаясь, она громко заплакала, закрывая лицо руками. – Ты ушиблась? Ушиблась? – подбежала к ней Митико. Тиё суетливо отряхивала пыль с платья гостьи. – Негодный, скверный мальчишка! Подожди, подожди, я все скажу маме! – Нюня! – Погоди, погоди же! Испугался? Что, небось испугался? – Ну и говори! Подумаешь! Нисколько даже не испугался! Терпение Тэруко, как видно, окончательно лопнуло. С быстротой зайца она пустилась бежать по направлению к беседке, стоявшей на Холме Вишен. – Тэруко-сан! Тэруко-сан! – Митико бросилась вдогонку, рукава ее кимоно развевались. Следом за Митико побежала и Тиё. За ними с встревоженным видом кинулся Нэд. Сцена осталась за единственным актером – молодым барином. – Нюня! – еще раз язвительно бросил он вслед убегавшим, а затем обескураженно почесал в затылке. Впрочем, еще через минуту он лихо повернулся на каблуках и громко запел: «Мы – армия закона!»[102]4
К югу от пруда на невысоком Вишневом Холме у самой воды, в снегопаде облетающих лепестков вишен, стояла крытая хворостом беседка, над входом в которую виднелась надпись «Беседка цветочных туч». Здесь, за вырезанным из древесного пня столом, на котором стояли чашечки с кофе, ваза с апельсинами и другое угощенье, в креслах, тоже вырезанных из пней и покрытых розовыми атласными подушками, за дружеской интимной беседой сидели две дамы. Одна из них, по-видимому хозяйка, была очень красивая хрупкая женщина лет тридцати. Лицо ее, пожалуй, несколько чересчур бледное и правильное, в сочетании с усталым выражением глаз и худобой щек производило какое-то грустное впечатление. Что-то мрачное было во всем ее облике. Но это были лицо и облик родовой аристократки, унаследовавшей внешность хэйанских красавиц,[103] внешность, в которой при всем желании невозможно найти ни одной вульгарной и пошлой черточки. Ее черные как смоль волосы были убраны в небольшую прическу «марумагэ». Одета она была в шелковое кимоно серого цвета с тонким рисунком, изображавшим мелкую рябь на воде. Поверх него было накинуто другое кимоно, с набивным рисунком, повязанное поясом из скромной ткани «хонгоку». На черном шелковом хаори виднелись гербы в виде бабочек с поднятыми крыльями, из-под хаори чуть выглядывал ворот, тоже черный, с вышитым по шелку узором цветущей сливы. Обрамленный сиреневой каймой край кимоно плавными линиями спускался к земле, чуть приоткрывая садовую обувь из зеленоватого шелка. Гостья была примерно одних лет с хозяйкой, может быть одним-двумя годами старше. На ней было визитное европейское платье, голубое с белым узором, украшенное брошкой в форме золотого цветка вишни на платиновой булавке. Шляпку она успела снять в доме, и ее голова с низко, по-европейски уложенным на затылке узлом волос была непокрыта. Европейского фасона зонтик стоял в углу беседки. Красивой, пожалуй, ее трудно было назвать, но круглолицая, в меру полная, она производила впечатление жизнерадостной женщины. Если первую хотелось сравнить с чистой и печальной водяной лилией, то вторая напоминала теплую алую розу. Гостья в европейском платье – виконтесса Томико Сасакура. Хозяйка, как легко догадаться, – графиня Садако Китагава, мать Митико. Светские знакомства и связи носят большей частью весьма холодный, официальный характер, даже между родными и близкими. Графиня Китагава чувствовала это особенно сильно. В столице у нее не было никого из близкой родни, среди знакомых одни завидовали ее красоте, другие, не знавшие графиню близко, находили ее холодной, высокомерной. С прошлого года она постепенно все больше отдалялась от общества, проводя все время в уединении, и чувствовала себя поэтому еще более одинокой. Только с виконтессой Сасакура ее, как си странно, с давних пор связывала искренняя, близкая дружба, столь редко встречающаяся в свете; обе женщины питали друг к другу необъяснимую взаимную симпатию, поверяя друг другу те интимные душевные тайны, которые ни за что не открыли бы кому-нибудь постороннему, и эта дружба действительно могла показаться необъяснимой, потому что и по характеру, и по вкусам, да и во многих других отношениях подруги поистине являлись полной противоположностью друг другу. Митико тоже всей душой привязалась к «тете Сасакура». Вот и накануне на вечере в Ююкан'е Митико была под присмотром виконтессы, потому что матери ехать в концерт не хотелось. – Поверите ли, я так рассердилась, так рассердилась, что прямо при всех ей сказала… Возможно, это было не очень выдержанно с моей стороны… – рассказывала виконтесса Сасакура. – Я сказала: «Очень, очень вам признательна за совет… но недаром говорится, что в своем глазу бревна не видишь, не правда ли? Существует, к несчастью, очень много особ, которые много о себе воображают, а в отношении других только и знают что перемывать косточки…» Так в лицо ей и заявила! Толстуха прямо побагровела… В жизни я не получала такого удовольствия! – госпожа Сасакура весело рассмеялась. По лицу графини Китагава пробегали тени скрытого внутреннего волнения. – Но вот что я хотела сказать вам, Садако-сан… – госпожа Сасакура внезапно стала серьезной, – Фудзисава-сан – человек имеющий вполне определенную репутацию в этих вопросах, и вам следует вести себя очень и очень осмотрительно, иначе вы не убережетесь от сплетен… – Поверьте, раньше мне и в голову не приходило бывать когда-нибудь у него в доме… С другой стороны, нельзя же прислушиваться к сплетням и только из-за сплетен питать недоверие к человеку. Впрочем… – госпожа Китагава вздохнула, – только бы Мотофуса вышел в люди, да устроить судьбу Митико… Тогда мне уже больше нечего будет делать на этом свете… – графиня Китагава отвернулась с принужденной улыбкой.5
Отец графини – Акифуса Умэдзу – имел титул камергера четвертого ранга при дворе покойного императора;[104] в годы Гандзи и Кэйо он со своей семьей влачил жалкое существование в квартале Кодзингути в старой столице.[105] Императорскому дворцу в ту пору приходилось довольствоваться голодным пайком, на который посадили его жестокие и самовластные властители Канто.[106] Даже сам всемогущий сын неба не мог по своему усмотрению распорядиться хотя бы одной золоченой ширмой, августейшие стихи вынужден был писать на дешевой бумаге, какую употребляют обычно для хозяйственных нужд, а отведав как-то раз высокосортного сакэ. «Итак», изволил выразить удивление, что на свете бывают, оказывается, такие замечательные напитки. Услышав об этом, отважные приверженцы императора, готовые ради него сразиться хоть с самим дьяволом, проливали горячке, как расплавленный свинец, слезы ярости и обиды. Немало людей среди старинной придворной знати заискивали перед кантосцами и жили на субсидию, получаемую из Эдо; другие, хоть и не зависели в такой мере от Канто, зато поддерживали тайные связи с могущественными феодалами из кланов Тёсю и Сацума, получая от них подачки. Что до всех остальных, то они вели поистине вопиюще нищенскую жизнь. И хотя нередко случалось, что молодой отпрыск знатного рода, стоявший в воротах своего дома, с надменно-высокомерным видом отвечал обратившемуся к нему прохожему: «С вопросами обращайся к слуге», но прохожий, обойдя дом с черного хода, видел, как этот слуга торговался с крестьянином из-за редиски, принесенной в обмен за нечистоты для своего огорода. Вот каково было положение аристократии. Не было парадной накидки, и гостей принимали, накинув на плечи полог от москитов. А когда сапожник требовал платы за заказанную обувь, приходилось отделываться невеселыми шутками, вроде: «Придется тебе подождать, зато тебе честь, что имеешь дело с аристократом». Все это точно засвидетельствовано в исторических документах. Род Умэдзу принадлежал как раз к таким семействам, и хотя сосны у плотины в Кодзингути выглядели величественно и пышно, но жизнь в доме, который они окружали, была ничуть не лучше, чем жизнь того крестьянина из деревни Танака, который каждое утро проходил мимо усадьбы, выкрикивая «Чиню-починяю! Чиню-починяю!» Глава дома, убежденный легитимист, был человеком долга и чести, и потому бремя нищеты давило семью особенно сильно. Маленькая Садако рано узнала вкус рисовой болтушки и жидкой похлебки из батата. Детское сердечко ее сжималось от боли, когда сквозь задвинутые сёдзи она слышала сокрушенные голоса родителей, совещавшихся, как им исхитриться, чтобы хоть чем-нибудь отметить праздник Нового года. Какой-то богач заказал отцу сделать список с Кокинсю[107] – отец славился как мастер каллиграфии в стиле Коноэ,[108] – и Садако, ей было тогда не больше семи-восьми лет, всегда сама вызывалась массировать отцу плечи, когда он уставал от долгого сидения за перепиской, и ее радовала его улыбка и ласковая похвала: «Вот спасибо, Садако. Вот молодец!» Садако было девять лет, ее младшему брату Мотофуса – три года, когда отец, так и не дождавшись реставрации императорской власти, отошел в лучший мир. Перед смертью он сочинил стихотворение:[109]О божественный ветер Исэ![110]
Ветви ивы зеленой сплелись в беспорядке…
Так развей же ты их, расплети!..
6
Кто родился в доме даймё, кто с детства не имел ни малейшего представления о каких-либо материальных невзгодах, чье малейшее желание, малейший каприз с самого младенчества исполнялись мгновенно, тот не способен понимать переживания людей и их близких, не умеет обуздывать себя, и, даже если от природы он не так уж порочен, все равно, при случае, он с легким сердцем идет на жестокость. Недаром считается, что урод и красавец – смежные понятия, ограниченность и широта воззрений часто, как соседи, уживаются рядом, а величие и высокомерие недалеко ушли друг от друга; не зря же люди еще в старину говорили, что «от барской власти жди напасти». Муж госпожи Китагава граф Иосимити не был уродом, не был он и настолько глуп, чтобы его сочли дураком. Молодому графу жилось легко; жив был отец – старый господин, глава семьи Китагава, среди вассалов тоже имелось немало способных людей, клан был легитимистский, так что и от эпохи молодой граф не слишком отстал, а после реставрации Мэйдзи очень скоро поехал путешествовать по Европе – отчасти просто из любопытства. За три года, проведенные за границей, он успел научиться стрелять в цель, играть на биллиарде и в карты, разбираться в марках шампанского да посещать злачные места – вот, пожалуй, и все, что он усвоил за время своего пребывания в Европе. Но он обладал недурной внешностью, умел, само собой разумеется, немного изъясняться на иностранных языках, держался просто, приветливо. В отличие от многих других представителей аристократии и бывших даймё он был недурным собеседником – с ним можно было поговорить на разные темы. Все это привело к тому, что вскоре после возвращения на родину, графа пригласили в Государственный совет[116] и назначили по ведомству иностранных дел. Однако, испробованный в настоящей схватке, граф, против ожидания, оказался чрезвычайно слабым борцом и, спустя непродолжительное время, был переведен на весьма малообременительную должность камергера при одном из дворцов. Тем временем старый господин, его отец, скончался, наследство – поскольку среди вассалов, по счастью, не оказалось воров – досталось молодому графу более чем достаточное. К тому же судьба судила ему родиться мужчиной, и он был молод. И вот, рассудив, что не стоит быть богатым, если не умеешь тратить, он погрузил руку в ящик с деньгами, добытыми крестьянским потом за долгие века, и постепенно стал всё усердней охотиться за любовными приключениями. В первые год-два после женитьбы на Садако – женитьбы по любви – граф несколько утихомирился, но это была лишь временная передышка. Как только Митико, улыбаясь, начала ковылять ножками, делая свои первые шаги, все пошло по-старому. Граф заводил содержанок, кутил с гейшами, поговаривали даже, будто его экипаж видели в квартале Ёсивара.[117] Но Садако была убеждена, что трижды покоряться и семь раз уступать – первый долг женщины; это убеждение она унаследовала вместе с кровью своих прабабок, ей внушали его с того момента, когда она стала понимать окружающее. Она была уверена, что ревность – ядовитая змея, приводящая к гибели, что покорность – лучшее украшение женщины, что нужно все сносить, все терпеть, и при этом терпеть с приветливым видом и с улыбкой на устах, и что даже если муж по ночам оставляет жену одну, отправляясь к гейше или к артистке, добродетельная женщина не должна допустить, чтобы грязные связи на стороне замутили спокойствие ее домашнего очага; по рукам и по ногам связанная неписаным законом, гласящим, что ни теперь, ни в прежние времена, – кого ни возьми – знатных ли, простых, – никогда не бывало, чтобы мужчина оставался верен одной жене и что те, кого называют мудрыми героинями древности, всегда терпеливо, молча сносили неверность мужа, не позволяя себе ревновать, – Садако понимала иероглиф, которым пишется ее имя «Сада»[118] в старинном значении этого слова, и словно ядовитого гада старалась задушить, подавить чувство горечи, против воли терзавшее ее сердце, глушила пламя понятной в ее положении обиды, снова и снова мысленно проверяла себя – не допустила ли она какой-нибудь ошибки, какого-нибудь промаха в поведении, ни разу ни единым словом не ответила на сплетни, которые передавала ей горничная, и, пряча слезы обиды, всегда весело, приветливо встречала мужа; и пьяный муж, возвращаясь домой после попойки, насмешливо смотрел ей в лицо осовелыми от вина глазами, а нередко даже открыто и грубо выражал ей свое неудовольствие. В ту зиму, когда Митико исполнилось шесть лет, мужа назначили послом в одну из латино-американских стран. Причин для подобного назначения имелось множество. Во-первых, Китагава был аристократ, во-вторых – богач, в-третьих – знал немного иностранные языки, в-четвертых – имел красавицу жену, в-пятых – не был как-никак совсем уж круглым дураком, в-шестых – в страну эту, по ее значению в политике, и не требовалось чересчур умного посла, и, наконец, в-седьмых, к послу приставили весьма расторопного секретаря. Госпожа Садако обрадовалась. Все бесчинства мужа происходят оттого, что у него слишком много досуга, нет никаких серьезных занятий; в другой обстановке, когда он будет занят делами, все это прекратится само собой, думала она. Приехав за границу, госпожа Садако пригласила к Митико учительницу, сама тоже занялась изучением иностранного языка. Имя супруги посла гремело – красивая внешность и изысканные аристократические манеры снискали ей всеобщее поклонение. Но надежды графини оказались пустой мечтой. В первое время муж, правда, как будто несколько присмирел, но стоило ему немного освоиться с новой обстановкой, как снова началась погоня за развлечениями сомнительного свойства, и в довершение беды – крупная картежная игра. В стране этой, не отличавшейся высоким уровнем нравственности, порочные нравы в дворянской среде были самым обычным явлением – разврат здесь считали даже чем-то естественным. Однако в данном случае дело касалось посла иностранной державы, и толкам и пересудам не было конца. Однажды случилось, что граф в компании местных аристократов напился до беспамятства в каком-то притоне; вспыхнула ссора; в результате граф очутился в полиции. Правда, когда выяснилось, кто он такой, его, разумеется, немедленно выпустили, но слухи об этом скандале каким-то образом дошли до Японии, и он был отозван на родину, пробыв на посту посла всего два года. Ходили толки, будто графиня Садако сама тайком писала одному из бывших вассалов графа, прося устроить, чтобы мужа без шума отозвали обратно; так ли это было в действительности – неизвестно. Во всяком случае, посла Китагава отозвали. Посол Китагава очень и очень сердился на руководство министерства иностранных дел. Но – что поделаешь – дипломатия была решительно противопоказана послу Китагава. А между тем этому его чрезвычайному неудовольствию нужно было найти какой-то исход. К счастью, сейф графа ломился от золота, а женщин, которых можно было купить за деньги, тоже было полным-полно. Матери уже не было в живых, жена отличалась безграничным терпением. На бывших вассалов и вовсе не стоило обращать внимания – тот из них, с кем граф считался больше, чем с остальными, к этому времени как раз уехал за границу, разминувшись со своим сюзереном. Бесчинства бывшего посла Китагава росли в геометрической прогрессии. Меняя и бросая женщин, он переменил уже больше десяти содержанок. Детей, рожденных от этих наложниц – все девочек, – тоже было уже трое. Мало того, он не брезговал и наиболее популярными цветами – знаменитыми красавицами из веселых кварталов. Из месяца в месяц граф тратил на кутежи и женщин огромные суммы. Один из бывших вассалов графа, человек бедный, говорил, осуждающе хмуря брови, что ему этих денег хватило бы, чтобы расплатиться со всеми долгами, уплатить за полгода, а то и за целый год вперед за обучение сына и при этом каждый вечер с легким сердцем выпивать перед сном два или даже три «го» сакэ.[119] «Здорово кутит наш барин»! – потихоньку злословил кучер графа. Не было никого, кто мог бы хоть немного осадить графа. Законы? Но законы вообще всегда устроены так удобно, что касаются только малых, оставляя в покое больших. Общественное мнение? Правда, граф все же немного стеснялся его; но общество взирало совершенно равнодушно на распространившееся в последнее время полное пренебрежение принципами морали. Даже господин Н., доводившийся графу дядей и иногда предпринимавший нечто вроде попытки усовестить племянника, советуя ему «немного угомониться», даже сам этот господин Н. тоже был совершенно того же поля ягодой, что и сам граф. Так кого и чего же было ему стесняться? Будь его жена обычной женщиной, женой простого человека из низов, она без лишних слов живо ухватила бы мужа за грудки да задала бы ему хорошую трепку: «Умерь-ка свою прыть, олух проклятый!» Но та, кто обитает в самых сокровенных покоях роскошной усадьбы, та, кого все почтительно величают госпожой, женщина, помнящая о необходимости соблюдать достоинство перед многочисленной челядью, в особенности же такая, как Садако, от природы скромная, сдержанная, воспитанная в старинных правилах, проникнутая старинными представлениями о поведении женщины, – такая жена, что бы ни произошло, старалась все сгладить, все скрыть, все замять. Скрывая и ревность, и обиду, и гнев, и неизбежно родившееся презрение, она терзалась душой – трудно было бы описать боль ее сердца. Оказалось, что среди родственников мужа, в семье захудалых даймё, имелась некая вдова Кисима, не спускавшая злобного взгляда с Садако с самого дня ее свадьбы, – мать перезрелой девицы, уродливой как смертный грех и сплошь покрытой рябит нами, которая пыталась просватать дочь за Китагава, развивая для этого бешеную деятельность даже во время сговора и свадьбы Садако. Узнав об этом, графиня особенно тщательно следила за каждым своим поступком и словом, стараясь никому не дать ни малейшего повода для упрека. Садако все сносила молча, а мужу только этого и нужно было, он бесчинствовал и безобразничал напропалую, все больше и больше. В последние же год-два, пресытившись и чистым цветением сливы и соблазнительной прелестью ярких цветов столицы, он пристрастился к простым деревенским цветам дикого персика. Как-то раз, возвращаясь весной с охоты, он увидел в тени персиковых деревьев деревенскую девушку с повязанной полотенцем головой. Напевая нехитрую сельскую песенку, она разбрасывала удобрения – морские водоросли – на зеленеющие побеги овса. Граф заметил ее и воспылал к ней внезапной страстью. Девушку звали О-Суми; ничем особенным она не отличалась, но граф влюбился без памяти и, хотя она уже была сговорена за другого, не пожалел денег, чтобы выкопать это растение с корнями. Именно она завоевала его исключительное расположение, – он буквально бредил О-Суми. А когда весной прошлого года эта женщина родила первого и единственного в семье Китагава мальчика, значение ее в доме поднялось, как поднимается утреннее солнце к зениту. Положение же законной супруги, напротив, стало поистине жалким – казалось, ее вовсе не существует в доме. Человеческое сердце низменно от природы – оно всегда заискивает перед силой и властью; управляющий, приближенные, даже слуги – все угодничали перед госпожой фавориткой, искали ее расположения. О-Суми в силу своего низкого рождения, да и по самой своей натуре и по воспитанию, всегда чувствовала себя невольно подавленной благородней изысканностью графини; в присутствии госпожи она испытывала необъяснимую досаду и чувствовала себя стесненно. Но лесть постепенно вскружила ей голову, и она стала искать поводы для придирок к законной супруге. Нет, она не была настолько подла, чтобы в душе желать занять место законной жены, но начала она с высказывания гнусных, злых подозрений. Стоило ее мальчику разок кашлянуть, или у него вдруг заболевал животик, и О-Суми принималась твердить, что ребенку подбросили яд по указке злобной, завистливой госпожи, не иначе… Стоило ей самой споткнуться или ушибиться, и она говорила, что ее, конечно, сглазила госпожа… Разумеется, граф отнюдь не придавал значения этой болтовне, но, стараясь угодить О-Суми, в конце концов дошел до того, что открыто кричал графине, чтобы она убиралась вон! Угрозы выгнать ее из дома были пока только на словах, но для Садако, не имевшей родителей, горько было слушать эти слова; граф понимал это и нарочно пользовался ее несчастьем. Садако страдала безмерно, она чувствовала себя растоптанной, вдавленной в грязь. А Митико было уже больше десяти лет, и мать не могла не видеть, что девочка развита не по летам, все замечает, все понимает; ей до смерти жаль было дочку, больно было, что в этом доме, где все идет так неправильно, ребенок услышит и увидит то, чего ему совсем не следовало бы знать. Вот почему, когда муж крикнул ей, чтобы она «не смела больше оставаться в главной усадьбе!», графиня беспрекословно подчинилась приказу мужа и осенью прошлого года переехала в особняк Асабу. Каждый месяц из главной резиденции ей присылали определенную сумму на расходы. Фактически это был настоящий развод, ибо замужество сказывалось теперь разве лишь в ее прическе. Но этим не исчерпывались все горести госпожи Китагава. Был еще родной ее брат, Мотофуса, шестью годами моложе сестры. Когда Садако вышла замуж за Китагава, мать и брат поселились вместе с нею в Токио, и после смерти матери Садако заменила брату покойную мать. Послушная священной воле императора, призвавшего благородные семейства отдать своих отпрысков на защиту отечества, она, заставив брата закончить подготовительный курс, определила его в офицерское училище. В 1884 году, когда в Японии были учреждены титулы, муж получил титул графа, брат – виконта Умэдзу. Все это было, конечно, очень отрадно; одно лишь было плохо: в отличие от сестры, брат Садако был совершенно неразумное, легкомысленное существо. Несомненно, вина за это лежала на матери, которая, в противовес строгому воспитанию дочери, всячески лелеяла и баловала сына. Двенадцати – тринадцати лет он пустился в развлечения и стал так сорить деньгами, что нередко ставил сестру в весьма затруднительное положение. Пока виконт считался братом взятой по любви жены, его опекун, граф Иосимити, охотно заботился о шурине, но едва любовь графа к жене остыла, поблажки прекратились. Сестра вздохнула с облегчением, когда Мотофуса поступил в офицерское училище – теперь, казалось ей, она может быть спокойна за него. Напрасные упования! Незадолго до выпуска его исключили из училища за кутежи и попойки, и с той поры он превратился в беспутного гуляку, титулованного шалопая – виконта, аристократа пятого ранга. Много раз пыталась сестра создать ему возможность снова подняться – все было тщетно. Наконец, в конце прошлого года, он связался с дурной компанией, завел дружбу с подозрительными людьми; действуя под влиянием ловких проходимцев, виконт совершил нечто вроде аферы – обманным путем получил деньги. На этот раз ему с трудом удалось избежать сетей закона, но дворянских привилегий он был лишен. Госпожа Китагава оттолкнула брата, когда он, в слезах, прибежал к ней за помощью: «Больше я ничего не хочу слушать!» Однако, как ни велико было ее негодование, дело шло о ее родном брате, единственном отпрыске рода Умэ-дзу, и она выдвинула условие: «Если ты действительно хочешь исправиться, я постараюсь похлопотать, чтобы тебе вернули дворянское звание, и поищу тебе подходящую службу…» Обещать было легко, но выполнить это обещание в ее теперешнем положении было далеко не так просто: муж – главная опора женщины – уже не мог быть ей советчиком, открыться и попросить помощи у кого-нибудь из бывших вассалов ей не хотелось – не такое это было дело, чтобы открывать его посторонним; старая фрейлина, когда-то оказывавшая Садако покровительство – впоследствии она стала статс-дамой, – как раз незадолго до этой истории умерла; графиня могла бы обратиться к семье Сасакура, но только не с такой просьбой, – говорить о брате ей было и больно и стыдно. И вот, поскольку другого выхода у нее не было, ей пришлось дважды побывать с визитом у графа Фудзисава и просить его помочь ее брату снова выйти в люди.7
Госпожа Сасакура невольно вздохнула в ответ на слова графини; беседа ненадолго прервалась. В эту минуту раздался топот обутых в туфельки ножек, и в беседку, заливаясь слезами, вбежала девочка в розовом платье. – Тэруко! – воскликнула графиня Китагава. – Что с тобой? – Это, право, уж слишком… – остальные слова потонули в коленях матери. Маленькие плечики вздрагивали от горьких рыданий. Следом за Тэруко, задыхаясь от бега, появились Митико, Тиё, а за ними и Нэд. – Что случилось? А, поняла… Опять поссорилась с братом? – Потому что он… он… Все видели… Нэд… – В чем дело? Как не стыдно так плакать! Ведь ты уже большая! Погляди, погляди! Даже Нэд над тобой смеется! Правда, Митико? – Митико, уж не ты ли ее обидела? – спросила госпожа Китагава. – Нет, мама. Тэруко хотела покататься верхом на Нэде, а Киёмаро слишком сильно дернул за ошейник, Тэруко упала и стала плакать. Я не виновата. – Вечно проказы! Ты должна была сразу же остановить его. Тебе, Тиё, тоже не мешало бы получше присматривать за детьми… Тиё, пряча улыбку, склоняется в виноватом поклоне. Митико с серьезным видом стоит рядом с матерью. Тэруко сконфужена, она все глубже прячет лицо в колени госпожи Сасакура, краснея до ушей. Нэд поворачивает голову то к одной девочке, то к другой. – Ну, полно, будет плакать! Вот, возьми, утри лицо… – госпожа Сасакура поправляет ленту в волосах дочери, а другой рукой подает ей надушенный платок. – Успокойся, Тэру-сан, и ступайте опять играть… – госпожа Китагава взяла из вазы апельсин и протянула его Тэруко. У Тэруко личико все еще мокрое от слез, красное, но она уже улыбается. – Спасибо, тетя! – Ну вот и развеселилась, да? – А все потому, что Киёмаро такой… такой… – держа апельсин, Тэруко повернулась на одной ножке. – Митико, вот тебе апельсин… И тебе, Тиё… Тэру-сан, возьми еще один, отдашь брату… – Мама, можно мы съедим апельсины возле пруда? – Митико внимательно приглядывается к матери: она замечает, что у матери глаза влажны от слез. – Конечно, можно. Играйте все вместе дружно, слышишь? – Митико, давай играть в прятки, ладно? Тиё-тян, ты тоже иди с нами… и ты, Нэд! – и Тэруко пускается бежать, заливаясь звонким смехом. – Мити-сан, постой минутку… – госпожа Сасакура подозвала Митико, проворно сняла с нее верхнее кимоно, поправила ворот нижнего лилового, чуть потуже затянула шелковый пояс. – Вот так, теперь тебе будет удобнее! – Спасибо! – Митико склонила головку в поклоне и быстро побежала вдогонку поджидавшей ее Тэруко. Девочки взялись за руки, и вся компания вместе с Тис и Нэдом, помчалась к пруду. Проводив детей взглядом, дамы переглянулись и улыбнулись. – Ваша Мити-сан совсем уже взрослая, а вот с моими прямо беда. Дня не проходит, чтобы они не ссорились по нескольку раз. Заступишься за брата – сестра, в обиде, возьмешь под защиту сестру – брат сердится. Не знаю, как и быть… Вы сами видите, что за девочка Тэруко – вертушка, бойкая – вся в меня. А Киёмаро – вылитый отец, мальчик он хороший, серьезный, но вспыльчив необычайно. Просто ума не приложу, как их воспитывать. Вместо ответа госпожа Китагава слегка улыбнулась. – Но знаете, Садако-сан, – продолжала госпожа Сасакура, – я совершенно серьезно пришла к выводу, что мы не имеем никакого права порицать за плохое поведение одних детей. Посмотрите на взрослых, па всех этих важных людей – все они не что иное, как те же дети, только что бородатые… Ведь они только и заняты тем, что ссорятся между собой, точь-в-точь как дети. А если ссора происходит между мужчиной и женщиной, тогда исход заранее предрешен – разве слабая женщина может противиться произволу мужчины? Вот почему, стоит мне заступиться за Киёмаро, Тэруко чувствует себя оскорбленной, а мальчик начинает капризничать и куражиться еще больше. Вот я и решила – пусть даже Тэруко вырастет немного чересчур бойкой, все равно я стараюсь постоянно внушать ей: «Не давай себя в обиду, не давай!» Машинально постукивая украшенной кольцами рукой о стол, на который она опиралась, госпожа Сасакура продолжала: – Да, мужчины – те же дети. Если дать им волю, они начинают вести себя еще хуже. Балуйте, потакайте им – и своеволию их не будет предела. Невероятные вещи, которые творятся нынче, – что это, как не озорство вконец испорченного ребенка? Я хочу сказать, что мы, женщины, слишком мягкосердечны, мы во всем, ну, решительно во всем, идем на уступки мужчинам – вот и получилось, что они окончательно взяли над нами верх, право. Знаете, я считаю, что если женщины и дальше будут во всем уступать мужчинам, так ведь конца этому безобразию не будет… Мне кажется, женщинам следует энергично заняться этим вопросом и отвоевать обратно свои захваченные владения, вы не согласны? В конечном итоге, это пошло бы на пользу самим мужчинам… Поэтому, когда я считаю, что муж в чем-либо неправ, я так ему прямо и говорю, все откровенно высказываю… Ведь вам известен мой резкий характер… Конечно, у нас тоже было сначала так, что я ему слово, а он мне в ответ – десять, но в последнее время порядки у нас в семье как будто бы изменились, муж стал больше со мной считаться…8
Госпожа Китагава слушала молча. Все безмолвно терпевшая, все безропотно переносившая, она невольно пробовала теперь представить, каков был бы результат, попытайся она вести себя так, как советовала госпожа Сасакура. – И вот поэтому… – продолжала гостья. – Простите меня за смелость, но Китагава-сан тоже позволяет себе слишком много… А если уж говорить начистоту, так скажу прямо, что, имея такую жену, как вы, Садако-сан… Нет, не прерывайте меня… имея такую прекрасную жену… Да нет же, вовсе я не пристрастна, все это говорят… имея такую жену, поступать так… Нет, как хотите, это возмутительно! – Всему виной я сама… Я одна… – Нет, это неверно. Вы слишком терпеливы, вот в чем беда. Госпожа Китагава глубоко вздохнула. – Но, Томико-сан, вспомните всех знаменитых женщин прошлого – все они терпели много тяжелого, разве не так? Всему виной моя собственная глупость… Он не гонит меня, не приказывает мне умереть… – госпожа Китагава на мгновенье прикусила нижнюю губу – он хочет, чтобы я жила здесь… Каждый месяц мне присылают достаточно денег, чтобы ни в чем не нуждаться. Если я буду жить себе потихоньку здесь в Асабу, то все наши домашние неурядицы удастся скрыть от людской молвы. Мне нужно приучиться считать себя все равно что мертвой… – Но это, право же, слишком! Простите, но я не могу поверить, чтобы он был в здравом уме… Отправить законную жену куда-то прочь, а неизвестную женщину низкого происхождения… Нет, это уж слишком! – Будь Митико мальчиком, возможно он поступил бы иначе, но единственный мой ребенок – девочка, к тому же такая несовершенная, а наследника, мальчика, родила та, другая… Жива ли я, умру ли – это больше не имеет никакого значения… Я и сама предпочла бы умереть, но хочется дождаться, пока Митико подрастет хоть немного, да быть мне спокойной за свой род, знать, что род Умэдзу не угаснет, будет продолжаться – пусть даже не выделяясь среди других… Тогда мне и самой не хотелось бы больше жить на свете, зачем служить всем только помехой… Но сейчас, Томико-сан, сейчас я еще никак не в силах отрешиться от жизни… – госпожа Китагава опустила голову, и из глаз у нее закапали слезы. Госпожа Сасакура тоже казалась взволнованной. – Подумать только, как нелепо устроен свет! – Хорошо, пусть я больше никому не нужна – снова заговорила графиня Китагава – но подумайте, Томико-сан, разве Митико ему не родная дочь? Конечно, она еще дитя, но ведь ей уже двенадцать лет, она все понимает… Разве не следует ему немного подумать об этом? Иногда мне хочется сказать Митико: зачем только ты родилась женщиной? – она утерла слезы и пыталась улыбнуться, но нижняя губа у нее дрожала. – И отчего это жизнь стала такая отвратительная? Знаете, Садако-сан, такого не бывало даже в старые времена. Все оттого, что эти господа из новых женятся на женщинах с сомнительным прошлым… Как хотите, с тем, что творится вокруг, невозможно примириться! – Нет, Томико-сан, иногда мне думается, что просто такая уж у меня судьба. И матери и отцу пришлось пережить много тяжелого. Сколько они мучились, чтобы вырастить, воспитать меня… А я одна из всей семьи была счастлива… Значит, теперь наступил мой черед страдать, так мне кажется. Но только я никак не могу смириться с тем, чтобы страдала Митико – ведь она совсем еще малый ребенок… Это меня терзает… Родной отец не любит ее, и Митико тоже привязана только ко мне одной… – Не удивительно! – Если со мной что-нибудь случится, что ее ждет? У нее такой упрямый характер… Вот единственное, что не дает мне покоя… – Ах, полно, довольно уже об этом! Что это мы сегодня – все время только и знаем что каркать! И при таком вашем смирении вам приходится столько терпеть! Наверное, Китагава-сан скоро сам опомнится от наваждения… Не может быть, чтобы человек в здравом уме долго продолжал такую жизнь… Наберитесь еще выдержки и ждите… Обе женщины замолчали. Солнце уже склонилось к западу, повеял прохладный ветерок; с новой силой зашелестел, пролился дождь осыпающихся цветов, шурша по крыше беседки. Горничная с высокой прической торопливыми шагами приблизилась к сидевшим. – Госпожа… господин граф изволил пожаловать. Дамы переглянулись.Глава V
1
Барышня, ведь граф ждет вас, идите же скорее! – к Митико, задыхаясь, подбежала старая служанка. Прошло уже полчаса, как уехала госпожа Сасакура с детьми. Но Митико все еще стояла на берегу пруда и, обрывая лепестки камелий, бросала их в воду. Тиё, окончательно растерянная, и пес Нэд молча смотрели на эту картину. – Тиё-сан, ты-то что же? Ведь тебя же послали за барышней? – Да я ее уговаривала, а она не идет! – Ах, беда, беда, да и только! Надо было постараться уговорить… Барышня! Нехорошо капризничать… Извольте тотчас же вернуться в дом вместе с няней… Митико продолжала стоять неподвижно, непрерывно отрывая и бросая в воду лепестки цветов. Между отцом и Митико давно уже установилась молчаливая вражда. Эта вражда началась чуть ли не с той самой поры, когда Митико стала входить в разум и разбираться в окружающем. Часто бывает, что девочки особенно льнут к отцу, а матери питают особую привязанность к сыновьям, но Митико с первых же дней любила одну только мать, к отцу же всегда была равнодушна. Граф давно уже испытывал к жене нечто вроде ревности из-за Митико. В бытность отца послом в латино-американской стране к Митико была приглашена гувернантка, на чьей обязанности лежало заниматься воспитанием девочки. Ото была некая госпожа Мариани, молодая женщина, обладавшая внешностью, достойной служить моделью художнику, и при этом пламенная патриотка, горевшая любовью к родной стране и разделявшая идеи Мадзини. Единственная дочь в дворянской семье, она преодолела огромные трудности, чтобы добиться самостоятельности, скиталась по России, Германии, Франции, общалась с женщинами-социалистками, анархистками и придерживалась передовых взглядов не только в политике, но и в женском вопросе. Услышав, что в доме японского посла ищут гувернантку к дочери, она сама предложила свои услуги, загоревшись желанием распространить в Японии – этой далекой восточной стране, знаменитой со времен Марко Поло, – самую новую, самую радикальную европейскую идеологию. Она стала заниматься с Митико, но воспитание, которое она давала девочке, не ограничивалось иностранными языками и правилами хорошего тона. Разумеется, впоследствии, по предложению местных властей, была приглашена другая гувернантка, так что госпожа Мариани пробыла у Китагава всего полтора года, не успев посеять многого в головке Митико, которой было к тому же в ту пору всего шесть-семь лет, но все же и то, что было посеяно, не пропало даром. Непонятны были слова госпожи Мариани, недоступны ее речи, но огонь души не нуждается в таких докучных посредниках. Не принимать безоговорочно никакого авторитета, не подвергая его сомнению, всей силой души ненавидеть всякую несправедливость и вероломство, презирать малодушие и слабость, жить своим трудом, своим умом выносить суждение обо всем окружающем – таковы были убеждения госпожи Мариани, и этот дух – по крайней мере какую-то его частицу – ей удалось заронить в сердце Митико. Солома быстро обращается в пепел, ко раскаленный камень остывает нескоро. Митико обладала воспламеняемостью соломы и твердостью камня. Шли годы, Митико росла. Бесстрашная от природы, она ко всему прислушивалась, все замечала, все оценивала по-своему, размышляла. Поступки отца вызывали в ней возмущение, и она не могла не почувствовать к нему презрение и гнев. Мать, быстро уловившая неприязнь Митико к отцу, без устали твердила ей о долге детей перед родителями, толковала о разном положении мужчины и женщины в обществе, пытаясь подавить и загасить в девочке этот дух протеста, но и сама графиня подчас задавала себе вопрос: так ли уж не права ее дочь? Уговоры матери не помогали. Отец чувствовал скрытую враждебность Митико и бесился в душе. А с позапрошлого года, с тех пор как любовница родила ему сына, он и вовсе охладел к дочери. – Ну, барышня, полно, полно… Нельзя, нехорошо так капризничать… – уговаривала Митико старая служанка. – Если батюшка разгневается, подумайте, как неприятно это будет мамаше… Ну, пойдемте же вместе с няней… Последний довод, как видно, возымел действие – бросив ветку, Митико быстрым шагом направилась к дому. – Постойте, барышня, постойте, подождите минутку! – старая служанка догнала Митико, потуже затянула ей пояс, поправила кимоно. – А ты, Тиё, отведи Нэда да поди посмотри, не вернулся ли отец! – приказала она горничной и вместе с Митико заторопилась к пристройке в европейском стиле, возведенной в недавнее время. Они поднимались по лестнице, когда до слуха их донесся разгневанный мужской голос: «Негодяйка!» Старая служанка схватила Митико за плечо. – Барышня, господин сегодня не в духе. Что бы вам ни сказали, перечить нельзя, слышите? – прошептала она. Яркая краска залила щеки Митико. Сбросив с плеча руку старухи, она распахнула дверь.2
Навстречу ей вскинул глаза мужчина, одетый в щегольской весенний костюм в светлую клетку; на вид ему можно было дать лет сорок пять, сорок шесть – лоб его уже начал слегка лысеть. Это и был граф Китагава. Он сидел посреди просторной комнаты, застланной красным ковром с черным узором, глубоко погрузившись в мягкое кресло, с сигарой в правой руке, заложив ногу на ногу. Комнатная туфля покачивалась на носке. Глаза у графа карие, сонные, губы тонкие, капризные, как у балованого ребенка, брови густые, – у Митико совсем такие же, – но в очертаниях рта, полускрытого рыжеватыми усами, заметно что-то слабовольное; когда он говорит, видны зубы, покрытые желтоватым налетом – наверное, от курения. Лицо у графа красное – как видно, он уже успел хватить где-то лишнего. По другую сторону круглого столика сидела, потупившись, госпожа Китагава. При звуке открывшейся двери она подняла голову – лицо у нее слегка раскраснелось, глаза были влажны. – Мити! Поди сюда! – голос графа звучал хрипло. Прикрыв за собой дверь, Митико сделала несколько шагов и, остановившись, поклонилась отцу. – Скверная девчонка! – Митико, отчего ты не идешь сразу, когда тебя зовут? Когда папа приезжает, нужно все бросить и тотчас же идти поздороваться. Где ты была? Митико покраснела, но ничего не ответила, в упор глядя на отца. Взгляды их встретились, и граф отвел глаза. Так бывало всегда, когда глаза отца встречались с глазами дочери. – Все это плоды твоего негодного воспитания, Садако! Мити, за кого ты меня принимаешь, собственно говоря? Я твой отец, понимаешь ты это или нет? Смотри, смотри, опять строит эту злобную мину! Упрямая тварь! – граф ударил кулаком по столу. Лежавшее на столе пенсне подскочило и упало на пол. Дрожащий от гнева голос графа не предвещал ничего хорошего, но Митико, уловившая комизм момента, не могла сдержать улыбки. На ее беду граф заметил это. – А, вот ты как! Смеешься?! Дрянь! Издеваешься над отцом?! – он в ярости вскочил. Графиня заслонила дочь. – Господин! Она еще ребенок! – По-твоему, ребенок может выставлять отца на посмешище? – Нет, о нет, я вовсе не думала этого… Но ведь ей всего только двенадцать лет… Простите ее, прошу вас… Митико, проси прощения у папы, слышишь? Проси прощения! Митико, залившись краской до самых ушей, стояла неподвижно с поднятой головой. Ее напряженно-серьезное личико, со сдвинутыми густыми бровями, из-под которых, как черная яшма, ярко сверкали глаза, выглядело не только красивым – в нем было что-то строго-величавое, и граф, против воли пораженный этой непоколебимой твердостью, не зная куда девать внезапно ставшие лишними кулаки, сунул руки в карманы брюк и раздраженно зашагал взад и вперед по комнате. – Отлично, отлично, можешь не извиняться. Такая упрямая девчонка мне не нужна, так и знай. Чудесные результаты материнского воспитания… Что это – заносчивость или упорство? Да, превосходно, великолепно… – он сердито фыркнул. – Но запомни хорошенько, Мити, теперь не прежние времена, слышишь? Задирать нос, воображать себя благородной, аристократкой – в этом теперь мало прока. Вы обе с матерью начисто просчитались. Вы отстали от эпохи, вот что! В обществе считалось, что граф Китагава – демократ душою, что он прост и приветлив в обращении с людьми, и граф немало гордился таким о себе мнением. Действительно, он охотно вступал в беседу и с плотником и с садовником, с бывшими своими вассалами разговаривал на «ты» и в этом пункте решительно расходился с графиней, которая в общении с людьми всегда соблюдала строгое различие между высшими и низшими. Правда, некоторые утверждали, что демократизм графа носит несколько односторонний характер, а именно – проявляется только с его стороны, если же собеседник пытался обратиться к нему как к равному, то граф весьма этим оскорблялся. Другие намекали, что мать графа не была законной супругой его отца, а наложницей из мещанок, и вкусы графа демократичны, так сказать, по наследству. Но как бы то ни было, в своем кругу, то есть среди аристократии, граф Китагава славился как человек, склонный к демократизму, и слова «старомодная, высокомерная, отсталая» были у него в постоянном употреблении, когда он бранил жену. Весеннее солнце клонилось к западу, за окном с громким карканьем пролетела стая ворон.3
– Но как же все-таки прикажете понимать? Такая высокая особа – и вдруг ездила с просьбами… И к кому? К кому! Подумать только – к Фудзисава… – Я решилась на это потому, что, как я вам уже говорила… Митико, выйди! Митико не двинулась с места, переводя глаза с матери на отца. – Отвечай, кто разрешил тебе ездить к Фудзисава? – Митико, тебе говорят, выйди! Уловив умоляющий взгляд матери, Митико в конце концов отворила дверь и вышла из комнаты. – Сопливая девчонка – и туда же… Уже за отца меня не считает… Жена тоже находит лишним хотя бы спросить у меня совета… – он засмеялся. – Выходит, Китагава уже ни во что не ставят… – он опять засмеялся. Графиня хорошо знала этот смех. Это был предвестник бури – страшная опасность таилась в нем. – Но ведь я уже просила вас простить меня… Я действительно совершила большое упущение, не посоветовавшись с вами… – Слышал я эти речи! Я ушам своим не поверил, когда сегодня мне рассказали об этом… Приезжаю, спрашиваю – и что же? Оказывается, все правда! Чистая правда! Давно известно, что ты добродетельная, святая женщина… Но где же эта твоя святость? В чем твоя хваленая добродетель? Какая наглость, какое бесстыдство – отважиться на такой поступок! Я не ничтожный червяк, имей в виду. Я не идиот! Какая невероятная дерзость! Поставить меня в такое дурацкое положение!.. Знаешь ли, всему надо знать меру! – шагая по комнате, тяжело дыша, со вздувшимися на лбу венами, граф искоса взглянул на жену. Она сидела опустив глаза. – Брат – аферист, сестра – любовница Фудзисава… – он громко фыркнул. – Добродетельная женщина, имеющая чудесного родственничка! Хороша, хороша, ничего не скажешь! – он разразился насмешливым хохотом, широко раскрывая сверкающий золотыми зубами рот, так что видны стали даже красные десны. Голос графини дрожал, но черты лица и осанка не изменились, когда она проговорила: – Господин! Осмелюсь сказать, ваши упреки слишком несправедливы. Ведь я только что так подробно вам все объяснила… Я решилась обратиться к Фудзисава, не спросясь у вас, – в этом, признаю, моя большая, тяжкая вина… Да, я виновата, но… называть меня грязным словом… будто я… будто Фудзисава… Я прожила рядом с вами двенадцать лет, так неужели вы не знаете, что я не способна на такие бесчестные поступки? Вы зашли далеко! Говорю вам, вы зашли слишком далеко! Пусть я не разумна, пусть глупа, но оскорблять мою женскую честь… Это низко! – графиня опустила голову, заглушив черным шелковым рукавом рыдания, рвущиеся сквозь крепко стиснутые зубы. На лице графа, злобно глядевшего на белоснежный затылок и склоненную шею жены, которая, отвернувшись, стояла у задрапированного белыми занавесками окна, появилось смешанное выражение любопытства, беспокойства и удовольствия, какое бывает у озорника-мальчишки, наблюдающего за страданиями пойманного животного. – Плачь, плачь… Может быть, какой-нибудь дурак попадется на эту удочку… Подумать только, я поселил ее в отдельном доме, а ей, оказывается, это на руку… Ни словечком не обмолвившись законному мужу, сама, по собственному своему усмотрению, отправляется к такому субъекту, как Фудзисава… Или за двенадцать лет, что ты прожила со мной, ты никогда не слыхала, что все они – Фудзисава, Киносита – самые ненавистные мне люди? К этому негодяю, к этому выскочке… И кто? Кто?!. Подумать только – графиня Китагава смиренно является с прошением… И хотя бы поехала вдвоем с кем-нибудь – нет, одна! Да разве этому можно найти оправдание?! Гнев нарастал с каждой минутой, усиливался с каждым шагом. Граф, словно ткацкий челнок, сновал взад и вперед по комнате, сплетая вокруг жены непроницаемую ткань обвинений. – Твой брат марает мою честь, теперь ты позоришь меня. О каком бы важном вопросе ни шло дело – разве слыхано такое?! И к кому?! К кому?.. К Фудзисава! Ты нанесла мне самое тяжкое оскорбление, какое только можно представить! Ты, верно, принимаешь меня за дурака. Не мудрено, что даже Мити насмехается надо мной. Все это твоих рук дело!4
– Значит, сколько бы я ни просила у вас прощения, вы не хотите выслушать и понять меня? – По-твоему, можно позволять себе что угодно, лишь бы потом просить прощения? – О нет, поверьте я далека от подобных мыслей… Я молю вас, снова и снова молю простить меня за то, в чем я действительно виновата… Но ваши обвинения слишком несправедливы… Кто скажите, представил вам все это в таком свете? – От кого бы я ни услышал, тебя это не должно интересовать… Хочешь знать, кто? Изволь, скажу. Слышал сегодня в одном доме ст Китадзима. – От Китадзима? От этой… Киёко? – Ну да, разумеется. Что тут удивительного? – Слова такой женщины… – Замолчи! Может быть, ты воображаешь, что оправдаешь себя, если станешь чернить других? Да, Китадзима не такая старомодная женщина, как ты. О ней говорят? В обществе всегда о чем-нибудь говорят… Обо мне тоже злословят, будто я неподобающе веду себя… Знаю, все знаю… Люди – глупцы, они глухи и слепы. Безмозглые невежды! Да, у Китадзима есть кое-какие недостатки, но она умная женщина, с ней можно поговорить, такие женщины нужны в нынешние времена. И уж во всяком случае ты ей не чета… Разве ты женщина? Ходячая святоша, вот ты кто такая! Графиня молчала опустив голову. – Да, ты старомодна! Ты старомодна так, что дальше некуда! Вечно мрачная, глядеть противно, воображаешь о себе невесть что, строишь из себя ходячую святость… А я терпеть не могу таких святых женщин! Вот потому-то… Потому-то я и заявляю тебе напрямик, что предпочитаю О-Суми. Конечно, она не получила образования и не родилась в семье нищего аристократа, зато душа у нее открытая, честная, не то что у некоторых – с двойным дном. Да, она не из той породы, что строят из себя воплощенную добродетель, а за спиной исподтишка позорят мужа! Госпожа Китагава продолжала молчать, она стояла с опущенной головой, только мочки ушей у нее пылали, словно огонь. Граф достал сигару, попытался прикурить ее от настольного хибати, но только разворошил золу и, так и не прикурив, в конце концов с досадой смял сигару и швырнул за окно. Он опять принялся ходить взад и вперед по комнате, потом остановился возле окна, за которым угасал бледный вечерний свет, широко зевнул и прошептал, словно ни к кому не обращаясь: – Да,нелепо, нелепо… Кажется, я сделал все, что мог, начиная с приданого… Устроил достойные похороны матери… Определил в училище брата… А теперь со мной не находят нужным даже посоветоваться… И после всего этого с добродетельной миной распространяют слухи о том, что муж – распутник, бегают с жалобами к такому типу, как Фудзисава, жалуются ему, что муж – ничтожество… И это называется добродетельная женщина? Да что же это на самом деле! Какой абсурд!.. Несчастный я человек, честное слово!.. – Значит, вы не хотите принять во внимание мои извинения? – А если не хочу, что тогда? – Тогда, прошу вас, отпустите меня! – госпожа Китагава подняла голову и решительно взглянула на мужа. Глаза у нее были заплаканы, но голос звучал твердо. В первый момент граф не поверил своим ушам. Но в следующее мгновенье жилы на его лбу вздулись, губы и подбородок затряслись, и он с ненавистью уставился на все еще прекрасное лицо жены, на пряди волос, выбившиеся из прически и упавшие ей на щеки. – Дать тебе свободу? Прекрасно, с удовольствием! А получив свободу, пойдешь, наверное, куда-нибудь в хорошее место содержанкой, да? – он захихикал. – Что вы говорите! – глаза госпожи Китагава метнули молнии сквозь застилавшие их слезы. Губы у нее пересохли, щеки вспыхнули ярким румянцем. – Я говорю – тебе нужна свобода, потому что есть уже, наверное, подходящее местечко на примете? – Да, есть. – И где же это, позвольте узнать? – В могиле. Граф расхохотался. – Вот уж это ваша полная воля!.. Негодяйка! Что ж, топись в речке, туда тебе и дорога!5
Как раз в эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошла горничная, держа в руке конверт, завернутый в кусок лилового шелка; заметив напряженную атмосферу в комнате, она опустила глаза и замялась. – Что такое? – и голос и взгляд графа не сулил ничего доброго. – Я принесла письмо… – Письмо? Дай сюда! – граф протянул руку. Горничная, бросив взгляд на хозяйку, медлила в замешательстве. – Прошу прощения… Это госпоже… – Неважно. Дай сюда, говорят тебе! Испуганная громким голосом графа, у которого был такой вид, словно он готов был наброситься на нее, горничная робко протянула руку со свертком, но все еще не уходила. – Ну, что там еще? – Посыльный ждет ответа… Граф развернул шелковый лоскут. Там оказался большой конверт, надписанный мужским почерком. Повернув конверт обратной стороной, где значился адрес отправителя, граф изменился в лице. – Хорошо, скажи посыльному, что письмо получено… Да, постой, забери это… Дура! – граф отшвырнул носком туфли шелковый лоскут. Лоскут отлетел к двери. Проворно подхватив его, горничная поспешно удалилась. Трясущейся рукой граф взял письмо, и, так как толстый конверт не поддавался, он с усилием надорвал его, скрипнув от злости зубами. Граф развернул письмо, а конверт, перевернувшись в воздухе, упал к ногам по-прежнему стоявшей с опущенной, головой госпожи Китагава. Перед ее глазами мелькнули; выведенные черной тушью иероглифы «Сигэмицу Фудзисава». Кровь волной прихлынула к ее щекам. На лице графа, в одну секунду пробежавшего письмо глазами, появилось своеобразное выражение не то разочарования, не то успокоения, не то подозрения. Он порвал письмо в клочки, бросил их на пол и снова большими шагами зашагал по комнате. – Хм, хм… «Поскольку этот вопрос находится в компетенции высшей власти…» Какой важный тон, скажите пожалуйста! Однако хитрая же ты бестия, Садако! Фудзисава пишет, что «понимая твои душевные страдания, постарается что-нибудь для тебя сделать…» Замечательно, чудесно! И благодарность за его труды, надо полагать, будет немалая!.. Садако, поедешь в маскарад, передай Фудзисава поклон от меня! – он захохотал. Казалось, госпожа Китагава окаменела – ни один мускул не дрогнул на ее лице. – Впрочем, ты, наверное, не совсем поняла, что я имею в виду. В письме сказано, что двадцатого числа ты, наверное, приедешь в маскарад, и граф Фудзисава будет, таким образом, иметь возможность встретиться с тобой и поговорить… – он снова рассмеялся. – Маскарад, маскарад… Маскарад и женщина, замаскированная под святую, – это неплохо придумано… Я тоже, в бытность в Европе, увлекался танцами, но после возвращения в Японию они мне окончательно опротивели… Не хочется даже бывать в Ююкан'е. В обществе, где процветает Фудзисава и Киносита, мне даже танцевать противно. Но тебе, конечно, следует поехать… Впрочем, нет, не смей ездить! Я не позволю тебе больше оставаться в Токио, слышишь? Ты просишь дать тебе развод – нет, развода ты не получишь, ни в коем случае. Поняла? И здесь, в Асабу, я больше тебя не оставлю – тебе ведь здесь, оказывается, раздолье. Откуда мне знать, какой очередной фортель ты умудришься выкинуть? Отправляйся в Нумадзу завтра же, слышишь? Мити я забираю к себе. И пока я не разрешу, ни шагу не смей ступить из Хаконэ. Пусть люди болтают что им угодно!.. Китагава проживет своим умом!.. Граф с силой нажал пуговку электрического звонка. На зов робко вошла та же горничная. – Эй, позвать сюда Танака! Скажи Танака, чтобы шел сюда немедленно! Танака был управляющий графини. – Его, кажется, еще нет дома… – Нет дома? Дура!.. Ладно, как только вернется, пусть придет сюда… Впрочем, нет, скажи, чтоб явился в главный особняк. А сейчас вели подавать экипаж. Горничная вышла. С минуту граф глядел на застывшую словно каменное изваяние жену, потом резко распахнул дверь и, выходя, захлопнул ее за собой с громовым стуком. Слышно было, как он говорил о чем-то на лестнице со старой служанкой, а еще минуту спустя послышался грохот отъезжающего от подъезда экипажа.6
Но госпожа Китагава, казалось, не слышала ничего этого. Против обыкновения, когда она, даже больная, через силу вставала, чтобы, по обычаю, встретить и проводить мужа, на этот раз она не поднялась с места, не сказала ни слова, ничего не видела, не слышала и продолжала сидеть все так же неподвижно, точно статуя. Последние отблески заходящего солнца угасли, сумерки уже наполнили комнату. Какие бы несправедливые обвинения и упреки ни приходилось ей слышать за двенадцать лет, что прошли с тех пор, как она стала женой Китагава, она ни единого раза не возразила мужу. Какие бы жестокие обиды и незаслуженные оскорбления ни приходилось ей переносить, она, стиснув зубы, терпела все муки, подчас непосильные, невыносимо тяжелые для женщины. И какова же награда? Хорошо, пусть ее план просить поддержки у Фудзисава действительно был не совсем удачен, но заподозрить ее в таком гнусном поступке… Мало того что ее изгнали из главной резиденции – теперь ее изгоняют из Токио. Мало того что ее место законной супруги фактически украдено у нее какой-то деревенской девкой – теперь у нее отнимают даже Митико. «Ступай в Нумадзу, за горы Хаконэ! Не смей возвращаться в Токио, пока я не разрешу!..» Это не только несправедливо – это бесчеловечно, жестоко. Зачем она родилась женщиной? Зачем вышла замуж за Китагава? Старый, давно забытый «путь женщины» – он ничем не помог ей. Надежды на то, что ценой страданий она все же дождется минуты, когда муж очнется от своего безумия, – надежды, которые давали ей силы все терпеть, все сносить и на которые она уповала, увы, напрасно, – эти надежды рухнули. Так к чему же было ее терпение? Чем больше она терпела, тем грубее и беспощаднее с ней обращались, чем больше молчала, тем больше над ней издевались, а теперь, в довершение всего, бросают ей в лицо гнусные обвинения. Тщетны были все ее старания, все муки. Они были всего лишь мимолетной пеной на воде, не больше. Так ради чего же она страдала? Она не думала, не сознавала этого, просто ее измученное сердце словно оцепенело, погрузившись в немую пучину боли. Внезапно она почувствовала, что кто-то приблизился к ней и чья-то мягкая ручка легла на ее колени. Испуганно вздрогнув, она подняла голову – глаза ее встретились с похожими на черные звездочки глазами Митико; опустившись на колени, девочка снизу вверх заглядывала в лицо матери. Графиня задрожала. – Митико, ты тоже думаешь, что мама – плохая? Зажав ладонью рот матери, Митико другой рукой изо всех сил обняла ее. – Митико! – всхлипнув, графиня прижала к себе девочку. – Митико! Завтра… завтра ты поедешь жить к папе… А я… мама уезжает в Нумадзу… Мама должна ненадолго с тобой расстаться… В слабом свете сумерек мать сквозь слезы увидела, как вспыхнуло белое, словно яшма, личико, на глазах, полных горя и гнева, выступили слезы, и девочка с силой отрицательно затрясла головкой. – Митико, ты ни в коем случае не должна сердиться на папу… И меня… маму тоже не забывай… Заглушая плач, рвущийся с губ, Митико уткнула лицо в колени матери, крепко обхватив их руками. Некоторое время графиня беззвучно плакала, склонив голову на плечо захлебывающейся от рыданий девочки, потом глубоко вздохнула и проговорила душераздирающим голосом: – Митико моя, зачем только ты родилась женщиной? Ступай в монастырь, ступай в монастырь! Если ты выйдешь замуж и будешь страдать, что станет с тобой? Мужчины все нехорошие, все злые… Никогда не выходи замуж, Митико, слышишь? Ступай в монастырь, ступай в монастырь… В вечернем сумраке, окутавшем комнату, мать и дочь плакали, крепко обнявшись. А за дверью, не решаясь войти, стояла, глотая слезы, старая служанка, держа в руке зажженную лампу.Глава VI
1
Был поздний час воскресного майского утра, когда граф Фудзисава проснулся на втором этаже своего особняка в Таканава. Обычно граф жил в своей официальной резиденции на улице Нагата, но, желая избежать наплыва посетителей, которые только и ждали воскресенья, чтобы атаковать его, он еще накануне вечером потихоньку покинул дом, сообщив об этом только самым близким своим друзьям. Ему хотелось провести спокойно вечер и насладиться отдыхом в воскресное утро. В раскрытые сёдзи – граф не заметил, когда их успели раздвинуть – на изголовье постели падали яркие лучи утреннего солнца; снизу доносилось веселое щебетание канареек. А стоило чуть приподнять голову, и за стеклом, вклеенным в оконную бумагу, словно картина в раме, появлялась прекрасная панорама залива Синагава, по ярко-синей поверхности которого скользили лодки с квадратными и треугольными парусами. Граф оттолкнул ногой лиловое шелковое покрывало, от складок которого едва заметно пахло пудрой, выпростал руки из рукавов ночного кимоно из желтоватого узорчатого шелка, заложил сплетенные пальцы рук за голову и, устремив взгляд в потолок, улыбнулся. Жизнь не часто балует человека минутами, когда он улыбается по-настоящему искренне, от всей души, но графу Фудзисава посчастливилось пережить такую редкостную минуту. В самом деле, безродный подкидыш, он стал сейчас первым человеком в Японии. Даже ему самому такая головокружительная карьера кажется подчас выдумкой досужего беллетриста. Теперь никто не удивится, если он фамильярно шлепнет по макушке бюст Сарумэн-кандзя,[120] друга и правую руку самого Нобунага,[121] и скажет: «В нашей стране только двое настоящих героев – ты да я!» Глупые, маленькие людишки! Единственное, на что они способны, это попусту болтать о клановой клике и о случайных баловнях счастья. Они ошибаются! Сигэмицу Фудзисава не нуждается в помощи счастливого случая, свое положение он завоевал сам, он вскарабкался на эту высоту с помощью собственных рук и ног. Конечно, пока были живы трое великих деятелей реставрации, его предшественники, он, их ученик и последователь, не мог проявить своих способностей в полной мере, так, как хотелось бы. Бывали и у него минуты душевной слабости. После убийства Кото он так растерялся, что неукротимый «хромоногий старец»[122] должен был подбадривать его, призывая не падать духом. Но все это пустяки, минутные заминки: когда он сам встал у кормила власти, все получилось наилучшим образом! Ну-ка, спросите, кто в течение последних десяти лет отвечал за судьбы всей Японии? Прошу извинить за нескромность – не кто иной, как он, Сигэмицу Фудзисава, и это вынужден будет признать всякий. Он продолжил дело, которое его предшественники оставили, едва успев приступить к осуществлению великих задач, он распутал клубок противоречий во внутренней и во внешней политике, он развивал начатое учителями дело, добившись того, что уже через год-другой стране будет дана конституция. Да, честь и слава создания невиданной на Востоке конституционной державы целиком принадлежит – прошу прощения за смелость – ему, недостойному Сигэмицу Фудзисава. И будем беспристрастны: кто, кроме него, был бы способен осуществить эти грандиозные начинания? Возьмем Киносита – все считают его соратником, помощником и другом Фудзисава. Он проницателен, храбр, в нем горит дух отваги, но, увы, он совершенно лишен способности оценивать явления в их совокупности. Или другой, Осада (чертовски трудный характер!). Это человек ценный, как союзник – надежный, как противник – опасный, но разве не ясно, что как политическому деятелю конституционного склада ему многого не хватает? У Нандзё целый ряд неоспоримых достоинств, но совершенно очевидно, что ему не хватает образования, нет и практической сметки. Впрочем, он умен и будет заодно с нами. Что ж, с ним нашего полку еще прибудет, а пойти против нас… нет, об этом тревожиться нечего. Нагакура – тупица, ему бы только ведать финансами, посадите его за счеты, и он будет доволен… Хори… не сегодня-завтра он вернется в Японию и, возможно, опять начнет портить кровь людям своими твердолобыми рассуждениями, но это не страшно – как бы ни упражнялись в красноречии эти отставшие от эпохи люди, карты их давно биты. Сираи… его невероятные выходки тоже причиняют немало неприятностей, но в последнее время он заметно присмирел. Может быть, это оттого, что съездил в Европу? Положительно, нет лучшего способа утихомирить этих беспокойных субъектов, чем отправить их на некоторое время подышать воздухом Лондона и Парижа! Остальные – ничтожества, их вообще не стоит принимать во внимание. Нобэти, правда, человек очень способный, но поскольку граф отправил его за границу, то в ближайшее время его можно не опасаться. В Палате Гзнро есть два-три враждебно настроенных субъекта, но эта публика – что голодные собаки: дайте им набить брюхо, и они живо начнут вилять хвостом… Ну-с, а деятели оппозиции? Осада, хоть он мой противник, но замечательная личность. Этот человек – олицетворенная твердость и принципиальность, да и среди его приверженцев тоже имеется немало способных людей, но… но… – как бы это сформулировать поточнее? – при нынешней ситуации им вряд ли удастся добиться многого. Цутия – по природе своей честная душа, но ведь он же буквально нищий, при его бедности ему только и остается что довольствоваться жеванием собственных усов вместо обеда! Вот Муто, авантюрист и шарлатан, известный еще со времен реставрации; это опасный субъект, с ним нужно держать ухо востро… Ничего, недаром говорят, что выходцы из Тоса гнутся куда ветер дует и за деньги готовы служить кому угодно. Муто тоже, надо полагать, готов поступиться принципами ради наживы. Так что, если он начнет шуметь, надо его купить, и дело с концом. Когда мысленно переберешь да сравнишь, таким образом, всех, то убеждаешься, что в современной Японии не найдется, увы, никого, кто мог бы противостоять Фудзисава… Попробуйте указать человека, умеющего охватить всю обстановку в целом, образованного, усвоившего культуру обоих полушарий, человека, который действительно с полным правом мог бы считаться политическим деятелем конституционного типа, нет, больше того – подлинно государственным мужем! В первую очередь вам придется назвать имя Фудзисава! И в самом деле, разве не замечательная личность этот Фудзисава? А кто он такой? Я! Я Фудзисава! Да-с, именно так! Вокруг ни одного достойного, не прикажете же доверить страну скудоумным или недорослям?.. …Вот что означала улыбка графа Фудзисава, если бы ее можно было расшифровать и выразить словами.2
Сущность натуры графа Фудзисава исчерпывающе определялась двумя понятиями – ум и холодный расчет. Подобные люди не внушают симпатии. К человеку, который не совершает ошибок, не питают расположения. Недаром так неприятна добродетель Кун-Мин'а,[123] ведь безупречность внушает невольное отвращение. С удовольствием отмечать слабости и недостатки ближнего и именно ради них относиться к этому ближнему снисходительно таково уж свойство человеческой натуры. Иными словами, с точки зрения обычной житейской морали, недостатки являются отдушиной, своего рода предохранительным клапаном для человека. У графа Фудзисава таким предохранительным клапаном являлось тщеславие, скрывавшее его истинную сущность. Тщеславие заставляло его, человека недюжинного ума, легко поддаваться на лесть; тщеславие толкало его на совершенно не свойственные ему поступки, заставляло волноваться и обижаться по мелочам; тщеславие побуждало его подражать великим людям, причем он часто попадал впросак, а попав впросак, сердился и раздражался. Слабость графа к прекрасному полу тоже, возможно, в известной мере проистекала из его тщеславия. В отличие от графа Киносита, немногословного и всегда готового без оглядки, со всей энергией браться за выполнение очередной задачи, граф Фудзисава, дальновидный, хладнокровный, и пальцем не шевелил, если это не диктовалось точным расчетом и собственной выгодой. Глаза его видели слишком далеко, чтобы ринуться вперед очертя голову, кровь была слишком холодна, чтобы загореться волнением. Однако в тех пределах, когда это не вредило его интересам, он часто был не прочь прийти человеку на помощь (разумеется, если это не наносило ущерб его достоинству, вернее его самодовольству); он охотно отдавал дань уважения талантам, оказывал почести выдающимся людям. Тщеславие разыгрывает подчас причудливые спектакли! Впрочем, не только тщеславие – успех всегда придает уверенность в собственных силах, а самодовольство удивительно любит роль благодетеля. Даже ледяная вода, если ее скопится чересчур много, переливается через край. Настало время, когда щедроты графа Фудзисава, естественно, изливались на ближних и дальних. Пожалование дворянских титулов Цутия, Оида и другим лидерам оппозиции, которого они удостоились несколько дней назад по представлению графа, тоже совершилось, так сказать, вследствие этой избыточной щедрости. Его появление в прошлом месяце на вечере, устроенном дамами в Ююкан'е, вместе с Хигаси – с этим старым упрямцем, которого граф знал в сущности очень мало и который так неожиданно явился в столицу из провинциальной глуши, – тоже было в конечном итоге следствием этой избыточной щедрости. Он как бы говорил этим поступком: если сможете – милости прошу, никому не запрещено попытаться стать Лю Вэнь-шу. Да, граф Фудзисава относится к той категории людей, которые превыше всего любят театральность. Его согласие выполнить просьбу графини Китагава, которая нежданно-негаданно дважды посетила его месяц назад, тоже объяснялось отчасти тем, что просительница застала графа в момент, когда у него было хорошее настроение. Впрочем, будь на его месте любой другой, он тоже не мог бы не посчитаться с дважды повторенной просьбой известной и уважаемой в обществе графики Китагава. Отношение к женщинам у графа Фудзисава полностью определялось взглядами, которых и в старые и в новые времена придерживалось и придерживается большинство японских мужчин независимо от их политических убеждений. В общем, суть этих взглядов сводится к тому, что женщина рассматривается как милое, глупое существо, специально созданное для утехи мужчин. Довольствоваться одной женой, как и одним мужем, – этого не требовали даже мудрецы Китая. Не говоря уже о Тайко, даже худосочные, нудные Токугава с охотой и удовольствием предавались любовным утехам. Деятели реставрации, учителя и наставники графа, тоже никогда не проповедовали строгой морали. Разве он, несущий бремя ответственности за всю Японию, не стоит какой-нибудь дюжины женщин? Допустим, он обольстил их. Но разве можно вменить ему это в вину? Надо полагать, он заслужил право позволить себе рассеяться, хотя бы изредка… Одним словом, совесть графа в отношении женщин была абсолютно спокойна. Пожалуй, спокойствие это было вполне естественным для человека, привыкшего развлекаться с женщинами, не имеющими своего «я», оно возникло как неизбежное следствие общения с этими живыми трупами. А вот душевная чистота и благородство графини Китагава явились для нее хорошей защитой. Граф согласился выполнить ее просьбу, принял ее брата, виконта Умэдзу, любезно с ним побеседовал, сказал, что так сразу добиться приказа о восстановлении дворянских привилегий, конечно, нельзя, но он, со своей стороны, постарается об этом похлопотать. Во всяком случае, заявил он, чтобы доказать свое раскаяние, виконту придется немножко потрудиться… Граф устроил виконту место помощника при хранителе императорских усыпальниц и отправил его в Киото. Вот как корректно и любезно обошелся он с графиней. Трудно сказать, чем руководствовался граф Фудзисава, уделив госпоже Китагава минуту от своих многотрудных дел: не то он просто искренне ей посочувствовал, не то имел в отношении ее какие-нибудь низменные расчеты. Как бы то ни было, поскольку эта самая госпожа Китагава месяц назад внезапно уехала в Нумадзу или куда-то еще, вопрос был исчерпан, и если у графа действительно имелись грязные помыслы, то он, без сомнения, начисто просчитался.3
Внезапно над самой головой графа прогрохотал поезд, идущий в Иокогаму, и мысли графа приняли другое направление. Он перенесся в бурную эпоху реставрации, потом вспомнил своих покойных предшественников – Кото, Сёкику[124] и других, кто в те дни стоял выше его или боролся с ним плечом к плечу; теперь многие из них уже сошли в могилу, другие, устав душой, добровольно превратились в покорных исполнителей его воли или же, не сумев шагать в ногу со временем, исчезли с политического горизонта и давно уже не подавали о себе никаких вестей Потом он подумал о Сабуро Хигаси, с которым так и не успел обстоятельно побеседовать (старик, кажется, захворал вскоре после концерта в Ююкан'е), и ему захотелось заставить склониться эту упрямую голову, гордо поднятую среди моря других, послушно и подобострастно склоненных. Старческий облик Хигаси навел его на мысль о том, что и его самого тоже ждет старость, и он представил себе надгробный памятник, который будет стоять после смерти на его могиле где-нибудь в районе Кудан или Маруно-ути; «Славное имя живет в веках, но печальна, увы, участь бренного тела…» Неужели и он, Сигэмицу Фудзисава, перед которым трепещет сейчас вся Япония, тоже обратится в горсть белых костей? При этой мысли графу невольно стало грустно. Но грусть эта длилась не больше мгновения; по необъяснимой ассоциации идей он вспомнил вдруг о костюмированном бале, который устроил недавно у себя в доме, затем память его обратилась к полным невероятных измышлений газетным статьям, материалом для которых послужил этот бал, и взгляд графа сверкнул гневом, но в следующую секунду ему вдруг пришло в голову, что с его смертью бульварные газеты потеряют львиную долю своего интереса, так как лишатся значительной доли материалов, помещаемых в разделе сообщений на третьих страницах, и граф ощутил нечто похожее на гордость. Потом ему вспомнилась воинственная, полная резких выпадов речь председательницы Общества нравственности, нагрянувшей вчера с целым выводком дам в его официальную резиденцию. Она проповедовала ему теорию моногамного брака. Вспомнив об этом, граф громко рассмеялся. – Проснулись, господин? – плавно раздвинулись фусума, и в комнату вкрадчивой походкой проскользнула женщина лет восемнадцати, в прическе «симада»,[125] с густо набеленным лицом, одетая в атласное узорчатое кимоно. – Когда ты встала? Я и не заметил. – Неужели?.. Господин, чему вы только что смеялись? – Я? С чего ты взяла? Женщина жеманно засмеялась. – Ах, как нехорошо притворяться! Не иначе как вспоминали какую-нибудь красотку и смеялись от удовольствия! Ах, какой вы обманщик! «…Ластись, ластись, разыгрывай комедию, притворяйся… Не будь я Фудзисава, пожалуй, не захотела бы и посмотреть в мою сторону…» – думает граф, с усмешкой следя, как она опускается на колени у его изголовья. Это одна из многочисленных фавориток графа, счастливица по имени K°-Ито. У графа Фудзисава имеется официальная резиденция, частная резиденция и особая резиденция; точно так же есть у него и несколько жен – официальная, неофициальная и еще особая. – Вставайте, уже девять часов! – Кто-нибудь приплел? – Да, тетенька из Иокогамы. Говорит, что если вы собираетесь заглянуть к ней, то она ненадолго съездит по делу в Симбаси и тотчас же вернется обратно… – Ах вот как, О-Сути здесь? Кто еще? – Кимати-сан принес письма и телеграммы с улицы Нагата. И только что приехал Судо-сан… – А, Тадасу? Так, так… Ну, будем вставать! – он поднялся с постели, запахнул небрежно раскрытое на груди кимоно – женщина тем временем поправляла его узкий шелковый пояс – и отворил сёдзи: за решетчатыми перилами открылся отливающий серебром залив Синагава. Некоторое время граф стоял неподвижно, сощурив глаза, что-то тихонько напевая. – Поздно же вы! – внезапно окликнул его чей-то громкий голос. Граф посмотрел вниз и встретился взглядом с человеком лет тридцати, стоявшим в саду возле клумбы с пионами. – Надо же хоть в воскресенье поспать попозже, а иначе и захворать недолго! – засмеялся он в ответ. – Сейчас я спущусь, заходи! Обладатель громкого голоса – секретарь графа Тадасу Судо, по слухам – единственный человек в современной Японии, который запросто обращается со своим могущественным патроном и пользуется его неограниченным расположением.4
Не снимая ночного кимоно, граф спустился вниз, прополоскал рот, прошел в большой зал, сел, непринужденно скрестив ноги, и приступил к завтраку. Тихонько ворчали устрицы на сковородке. За столом прислуживала все та же Ко-Ито, державшая себя словно жена, ухаживающая за мужем. Рядом с подносом, на котором был сервирован завтрак, лежало несколько английских и японских газет с красными карандашными пометками и пачка писем и телеграмм. В адрес графа Фудзисава, несущего обязанности старейшины всей Японии, ежедневно прибывает много корреспонденции; обычно большая ее часть поступает к Тадасу Судо, который выполняет функции глаз, ушей и рук графа, и к двум секретарям, находящимся под началом Судо. Но число писем, требующих личного внимания самого графа, тоже весьма и весьма значительно. Подобно Криспи, который занимался государственными делами, поедая завтрак из брюквы, граф был демократичен, деловит и очень гордился тем, что даже за едой не теряет времени зря. Вот и сегодня он ел, читал и одновременно беседовал с Судо. В черной визитке, с аккуратно расчесанными на пробор волосами, смугловатый, круглолицый, с острым взглядом глубоко посаженных под густыми бровями глаз, Тадасу Судо, достойный помощник своего умного патрона, берет из пачки газеты, просматривает их и, поглядывая время от времени на графа и на его подругу, о чем-то ему говорит. Никакой кумир не может обойтись без опоры; графу Фудзисава такой опорой служит его секретарь Тадасу Судо. Этот Судо из той породы людей, которых на мякине не проведешь, что вовсе не удивительно, – недаром он помощник своего шефа. Чуть ли не с детских лет воспитанный графом, от природы наделенный недюжинным умом, он изучил графа вдоль и поперек, как знают читанную и перечитанную книгу. Он наизусть знает все особенности его характера, знает слабость графа к женщинам, знает все подходы к нему, окольные и прямые. Больше того, ему, прожившему долгое время за кулисами политической сцены, известно досконально все: история каждого законопроекта, каждого политического мероприятия, душа каждого соглашения. Политика есть своего рода азартная игра, война, сделка. Люди, не обладающие умом, не способны понять прелесть этой игры, но Судо, с его врожденным интересом к политике, уже сформировался как законченный политический деятель, даром что его политическое лицо не было видно в тени могущественного патрона. Чем больше дерево, тем больше оно дает плодов, сила источника таится в подземной струе, питающей водоем; жить вблизи от власти – при условии если пользоваться ею умело – само по себе уже власть. И Судо, хорошо усвоивший эту истину, делал вид, будто он – всего лишь слабый побег, который может существовать, только обвиваясь вокруг могучего ствола, а на самом деле пил вовсю живительные соки приютившего его дерева, пускал собственные корни и готовился к наступлению благоприятного момента, который – кто знает? – может неожиданно представиться. Граф отнюдь не питал насчет своего секретаря никаких иллюзий, но, подражая Тайко, приблизившему к себе Исида,[126] пользовался услугами Судо, очень дорожил им и буквально ни шагу не мог без него ступить. – По-прежнему носится со своей дурацкой теорией! – сказал граф Фудзисава, глядя с чашкой в руке на лежавший перед ним текст, написанный европейскими буквами. – Вы имеете в виду Хори? Он, вероятно, уже выехал из Берлина?.. – Да, конечно. В июне уже будет здесь. Право, таким субъектам, как он, лучше было бы навсегда переселиться в Европу… Феноменально упрям! Следующее письмо было от барона Хияма. «Как я уже имел честь говорить вам, – писал барон, – мы решили собраться сегодня в моей скромной хижине в Мукодзима. Правда, здесь нельзя насладиться пением кукушки, зато можно полюбоваться молодой зеленью сада, отведать свежей макрели и за чаркой сакэ поговорить об изящном. Жду вас к полудню. Должно собраться большинство членов кабинета. Кроме того, я послал приглашение Хигаси – он несомненно будет счастлив, если вы удостоите его вашим вниманием…» Другое письмо было от богатого коммерсанта Одани; недавно, в виде награды за пожертвования на военный флот, ему был пожалован титул шестого ранга – он тоже собирался сегодня устроить ужин у себя на даче, которая, как и дача барона Хияма, находилась в Мукодзима… Что ж, во-первых, он обещал приехать и потом поужинать у Одани, всегда гостеприимного и любезного: в какой бы час вы к нему не явились, совсем неплохо… Удачно, что его дача тоже находится в Мукодзима. Можно побывать у Хияма, а потом отправиться к Одаки. Граф мгновенно решил успеть и туда и сюда – отчего бы и нет, в самом деле? – быстро пробежал глазами остальные письма и, закончив завтрак, с сигарой в руке вышел в сад вместе с Судо.5
Переговариваясь на ходу с Судо, граф широким размашистым шагом прошел вдоль засаженных пионами клумб, обогнул кусты роз, свернул в сосновую аллею, миновал искусственные скалы и, подойдя к стоявшей в некотором отдалении беседке, предназначавшейся для чаепития, опустился на край веранды. Главный интерес в жизни графа состоял в политике и в женщинах. Тем не менее он, находивший вкус в торжественных церемониалах при полном парадном мундире и вместе с тем любивший посидеть, скрестив ноги, за чаркой японского сакэ, занимался не только политикой – он много читал, писал стихи, был не прочь поговорить об искусстве. Однако по-настоящему граф интересовался лишь грубыми, низменными сторонами человеческой жизни, подлинного интереса к изящным рифмам отнюдь не питал, а на такие вещи, как красивый пейзаж, искусно разбитый сад или архитектура, не обращал никакого внимания. Когда, несколько лет назад, он обзавелся собственной виллой в Таканава, все строительство и оборудование дома было полностью возложено на плотников и садовников. Этим и объяснялось появление здесь такой совершенно ненужной графу постройки, как беседка для чаепития. Впрочем, граф приспособил ее для занятий чтением в часы летнего досуга, а; также, подражая Тоётоми, использовал эту наивную беседку для секретных бесед, не предназначенных для посторонних ушей. – Есть что-нибудь новое? – спросил граф, стряхивая пепел с сигары и присматриваясь к своему помощнику, который глядел на графа с многозначительным видом. – Похоже на то, что кроты, наконец, начали подкоп… – Еще бы, пора. Есть какие-нибудь новые факты? – Есть сведения, что вчера вечером Цутия и Муто встретились в доме у Оида, в Кобината. Вчера – уже поздно ночью – мне сообщил об этом Мидзума. – Вот как! – некоторое время граф следил глазами за тлеющим концом сигары. – Это все? – Есть кое-что еще. В последнее время тон газет Оида и Цутия до удивления переменился – они качали говорить комплименты друг другу. Мне показалось это странным, я попытался выяснить, в чем тут дело, и что же? Так и есть. Говорят, Цутия тоже будет присутствовать на предстоящем совещании в Осака. Видите, как это все складывается – на поверхности как будто тишь да гладь, а в действительности приходится быть начеку. – Негодяй Оида! Графского титула ему, видите ли, мало, он намерен вымогать еще и еще. Муто и Цутия – глупцы, он вертит ими по своему усмотрению. Но знаешь что, Тадасу, союз этих субъектов – ненадежная штука; стоит бросить им кость, и они сразу передерутся. Да разве они способны на что-нибудь дельное? Оставь их, пусть занимаются чем угодно… И потом, под каким лозунгом могут они объединиться? – Под каким лозунгом? А вот… – секретарь пошарил в кармане и, достав газету, протянул ее графу. Граф развернул страницы – это была «Токио-Симбун» – и стал читать передовицу, на которую указывал ему Судо. С первых же строк лицо его изменилось, но он дочитал статью до конца. Потом потянулся за сигарой, но сигара упала на землю и уже успела обратиться в пепел. – Факты безусловно сильно искажены, и все же, Тадасу, то, о чем они здесь пишут, основано не только на догадках… Кто-то разгласил тайну… – лицо графа было расстроено, он вздохнул. – Мы должны быть бдительны. Кругом нас окружают враги. Недовольные – повсюду, в Палате Гэнро, в административном департаменте, я бы не поручился даже за кабинет министров. Сацумцы недовольны уже давно. Естественно, что в такой обстановке секреты становятся всеобщим достоянием. Пока эта публика из Сацума ведет себя тихо, но если оппозиция начнет шуметь, то неизвестно, не стакнутся ли они между собой. А господин Киносита вообще мастер создавать врагов. Куда ему, с его вспыльчивой, раздражительной натурой, заниматься такой проблемой, как пересмотр договоров, – это для него непосильная задача. А между тем от одного промаха в этом деле может рухнуть все здание… Граф Фудзисава слушал молча. Между Киносита и Судо давно уже существовала вражда – графу это было отлично известно, и потому он не был настолько наивен, чтобы мгновенно целиком и полностью поверить всему, что докладывал ему Судо, но, откровенно говоря, Киносита действительно иногда ставил в тупик окружающих; вот почему графу самому уже не раз приходило на ум то, о чем сейчас рассказывал ему секретарь.6
– Что, если наши планы сорвутся?.. Как бы ты поступил на моем месте, а, Тадасу? – Я? Я бы уже сейчас направил в Кобината своего человека. В Кобината находился дом лидера оппозиции Оида. Граф Фудзисава помолчал. – Вчера, после твоего ухода, у меня был Матисима и усиленно советовал то же самое. Но… – Гораздо лучше иметь дело с ним, чем с сацумцами. Если мы будем мешкать, то допустим сближение оппозиции и группировки Сацума, а это уже серьезная угроза! Граф засмеялся. – Тадасу, ты умен, но молод, молод… Разве у сацумцев хватит для этого ума? Да и Оида тоже не такой дурак, чтобы с ними связаться – ведь они же без меня неспособны пальцем пошевелить! – Тем не менее оппозиция как раз может выиграть на этом их бессилии. Возьмите хотя бы эту газету… – Судо хлопнул рукой по развернутым страницам «Токио-Симбун». – Конечно, без денег они далеко не уедут, так что особенно беспокоиться нечего. Хотя в последнее время им удалось залучить в свой лагерь этого болвана-аристократа, Китагава, и он снабжает их, как слышно, огромными суммами… Среди сацумцев, тоже надо сказать, кое-кто внушает на этот счет большие подозрения… Я не берусь утверждать наверное, но… но в противном случае откуда бы к ним просачивались все эти секретные сведения? На Цутия и его братию не стоит обращать внимания, а вот эта публика в Кобината – Другое дело, с ними надо держать ухо востро. Их группа появилась в тысяча восемьсот восемьдесят втором году, так что она существует уже шесть лет, и аппетит их растет не по дням, а по часам… – Но, Тадасу, согласись, что Оида в высшей степени непоследовательный субъект! Сам, по собственной инициативе поднял весь этот шум, сам вышел из состава правительства, а теперь распускает слухи, будто мы его предали. А благодаря кому, позвольте спросить, он сделался графом? Я до конца буду стоять за справедливость и беспристрастность, но надо же знать меру! Использовать как орудие Муто и Цутия, шантажировать – это уже настоящая подлость! Необходимо проучить подобных людей, иначе они так распояшутся, что никакого сладу с ними не будет! Нет, таким субъектам я руки не протяну, ни под каким видом! Им хочется власти? Что ж, пусть себе лают! Весьма сожалею, но, пока я жив, ворота крепости будут для них закрыты! Судо ничего не ответил на эту тираду, ограничившись легкой улыбкой. Насквозь изучивший характер графа, он был достаточно сообразителен, чтобы понять, какой смысл заключался в этом решительном и бесповоротном отказе от сотрудничества с оппозицией. – Что поделаешь, раз они чересчур зарвались! Быть членом правительства и разбалтывать государственные тайны – это настоящее преступление! Я сегодня же повидаюсь с Осада, расскажу ему обо всем, и мы произведем строжайшее расследование, каким образом могли просочиться эти сведения. Попробую серьезно поговорить также и с Нандзё и утихомирить самцумцев. А в случае необходимости – придется принять решительные меры. Ничего не поделаешь, это важный вопрос! Киносита тоже нужно предостеречь со всей серьезностью. Как твое мнение насчет того, чтобы пригрозить им разок через «Ежедневный вестник»? – Сегодня я вызвал Минэ и распорядился поместить соответствующую статью. – Вот как? Отлично! – граф Фудзисава одобрительно кивнул и бросил внимательный взгляд на своего подчиненного. «Сообразительный парень, будь он под ручным у Оида, мог бы причинить немало хлопот…» – говорил этот взгляд. – Минэ – бездарность! А кто автор этой статьи? – спросил он, снова беря в руки «Токио-Симбун». – Некий тип по фамилии Сато. – А, это тот, что месяц назад вернулся из Франции? Бойкое у него перо! – Да, и перо бойкое и язык хорошо подвешен. Задора хоть отбавляй! Из молодых этот Сато у них самый способный, даже обидно, что такой человек находится под началом Цутия и Муто… В последнее время он ищет контакта с партией Оида, с Осуги и Инуи… Вчерашнее совещание в Кобината тоже несомненно было устроено по их инициативе…7
– Вот вы где прячетесь! Тетушка, граф здесь! – раздался жеманно-ласковый голосок, и возле беседки показалась Ко-Ито. Следом за ней появилась грузная женщина лет пятидесяти, поразительно тучная, похожая на ожившую гору. В черном шелковом хаори, слишком тесном для такой толстухи, она шла, переваливаясь и колыхаясь на каждом шагу. На огромной, как арбуз, голове торчал маленький узелок прически, через левую бровь к виску тянулся глубокий шрам – след меча, оставшийся как воспоминание о временах, когда в северном квартале столицы она сводила с ума мужчин, беспечно играя любовью. Это была знаменитая О-Суги из заведения Ямабукия, теперь – хозяйка одного из таких же домов в Иокогама. – А, это ты, О-Суги! Давненько не заглядывала! – Господин! Чем мы провинились, что вы нас совсем забыли? Совсем перестали бывать! Вот и решила сегодня сама к вам нагрянуть! – женщина засмеялась. Когда она смеялась, огромный живот ее колыхался, а на передних зубах виднелись золотые коронки. – Был очень занят, вот и не приезжал. Ну, что ты, зачем я стану тебя обманывать! В последнее время даже сюда, на дачу, и то редко удается выбраться… Да ты садись!.. Толстуха подтолкнула Ко-Ито на место рядом с графом, а сама уселась возле Судо. – Уж не взыщите, Судо-саи, посидите рядышком со старухой! Судо улыбается с понимающим видом. – Нет, правда, господин, ведь если этак не отдыхать хоть немножко, то и захворать недолго… Послушай, Ко-Ито… то бишь Ито-тян. Не годится так привораживать господина! Хорошая жена иногда сама советует мужу выпить и погулять где-нибудь на стороне! – Ой, что вы, тетенька! Да разве я могу давать такие советы!.. – Судо-сан, вы тоже постарайтесь, вытащите господина из дома… – толстуха с размаху хлопает Судо по колену. – Воображаю, чудесно отдохнет у тебя господин! – Что такое? Ах вы негодник! Господин, этому Судо палец в рот не клади! При вас держится так смиренно, а сам… Так, как же, господин? Смотрите, какая погода чудесная? Может, приедете следующим поездом? Если Ито-тян так уж беспокоится, возьмите ее с собой! – Нет, нет, не могу. Сегодня я занят. – О, да чем же это? – Нужно поехать в Мукодзима. – Все увертки да отговорки! – Да нет же, я правду говорю. Нужно съездить к Хияма, а потом к Одани – в двух местах нужно побывать. – Вот как? Женщина на минутку задумывается. Она пришла сегодня не зря. Во-первых, она рассчитывала, если ей повезет, вытащить графа к себе, во-вторых – получить, наконец, награду за то, что удружила графу эту самую Ко-Ито: главная же ее цель состояла в том, чтобы определить на службу одного из своих родственников, прежде чем войдет в силу закон об обязательных экзаменах для чиновников, – поговаривали, что подобный указ должен быть в скором времени опубликован, и те, кто не пройдет экзаменов, будут лишены права служить на государственной службе. Но прежде чем ей представилась возможность приступить к выполнению этой главной своей задачи, слуга возвестил о прибытии поэта Камибаяси Тобоку. Вскоре приехала с визитом Киёко Китадзима. Потом явился кандидат в зятья к одному из влиятельнейших лиц государства Сугимото, потом известный своим ум см высокопоставленный чиновник Асихара. Посетители приезжали один за другим – оставалось только удивляться, откуда они прослышали, что граф сегодня на даче? Намеченный утренний отдых в конце концов так и не состоялся. Любивший поговорить граф Фудзисава беседовал с каждым гостем, и когда спохватился и уселся в экипаж вместе сСугимото и Тобоку, чтобы ехать в Мукодзима, был уже час пополудни.Глава VII
1
Мукодзима вся в буйном цветении зеленой листвы. Наливаются в садах сливы; отцвели пионы, осыпались глицинии, а ирисы еще не раскрылись. Но владельцы карет съезжаются сюда вовсе не для того, чтобы любоваться цветами; не привлекает их здесь и карточная игра – излюбленное занятие, если не считать шалостей с женщинами; не собираются они и красоваться величием собственного духа, ведя за чаркой сакэ возвышенную беседу о героях древности. Ничего подобного. Утомленные государственными заботами, они позволяют себе немного рассеяться здесь. Именно для этого обходительный барон Хияма пригласил в нынешнее воскресенье на свою тихую уединенную дачу в Мукодзима министров и некоторых близких друзей. Дача – изящное строение, окруженное живой изгородью из колючего кустарника – стояла у подножия холма. Отсюда, правда, не видна была вершина Фудзи, встающая над белыми плечами парусов, скользящих по реке Сумида, зато в каждом стебле бамбука, в каждом камне на дорожках усадьбы сказывалось искусство эдоских садоводов, и сад, пусть не заслуживающий названия обширного, давал возможность насладиться прелестью всех четырех времен года. Короче говоря, это была весьма комфортабельная загородная вилла, вполне пригодная для того, чтобы хозяин мог наслаждаться природой и изливать здесь свое поэтическое сердце, когда у него выдавалась свободная от государственных дел минута. Дощечка с надписью «Приют отшельника», висевшая у ворот, была начертана кистью знаменитого каллиграфа, а парные надписи у входа в сад – «Ветер в бамбуке – звучащая картина» и «Вода в камнях – лютня без струн» – являлись, по всей видимости, собственноручным творением известного художника. Мы не беремся утверждать, что хозяин дачи был любителем антикварных редкостей: бесспорно одно – изысканное изящество виллы позволило бы ей служить достойным приютом поэта. В последнее время в моду вошло все европейское – европейская пища, европейская одежда, европейские вина, европейские постройки – все, от малого до большого, могло быть только европейским. Но даже самим законодателям этой моды она, по-видимому, несколько надоела. Во всяком случае, угощение сегодня хозяин устроил совсем в ином духе. Вино – настоящее японское сакэ, закуски – из ресторана Яомацу; и хозяин и гости – без церемоний, в кимоно без хакама. Из Янагибаси были приглашены и гейши – ведь без них обойтись невозможно, – но всего трое; молчаливые, ловкие, они скромно и умело прислуживали гостям за едой, отложив в сторону свои сямисэны. Гости наслаждались музыкой в исполнении барышни Кинуко – единственной дочери и самого драгоценного из сокровищ хозяина; она сыграла пьесу на кото. Разговоры о политике, разумеется, находились под строжайшим запретом. Не надо споров, гости должны пить, беседовать и смеяться. Рыба, поданная после закуски, вызвала всеобщие похвалы, и собравшиеся пришли в отличное расположение духа. Гостями барона Хияма были – граф Нандзё, граф Кавабата, граф Осада, граф Коминэ, виконт Хара, граф Хисида, граф Сираи. Киносита и Нагакура не смогли принять приглашения из-за неотложных дел, зато, хоть и с опозданием, прибыл сам граф Фудзисава в сопровождении Тобоку и Сугимото, а вскоре доложили и о приходе виконта Угаи, члена Палаты Гэнро, причем виконт объяснил, что случайно проходил мимо, услыхал оживленные голоса и решил заглянуть. В душе барон Хияма обругал этого нахала, но, будучи человеком разумным и рассудив, что завоевать расположение Угаи, значит принести пользу кабинету, а следовательно – послужить на благо Японии, он приветствовал незваного гостя любезной улыбкой. Когда же, немного, спустя, к собравшимся присоединился пронырливый Отохая, тоже отдыхавший, по его словам, по соседству на даче – в зале стало уже многолюдно. Раздвинули фусума, разделявшие надвое зал во втором этаже; с деревьев, покрытых пышной зеленью, падали в чарки с вином зеленые листья, благоухающий ароматом роз ветерок обвевал разгоряченные вином лица. Лето уже вступило в свои права; оно чувствовалось и в цветах подсолнечника, вытянувшихся живой оградой, и в красных и белых азалиях и в криках лягушек; природа быстро приходит в себя после недолгого опьянения грозами весны: в противоположность природе, собравшиеся в зале с каждой минутой хмелели все сильней и сильней. И хозяину и гостям предстояло вторично пировать сегодня вечером на даче у Одани, и поэтому – вначале они пытались воздержаться от сакэ и больше поглядывали на бокалы, чем пили. Но количество осушенных чарок все росло. Первым захмелел толстый рослый граф Коминэ, похожий на Кинтоки из Дайдзинкоку.[127] Граф Сираи уже приставал к Осада, вызывая его помериться силой рук. Виконт Хара вцепился в Отохая и читал ему целую лекцию о европейской драме. Граф Кавабата, окружив себя гейшами, напевал песенку собственного сочинения, а граф Фудзисава, в самом безмятежном расположении духа – куда делись тучки, омрачившие было сегодня утром его горизонт, – не выпускал из руки чарку, и чем больше ему подливали, тем веселее становилось у него на душе.2
День угасал, а веселье в зале все разгоралось. Порядок мест постепенно нарушился, чарки перемешались, гости сидели кто группами, кто поодиночке. Граф Фудзисава прислонился спиной к перилам балкона, курил сигару, поглядывая на висевшую в нише картину – сокровище и гордость хозяина, – представлявшую собой надпись из семи иероглифов, семи шедевров каллиграфического искусства – «Прозрачна белизна цветенья сливы, а ивы зелень глубока», – и с увлечением спорил с поэтом Тобоку и с хозяином дома о том, какая поэзия выше – Танская или Сунская. Граф Кавабата играл в «го»[128] с Сугимото – борьба шла не на жизнь, а на смерть, а виконт Утаи, уничтожая одну за другой маринованные китайские сливы, следил за игрой и поддразнивал: – Воевать вы, Кавабата-кун, мастер, а вот по части «го» слабоваты! Граф Сираи беседует с графом Коминэ на южном диалекте, звучащем так причудливо, что впору приглашать переводчика; они обсуждают, что лучше украшает сад – розы или золотые рыбки; виконт Хара, не смущаясь отсутствием слушателей, громко декламирует выученный недавно отрывок из пьесы «Цветок в горшке» и явно наслаждается собственной декламацией. Граф Хисида, сняв с полочки в нише фарфоровую статуэтку барсука, держит ее в руке, мысленно сравнивает с собственным сокровищем и гордостью – бронзовой статуэткой богини Каннон,[129] и прикидывает в уме, дорого ли она стоит. Граф Нандзё, расположившись вместе с Отохая посредине зала, пьет и смеется с гейшами. Сейчас он подзывает хозяина. – Хияма-сан, у вас сегодня замечательный, можно сказать, изысканный прием, но такая вульгарная личность, как я, скучает без сямисэна. Пусть сыграют, я хочу сплясать. Эй, Бинта, бери сямисэн! – Нандзё-кун большой мастер по части танцев! – Отохая, смеясь, проводит рукой по голове. – Нандзё-кун опять начинает свои затеи! Перестань, перестань! Испортишь замечательный день! – вмешался граф Осада. В правой руке у него кисть, а в левой рулон бумаги. На лице графа отражаются муки творчества – он собирается подарить обществу поэтический экспромт. – Осада-сан, можно я открою секрет? Господа, Осада-сан у нас поэт, но… э-э… как бы это сказать, в то же время он на все руки мастер. Разрешите отрекомендовать вам сего достойного мужа – именно этот Осада-кун, который сидит сейчас перед вами с таким добропорядочно строгим видом, на самом деле еще с тех времен, как он воевал в отряде «кихэйтай», большой герой по части… Присутствующие разражаются дружным смехом. Граф Осада кисло усмехается. – А что, господа, не сложить ли нам всем вместе стихотворение или какую-нибудь надпись в память о сегодняшнем дне, когда под одной крышей собрались все выдающиеся люди страны? – граф Фудзисава, сияющий благодушием и довольством, вошел в комнату. – Превосходная идея, сейчас я распоряжусь, чтобы принесли тушь! – поднялся с подушки хозяин, барон Хияма. Граф Нандзё разгладил усы и рассмеялся. – Это уж слишком жестоко со стороны Фудзисава-сан. Как видно, ему хочется меня помучить. Хорошо, я приму участие в сочинении стихов, но за это пусть Фудзисава-сан со мной станцует… Ладно? – Но я совершенно бездарен по части плясок… – Неправда, неправда! Может ли быть, чтобы Фудзисава-сан, положивший начало балам и танцам, не умел сплясать народную пляску? Играй же, Бинта! В политике я, так же как и граф Фудзисава, целиком придерживаюсь принципов европеизации, но что касается искусства и женщин, то здесь я полностью разделяю теорию «сохранения национальных особенностей». – Хорошо, в таком случае спляшите сперва вы сами. – Без сямисэна я не могу. – Да зачем тебе сямисэн? – захохотал граф Кавабата, собирая фигуры «го». – Господа, Нандзё-сан так пляшет, что ничего не поймешь – руками всплеснет два раза, а ногой притопнет три – ни складу у него, ни ладу. Все равно никакой сямисэн не поможет такой пляске!
– Кавабата-кун, будет ехидничать! Ладно, придётся плясать без аккомпанемента. Ну, я начинаю! Тэрадзима, Бинта, подпевайте, слышите? Ну! Тра-ля-ля!.. – Ах, господин, осторожней! Сейчас мы уберем посуду! Три гейши поспешно отодвигают чарки с вином. В это время в зал вошла дочь хозяина. «Отец!» – подозвала она барона Хияма и что-то прошептала ему на ухо. – О, вот как? Проводи его сюда! – Кто это приехал, Хияма-сан? – тотчас же осведомился граф Нандзё, – острый слух не изменял ему, даже когда он был пьян. – Приехал Хигаси! – барон Хияма бросил взгляд на графа Фудзисава. – А-а, наконец-то изволил пожаловать! Все немного притихли; вскоре послышались шаги – запоздавший гость поднимался по лестнице.
3
Вслед за хозяином, встретившим гостя у самой лестницы, в зал вошел старый Хигаси; оглядев собравшихся сквозь темные очки, он молча поклонился. Все взгляды обратились на нового гостя. На нем были те же хакама и хаори, в которых он появился на концерте в Ююкан'е, только вместо стеганного на вате кимоно теперь на нем было легкое летнее, да вместо повязки, закрывавшей глаз, появились темные очки, еще резче оттенявшие седину волос и усов. – О Хигаси-кун! Давненько не виделись! Я слыхал, вы были больны. В самом деле, вы как будто немного осунулись. Господа, позвольте представить вам Хигаси-кун! – граф Фудзисава, самовольно присвоив себе функции хозяина, взял на себя труд отрекомендовать гостя. Старый Хигаси поклонился еще раз и сел на кожаную подушку, которую пододвинула ему одна из гейш. Общая беседа на короткое время прервалась; некоторые кланялись в ответ на поклон старика, другие ограничились тем, что внимательно его разглядывали. Виконт Хара и виконт Угаи, не обращая ни малейшего внимания на появление нового лица, по-прежнему не отрывали глаз от игральной доски. – Вы – Хигаси-сан? Разрешите представиться – дурная башка по имени Нандзё… Прошу вашего снисхождения! – подошел к Хигаси граф Нандзё, бесцеремонно приветствуя гостя. Барышня Кинуко подала старому Хигаси чашку чая. – Кинуко, быстро, ужин для Хигаси-кун! – Нет, Хияма-кун, не беспокойся, пожалуйста. Я только-только после болезни, чувствую себя еще не совсем здоровым. По правде говоря, мне и выходить-то не следовало… Да не хотелось нарушать слово, вот я и заехал на минутку, хоть и с опозданием… Так что уж извини… – Хигаси-кун, по одной-то выпить можно! – граф Фудзисава указал на чарку. Подошла гейша, чтобы налить сакэ. Старый Хигаси отрицательно покачал головой. – Прошу меня извинить. Врачи не разрешают мне пить. – Да, как твое здоровье? Глаза как? – спросил Хияма, словно стараясь прийти на выручку гостю. – Сказали определенно, что левый глаз спасти не удастся. – Ай-ай-ай! Вот это плохо! – Да, я очень удивился, когда увидел в клубе, что у Хигаси-кун перевязана голова! – вставил граф Нандзё. – Тэрадзима, помнишь? Он выглядел точь-в-точь, как артист в гриме мстителя! Старый Хигаси промолчал, пристально разглядывая сквозь черные очки порозовевшее от вина лицо графа Нандзё. – Ничего, Хигаси-кун, возможно ваша болезнь как раз сулит вам удачу. Недаром и Масамунэ Датэ[130] и Гамбетта были кривые на один глаз. Кто знает, может быть ваша болезнь поможет вам прославиться! – страсть графа Фудзисава к выдающимся личностям проявляется по малейшему поводу. – Ну что же, Нандзё-сан? Что же пляска? Или представление уже окончено? – граф Кавабата, ненадолго покинувший комнату, вновь опускается на свое место, комкая в руках носовой платок. – Пляска отложена по случаю прибытия почетного гостя… Граф Фудзисава окликнул Кавабата, тот встал и пересел поближе к старому Хигаси. – Разрешите представиться. Мы встречаемся впервые, но ваше имя я слышал еще двадцать лет назад. В год реставрации я служил по морскому ведомству и потому так и не имел чести скрестить с вами оружие, но мне передавали, как доблестно вы сражались в Коею… Об этом мне рассказывал Омура. Сухопарое, долговязое тело старика задрожало так сильно, что это было заметно со стороны, и кровь бросилась ему в лицо, когда воскресли забытые треволнения далекого прошлого. – Говорят, с тех пор вы безвыездно жили в Коею… – продолжал Кавабата. – Простите за нескромный вопрос, но сколько же вам сейчас лет? – Хигаси-кун на девять лет старше меня, значит – ему пятьдесят семь… – отозвался барон Хияма, оглядываясь на старого Хигаси. – Выглядит он значительно старше… – тихо проговорил граф Фудзисава. – Наверное, это оттого, что приходилось питаться одной пшеничной похлебкой да бататом… – усмехнулся старый Хигаси. Перед ним только что поставили черный лакированный поднос с закусками. – Ну, господа, давайте же выпьем! Ничего, ничего, сакэ можно пить здесь, а у Одани ограничимся прохладительным, вот весь хмель и пройдет… Виконт Угаи, виконт Хара! Что, если вы отложите ваш поединок? – призывает хозяин. – Оставь их, ты же знаешь, когда люди так увлеклись, они глухи и слепы. Господа, давайте выпьем! Хигаси-кун, от одной чарки, пожалуй, беды не будет, а? Снова пошли в ход чарки. Повеяло прохладой, на кончики бамбука, растущего под окнами, упали лучи вечернего солнца.4
Беседа снова коснулась давнишних событий тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года. Посыпались анекдоты, острые, как лезвие бритвы, рассказы о столкновениях и разногласиях, казавшихся теперь не заслуживающими даже улыбки ребенка, воспоминания о подвигах, признания в ошибках, все говорили, перебивая друг друга, и каждый спешил вставить свое слово. В зале царило всеобщее оживление. Граф Фудзисава бросил на поднос звякнувшие стеклянные хаси,[131] с помощью которых он расправлялся с лежавшей перед ним на блюде рыбой, залпом осушил чарку сакэ, налитую гейшей, и, разгладив жидкие усы, окинул собравшихся торжествующим взглядом. – Да, господа, в замечательное время мы живем! Поистине, нам посчастливилось! Мне кажется, что даже великие мужи годов Гэнкн-Тэнсё и те были бы рады отдать все свое состояние, лишь бы жить в нынешнюю эпоху. В самом деле, попробуйте оглянуться назад, вспомните, что было в Японии сорок лет назад – право, кажется, будто видишь чудесный сон! – Да, действительно похоже на сон. Но если уж зашла речь о снах, то, признаюсь, мне до сих пор снится, будто я делаю харакири в замке Горёкаку… – усмехнулся барон Хияма, разглаживая красивые усы. – Было время, когда мы враждовали между собой, а теперь сидим под одной крышей и вместе поднимаем чарки с вином… Навряд ли среди нас найдется хоть один человек, чья жизнь в те дни не висела на волоске… Возьмите Нандзё-кун – ведь он едва спасся от меча Тэрадая… Или Киноснта, который, можно сказать, стоял уже одной ногой в могиле; а сейчас они здоровы, веселы и служат на благо императору и отчизне. Или взять Хияма и Сираи – сейчас они дружны, словно родные братья, а ведь когда-то стреляли друг в друга! Да и Хигаси-кун тоже, наверное, не мало удивился бы, скажи ему кто-нибудь в ту пору, что через двадцать лет он будет сидеть с нами за чаркою сакэ! – граф Фудзисава весело засмеялся и поднял чарку. Старый Хигаси по-прежнему молча сидел в конце зала. – Ничего, не скажешь, между старыми временами, когда страна была разделена на триста отдельных княжеств, и нынешней эпохой, когда уже подготовлена конституция и не сегодня-завтра соберется парламент, – гигантская пропасть! Пожалуй, даже на вращающейся сцене в театре Синтоми невозможны такие головокружительные перемены! – улыбнулся Сугимото, взглядывая на Отохая. – Безусловно! И как прекрасно, что мы, заблуждавшиеся в ту пору, можем теперь наравне со всеми принимать участие в жизни… Вот почему я всегда стараюсь помнить о прошлом, о том времени, когда я находился в числе отверженных! – Правильно, Отохая! Если бы люди помнили о прошлом, все нынешние ссоры и разногласия наполовину исчезли бы! – вставляет граф Сираи. Граф Фудзисава тотчас же подхватывает его слова. – Да, самое опасное – это раздоры, возникающие из-за несогласия во мнениях. Сколько людей погибло из-за этого во время реставрации, да и после! Недавно я перечитывал письма наших учителей – Окубо и Кидо,[132] и невольно прослезился. Многое из того, что удалось бы без труда уладить при искреннем, откровенном отношении друг к другу, привело к поистине прискорбным последствиям! Жаль, очень жаль! Граф Нандзё молчал, одну за другой осушая чарки с сакэ. – За примером далеко ходить не надо, – продолжал граф Фудзисава. – Даже в наше время, в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, эти разногласия, к несчастью, по-прежнему имеют место. Вот почему в одной из своих недавних речей я говорил, что мы должны быть особенно внимательны при назначении людей на государственные посты, что нужно подбирать на высокие должности действительно благородных, доблестных мужей, а в противном случае результаты получаются поистине плачевные: вверху нарушается спокойствие императора, внизу – страдает честь его усердных слуг. В последнее время усилились нападки на Сацума, и Тёсю, непрерывно раздаются обвинения в том, что страной будто бы управляет «клановая клика»! Какое безрассудство! Всеми своими помыслами я стремлюсь только к выполнению священной воли императора, к достижению процветания Японии! Пусть меня простят за нескромность, но совесть моя чиста. Я не из тех, кто позволяет опутать себя клановой или еще какой-нибудь клике. Да разве возможно, чтобы человек, горящий желанием служить императору и заложить основы невиданной на востоке конституционной державы, мог быть настолько неразумен, чтобы допустить что-либо подобное? Моя цель – управлять государством сообща с народом. Скромное желание мое состоит в том, чтобы никто из способных, одаренных людей не остался бы в стороне. Хияма-кун тоже разделяет мои взгляды… Поэтому он и постарался пригласить сегодня почтившего нас своим присутствием Хигаси-кун. В зале воцарилась тишина. Слышался только стук костяшек «го», переставляемых виконтом Хара и виконтом Угаи, которые все еще оспаривали друг у друга победу в дальнем углу комнаты. – Хигаси-кун, как вы смотрите на то, чтобы поработать с нами вместе? Или, может быть, пост губернатора кажется вам слишком незначительным? Со времен эры Камбун[133] губернатор являлся подлинной опорой государства. Покойный Окубо придавал огромное значение роли губернатора. Как бы превосходно ни был налажен центральный аппарат, но без полноценных людей на местах, в провинции, конституционное правление тоже теряет весь свой смысл. В настоящее время мы усиленно заняты проверкой системы местного самоуправления – этим хлопотливым делом как раз занимается граф Осада, – но каждому ясно, что без людей на местах – таких людей, которые действительно возглавили бы провинции и стали бы там старшими начальниками в полном смысле этого слова, – все наши усилия будут напоминать лодку, лишенную руля… Губернатор – это представитель императора, опора правительства, отец и мать для народа… Итак, Хигаси-кун, слово за вами! – и граф Фудзисава в упор посмотрел на старого Хигаси. Все, начиная с Сугимото и Тобоку и кончая гейшами, с изумлением уставились в конец зала, где сидел старый Хигаси. Да кто же он такой, что первое лицо в Японии, сам граф Фудэисава обращался к нему со столь приветливыми речами?5
Подняв очки на лоб, старый Хигаси окинул собравшихся долгим взглядом. – Ваша высокая любезность поистине безгранична, но Хигаси – дряхлый старик, неспособный находиться у вас на службе. Хияма-кун, благодарю тебя за внимание, но для Хигаси больше подходит по-прежнему жить крестьянином в деревне Фудзими. А вы, господа, продолжайте управлять государством… Скоро Хигаси вновь уедет за перевалы Коботокэ и Сасаго и будет себе подремывать у себя в деревне… – и он засмеялся. Кое-кто из присутствующих вытаращил глаза от удивления. Граф Фудзисава улыбнулся. – Хигаси-кун, я просил бы взять ваш отказ обратно. Конечно, я не собираюсь уговаривать вас против воли, но вам, наверное, хорошо знакомо изречение: «Верный вассал служит государю не за страх, а за совесть».[134] Может быть, вам неприятно стать моим подчиненным? Но японское правительство – не правительство Фудзисава, это правительство императора. Оно выполняет волю императора и управляет его детьми – народом, и тут не может быть места сомнениям. В наш мудрый, просвещенный век, в эпоху, когда каждому способному, талантливому человеку надлежит по собственной инициативе отдавать всю свою энергию на благо отчизны, нельзя добровольно обрекать себя на затворничество в пещере… Не знаю, может быть, это и было уместно в древнем Китае, но в современной Японии, как хотите, такое поведение – не что иное, как отсталость, больше того – это, если хотите, каприз, наконец – леность. Ваши отговорки… Простите, но мне непонятно, что побуждает вас прибегать к ним? – Нет, это не отговорки. Вспомните пословицу «Под маяком – темно!» Зачем вам вытаскивать из забвения дряхлого старика, отставшего от эпохи, насквозь прокоптившегося в деревенской глуши? И без меня, Фудзисава-сан, вы найдете здесь, в Токио, сколько угодно людей, достойных служить на государственной службе. Мне очень лестно, что, пренебрегая ими, вы обращаетесь ко мне, я поистине недостоин такого великодушия, но боюсь, уж не ошибаетесь ли вы во мне? – Какая дерзость! – Сугимото с презрительной усмешкой посмотрел на решительное лицо старого Хигаси. Но граф Фудзисава был настроен все еще великодушно. – Слова Хигаси-кун можно понять в таком смысле, будто я препятствую ему следовать по пути мудрых. Если он действительно так считает, то это большая ошибка с его стороны. Как я только что говорил, у меня самые чистые, благородные побуждения. Для меня не существует деления на правительство и народ. Впрочем, такие люди, как Цутия или Оида… – граф Фудзисава обвел взглядом присутствующих, – извращенно, предвзято толкуя все мои начинания и не понимая моих истинных побуждений, будоражат молодежь, сеют смуту и беспорядок! Такие люди действительно причиняют много неприятностей… Мои замыслы чисты, как небо в ясный день. Я готов в любое время разделить власть даже с ними – конечно, при условии, если наши взгляды и мысли будут совпадать… В древности Го-Вэй[135] сам рекомендовал себя яньскому князю, сравнивая себя при этом с костями павшей лошади. Если Хигаси-кун хочет следовать путем мудрых, то не лучше ли ему последовать примеру Го-Вэя? Прошу прощения за смелость, но я не откажусь выступить в роли Чжао-вана![136] Подавленный гладкой, непринужденной речью Фудзисава, блестяще владеющего ораторским искусством, старый Хигаси некоторое время молчал в замешательстве. – Не надо упорствовать. Поверьте, я не преследовал никаких скрытых целей, когда обратился к вам с предложением занять пост губернатора… Старый Хигаси поднял голову. – Нет, я отказываюсь, даже если бы вы предложили мне пост премьер-министра. Оставим этот разговор, господа, раз и навсегда оставим! Прошу вас впредь считать меня совершенно непригодным и бесполезным для вас человеком! – голос его звучал так громко, что виконт Угаи, все еще сражавшийся в «го» с виконтом Хара на другом конце зала, задержал руку, сжимавшую фигуру, и пристально посмотрел на говорившего. Приветливое, любезное лицо графа Фудзисава слегка омрачилось. Тень неудовольствия мелькнула в его взгляде. – Если вы отказываетесь столь категорически и ясно, я не собираюсь уговаривать вас, в восьмой раз сгибая семь раз согнутые колени… О нет, помилуйте!.. – он засмеялся. – Каждый сам выбирает, что ему по вкусу; если вам нравится деревня – извольте, продолжайте дремать на покое, спите хоть целыми днями, раз вам так угодно. Ведь Хигаси-кун не трехлетний младенец, который кричит: «Не хочу!», и сам не понимает при этом, отчего он упрямится… Очевидно, есть причины, в силу которых вы отвергаете мое предложение… Любопытно было бы услышать, что же это за причины?6
Прошло уже больше месяца с тех пор, как старый Хи-гаси покинул свою убогую хижину в Коею и приехал в столицу. В течение первой недели жизни в Токио он посетил бывшего главу своего клана, побывал на могиле предков, отслужил службу за упокой души матери, жены и младших братьев; уделил время и для того, чтобы показаться врачам, побывал и с визитами: один раз у графа Фудзисава (незадолго до начала концерта в Ююкан'е), два раза – у барона Хияма. Встретился он и кое с кем из старых знакомых. Присутствовал и на собрании, где отмечалось двадцатилетие со дня роспуска отрядов «сёгитай», и украдкой вытер непрошеную слезу. Навестил и семью владельца японского магазина в Англии – Ги-хэя, опекавшего Сусуму. Большая половина дел, ради которых он приехал в столицу, была, таким образом, выполнена, и старый Хи-гаси давно уже подумывал о возвращении. Но решающее значение имело для него как раз то немногое, что еще оставалось сделать. Вся его дальнейшая жизнь, успех или поражение, – все зависело от того, как решатся эти вопросы. Больше того, от них всецело зависела и будущая судьба Сусуму. Для выполнения задуманного требовалось время, нужно было, не торопясь, на досуге, все обдумать, все хладнокровно взвесить. Как назло коварная весенняя погода уложила старого Хигаси на три недели в постель – он простудился. В одиночестве коротая дни на втором этаже в доме брата, старый Хигаси пользовался своим сверх ожидания затянувшимся пребыванием в гостях для неустанных размышлений. За три недели, которые он провел в постели, вишни в парке Уэно успели покрыться зеленой листвою. В официальной резиденции графа Фудзисава состоялся костюмированный бал, ставший поводом для самых невероятных сплетен и пересудов. Граф Киносита удостоился чести высочайшего посещения, недавно разбогатевшие тузы из купечества были пожалованы дворянством за щедрые взносы на военный флот, а их главарь, старый Хикава, который при Токугава всегда щедро давал деньги, не требуя за это никаких наград, получил титул графа. Все эти новости, доходившие до больного из газет и из рассказов брата, давали еще большую пищу для размышлений. Впрочем, нет, долго размышлять было не о чем – все было совершенно ясно и без того. Обвинения, которые он мысленно предъявлял правительству Мэйдзи и всему общественному устройству Мэйдзи еще там, в горной глуши Коею, всецело подтверждались всем, что ему довелось увидеть и услышать в Токио за этот месяц с небольшим. Не поддающиеся описанию произвол и беззакония, чинимые Сацума и Тёсю, поистине потрясли его, когда он сам увидел это непосредственно, вблизи. Проходимцы из Сацума и Тёсю распоряжались судьбами Японии, воздух Японии был отравлен их ядовитым дыханием. Всюду царили легкомыслие, грязь, распутство. Он почувствовал это уже тогда, когда в первый вечер знакомства с Фудзисава увидел разряженную толпу в Ююкан'е, но и после этого все, что ему приходилось видеть и слышать, прорастало в душе его ростками гнева. Возвращаясь с кладбища Янака, куда он ходил поклониться родным могилам, старый Хигаси видел оживленную, веселую толпу, заполнившую парк Уэно, беспечно любовавшуюся цветущими вишнями: мужчин, лишенных чести и совести, готовых сотрудничать с правительством Сацума – Тёсю, помышляя лишь о собственном благополучии; наивных девушек, принаряженных, с радостью позволявших играть собой выходцам из Сацума и Тёсю… «Где же он, былой дух подлинных сынов Эдо?» – невольно восклицал в душе старый Хигаси. Покорными слугами Сацума и Тёсю стали не только мужчины и женщины из мещан. Хияма, например, тоже являл собой яркий образец угодничества, лести и низкопоклонства. Его речь, которую он произнес на собрании, посвященном памяти отрядов «сёгитай», – что общего имела эта речь с самурайским духом? Разве такую речь подобало бы говорить настоящему самураю, вассалу Токугава? Да что Хияма? Его собственный брат Аояги – точно такой же! Госпожа Аояги – женщина, и в счет не идет (не в пример теплым весенним дням, госпожа Аояги обращалась с деверем все холоднее и холоднее), но что сказать о моральном падении брата, который в ответ на все речи старого Хигаси только молча пощипывает усы? Когда старик смотрел на него, он удивлялся: неужели это тот самый миленький мальчуган с пучком волос на макушке, со слезами умолявший не отдавать его в приемные сыновья к Аояги?.. Куда бы ни пошел старый Хигаси – наносил ли он мимолетный визит старому главе клана, посещал ли глазного врача, ходил ли справляться о курсе акций государственного займа – всюду ощущался тлетворный ветер Тёсю и Сацума. От порывов этого ветра мужчины превращались в ничтожества, женщины развращались, все свежее, молодое желтело и увядало. Так зачем же он приехал в столицу? Не лучше ли было бы не ступать ногой в эту мерзость, зажать нос, чтобы не ощущать этого зловония? Да, напрасно покинул он свою хижину в Косю! И все же… В этом «и все же…» было главное. Именно оно, это «и все же…», заставило старого Хигаси мешкать с отъездом, хотя ему следовало бы уехать в тот же день, когда он оправился от болезни. Это «и все же…» заставило его против воли принять покровительство Хияма и хоть и с опозданием, но все же приехать к нему на загородную дачу в Мукодзима.7
Однако глубокое различие в убеждениях между ним и Хияма неизбежно должно было привести к взрыву, даже теперь, когда один старался сдержаться, а другой – соблюсти приличия, как подобает хозяину дома. И чем дольше они делали вид, что не замечают этого различия, тем сильнее должен был быть взрыв. За двадцать долгих лет старый Хигаси ни разу не имел случая открыто выразить свое негодование. В нынешний свой приезд, встречаясь с графом Фудзисава и с бароном Хияма, он сдерживал свое сердце, словно горячего скакуна, старался держать на привязи свой язык. Но сегодня вечером обстоятельства слишком властно побуждали его к откровенности; больше молчать он был не в силах. Необъяснимое волнение неудержимо поднималось из самой глубины его сердца. Заросшее седой щетиной лицо старого Хигаси постепенно налилось кровью, морщины на лбу прорезались резче, лежавшие на коленях руки сжались в кулаки, плечи заострились. Глядя сверху вниз на графа Фудзисава, он два-три раза откашлялся, прежде чем ответить на его вопрос. – Вы спрашиваете о причинах? Причина очень простая. Пусть Хигаси уже состарился, но он еще не одряхлел настолько, чтобы превратиться в послушного вам слугу, господа! Если бы наши взгляды совпадали – тогда дело другое. А так… Что бы вы мне ни предложили – стать ли губернатором, или лакеем при вас, или даже самим премьер-министром, – я наотрез отказываюсь сотрудничать с вами! – Не совпадают взгляды, изволили вы сказать?.. Отлично. Ну, раз взгляды не совпадают – с этим уж ничего не поделаешь, мы вовсе не собираемся уговаривать вас против вашей воли. Но, может быть, в назидание нам, вы поделитесь с нами этими вашими взглядами? – Оставим эти непристойные препирания, Хигаси-кун! Если вам не по сердцу государственная служба, так ведь вас никто насильно не принуждает. Прекратим этот грубый спор и давайте-ка лучше похлопаем все в ладоши, а Нандзё-сан спляшет… – Хияма пытается придать всему случившемуся характер забавного недоразумения, но в действительности он уже сам не свой от смущения и расстройства. – Ничего, ничего, Хияма-кун, – останавливает хозяина граф Фудзисава, – раз уж дело дошло до спора, попробую-ка я, недостойный, подискутировать с Хигаси-кун. Прежде всего хотелось бы знать, какого мнения придерживается Хигаси-кун о нынешнем правительстве? – Если вам так хочется знать мое мнение, что ж, извольте. Я считаю, что правительство Мэйдзи нарушает принципы верноподданности по отношению к императору и совершенно не выполняет свой долг перед народом. Я считаю, что это правительство ведет страну к гибели. И одним из главных виновников подобного положения, Фудзисава-сан, уж не взыщите, я считаю вас! Гнев, на мгновенье вспыхнувший на лице графа Фудзисава, внезапно сменился высокомерной улыбкой. – Правительство Мэйдзи ведет страну к гибели?.. Я – главный виновник?.. Признаюсь, довольно оригинальное суждение. Что же дает вам основания так полагать? Хотелось бы услышать… – Совершенно в стиле нападок бульварной прессы… – громко прошептал Сугимото. Старый Хигаси сурово взглянул на него сквозь очки и снова обвел взглядом всех гостей, начиная с графа Фудзисава. – Господа, вы привыкли постоянно слышать одну лишь лесть, и потому мой грубый мужицкий голос, наверное, чрезвычайно терзает ваш слух. Однако, Фудзксава-сан, Хияма-кун, в благодарность за вашу щедрую любезность ко мне я хочу обратиться к вам с вещим и справедливым словом… Скажите, господа, куда вы толкаете нашу Японию? Двадцатипятимиллионный народ и священная особа императора – не игрушки для вас, господа! Воцарилось молчание. Граф Осада сидел, скрестив руки на груди, граф Нандзё опустил чарку на поднос, барон Хияма всем своим видом выражал крайнее отчаяние из-за того, что случилось нечто столь неприличное; лица остальных выражали крайнее изумление, гейши, казалось, совершенно остолбенели от ужаса. Глаза всех были прикованы к решительному лицу старого Хигаси. – Да, я двадцать лет провел в уединении в деревне, но за вашими действиями я следил внимательно. Вы свергли правительство Токугава и установили правительство Сацума – Тёсю. А чем же отличается нынешняя власть от власти конца эпохи Токугава? Да что я говорю, Токугава не знали подобного разложения. Правительство Токугава все-таки немного больше пеклось о народе! – Однако, Хигаси-кун, нельзя же сравнивать ту Японию, которую мы знали двадцать лет назад, с нынешней. Как бы ни был предан Хигаси-кун феодальному режиму, что прошло – то прошло, а реальная действительность остается реальной действительностью. Прогресс Японии за двадцать лет, заслуги правительства Мэйдзи, руководившего этим прогрессом, не может не признать всякий, если только он не идиот, потерявший рассудок! – вставил реплику граф Кавабата. – Прогресс? В чем же он, этот прогресс, о котором вы говорите? В том, что вместо прежних усадьб и замков построен Ююкан, где благородные дамы скачут, как гейши, а украшенные орденами министры лебезят перед иностранцами? В чем этот прогресс? В разложении, в легкомыслии, в том, чтобы без разбора глотать нравы и обычаи Запада, не успевая даже хорошенько их прожевать? Граф Фудзисава разразился громким, язвительным смехом. – Ну, подобные аргументы действительно недорого стоят. Хигаси-кун твердил здесь о том, что он «состарился», «одряхлел», и я, грешным делом, думал, что он просто скромничает, но теперь вижу, что это и в самом деле правда – он сам сейчас доказал это. Наше правительство Мэйдзи руководствуется священным императорским манифестом – «заимствовать знания повсюду в мире для прочного возведения основ империи». Окубо, Кидо и другие наши предшественники и учители тоже боролись за эти принципы и пали в борьбе за них. Ныне я, недостойный, я, Сигэмицу Фудзисава, являюсь их преемником и вместе со всеми присутствующими здесь моими соратниками продолжаю великие деяния и начинания реставрации. Для этого мы ездим в Европу и знакомимся там с конституциями разных стран, для этого мы проводим реформы административного аппарата, для этого мы изучаем систему местного самоуправления, занимаемся вопросами обороны на море и на суше. Мы стремимся также и к пересмотру договоров, не щадим сил для насаждения промышленности и создания предприятий, отдаем всю энергию выращиванию людей образованных, знающих, прилагаем все силы, чтобы распространить просвещение в народе, упорядочиваем судопроизводство и готовим новое законодательство. Мы не забываем и о внешних сношениях и неусыпно заботимся об этой стороне жизни Японии. От затворничества в условиях феодального государства наша страна перенеслась теперь на большие дороги мира, и мы, несущие ответственность за этот новый уклад, совершаем поистине нелегкое дело. Такие сторонние наблюдатели, как Хигаси-кун, возможно не способны понять и оценить наши тяжелые, мучительно тяжелые труды, но императору известно о них, боги видят наши усилия, и наши предшественники, покоящиеся в земле, тоже хорошо о них знают. Хигаси-кун и ему подобные называют законное правительство Мэй-дзи, унаследовавшее великий дух реставрации, правительством, ведущим страну к гибели… Что ж, в таком случае свергайте это правительство и возрождайте феодальный режим Токугава! Но для этого вам придется снова причесать волосы в прическу «тён-магэ»,[137] заткнуть за пояс мечи,[138] уничтожить деление на уезды и префектуры и снова разделить Японию на уделы, изгнать из страны иностранцев, одним словом – вернуть Японию на тысячу лет назад… Да, с точки зрения истории, прошло всего двадцать лет, но с точки зрения прогресса – эти двадцать лет соответствуют тысяче. Если вы чувствуете себя способным на это, что ж, попробуйте… Но, к великому моему сожалению, боюсь, что, кроме Хигаси-кун, в Японии не найдется человека, который придерживался бы подобных взглядов! – и, закончив свою тираду, граф Фудзисава снова громко засмеялся. Хигаси-кун, ваши чувства берут верх над разумом и мешают вам видеть вещи в правильном свете… – подхватил барон Хияма. – Я тоже в прошлом был вассалом феодального правительства и отнюдь не хочу сказать, что совсем не жалею о прошлом. Нет, я тоже с болью, подчас с мучительной болью думаю о минувшем и в этом смысле, пожалуй, не уступлю Хигаси-кун. Поэтому я и добрался во время войны тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года до самого севера, до замка Горёкаку… Однако, Хигаси-кун, сопротивляться эпохе – бесполезно. Правительство Токугава пало не потому, что его свергли кланы Сацума и Тёсю, нет, его свергло само всемогущее время, вернее феодальный режим сам покорно склонился перед требованиями времени. Да, я был чиновником феодального правительства, но ведь, кроме того, я еще и японец. Кроме преданности феодальному правительству, у меня есть еще долг японца. И я не распорол себе живот, хотя, может быть, именно так следовало бы поступить, когда пал замок Горёкаку. Плечом к плечу с теми, против кого я когда-то сражался, я участвую ныне в кабинете. Почему? Да потому, что я отбросил личные соображения и думаю лишь о том, как выполнить свой долг перед государством! Вот граф Фудзисава говорил только что, – я думаю, самому Хигаси-кун тоже об этом известно, – что тяжкое бремя управления страной, которое несет правительство, непонятно никому, кроме тех, кто несет это бремя… Стоя в стороне, не зная ни о чем толком, легко произносить необдуманные речи, нападать на нас с бранью и клеветой. Пожалуй, таким способом нетрудно даже вызвать кое у кого одобрение – в недовольных никогда не было недостатка! Но подобное поведение пристало мальчишке. Я предпочитаю иметь дело с людьми повзрослей. Я никак не ожидал, что Хигаси-кун способен на это… Его аргументы слишком уж несолидны – это так на него непохоже… признаюсь, я поражен… – горячая речь борона Хияма постепенно перешла на шепот. – Да, вы говорите поистине убедительно, но я не из тех, кого можно поймать с помощью красивых слов. Вы заявляете, что, не побывав на вашем месте, нельзя понять ваших тяжких трудов. Нет, господа, вы забыли пословицу – «в своем глазу бревна не видишь!» Вы обманываете самих себя! Я двадцать лет прожил в деревне, за это время до меня доходило множество разных слухов, но я все еще сомневался… Но вот я приехал сюда, увидел все своими глазами и был поражен… В прошлом году, недалеко от моей деревни, из-за непомерных поборов вспыхнуло крестьянское восстание, и застрельщики его были брошены в тюрьму. Может быть, вы полагаете, господа, что крестьяне затеяли бунт ради удовольствия? Поверьте, вы ошибаетесь! Возможно, вам, обласканным щедротами государства, купающимся в государственной казне, кажется странным, что крестьяне не могут уплатить какие-то жалкие пять иен подати? Господа, для крестьянина пять иен – это вопрос жизни! Круглый год он обливается потом, одевается в дерюгу, питается ячменем, а если он не в состоянии уплатить подать, у него отбирают все, вплоть до циновки, вплоть до горшка, в котором он варит пищу… А на что же расходуются эти средства? На эти деньги вы, господа, строите свои Ююкан'ы, вы наряжаетесь в мундиры, пьете европейские вина, лакомитесь европейскими блюдами, развлекаетесь танцами, заводите содержанок, покупаете проституток и гейш… Все это вы делаете на деньги, добытые кровавым потом народа. Когда я думаю об этом, рыба, что лежит сейчас передо мной на тарелке, застревает у меня в горле… Подлинно справедливое правительство заботится о благе народа. А где, скажите, можно увидеть тех, кто облагодетельствован вами? Люди, которыми вы окружили себя и которых слушаете, всего-навсего низкие льстецы! Вы обманываете императора, вы издеваетесь над народом. Но народ не вечно будет оставаться в дураках!8
– При Токугава крестьяне, как известно, одевались в шелка и жили во дворцах… – раздался чей-то насмешливый голос из угла зала. Старый Хигаси вспыхнул от гнева. – Вот потому, что вы смотрите на вещи так извращенно, вы и совершаете столько глупостей! При Токугава тоже были крестьяне, которые голодали. Затоне было таких правителей, как вы, которые даже не задумываются о своем долге перед народом. Ни князь Ракуо,[139] ни Мидзуно[140] не предавались такой роскоши, как вы… Достаточно было им увидеть, как задыхается вол, везущий поклажу, чтобы вспомнить о страданиях народа. – Именно для этого император и совершил поездку в северо-восточные районы страны, и мы все тоже часто выезжаем в провинцию, инспектируем, изучаем, чем живет народ… – возразил кто-то. – Инспектируете! Вы получаете огромные суточные, для вас устраивают фейерверки и поднимают государственные флаги, вы пируете на банкетах, которые устраивает в вашу честь льстивое купечество и беспринципное, забывшее честь дворянство, вы развратничаете с женщинами в гостиницах и потом уезжаете обратно, сунув в последний момент за пазуху благополучный отчет, который составили по вашему приказанию чиновники губернатора! И это вы называете инспекцией? Нет, правители Токугава вкладывали все-таки немного больше сердца в дело управления страной! – Хигаси-кун, Хигаси-кун, – примирительно заговорил барон Хияма. – Ты слишком взволнован, так нельзя. Надо взвесить все хладнокровно. Вот ты твердишь все время «Токугава, Токугава…» Безусловно, и при них бывали у власти мудрые люди, замечательные государственные деятели, например, Ютоку или Сиракава,[141] но в то же время история знала и таких, как Ину-Кубо,[142] или Танума,[143] Инаба[144]… Разве не так? «По одному пятну не судят о леопарде» – все нужно рассматривать в совокупности. Сравни наше время, когда арендная плата составляет всего двадцать пять процентов, и старые времена, когда она фактически равнялась половине урожая, сравни эпоху, когда за убийство простолюдина вообще не карали, и современный порядок, когда все четыре сословия равны перед законом, эпоху, когда выставляли напоказ голову казненного Сого Киути,[145] и нашу действительность, когда даже………….[146] имеют право апеллировать к любой инстанции, вплоть до верховного суда… Попробуй сопоставить прежние времена, когда все, начиная от сегуна и до самого императора, буквально задыхались в оковах феодальных порядков, и нынешние условия, когда человек имеет возможность стать кем угодно – выдающимся государственным деятелем, великим ученым или миллионером, лишь бы у него имелись к этому способности… Сравни все это, и, пожалуй, без слов станет ясно, когда народу жилось лучше, когда народ был счастливее! – Да, перемены большие. Но все это дары времени. Вы, господа, не в состоянии уразуметь этого и гордо приписываете себе все заслуги… Но вы жестоко заблуждаетесь, если воображаете, что все эти перемены произошли благодаря вам… Вот, на днях, мне довелось под покровительством Фудзисава-сан… – он рассмеялся, – побывать в Ююкан'е на концерте в пользу военного флота, – так, что ли, называлась эта затея?.. Что и говорить, блестящий был вечер… Но позвольте спросить, кто и когда заложил основы нашего военного флота? Кто первый соорудил военно-морской флот в Иокосука? Если вы раздаете титулы в награду за пожертвования на строительство флота, так не следовало ли в первую очередь наградить Огури? И разве не должны были вы хоть одним словом благодарности помянуть Куримото[147] и многих других? Да что тут толковать! По одному этому факту можно судить обо всем остальном – все ваши действия таковы! Вы пожинаете плоды, которые взрастили для вас Токугава, а держите себя как благодетели, приписывая себе все заслуги… Какая невероятная дерзость! Никто из вас не помышляет об общественном благе, вы стремитесь только к собственной выгоде… Когда я приехал в этот ваш Токио, на меня пахнуло таким разложением, что захотелось зажать нос. И правительство и двор – все в руках Сацума и Тёсю. От провинциальных чиновников до полицейских… – А что, если бы Кацу Кайсю[148] стал графом и попытался бы привлечь Хигаси-кун? – произнес кто-то на смешливо. Старый Хигаси иронически засмеялся. – Может быть, вам удастся опутать тех, кто окончательно утратил честь и гордость, но подобными ухищрениями не закрыть глаза и уши всему свету! Нет, этого-вам не добиться! Назовите мне область жизни, где не царили бы безраздельно Сацума и Тёсю? Куда ни посмотри – всюду кумовство и протекционизм, все определяется знакомством или родственными связями. Когда-то в древности говорили: «Кто не из рода Тайра – тот не человек», а сейчас, если ты родом не из Сацума или Тёсю, перед тобой закрыты все дороги. Зато этим все позволено – за убийство их не карают, а когда они занимаются картежной игрой – полиция делает вид, что ничего не замечает… Идет ли речь о продаже земельного участка, или о прибылях акционерного общества – весь доход попадает в руки Сацума или Тёсю. Япония принадлежит всему народу, а вы обращаетесь с ней словно это ваша вотчина, вотчина Тёсю и Сацума. Вы несете высокие обязанности советников государя, а в действительности только мешаете, заслоняете от народа высочайшую волю. Если бы вы по-настоящему болели за судьбы родины, то вели бы себя скромнее, господа! Находясь на постах, где ваши усердие и скромность должны стать примером для всей страны, вы использовали свое положение, чтобы добиться для себя титулов и богатств за счет наследственных состояний… Вам мало огромного жалования – вы умудряетесь еще разными дополнительными махинациями извлекать для себя разнообразные прибыли! Вы разъезжаете в экипажах, вы скачете на балах, забавляетесь с любовницами, предаетесь разврату! И это называется у вас быть славными политическими деятелями? Вы на каждом шагу твердите о ваших предшественниках… Да эти ваши предшественники – Окубо, Кидо, Сайго – не раз уже, наверное, перевернулись в гробу! А если нет, тогда они тоже достойны презренья!.. При этих словах граф Фудзисава, который все это время с иронической улыбкой слушал речи старика, предоставив спорить другим, подался вперед. – О, вы, можно сказать, основательно нас разбранили! Но кое-что все же остается для меня не совсем ясно… Допустим, что ездить в экипажах и танцевать – очень предосудительно. Спору нет, возможно я пользуюсь большим комфортом, нежели Хигаси-кун. Но я как-никак не возвожу еще мавзолея в Никко,[149] не устилаю дороги алыми коврами на свадьбе для проезда невесты, не приказываю посыпать горки в саду сахаром вместо снега… Позвольте напомнить вам, что я, Сигэмицу Фудзисава – граф, дворянин, имеющий титул третьего ранга. Я представляю правительство Японии. Жить в бочке предоставим Диогену! Пусть Фэн-Хуань[150] сетует на то, что в сараях у Мэн Чан-Цзюна нет повозки… Я правительственный министр, и я обязан поддерживать свое достоинство в глазах иностранцев. Вести образ жизни, соответствующий моему рангу, – это мой долг. Упрямому деревенскому старику, ведущему счет грошам, которые он выдает на мелкие расходы своему отпрыску, вряд ли уместно проповедовать мне воздержание и бережливость!.. – Блестящее опровержение!.. А бесчестить девушек, предаваться разврату – тоже входит в обязанности министра? – и старый Хигаси захохотал. – Хигаси-кун, оставим эти личные выпады! – кривится хозяин; ему уже невмоготу слушать эти неприличные препирания. – Хигаси-кун верит газетным писакам? – глаза графа Фудзисава сверкнули. – Нет, хоть я и беден, но не пал еще настолько низко, чтобы ходить по пятам за Фудзисава-сан и следить за каждым его шагом… Я не берусь судить, насколько справедливы обвинения газет. Это мне неизвестно. Но самый факт появления подобных сплетен свидетельствует о том, что доверие к вам, Фудзисава-сан, полностью подорвано… – «Князь Чжоу трепещет от вздорной людской болтовни…»[151] Хигаси-кун, вероятно, хорошо помнит эти строки… Политический деятель должен быть заранее готов к тому, что может стать объектом клеветы. Тот, кто реагирует на всякую ложь, кто принимает ее близко к сердцу, тот никогда не сможет стать настоящим политиком! Хигаси опять рассмеялся. – Князь Чжоу? Воображаю, как был бы польщен князь Чжоу, если бы услышал, что Фудзисава-сан ссылается на него! Нет, Фудзисава-сан, недаром говорится: «Кто стоит с наветренной стороны, тот должен содержать в чистоте свою одежду…» Кто вознесен над людьми, тот должен быть осмотрителен в каждом слове, в каждом поступке. Это долг политического деятеля по отношению к обществу. Не мешало бы и вам вести себя немного поскромнее. – Вот как? Остается только поблагодарить вас за предостережение. По-видимому, Хигаси-кун питает ко мне сильнейшую антипатию… Непонятно только, что именно ему так не по душе – моя личность, как таковая, или мой политический курс… Хотелось бы получить на это ясный ответ.9
Солнце уже закатилось, в потемневшем небе плавало одинокое рыжеватое облако. В густой зелени сада белели круглые комочки цветов. В зале сгущались сумерки, но словесный поединок был в самом разгаре. Никто не замечал, что закуски остыли, а чарки пусты. Служанка внесла лампу – свет ее озарил лицо старого Хигаси, улыбавшегося ледяной улыбкой, которая становилась все более холодной и бесстрастной по мере того, как нарастало его волнение, и лица хозяина и гостей, взволнованных и возбужденных. – Вы спрашиваете, что мне не по сердцу – сам ли Фудзисава-сан, или проводимая им политика? Весьма сожалею, но и то и другое равно внушает мне отвращение! – О, вот как? И по какой же причине? – Я уже говорил только что… – Значит, вы хотите вернуться к эпохе феодализма, отменить конституцию, прекратить подготовку к созыву парламента? Вам этого нужно? – Нет, ничего подобного! Ничего подобного я не говорю – но мне претит на каждом слове к месту и не к месту твердить о западе и глотать без разбору, не успев даже как следует прожевать, западные порядки, западную культуру! Пересмотр договоров? Отлично! Но разве для этого необходимо без конца льстить иностранцам? Была же некогда поговорка: «Ум Китая, дух Японии»! У Японии тоже имеются свои сильные стороны, есть свой национальный дух… Конечно, отчего не заимствовать у Запада то, что может оказаться полезным! Но не так, как это делаете вы, господа… Конституцию вы копируете с Германии, законодательство – с Франции, одежда у вас – европейская, жилища – европейские, на каждом шагу – Запад, Запад и только Запад… – А «сохранение национальных особенностей»?[152] Ну, подобные речи мы уже слышали неоднократно. Пусть Хигаси-кун не обижается, но он отстал от жизни ровно на двадцать лет! – Не знаю, отстал ли я от жизни, или опередил жизнь, зато мне точно известно, что в ваших сердцах, господа, не тлеет ни единой искорки подлинной любви к отечеству. Парламент, конституции – все это прекрасно, но нельзя править страной с помощью одних лишь законов. Сколько бы вы ни заимствовали западную культуру, подобными пластырями болезни не вылечишь. Нужно окончательно утратить здравый рассудок, чтобы, не считаясь с реальной обстановкой в Японии, не думая о положении японского народа, принимать законы, которые по вашему приказанию переводят с иностранных языков зеленые юнцы, еще вчера сидевшие на школьной скамье, и тут же пытаться претворить их в жизнь! Вот недавно вы придумали новый, невероятно сложный закон о продаже земли. Ну, и много ли радости принес этот закон народу? Для того чтобы купить или продать участок размером с кошачий лоб, люди обязаны уплатить нелепый, непонятный налог за регистрацию сделки и в самую страдную для крестьянина пору, когда надо убирать урожай, должны по полдня, а то и по целому дню, ожидать оформления сделки в управе… причем туда вызывают и по два и по три раза. Хлопот прибавилось, расходы выросли – вот и все, чего вы добились этим законом. В той деревне, где я живу, народ открыто выражал недовольство. «Власти не промахнутся, брать умеют…» – говорят люди. И так думают все! Вы рассуждаете так: «Ага, в Европе имеется вот какой закон… Это любопытно! Немедленно перевести! Применить!..» – и вам и в голову не придет задуматься: а как это отразится на интересах народа? Выгодно ли это народу? Выжатые таким способом из народа деньги вы тратите, словно воду льете! Добро бы еще на государственные нужды, а то ведь на вопиющие беззакония! Вы утоляете с помощью этих денег личную алчность! Что бы сказали крестьяне, если бы увидели вас вот так, как вижу сейчас я, если бы увидели всю вашу жизнь! Ручаюсь, что дело не ограничилось бы одними бамбуковыми копьями и знаменами из рогожи! Граф Фудзисава засмеялся. – Хигаси-кун так долго жил в уединении в деревне, что смотрит теперь на все глазами деревенского жителя. Он замечает выгоды и убытки одной деревни, но не видит пользу или вред для всего государства в целом. Возможно, что политические деятели прошлого, жившие двадцать лет назад и носившие пучок волос на затылке, приветствовали бы такую консервативную, отсталую политику, при которой все решается, исходя из уровня, на котором в данное время находится народ. Хигаси-кун все время ссылается на Токугава, но среди чиновников Токугава были ведь и такие, как Наоскэ Ии.[153] Идти впереди, обогнав свое время, и думать о благе страны, хотя бы вся страна тебя проклинала, без сожаления отдать жизнь во имя этого – вот это действительно благородно и мужественно! Пусть Хигаси-кун не обижается, но среди тех, кто называет себя верными вассалами и последователями Токугава, не сыщется ни одного такого настоящего государственного мужа! На это они неспособны, хоть бы семь раз переродились![154] Нет, не перебивайте, дайте мне сказать!.. В нашу эру Мэйдзи, когда жизнь мчится вперед и бурлит, как быстрый поток, исходить из ничтожных радостей и горестей темного, глупого народа – значит совершенно не обладать качествами политического деятеля… Несмышленый ребенок плачет, когда его, больного, поят лекарством. Так что же, по-вашему, раз он плачет, значит не надо давать ему лекарства? По-вашему, в этом проявляется родительская любовь? Нет, настоящий политик должен идти впереди общества. Он должен провидеть нужды и тревоги отчизны еще раньше, чем наступят эти тревоги. Он должен смотреть на десять, на сто лет вперед! Если Хигаси-кун станет премьер-министром, пусть он плетется в хвосте народа, раз ему так нравится… А я предпочитаю политику, рассчитанную на сотню лет вперед, способную возродить прочные основы для государства, пусть даже такая политика и не встречает одобрения со стороны общества! – самодовольно закончил граф Фудзисава и замолчал, как бы прислушиваясь к эху своих слов, еще звучащему в зале.10
Старый Хигаси на короткое время умолк, потом решительно наклонился вперед. – Ваши рассуждения звучат очень правдоподобно, но меня не одурачить пышными фразами! Можете говорить что угодно, ваши настроения мне не по сердцу. Разве культура непременно заключается в роскоши и расточительстве? А без них разве она уже не культура? Не может того быть, чтобы без танцев и балов нельзя было добиться пересмотра договоров! Если бы вы придерживались твердого курса, вы обязательно сумели бы всего добиться! Вы не устаете кричать о том, что государству не хватает средств, и непрерывно дерете с народа налоги, но если бы вы прониклись решимостью управлять страной, питаясь пшеничной похлебкой, вы смогли бы хоть немного облегчить бремя народа. Можно построить десяток военных кораблей, приобрести сотню, две сотни орудий, и для этого вовсе не обязательно выжимать пот и кровь из народа и унижаться перед финансовыми тузами. Все это свободно можно построить на средства, которые вы тратите на женщин, на один ваш банкет! Отбросьте же легкомыслие, станьте серьезными! Вы оторваны от действительности, ваши ноги не имеют твердой опоры. Ваша политика – это поистине «танцевальная политика»! Вы обращаетесь с Японией, как с игрушкой, управляете страной, распевая фривольные песенки! Но государство нельзя держать в порядке с помощью одной болтовни! – Так, так… И что же предлагает Хигаси-кун? Любопытно послушать… – Если вы действительно печетесь о благе государства, измените целиком и полностью весь ваш курс, возьмите в основу вашей политики прилежание и бережливость, прямоту и искренность. Выдвигайте таланты из народа, пусть в управлении страной участвуют не только выходцы из Тёсю и Сацума. Нужно отбросить эгоистические помыслы и думать о благе всего государства. Правительство, которое существует сейчас, это не японское правительство, это засилье Тёсю и Сацума. Оно не столько печется о народе, сколько использует народ, как дойную корову… Политика – не игрушка, народом нельзя легкомысленно вертеть то так, то этак; изменять нравы, вводить новые обычаи надо очень и очень осторожно. Если вы утверждаете, будто благодаря вашей легковесной, пустой политике можно на сто лет вперед провидеть судьбы отечества, то в таком случае самым великим политиком надо признать фокусника или акробата. Не считайте, что только вы прогрессивны, только вы обладаете умом, не допускайте, чтобы все плоды пожинало только правительство, не выпячивайте правительство на первый план… Это огромная ошибка с вашей стороны, так страной управлять нельзя. Если вся кровь собирается в голове, руки и ноги отсыхают. Если голова непомерно разбухает, тело теряет равновесие. В жизни страны правительство должно занимать пропорциональное место по отношению к народу. Вы, господа, считаете народ глупым, но народ вовсе не так глуп, как вам кажется. Вы твердите о законах и воображаете, будто с помощью одних лишь законов можно навести покой и порядок в государстве – ничего подобного, это вульгарная точка зрения никчемных, оторванных от жизни ученых! Некогда ханьский правитель Гао-Цзу[155] создал целых три свода законов; у князей Гоходзё[156] было бесчисленное множество разных запретов и ограничений, но те, кто обладал зорким взглядом, увидели по этим признакам, что близится их конец… Кто-то из вас говорил здесь только что, будто в эпоху Токугава феодальные порядки сковывали человека… Но таких ограничений для человека, какие есть теперь, не было даже при Токугава! Вот я, например, несколько лет назад устроил маленькую школу в деревне, но чиновники из префектурального управления стали чинить мне всяческие препятствия – то придирались к программе, то к тому, что учителя не имеют дипломов, то запоздал отчет, то печать не по форме, то почерк не уставной… Придиркам не было конца, и школу пришлось закрыть. И так во всем… Интересы народа… – Нет, уж позвольте, по этому вопросу я скажу слово, поскольку это как раз по моей линии… – иронически улыбаясь, выступил вперед виконт Хара; он давно уже отложил игральную доску и присоединился к остальной компании. – А, так, значит, это ваше распоряжение? – Я – министр, возглавляю все министерство и не располагаю временем, чтобы заниматься отдельно каким-то частным деревенским училищем, но, очевидно, местные власти закрыли вашу школу на основании подписанной мною инструкции. – Ах, вот оно что! Что же это за инструкция? – Если вам угодно послушать, я готов разъяснить. Я считаю, что по всей стране необходимо установить единую систему образования. Все должно быть унифицировано, от начальной школы до университетов, и все учебные заведения должны быть государственными. Без сомнения, это мероприятие должно осуществляться властями. Для того чтобы разом ввести эту систему, необходимы правительственные меры. Сохранять в наше время так называемые школы «Кангаку»[157] – эти крайне несовершенные частные учебные заведения – все равно что в эпоху подводных лодок, оснащенных новейшими орудиями Круппа, сохранять в армии пики и копья! Возможно, это мероприятие натолкнется на сопротивление известной части людей. Найдутся субъекты, которые начнут скулить – ведь они лишатся хлеба. Но мы обязаны думать об общей пользе, даже если для этого приходится жертвовать интересами какой-то небольшой группы. – Значит, по-вашему, справедливо, что уничтожили мою школу? – К великому сожалению, мне неизвестно, что представляла собой школа Хигаси-кун – возможно, это было великолепное учебное заведение, но… – виконт Хара снова иронически усмехнулся, – судя по вашим… по вашим, простите, безрассудным словам, которые я слушаю вот уже довольно долгое время, эту школу тоже безусловно следовало закрыть. Если бы таких школ было сто, тысяча, десять тысяч – их все подряд нужно было бы безотлагательно закрыть одну за другой! Лежавшие на коленях руки старого Хигаси, сжатые в кулаки, задрожали. Но он не двинулся с места и только в упор взглянул через очки на говорившего. – Да, теории Хигаси-кун отстали на двадцать лет с любой точки зрения. Мне кажется, он найдет себе единомышленников в липе Хори и ему подобных… – победоносно усмехнулся граф Фудзисава, оглядываясь на графа Осада, Коминэ и Сираи, которые за все время не проронили ни слова. Граф Коминэ внимательно посмотрел на старого Хигаси, потом не спеша окинул взглядом всех собравшихся. – Мне кажется, – неторопливо заговорил он, – что слова Хигаси-сан могут принести немалую пользу. Когда люди удалены друг от друга, с обеих сторон возникает множество недоразумений, это закономерно. В самом деле, механизм так велик, что в конечных его звеньях может возникнуть неправильное понимание наших действий. А отсюда не исключена возможность, что мы можем причинить народу большие затруднения. Но считать, будто мы помышляем только о своих личных выгодах, это тоже, я полагаю, было бы ошибкой. Недавно я видел на заводе зубчатое колесо, и в голову мне пришла одна мысль. Это зубчатое колесо движется благодаря тому, что зубец одной шестерни входит в углубление другой. Жизнь – такое же зубчатое колесо… Есть выступы и впадины, они совпадают, и таким образом происходит вращение. У нас есть свои недостатки, свои слабые стороны. С другой стороны, в народе бесспорно есть много людей талантливых, есть и такие – заранее прошу извинения – упорные, консервативные, как Хигаси-кун… Мне кажется, самое лучшее – откровенно раскрыть друг перед другом свои сердца. – Если все будет продолжаться так, как сейчас, когда вы зубами вцепились во власть и не выпускаете ее ни на минуту, а другим не даете даже пальцем прикоснуться к управлению государством, то никакая шестерня не сможет вращаться! – саркастически усмехнулся старый Хигаси. – В тысяча восемьсот девяностом году откроется парламент! – громко отозвался граф Фудзисава. Хигаси засмеялся. – А до этого времени, значит, можно творить беззакония? – Хигаси-сан! – вдруг окликнул невинным голосом граф Нандзё. – Да? – Зачем так долго рассуждать? Я бы на месте Хигаси-сан поднял восстание, да, да! Поднял бы восстание и всем нам отрезал бы головы! Старый Хигаси смерил графа Нандзё пристальным взглядом. – Бесполезно. Все равно младший брат выдаст меня на смерть. – Хигаси-кун, вы забываетесь! – прогремел граф Фудзисава. Старый Хигаси захохотал. – Если вы желаете, чтобы вам льстили, позовите своих лакеев… Пусть я умру, пусть лягу костьми, Хигаси останется самураем!11
– О да, образцовый самурай! – Конечно, образцовый! Самураи Токугава – не грязные выскочки! – Побежденные всегда благородны и чисты. Посмотрите на реку с моста Рёгоку-баси —. прилив всегда несет грязь и мусор, а при отливе вода большей частью прозрачна… Погибающие Тайра чисты и прекрасны, как осыпающийся цвет вишни, а победители Минамото – подлы и жестоки. Но, Хигаси-кун, как же случилось, что эти подлые Минамото завладели страной? Просто на их стороне была реальная сила! Вы все время нападаете на Сацума и Тёсю, но именно благодаря наличию реальной силы эти кланы во время реставрации сумели взять власть в свои руки. Нравится вам это или нет, но в течение двадцати лет они руководили страной – и все благодаря наличию реальной силы. Выступите же и вы против нас, опираясь на реальную силу, и мы в любой момент уступим вам власть!.. Но боюсь, что с такими отсталыми взглядами, как у Хигаси-кун, ничего у вас не выйдет! Мне очень жаль, но пальму первенства в руководстве страной вам придется уступить нам! – граф Фудзисава рассмеялся. Старый Хигаси стиснул зубы, с ненавистью глядя на самодовольное лицо графа, но ему не хватало аргументов, чтобы разгромить врага так, как хотелось. Дыхание его участилось, голос охрип; ослабевший после болезни, он чувствовал изнеможение, которое не в силах был скрыть. Пока объектом нападения был граф Фудзисава, на лицах остальных гостей иногда мелькало даже подобие легкой улыбки, но когда стрелы старого Хигаси начали разить налево и направо, всех без разбора, каждый почувствовал себя в большей или меньшей степени задетым. Окружив старого Хигаси полукольцом, собравшиеся как бы установили против него кордон. Увидев теперь, что знамена противника покачнулись и готовы упасть, они наперебой спешили нанести ему последний смертельный удар. – Хватит мучить старика! – впервые вмешался в спор виконт Угаи; за все это время он не сказал ни слова и только усмехался. – Это мы-то мучаем? Напротив, это Хигаси-сан не дает нам передохнуть! Не правда ли, Осада-сан? – граф Нандзё, скорчив такую брезгливую мину, словно он проглотил мерзкое насекомое, оглянулся на не проронившего ни слова Осада. Барон Хияма, ненадолго отлучавшийся, вернулся в зал и сделал знак глазами графу Фудзисава. – От Одани опять прислали человека с напоминанием… Давайте, господа, прекратим этот спор и отправимся продолжать заседание к Одани. – Вот это правильно, это дельно! Из-за этого спора у меня уже давно весь хмель прошел и все удовольствие пропало! – откликнулся Нандзё. – Хигаси-сан, кажется, говорил, что не собирается к Одани? Ну, что же… В таком случае, разрешите откланяться… Беседа с вами была так интересна, что я полностью протрезвился! – Хигаси-кун все время называл себя старым, дряхлым, а оказывается, дух у него боевой, не хуже, чем у генерала Фукуба! – Жаль только, что теория его устарела! Поистине это рассуждения эпохи писаний Кэйсай Асами![158] – Хигаси-кун, конечно, хозяину не полагается покидать гостя, но… Прошу тебя, побудь здесь, отдохни. Дочь сейчас нальет тебе чаю… – как бы пытаясь утешить старика, произнес барон Хияма. Граф Фудзисава неторопливо поднялся с подушки, глядя сверху вниз на старого Хигаси, который молча сидел в конце зала со скрещенными на груди руками. – Ну, так как же, Хигаси-кун, ваше решение вернуться в родные горы остается неизменным? – Скорее я вспорю себе свой старый живот, чем стану прислуживать Фудзисава! Льстить и заискивать – женское дело. Если вы мужчина, ведите себя как подобает мужчине! Граф Фудзисава вспыхнул от гнева – отчасти потому, что на лицах присутствующих – выходцев из клана Сацума – мелькнула улыбка, но, овладев собой, громко, насмешливо рассмеялся. – Да, неприятная штука – быть побежденным, не правда ли, Хигаси-кун? Но я больше не настаиваю на том, чтобы вы непременно согласились стать губернатором, вы вольны поступать как угодно – возвращайтесь в деревню и угождайте там мужикам, если нет другого занятия… Ну, а мы останемся при своем и будем поступать так, как найдем Нужным. Что бы и кто бы ни говорил – мы будем продолжать свое дело! А если вы будете противиться моей политике… Вы ли, другой ли, да кто угодно – я считаться не буду и приму необходимые меры! – он засмеялся. – Померимся силами, я согласен! В форме диспута или в любой другой… Если вы чувствуете в себе силы бросить мне вызов – начинайте! Или, как только что сказал Нандзё-кун, попытайтесь организовать против нас заговор… В моих руках полиция, государственная казна, армия – шесть бригад! Я в любой момент готов к вашим услугам! – с этими словами граф Фудзисава встал. За ним, один за другим, поднялись остальные.12
Старый Хигаси готов был спорить целую ночь напролет, ибо встать, пнуть ногой подушку и уйти первому, не послав последней стрелы вслед убегающему врагу, означало бы признать себя побежденным. Этого допустить он не мог. Вот почему старый Хигаси остался сидеть в опустевшем зале. Вскоре замерли звуки колес отъезжавших экипажей и рикш. Выпив чашечку чая, который подала ему барышня Хияма, он встал и, отказавшись от предложенного ужина и от коляски, вышел на улицу. Ярко светила луна. Наняв первого встречного рикшу, старый Хигаси поехал в сторону Адзума-баси. Чуть ущербный лунный диск проглядывал сквозь ветви вишневых деревьев, ночной ветерок овевал лицо прохладой. Измученный, ослабевший от болезни старый Хигаси тяжело опустился на сиденье коляски и, подставив лоб дуновению ветерка, закрыв больной глаз, прислушивался к шуршанью колес. Казалось, он спал. Но нелегко было успокоить нервы, возбужденные долгим словесным поединком. Буря пронеслась, а сердце все еще волновалось. Извержение вулкана закончилось, а пламя в груди все еще бушевало. Сложные противоречивые чувства удовлетворения, боли, а может, и раскаяния набегали, как волны прилива, и переполняли его душу. Сегодня, неожиданно для самого себя, он скрестил с врагом меч, который оттачивал двадцать лет. И каковы результаты? Безусловно ему удалось больно поранить противника. Хигаси чувствовал это по напряжению в руке, которой он наносил удары. Вспомнив искаженные гневом лица своих противников, он громко рассмеялся.
Но враг удалился с триумфом, чуть ли не с победной песней. Так что же, выходит, победа в конечном итоге осталась за ними? Нет, нет и нет, пусть сломался меч, пусть опустел колчан, но Хигаси до последнего вздоха будет бороться, он не позволит врагу торжествовать победу! Даже в этой маленькой случайной схватке он не в силах был удержать в ножнах свой меч, который готовил к боям долгие годы; так разве он сможет покорно вручить его врагу и признать себя побежденным? «В моих руках полиция, государственная казна, армия – шесть бригад! Померимся силами, я в любой момент готов к вашим услугам!» Отлично! Да, Фудзи-сава прав – решительный бой, бой не на жизнь, а на смерть еще впереди. Когда же она грянет, эта битва? Каким оружием они сразятся? Словами? Мечом? Их много, а его сторонники – малочисленны. Враг проворен, а у Хигаси такое старинное, тупое оружие – с болью в душе он сам вынужден был признать это. Оглядываясь на сегодняшнюю схватку, он видит, что вышел из нее весь окровавленный – исцарапанный и израненный… Приходится временно уступить врагу поле боя и думать о том, как собраться с силами для нового удара… И старый Хигаси гордо поднял голову. – Ишь сволочь проклятая, как галдят! – услышал он вдруг голос рикши. Старый Хигаси открыл глаза. Проскользнув под сводом зеленых листьев, коляска рикши катилась мимо ярко освещенной виллы. Во дворе виднелось множество экипажей, колясок рикш, далеко вокруг были слышны веселые, оживленные голоса. – Чей это дом? – Дача Одани. – Одани? Так это и есть вилла Одани?.. – Опять министры гуляют! Эх, господин, хорошо быть министром! Таким, как я, приходится от зари дотемна таскать за собой коляску, а не повезет, так за целый день чашки риса не попадет в рот… То ли дело министру… Но старый Хигаси уже не слушал. Как победная песня, высмеивающая разбитого вражеского полководца, прозвучали в его ушах громкие, веселые голоса и смех, вперемежку со звоном сямисэна и бубна. Старый Хигаси закусил губу. Зачем он приехал в Токио? При этой мысли ему на мгновенье представилось его скромное жилище в Коею. Коляска въехала на мост Адзума-баси. Далеко открылся простор озаренной лунным светом реки Суми-да. Старый Хигаси глубоко вздохнул. Старый Хигаси покинул Токио. Зачем было оставаться? Почти все дела, ради которых он приехал в столицу, он выполнил. Ветер Тёсю и Сацума свищет на перекрестках столицы, на всех ее бесчисленных улицах и переулках. Дом старого друга Хияма, дом родного брата Аояги – все пропитано тлетворным дыханием этого ветра. Он написал прощальное письмо барону Хияма, послал письменное извинение виконту Угаи, который заезжал к нему на дом, желая повидаться, и, положив за пазуху деньги на учение Сусуму, вырученные за облигации, на второй день после словесного поединка на даче Хияма покинул Токио. Старый Хигаси сел в колясочку рикши, туда же поместилась его плетеная корзинка – увы, в этой корзинке не было приказа о назначении на пост губернатора; выезжая из района Синдзюку, он оглянулся и посмотрел на небо над дворцом. Был пасмурный майский вечер, небо обложили темные, грязноватые тучи, ни единый луч солнца не пробивался через их толщу – небо было мрачное, как мрачна была жизнь в эти последние годы, – казалось, просвета не будет. Тяжелый вздох, как будто сердце ему давил камень, вырвался из груди старого Хигаси. Полный уныния, он пустился в обратный путь на родину.
Глава VIII
1
В глубине души граф Китагава нисколько не сомневался в честности своей жены. Он отлично знал, что поведение ее безупречно, и, пожалуй, даже уважал ее. Где-то в глубине его сознания, вечно мутного от вина, огрубевшего от постоянного разгула, таилась мысль – возможно, граф сам не отдавал себе в ней ясного отчета, – что жена во многом стоит неизмеримо выше него, во многом превосходит его. Но именно поэтому он находил удовольствие в том, чтобы при каждом удобном случае отравлять ей существование. Когда в минуту раздражения он смертельно оскорбил ее грязным обвинением, ему, разумеется, и в голову не приходило, чтобы между его женой и графом Фудзисава может действительно существовать незаконная связь. Вот почему, отправив жену в Нумадзу, граф очень скоро полностью позабыл все эти треволнения. Когда вопрос с женой был таким образом улажен, жизнь графа Китагава снова вернулась в привычную однообразную колею. Граф Китагава любил посетовать на судьбу и утверждал, что живется ему очень тяжело. В самом деле, может ли быть на свете что-нибудь мучительнее скуки? Все его обязанности состояли в том, чтобы в официальные дни явиться во дворец в парадном облачении да побывать в Дворянском собрании. Все остальное время графу оставалось только есть, пить, спать и развлекаться. Правда, кабинет графа украшало изрядное количество книг в переплетах с золотым тиснением, а на письменном столе рядом с ножом слоновой кости для разрезания бумаги лежали пачки европейских журналов. Но подобное убранство было всего-навсего подражанием стилю кабинета одного аристократа, с которым он близко сошелся во время своего пребывания в Европе, ибо страсти к чтению граф отнюдь не питал. Не увлекался он и садоводством, не испытывал особого влечения и к изящным искусствам. Стоявшую на мольберте в кабинете картину, писанную маслом,[159] ценил главным образом за блестящую золоченую раму, а купленную в Италии скульптуру, при виде которой всякий раз краснела графиня, ценил вовсе не за плавность линий, а за то, что изображала она нагое тело, каковое обстоятельство и занимало графа больше всего. Только охотой, к которой он пристрастился с давних пор (единственная чисто мужская утеха, встречавшая одобрение и со стороны графини), он увлекался по-настоящему. Граф был хороший стрелок и всегда возвращался с богатой добычей. Но и это увлечение ослабело с годами. Игра в карты тоже перестала интересовать его с тех пор, как компания шулеров обобрала его до нитки в потаенных покоях одного игорного заведения, где граф имел обыкновение предаваться с друзьями азарту и куда внезапно нагрянули жулики, учуяв, вероятно, хорошую поживу. После этого случая граф стал несколько опасаться подобных развлечений и предпочитал, уединившись в будуаре со своей фавориткой О-Суми, сражаться в карты с ней, ставя то на колечко, то на шелковый пояс. Скука так изводила его, что, окончательно измученный бездельем, он придумывал новые странные развлечения: днем спал, а по ночам приказывал зажигать лампы или, повязав голову полотенцем, брал в руки плетку, а служанок и кучера заставлял бегать по комнате, крест-накрест обвязавшись шнурками «таски».[160] Эта странная забава называлась «охота на мышей». Но в последнее время граф увлекся новой интересной игрушкой – политикой. Аристократ и богач, человек, бывавший в Европе и к тому же питающий антипатию к правительству! Самая беспечная оппозиция не может долго игнорировать такую идеальную, словно по специальному заказу изготовленную личность. По рекомендации некоего Тамура, бывшего вассала графа, ныне одного из ведущих сотрудников газетной компании графа Цутия, в виллу Китагава зачастили представители одной из группировок партии Минканто.[161] Визиты эти начались уже довольно давно, но с тех пор, как месяц назад граф, поддавшись на уговоры редактора газеты «Токио-Симбун», пожертвовал в фонд газеты три тысячи иен, связи эти вдруг приобрели самый тесный характер. Больше того, недавно граф Китагава оказался в числе приглашенных на банкет, устроенный Оида по случаю пожалования графского титула. Хозяин, славившийся своим умением обводить людей вокруг пальца, отпустил в адрес графа несколько комплиментов, в которых превозносил его до небес. Граф Китагава был полностью очарован этой любезностью. Страсть к политике охватила его, как приступ внезапно вспыхнувшей лихорадки. И в самом деле. Профан не способен распознать даже самого лучшего скакуна. Люди глухи и слепы! Глупцы, они даже не догадывались, что среди аристократов, только и умеющих что кичиться знатностью рода, скрывается великий политический деятель! Даже сам граф Китагава и тот раньше не подозревал о своих талантах. Нынешнее правительство рухнет, это неизбежно, а в будущем кабинете по крайней мере одно место безусловно будет за Китагава. Покрытые золотыми коронками зубы графа Китагава, сквозь которые звучали раньше только всевозможные шуточные и любовные песенки самого игривого свойства, теперь пропускали слова о «свержении правительства клановой клики», об «ответственном министерстве» и другие удивительные, странные выражения в таком же роде. Управляющий пытался было почтительно указать графу на странность и необычность подобного поведения, но граф с жаром возразил, что тот ничего не понимает. «Ты не знаешь, в Европе все дворяне занимаются политикой!» – торжественно провозгласил он. Управляющий удалился с подобострастно смиренным видом, но в душе рассудил, что пусть уж лучше господин тешится политикой, чем распутничает, как раньше. «Пожалуй, так действительно даже спокойней… Лишь бы ключи от сейфа по-прежнему оставались в моих руках…» Очевидно, что управляющий отнесся к столь серьезной проблеме весьма легкомысленно. Старый Хигаси возвратился на родину в полном отчаянии. Сацума и Тёсю царили полновластно повсюду. Подобно могучему дереву, цвели эти кланы, далеко вокруг простирались их густые, зеленые ветви, закрывая собой полнеба. И решив в душе, что нет и не найдется ни топора, ни огня, способного повалить, испепелить это дерево, что все стужи суровой зимы тоже бессильны заставить его уронить с ветвей хотя бы единый листик, старый Хигаси покинул Токио в глубоком унынии. Но недаром осень идет по пятам лета, а под снегами лютой зимы уже зеленеет новыми побегами грядущая весна. Признаки близкого упадка таились в дни апогея славы кланового правительства. Скрытые пока под землей подспудные силы, долгое время попираемые и угнетаемые, уже начали энергичный подкоп, в результате которого клановое правительство должно было быть опрокинуто, свергнуто. Оппозиционная партия, возглавляемая графом Оида, группировка графа Цутия, единомышленники графа Муто, оставив на время разногласия во взглядах, позабыв о различиях в своей истории, все как один сходились на том, что в течение долгого времени были равно угнетены и вынуждены мучительно бороться за право активного участия в жизни. В то время как граф Фудзисава и граф Киносита заставляли Японию, вчера еще облаченную в «камисимо»,[162] надевать фрак и танцевать с дамами европейские танцы, чуть ли не утверждая, что в этом-то и заключаются просвещение и культура, настало время, когда усердно раздуваемый ветер преклонения перед всем иностранным подул совсем в другую сторону. В обществе все сильнее давала себя знать группировка, выдвинувшая лозунг: «Сохранение национальных особенностей, упорство, прилежание и военные доблести». Подобно неприятелю, осаждавшему храм Хоннодзи,[163] эти люди ждали только удобного момента, чтобы ринуться в бой. И не только они. Внутри самого правительства тоже имелось немало так называемых «блох на теле льва», немало людей, которые представляли угрозу для власти. Хотя правящую верхушку называли общим «правительством Сацума и Тёсю», но коалиционное правление – это всегда нечто такое, что сегодня вместе, а завтра – врозь. В критический момент, в момент опасности оно монолитно и действует сообща, но в обычное время борьба за влияние, борьба за выгоды – неизбежны. После смерти Окубо, в особенности же в последние пять-шесть лет, вся власть перешла в руки Фудзисава, Киносита и их приспешников, и группировка Сацума, таким образом, давно уже испытывала недовольство. В самом деле, все ответственные посты в кабинете были заняты представителями Тёсю, и выходцы из клана Сацума давно уже чувствовали обиду – обиду людей, вынужденных довольствоваться объедками с чужого стола. Они ждали, когда партнеров постигнет неудача, и это чувствовал сам граф Фудзисава и вся его клика. Недовольство питали не только представители Сацума. Немало обиженных было также и среди выходцев из клана Тёсю. Личные интересы вообще всегда являются самым действенным стимулом. Среди аристократии, на словах именуемой «опорой трона», а фактически превратившейся всего-навсего в благоприятную почву, на которой копило жир клановое правительство, тоже имелись недовольные. В особенности много было бедных аристократов, готовых зубами вцепиться в нынешнее правительство в отместку за обиды и унижения, которые им приходилось терпеть на каждом шагу. Одним словом, как ни различны были мотивы – личные промахи, обиды, вражда, зависть, жажда власти; какова бы ни была разница в общественном положении, – званиях, чинах и титулах, но враждебные чувства по отношению кправительству Сацума – Тёсю, а внутри этого правительства – в отношении группировки Тёсю, в группировке же Тёсю – по отношению к двум-трем выдающимся лидерам и, наконец, среди этих последних – по отношению к их главе графу Фудзисава, – такие враждебные чувства питали, сверх ожидания, очень многие, и силы, готовые подняться по первому сигналу, уже созрели. Старый Хигаси пришел в отчаяние от того, что увидел на поверхности, – он не понимал, что в глубине уже таятся возможности изменений, готовится переворот. Оборона замка проходит тем успешнее, чем малочисленнее защищающий его гарнизон, осада же требует возможно большего войска. Постигнув эту истину, деятели партии Минканто начали в последнее время усиленно собирать единомышленников. Вполне естественно, что в такое время граф Китагава был встречен с радостью, хотя пока эта радость выражалась лишь в форме лести и комплиментов.3
Часы в кабинете графа Китагава показывают половину одиннадцатого утра, но граф только что закончил завтрак – хотя он и сделался политиком, но привычки поздно вставать не бросил. С зубочисткой во рту, в одинарном кимоно из английской фланели, небрежно повязанный белым шелковым поясом, он просматривает газеты, щурясь от яркого солнца, бьющего в застекленные сёдзи. Раньше граф не питал особого интереса к прессе, но теперь у него появились связи в редакции газеты «Токио Симбун», да и вообще политическому деятелю надлежит следить за текущими событиями… Поэтому граф каждый день, как заданный урок, читает и официоз, и газеты оппозиции, и большие и малые газеты нейтральных. Правда, серьезные и трудные передовые и подвальные статьи он проглядывает кое-как, зато заметки и сообщения бульварных листков самого разнообразного содержания читает с усиленным вниманием. Впрочем, эту маленькую тайну знают только стены его кабинета. С тех пор как граф Китагава с головой погрузился в политическую деятельность, в его жизни и во всем его окружении произошел целый ряд изменений. Доказательством может служить хотя бы тот факт, что раз в неделю к нему является профессор Н. – бывший его вассал – для лекций по политике и праву. Кроме того, хотя граф Китагава отнюдь не собирается соревноваться с графом Оида, который содержит на свои средства целое учебное заведение, все же он тоже жертвует деньги на стипендию нескольким подающим надежды студентам. В гостиной появились портреты Гладстона, Бисмарка, Кавура, а в кабинете на подносе для визитных карточек, где раньше валялись только испещренные кривыми каракулями весьма малопристойные записочки от женщин легкого поведения, можно теперь найти письма, написанные рукой Оида, Цутия и других видных лидеров оппозиции. Среди верной домашней челяди некоторые радуются серьезным занятиям господина, другие побаиваются: «Да как же это, против властей-то?» Сам граф Китагава с гордостью рассказывает, что за ним по пятам ходит сыщик. В тот момент, когда граф громко рассмеялся, обнаружив, очевидно, в газете что-то интересное, дверь отворилась и в комнату вошла женщина. В руках она держала поднос с чашкой кофе. Ей года двадцать два – двадцать три, на ее затылок низко спускается узел волос. На ней яркое кимоно, повязанное атласным, на муслиновой подкладке, поясом, поверх накинуто бледно-голубое хаори с вытканным рисунком лиловых и темно-синих ирисов. Черты лица, набеленного так густо, что естественный цвет кожи рассмотреть невозможно, правильные, но немного тяжелые, грубоватые; бросается в глаза большой, крупный рот. Это и есть госпожа О-Суми – растение, которое два года назад граф отыскал и, выкопав с корнями, перевез в столицу из крестьянского дома в Нумадзу. Сохранив в течение двух с лишним лет исключительную привязанность графа, который, как это было всем известно, не отличался постоянством в любви, она хоть и оставалась еще на положении любовницы, но, родив наследника рода, старшего в семье сына Иосиаки, держалась теперь с важностью и достоинством, играя в семействе Китагава роль Ёдогими.[164] Когда граф впервые привез ее из деревни, даже слуги посмеивались над новой фавориткой, от которой, по их мнению, воняло землей. «Изрядный чудак наш господин… Надо же такую деревенщину откопать!» В элегантной обстановке О-Суми выглядела смешной. О-Суми досадно было сознавать это, и наполовину из соревнования, наполовину из подражания она бессознательно старалась копировать благородные манеры графини – ее манеру одеваться, ее движения, ее походку; это еще больше не шло к ней, настолько не гармонировало с ее наружностью, что вызывало только новые насмешки. Однако за два года она немного освоилась с обстановкой, и теперь ее деревенские повадки уже не так сильно бросались в глаза. Только речь, в которой прорывались иногда вульгарные, грубые выражения, да развитая работой широкая кость, которую не могли скрыть никакие наряды, все еще говорили, что когда-то в прошлом она знала тяжелый физический труд. – Опять не в духе? – граф принял кофе, поставил его на стол и взглянул на мрачно сдвинутые брови О-Суми, севшей напротив. – Голова болит, мочи нет. – А ты позвала бы Аояги, пусть посмотрит. О-Суми, не отвечая, растирала виски пальцами. На руке ее блестело по меньшей мере три кольца с драгоценными камнями. – А что делает Аки? – Спит еще… почивает, я хотела сказать. – Девочки в школе? – Да. – Мити тоже? – Да. – Это хорошо что она тоже в школе. Раньше, бывало, как накажешь ее, так по два-три дня не вытащишь девчонку из комнаты… Это хорошо, что она тоже пошла. – Старшая барышня в последнее время охотнее бывает в школе, чем дома. – Почему это? – Потому что госпожи нет. Граф криво усмехнулся. – Ну, прямо руки опускаются, такая упрямая барышня. Просто диву даешься! Подумать только, ведь совсем еще маленькая, а как умеет оскорбить человека… Вот хотя бы меня, например… Ведь никогда не назовет меня «О-Суми», а всегда «Суми, Суми», словно кличкой какой-то… Фуса-тян, Ёт-тян – те ласкают Аки, играют с ним, и только старшая барышня уж так-то с ним неприветлива… Из-за того, что я из простых, она и молодого господина презирает… Уж как это мне обидно… – О-Суми заплакала. – Беда с этой девчонкой! Когда вернется из школы – скажи ей еще раз, а если опять не послушает – я снова накажу ее. Полно, полно, не плачь, стоит ли плакать по таким пустякам? – Да ведь не одна только старшая барышня… Все меня презирают. – Кто это еще? – Да вот эта – в европейских платьях все ходит, госпожа Сасакура, она тоже… Уставится мне прямо в лицо и даже вот нистолечко не поклонится! Как подумаю, что вечно мне придется быть на задворках, что никогда я не смогу открыто общаться с замужними женщинами… Да тот же Аки, когда вырастет, будет звать меня не по имени, как других людей, а этой оскорбительной кличкой… Нет, чем так мучиться, чем так страдать, гораздо лучше умереть… Лучше бы мне оставаться крестьянкой в Нумадзу, как раньше… – Пусть себе говорят что хотят! Что тебе за дело до людской болтовни? Ведь я же с тобой! – Никого у меня нет! Господин тоже нисколько меня не любит… Граф рассмеялся. – Вот как? А кто отправил жену в Нумадзу? – Да разве это доказательство вашей любви? Подумаешь, отправили… Все время об этом твердите, а на самом деле определенно любите госпожу… Если она вам так дорога, так лучше вызвали бы ее обратно телеграммой… Да, да, можете позвать ее обратно. А меня отпустите, все равно мне не жить на свете… – Не болтай глупости. – Глупости, конечно… Ведь я же глупая… Ясное дело, я не такая ученая, как госпожа… Если я вам так противна, отпустите меня… Я покончу с собой – брошусь с моста в речку Каногава… – и О-Суми зарыдала еще громче.4
В Нумадзу все купается в аромате персиковых деревьев, которыми издавна прославилась эта местность. Здесь, в крестьянском доме, где на бамбуковой ограде сушился соломенный плащ, где, прислоненная к дереву персика, стояла мотыга, а рядом с рассыпанным для просушки зерном сильно пахло рыбой, у Хэйдзо Накамура – полукрестьянина, полурыбака – было двое детей: старшая – девочка и младший – мальчик. Девочку звали О-Суми. Она-то и стала любимой наложницей графа Китагава – госпожой О-Суми. Когда наступает время, о котором поэт сказал: «О, пора весны! Горы безыменные тоже расцветут, дымкою подернутся…», тогда даже дикий лотос или простой одуванчик, растущий при дороге, тоже прекрасен… О-Суми исполнилось шестнадцать лет. Румяная, как цветы персика, что цвели позади ее дома, покрытая легким загаром, повязанная по деревенскому обычаю полотенцем, из-под которого падали на щеки и развевались по ветру пряди волос, с большой корзинкой для сбора хвороста и шишек за спиной, О-Суми и впрямь была хороша. На нее с завистью глядели подружки. «Бойкая!» – приговаривали они, а окрестные парни наперебой старались завоевать расположение красавицы. Но ко всеобщему удивлению, победителем оказался молодой крестьянин, прозванный «Молчальником Синдзи». Он происходил из старого крестьянского рода, в котором во время Оно кое-кто из предков занимал даже должность деревенского старосты, но отец его, Синдзо Нумата, от природы был человек чрезвычайно доверчивый, честный и, кроме того, питал, к несчастью, пристрастие к вину и к азартным играм. Сначала он продал и пропил свой лесной участок в горах, потом продал и проиграл пашню. Достаток семьи сильно пошатнулся, и о былом благополучии напоминали только старые деревья кэяки у ворот дома, которые цвели по-прежнему пышно, а первое место на деревенских сходках отошло теперь к совсем нестоящему человеку – Тэцугоро, чужаку в этой деревне. Сын тяжело переживал разорение отца. Его прозвали «Молчальник Синдзи», так мало и неохотно разговаривал он с людьми. Он в рот не брал сакэ, по вечерам никогда не ходил развлекаться с парнями, посещал только храм богини Аматэрасу[165] в Мисима, а в хозяйстве работал так усердно, что пот лил с него ручьем. «Молодец парень! Такой, пожалуй, поправит пошатнувшиеся дела!» – хвалили его старики, но охочие до развлечений парни избегали Синдзи: «С ним не столкуешься!» Когда же вдруг выяснилось, что этот всеми отверженный нелюдим сумел завоевать сердце красы всей деревни О-Суми, удивлению, толкам, недоумению, зависти и волнению не было конца. Но прошло время, и с этим примирились. Решение молодых людей пожениться признали родители. Синдзи был полон решимости устроить свою жизнь как можно лучше. Для Синдзи в любви заключалась вся его жизнь, но О-Суми любила не так уж сильно. Избалованная вниманием парней, она не то чтобы думала, но инстинктивно чувствовала, что таких женихов, как Синдзи, она может иметь сколько угодно. Женщины холодны, даже в любви они не забывают расчета. О-Суми, глазом не моргнув, принимала подарки – шпильки с украшениями, воротнички, которые Синдзи покупал ей всякий раз, как бывал в Мисима или в Нумадзу (хотя сам он жил так бедно, что должен был беречь даже пару стоптанных соломенных сандалий), и недовольно кривила губы – то ей не нравились цветы, то нехорош был узор на воротничке. О-Суми сознавала свою силу, благодаря которой она вертела мужчиной, как ей только хотелось, – она обращалась с Синдзи словно с рабом, и чем грубее была она с ним, тем сильнее влюблялся в нее Синдзи. Ему нравились ее капризы, он восхищался ее сердито надутыми губками, нахмуренными бровями. «Видать, опять не потрафил!» – посмеивались старшие, а парня помоложе только диву давались; женщины возмущались. Тем временем пришла пора Синдзи уходить в армию. Перед отъездом в казарму Синдзи со слезами молил устроить хотя бы сговор, но О-Суми не согласилась – она говорила, что ей совестно. Наконец, наступил день отъезда. Синдзи заклинал девушку ждать его. «Три года пройдут незаметно. Я буду думать о тебе каждый день. Прошу, не забывай меня, веди себя хорошо…» – со слезами просил он при расставании и уехал, всеми помыслами оставаясь с любимой.5
Красоты природы тоже нимало не занимали графа Китагава. Постройка виллы в Нумадзу объяснилась отнюдь не пристрастием графа к видам залива Суруга или стремлением внедрить моду на морские купанья. Во-первых, графу жгли карман деньги, которые имелись у него в изобилии, и он ухватился за мысль построить виллу, подобную тем, какие он видел, путешествуя по югу Европы. Во-вторых, он возымел желание устроить себе приют на случай своих дальних охотничьих рейдов от Энгодо Идзу. Отдаленный район Нумадзу, сообщение с которым было затруднено, ибо в те времена поезда туда еще не ходили, приглянулся ему. Шла как раз третья весна со времени ухода Синдзи в армию, когда граф, под предлогом необходимости осмотреть законченную постройку, с охотничьей собакой, с ружьем за спиной, приехал в Нумадзу. Был конец марта. Граф выехал из Токио, предвкушая богатую добычу. И добычей этой, сверх всякого ожидания, оказались не зайцы или фазаны, а не кто иная, как красавица О-Суми. Однажды граф, как обычно, один, без слуги, с собакой, с ружьем за спиной, рассеянно шел вдоль утопавшей в персиковом цвету деревни Кануки, направляясь в Сидзуура, как вдруг он услышал голос, бранивший его собаку, которая, хватая растущую при дороге траву, забежала на овсяное поле. «Ах ты, скот поганый!» – приговаривал кто-то. Граф взглянул и увидел под пышно цветущим персиковым деревом женщину, повязанную полотенцем. Прервав работу, она стояла, опираясь на мотыгу, и ругала его собаку. Встретившись большими черными глазами со взглядом графа, она улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и поправила упавшие на лоб пряди волос. В тот же вечер на дачу к графу был вызван руководивший постройкой десятник, перепуганный насмерть, уж не усмотрел ли граф каких-нибудь упущений в строительстве дома, и получил распоряжение, чтобы завтра же утром отец О-Суми за известное вознаграждение передал дочь господину графу Китагава. Движимая корыстью, мать О-Суми, как истая женщина, сразу же согласилась. Но отец Хэйдзо, честная душа, в замешательстве покачал головой. Он не мог считать пустым звуком обещание, данное Синдзи. Однако десятник, человек бывалый, потершийся и в столице, краснобай и большой мастер на уговоры, сумел убедить старика. «Приданое – столько-то, ежемесячно – столько-то да еще сверх того, единовременно так сказать, получишь кругленькую сумму… Кивни только головой – и получишь большие выгоды. Не согласишься – здорово прогадаешь…» И отец не устоял. На такие деньги можно было купить вола, построить настоящую, крепкую рыбачью лодку, с такими деньгами не пришлось бы ломать голову над уплатой очередных налогов… Он сможет приобрести участок земли, который продает сосед Дзирохати, да мало ли что еще… Вот если бы десятник сам попробовал переговорить с родными Синдзи… Сообразительный десятник немедленно атаковал отца Синдзи. Отец Синдзи боялся сына. Парень, мол, этой зимой уже должен вернуться, следует подождать, а без согласия сына он никак не решается… Но десятник в два счета опроверг эти доводы: господин не может ждать ни одного дня, ни единой секунды! Отец Синдзи растерянно поскреб затылок. Кошелек его пустовал давно, и сто иен были большим соблазном… Вот только нельзя ли устроить все так, будто сама О-Суми своевольно нарушила обещание?., чтобы найти оправдание перед сыном, когда тот возвратится… Ну, а О-Суми? Она не говорила ни да, ни нет. «Как прикажет батюшка», – отвечала она. Дело в том, что в глубине души она сразу же обрадовалась этому предложению. Исав, продавший право первородства за миску чечевичной похлебки, совершил, можно сказать, еще выгодную сделку. На свете найдется сколько угодно женщин, готовых с необыкновенной легкостью продать невозвратимую свою чистоту, стоит только предложить им взамен самый обычный наряд. Стать любовницей знатного барина, жить в роскошном особняке в Токио… Золотые шпильки, черепаховые и перламутровые гребни, кораллы, пояс (не хлопчатобумажный, а настоящий атласный!), шелковые кимоно для повседневной носки, яркая, нарядная одежда, ценой равная всему скарбу их семьи, вкусная, сытная еда вволю и даже – о верх блаженства! – европейские платья, тэта (одна пара таких гэта стоит пять иен!), золотое, – не алюминиевое, а настоящее золотое кольцо, зонтик с изогнутой ручкой, украшенной кисточкой, – какое великолепие, уж не во сне ли ей это снится? О-Суми дрожала от волнения, глаза у нее блестели. Так в конце концов О-Суми уселась в яшмовый паланкин. Деньги свалились с неба в деревню Кануки… Отец О-Суми купил себе участок земли, мать сшила праздничное ситцевое кимоно, отец Синдзи впервые за долгое время развлекся на свой любимый манер, – то есть напился вдребезги, а десятник выкупил знакомую проститутку из Мисима и поселил ее у себя. И когда поздней осенью этого года Синдзи, не имевший ни минуты свободной перед демобилизацией и не получавший за весь последний год службы ни единого дня отпуска (а родной отец и несостоявшийся тесть, само собой, не написали ему об отъезде О-Суми ни слова), когда этот Синдзи, всю дорогу так страстно летевший душою в родную деревню, истратив до последнего гроша все свое солдатское жалованье, доставшееся такой тяжелой ценой, на серебрянные шпильки, на кимоно и другие подарки невесте, с веселым сердцем садился в поезд на вокзале Симбаси в Токио, – в том же Токио, всего в двух ри от него, в особняке графа Китагава на улице Хорикава, О-Суми уже носила под сердцем шестимесячное дитя.6
Люди, близко знавшие графа, только диву давались – быстро остывавший к любой очередной фаворитке (увлечения его длились обычно месяц-другой, в редких случаях – год, полтора), граф, казалось, совершенно потерял голову от любви к О-Суми. Возможно, подобное обожание объяснялось отчасти тем, что О-Суми родила ему мальчика – маленького Иосиаки, наследника рода Китагава. Но главная причина несомненно крылась в испорченности графа. Для него, пресыщенного видом сдержанной, скромной графини, похожей на красавиц эпохи Хэйан, всегда безупречной в своих одеждах со строгими складками, молодая, дородная О-Суми, от которой, казалось, пахло землей, обладала прелестью свежести и новизны. Чувствовавший себя несколько стесненно в обществе всегда спокойной, сдержанной графини, с ее певучими, ласковыми интонациями киотоского говора, граф находил своеобразное очарование в грубой деревенской речи О-Суми, во всем ее облике, в движениях. Ее робость, неуверенность казались ему все более привлекательными – он был в восторге от смущения деревенской девушки, впервые покинувшей родные места и попавшей в столь непривычную обстановку, где она невольно робела, где у нее не было иной опоры, кроме него. Мало-помалу О-Суми окончательно покорила сердце графа. Постепенно она усвоила искусство угождать графу – впрочем, найдется ли женщина, не владеющая этим искусством? Так же, как в ее отношениях с Синдзи, секрет, если выразить его в общих словах, состоял в возможно более бесцеремонном обращении с возлюбленным. Смысл подобного поведения кроется в том, чтобы рассматривать мужчину как тупое и, если хотите, норовистое животное, которое тем больше наглеет, чем мягче с ним обращаться, и, напротив, от крутого обхождения становится смирным и покорным. Вот почему О-Суми не скупилась на резкие слова, раздражалась по пустякам, капризничала, поворачивалась спиной, и при каждом удобном случае заявляла, что уедет обратно в Нумадзу. И самодур-граф, пресыщенный кротким терпением графини, склонял перед этими капризами голову и покорно вилял хвостом. Положение превращает кошку в тигра. Почувствовав расположение графа и став матерью наследника рода, О-Суми, еще вчера всего лишь девчонка-вертихвостка, постепенно прибирала к рукам весь дом и куражилась самым беззастенчивым образом. Изгнание графини, к которой О-Суми питала ненависть тем более острую, чем безнадежнее были ее старания когда-либо сравняться с нею, злобу, тем большую, чем приветливее обращалась с ней графиня, готовилось с самой осени и началось с непрерывных нашептываний графу, а усиление ее влияния ознаменовалось назначением дяди О-Суми на должность сторожа и привратника на вилле в Нумадзу. Человек по природе низок – он всегда готов заискивать перед баловнями судьбы; поэтому симпатии слуг были явно на стороне удачливой фаворитки. А когда графиня покинула дом, О-Суми стала в нем полновластной хозяйкой. Можно себе представить гордость, которую она при этом испытывала! Законная жена изгнана, все в доме покорны каждому ее слову, только что не величают графиней… Захочет выйти – ей подают экипаж, она носит дорогие европейские платья, одних золотых колец у нее больше двадцати… О-Суми упивалась роскошью, о которой не смела и мечтать в девушках. Жажда блеска была, таким образом, удовлетворена. Впрочем удовлетворена ли? Нет, еще тогда, когда графиня жила в особняке, граф иногда замечал, что О-Суми задумчива, что лицо у нее мрачное; на вопрос – не больна ли она? – О-Суми вместо ответа отрицательно трясла головой. Если же он приставал к ней с расспросами, она поворачивалась спиной и разражалась плачем, в котором слышались злость и досада. В ее расстроенном, окончательно сбитом с толку сознании всплывал образ Синдзи, того самого Синдзи, который пять лет назад, накануне ухода в солдаты, сидел с ней на ступеньках храма бога Хатимана.[166] Кругом не было ни души. «Три года пройдут незаметно, прошу тебя, не сбейся с пути!..» – говорил он, держа ее за руку, а у самого глаза были полны слез. Теперь ей часто представлялись эти глаза – они смотрели на нее с укором, с гневом, с насмешкой. За все эти годы О-Суми ни разу не видела Синдзи. До нее дошли слухи, что, вернувшись со службы, парень словно рехнулся, что он избил графа, который в ту пору случайно приехал на виллу, повалил его на землю и пинал ногами. Вскоре после этого он куда-то уехал. Где он теперь – никто не знал. И всякий раз, когда близко, перед самыми своими глазами О-Суми видела обрюзгшую физиономию графа, с тупым, невыразительным взглядом, с морщинками в уголках век, – беспощадными признаками всемогущего времени, ей представлялось загорелое, но привлекательное и смышленое лицо человека, не побоявшегося ударить по этой физиономии ногой. И О-Суми испытывала прилив непонятной досады, в ней закипала злость, и в конце концов она разражалась плачем, причину которого сама бы не сумела объяснить хорошенько. И чем ласковее обходился с ней граф, боясь за ее здоровье и робко предлагая послать за врачом, тем громче плакала О-Суми. «Отстаньте!» – гневно кричала она, повернувшись к нему спиной. В такие минуты она придиралась ко всем, кто попадался ей на глаза.7
«Любовь – что корь: чем старше возраст, тем тяжелее болезнь» – говорили мудрецы древности. Страсть графа Китагава к О-Суми полностью подтверждала справедливость этого изречения. «И что только он в ней нашел, что так сходит по ней с ума?» – удивлялся даже собственный кучер графа. Все, кто был знаком с графом, считали, что он и впрямь спятил. Теперь порядки в доме были совсем не те, что а первое время, когда робкая, не знавшая куда деваться от смущения О-Суми впервые переступила порог особняка Китагава. Теперь от одного лишь ее косого взгляда прислугу мороз пробирал по коже. Сам граф, с наслаждением терзавший законную жену, трепещет перед О-Суми и во всем потакает ей, как потакают капризам любимого, балованого ребенка. Расстроенный тем, что О-Суми в последнее время все чаще то мрачно молчит, то вдруг вспылит, нагрубит, а то вдруг плачет от малейшего пустяка, он думает лишь о том, как угодить ей. Отчасти поэтому он и мучил графиню, и ссылка ее в Нумадзу была вызвана не столько подозрениями, связанными с графом Фудзисава, сколько в первую очередь желанием заслужить такой ценой улыбку О-Суми. Родители О-Суми каждый месяц получали сумму, равную жалованью служащего первой категории. Даже не называясь графиней, О-Суми до конца своих дней могла бы в почете и в холе жить в доме Китагава. Старый слуга графини Танака, ее горничная Тиё и старая служанка О-Куни были уволены. Все, кто имел несчастье не угодить О-Суми, один за другим безжалостно изгонялись из дома. Даже барышня Митико впервые в жизни изведала отцовский кулак – и все для того, чтобы порадовать любимую фаворитку. Но О-Суми не становилась веселее, и граф чувствовал себя несчастным. Сегодня, увидев, что она плачет, он окончательно расстроился. – Полно, полно, ну, сама посуди, из-за чего тебе плакать? Что такое? Я не откровенен с тобой? Это я-то не откровенен? А кто, как не я, отправил жену в Нумадзу? И ты еще называешь меня неискренним! Ведь я разогнал ради тебя всех слуг, я стараюсь, чтобы все было по-твоему… Это ты называешь неискренностью? Что, что? Я непостоянен? – граф рассмеялся. – Ох, уж эти мне женщины! Неужели ты не видишь, что у меня на сердце? Ну, не плачь же, не надо плакать! Но О-Суми продолжала всхлипывать. – Чем ты недовольна? Ну скажи, чего ты хочешь? Что, что такое? Умереть?.. Не болтай глупости! – Да, да, глупости… Ведь давно же известно, что я дура! Если вам не по душе такая дура, лучше было с самого начала не привозить меня сюда… Ах, как мне тяжело! Лучше бы я умерла! – Нет, как видно, ты и впрямь нездорова. Определенно, ты больна. Нужно показаться врачу… Позвать Аояги… Все как рукой снимет… Со мной тоже так бывало… – Заладили: больна, больна… Ничего я не больна! – О-Суми со злостью оттолкнула руку графа, когда тот попытался было ласково погладить ее по спине, и закусила зубами край рукава, заглушая рыдания. Граф, изумленный, растерянный, смотрел на ее плечи, дрожавшие мелкой дрожью. Не найдясь, что сказать, он встал со стула и принялся расхаживать из угла в угол. В этот момент снизу, из сада, долетели детские голоса и смех. Граф выглянул в окно. Внизу на зеленой лужайке две маленькие девочки, повязанные красными поясами, в одинаковых прическах, похожие друг на друга как две капли воды и лицом и костюмом, учили ходить маленького мальчика, одетого в серенькое фланелевое кимоно, повязанное лиловым пояском. Мальчику только недавно миновал год, и он делал свои первые шажки. За детьми шла молодая служанка. – Что это, девочки уже вернулись из школы? Впрочем, правильно, ведь сегодня суббота… Гляди-ка, он уже ходит, ходит! О-Суми, поди же сюда, взгляни! Но О-Суми не двинулась с места; чтобы сгладить неловкость, граф открыл окно и окликнул детей. Девочки взглянули вверх и отвесили отцу поклон. Это были младшие сестры Митико по отцу, рожденные от другой матери – Фусако и Ёсико. – Ведите его сюда, малыша… Послушай, О-Суми, погода отличная, поедем покатаемся в Хорикава… – Поезжайте. – Я говорю – поедем вместе… – Не нужны мне ни ваши ирисы, ни вишни… Можете любоваться сами… – Беда с тобой, право… А, вот и он, наш Аки! – Он уже сам ходит, папа, правда! – одна из девочек отпустила ручку малыша, и тот, вытянув пухлые ручонки, проковылял через комнату к О-Суми и ухватился за ее колени. О-Суми с досадой взяла ребенка на руки. – А где Митико? – Старшая сестрина вместе с нами вернулась из школы… – Где же она? Чем она занята? Эй, позвать сюда Мити!.. Служанка, услышав приказание, вышла из комнаты. – Сестрица такая упрямая, нехорошая. Совсем не хочет с нами играть! – Правда, папа! Она даже разговаривать с нами не хочет! – В самом деле? Дрянная девчонка! – Мы звали ее поиграть с Аки, а она сидит за столом и все пишет, пишет… Не люблю ее! – И я тоже… Гадкая, нехорошая сестрина! – У старшей барышни взгляд точь-в-точь, как у госпожи… – вставила О-Суми. С тех пор как месяц назад Митико поселилась в доме отца, она, если можно так выразиться, очутилась одна в стане врагов. С матерью ее разлучили, общаться с семьей Сасакура не разрешали, даже писать матери письма было запрещено. Тиё больше не служила в доме, старую О-Куни прогнали, из прежних друзей Митико оставался только пес Нэд. Те из слуг, кто в душе сочувствовал Митико, из страха перед О-Суми старались не проявлять свои симпатии к девочке. В доме отца Митико была одинокой, как странник в пути. И подобно тому, как еж, защищаясь, топорщит свои иголки, так и Митико все больше ожесточалась, стараясь ни в чем не уступить, не покориться своим врагам. Вот почему новые слуги, впервые узнавшие девочку, находили ее странной, удивлялись ее угрюмости, а столкнувшись с ее упрямством, дивились еще больше, считая Митико скверным, испорченным ребенком. Обе ее простенькие, наивные младшие сестренки пользовались куда большей популярностью у домашней челяди, чем красивая старшая барышня.8
Митико, слегка похудевшая за последний месяц, одетая так же, как и младшие сестры, но без белого воротничка, вошла в кабинет. Она чуть покраснела, когда подняла светившиеся недобрым огоньком глаза и обвела взглядом всех находившихся в комнате – отца, О-Суми, троих ребятишек. – Мити, почему ты не здороваешься с О-Суми? Митико молчала. Граф, уже кипевший от бешенства, встретился с ней взглядом и отвел глаза. – Помнишь вчерашнее? Отчего ты так упряма? Ты, как видно, меня за отца не считаешь… Что ж, хорошо… В таком случае я тоже не буду признавать тебя дочерью. Посмотри на Фусако, на Ёсико… Они послушные девочки. Женщины должны быть послушны. Такие, как ты, – это выродки. Митико по-прежнему молчала, переводя взгляд с отца на О-Суми. – Чем ты сейчас занималась? – Писала письмо маме… Мать внушила ей, что лгать нельзя даже под угрозой смерти, и Митико презирала ложь, как трусость. – Писала письмо? Кто тебе позволил? Разве я не говорил тебе, чтобы ты не смела писать письма в Нумадзу? – Хотела, верно, рассказать госпоже про вчерашнее… – со злостью проговорила О-Суми. – Твоя забота – нянчить Аки. Не вмешивайся не в свое дело! – отчетливо произнесла Митико, в упор взглянув на О-Суми. О-Суми задрожала от ярости. Граф изменился в лице. – Мити, дрянная, дерзкая девчонка! За кого ты принимаешь О-Суми? О-Суми – это человек, который дорог твоему отцу! Она – мать Аки, наследника рода Китагава. Ты тоже, скверная девчонка, когда вырастешь, должна будешь во всем слушаться Аки… Этому Аки она родная мать. Поняла теперь, кто такая О-Суми? Посмей только сказать ей хоть одно непочтительное слово… Я этого не допущу… – граф уже кричал, как рассерженный ребенок. – Дрянь девчонка, только и знаешь что думать о своей матери… Ты что же, кроме матери, никого и признавать не желаешь? Вот посмотри на Фуса и Ёси – они не так упрямы, как ты… – граф потрепал Ёсико по головке. – Категорически запрещаю тебе писать письма в Нумадзу, слышишь? У тебя нет матери! Там, в Нумадзу, нет никого – там живет призрак, тень. Чтоб с сегодняшнего же дня ты называла О-Суми мамой!.. Фуса и Ёси тоже будут звать ее мамой! – Мама, можно я подержу Аки? – тотчас же, как попугай, повторила Фусако. – Так, умница. Слышишь, Мити, дрянная девчонка, чтоб ты тоже впредь называла О-Суми мамой! Из глаз Митико закапали крупные слезы. – Ах, оставьте, господин, все равно ведь я простая крестьянка, я – нянька Аки, куда уж мне быть матерью старшей барышне… Правда, Фусако-сан? – Глупости. Если я приказал – никто не посмеет ослушаться! А кто посмеет – тому я не отец, та мне не дочь. Митико, сейчас же проси прощения у О-Суми… Будешь просить прощения, ну? Схватив лежавшую рядом плетку с позолоченной рукояткой, граф вскочил на ноги. Фусако и Ёсико, перепуганные, спрятались за спину О-Суми. – Господин, оставьте ее, бог с ней… Ах, как все это тяжело! Как тяжело! Лучше мне вернуться в Нумадзу… – Будешь ты просить прощения, я спрашиваю? Закусив губу, Митико, не опуская головы, сквозь слезы прямо глядела на отца. – Не будешь? Граф сделал несколько шагов по направлению к девочке. Митико стояла молча, не отступая ни на шаг. – Папа, не надо бить Митико! – заплакала Ёсико. О-Суми, со словами: «Ступайте отсюда!», выпроводила обеих девочек из комнаты. Митико горящим взглядом смотрела на отца и О-Суми. – А, ты еще смеешь злиться на родного отца! Плетка рассекла воздух. Митико, сжавшись в комок, жалобно вскрикнула. – Скотина, мерзавка, будешь ты просить прощения, я спрашиваю? Ударами плетки граф сбил девочку с ног. Стиснув зубы, Митико отрицательно покачала головой. – Упрямая дрянь, забью насмерть! Снова взвился хлыст, затем последовал пинок. Митико, как мячик, отлетела в сторону. Разъяренный граф, словно дождем, осыпал ее ударами плетки. – Мама! – слабо вскрикнула Митико под градом ударов. Задержав руку, сжимавшую плетку, граф настороженно и вместе с тем недоверчиво взглянул на девочку. – Что ты сказала? Просишь прощения? Ты назвала О-Суми мамой? Что?! Опять трясешь головой? А, так ты зовешь мать из Нумадзу? Кричи громче, слышишь, кричи погромче! Вдруг твоя мама услышит и прибежит сюда. Ну же, кричи погромче! Мерзавка, забью насмерть, так и знай! – Господин, оставьте ее, довольно… Ничего вы этим не добьетесь. Только больше станет на меня злиться… Честное слово, что за упорная барышня! А глаза-то, глаза какие злые! Ой, даже страх берет Смотри, Аки, какая страшная у тебя сестрица, правда? – Упрямая тварь! – граф опять взмахнул плеткой, но рука его вдруг остановилась в воздухе. Окончательно выйдя из себя, он не сразу заметил, что кто-то держит его за руку. – Господин, наказание чрезмерно сурово… – задыхаясь от волнения, проговорил чей-то голос. Перед графом стоял человек, совершенно седой, одетый в хаори и в хакама. Это был Камбэ – старый слуга графа, прозванный за свою преданность Хикодзаэмоном[167] дома Китагава, служивший трем поколениям графского рода. Человек старинного склада, необыкновенной честности, он знал графа с пеленок. Теперь, удалившись на покой, Камбэ приходил иногда проведать своего бывшего господина и, случалось, говорил ему прямо в глаза очень неприятные вещи. Однако, не в пример другим, его побуждала к этому не личная корысть, а исключительно забота об интересах господина, что понимал даже сам граф, который хоть и частенько досадовал на старика, но всегда допускал его на глаза и, скрепя сердце, слушал резкие, справедливые слова старого слуги, нередко испытывая при этом немалое смущение. – А, это ты, Камбэ?.. Принесла тебя нелегкая… – глаза графа все еще метали искры, рука, сжимавшая плетку, дрожала.9
Старый Садакжи Камбэ всеми, помыслами был предан семейству своих господ. Принцип вассальной верности был отменен вместе с крушением феодального строя, и лишь немногие из прежних вассалов являлись теперь в дом бывшего главы клана с новогодними поздравлениями и в так называемые «счастливые» и «несчастливые» дни. Те же, кто появлялся чаще, были только просителями, которые стремились извлечь для себя какую-нибудь выгоду из имени или денег рода Китагава. Это возмущало старого Камбэ. Старик, живший теперь на покое (дом он передал сыну, служившему в военном флоте), слышал немало язвительных слов по своему адресу из-за этой неизменной преданности бывшему сюзерену. Недавно старый Камбэ прихворнул, некоторое время был прикован к постели и теперь пришел извиниться за то, что долго не подавал о себе вестей. Выбежавшие из кабинета Ёсико и Фусако рассказали ему, что там происходит. Слухи о безобразиях, творившихся в семье графа, уже доходили до старика во время болезни. Не помня себя, он вбежал в комнату. – Пожалуйте сюда плетку! Граф попытался сопротивляться, но старый Камбэ, который, несмотря на преклонные годы, все еще преподавал борьбу, без труда вырвал у него хлыст, и граф с крайне недовольным видом опустился на стул. – Я слыхал, ты болел? Не отвечая, Камбэ старался приподнять Мити-ко, ничком лежавшую на полу, точно безжизненный комок. Оттолкнув его руку, Митико попыталась встать без посторонней помощи, но покачнулась и снова тяжело опустилась на пол. Плечики и грудь ее так и ходили от частого, прерывистого дыхания. Волосы у нее растрепались, платье смялось, горящее лицо было мокро от слез, сквозь сжатые зубы время от времени прорывался стон. Но это не был стон жалобы – это был стон гнева. – Да, нечего сказать, господин, славно вы умеете давать волю рукам! – на глазах старого Камбэ блеснули слезы. – Что особенного, если отец поучит своего ребенка? – Но барышня еще так молода… И так жестоко… Ну, барышня, господин не сердится больше, встаньте же, ну… Митико утерла лицо рукавом и, ухватившись за стул, встала, но все еще задыхалась. – Какой же проступок, осмелюсь спросить, изволила совершить барышня? – Проступок? Да, конечно, проступок… Э-э… Мне, отцу, стыдно даже рассказывать… Упрямая, дерзкая девчонка! Да что много толковать, она выкидывает такие штуки уже не в первый раз, тебе самому это, наверное, хорошо известно, а в последнее время она особенно об наглела… Непочтительная дочь, никого не слушается, только плеткой и можно… – Непочтительная дочь, изволили бы сказать? Чем же? – Да вот… что бишь я… да, вот: она меня за отца не считает! Минуту назад, открыто, при мне, оскорбила О-Суми, да как! Кто оскорбляет О-Суми, тот оскорбляет меня! Вот, смотри, смотри – опять у нее этот злобный взгляд! Счастье еще, что она не мальчишка, а то, пожалуй, способна была бы зарезать родного отца!.. Негодяйка, ты еще смеешь на меня злиться? – и граф в гневе вскочил. Старый Камбэ заслонил от него Митико и кликнул людей. Вошла старуха с молодой горничной. – Уведите барышню… Да смотрите, чтобы все было как следует… Вам обеим тоже не мешало бы подумать немного о благополучии дома, которому вы служите, а не только о том, как угождать выскочке… Ну, барышня, хватит плакать, довольно. Дедушка все понимает. Смирение – вот о чем надо помнить. Ну, живо, живо… Митико заплакала, давясь рыданиями, но в конце концов, поддерживаемая обеими женщинами, вышла из кабинета. – Постой-ка на минутку!.. – Камбэ остановил О-Суми, хотевшую выйти следом. – Вы меня? У вас ко мне дело? – Да. – Вот новости! – О-Суми сердито взглянула на Камбэ и, всем своим видом выражая презрительное недоумение, вернулась на свое место с ребенком на руках. Граф непрерывно щипал усы. – Плохо, когда утро возвещает не петух, а курица… Господин, если вы не уймете своеволие выскочки, ваш дом погибнет. До меня дошел слух, что вы отослали госпожу в Нумадзу, а осмелюсь спросить – какую же провинность совершила госпожа?.. Нет, этого спрашивать не смею… А вот что действительно важно, господин, это принять меры, чтобы лиса не морочила вас… – Я не лисица, я крестьянка из Нумадзу… – Нет, ты лиса! И все поступки, которые совершает господин, на которые не способны люди в здравом уме, – все это наваждение, лисьи чары.[168] Из-за такой выскочки отстранена госпожа… Единственная дочь терпит побои… Да будь у тебя в сердце хоть с рисовое зерно жалости, ты бы за руку уцепилась, но остановила бы господина… – Я и просила его перестать… – О-Суми здесь ни при чем. Дочь наказывал я! – вмешался граф. Лицо Камбэ стало еще мрачнее. – Вот потому я и говорю, что все это наваждение. Негодяйка! Да в старое время с такими кончали одним взмахом меча… Под суровым взглядом Камбэ О-Суми переменилась в лице. – Господин, если вы не проявите твердости, род ваш погибнет! – еще более гневно произнес Камбэ. – Разве я приехала сюда по своей воле? Мне было хорошо и в Нумадзу… Это все господин… – О-Суми заплакала, закрывая лицо руками. – Назвать меня лисицей… Если я такая плохая, я тотчас же уеду. Сию же минуту уеду домой! Господин, слышите – я возвращаюсь в Нумадзу, позвольте мне тотчас же уехать. Аки, ступай к господину, ну, иди же… – Что ты, что ты, О-Суми! Полно, перестань плакать, не плачь, говорят тебе! Да разве я тебя отпущу? Пусть себе говорят, что угодно, пока я жив, я с тобой не расстанусь! Эй, Камбэ, выражайся поосторожней, слышишь? И вообще, кто разрешил тебе пройти в кабинет? Если есть дело ко мне, мог бы подождать в библиотеке… Обращаешься с тобой ласково, так ты уже невесть что себе позволяешь… По щеке Камбэ скатилась слеза. Ровесник покойного господина, он служил в юности пажом и был воспитан скорее как товарищ, нежели как слуга главы рода. Теперь, глядя на графа, лицо которого так живо напоминало ему черты его покойного господина, он невольно вспомнил старые времена. – Господин, неужели даже мои слова не способны пробудить вас от сна? Я знаю, вокруг вас нет никого, кто мог бы наставить вас на ум, но должно же у вас сохраниться почтение хотя бы к поминальным дощечкам предков. Ваш управляющий, слуги – все, кого ни возьми, получают из ваших рук щедрое жалованье, пользуются обильными милостями, а каждый помышляет только о себе, каждый думает только о том, чтобы расхитить ваше достояние, урвать от вашего изобилия. Никто, никто не обратится к вам ни с единым словом увещевания! Господин, это означает, что дому вашему уже приходит конец! Нынче мне стукнуло семьдесят пять… Не сегодня-завтра наступит мои смертный час. Кто знает, быть может, я обращаюсь к вам сейчас в последний раз. Молю вас, на пороге смерти молю – немедленно отошлите О-Суми и верните госпожу из Нумадзу… Граф зевнул и закрыл глаза. Бросив на него пристальный взгляд, Камбэ горько вздохнул, но, закусив губу, продолжал говорить с неослабевающим жаром. – Господин, если вы не обуздаете свои страсти, знайте, в нынешний век тоже случаются семейные распри![169] Вспомните о роде Сома, и вам станет ясно, что я имею в виду. Неужели вы не видите, что сами, собственными руками губите род Китагава! Испугавшись громкого голоса Камбэ, заплакал маленький Иосиаки. Граф с недовольной миной некоторое время молча слушал старика, но, воспользовавшись появлением горничной, доложившей о визите некоего политического деятеля, замял разговор и вместе с О-Суми вышел из кабинета.Глава IX
1
В последнее время член Общества нравственности виконтесса Сасакура оказалась вовлеченной в кипучую деятельность. Положение виконтессы в свете, ее веселый, живой характер быстро выдвинули ее из среды рядовых участниц Общества, и вскоре она стала чем-то вроде почетного члена его руководства. Приветливая и общительная, она не знала теперь ни минуты покоя. Вот и сегодня она возвращалась с собрания Общества только поздно вечером. У подъезда она встретила мужа, который тоже всего минуту назад подъехал к дому и выходил из коляски. Супруги вместе прошли в дом и, оба усталые донельзя, уселись в кресла. Виконт был так высок ростом, что едва не касался головой дверной притолоки. Половина его до лица была скрыта густой бородой, и даже руки, на одной из которых блестело золотое кольцо с монограммой, были у него волосатые. Виконт происходил из северногофеодального клана и, по шутливому замечанию одного из родственников, походил на медведя, которые водились в его гористых владениях. Глаза у него были узенькие, взгляд приветливый, лицо добродушное, располагавшее к себе. Виконт был ответственным членом правления одного из пятнадцати банков, а так как в прошлом он к тому же являлся главой небольшого феодального клана, то имел обширные связи в обществе. Обязанности свои виконт нес исправно, не рассматривая их только как синекуру, и поэтому на службе считался человеком весьма полезным. Виконтесса сняла шляпку, украшенную белым пером, положила ее на круглый столик, поправила волосы на висках и, сделав глоток из поданной горничной чашки с чаем, взглянула на часы. – Уже девятый час… Как ты поздно, однако… – обратилась она к мужу, – Киё и Тэруко, наверное, уже спят? – Только сейчас изволили уснуть… – ответила горничная. Дети ложились спать в восемь часов – таков был установленный порядок. – Да и ты тоже сегодня запоздала… Я заезжал в Дворянское собрание, потому и задержался. А ты опять заседала в этом своем Обществе по улучшению… Забыл, что вы там улучшаете?.. – Да, я была там. А что в Дворянском собрании? Много было народа? – О да! Фудзисава держал пространную речь… Любит поговорить!.. – О чем же он говорил? – Да знаешь, вечная его проповедь… Дворянство – оплот монархии, цвет нации… Ничто не должно марать чести дворянства… Недопустимо попусту заниматься политиканством – это, мол, противоречит воле императора, и все в таком роде… – Вот как? А мы тоже приняли резолюцию – указать Фудзисава на недостойное поведение. – Кому, Фудзисава? Ну нет, это немыслимо… Скорее вся Япония перевернется, чем Фудзисава и Китагава встанут на путь добродетели! – Какие глупости! Что ж, по-твоему, решить, что они неисправимы, и вовсе оставить их в покое? Тогда их бесчинствам конца не будет… Сейчас я переоденусь… – эти последние слова относились к горничной, предложившей графине сменить туалет. – И что же, Китагава-сан тоже был там? – Да, разумеется. Слушал речь Фудзисава с довольно-таки кислой миной. Ведь Китагава известен своей возней с разными политическими партиями… – Право, пусть уж лучше возится с политикой, чем терзает жену. – А Фудзисава – каков дипломат! Спрашивал у Китагава, как поживает Садако-сан, когда она вернется из Нумадзу и так далее. У Китагава был очень недовольный вид. – Нет, честное слово, откуда у мужчин столько деспотизма? – Ну, ну, пожалуйста, без обобщений. Я ведь как-никак тоже мужчина. – Ах, полно тебе шутить! – Удивительное дело, когда встречаешь Китагава в обществе, он и собеседник неплохой и хоть не блещет умом, но человек, как все люди… Нет, определенно, это все вина женщин. – Женщины тут ни при чем. Беда в том, что мужчины ведут себя не так, как надо. – Ты женщина, потому так и судишь. А спроси мужчин, и каждый скажет, что все шло бы, как надо, не будь этих вечных женских капризов. – Ну, значит, обиды взаимны. Но с таким, как Китагава, право же нет никакой возможности поладить. – Подумать только, как странно все получается на свете! Ты, у которой такой смирный покладистый муж… Киё, ты что смеешься?.. Ты становишься членом Общества по улучшению каких-то там нравов, а такая женщина, как Садако-сан, до самой смерти готовая все сносить молча, выходит замуж за Китагава. Честное слово, все шиворот-навыворот… – Вот потому я и говорила недавно Садако-сан – терпению тоже должен быть предел… – Ах, вот что? Бунт с поварешками? Чудесно! Ай да научила! – Полно тебе насмехаться! В наше время уже никак невозможно предъявлять только к женщинам требование покорности и постоянной любезности. Сам посуди – к чему приводит такое терпение, как у Садако-сан? Она страдает, молчит, а Китагава только этого и нужно, удержу нет его самодурству. – Да, странный тип этот Китагава! И что только он нашел в этой женщине, как ее там, О-Суми, что ли… Ей-богу, он не в своем уме! Если хочешь, это своего рода помешательство. Но теперь его уже не остановишь, пока он сам не дойдет до предельной черты… – До предельной черты? Что ты имеешь в виду? – Гм, как бы это тебе объяснить… Я думаю, конец может быть только такой – одно из двух: либо могила, либо сумасшедший дом. – Знаешь, я думаю, единственное средство подействовать на него – это созвать семейный совет и серьезно его предостеречь. – Семейный совет? Вздор! Ведь он не ребенок, не слабоумный… Да разве семейный совет заставит его прекратить безобразия? И потом, кто же возьмет на себя миссию судьи? Все одного с ним поля ягоды. Разве что я один имею на это моральное право. Я уже пытался усовестить его бессчетное количество раз, да все напрасно. Все мои речи – что об стенку горох. Если ставить вопрос еще резче, тогда остается только разорвать с ним всякие отношения. И потом, знаешь, когда встречаешься с ним, как-то язык не поворачивается говорить резко… Просто не верится, чтобы этот самый человек был способен на такие возмутительные поступки… – Это всегда так – именно те, кто так мил и любезен в свете, способны на самую отъявленную жестокость у себя дома… – Что ж, по-твоему, такие, как я, и на людях веселые и дома смиренные – нарушение общего правила? – засмеялся виконт. – Нет, честное слово, женщину, которой судьба дала такого мужа, можно только пожалеть! Если в будущем месяце я соберусь в Оисо, непременно заеду в Нумадзу, проведаю, как она там живет, бедняжка. Она такая сдержанная, что и в письме не напишет обо всем откровенно, но можно себе представить, как ей тяжело! Да и Митико мне тоже жаль от души. Тэруко рассказывает, что в последнее время она заметно похудела… Я бы охотно взяла ее к нам, да разве можно против воли отца? А девочка хоть и не жалуется, но тоже безусловно страдает – от нее ведь жалобы не услышишь, такая упрямая, с характером… Они теперь даже в гости ее к нам не пускают… Как-то она поживает? Завтра я все же непременно попытаюсь наведаться к ним. Садако-сан тоже просит меня об этом в каждом письме – единственное, о чем она просит, бедная… Но мы, однако, заболтались… Переоденься… Я тоже пойду сниму это платье… – виконтесса встала. В эту минуту в комнату с несколько обеспокоенным видом вошла горничная. – Госпожа! Госпожа! – Что такое? – Приехал человек от господ Китагава… Спрашивает, нет ли у нас Митико-сан… – Митико? Что это значит? – виконт, хотевший уже было выйти из комнаты, остановился. – Что там случилось с Митико? – Да вот, понимаешь, оказывается, Митико исчезла… А кто приехал от Китагава? – Кажется, это их управляющий Мацубара-сан, госпожа. – Проведи его сюда! – виконт снова уселся в кресло. Вскоре в комнату вошел очень полный и очень взволнованный человек лет пятидесяти. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы определить, что жира в нем гораздо больше, нежели ума. – Покорнейше прошу простить за беспокойство в такой поздний час… Это поистине дерзость с моей стороны… Мне только что сказали… Горничная говорит, будто барышня Митико не изволит находиться у вас в доме… – Да, Митико уже давно у нас не бывала. Мы были бы очень рады, если бы она приехала погостить хоть ненадолго… А в чем дело? – Так, значит, ее действительно у вас нет? Вот беда-то… – Мацубара с озадаченным видом склонил голову набок и вздохнул. – Да что случилось? – встревоженно повторил виконт. – Видите ли… э-э… как бы это сказать… Откровенно говоря, господин наказал ее немного чересчур строго… Что? нет, нет, сегодня, так, в обед, примерно… Вот беда, скажи на милость… – Когда же она исчезла? – виконтесса тревожилась все сильнее… – Э-э… как бы это сказать… Вечером вдруг хватились, а Митико-сан нигде нет… Как вы изволили?.. Нет, ничего особенного никто за ней не заметил… – Значит, до вечера она была дома, это точно? И никто не заметил, как она вышла? А дома хорошенько искали? – Конечно, конечно, дома все обыскали, все как есть… Да и по соседству тоже… э-э… все осмотрели. Сам господин ведь тоже только недавно вернулся… Ну и послал меня к вам… Вдруг, мол, она случайно у вас… – Нет, у нас она уже давно не была… – Может быть, мол, она у вас, так, из-за минутной размолвки… Наказывал-то, как ни говорите, родной отец… Так вы уж, пожалуйста, отпустите ее домой. Я надеюсь, господа поймут… – Что ты мелешь! Мити-сан здесь нет! – Мити здесь нет. В доме Сасакура тебе лгать не станут. Знаете что, виконт, я поеду туда, узнаю все сама. Ведь если с девочкой что-нибудь случится, мне оправдания не будет перед Садако-сан… – Да, конечно, поезжай… Лучше поезжай ты, а то я, пожалуй, наговорю там лишнего… Киё! Скажи Масакити, уж пусть не взыщет – сейчас же пусть опять запрягает и отвезет виконтессу на улицу Хорикава – дело очень срочное. – Так, значит, Мити-сан действительно у вас не была? Вот незадача!.. Тогда разрешите откланяться… Покорно прошу простить за беспокойство… – Да, да, ступай, пожалуйста, поскорее, без всяких церемоний… Да смотрите там хорошенько, как бы кто из других барышень тоже не потерялся… Ах, какое не счастье! Если бы Садако-сан узнала об этом, что бы с ней было! Ах, только бы девочка оказалась цела и невредима! И не успев даже толком собраться, виконтесса помчалась в экипаже к особняку Китагава на улицу Хорикава.2
В то самое время, когда экипаж виконтессы выезжал из ворот особняка Сасакура в квартале Аояма, Митико поднималась по каменным ступенькам вокзала в Симбаси. Она решила бежать к матери в Нумадзу и, воспользовавшись наступлением сумерек, незаметно выскользнула из дома. После расправы с Митико граф-отец принимал гостя – деятеля некоей политической партии, а затем, поскольку до сбора в Дворянском собрании еще оставалось время, отправился кататься вместе с О-Суми и младшими девочками. Митико осталась одна, запершись в своей комнате. Не дотронувшись ни до обеда, ни до ужина, она сидела над раскрытым учебником, погруженная а свои думы. Слезы у нее давно высохли – Митико считала зазорным плакать перед слугами. Спина, исполосованная плетью, мучительно ныла, кисть руки, поврежденная жестоким пинком ноги, болела так, словно кость была сломана. Но Митико страдала не только физически. Чем больше она размышляла, тем нестерпимее жгла ее сердце обида, тем горше становилось у нее на душе. Где и кому может она поведать эту обиду, выплакать эту боль, рассказать все без утайки? В доме только слуги, и среди слуг – ни одного человека, которому она могла бы довериться. Тетя Сасакура… Да, Митико любила ее, но на этот раз она не хотела обращаться к ней. Есть одна лишь грудь в целом мире, на которой она могла бы выплакать свое горе, – родная грудь матери. Ведь мать тоже, наверное, тоскует по ней, тоскует так же сильно, как сама Митико, и плачет… Митико прижмется к ней крепко-крепко и будет плакать с ней вместе. Выплачет все свое горе… В Нумадзу! В Нумадзу! Воспользовавшись суетой, поднявшейся в доме, когда на закате солнца О-Суми с детьми вернулась с прогулки, Митико поспешно обулась и украдкой выбралась из дома. На улице было уже темно. Ориентируясь по огонькам газовых фонарей, дрожащим светом озарявших безлунный, беззвездный мрак майской ночи, Митико направилась к вокзалу Симбаси. В кармане у нее не было ни гроша – маленькой аристократке еще ни разу в жизни не случалось держать в руках деньги. Больше того, ей приходилось бывать на улице только в экипаже или в украшенной гербами коляске рикши. Но сейчас не время было думать об этом. Митико никогда не бывала в Нумадзу. Четыре года назад, когда в доме еще не появилась О-Суми, Митико ездила с родителями в Атами.[170] Они проезжали тогда у подножья гор Хаконэ. Там, за этими горами, сказали ей тогда, находится Нумадзу – вот и все, что она знала. Поэтому она решила доехать до последней железнодорожной станции, а дальше… Митико торопилась, почти бежала. Вдруг она споткнулась о камень и едва не упала. В тот же момент девочка почувствовала, что кто-то неожиданно ухватил ее за рукав. Не издав ни звука, испуганная Митико гневно рванула руку и оглянулась. В неясном свете далекого фонаря она увидела огромную собаку. – Нэд, ты! В самом деле, это был Нэд, кинувшийся вдогонку за своей хозяйкой. Митико с замиранием сердца ждала появления погони, но никаких преследователей не было видно. Вероятно, дома ее еще не хватились. Нэд с тревожным недоумением заглядывал в лицо девочке. Когда Митико попыталась продолжать путь, он снова вцепился в ее рукав, словно пытаясь остановить. – Нэд, ну, будь же умницей… Пусти… Ведь я иду к маме… Маленькая ручка легла на голову собаки, и Нэд, как будто поняв, что от него требовалось, завилял хвостом и пустился бежать сзади Митико. Она так и не смогла прогнать его, и ей пришлось смириться с этим провожатым, тем более что в обществе верного пса она чувствовала себя несколько смелее. Когда, незамеченная, по счастью, постовым полицейским, Митико благополучно выбралась из пасти льва и, стараясь не попадаться никому на глаза, добралась до вокзала Симбаси, она окончательно выбилась из сил; все тело ее точно одеревенело от усталости.3
Оставалось ровно двадцать минут до отхода последнего поезда на Кофудзу. Зал ожидания 3-го класса вокзала Симбаси был битком набит самой разношерстной публикой. Но когда в зал вошла девочка с прической «Титова», с белым воротничком, видным из-под пестрого кимоно, повязанная алым шелковым поясом, в дорогих сандалиях и в сопровождении огромной собаки, все, кто был в зале, словно по команде уставились на нее. Митико обвела зал серьезными черными глазами и села, вернее почти упала, на скамейку в углу, рядом с каким-то стариком и старушкой, по виду – крестьянами, с огромными узлами за спиной. – Вот так пес! Здоровенная собака! – Что это за девочка? Как она сюда попала? – раздался кругом разноголосый шепот. Митико, коротко вздохнув, осматривалась по сторонам. Нэд уселся у ее ног, неусыпно сторожа хозяйку. Старик и старушка рядом с Митико о чем-то заговорили между собой, не спуская с нее глаз. Митико прислушалась, но большую часть их слов понять не могла. Единственное, что она отчетливо уловила, было слово «Кофудзу». Митико смутно помнила, что во время поездки в Атами они проезжали Кофудзу. Минуту-другую Митико внимательно приглядывалась к старикам. – Когда уходит поезд в Кофудзу? – внезапно проговорила она. – Поезд в Кофудзу? Скоро, сейчас уже будет отправляться. Мы тоже едем в Кофудзу… А тебе, барышня, тоже туда надо? – спросил старик. – А дальше Кофудзу поезда не ходят? – Верно, верно, дальше не ходят… Через горы Хаконэ не проложили еще дороги… А тебе куда нужно-то? Митико промолчала. – Одна едешь? Митико продолжала молчать. – А провожатые твои куда же подевались? – полюбопытствовал старик. – Этот здоровенный пес твой, что ли? – спросила старушка. Митико утвердительно кивнула. В толпе, прислушивавшейся к этой беседе, снова начали оживленно переговариваться, но в этот момент открылось окошечко кассы и все с шумом поднялись с мест. – Барышня, если тебе надо в Кофудзу, так уже начали продавать билеты… – заметил добродушный старик, и Митико, а вслед за нею и Нэд, встала. – Славная какая барышня! – старушка ласково погладила Митико по голове. – А ты сумеешь сама взять билет-то? – заботливо спросил старик, взглянув на Митико. Вместо ответа Митико опять только молча кивнула. Вскоре подошла ее очередь. – Направление? – раздался строгий голос из окошка. – Кофудзу… Услышав в ответ детский голос, кассир выглянул из окошка. Из-под черной челки на него смотрели большие черные глаза. – Так. Один билет до Кофудзу… иен… сэн. Сжав билет в руке, Митико все еще пристально смотрела на окошечко кассы. – А деньги? – в голосе кассира, слишком усталого, чтобы разговаривать после долгого дня механического труда, звучали ласковые нотки, когда он произнес эти слова. – Барышня, нужно заплатить деньги… – подсказал сбоку все тот же старичок. – Разве за билет надо деньги? – Без денег в поезде ехать нельзя… – кассир с улыбкой, но несколько подозрительно глядя на Митико, высунулся из окошка. Стоявшие в очереди с удивлением прислушивались. Вокруг Митико неожиданно образовалась толпа.4
– Что там случилось? Воришку поймали? – Заблудилась, что ли? – Да, вишь, денег у нее нет на билет… – Зайцем, наверное, хотела проехать? По виду и не скажешь… Бывают же пройдохи… Видать, из породы о-Мацу-ведьмы…[171] – Да нет же, сразу видно, что хороших родителей… Мачеха, верно, замучила, вот она и собралась бежать к отцу родному… Как раз в это время прибыл поезд из Иокогамы и толпа увеличилась. – Разойдись! Разойдись! – к Митико подошел полицейский. – В самом деле, девочка совсем одна… Фамилия? – спросил он у Митико, которая, оказавшись в центре внимания толпы, слегка покраснела от смущения. – Мити, говоришь, зовут? А фамилия как? Митико запнулась и молчала. – Не понимаешь? Фамилия, говорю. Ну, Танака, например, или Уэда… Одним словом, фамилия, значит. Митико чуть свысока взглянула на полицейского, по ничего не ответила. – Где ты живешь? Нельзя все время молчать, не хорошо. – Барышня, ты бы лучше сказала господину постовому все начистоту… – вмешался старый крестьянин, который все еще не решался отойти от девочки. – Не надо бояться, отвечай… – поддержала мужа старушка. В это время зазвонил звонок отправления, и старикам волей-неволей пришлось уйти. Митико молча проводила их взглядом. – Надо посмотреть адрес на ошейнике у собаки… – посоветовал кто-то в толпе. Полицейский, нагнувшись, хотел было притянуть к себе Нэда, но тот вскинул свою львиную голову и зарычал так грозно, что полицейский испуганно отскочил. В толпе раздался смех. Полицейский побагровел. – Разойдись, сказано было! А вы, барышня, пожалуйте сюда. Билет верните в кассу. – Да никак это Мити? – проговорил в этот момент чей-то голос. Толпа раздалась, и перед Митико очутился изящный молодой человек лет двадцати пяти, с красивым, светлым липом, одетый в легкий летний костюм, с белым кашне вокруг шеи, в соломенной шляпе и с зонтиком под мышкой. При виде его Митико переменилась в лице. – Что случилось, Мити-сан? – Вы знаете эту девочку? – полицейский строго взглянул на белолицего молодого человека. – Конечно, знаю. Я ее родственник. Да вот… – он вынул из внутреннего кармана пиджака парчовый бумажник, какой обычно носят женщины, и протянул полицейскому визитную карточку. – Виконт Мотофуса Умэдзу… Умэдзу, Умэдзу… Где-то я уже слышал это имя… – полицейский уставился на молодого человека, силясь припомнить. – Так вы говорите, что эта барышня приходится вам родней? Как она попала сюда, вам неизвестно? – Я только сегодня прибыл пароходом в Иокогама и попал сюда этим поездом всего минуту назад, так что совершенно не в курсе дел… – Во всяком случае, попрошу вас пройти сюда вместе с нами. Полицейский повел виконта Умэдзу, Митико и Нэда в зал ожидания для дам, а в толпе, провожавшей их взглядом, еще долго не смолкали оживленные толки и пересуды.5
Виконт Умэдзу – не кто иной, как родной брат графини Китагава, иными словами дядя Митико. Недавно за совершенно непристойное поведение его лишили дворянских привилегий, и его сестра вынуждена была обратиться за помощью к графу Фудзисава. Виконт получил возможность исправиться – его направили в Киото с поручением обследовать состояние императорских гробниц. Но не прошло и двух месяцев, как благородному молодому человеку, у которого распутство стало второй натурой, осточертело это занятие. Он снова сошелся с подозрительными личностями, которых умел находить повсюду, и опять пустился во все тяжкие, так что очень скоро дальнейшее пребывание в Киото стало для него невозможно. Тогда он внезапно снова упорхнул в Токио – и вот, в первый же день приезда, случайно наткнулся на Митико. Митико от всей души презирала своего дядю. Да это и не могло быть иначе. Лицом дядя как две капли воды походил на мать, но сходство между братом и сестрой ограничивалось только внешностью, характером же они так отличались друг от друга, что приходилось удивляться, как могли столь разные люди произойти на свет от одних и тех же родителей? Как уже упоминалось, виконта исключили из офицерского училища за безобразное поведение. Но это было только началом падения. Обладавший красивой внешностью, не лишенный некоторого ума, да к тому же носящий титул виконта, он располагал неограниченными возможностями для всякого рода гнусностей. В конце концов, он окончательно погряз в разгуле, шатался по подозрительным притонам, пристрастился к вину, сошелся с дурной компанией – короче говоря, стал виконтом-забулдыгой. Его как огня боялись в дворянских семьях, где имелись дочери на выданье. Дело дошло до того, что, когда в обществе говорили о необходимости отмены дворянских привилегий, личность виконта Умэдзу всегда служила наиболее веским доводом. Ему исполнилось уже двадцать пять лет, но он все еще не был женат. Для графини Китагава брат был постоянным источником мучений. Митико хорошо знала, как мать страдала из-за дяди, как она краснела, плакала, сгорала из-за него от стыда перед отцом. Вот почему девочка не могла испытывать к нему ничего, кроме презрения и гнева. Именно благодаря отцу и дяде в ее сознании зародилось и укрепилось представление о том, что «все мужчины гадки и злы». Митико скрыла от дяди подробности своего ухода из дома. Она сказала только, что хотела повидаться с матерью, живущей в Нумадзу, вышла из дома и заблудилась. Затем она решительно попросила дядю отвезти ее в Нумадзу – утопающий хватается за соломинку… Виконт Умэдзу был озадачен. В бумажнике у него лежали визитные карточки знаменитой столичной гейши, но не было ни единой бумажки достоинством хотя бы в пять иен. Он не переписывался с сестрой и, уверенный, что сестра находится в Токио, намеревался, как обычно, выклянчить у нее денег. Услышав, что графиня живет в Нумадзу, виконт нахмурился. Новость эта его весьма обескуражила. С графом Китагава он давно уже был в натянутых отношениях, – при любой его просьбе к графу посредницей всегда выступала графиня. Однако вот так, с места в карьер, взять девочку и отправиться с ней вместе к сестре в Нумадзу тоже было бы чересчур опрометчиво. Ведь неспроста же сестра не живет больше в Токио… Лучше он отведет девочку домой, встретится, таким образом, с Китагава, и тогда, возможно, ему представится удобный случай как-нибудь наладить отношения с зятем. План этот мгновенно созрел в голове виконта, и он принялся на все лады усовещивать Митико. – Знаешь что, сейчас давай вернемся домой. Дядя отведет тебя. Да ты не бойся, объяснение найдется, что-нибудь придумаем… Что такое, домой не пойдешь? Ну, нехорошо так капризничать. Зачем бы я стал тебя обманывать? Мне самому обязательно нужно съездить по делу в Нумадзу, и я обязательно возьму тебя с собой. Все устроится наилучшим образом. Ну, сама посуди, для чего бы я стал говорить тебе неправду? Я обязательно возьму тебя с собой. А сегодня будь умницей, и вернемся домой… – Совершенно верно, непременно сперва извольте возвращаться домой, а потом уже поезжайте! – поддержал виконта полицейский и сам, собственной персоной, пошел кликнуть рикшу.6
После отъезда жены виконт Сасакура переоделся в кимоно, выпил чашку горячего шоколада, просмотрел полученные за день письма и другие бумаги, сделал записи в дневнике (виконт был деловой человек, все делал тщательно и точно так же, как на службе, в банковских своих делах не терпел никаких неясностей, так же строг он был и в отношении домашнего бюджета – его управляющий нередко приходил в замешательство, говоря, что господин в курсе всех цен, вплоть до стоимости дров). Наконец, с книгой старинных пьес, которыми он увлекся в последнее время, виконт вошел в спальню, устроенную на европейский лад. Надев спальное кимоно, он во весь свой огромный рост растянулся на белоснежной постели и, чуть убавив огонь в лампе, принялся бормотать вполголоса текст пьесы «Цветок в горшке». Пробило одиннадцать. Виконт приподнялся, взглянул на часы и прислушался. – Поздно… – прошептал он. Почти в ту же минуту издалека, словно отдаленный гром, донесся стук колес. Стук постепенно приближался, и вскоре стало слышно, что у подъезда остановился экипаж. Успокоенный, виконт улыбнулся и снова лег. Спустя немного дверь спальни отворилась и вошла виконтесса – она все еще была в выходном костюме, даже не сняла шляпы. – Я задержалась. Ты, наверное, беспокоился? – Конечно. Ну, что там? – Слава богу, все обошлось. Я привезла ее с собой. Уложила спать вместе с Тэруко. – Вот как? Где же она была? Что с ней случилось? – Решила поехать в Нумадзу и, говорят, уже добралась до вокзала Симбаси. Такая отчаянная! Я даже не поверила сперва… Но что за дом! Ни одного толкового мужчины… – В Нумадзу? Была уже на вокзале?! Бедная девочка! Решиться одной на такой поступок!.. Хорошо еще, что об этом узнали вовремя… – Какое там узнали! Когда я приехала, только тогда и удалось послать, наконец, человека на вокзал и в полицию. Я сама по секрету от всех распорядилась. Но оказалось, что посланный разминулся с девочкой – ее привез домой Умэдзу-сан. – Умэдзу? Разве он уже вернулся из Киото? – Да. Что я начала говорить?.. Да, Умэдзу-сан как раз приехал на вокзал Симбаси и встретил там Митико… – Умэдэу? Гм… Что ж, случается, что и шалопай бывает полезен… Хорошо, что хоть он там оказался… Да, это удачно. А что Китагава? – Не хочется даже говорить о нем. Удивляюсь, как может человек до такой степени отупеть? Кричит, что такую негодную дочь лучше было бы утопить в колодце… Лучше бы, говорит, она умерла… Тут же была эта, как ее, О-Суми… Мне он заявил, чтобы я убиралась восвояси. Но я была так взбешена, что дала-таки ему острастку… Так, немножко совсем… – Беда с этим человеком… – виконт вздохнул. – Если бы ты знал, как мне жаль Митико… Иметь такого отца! Хоть бы слово ей сказал ласковое, хоть бы обрадовался, что девочку отыскали. А он: «Где была? Дрянь, негодяйка!» – и дальше в том же духе, а у самого такой вид, словно он готов разорвать ее на куски. Тут уж я вмешалась, стала просить отпустить ее к нам денька на два, на три, сказала ему, что я, мол, хорошенько ей растолкую, как неправильно она поступила. Всеми правдами-неправдами кое-как удалось ее забрать. По дороге я все спрашивала: «Отчего же ты не пришла к тете?» Ничего не отвечает, только плачет… Виконт снова вздохнул. – Да, жаль ее, бедняжку. Мыслимое ли дело, так жестоко обращаться с родней дочерью!.. Китагава берет на себя большую вину… А ведь раньше он был не такой… – Всему виной эта деревенская баба. Это она превратила его в идиота. Вот поэтому я утверждаю – нельзя в одно и то же время безобразничать в семье и быть честным политическим деятелем. Когда откроется парламент, нужно прежде всего поставить вопрос о ликвидации института наложниц… Произвол, который позволяют себе мужчины, перешел уже все границы… Да взять хотя бы этого Китагава, да и высказать ему все прямо в лицо!.. – Ну, полно, не надо смотреть на вещи так мрачно. Но в данном случае действительно положение тяжелое. Жаль Митико – иметь такого отца! – Подумать только, у ребенка есть мать, есть отец, а она все равно что сирота. Я договорилась, что она пробудет у нас всего несколько дней. Но ты сам понимаешь, что стоит ей опять вернуться домой, и ей опять придется несладко… Отправить ее в Нумадзу тоже невозможно… Может быть, как-нибудь удастся уговорить Китагава… Право, если Садако обо всем узнает, – это будет ужасно… У нее и без того достаточно горя… – Пусть побудет пока у нас. Тэруко будет очень довольна. – Когда мы приехали, Тэруко уже спала. Увидела Митико и говорит спросонок: «Ой, это ты, Митико? Разве мы уже в школе?» А когда, наконец, проснулась, очень обрадовалась… Улеглись спать вместе. Бедняжка на ногах не стояла от усталости… По дороге чуть не заснула в экипаже… Ох, наконец-то отлегло от сердца. Прямо душа была не на месте, пока не повидала ее своими глазами… Ну, пойду переоденусь… – виконтесса встала. В ту же минуту на лестнице послышались быстрые шаги. – Мама! Мама! – позвал за дверью детский голос. – Кто там? Это ты, Тэруко? Что ты шумишь? В чем дело? – Мама, Митико-сан такая странная… – Митико-сан?.. Что еще? Что случилось? – виконтесса поспешно спустилась в первый этаж. Внизу, в постели Тэруко, уткнувшись головой в лиловую бархатную подушку, лежала Митико, одетая в белую фланелевую ночную рубашку Тэруко. – Мити-сан, что с тобой? Мити-сан! Митико с трудом приподняла голову, но тотчас же снова бессильно упала лицом в подушку. – Что с ней? Да она вся горит! – испуганно воскликнула виконтесса, приподнимая девочку. Лицо Митико, освещенное светом лампы, пылало, точно в огне, лихорадочно блестевшие глаза блуждали, зубы выбивали мелкую дробь. Виконт, тоже спустившийся вниз с лекарствами, в испуге послал людей за врачом. И пока ждали врача, Митико вся горела и дрожала как лист. «Мама! Мама!» – непрерывно повторяла она, и видно было, что она не узнает виконтессу, которая прикладывала ей ко лбу холодный компресс. С этой ночи Митико заболела тяжелой горячкой.Глава X
1
Тадасу Су до не ошибался, предостерегая графа Фудзисава. Пока правительство втайне готовило удар, которым намеревалось разом покончить со своими противниками, оппозиция не дремала. К наступлению июня у каждого оппозиционера уже имелся на руках отпечатанный на гектографе свой проект пересмотра договоров. Отдаленный гул набата уже тревожил безмятежный сон графов Срудзисава и Киносита. Впрочем, все это бурнее кипение страстей занимало лишь верхние слои общества, да и в нем – лишь сравнительно небольшую группу людей. Что же до народа в целом, поглощенного заботой о хлебе насущном, то ему было совершенно безразлично, останутся или нет в Японии судьями иностранцы, отменят ли право экстерриториальности, или оно сохранится до 1904 года. Тем более равнодушно относились к этим проблемам жители Нумадзу, отгороженного от мира горным кряжем Хаконэ. Люди рождались здесь, здесь умирали, и радость и печаль всей их жизни зависела от того, скуден или обилен улов рыбы. Когда на море свирепствовала буря, когда лили дожди и выехать на рыбную ловлю было нельзя – люди ложатся спать. Такова была жизнь в рыбачьем поселке Ганюдо. В дождливую погоду здесь даже днем царила такая тишина, что селение казалось совсем необитаемым.
Наступил дождливый сезон – дожди лили непрерывно днем и ночью. В один из таких дней по улице поселка, прямо под дождем, шел человек, обутый в соломенные сандалии на босу ногу, в соломенном плаще, в круглой бамбуковой шляпе. За спиной у него болталась корзинка с рыбой. Опираясь на длинный посох, похожий на палку, какие носят носильщики паланкинов, он приблизился к одной из хижин. «Охо-хо, надо бы немножко передохнуть…» – прошептал он про себя и подошел ко входу в деревенскую лавочку. В лавке на полках стояли рядами ящики с печеньем. В глубине помещения женщина лет сорока, с привязанным за спиной ребенком, поджаривала пирожки, ворочая их черными, как сажа, руками. Рядом с ней молодая девушка, скуластая, просто причесанная, шила легкое кимоно из яркой цветастой ткани, очевидно готовясь к предстоящему празднику «Тэнносай».[172] На небольшом свободном пространстве у входа расположились два парня, подпоясанные красными хлопчатобумажными поясами; они лежали на циновках, опираясь подбородками на руки, и о чем-то перешучивались между собой. Заметив человека в плаще, парни поспешно поднялись. – Добрый день! – проговорил вновь пришедший, поставив корзинку с рыбой под навес. Не снимая плаща, сбросив только шляпу, он уселся на край веранды. Это был старик могучего телосложения, с седыми волосами, связанными в пучок на старинный манер, с красным обветренным лицом, толстыми губами и крючковатым носом. – В такую погоду! Усердный же вы работник! – женщина проворно налила чашку зеленого чаю и поднесла старику. – Не поработаешь – сыт не будешь… С вашего позволения… – старик протянул руку, взял пирожок, положил его в рот, одним духом осушил чашку и со стуком поставил ее на пол. – Нынешняя молодежь совсем разучилась работать. Только и умеют, что гулять с девками… А мне, даром что семьдесят восемь стукнуло, я еще… Парни переглянулись, смущенно ухмыляясь. – Да, мне уже семьдесят восемь, а я все еще тружусь… – Ах, дедушка, вот вы где! – раздался в этот момент голос с улицы. Перед домом остановилась миловидная молодая женщина, с прической «симада». Над головой она держала зонтик, разрисованный кругами, ноги были обуты в гэта[173] с кожаными передками. – А-а, здравствуй, здравствуй, любезная. Нынче у меня ничего нет, кроме макрели да триглы… Рыба простецкая… – Ничего, ничего, все пригодится, иди только поскорей… У нас гость из Токио. – Гость? Уж не господин ли приехал? – Нет, не он. Так ты идешь, дедушка? – Ладно, ладно, сейчас иду. Слегка поклонившись, женщина удалилась. – Что ни говори, обходительные они, эти столичные… – со вздохом проговорила хозяйка, провожая ее взглядом. – Может, и обходительные, да только не очень они мне по душе… – сморщив лицо в гримасу, откликнулась дочка. – Впрочем, госпожа мне нравится, а эта… – Ну, госпожа – совсем другое дело. Эта ей не чета! – Госпожа лицом очень уж бледна, – заметил один из парней. – А в последнее время она и вовсе исхудала… – А я, доложу вам, даже испугался недавно, – сказал старик. – Поехал я на днях ловить рыбу. Возвращаюсь и вдруг вижу у самого устья речки стоит какая-то женщина. А ночь была темная, луны за туманом и не видать… А она стоит неподвижно и смотрит на море… Меня даже дрожь пробрала… Пригляделся получше – а это, оказывается, госпожа. – Что ж, по-вашему, так страшно увидеть ночью красивую женщину? – пошутил один из парней. – Страшно! Сказал тоже! Да я, если хотите знать, прямо втрескался в нашу госпожу!.. – хлопнув себя по ляжке, воскликнул старик. Все расхохотались. – Нечему тут смеяться. Мне вот нынче семьдесят восемь лет уже, а скажу по совести – таких, как она, не часто случалось видеть. Да не в красоте дело! Красота – что! Попробуй поди сдери чешую – так и самую дрянную рыбу не отличишь от полосатого «тай»…[174] Нрав у нее хороший, вот что. Всегда-то она приветливая, всегда себя соблюдает, к людям внимательная. Как увидит меня, всякий раз говорит: «И все-то ты трудишься, дедушка!» И слова эти у нее – не пустые. У меня глаза есть, я в людях разбираюсь. Знаю, где пустые слова, а где от сердца сказано. И гордости в ней нисколько нет, сам видел, как она в саду траву полет… Как посмотрю на нее, уж так мне ее становится жаль… – С чего это она живет здесь? Уже два месяца прошло, третий пошел. – Потому что господин наш – дурная башка. Околдовала его О-Суми из деревни Кануки. – Повезло О-Суми! – хозяйка бросила взгляд на дочь. – В чем это ей повезло? – громовым голосом закричал старик. – А я отцу ее так напрямик и сказал – не везенье это, а все равно что продать дочь в проститутки в Нумадзу! Продать родное дитя да на эти деньги завести себе лодку, построить дом, амбар… Никуда это не годится! Так прямо ему и сказал. Но тут все дело в том, что он до этого жаден, вот до этого самого… – старик сложил кружочком большой и указательный пальцы и показал собеседникам. – Конечно, денег каждому хочется. А только таких подлых денег мне не нужно. Солнышко светит ярко, все освещает, от него ничего не скроешь… Пусть он хоть тысячу золотых получит, а все это шальные деньги, проку с них все равно не будет… – О-Суми, наверное, тоже мучит совесть… Синдзито она обманула, – вставил один из парней. – Синдзи! Синдзи! Я его хорошо знал. Я ему так и сказал, Синдзи этому: «Непутевая она девчонка, твоя О-Суми, дрянная она женщина, вот что…» Да толь-ко он, дурной, ничего не хотел слушать. Болван! Слава богу, не было еще неурожая на баб… А по этому дурню сколько девушек сохло… Да хотя бы та же О-сэи, дочка Дзэндаю… – Это та, что уехала в услужение в Иокогаму? – Ну да. Славная девушка. Липом, правда, смуглая, но разумная, хорошая девушка. А уж как любила этого дурня Синдзи. Да ведь он, олух этакий, все равно что ослеп: ничего вокруг себя не замечал. Как есть ничего не видел, обвела его кругом О-Суми. А куда теперь уехал – никто не знает. Нынешняя молодежь даже влюбляться толком не умеет… Ну, мне пора… оп-ля! – старик встал, надел шляпу, неторопливо взвалил на спину корзинку с рыбой; внезапно точно вспомнив о чем-то, он повернулся к хозяйке. – Три пирожка у вас съел. На обратном пути расплачусь, сейчас ни гроша нет! – бросил он и поспешно зашагал по направлению к усадьбе графов Китагава.
2
На берегу реки Каногава, у самой дельты, образовавшейся под двойным воздействием речного потока и морского прибоя, прилепилось к склону горы окруженное соснами двухэтажное строение, крытое черепичной крышей. Деревенские жители немало дивились, когда началось строительство дома. «И зачем только понадобилось ставить дом в таком месте? Чудной народ эти токиосцы!» – говорили они. Это и была вилла Китагава. Вот уже третий месяц слушала графиня грохот волн, доносившийся в ее комнату на втором этаже виллы. Куда бы она ни уехала, повсюду незримо тянулась за ней ее вина. Молча терпеть, все терпеть – такова заповедь женской добродетели… Графиня была связана этой заповедью. Она обратилась с просьбой к графу Фудзисава, не испросив разрешения мужа. А если она не смела делать этого, пусть даже у нее имелась тысяча и больше причин… Во всяком случае, гнев мужа она навлекла на себя по собственному упущению. Именно потому, что графиня считала его гнев справедливым и Думала, что покорность есть лучшее средство рассеять его подозрения, она без единого слова протеста передала мужу Митико, хотя при этом сердце ее разрывалось от боли, в сопровождении одного лишь старого слуги и горничной пересекла горы Хаконэ и одиноко поселилась здесь на вилле, где тишину нарушал лишь грохот волн да шум ветра в прибрежных соснах. Это произошло в середине апреля. Когда паланкин несли через горы Хаконэ, взор ее ласкало прекрасное зрелище весеннего цветения вишен, покрывавших окрестные долины и горные склоны. Но время шло. Море, которым она каждый день любовалась, синело уже совсем по-летнему, южный ветер развевал майские флаги на храме в поселке Ганюдо, сквозь просветы между соснами видно было, как с каждым днем все ярче зеленели поля, а по ночам, словно красные светляки, мелькали огни рыбаков, выезжавших на ловлю кальмаров. И вот наступило уже сумрачное время дождей, а разрешение вернуться все еще не приходило из столицы. Да что разрешение! Кроме небольшой суммы денег на текущие расходы, посылаемой из Токио на имя слуги, графиня не получала от мужа ни строчки, ни единого слова, ни привета, ни звука. Токио напоминал о себе только письмами, написанными детским почерком Митико (в последнее время эти письма тоже вдруг перестали приходить), да письмами виконтессы Сасакура, полными ласковых слов утешения. Никто не являлся навестить графиню, ей тоже не к кому было ходить, а гулять она не любила – не хотелось привлекать внимание обитателей деревни. Она почти не выходила из своей комнаты, словно находилась в заточении. Слуга, добродушный старик, от скуки целыми днями удил рыбу. Единственной собеседницей была горничная О-Кин. На вилле жила еще старая чета – сторож с женой, доводившийся дядей О-Суми. Они были неплохие люди, но из-за воспоминаний, невольно просыпавшихся в душе графини всякий раз, когда она видела их, они казались ей докучными тюремщиками. Дни шли за днями. Тоска тяжелым камнем лежала на ее душе.3
В сущности и до заключения в Нумадзу жизнь графини была бедна радостями. Причиной этому был ее сдержанный скромный характер, да и сама обстановка, в которой она росла. Тоскливее жизни в тесном и бедном родительском доме оказалась жизнь во дворце, в роскоши, в окружении множества служанок. Но вся грусть, вся тоска прошлых дней и в сравнение не шла с тем, что переживала она теперь. Ее отрада – Митико – отделена от нее многими десятками ри. Ее мучитель – муж – не подает о себе никаких вестей, словно его вовсе нет на свете. Для тех, кого преследует и гонит нужда, есть способ забыться – труд; но, названная – увы! – графиней, она ни в чем не нуждалась, и досуг являлся для нее дополнительным источником страданий. Вид горы Фудзи, вид залива Суруга не приносили ей радости, ей не хотелось открывать книгу старинных романов или собрание стихов. Бесконечные дни сменялись бессонными ночами, бессонные ночи – днями, полными тяжких раздумий, и хотя графиня по-прежнему не допускала ни единого спутанного волоска в прическе и была одета всегда аккуратно и строго (она считала, что в этом тоже проявляется воспитание женщины), но, глядясь в правдивое, беспристрастное зеркало, она видела, как день ото дня худеет и дурнеет ее лицо. Странное смятение закрадывалось в сердце графини. Окидывая взглядом прошлое, мысленно сопоставляя его с окружающей жизнью, графиня не могла подавить чувство протеста, которое против воли поднималось в ее душе. Раньше ей и в голову не приходили подобные мысли. Награда за добродетель… Скрытые достоинства, за которые воздаст бог… Все это давным-давно устарело. Добродетель женщины, заповеди женского поведения… Она соблюдала их, и немалое время – на протяжении всей жизни. Она все терпела, все прощала – и что же? Ее обвинили в поступках, о которых она и не помышляла, ее обрекли на ссылку – она живет здесь, словно преступник, сосланный на далекий остров, как в древние времена. А между тем порочный деспот-граф по-прежнему живет в столице в роскоши и довольстве; О-Суми, продавшаяся ему за деньги, за деньги ставшая его любовницей и помышляющая только о своей выгоде, процветает – она даже родила мальчика. И не только она. Как много женщин на свете ни в грош не ставят свою чистоту и тем не менее живут и наслаждаются жизнью! Порочными мужчинами полон мир. Неужели же так устроен свет? Или, может быть, это она выбрала неправильный путь в жизни? Значит, и ее мать, и бабка, и все те, кого с древних времен называют добродетельными женщинами Японии и Китая, – значит, они тоже все ошибались, и путь, по которому они шли, был неправильный путь? Развращенные и порочныенаслаждаются, чистые и честные страдают. Значит, награда за добродетель – страдание, а радость – итог порока? Или, может быть, как говорила ей виконтесса Сасакура, своим безграничным терпением она сама развратила своего мужа? Неужели справедливо, что чистоту нравов нужно требовать только от женщины, а к мужчине нельзя предъявлять подобного требования? И, размышляя так, она чувствовала, как, словно огнем, вспыхивала в ее груди ранее незнакомая ей жажда мести; мысли ее блуждали где-то далеко, далеко, глаза блестели странным блеском, на губах появлялась ледяная улыбка. В такие минуты графиня закрывала глаза и принималась твердить имя Будды. Графиня с детства была глубоко религиозна. Ее мать, происходившая из семьи настоятелей храма Касуга, тоже была верующей. В старинной ее коробке, до сих пор хранившейся у графини, лежали старые, часто бывшие в употреблении хрустальные четки. Когда-то в детстве, когда их семья жила в деревне Итидзёдзи, у матери было много знакомых в женском монастыре, в глубине гор Охара; побывав в столице, монахини непременно заходили в дом побеседовать с матерью. Садако, присутствовавшей при этих беседах, полюбился печальный и чистый облик этих женщин, ушедших от мира. Провожая взглядом одетые в черное фигуры монахинь, когда с веткой белых хризантем в руках, постукивая гэта на высоких подставках по мелким камушкам дороги, ведущей к горе Курама, они возвращались обратно в глухие горы Охара, Садако всякий раз испытывали желание тоже сбрить свои черные волосы и уйти вместе с ними. Уже став женой Китагава, графиня никогда не пропускала во дворце молебнов, которые служили монахини высокой крови, и, взяв с собой Митико, стояла возле самого алтаря; она проливала умиленные слезы, слушая дивные звуки молитв и глядя на чистые лики монахинь. И все же свет веры, помогавший графине смирять волнение души, был слишком слаб, чтобы согреть ее заледеневшее в отчаянии сердце. Желание видеть подле себя родную душу, близкого человека, который поплакал бы вместе с нею, которому она могла бы поведать все свои горести и печали, было сильнее, чем мечта о будущем рае с его вечным блаженством. Вот почему, когда горничная доложила о неожиданном приезде младшего брата, виконта Умэдзу, которого меньше всего ждала графиня, уверенная, что брат находится в Киото, – она так обрадовалась, словно родная мать, выйдя из могилы, приехала навестить ее. Она не успела, она попросту не хотела думать в такую минуту, что представляет собой ее брат, – сомнения и былые обиды потонули в потоке радости.4
Горничная убрала поднос и, подав чай, удалилась. Брат и сестра остались одни в зале первого этажа. За окном лил дождь. Виконт сидел, скрестив ноги, засучив рукава фланелевого кимоно из гардероба сестры, в которое он переоделся. В изящных белых пальцах он держал сигару; на мизинце блестело кольцо с драгоценным камнем. Затянувшись, он улыбнулся загадочной улыбкой. – Да, не знал… Вот уж не предполагал. Ну и дела! Уж не сон ли это? – Ведь никто мне ничего не пишет, ни о чем не сообщает. То-то от девочки в последнее время совершенно не было писем; Сасакура тоже писали так неопределенно… Значит, она была недавно серьезно больна? – графиня тяжело вздохнула. – Да, удивительные дела!.. Что и говорить, удивительные!.. – Девочка стала вообще такая пугливая… Чуть что, у нее сразу кружится голова. Какое счастье, что теперь она уже здорова! Подумать только, я, мать, ничего не знала… Но скажи, она поправилась, это верно? О, как бы мне хотелось хоть ненадолго побывать в Токио! – Сасакура тоже настаивали, чтобы обязательно тебя вызвать. Ну да, конечно, из-за болезни Митико тоже… Не Иосимити-сан пришел в ужасно дурное расположение духа, когда услышал об этом. Что мы могли поделать? Против его воли тоже ведь не пойдешь… К тому же врач заверил, что опасности больше нет никакой. Вот и решили пока тебя не вызывать… Графиня опять вздохнула. – Но только… Что бишь я хотел сказать… Может, нехорошо с моей стороны так говорить, но только Китагава, то бишь Иосимити-сан, поразительно упрямый человек. И что только он о себе воображает? Едва увидел меня – надулся, как сыч, только что не назвал попрошайкой. Я привел Митико домой, а он так меня встретил! А ведь это просто счастливая случайность, что я оказался тогда на вокзале. Не будь меня, неизвестно, что случилось бы с Митико. Конечно, мы родственники, ни о какой награде речи быть не может, но хотя бы на словах можно было все-таки меня поблагодарить. А он – что ты думаешь? – сказал только: «А, вот как? Спасибо», – и все. Даже не спросил меня, когда я приехал. Как хочешь, это чересчур! Это уж смахивает на издевательство. Вообще он порядочный грубиян, твой муж. Родился в семье даймё, так никак не выветрится из него убеждение, что все должны перед ним пресмыкаться. Да я, если хочешь знать… Виконт говорил правду, умолчал он лишь об одном обстоятельстве. Приведя Митико домой, он просил у графа денег, в каковой просьбе ему было наотрез и без церемоний отказано. – Запрятать тебя в эту деревню! Ведь ты же совершенно здорова! Это черт знает что! Это нарушение всех прав жены. На твоем месте я немедленно потребовал бы развода. Нет, серьезно, что ты думаешь о разводе? Ты могла бы отличнейшим образом еще раз выйти замуж. Рассеянно слушавшая графиня при этих словах испуганно подняла голову. – Что ты сказал? – Я говорю, что для тебя было бы гораздо лучше развестись с мужем, чем пропадать здесь, в этой деревне… – Глупости! – графиня тяжело вздохнула. Развод… Свободная жизнь… Она думала об этом уже не первый год. Как-то раз, под влиянием волнения, она даже высказала эти мысли мужу. В результате муж разгневался еще сильнее. Нет, нет, у той, что вошла в дом мужа с решимостью провести здесь всю свою жизнь до гробовой доски, не должно быть подобных мыслей – иначе ей стыдно будет взглянуть на свой белоснежный подвенечный наряд, заветный наряд, хранящийся в сундуке. И потом, что сталось бы с Митико? Старшая дочь рода Китагава не может покинуть дом вместе с разведенной матерью. И даже если бы обычай позволял это, нет сомнения, что граф, всегда искавший повода, чтобы лишний раз помучить жену, нарочно удержит Митико при себе. Да что Митико? Все равно граф ни за что не даст ей развода – весь ее горький опыт говорит об этом. Стоит ей только заикнуться о разводе, как граф придет в ярость. Ведь мужу будет попросту скучно, если некого станет терзать. Сделать ничего нельзя – этот союз должен тянуться до последнего ее вздоха. Свободу принесет ей только смерть. Пока она жива, она бессильна вырваться из этих оков… И в то же время графиня отчетливо сознавала, что пока у нее есть Митико, она не в состоянии наложить на себя руки. Виконт внимательно разглядывал сестру – ее плечи, казавшиеся такими хрупкими под покрывавшим их кимоно, ее похудевшие щеки, лицо, за полгода постаревшее, словно прошло несколько лет, прическу с массивными узлами волос, сделанную искусными руками горничной, – единственное, что напоминало прежнюю красавицу, и составлявшую печальный контраст с ее изменившейся внешностью. Внезапно он громко рассмеялся. – Все тот же твой принцип: «У добродетельной женщины двух мужей не бывает», да? Это старо, вот уже добрых десять, нет, больше, двадцать лет, как этот принцип вышел из моды… Пойми, супруги те же компаньоны по предприятию: нынче вместе, завтра – врозь. Идут дела хорошо – они живут вместе, постигнет неудача – расстаются и вступают в новое соглашение. Ведь за все твое долготерпение ты ни от кого не дождешься благодарности, никто тебе даже спасибо не скажет. Графиня молчала. – Вот почему я и спрашиваю тебя – что ты думаешь о разводе? Что? «Путь женщины»? Старая песня! По этому пути нынче никто уж не ходит, травой он зарос, этот твой путь. А предложений на второй брак можно было бы найти сколько угодно. Мне, как брату, может быть, неудобно об этом говорить, но ведь о красавице графине Китагава слышал всякий. Да что много рассуждать – недаром говорится, что дело лучше слов, – взять хотя бы человека, с которым я сблизился в Киото. Богач, миллионное состояние… – Ах, перестань. Все это пустое… Я не собираюсь разводиться и тем более вторично выходить замуж. Лучше поговорим о твоем устройстве… Сколько тебе уже исполнилось лет? – Мне? С вашего позволения – двадцать пять. Я еще молод! Графиня сдвинула брови. – В твои годы пора стать немного серьезней. Двадцать пять лет – вполне зрелый возраст для мужчины. Не годится все время бродяжничать… – Страсть к бродяжничеству – мой врожденный недуг! И вообще, жена – это обуза. Были бы только деньги, а холостому куда приятнее жить на свете!5
– Скажи, что же ты намерен делать теперь, после возвращения из Киото? – Видишь ли, я просто не в состоянии был оставаться больше в этом жалком, нищем Киото. Быть на побегушках у каких-то ничтожных людишек, все время возиться с могилами – в этом, согласись, весьма мало радости. Я заручился письмом к Фудзисава, взял да и уехал оттуда. Ну, и потом у меня есть кое-какие планы… – Планы? Что это еще за планы? – Так сразу в двух словах не расскажешь. Если все пойдет удачно, можно будет нажить уйму денег… Графиня с беспокойством глядела на узкие губы развязно болтавшего брата. – Твои разговоры о том, как разбогатеть, я тоже слышу уже не в первый раз. Лучше бы ты меньше думал об этом, зато постарался бы вести себя так, чтобы не навлекать новый позор на имя Умэдзу. Ведь не купцы же мы в самом деле, чтобы только и думать что о деньгах. В жизни есть немало других дорог, где ты, с помощью одних лишь нравственных достоинств, мог бы загладить прошлое и восстановить честь нашего имени. – Да кто тебе сказал, что я всю жизнь собираюсь наживать деньги?.. И потом, что ни говори, в наше время деньги – главное. Все в конечном итоге основано на деньгах. Конечно, такие женщины, как ты, жены богачей, вольны думать, будто деньги сами бьют ключом из земли, ну, а я – дело другое. У меня нет наследственного состояния. Лежат в банке какие-то жалкие десять или двадцать тысяч, но тратить их я не могу, а на проценты, известное дело, не очень-то развернешься… Вот я и вынужден добывать деньги. Сама посуди, даже у императорской фамилии есть управление казной. А кому принадлежат пятнадцать банков? Неужели же не пристало зарабатывать деньги только потому, что ты родился аристократом?.. Довольно, оставим этот разговор. Сейчас все в жизни построено на деньгах. Будь ты хоть политический деятель, хоть ученый, как ты о себе много ни воображай, а если нет у тебя денег, так и пальцем не сможешь пошевелить. Возьми того же Иосимити-сан. Ну, что бы он собой представлял, если бы был бедняком? Грех сказать, ведь на него и плевка было бы жалко! Зато когда сейф у него ломится от денег, тогда, конечно, на все его безобразия люди готовы смотреть сквозь пальцы; даже политические деятели, так называемые «идейные люди», и те ему кланяются… – Даже если все это верно, все равно… – Нельзя жить нечестно, это ты хочешь сказать? Само собой разумеется… Что? Тот случай? Ну, тогда все началось из-за пустяков, а потом дело запуталось, дальше – больше, вот и получилась целая история… Не беспокойся, я уж не так безрассуден, чтобы пытаться разбогатеть мошенническим путем. – Но ведь люди не всегда будут к тебе так снисходительны, как в тот раз, поэтому прошу тебя – будь осторожен! Если с тобой снова что-нибудь случится, ты уже не сможешь больше встать на ноги. Право, вспомнил бы ты об отце с матерью – ведь они смотрят на нас с того света. Будь осторожен! – взглянув на брата, лицо которого так живо напоминало черты покойной матери, графиня утерла глаза. Она надеялась, что встреча с близким, родным человеком хоть отчасти утешит ее исстрадавшееся сердце, но и эта надежда, как все прошлые ее упования, оказалась напрасной. Она лишний раз убедилась в легкомыслии и безответственности брата, поняла, что на него полагаться нельзя. И при мысли, что этот брат – единственный родной ей человек, горькая тоска одиночества с новой силой охватила графиню. Виконт, невозмутимо дымя сигарой, ковырял в ухе красиво подстриженным ногтем мизинца. «Знаем, знаем эту старую проповедь…» – казалось, говорило его лицо. – Так что же это за планы, о которых ты начал мне говорить? – Что? Планы? Планы у меня… э-э… Как бы это сказать… Так, сразу этого не расскажешь… Да нет, не волнуйся, все совершенно законно… Главное, основа у меня есть. Вот я давеча начал рассказывать тебе о том богаче – состояние больше миллиона. Так вот, я с ним сблизился в Киото. Нет, кроме шуток, я говорю тебе чистую правду – именно в связи с этим я и поехал в Токио. Но видишь ли, дело какого рода – в Киото я был очень многим ему обязан… Ну, и кроме того, он дал мне много ценных советов… Ну, естественно, я счел своей обязанностью показать ему окрестности Токайдо. Поехали мы с ним на курорт в Тоносава. И тут, понимаешь ли, немного кутнули, хватили лишнего, и я, по правде сказать, истратился дочиста. Разумеется, у него состояние огромное, ему ничего не стоит выбросить сто или двести иен… Но я считаю неудобным, чтобы все время платил он один… – За этим ты и приехал? – со вздохом произнесла графиня. – Вовсе нет, не только за этим. Я давно собирался побывать у тебя. Да… Вот, понимаешь ли, попал в затруднительное положение, не знаю, как и быть, честное слово! Вот положение… Отправился было на широкую ногу… – виконт громко засмеялся и взглянул на сестру. Графиня сидела молча, погруженная в свои мысли. – Я тебе правду говорю – все это на самом деле так и есть… – виконт встал, достал из своего бумажника, лежавшего в нише, какую-то бумагу, затем спохватился, оторвал от нее край и только тогда: протянул графине. Но графиня по-прежнему сидела молча, вся уйдя в свои мысли, и даже не взглянула на него. – Да, положение пренеприятное… Не сможешь ли ты меня выручить? Хотя бы сто иен… Ну, если не сто, шестьдесят или семьдесят тоже меня устроят… – Слышать ничего не хочу! – на исхудалых щеках графини выступил яркий румянец, устремленные на виконта глаза загорелись странным блеском сквозь застилавшие их слезы. – Знать ничего не желаю! Найди себе другую сестру, у нее и проси! Ты уже не мальчик. Стыда у тебя нет! Сколько раз мне уже приходилось из-за тебя унижаться. Да войди же хоть немножко в мое положение. Деньги! Ведь у меня нет ни гроша! А отчего я здесь, в этом Нумадзу? Если бы ты хоть немного подумал об этом, так, верно, написал бы из сострадания к сестре хоть одно письмо, справился бы обо мне… Может быть, ты воображаешь, что я приехала сюда для приятного отдыха на даче? Довольно с меня мучений! Я не прошу тебя, чтобы ты помог мне, так постарайся же хотя бы не доставлять мне новых страданий, сверх того, что мне и так приходится переносить!6
Виконт недовольно надул губы. – Значит, не можешь? Ну и не надо. Я вовсе не собираюсь требовать от тебя невозможного… Так вот, оказывается, ради чего я пересекал горы Хаконэ! – он захохотал, – конечно, я весьма благодарен вам за ваши нравоучения, но обычно я езжу в гости не для того, чтобы выслушивать проповеди. Покорно прошу прощения за беспокойство. Благодаря вам я лишусь теперь навсегда и хорошей репутации и чести. Ну-с, я отправлюсь. Друзья ждут меня в Тоносава. Желаю здравствовать! – Постой… Подожди же! Что это, ты, кажется, превратился в настоящего вымогателя! – Я – вымогатель? Я?! – Зачем ты так кричишь? – А почему бы и нет? Я не тайный посланец, никаких тайн тут не происходит. Вполне естественно, что неимущий брат приехал попросить немного денег у сестры, у которой их, кстати, чересчур много. Прекрасно, можешь называть меня вымогателем, проходимцем, как угодно! Я рано лишился родителей, остался совсем один на свете, а теперь даже ты готова считать меня негодяем… Хватит с меня, довольно! Можете все считать меня негодяем, вымогателем, кем хотите! Я сам знаю, как жить на свете! Графиня в немом изумлении смотрела на своего рассерженного брата. Внезапно на глазах у нее навернулись слезы. – Прости, если я обидела тебя. Пойми, у меня и так сердце разрывается от горя… Но разве я ошибаюсь? Боюсь, что нет… – О, конечно, ты всегда права… И обидеть не обидела и денег не дала… Ну что ж, видно и впрямь нечего делать. Раз я негодяй – так пусть уж буду и на самом деле негодяем… Стану вымогателем – настоящим вымогателем… Ты упрекаешь меня в том, что я не вхожу в твое положение? Но пойми: сейчас дело идет о важном – потеряю я доверие или нет! И ты отказываешь мне в каких-то шестидесяти иенах! Это ты не хочешь войти в мое положение, а не я! – Ты ничего не знаешь. Тебе, наверное, кажется, что шестьдесят иен – пустяковая сумма, но ведь я уже говорила тебе – у меня в руках совсем не бывает денег. Все деньги приходят от управляющего на имя слуги, и каждый грош тщательнейшим образом заносится в расходную книгу. Стыдно рассказывать, но пойми, так не было, даже когда я жила в Асабу… С тех пор как я здесь, положение мое ужасно… Хотя жизнь в деревне дешевая… Но все-таки – ужасно… Я пыталась возражать, но слуга отвечает, что так приказал господин… – В таком случае, не лучше ли обсудить этот вопрос с Иосимити-сан? Графиня отрицательно покачала головой и печально взглянула на брата. – Право же, тебе лучше было бы разойтись с ним и потом снова выйти замуж по своему выбору, за кого понравится. – Перестань говорить непристойности. Разве дочь Умэдзу способна на такую грязь? – Да, но где это слыхано, чтобы графиня не имела денег даже на мелкие расходы? – Но ведь как-никак я же не голодаю… И потом, я думаю, в скором времени все должно как-нибудь разрешиться… – графиня печально улыбнулась. Виконт с размаху стукнул себя по колену. – Поручи это мне. Я все устрою. – Устроишь? Как же ты думаешь это устроить? – немного удивленная, спросила графиня. – Переговорю с Иосимити-сан и приму меры, чтобы он переменил свое обращение с тобой… – с загадочной улыбкой произнес виконт. Графиня отрицательно покачала головой. – Бесполезно. Если бы это было возможно… – Бесполезно? Но если смириться и оставить все как есть, то конца этому безобразию не будет… Поручи это мне, дурного я ничего делать не буду. – Что же ты ему скажешь? – Что скажу? Приму соответствующие меры – вот и весь разговор, – Ты? – А хотя бы и я… Ведь на свете много народа – и знакомых и адвокатов… И журналистов. Лицо графини выразило тревогу, смешанную с подозрением. – Я надеюсь, ты не собираешься выставлять мой позор напоказ всему свету?.. Нет, нет, оставь все это. Видно, такова уж моя судьба, я ни в чем никого не виню. Буду терпеть, пока жива, – и на этом конец. Такова уж доля женщины… Да, я всего-навсего женщина, а вот ты – дело другое, ты должен беречь себя, продолжать род Умэдзу. Молю тебя, всем сердцем молю, возьми себя в руки, иначе мне даже после смерти не будет оправдания перед покойным отцом и матерью… – Послушай, да ведь это же глупо! Графиня на короткое время задумалась. – Когда ты предполагаешь вернуться в Токио? – Как только раздобуду деньги, так сразу же уберусь из Тоносава… – У меня к тебе только одна просьба: когда приедешь, попытайся все же обратиться к Сасакура, пусть мне разрешат хотя бы на один день – я не прошу больше – хоть одним глазком взглянуть на Митико… Если ему неприятно меня видеть, можно устроить свидание в доме Сасакура… Я прошу только один день. Взгляну на Митико и вернусь… В письме всего не скажешь… Прошу тебя, постарайся уговорить его! Хорошо? А больше ни о чем не смей говорить ни слова! – Все это так, но без ассигнований на военные нужды вести войну невозможно… Графиня вздохнула. Вошла горничная и доложила, что ванна готова. Виконт встал с подушки, потирая затекшие от сиденья ноги.7
– Прошу прощения! Графиня испуганно вздрогнула и подняла голову. На пороге склонился в поклоне человек лет шестидесяти, с меланхолическим выражением лица. Это был Камада, слуга графини, известный своим честным и строгим нравом, а также пристрастием к рыбной ловле. Ему было приказано сопровождать графиню в Нумадзу; из всех обитателей виллы он единственный находил удовольствие от жизни в этой приморской деревне. Изгнанники привязываются даже к слугам. В последнее время графиню все сильнее тянуло к людям. Но ока всегда строго придерживалась этикета, предписывающего господам не фамильярничать со слугами; в особенности строго соблюдала она этот порядок в отношениях с мужской прислугой, не позволяя себе откровенничать даже с таким старым, честней души человеком, как Камада. И Камада хорошо понимал это. Больше того – достоинство, естественно присущее графине, обладало гораздо большей притягательной силой и позволяло ей лучше управлять слугами, нежели крики и брань, которыми по временам разражался граф. – Только что пришло сообщение из Токио… Господин в недалеком времени собирается прибыть на виллу… Глаза графини расширились от удивления. – Господин? Он приедет один? – Никак нет, с ним прибудут Фусако-сан и Ёсико-сан, и потом эта… Все вместе приедут… Графиня на минуту задумалась. – Дай письмо. Камада достал из-за пазухи письмо, подал госпоже и снова вернулся на свое место. Управляющий ставил Камада в известность, что, ввиду наступления жаркой погоды, граф намеревается приехать на виллу; управляющий давал распоряжения подготовить все к его приезду. Камада добавил, что позавчера отец О-Суми приходил из деревни Кануки в гости к Камада и рассказывал, что дочка скоро приедет… Таким образом, эти вести совпадают… Лицо графини просияло от радости. В письме ни словом не упоминалось о графине, но ясно, что, когда граф и его спутницы приедут, она должна будет вернуться в Токио. На вилле довольно тесно, и граф, конечно, не захочет ее видеть. Графиня даже не обратила внимание на двусмысленность этого визита, столь похожего на свадебное путешествие. Для нее приезд графа означал только возможность в скором времени повидаться с Митико. И если ей предстоит вернуться в Токио, так лучше сделать это хоть минутой раньше. Больная девочка тоже, наверное, так истосковалась по ней! Конечно, надежда на брата слаба, но он сумеет рассказать Сасакура все, а выдастся удачный момент – обратится с просьбой и к мужу и ускорит ее возвращение. Такое несложное поручение под силу даже ему. Графиня быстро приняла решение. Впервые за долгое время вечер прошел довольно оживленно. Брат и сестра вспоминали о жизни в Токио, а наутро виконт Умэдзу, с кислой миной сунув за пазуху двадцать иен, которые с великим трудом раздобыла для него графиня, с ее письмами к семейству Сасакура и к мужу и с любимым лакомством Митико – коробочкой «дэмбу»,[175] которую мать посылала девочке, чтобы немного скрасить стол больной, благополучно отбыл восвояси. Жизнь на вилле вернулась в свою прежнюю однообразно-унылую колею.Глава XI
1
Виконт Умэдзу принадлежал к той категории людей, которые органически не могут не лгать на каждом слове. Пустое бахвальство стало его неисцелимым недугом, ему словно не хватало чего-то, если он хоть немного не привирал, даже когда в этом не было ровно никакой нужды. В случае же необходимости он готов был на ложь самую беззастенчивую, наглую, виртуозную. Выражаясь вульгарно, соврать ему было, что раз плюнуть… В его словах о том, что он якобы пригласил какого-то богача осмотреть достопримечательности столицы, не содержалось ни малейшего намека на правду. В действительности, он загулял в компании своих беспутных приятелей, каждый из которых целился на кошелек другого. Вся ватага решила предпринять этакую экстравагантную поездку по Хаконэ. Но так как деньги у них скоро вышли, то жулики подбили виконта – пока еще зеленого новичка в их обществе – съездить к сестре и разжиться у нее деньгами. Вот почему не успел виконт вернуться в Тоносава, как двадцать иен, с таким трудом раздобытые для него графиней, мгновенно ушли на гейш и на сакэ, а заветный ящичек с лакомством, предназначенным для больной Митико, был в один миг опустошен особой с наглым пронзительным голосом. Что же касается писем графини, то они остались в кармане пиджака виконта. Слова сестры, проводившей его до самых ворот и слезно молившей не забыть ее просьбу, испарились из памяти рассеянного виконта после первого же ри пути, по которому катила коляска рикши, увозившая его к Мисима. Графиня, столько раз обманутая, снова стала жертвой обмана. Первые дни после отъезда виконта промелькнули быстро. Но время шло, а писем все не было – ни от брата, ни от мужа, ни от Сасакура. Графиня не получала никаких известий – ни дурных, ни хороших. В глубине души она тайно верила, что на этот раз счастье улыбнется ей, сна грезила телеграммой, в которой стояло бы одно единственное слово: «Возвращайся!», она ждала от мужа письма, извещавшего о том, что она прощена; не находя себе места от волнения, она приготовилась к отъезду, поделилась своими надеждами с горничной и заранее привела все в порядок, чтобы можно было немедленно выехать. Но из Токио не было ни строчки. Тревога, сомнение, страх охватили графиню. Уж не ухудшилось ли снова здоровье Митико? Не скрывают ли от нее что-либо? Или, может быть, ее злополучный брат опять не сумел выполнить ее просьбу так, как надо? Она послала мужу еще одно письмо со смиренной просьбой. Написала госпоже Сасакура, умоляя ответить. Отправила два письма брату – одно в Токио, на улицу Нэгиси, где он когда-то жил и где должна была еще сохраниться табличка с его именем на воротах, другое – заказное – в гостиницу, в Тоносава. Ответа не было. Зловещее предчувствие охватило исстрадавшееся, измученное ожиданием, тоскующее сердце графини.2
– Госпожа, дождь перестал. Может быть, пойдете прогуляетесь по саду? Услышав слова своей верной служанки, графиня, в задумчивости сидевшая над недоконченным письмом, отложила кисть и спустилась в сад. На улице ей было легче, чем в этой комнате, где она терзалась душой, не находя себе места от тревожных дум, где день за днем слышался лишь шум морских волн, где дорогой кипарисовый потолок давил ее, словно своды темницы, а фусума, выложенные изящным узором, обступали ее со всех сторон, как тюремные решетки. Здесь, в саду, прохладный ветерок освежал лицо; среди мокрой от дождя зелени, радуя глаз, алели цветы граната, стряхивая с лепестков огненные капли. Отдав горничной зонтик, графиня вместе с ней спустилась к морю по затвердевшей песчаной дорожке. Дождь перестал, но в небе, как всегда в дождливый сезон, клубились нескончаемые громады туч, и яркая зелень местечек Мио и Куни, в погожие дни видная так отчетливо, словно до них было рукой подать, теперь была подернута серой пеленой тумана. На берегу залива, где разлетались брызги прибоя и пахло морем, торчали остовы разбитых лодок, наполовину засыпанных песком. На неспокойной, взбаламученной поверхности моря не видно было ни единого рыбачьего паруса. Вода в реке Каногава поднялась, и в устье, непрерывно вскипая, шумели мутные волны. Вот в волнах мелькнул какой-то предмет, похожий на бочонок, увлекаемый течением. Графиня машинально следила за ним глазами. С быстротой выпущенной из лука стрелы бочонок очутился у самого устья, и здесь, вертясь под ударами бьющего с моря прибоя, безудержно увлекаемый течением реки, исчез в стремительном водовороте, затем вновь выплыл и судорожно заметался из стороны в сторону, гонимый волнами. Графиня вздрогнула и отвела взгляд. – Озябли, госпожа? Извольте минуточку подождать, сейчас я принесу вам хаори… – горничная поспешно направилась к дому. Графиня тоже повернула за ней следом, но не вошла в калитку, выходившую к черному крыльцу виллы, а, сама не зная зачем, пошла по дороге, ведущей в Нумадзу. Несколько деревенских ребятишек, соскучившись из-за бесконечных дождей, весело играли при дороге, пользуясь коротким затишьем. Покачивая и встряхивая привязанного за спиной малыша, девочка пела песенку: «Сосны, сосны в Комацубара! Хороши, хороши!.. Сосны, сосны в Сэмбоммацубара! Хороши, хороши! А ты у нас еще милей!» Это была маленькая девочка, лет восьми, в огромных гэта, повязанная полотенцем. Она повернула к графине веселую забавную рожицу и улыбнулась, а когда графиня прошла, снова запела: «А ты у нас еще милей! А ты у нас еще милей!» Остановившись под сосной, с ветвей которой падали крупные капли влаги, графиня оглянулась на девочку и внезапно почувствовала, как невыразимая боль и тоска охватили все ее существо. Из глаз ее невольно закапали слезы. «Хочу к ней!» – кричало, обливаясь кровью, сердце графини. Много, много лет назад, когда в сумрачном жилище в Кодзингути она засыпала, убаюканная руками матери, сквозь полудремоту она слышала песню, похожую на ту, что лилась сейчас из уст этой маленькой простодушной девочки. Эту же песню певала она сама, когда неопытными молодыми руками укачивала свою Митико. – Как, вы уже возвращаетесь? А я принесла вам хаори… – удивилась горничная. – Я еще выйду. Мне нужно кое-что взять… Конечно, горничная не могла догадаться, отчего у графини так горят щеки и почему она идет так поспешно. Вернувшись в свою комнату и плотно затворив фусума, графиня достала из шкатулки пачку фотографических карточек и долго, неотрывно смотрела на них. На одной карточке была снята ее мать незадолго до смерти. В ту пору ей было всего сорок пять лет, но она казалась гораздо старше. На лице ее лежала печать умиротворения: ведь после долгих, трудных лет вдовьей жизни она наконец-то благополучно выдала дочь замуж, но в ее счастливой улыбке чувствовалось что-то страдальческое, какой-то надрыв – это выражение грусти всегда вызывало слезы у графини. Девяти лет потерявшая отца, физически и духовно воспитанная одной лишь матерью, ежеминутно видевшая, ощущавшая на себе ее неусыпные заботы и труд, графиня при слове «родители» всегда представляла себе только мать… На другой фотографии была изображена Митико, снятая прошлой весной, в будничном платье, но не с обычным своим недетски-серьезным выражением лица, а с веселой улыбкой – совсем еще ребенок, и такая прелестная! Графиня взяла эту карточку в руки и всматривалась в нее долго-долго. Потом она достала из шкатулки письмо Митико, написанное большими иероглифами, и тоже долго глядела на него, не читая. Густые брови, ясные глазки… Румянец оживления, выступавший, когда она о чем-нибудь рассказывала… Строго сжатые губки, когда ей случалось рассердиться… А когда смеется – так мило виднеются ее белые зубки… Четкая, ясная речь, звонкий голосок… Чем больше вспоминала графиня, тем острее сжимала ее сердце пронзительная любовь к дочери. С матерью она не может увидеться иначе, чем после смерти, но ее собственное родное дитя находится всего на расстоянии двух дней пути! – Поеду! Будь что будет – поеду! Разве может она удовольствоваться этим холодным, безмолвным снимком? Разве сможет она утолить жажду своего сердца, пока не посадит на колени исхудавшую после болезни девочку, пока жаром своих губ не вернет краску на ее побледневшие щечки! – Поеду! Будь что будет – поеду и повидаюсь с ней! Как она, должно быть, скучает! Волнение охватило графиню – чего она ждала, кого боялась, что до сих пор не решалась на это? Да, она жена графу, но ведь для Митико она – мать! Нет разрешения мужа? И что из этого? Кто может запретить ей видеть родное дитя! – Поеду! Завтра же выезжаю! Графиня вызвала людей и приказала удивленному слуге и озадаченной горничной немедленно собираться в дорогу.3
Слуга был поражен этим распоряжением. Он не верил своим ушам – так непохоже было это на госпожу, всегда такую сдержанную, робкую. Выехать так неожиданно, без разрешения из Токио… Он боится гнева господина… Вина падет прежде всего на него, старика… Ведь его специально приставили к госпоже… Во всяком случае, спокойнее будет, если они дождутся вестей из Токио… – он возражал резко, как никогда. Но и графиня была не в таком настроении, чтобы выслушивать возражения. – Разве только один граф твой господин? Если ты не желаешь выполнять мои приказания, хотя я так подробно и обстоятельно все тебе объяснила, – я уволю тебя. Сию же минуту готовься в дорогу! А не хочешь уезжать из Нумадзу – изволь, оставайся сторожить виллу. Я поеду одна вместе с Кин… – она говорила очень спокойно, тихо, с бесстрастным липом, но глаза ее, исполненные решимости, горели огнем, которому трудно было противиться, и слуге осталось только со вздохом склонить голову в знак покорности. Но, казалось, само небо противится возвращению графини. Короткое вёдро днем было всего-навсего затишьем перед бурей. Когда слуга с виллы Китагава пришел к рикше заказать на завтра коляски, тот с сомнением покачал головой. «Быть непогоде!» – сказал он, указывая на небо, по которому, перегоняя друг друга, неслись бесформенные, рваные тучи. Под вечер необычный для этого времени года холод, такой сильный, что хотелось надеть зимнюю одежду, сменился странным удушливо-влажным зноем; внезапно наступившая зловещая тишина нарушалась только ревом моря, долетавшим через ровные промежутки времени. Наконец, после девяти часов вечера грянула буря, возвестив о себе дружным грохотом всех сорока ставен, закрывавших окна с южной стороны дома. Вилла была построена прочно – денег на строительство не жалели – и, вероятно, могла противостоять натиску любого ветра, но буря выла с такой силой, что около полуночи старый слуга все-таки посоветовал горничной Кин подняться к госпоже и предложить ей на всякий случаи перейти вниз, на первый этаж. Заглянув в спальню, горничная увидела, что графиня неподвижно и прямо сидит у зажженной лампы. – Как, госпожа, вы еще не ложились? – Какая сильная буря… Еще не светает? – Только сейчас пробило полночь… – Не беспокойся обо мне… Ступай вниз и ложись спать, ведь завтра надо рано вставать. – Ой, госпожа, значит, вы все-таки хотите завтра ехать? Графиня рассмеялась. – Ты боишься грозы? Горничная, бледная от страха, поспешно спустилась вниз. Перед рассветом ветер стих и хлынул проливной дождь. Уставшая бодрствовать О-Кин задремала. Сквозь сон ей показалось, что кто-то ее зовет, и, приоткрыв глаза, она увидела стоящую у изголовья мертвенно-бледную графиню. Волосы госпожи были уложены в безупречную прическу, шнурки плаща аккуратно завязаны. Вчерашняя буря, странное, необычное поведение хозяйки – все это встревожило обитателей виллы Китагэва. Правда, ветра почти не было, зато дождь хлестал с удвоенной силой. Стоило чуть приоткрыть ставни, и можно было видеть стремительно низвергавшиеся с неба косые струи. В десяти шагах царила непроглядная мгла. Шум водяных потоков, бивших о ставни, грохот моря, ударявшего в берег, напоминал непрерывные залпы тысяч орудий и треск ружейной пальбы. Чтобы услышать друг друга, нужно было кричать. По словам старого рыбака, явившегося проведать жителей виллы, мост через реку Каногэва снесло. В одной лишь деревне Ганюдо гроза разрушила немало домов, множество лодок унесло в море. Даже здесь, на вилле, то и дело срывались черепицы с крыши, рухнул забор, сильно пострадали деревья в саду. Где уж тут было достать рикшу?.. Хорошо, допустим, госпоже удастся добраться до Мисима, но как она пересечет горы Хаконэ? Нужно переждать хотя бы один день, а установится погода – можно ехать хоть завтра… Слуга истощил все свое красноречие, убеждая графиню. Даже горничная, тоже скучавшая по Токио, и та уговаривала хозяйку подождать с поездкой. Не в силах противиться, графиня согласилась отложить отъезд. Проворная горничная живо постелила постель, и графиня, едва стоявшая на ногах от усталости, прилегла и вскоре уснула. Но спалось ей беспокойно. Ей приснился зловещий сен. Снилось ей, будто она стоит на берегу моря, совсем одна. По небу бегут, клубятся черные тучи, чреватые бурей. Море (тут графиня узнает здешний берег) бушует. Далеко в море чернеет утес, на вершине его стоит девочка в белой одежде. Это Митико, бледная как мертвец. Графиню охватывает страх, она зовет Митико, кричит, напрягает все силы – но голоса не слышно. Тогда, стараясь привлечь внимание девочки, она машет ей рукой. О радость! Митико замечает ее, улыбается протягивает руки, зовет к себе… Осторожней! Осторожней! Я сейчас, сейчас иду… На беду, поблизости ни лодки, ни живой души. Графиня готова топать ногами от отчаяния. Внезапно кто-то берет ее за руку и ведет за собой. Это ее мать. Обрадованная графиня следует за ней, прыгает по прибрежным скалам, как по камням садовой дорожки, Митико все машет рукой, все зовет ее. Графине не терпится: «Осторожней, я сейчас, сейчас!..» Но она не может сделать ни шагу. Вдруг она замечает, что ее держит за ногу огромный осьминог. Графиня всматривается и узнает в безобразной голове морского чудовища черты лица графа Китагава, перекошенные издевательским смехом. У графини волосы встают дыбом от страха, она зовет на помощь: «Мама, Митико! Помогите!» Но осьминог все глубже увлекает графиню в темную пучину, чернеющую между скалами. Вода холодна как лед. У нее коченеют руки, коченеют ноги, вот она на мгновенье снова увидела Митико… Тщетны все усилия – она уже погрузилась с головой в воду, она вырывается, бьется, но все напрасно, она погружается все глубже и глубже, кругом уже непроглядная тьма… А-а!.. Графиня задохнулась и села в постели. У ее изголовья стоит на коленях горничная О-Кин, в руках у нее большой конверт. – Проснулись, госпожа? Что это, вы вся в поту… Что с вами? Графиня вытерла капли пота, выступившие на лбу, провела рукой по груди и глубоко перевела дыхание. – Мне снился сон… Что это? – О госпожа, письмо из Токио! Конверт весь промок, я сушила его над огнем и, видите, как закоптила…4
Первым чувством графини, когда она взяла в руки письмо, было волнение. Впервые за долгое время увидела она почерк мужа – что же таится в этом толстом пакете? Не в силах дождаться, пока горничная уберет постель и выйдет из комнаты, она разорвала конверт. Оттуда выпала мелко сложенная газета и исписанный лист почтовой бумаги. Графиня прежде всего развернула письмо.«Госпоже шантажистке в Нумадзу. Так вот, оказывается, на что способна «добродетельная женщина»! Она натравливает распутного шалопая на собственного мужа, мало этого – она выставляет мужа на посмешище перед каждым встречным и поперечным и в довершение всего – марает честь графа Китагава на страницах газет! Поистине, у меня нет слов, чтобы выразить свое негодование! В прежние времена за такие поступки убивали собственными руками или бросали на бамбуковые колья – но для вас подобная казнь считалась бы еще недостаточным наказанием! Скажу откровенно – я уже собирался дать вам развод, но теперь передумал. Развода вы не получите. Тем более я не разрешу вам вернуться в Токио. Впрочем, нет, можете возвращаться! Если у вас хватит наглости и бесстыдства взглянуть мне в лицо – возвращайтесь! Какой наглостью нужно обладать, чтобы, выпачкав мужа с ног до головы грязью, заговорить о возвращении! Поистине только теперь я узнал, до какого бесстыдства может дойти так называемая «святая добродетель»! Не затрудняйте себя беспокойством о Мити. У нее есть отец, есть и мать – О-Суми, так что можете избавить себя от заботы о ней. Больше вы не увидите Мити, можете на досуге молиться за ее благополучие. Пока вы живы, ноги моей не будет в Нумадзу. По особому снисхождению разрешаю вам жить на вилле; голодной смертью, так и быть, умереть вам тоже не дам. А потому прекратите шантаж, бросьте интриги и сидите там смирно. Если нечто подобное повторится еще раз – пощады не ждите. Да, нечего сказать, в хорошем свете выставили вы меня перед обществом. И все потому, что я имел несчастье взять в жены «образец женщины»! Ваши благодеяния буду помнить до конца моих дней. … месяца …дня Китагава. P. S. Спешу уведомить, что граф Фудзисава пребывает в добром здоровье».Ничего не понимая, графиня несколько раз перечитала письмо. Ио, развернув газету и увидев среди разных сообщений отчеркнутую красным заметку, она изменилась в лице. Это не был официоз, подобострастно избегающий упоминать имя графа Фудзисава, или газета оппозиции, связанная с графом Китагава; перед ней лежал маленький бульварный листок, из разряда тех, которые, в обход строгих законов цензуры, охотно помещают заметки, разоблачающие темные стороны жизни высшего общества. Под заголовком «Порочный граф» здесь бесцеремонно и бесстыдно описывалась вся подноготная семейной жизни Китагава. Вся история брака графини была преподнесена в мельчайших, до ужаса подробных деталях. Графине показалось, будто тело ее охватило огнем, потом ледяным холодом. Не приходилось сомневаться в источнике этой информации. Стиль виконта Умэдзу, так долго не подававшего о себе вестей, до отвращения ясно чувствовался в этой заметке. Спрятав письмо и газету на груди под кимоно, графиня резким движением поднялась, позвала слугу, объявила, что она отправляется, – если мост разрушен, пусть до Нумадзу ее доставят на лодке, – и распорядилась послать телеграмму – одну в адрес графа Китагава, другую на имя Митико, в дом Сасакура. «Завтра выезжаю» – гласил текст телеграммы. – Значит, госпожа все-таки решила ехать? – Да, хотя бы завтра вместо дождя с неба сыпались копья… Завтра я еду. – А в давешнем письме, осмелюсь спросить, что-нибудь на этот счет говорится… – Муж пишет, чтобы я возвращалась. Все еще сомневаясь, слуга поднял голову и взглянул на графиню. Графиня улыбалась. Окончательно сбитый с толку старик отвесил низкий поклон и вышел.
5
После полудня дождь прекратился, непогода утихла, и графиня, единственная забота которой состояла в том, чтобы поскорее прожить этот день и скоротать ночь, вышла на берег моря. Буря пронеслась, но небо было все еще затянуто тяжелыми тучами, и море ревело по-прежнему. Поодаль, на берегу, у деревни Гангодо, суетились и шумели люди. Но здесь, близ устья реки, не было ни души. На берегу виднелись выброшенные морем и наполовину занесенные песком доски, обломки деревьев, сосновые ветки. Машинально подвигаясь вперед, графиня подошла к тему месту, где обрыв горы Усибусэяма вдавался в море. Направо раскинулась сосновая роща Сэмбоммацубара, та самая, о которой поется в детской песенке, налево виднелся мыс Осэдзаки на полуострове Идзу; вся остальная часть побережья – и вблизи и вдали – исчезла, подернутая туманной пеленой. Внизу, у самых ног, билось бескрайнее море, волны ударялись о скалы, разлетаясь брызгами белой пены. Прямо напротив из моря выступал большой утес. Волны непрерывноперекатывались через его вершину. Графине вспомнился ее сон, и она всмотрелась в этот утес. Там никого не было – сидели только две-три белые чайки. Графиня смотрела на них долго, словно в забытьи. Внезапно, как будто опомнившись, она достала из-за пазухи газету и письмо графа, машинально развернула и, не читая, стала рвать на мелкие кусочки, комкать и бросать разорванные клочки в воду. Волны, набегая на берег, уносили с собой обрывки бумаги. Графиня следила за ними с какой-то тайной радостью. Иногда какой-нибудь клочок застревал между камнями, уцелев от набега волн, и тогда графиня нагибалась и сталкивала его в воду. – Осторожней, госпожа! – окликнул вдруг ее чей-то голос. Перед ней стоял старый рыбак, подпоясанный веревкой. – Здравствуйте, здравствуйте, госпожа! – приветствовал он графиню. – Знатная буря выдалась! Что? Спасибо, спасибо… Да мне горя мало, я у моря семьдесят лет прожил, вчерашний ураган я уже за несколько дней чуял, садки все убрал заранее, так что убытку почитай что и нет… Крыша только пострадала, да и то самую малость… – Ты и сегодня носил продавать рыбу? – Нет, сегодня не носил… А рыбы много… Вся укрыта в садке. Есть и черные «тай» и красные… У меня какая хочешь рыба найдется, только тухлятины не бывает… Прикажете принести, госпожа? – Принеси… Сегодня мы в последний раз покупаем у тебя рыбу, дедушка. – Что так? – удивился старик. – Завтра я уезжаю в Токио. Спасибо тебе, дедушка, что не забывал, носил рыбу. – Вот что! Завтра уезжаете?.. Вот они какие дела! А я и не слыхал ничего, и разговора-то вроде не было… Значит, уезжаете, вот оно что… – Будь здоров, дедушка. – Спасибо на добром слове. Завтра, значит, уезжаете… А я и не знал!.. – Вот ты, дедушка, как-то раз говорил, что тебе уже семьдесят восемь лет… Что же, родных у тебя никого нет? Да, один я, один на свете, беззаботная головушка… Один я, один… Был сын, да пошел в море за рыбой, вот точь-в-точь в такую же бурю, как давеча, лодка перевернулась, он и утонул. Тому уж лет тридцать, давно это было… Графиня внимательно смотрела на крепкого старика. Семьдесят с лишним лет ненастья и ураганов пронеслось над его головой. – Скажи, для чего же ты с утра до вечера трудишься так усердно? – Для чего?.. Это верно, сакэ я не пью, разве что самую малость, в карты играть не люблю, богу молиться тоже большой охоты нет, да и деньги копить не собираюсь… Люблю я работу, вот в чем загвоздка. Уж суди как хочешь – умно ли оно устроено, глупо ли, а пока живешь на свете, значит, делать нечего – надо жить. Вот я и живу – работаю себе и живу… – И ради этого стоит жить? – Стоит ли, нет ли, а так уж устроен свет. Рыба плавает, человек трудится – так уж заведено. Как хочешь считай – плохо ли мир устроен, хорошо ли, а уж такой он есть. Вот я и тружусь, пока жив, а ворчать да обижаться – много ли толку? А помру, тут уж не моя воля – куда хотите, туда меня и отправляйте – хоть в рай, хоть в ад – все едино… Графиня вздохнула. – Возьми самого какого ни на есть хорошего человека, а и тот не проживет жизнь без мученья… Главное – терпение нужно в жизни, терпение… В этом вся штука… Эге-ге-ге! Сейчас иду! – крикнул старик в ответ на голос, издали окликавший его. – Ну, так я рыбу-то занесу… А вы отошли бы подальше, а то уже время приливу… Завтра, значит, уезжаете? Вот оно что… – старик поклонился и пошел прочь, продолжая что-то бормотать себе под нос. Его старая, кряжистая фигура некоторое время то появлялась, то исчезала; между камнями, но вскоре скрылась за выступавшей в море скалой.6
Графиня еще долго стояла на скалистом берегу. Гроза миновала, но низко нависшие тучи все неслись по вечернему небу; сквозь толщу их не пробивался ни единый луч солнца. Растревоженное ураганом море помутилось, казалось, во всю свою бездонную глубину и грозно ревело. Не видно было ни птицы, ни паруса. Погруженная в свои мысли, графиня глянула вдаль. Всюду, куда хватал глаз, свинцово-серое небо тяжело нависло над мутным, потемневшим морем, кругом было мрачно, темно, все дышало безысходностью. Боль, тоска, безнадежность точно железной рукой сдавили сердце графини. Неверными шагами она подошла к краю утеса. Брызги бьющего о камни прилива взлетали так высоко, что падали на ее лицо. Графиня затрепетала от страха. Прошептав имя Будды, она, точно убегая от чего-то, спустилась со скалы. Ее охватило вдруг чувство мучительного одиночества, нестерпимо захотелось быть поближе к людям. Она вернулась на виллу. Горничная О-Кин, сняв шнурки, которыми были подвязаны рукава ее кимоно, помогла графине раздеться. Графиня удивленно смотрела на оживленную, весело хлопотавшую горничную. – На какой час прикажете вызвать рикшу? Графиня недоуменно уставилась на горничную. – Рикшу? Какого рикшу? – Ой, госпожа, как не стыдно шутить… Рикшу, что заказали на завтра! – Ах да, рикша… Да, да, конечно… Пусть приедет как можно раньше. – Ваши платья, госпожа, я уже все уложила, только шкатулка и кое-какие мелочи еще не собраны… Я думала, вы взглянете сперва сами… – Хорошо, это я уложу сама. Графиня приняла ванну, причесалась и после ужина, до которого она почти не дотронулась, начала собирать свои вещи при свете принесенной горничной лампы. – Не понимаю, что творится нынче с госпожой… – шепнула О-Кин слуге, когда, постелив графине постель, она спустилась вниз. – А что? – Да как же, такая маленькая шкатулка, а она вот уже добрых три часа все никак не может ее разобрать… – С радости, наверное, что увидит Митико-сан… – слуга вздохнул. Когда около девяти часов вечера горничная снова поднялась наверх, чтобы заменить лампу ночником, графиня крепко спала. В десять часов весь дом погрузился в сон. Ночной мрак все плотнее окутывал Нумадзу, и в темноте все громче ревело море.7
Стенные часы на первом этаже погруженной в безмолвие виллы Китагава пробили два часа. Почти в тот же момент наверху, в своей спальне, графиня Садако внезапно открыла глаза и приподнялась на постели. Тускло светил стоявший у изголовья бумажный фонарь; кругом царила глубокая тишина. Некоторое время графиня сидела задумавшись, следя за слабым огоньком, точно стараясь что-то припомнить. Потом встала, сменила спальное кимоно на дневную одежду, аккуратно повязалась поясом и убрала постель. Ночь была влажная, душная. Графиня тихонько сняла ставню с окна, выходившего на запад. В саду стояла та же влажная духота, воздух был неподвижен, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. В черном небе низко над морем висела красная, как кровь, луна. Опершись локтем на подоконник, графиня бесконечно долго смотрела на эту багровую луну. Тревога и смятение, недавно наполнявшие ее душу, теперь улеглись, сменившись зловещим спокойствием отчаяния. Стоны волн, мятущихся в безмолвии ночи, словно подчеркивали это отчаяние. Но вот кроваво-красная луна постепенно погрузилась в море. Кругом воцарился непроглядный мрак. Графиня поставила ставню на место и, чуть вывернув фитиль, некоторое время неподвижно сидела в свете ярче затрепетавшего язычка пламени. Вся ее безрадостная жизнь, словно озаренная светом молнии, пронеслась перед ее мысленным взором. Что-то похожее на рыдание вырвалось из ее груди. Но на глазах графини не было слез. Внезапно она резким движением поднялась, перенесла фонарь ближе к нише и, развернув увязанный в кусок ткани узел, достала заветную шкатулку, инкрустированную узором цветущей сливы. Выбрав среди дорогих ее сердцу предметов – писем, фотографий, списка с Кокинсю – хрустальные четки и свадебную накидку матери, она достала из шкатулки кинжал. Она прислушалась – кругом все было тихо. – Какая длинная ночь! Прикрыв рот рукавом, словно стараясь подавить зевок, она крепко сомкнула веки. Откуда-то издалека, сквозь рев моря, донеслось пение петуха. Внезапно графиня широко раскрыла глаза, обмотала четки вокруг кисти левой руки, крепко закутала колени накидкой и, вытащив из черных лакированных ножен кинжал, поднесла к лицу лезвие, отливавшее льдистым блеском. Снова пропел петух. – Значит, скоро рассвет… – прошептала она. Тихие отзвуки ее голоса замерли в душной полутьме комнаты, и в то же мгновенье графиня всей тяжестью упала грудью на острие кинжала, который она крепко сжимала обеими руками.Глава XII
1
Большие часы в одном из магазинов на улице Гиндза пробили восемь часов вечера, когда из редакции маленькой бульварной газетки, помещавшейся в переулке, вышли двое человек, одетых по-европейски. Они вполголоса беседовали. – Ну, скажи сам, разве он не жадина? Иметь столько средств на секретную информацию и заплатить нам всего какие-то жалкие две тысячи… Старик окончательно выжил из ума… – Ведь он же известный скряга. Но «something» лучше, чем «nothing»… Зато теперь дело Киносита – дрянь, и как бы он ни барахтался, песенка его спета… В самом деле, решиться на такую грубосработанную штуку… Это все равно что разворошить осиное гнездо и ждать, чтобы все сошло тихо… А в сторонке, ручаюсь, есть немало таких, что готовы от радости бить в ладоши… – Оида – хитрый субъект. Вот увидишь, скоро он всех обставит, а сам пойдет в гору, да еще как! Воображаю, как взбесится Цутия с братией. Ведь Цутия до глупости честен. Таким, как он, вообще следовало бы сойти с политической арены. Никогда еще не бывало, чтобы честные люди добивались успеха на политическом поприще… – Ну, в таком случае, ты определенно можешь рассчитывать на блестящую будущность! – Да и ты, пожалуй, тоже имеешь немало шансов сделать карьеру! Криво усмехнувшись, оба замолчали. Вскоре они дошли до Симбаси. – Ну что, поедем? – Не стоит, пройдемся пешком… Да, вот еще о чем я хотел тебе сказать: Цутия, конечно, болван, но газета у него толковая. – Это верно. В этом ты прав. Взять хотя бы эти корреспонденции из Англии, помнишь? Те самые, где шла речь о пересмотре договоров… Мне говорили, что их писал какой-то студент из Кэмбриджа. Что?.. Да нет же, конечно японец… Хигаси, что ли, его фамилия. Говорят, этому парню всего девятнадцать лет… – Воображаю, Сато пришлось изрядно покорпеть над правкой! – Возможно. Но этот Хигаси, видно, парень толковый. Мне рассказывали, будто он поместил однажды статью в «Таймсе» и поднял такой шум, что нашему послу пришлось вызвать его к себе и сделать внушение. – На казенный счет учится? – Сомневаюсь. – Кто же за него платит? – Не знаю… Возможно, Сато выхлопотал ему какое-нибудь пособие. После возвращения на родину будет, наверное, работать у него в газете. – Ну, значит, у них еще один способный работник прибавится. Впрочем, ведь их газета совсем другого направления, чем наша, так что конкуренции можно не опасаться… Да, что и говорить, у нас – своя специфика, и мы проявляем ее все энергичнее. Взять хотя бы эту историю с Китагава – она здорово подняла наши акции… – Так договорились, идет? Вы явитесь на похороны в надлежащем виде, чин по чину… И чтобы все было как полагается… Усердно кивая в знак согласия, виконт сунул деньги в карман и с легким поклоном, пошатываясь, кое-как взобрался в коляску рикши. – И это тоже оплот монархии? – с иронической усмешкой проговорил един из репортеров, провожая виконта взглядом. – Ну, ну, не говори, если умеючи использовать этого субъекта, из него можно извлечь немало пользы… – оба, продолжая беседовать вполголоса, направились в сторону Таканава.2
На исходе июня в храме Гококудзи в Отоха происходили похороны графини Садако Китагава. Похороны решено было совершить в самом узком кругу – оснований для подобной сдержанности имелось больше чем достаточно. Но род Китагава, еще недавно принадлежавший к числу богатейших даймё Японии, имел обширные связи, и на кладбище явилось неожиданно много народа – родня, многочисленные знакомые, так или иначе связанные с семейством Китагава, бывшие вассалы, деятели оппозиции, недавно сблизившиеся с графом, во главе с Оида и Цутия, и многие другие. Перед воротами храма Гококудзи теснились экипажи и рикши, и одетый в хаори и хакама распорядитель, на чьей обязанности лежало отмечать в специальной книге всех прибывающих, без устали работал кистью. Было половина третьего дня. Прямо перед алтарем, в передней части храма, посвященного богине Каннон, стоял гроб, накрытый белой парчой. Перед гробом горели свечи, благоухали цветы, дымились ароматические курения, стояли жертвоприношения. Тут же, окруженный многочисленными монахами, сидел священник, облаченный в торжественное одеяние из сверкающей золотом парчи. Поправляя складки хакама, прошли на места справа близкие к семье Китагава граф Сираи, виконт Сасакура, виконт Ямагава и граф Оида – этот последний, собрав вокруг себя в углу храма всех деятелей оппозиции, во главе с графом Цутия, вплоть до последнего момента разглагольствовал на политические темы, нисколько не считаясь с неуместностью подобного поведения в такой обстановке; на места слева устремились, пропуская благородных дам в первые ряды, жены и дочери бывших вассалов клана, все с белыми воротниками, в строгих кимоно, украшенных гербами. Собравшиеся старались говорить тихо, но в храме стоял неясный гул от приглушенного шепота множества людей, похожий на жужжанье пчелиного роя. – Говорят, она даже не оставила завещания… – прошептала дама с высокой прической, нагибаясь к своей соседке, у которой волосы были собраны в узел, низко свисающий на затылок. – Да, я тоже слыхала. А руки были так стиснуты, что едва удалось вынуть кинжал… – Как видно, все было обдумано заранее… – Жалко барышню! – Она уже выздоровела? – По слухам, она все еще живет у Сасакура. – А эта О-Суми тоже здесь? – Ну, не думаю… Навряд ли… – Господин, наверное, тоже теперь раскаивается. – Вероятно… Но мне рассказывали, что, узнав о смерти графини, он ужасно разгневался. Кричал, что она и смерть-то такую выбрала нарочно, чтобы навлечь на него новый позор, или что-то в этом роде… – Неужели?! На местах, где сидели мужчины, тоже велись беседы: – Ну, а братец-то знаменитый здесь? – прошептал молодой человек в европейском костюме, сидевший в задних рядах, обращаясь к лысому старику, одетому в хаори и в хакама. – Кто? Братец? Это вы о виконте Умэдзу? Я только что видел его неподалеку от келий. – Как он похож на покойницу… – заметил кто-то из бывших вассалов графа. – Похож-то похож, но по совести говоря… – Камбэ-сэнсэй,[176] на минутку! – тихонько позвал старика управляющий графа, утирая выступивший на лбу пот. Старик, все время сидевший молча, со скорбным липом, поднялся и вышел на веранду. Управляющий зашептал ему что-то на ухо с весьма встревоженным видом. Лицо старика еще больше омрачилось, и он поспешно спустился в сад. – Что еще приключилось? – спросил молодой человек в европейском костюме. – Кто знает… А время, однако, уже позднее… Было уже три часа. Взгляды собравшихся то и дело обращались к пустующим местам для родственников. Повсюду слышался недоуменный шепот. – Что случилось? – Может быть, кто-нибудь заболел? – Скажите лучше, стыдно посмотреть людям в лицо… – Это графу-то стыдно? Ну, теперь уже поздно каяться… – Нет, в самом деле, что случилось? – Даже госпожи Сасакура и той не видно… – Может быть, она заболела? – Нет. В семье у нее действительно кто-то, кажется, болен, но она собиралась обязательно быть здесь сегодня… – Странно! Все это, признаться, как-то необычно… Граф Цутия, которому в четыре часа нужно было присутствовать на митинге протеста против пересмотра договоров, непрерывно теребил ус. Священник, поглядывая на служку, время от времени недоуменно озирался вокруг. Управляющий, слуги, распорядитель то входили, то вновь выходили из храма. Странное ощущение охватило собравшихся. Жаркий, влажный воздух, какой часто бывает в конце июня, когда дожди еще не идут и зной не спадает, пламя свечей, аромат курений, смешиваясь с дыханием большого числа людей, создавали гнетущую атмосферу, невольно вызывавшую в памяти муки, которые перенесла та, что лежала теперь в гробу. Какая-то тревога, смутное подозрение, что случилось что-то непредвиденное, невольно закрались в сознание всех присутствующих. Охваченный беспокойством, виконт Сасакура тоже поднялся и вышел узнать, что происходит.3
В одной из келий под каменной лестницей граф Китагава разговаривал с виконтом Умэдзу. Оба были возбуждены. – Причина смерти? Но я уже говорил вам вчера, что причина смерти – припадок внезапного душевного расстройства… – А по какой причине, спрашивается, возникло это самое душевное расстройство? Впрочем, на такой вопрос у вас, пожалуй, не хватит храбрости ответить! Хорошо, в таком случае, я скажу сам. Впрочем, нет, зачем говорить? Можете опять называть меня вымогателем, шантажистом, но совершенно очевидно, что тут произошло убийство… Пусть не прямое, пусть косвенное, но убийство! Граф Китагава побледнел от гнева, но промолчал. Тот, кто изо всех сил давит на сосуд, рассчитывая на его прочность, приходит в изумление, когда сосуд, не выдержав, рассыпается на куски: давивший удивляется своей силе и негодует на хрупкость сосуда; нечто похожее испытал граф Китагава, когда получил известие о неожиданной смерти графини. Дерзкая, строптивая, как смела она поступить так своевольно, без спроса, как решилась снова сделать мое имя достоянием молвы? Злобная тварь! И что за смерть выбрала! Не могла спокойно и тихо скончаться от какой-нибудь болезни, нет, прибегла к такому театральному способу – к кинжалу! Не могла немножко потерпеть! Сумасшедшая, да, поистине сумасшедшая, она попросту лишилась рассудка, это поступок, ни с чем не сообразный… Я здесь ни при чем, я не имею к этому ни малейшего отношения, она решилась на это сама, одна, на нее просто нашла такая блажь… Что ж, хотела умереть – пусть умирает, но как она смеет марать мою честь, причинять мне неприятности? Это нечто неслыханное! Граф Китагава кипел от гнева, в Нумадзу не поехал – послал управляющего, и ночью спокойно уснул. Но когда тело привезли, он ощутил какое-то странное беспокойство при виде мертвой графини. Шея и грудь покойной были закутаны белым шелком, волосы красиво уложены, но когда он вгляделся в эти запавшие щеки, провалившиеся глаза, посиневшие губы, в это бледное, постаревшее лицо, без слов говорившее о тринадцати долгих годах страдания, когда он увидел следы судороги, запечатлевшей муки смертного часа, в безмолвии пустой комнаты ему почудилось, будто мертвое тело тяжко вздыхает. Ему вспомнился ее прекрасный образ тринадцать лет назад – в таком же белоснежном кимоно, с высокой прической – и граф сам не заметил, что нижняя губа у него задрожала. Но, крикнув в душе: «Ведать не ведаю! Я здесь ни при чем!», граф немедленно приказал подать виски. В течение целых трех дней самоубийство графини Китагава занимало весь город. Большинство газет, за исключением двух-трех, связанных с графом Китагава, выражало сочувствие умершей и открыто осуждало графа. Даже дамы высшего света, многие из которых при жизни графини не любили ее за ясный ум, завидовали ее красоте или во всяком случае не питали к ней симпатии, теперь, когда смерть устранила соперничество, всецело обвиняли в ее гибели графа Китагава, словно стараясь загладить свою былую несправедливость к покойной. На всех устах, во всех взглядах читал граф безмолвное обвинение. И малодушный, как все самодуры, граф Китагава чувствовал себя непривычно неловко на людях. Вот и сегодня понадобился целый стакан виски, чтобы согреть его холодное сердце, когда он садился в экипаж, отправляясь на кладбище. Но выслушивать обвинения от такого человека, как виконт Умэдзу, было выше его сил. Однако, припертый к стене неоспоримыми доводами, граф в ответ на слова виконта мог лишь судорожно дергать губами в припадке бессильной ярости. – Возможно, вы скажете, что законом не предусмотрены подобные случаи. Но у меня есть друзья и среди юристов и среди журналистов Теперь всецело в моей воле подать жалобу и апеллировать к сердцу и к совести общества… Стоит мне захотеть, и вполне возможно, что кое-кто, кроме меня, тоже лишится дворянских привилегий… – Негодяй! – Да кто же из нас двоих негодяй? Замучить человека, довести до смерти и после этого называть другого негодяем? Интересно получается! Хорошо, довольно. Я знаю, что мне делать, я найду место, где сумеют отличить правду от кривды. Или, может быть, вы все-таки пришлете мне письмо с извинениями? А если не письмо, то в крайнем случае – нечто, что способно его заменить… – Вымогатель! – Если я – вымогатель, то вы – убийца! – Я передам тебя в руки полиции! – В руки полиции? Превосходно! Нет уж, сперва извольте воскресить к жизни сестру. Или, может быть, вы предпочитаете, чтобы я немедленно, тут же на месте разоблачил перед всеми ваши преступления? Или, может быть, лучше прибегнуть к помощи газет? Или передать дело в суд, чтобы там рассудили, кто из нас прав, а кто виноват? Граф Китагава закусил губу. «Сайто! Сайто!» – закричал он, зовя слугу. Послышался кашель. Фусума раздвинулись, и показалось суровое, скорбное лицо старого Камбэ. За ним следовали управляющий и слуга. – Господин, время уже позднее… Прошу вас поскорей пройти в храм. – Камбэ! Этот негодяй… – граф Китагава, заскрипев зубами, указал на виконта Умэдзу. Виконт, иронически засмеявшись, привстал с сиденья. – Кто из нас негодяй?.. Ладно, довольно. В ближайшие дни я пришлю к вам своего представителя для переговоров… – Шантажист! – Господа, вспомните, где вы находитесь! Ведь вы роняете свое достоинство, свою честь… – старый Камбэ переводил суровый взгляд с одного на другого, – Прошу вас поскорей пройти в храм… – Я не желаю служить панихиду вместе с вымогателем! – глаза графа Китагава метали молнии. – Вы рассчитываете на то, что мертвые вынуждены молчать… И при этом еще ухитряетесь называть других вымогателями. Каков ловкач! Пусть она вам жена, но мне она приходится родной сестрой. Что ж необычного, если брат зажжет курения на похоронах сестры? – снова атакует графа виконт Умэдзу. – Да ведь это же позор, господа! Позор всему вашему дому! Господа, господа, извольте же скорей пройти в храм. Сайто-кун, быстро проводи господина! Что ты там переминаешься с ноги на ногу?! – Китагава-кун, где вы? Что случилось? Вас заждались… – из соседнего покоя показалась долговязая фигура виконта Сасакура.4
Собравшиеся у гроба с недоумением поглядывали на места для родственников, где, за исключением малолетних Фусако и Ёсико, с любопытством глазевших по сторонам, не видно было никого из родных – ни самого графа, ни Митико – единственной, как было известно, дочери покойной, ни виконта Умэдзу, ее единственного брата, ни даже близкой, как сестра, виконтессы Сасакура. – Как это странно! – Уж не случилось ли что-нибудь? – Что, собственно говоря, происходит? – шептались и мужчины и женщины. Некоторым даже приходила в голову мысль о том, что граф Китагава совершил какой-нибудь необдуманный поступок и с ним случилось несчастье. Однако граф Китагава отнюдь не испытывал еще потребности последовать за женой в лучший мир. Вскоре после того как виконт Сасакура вышел позвать его, он вместе с шурином прошел в зал – граф впереди, виконт за ним следом. Граф был бледен как смерть, виконт иронически улыбался. В атмосфере всеобщего недоумения и растерянности началась церемония. Когда закончилось чтение сутры,[177] приготовились к обряду сожжения курений. Священник, преклонив колени перед графом Китагава, что-то тихо сказал ему и отступил в сторону. Граф, поправляя складки хакама, поднялся с места. В эту минуту со стороны мест, отделенных для дам экраном с изображением китайского льва, показалась женщина в европейском траурном платье. Она вела за руку девочку, одетую в белое как снег кимоно. За ними шла еще одна девочка, в черном платье. – Ой! Да это старшая барышня! – Как она похудела! – Госпожа Сасакура тоже очень изменилась! – зашептались на местах, где сидели дамы. В самом деле, это была Митико. Бледная, белее, чем ее кимоно, с ввалившимися щеками, ступая нетвердым после болезни шагом, она шла, опираясь на руку госпожи Сасакура. Граф, вставший, чтобы зажечь курения, подвигался прямо вперед, они шли наперерез друг другу. Их разделяло не больше пятнадцати шагов, когда глаза отца и дочери внезапно встретились. На лице графа Китагава медленно проступила краска. Смерив отца; взглядом с головы до ног, Митико вся затрепетала от внутренней дрожи.5
С той поры как, тайно выскользнув из виллы Китагава, Митико решила бежать к матери в Нумадзу, она впервые встретилась сегодня с отцом. В ту самую ночь, когда виконтесса Сасакура увезла ее к себе, девочка заболела и больше двух недель пролежала в жару, между жизнью и смертью. Но заботливый уход госпожи Сасакура вернул ее к жизни. Ласковое внимание Тэруко, приветливое отношение домашних – все это способствовало быстрому выздоровлению. Дни проходили куда спокойней и веселее, чем в родном доме. За все время болезни проведать девочку из родительского дома приезжал только управляющий; он привозил различные вещи, которые могли понадобиться больной, отец же так и не навестил ее ни разу. Митико, совсем еще ребенок, стыдилась за отца перед семьей Сасакура. Тем временем из Нумадзу вдруг пришла телеграмма, извещавшая, что мать выезжает в Токио. Получив это неожиданное известие, Митико сразу воспряла духом. Госпожи Сасакура не было дома – незадолго перед этим она уехала к своим родным навестить кого-то из больных родственников. Впервые после долгого перерыва Митико причесалась, гуляла, опираясь на руку Тэруко, по зеленой лужайке в саду и смеялась: «Давай гадать, в котором часу приедет мама? Что она привезет мне в подарок? Наверное, ракушки!..» Но время шло, а мать все не ехала. Вернулась домой только госпожа Сасакура, сама не своя. Странная атмосфера какой-то тайны воцарилась в доме Сасакура. Охваченная беспокойством, Митико задавала взрослым вопросы, но вразумительного ответа ни от кого не получала, ибо госпожа Сасакура строго-настрого запретила домашним говорить девочке о страшном несчастье. Неизвестно, что может произойти, если, едва оправившись после такой тяжелой болезни, по-детски обрадованная скорой встречей с матерью, девочка внезапно услышит такую ужасную весть… Виконтесса долго ломала голову, не зная, как быть, но в конце концов решила, что для Митико будет лучше не видеть до неузнаваемости изменившееся лицо матери. Наступил день похорон. Как ни старались скрыть от Митико страшную новость, больше откладывать было нельзя. Если бы Митико так и не узнала о дне похорон, она впоследствии упрекала бы виконтессу. Муж и жена посоветовались между собой, поговорили с врачом. Утром, в день похорон, госпожа Сасакура прошла в комнату Митико и, гладя ее по голове, осторожно сообщила ей скорбную весть. Она говорила о том, что на свете существует такое понятие, как смерть, что каждый человек должен когда-нибудь умереть, что даже с родителями рано или поздно приходится расставаться… Митико изменилась в лице, она не спускала глаз с виконтессы и учащенно дышала – девочка догадалась, что матери уже нет на свете. Увидев ее лицо, полное отчаянней решимости, почувствовав, что девочка не успокоится, пока не узнает правду – любую, самую страшную, но обязательно правду, – госпожа Сасакура не решилась смягчить горечь минуты неопределенными отговорками и намеками, как она сделала бы, чтобы утешить всякого другого слабого маленького ребенка. Этой девочке она обязана была рассказать все без утайки. И, утерев слезы, госпожа Сасакура рассказала все, как было. Отчего умерла мать… Как она умерла… Митико слушала молча. Она не заплакала, не закричала, не потеряла сознание, как того опасалась виконтесса Сасакура. Только бледное личико ее стало, если это возможно, еще бледнее, потом вспыхнуло, как огонь, и вся ее маленькая фигурка сотрясалась от сильной дрожи. – Сегодня маму похоронят? – Да, девочка. Сейчас я поеду в храм Гококудзи. Если бы Митико была здорова, я бы взяла ее с собой, но ты еще больна и лучше уж останься сегодня дома. Тэруко побудет с тобой. – Нет, я поеду, я тоже поеду! – Но… – Тетя, возьмите меня с собой! – Митико изо всех сил уцепилась за госпожу Сасакура, и слезы градом покатились из ее глаз. Так случилось, что обе они с опозданием приехали в этот день в храм Гококудзи.6
После обряда сжигания курений многие из приехавших на похороны удалились, а когда закончилось погребение, уехали и все остальные. В покое для посетителей, куда был подан чай, остались только родные и близкие. Митико стояла неподалеку от виконтессы Сасакура, которая обменивалась немногословными репликами со старой виконтессой Ямагива, с графиней Сираи и с другими дамами. Опираясь о столб, поддерживавший крышу покоя, девочка молча смотрела в сад, где отцветали гортензии. С той минуты, когда сквозь ароматный дым курений Митико увидела в гробу холодное тело матери, с той минуты, когда гроб опустили в сырую, влажную землю и она услыхала стук падающих на крышку комьев земли, отчаяние, которому не было исхода в слезах, железным кольцом сдавило ее маленькое сердце, Она не думала больше об отце, при виде которого кровь застыла у нее в жилах, она не видела окружающих, не слышала участливых слов и многозначительных вздохов родственников, не обращала внимания ни на маленьких Фусако и Ёсико, таращивших на нее округлившиеся от изумления глазенки, ни на Тэруко, державшую ее за руку. Мысли девочки блуждали где-то далеко, далеко. – Митико! Митико подняла голову, и бледные щеки ее покраснели. Перед ней стоял отец. – Долго ты хворала… Смотри же, не забудь хорошенько поблагодарить тетю и дядю Сасакура за заботу. Митико в упор смотрела на отца. Глаза у графа были влажные, на щеках виднелись следы слез. При виде этих слез Митико показалось, будто вся кровь у нее закипела. Встретившись глазами со взглядом девочки, граф отвернулся. – Пустяки, совсем не за что благодарить… Правда, Митико? – вмешалась госпожа Сасакура. Граф сел рядом. – Нет, помилуйте, я чрезвычайно обязан вам за заботу о Мити… Я еще специально заеду, чтобы выразить вам свою благодарность… – Право же, мы заботились о ней вовсе не в расчете на благодарность… Граф слегка покраснел. – Да, но мы доставили вам столько хлопот… Собственно, я вот что хотел сказать: Мити, как видите, уже совсем здорова и не должна без конца обременять вас… Я намерен забрать ее как можно скорее… Слышишь, Мити, мы поедем вместе домой. – Разумеется, Митико – старшая дочь в роду Китагава, И конечно… Но… – госпожа Сасакура оглянулась на Митико. На глаза Митико навернулись слезы, и она быстро потупилась. – Ну-ну, что с тобой, Митико? – ладонь графа легла на плечо девочки, но в ту же секунду Митико, задрожав, сбросила его руку. Залившись краской до самых ушей, она решительно вскинула голову. – Ты что это?!.. – в голосе графа Китагава послышались гневные нотки. – Мы еще поговорим об этом, а сегодня пусть Митико поедет со мной… – поспешила вмешаться госпожа Сасакура. Митико молчала. – Мити, оставь капризы, слышишь? Ты вернешься домой со мной! Митико энергично затрясла головой. – Ну, хорошо, тогда поезжай с тетей Сасакура!.. – сердито проговорил граф и встал. – Да, Мити-сан, поедем… – Поедем домой, Митико! – взяла ее за руку Тэруко. Митико внезапно вырвалась и что было сил обхватила обеими руками столб. – Я не уеду отсюда! На ее громкий голос все оглянулись, Раскрасневшись до ушей, Митико крепко закусила губы, глаза ее, из которых лились жаркие слезы, точно пламенем жгли отца. – О-о, Мити-сан, да что это с тобой? – усмехаясь, подошел к ней виконт Умэдзу. – В чем дело? Что здесь происходит? – приблизился виконт Сасакура. – Ну, Мити, полно, полно! Поедем домой и будь умницей! – хотела взять ее за руку виконтесса Сасакура. Но Митико только сильнее цеплялась за столб и отрицательно трясла головой. – Я не поеду домой! Я останусь здесь! – Здесь? Но, Мити-сан, ведь здесь же монастырь! – Я хочу остаться в монастыре!.. Я хочу быть монашкой! – Ой, сестрица будет монашкой! Как смешно! – Фусако прыснула, широко открыв от удивления глазенки. – Не говори так, Мити-сан! Больно слушать твои слова! Ну, приди же в себя, поедем! – Поедем домой, Митико-сан! – со слезами в голосе вторила матери Тэруко. – Перестань болтать глупости! Постыдись людей! Слышишь, Мити, сию же минуту оставь капризы! Слышишь, что я сказал? Митико продолжала трясти головой. – Негодница! Поедешь ты домой или нет?! Побелев как полотно, Митико прямо взглянула на отца. – Только с мамой… Только если с мамой… Все взгляды обратились на графа Китагава. Граф опустил голову.Кое-как растолковав Митико, что это мужской монастырь, где не полагается находиться женщинам, виконтесса Сасакура с трудом увезла ее. Но расчеты на то, что слова Митико: «Я хочу стать монашкой», сказаны в порыве горя, охватившего ее детскую душу, и что она скоро забудет их, против ожидания не оправдались. Решение Митико уйти от мира оставалось бесповоротным. Вся семья Сасакура, даже сам граф-отец, на все лады пытались отговорить ее, но так и не смогли справиться с удивительной решимостью девочки. Вопрос обсудили на семейном совете и волей-неволей решили уступить ее желанию. Было получено разрешение двора, и Митико поступила в женский монастырь в Киото, где у семейства Китагава имелись связи. В конце сентября, когда уже отцвели кусты хаги, когда крик перелетных гусей поутру и на закате грустью отзывается в сердце, Митико распрощалась с маленькими сестрами, с семьей Сасакура, со всеми родными и вместе с отцом, который собирался кстати поехать на охоту, в сопровождении слуги, управляющего, горничной и верного своего пса Нэда выехала в Киото. Первого октября совершился обряд пострижения в женском монастыре в Омуро, где у ворот цветут вишни, где все дышит чистотой и печалью. Рассказывали, будто старая монахиня, обрезавшая ножницами черные как смоль волосы Митико, уронила слезу на гладко обритую голову этой маленькой девочки, так рано сменившей яркое, как краски зари, кимоно на бесцветное одеяние монахини, навеки покинувшей мир в возрасте двенадцати лет.
Глава XIII
1
Он твердо решил никогда в жизни не ступать ногой за перевал Сасаго и вдруг, сам не зная, как это вышло, нарушил свое решение и приехал в столицу. И что он увидел? Все кругом неузнаваемо изменилось. Засилье и произвол Сацума и Тёсю чувствовались на каждом шагу, чувствовались гораздо сильнее, чем он предполагал… Его близкие, старые друзья, словно верные псы, виляли хвостами у их подворотни. И нигде ни одного настоящего, мужественного сердца! Потеряв всякую надежду на то, что этот порядок может когда-нибудь измениться, что жизненный пульс этого режима когда-ни-. будь ослабеет, старый Хигаси отряхнул со своих ног прах столицы, снова пересек перевал Сасаго и заперся у себя в деревне Фудзими, в Коею. Здесь все было как вчера. Незаметно миновало полгода, и Фудзи снова покрылась снежным венцом. Наступили студеные рассветы, когда почва покрыта толстым слоем инея, по вечерам дули холодные ветры. Старые больные кости Сабуро Хигаси мучительно ныли. Вспоминая о своей поездке, он невольно горько усмехался. Что касается госпожи Хигаси, то она была окончательно сбита с толку. Муж ничего не писал ей из Токио, но она была уверена, что, раз он задержался там так долго, значит безусловно его дела разрешились самым счастливым образом. Муж вернется в европейском костюме, в цилиндре… Он приедет в экипаже или в крайнем случае в коляске рикши с золочеными гербами, в прекрасном настроении, веселый… Сама она скоро станет госпожой губернаторшей, отмоет, наконец, руки, пахнущие «мисо»,[178] сменит полотняные и ситцевые кимоно на дорогие мягкие ткани. Ей придется бывать на людях – значит, надо будет заняться собой, привести в порядок свой гардероб, да и слова следует употреблять помягче, поделикатнее… Мысленно она уже представляла себя знатной барыней. Но мечтать ей было мало, и она без умолку трещала о своих планах, хвастаясь на всю деревню. Она вскружила голову даже своему упрямому старику отцу, внушив ему уверенность, что после приезда мужа все обязательно будет так, как она говорит, и что поэтому ему лучше не портить хорошие отношения с зятем. Ей даже удалось выжать из него немного денег, и она уже начала украдкой готовить себе черное кимоно с гербами. Приезд мужа поверг ее в полную растерянность. Муж вернулся с той самой единственной плетеной корзинкой, с которой отправился в путь, в измятом кимоно, расстроенный, недовольный, сказал только: «Ох, и устал же я!», ка вопрос жены о служебных делах сердито обозвал ее дурой и больше не промолвил ни слова. Потом, бросив косой взгляд на приунывшую жену, добавил: «Я послал деньги Сусуму». Тогда она снова приободрилась: «Ах, значит, вам назначили жалованье?» В ответ он снова крикнул ей: «Дура!», и разразился насмешливым смехом. А когда она спросила, как поживает господин Аояги с домочадцами, он лаконично ответил: «Здоровы». И хотя, по всей видимости, муж не привез в злополучной плетеной корзинке приказа о назначении на пост губернатора, она все же набралась храбрости и отважилась спросить: «Значит, вы отказались от службы?» Он снова захохотал: «Да, видно, не придется тебе стать госпожой губернаторшей!» Тогда она рассердилась. Что он находит тут смешного или веселого? Но она боялась мужа и не смела открыто высказать ему свое разочарование или упреки. Вместо этого, всегда такая словоохотливая, она сделалась вдруг молчаливой, то и дело вздыхала и вся поникла, как пузырь, из которого выпустили воздух… Односельчане, второпях прибежавшие в дом Хигаси, чтобы принести поздравления с удачей, растерялись при столь неожиданном обороте дела и быстро разошлись восвояси. Тесть, против обыкновения поспешивший с визитом к зятю, как только услышал о его возвращении, узнав о результатах поездки, тотчас же сунул свою трубку обратно в футляр и, поговорив немного о том, что в последнее время дела идут из рук вон плохо и с деньгами приходится страх как туго, пустился в обратный путь, озадаченно прищелкивая языком. Вспоминая о своем возвращении, об этой встрече, старый Хигаси горько усмехался.2
Подобострастно склоняться перед тем, кто отмечен золотой печатью успеха, и презирать неудачника, возвратившегося на старое пепелище, потерпев крушение в жизненной буре, – таков уж исстари заведенный порядок, таков обычай пошлой толпы… Не это огорчало старого Хигаси. Ему было нестерпимо обидно, что схватка, к которой он готовился долгие двадцать лет, закончилась его поражением, едва он успел скрестить мечи с противником. Поражение! Что ни говори, а он потерпел поражение – этого отрицать невозможно. И первое тому доказательство – горечь воспоминаний. Зачем он поехал в Токио? Чтобы раздобыть денег на учение Сусуму… Но старик сам понимал, что это довольно несостоятельная отговорка… Зачем неоднократно встречался с Фудзисава и с Хияма, зачем ходил с ними в Ююкан, присутствовал на банкете на загородной даче Хияма в Мукодзима? Чтобы лучше присмотреться к ним, чтобы своими ушами услышать то, о чем раньше знал только понаслышке, и в конечном итоге, чтобы таким образом лучше разведать врага… Нет, все эти предлоги тоже никуда не годились. Конечно, он никогда и мысли не допускал отказаться от своих убеждений, которые вынашивал в течение долгих двадцати лет, и ни с того ни с сего продаться врагам теперь, когда седина уже убелила его голову. Но ведь они-то и в самом деле собирались его купить! Вспоминая, как решительно он отверг это их предложение и вернулся к себе в деревню, старый Хигаси не мог не испытывать чувство удовлетворения, но самый факт того, что он позволил себе приблизиться к противнику, допустил, чтобы они приценивались к нему, уже означал» что ни говори, что он пошел на уступку, позволил врагу распоряжаться собой! Стыдясь незапятнанной белизны снегов Фудзи, падавших хлопьями на его чело, старый Хигаси вновь и вновь отряхивал прах столицы со своих дорожных одежд, и все-таки на душе у него было тяжело. Но не только это терзало старика. Попав в столицу после двадцатилетнего перерыва, он почувствовал себя удивительно отставшим от жизни. Он пытался сердито спорить с этим чувством в душе, ко ощущение отсталости, словно тень, неотступно следовало за ним на протяжении всего времени его пребывания в столице. Может быть, это странное чувство возникло из-за резкого расхождения между его представлениями о жизни и тем, что он увидел, из-за его неправильной оценки современного порядка вещей? Старый Хигаси с гневом отверг подобное предположение. Он проклял современные порядки и вновь благословил свои убеждения. Но эти сомнения влекли за собой нелегкие раздумья. В сотый, в тысячный раз вызывая в памяти словесный поединок, который произошел там, на даче у Хияма, сравнивая позицию своих противников со своей, старый Хигаси мысленно договаривал то, что не успел сказать им в тот вечер, клеймил их пороки, на которые должен был, но не успел тогда указать. И теперь, взвешивая хладнокровно на досуге вопрос о том, на чьей же стороне была правда, старый Хигаси приходил в замешательство. Да, они насквозь прогнили, они легкомысленны и ветрены. Взяв в руки власть, они помышляют лишь о собственной выгоде, они маскируют свою корысть пышными фразами, пустыми отговорками – это безусловно факт. В какие бы одежды они ни рядились – сердцевина у них гнилая. Какого бы тумана ни напускали с помощью красноречия – истинная сущность их видна с первого взгляда. И что же? Разве победа в этом сражении досталась ему, Хигаси, а его противники потерпели поражение? Рассуждая логически, борьба должна была бы закончиться именно так, но в действительности триумф выпал как раз на их долю, а он оказался разбитым наголову… Почему же он побежден, что привело его к поражению? Они говорили, что он отстал от эпохи… Неужели между его взглядами и современной эпохой такая пропасть? Хорошо, допустим, что эта пропасть действительно существует. Но неужели каждый неизбежно должен подчиниться требованиям этой самой «современной эпохи»? Неужели дух этой «современной эпохи» является высшим критерием? Душа старого Хигасибыла охвачена сомнениями.3
Тот, кто живет в глуши, кто привык к размышлениям в одиночестве, тот, для кого единственным собеседником является собственная тень на стене, нередко попадает в плен узких, предвзятых суждений. Но старый Хигаси обладал слишком трезвым рассудком, чтобы стать рабом ограниченных, убогих воззрений. В самом деле, знать наверняка – лучше, чем теряться в догадках; видеть своими глазами – лучше, чем ловить случайные слухи. Поездка в Токио после двадцатилетней жизни в деревне помогла ему лучше узнать и врага и самого себя, и она заставила его пересмотреть отчасти свои взгляды на нынешнее правительство. Он убедился, что враги купаются в роскоши и предаются излишествам, но они гораздо сильнее, чем можно было предполагать. Словесное сражение на даче Хияма было, так сказать, рекогносцировкой, не более, но и в этой мимолетной стычке он понял, что меч врага острее, чем он думал, и с горечью почувствовал, что его собственная рука слабее, чем пыл души. А они, презрительно называвшие его провинциалом, ограниченным человеком с шорами на глазах… Да, он вынужден признать, что чем выше положение, занимаемое человеком в обществе, тем шире его горизонты… Это правительство, которое он упрекал за разврат, за то, что оно ведет страну к гибели, против ожидания нередко действует в ногу со временем, использует преимущества, дарованные самой жизнью. Одним словом, цитадель правительства Мэйдзи, с которой, по его предположениям, можно было покончить одним ударом, оказалась намного крепче, чем он ожидал… Так что же, снять шлем и сдаться на милость победителей, на милость Тёсю и Сацума? Ни в коем случае! Борьба только теперь начинается! Правительство Мэйдзи и он, Сабуро Хигаси, не могут существовать под одним солнцем. Именно теперь, когда он в полной мере изведал силу врага, ненависть к правительству с новой силой разгорелась в его душе. «Выступите против нас, опираясь на реальную силу, и мы в любой момент уступим вам власть! – В ушах старого Хигаси до сих пор металлическим звоном звучали высокомерные слова Фудзисава, брошенные ему, словно перчатка: – В моих руках полиция, государственная казна, армия – шесть бригад! Я в любой момент готов к вашим услугам!..» Негодяй, ты бросаешь мне вызов? Пустое бахвальство труса! Ты презирал противника, видя в нем только беспомощного деревенского старика, ты хотел оглушить меня пышными фразами, разыгрывал спектакль!.. Твой вызов принят, можешь не сомневаться! Рано или поздно грянет бой, в котором решатся судьбы страны. Но время рогожных знамен и бамбуковых копий давно миновало. Тем более непригодны в наши дни коварные уловки Цзин-Кэ![179] Предстоящие бои будут нелегкими. И старый Хигаси написал письмо сыну, призывая его учиться прилежней.4
Сусуму, единственному сыну, на которого старик Хигаси возлагал свои надежды, как на грядущую силу, исполнилось нынче восемнадцать лет. Тринадцати лет он уехал в Англию и провел там пять лет. За все это время родители видели сына только на фотографии, но переписка между отцом и сыном не прекращалась, и отношения между ними были более близкие, чем это обычно бывает. Мать постоянно жаловалась, что мальчик пишет очень холодные письма, что у него ужасный характер, что он совершенно бесчувственный и совсем на нее не похож. Но отец с тайной радостью читал письма сына, написанные европейским пером на европейской бумаге, хотя с точки зрения каллиграфии иероглифы, начертанные беглым почерком, оставляли желать много лучшего, да и в стиле нередко встречались шероховатости (не удивительно, ведь мальчик столько лет прожил среди иностранцев!). Хигаси радовало, что мысли, которые излагал сын, отличались гораздо большей зрелостью и глубиной, чем можно было ожидать от мальчика его лет, что в письмах сына подчас сквозит эрудиция, ставившая иной раз в тупик и самого отца. В своих ответных письмах старик охотнее сообщал сыну о политических событиях, чем о семейных делах, и хотя, случалось, забывал о традиционных приветствиях по случаю наступления зимы или лета, но никогда не упускал случая сообщить Сусуму о последних новостях общественной жизни и выразить ему свое мнение по этому поведу. Вскоре после того, как старый Хигаси одиноко покинул столицу и вернулся в деревню со своей плетеной корзинкой, от Сусуму пришло письмо. Сын писал, что японский посол в Англии предложил ему перейти на казенный кошт, но он, Сусуму, отверг это предложение, так как оно ему очень не по душе. Зато по совету и по рекомендации одного знакомого он начал в свободнее от занятий время писать статьи для одной токийской газеты. А вскоре на имя старого Хигаси пришел и экземпляр этой газеты – издатель был граф Цутия – со статьей Сусуму и одновременно письмо за подписью некоего Сато. Статья называлась «Пересмотр договоров и общественное мнение Англии». В ней приводились выдержки из «Таймса» и других английских газет, но самым главным в ней были собственные мысли автора. В целом статья больше напоминала не информационную заметку, а серьезный обзор, в котором излагались суждения автора относительно проблемы пересмотра договоров. Старый Хигаси прослезился при виде этой газеты. Давно ли, кажется, мальчик прибежал домой, удрав от дяди из Токио, а теперь поглядите, какие статьи уже выходят из-под его кисти! В письме редактора Сато говорилось о Сусуму. Сато писал, что поистине «молодежь скоро заткнет нас, стариков, за пояс», просил без стеснения обратиться к нему в случае, если нужно будет сделать что-нибудь для Сусуму, упоминал также, что слышал о почтенном Хигаси от виконта Угаи и питает к нему величайшее уважение, и так далее, и тому подобное… Старый Хигаси горько усмехнулся. По правде сказать, он совсем не стремился принять участие в партии Минканто. Он не видел большой разницы между Фудзисава, Киносита и их приспешниками, с одной стороны, и Оида, Цутия, Муто и иже с ними – с другой. Различие состояло разве лишь в том, что первые находятся у власти и безнаказанно творят свой произвол, а вторые до поры до времени ютятся на задворках и изо всех сил стараются оттеснить первых. И нет никакого сомнения в том, что, как только они добьются своего, весь их задор исчезнет без следа. «Вся эта оппозиция – что соломенный факел: мгновенно вспыхивает и тотчас же обращается в пепел…» – насмешливо говаривал старый Хигаси. Вот почему в свое время он не согласился поставить свою подпись под петицией о скорейшем созыве парламента, а также не заразился страстью к образованию новых политических партий. И хотя в минувшие десять лет жизни страны произошло немало драматических инцидентов, достойных занесения в анналы истории, старый Хигаси всегда занимал по отношению к ним позицию безучастного наблюдателя. Но теперь он заколебался. Запереться в деревне, проклинать в душе клановую клику и, обмахиваясь веером, втихомолку метать громы и молнии в адрес правительства… Что ж, пусть такова его доля, но когда Сусуму вернется и окунется в мир политической жизни, – у старого Хигаси не было ни малейших сомнений относительно будущего поприща сына, – ему будет очень трудно, вернее почти невозможно, действовать в одиночку. Клановая клика слишком сильна, чтобы ее мог одолеть одиночный всадник, даже самый отважный. Сусуму понадобятся друзья, единомышленники, ему придется прибегнуть к разным методам борьбы, использовать все возможности. Даже если в будущем он сумеет создать армию и стать ее вожаком, то на первых порах мальчику необходима какая-то опора, и об этой опоре уже сейчас следует позаботиться. К какому же лагерю лучше всего примкнуть Сусуму – молодому бойцу, выезжающему на битву со своим конем и вооружением? Граф Оида? Старый Хигаси не слишком жаловал этого человека. В душе он всегда считал его демагогом и большим негодяем. Граф Муто? Воплощение непостоянства, он руководствуется только требованиями момента. Старый Хигаси до сих пор не мог простить ему то, что произошло в замке Нидзё.[180] Он сердился на полную безответственность графа во время этого инцидента. Граф Цутия? Он происходит из того же сословия, из того же клана, что и Муто, и во время реставрации Мэйдзи тоже доставил немало огорчений своим старым друзьям, но хотя умным и волевым человеком его, пожалуй, не назовешь, зато он отличается честностью, искренностью. И сторонники его такие же – энтузиазма у них хоть отбавляй, а знаний и опыта не хватает. Если Сусуму войдет в их среду, то с его ученостью выделиться среди них для мальчика будет проще простого. То обстоятельство, что Сусуму случайно завязал связи с газетой графа; Цутия, на поверку оказалось вовсе не так уж странно, и удаче этой вовсе нечего удивляться… Таковы были соображения, в силу которых старый Хигаси ответил редактору Сато вежливым письмом, в котором выражал благодарность за внимание. Письмо это послужило началом переписки. Редактор Сато выслушивал «одинокие признания деревенского старца», как он называл письма старого Хигаси, а тот в свою очередь узнавал из писем столичного журналиста о многих событиях в политическом мире, о которых ничего не сообщают в газетах. В политической жизни перемены происходят с па-истине удивительной быстротой. Весной, когда старый Хигаси приезжал в Токио, крепость правительства Мэйдзи казалась совершенно неприступной, она была непоколебимой, словно вросла в землю, ни единый камушек в ее стенах нельзя было сдвинуть с места. Казалось, власть Тёсю и Сацума будет процветать вечно. И старый Хигаси, уверившись, что ему так и не суждено при жизни увидеть падение этой крепости, с отчаянием в душе вернулся домой. Но вот не прошло и трех месяцев, и грозные подземные силы – борьба вокруг пересмотра договоров – проделали брешь в этой неприступной твердыне, и теперь в ней оказалось уязвимое место. Старый Хигаси, до сих пор следивший за деятельностью оппозиции холодным взором, уверенный, что все их усилия обречены на провал, был поражен. Что же это – слабая партия Минканто, оказывается, сильна, а правительство, казавшееся таким могучим, на поверку, выходит, бессильно? Атакующие, кольцом окружив крепость, открыли ураганный огонь, грохотали барабаны, зовущие на штурм, звонили колокола, слышались воинственные клики… Старый Хигаси, отделенный от событий горным хребтом, прислушивался к грозному грохоту битвы, и сердце его билось сильнее. «Прекратить пересмотр! Отставку всем нынешним министрам!» – клич нападающих, воодушевленных близкой победой, был подобен реву бушующего океана. Изумлению старого Хигаси не было границ. На радостях он нарушил запрет врачей и выпил целых три чарки сакэ. Если так пойдет дальше, не надо будет ждать наступления тысяча восемьсот девяностого года. Возможно, падение клановой клики наступит быстрее, чем он предполагал. «В будущем месяце состоится общеяпонское совещание всех мужей доброй воли… что, если бы вам тоже приехать в Токио? Вас ждут все наши во главе с Цутия…» – писал старому Хигаси редактор Сато, и письмо его, казалось, было пропитано запахом порохового дыма. Сердце старого Хигаси дрогнуло, но ему не суждено было еще раз побывать в столице. Летом прошлого года он ослеп на левый глаз и с тех пор берег оставшийся правый пуще жизни. Чтобы сохранить зрение, он отказался от сакэ – своего излюбленного напитка, не скупился на расходы, чтобы чаще есть мясо, перестал читать при лампе, при малейшем недомогании бежал к врачам, которых терпеть не мог, – одним словом, принимал все меры, чтобы сберечь зрение, зрение, которое позволит ему увидеть плоды трудов Сусуму, увидеть мир, ежедневно, ежечасно меняющий облик. Но все его усилия были тщетны. За день до получения письма из Токио старый Хигаси начал страдать от сильных головных болей. Так прошло два дня, а на третий, умывшись поутру, он глядел с веранды на осенние краски Фудзи. Вдруг белоснежная вершина показалась ему кроваво-красной, и в ту же минуту нестерпимая боль пронзила его мозг. Он не успел даже вскрикнуть, так быстро это случилось. Боль, точно бурав, проникла в правый глаз, и перед взором старого Хигаси закачалась кроваво-красная пелена. – Все кончено!.. Канэ! Канэ! Прибежала испуганная жена – ей ни разу не приходилось слышать, чтобы муж кричал таким страшным голосом. – Что случилось? – Ничего, ничего… Воды, дай воды… Воды на голову… Жена зачерпнула холодной воды и стала лить на голову мужа, но старому Хигаси казалось, что голова его пылает, словно в огне, и от жгучей, ослепляющей боли в правом глазу, от которой, казалось, должна была закипеть вода, все его тело обливалось холодным потом. – Постой, погоди! – Стряхнув воду, старый Хигаси открыл глаза. Он не увидел ничего – ни деревьев в саду, ни вершины Фудзи, только смутные пятна света и мрака. – Принеси фотографию, фотографию… Карточку… – Что?! Фотографию?.. – Дура! Карточку Сусуму… Сусуму… Он взял фотографию. Жена заметила, что он держит ее вверх ногами, и сказала ему об этом. Он перевернул карточку, повернул ее к свету, поднес ее близко-близко, чуть ли не вплотную к глазу, и, собрав все силы, превозмогая боль, широко открыл глаз. – Не вижу! Ничего не вижу! Старый Хигаси бросил фотографию на землю и стиснул зубы.То, чего он так боялся, в конце концов произошло. Срочно послали рикшу за врачом в Кофу, но было уже поздно. Когда миновали жестокие боли, мучившие его на протяжении двух суток, старый Хигаси мог различать только смутный свет днем и черное «ничто» по ночам. Старый Хигаси ослеп.
5
Старый Хигаси ослеп. Уже лишившись левого глаза, он испытывал большие неудобства. А теперь, не успел он свыкнуться с этим увечьем, как коварная судьба погасила последний, еще служивший ему светильник и ввергла его в вечный мрак. Гневаться, терзаться – что пользы? Он мог отличить только день от ночи и не видел даже пальцев на своей руке – такая внезапная и полная слепота его постигла. Она мешала ему на каждом шагу. Это выводило его из себя; отгоняя мух, он опрокидывал чашку, которую ему подавала жена; он отказывался от помощи жены и тут же расшибал голову о столб веранды или спотыкался, задев за что-нибудь ногой. Тогда он разражался гневной вспышкой: «Какой это болван разбрасывает вещи где попало?» И в конце концов сам смеялся над собой горьким смехом. Боль в глазу прошла одновременно с полной утратой зрения, но, истощенный страшными муками в течение двух суток, старый Хигаси находился в состоянии нервного возбуждения. Ложась в постель, он не мог уснуть, потерял аппетит. Большую часть времени он проводил сидя, прислонившись спиной к столбу, подпиравшему потолок, и молчал, скрестив руки на груди. Незаметно он начинал дремать, потом внезапно просыпался, словно от толчка, а открытые глаза его были все так же устремлены в пространство. «Значит, это не сон!» – говорил он, прищелкивая языком и горько усмехаясь. Заметив эту улыбку, жена, как всегда несдержанная на язык, спрашивала: «Вам лучше, да?», а он в ответ кричал: «Надоела, прекрати болтовню!», и она обижалась: «Сладу нет с этим человеком!» Но старый Хигаси только посмеивался: «Пожалуй, ты еще добродетельней, чем жена Тай Гун-вана,[181] раз не бросаешь меня, слепого, и не убегаешь от меня прочь…» В самом деле, он никогда ни о чем не советовался с ней, не ставил ее ни в грош, не обращал на нее никакого внимания… Но слепой – все равно что малое дитя; без помощи жены Хигаси не мог теперь ни спать, ни есть, ни передвигаться. Прочесть газету, ответить на письмо – во всем приходилось полагаться на скудные познания жены, полученные ею когда-то еще в «тэракоя».[182] – Может быть, вызвать Сусуму? – предложила она как-то раз утром, когда муж находился в особенно скверном расположении духа. Старый Хигаси вспылил. – Не болтай глупости! Даже если бы я умер, зачем ему возвращаться? Пусть у меня глаза не видят, но сердцем я еще не слепой. Напиши ему, пусть учится спокойно! Старый Хигаси не только воспротивился вызову Сусуму, но и строго-настрого запретил сообщать ему о своем несчастье. По его приказанию жена написала, что из-за легкого приступа ревматизма отец не в состоянии держать кисть, поэтому за него пишет она, мать. Госпожа Хигаси сообщила печальную новость деверю и в ответ получила соболезнующее письмо и посылочку с печеньем (в посылочку была вложена записка, что печенье это получено с августейшей кухни) – вот и все. Аояги писал, что хотел бы немедленно приехать навестить больного, но – что поделаешь? – ведь он сподобился служить в высочайшей близости, и служба есть служба… В особенности сейчас, когда ходят слухи, что в недалеком времени император отправится в августейшую поездку по стране, Аояги очень и очень занят, поэтому, к величайшему его прискорбию, в настоящее время приехать никак не может и просит его извинить. «И правильно сделал, что не приехал, все равно я от этого не прозрею!» – горько усмехнулся старый Хигаси. По мере того как шли дни, старый Хигаси немного свыкся со своим положением и стал передвигаться по дому почти без посторонней помощи, но, что ни говори, мрак, окружавший его, по-прежнему оставался непроглядным. Когда он, опираясь на руку жены, гулял по саду, то только по скрипу подошв понимал, что земля покрыта толстым слоем инея, а прислушавшись к оглушительному щебетанью птиц, догадывался, что плоды хурмы уже созрели. Когда, усталый, он засыпал днем, то во сне видел ясно вершину Фудзи, а по ночам ему часто не спалось, он просыпался задолго до света и, слушая пение петухов, думал и передумывал разные, разные думы… Близилась зима, и деревенское жилище старого Хигаси казалось все более заброшенным и унылым. В сознании старика, лишенного внешних впечатлений, как в темной комнате с закрытыми окнами, воспоминания и мечты рисовали все более яркие, живые картины. Днем, обхватив колени руками, или бессонными ночами, прислушиваясь к завываниям ветра, похожим на рев бушующего моря, он погружался в глубокие размышления над переменами в мире, над собственными успехами и неудачами, над судьбой человека, и яснее, чем тогда, когда он был зрячим, ему виделись тщета и бесплодность всей его жизни, разложение и скверна, царящие в мире, и тогда гнев и тоска вспыхивали в его душе с новой силой.6
С тех пор как старый Хигаси лишился зрения и внешний мир стал для него еще безотрадней и печальней, тоска с новой силой завладела его душой. Чем больше он размышлял, тем яснее понимал, что его неудавшаяся жизнь с вечным противоборством судьбе, завершившаяся крушением, похожа на одинокую струю холодного течения, затерянную в бескрайнем морском просторе. Он сам вынужден был признать свою обособленность, свое одиночество, свое поражение. Поражение! Он остался до конца верен своим убеждениям, он действовал так, как считал правильным, и в глубине души с гордостью полагал, что может, не стыдясь, смотреть в глаза людям – ведь он не поступился своими принципами! Но со стороны, с обычной, обывательской точки зрения все это, разумеется, означало не что иное, как поражение! В годину реставрации Мэйдзи, возмущенный насилием и коварством кланов Сацума и Тёсю, он безрассудно встал на путь сопротивления властям, сделался политическим отщепенцем – это решение стало началом его движения вспять, началом краха. Да, но в то время многие боролись против легитимистской армии и стреляли в парчовые знамена, и их называли в те годы «врагами императора». Все они впоследствии, в должный момент и в должном месте, отказались от своих былых убеждений, прекратили борьбу и покорились веянию времени. Люди поспешили примкнуть к Сацума и Тёсю и таким путем получили место под солнцем… А он, вместо того чтобы поступить так, как они, сам отшвырнул от себя ниспосланную судьбой возможность снова встать на ноги, сам, добровольно, удалился в изгнание и заперся в глуши, избрав удел сельского жителя. С точки зрения общества это безусловно вторичное поражение… Жизнь движется вперед с головокружительной скоростью. А он по-прежнему пытается плыть наперекор течению. Расстояние между ним и жизнью растет с каждым днем. Значит, с точки зрения общества, он безусловно неудачник. Поездка в Токио нынешней весной была последним шансом. Но и этот последний шанс он упустил. С точки зрения общества подобный поступок – предел безрассудства, нелепое упорство, непоправимая ошибка. И теперь здесь в деревне, слепой, всеми забытый, он ждет смерти, которая завершит его неудавшуюся, бесплодную жизнь… Возможно ли поражение более полное, более явное? Он никого не винит, во всем виноват только он, он один. Он отказался от жизни, полной успеха и блеска, и выбрал жизнь неудачника… А ведь стоило ему захотеть, и он мог бы избегнуть этой участи. Разумеется, он ни о чем не жалеет… Однако старый Хигаси от природы был наделен слишком деятельным темпераментом, чтобы довольствоваться судьбой Бо-И,[183] уморившего себя голодом в Шоуянских горах. Слишком яростно горела в нем ненависть. Слишком сильна была жажда мести. Вот почему он так тяжело переживал свое поражение. Да, поистине он – неудачник. Со всяких точек зрения, субъективно и объективно, это безусловно так. Он не пошел на службу к врагу – вот и все, чего он сумел достичь. Он бежал в эту глухомань, сохранил свой убогий кров – вот и все, что ему удалось отстоять. Двадцать долгих лет прошло со времени реставрации, а он так и не сумел ничего предпринять. Ничего не добился, ничего не свершил. А когда через двадцать лет уединения в горах он попробовал проникнуть во вражеский лагерь, оказалось, что противник, сверх ожидания, вооружен новейшим оружием, располагает отборными войсками. Он же остался в старых доспехах, конь его одряхлел, копье заржавело. Терзаться душой, сознавая свое бессилие, – вот его удел. Вражеская крепость не пала от его натиска. О нет, совсем напротив. Это он, он сам поспешно повернул коня вспять и снова бежал в горную глушь, чтобы запереться там навсегда. А теперь даже солнце и луна покинули его, он при жизни погружен во мрак и ждет теперь, пока не настанет мрак, еще более глубокий и беспросветный… «Человек – сам кузнец своего счастья», – гласит пословица. Можно, конечно, утешать себя мыслью, что поражение, которое он потерпел, нанесла ему сама эпоха. Но кто же, спрашивается, так неотступно готовил ему эту участь? Кто, воплощая в себе эту пресловутую эпоху, прямо или косвенно гнал и преследовал его так упорно? Ответ ясен – это сделали они, питомцы Тёсю и Сацума. Это они низкими и коварными методами свергли прежних феодальных князей. Это они обрекли его на жалкую участь, они, те, кто безраздельно царит сейчас во всей Японии, словно в собственной вотчине, эгоистические и корыстолюбивые, они, погрязшие в разврате и разложении… Зловещий огонь ненависти пылал во мраке души старого Хигаси, как сторожевой костер армии мстителей, ждущей рассвета. Армия мстителей! Нет, грядущее сражение не будет простой тризной, которая смоет былой позор прежних феодальных властителей. Дни владычества Токутава ушли безвозвратно. Со времени реставрации прошло уже двадцать лет, сражения при Фусими и Тоба стали старыми сказками, достоянием учебников истории, страсти улеглись, жизнь неузнаваемо изменилась. Скорее вспять побегут воды в реке Фудзи, чем вновь вернутся дни Токугава. Возрождение феодального режима – сон, пустая мечта. Но на протяжении всех этих двадцати лет старый Хигаси ни на секунду не забывал гнева и ревности, вспыхнувших в его душе в год реставрации при виде подъема Тёсю и Сацума. Эта старинная ненависть к победителям, подкрепляемая превратностями собственной судьбы и упорством, порожденным одиночеством и тоской, превратилась в неисцелимый недуг. Только бы утолить эту ненависть, и он готов умереть. Пока не отмщены его обиды, ему не будет покоя даже в могиле… К несчастью, главари Сацума и Тёсю, свергнувшие феодальный режим, пали от руки смерти, прежде чем он сумел настичь их рукою мщения… Но их приспешники живы и процветают и держат себя при этом так, словно поставили себе на службу само время и жизнь. И чем ничтожнее эти людишки, тем они ненавистнее. Дерзкие ничтожества! Удар мечом плашмя – вот и все, чего они достойны… Мелкие души, с ними следует расправиться пинком ноги… Разве может идти речь о настоящей мести, когда дело касается таких негодяев! Здесь нужна не месть, а усмирение, расправа. Надо покончить с правительством Мэйдзи, с этими продажными душами, которые извращают волю императора, попирают гуманность и, прикрываясь разговорами о культуре, гниют и разлагаются… Старый Хигаси был убежден, что нынешнее положение долго продолжаться не может, он верил, что непременно должны произойти какие-нибудь события, но действительность показала, какой ошибкой было презирать и недооценивать врага. В самом деле, разве он не вернулся побежденным, изнемогающим от ран после первой же схватки? Нет, в одиночку дела не решишь, это ясно. Битва при Сэкигахара,[184] решающая судьбы государства, потребует от обеих сторон максимального напряжения и искусства. Борьба уже началась. Ослепший старик Хигаси, точь-в-точь как Иоситака Отани,[185] прислушивался в своей убогой хижине в Кофу к долетавшим издалека воинственным кликам и бряцанию оружия.Глава XIV
1
– Холодны зимы в Косю. Грея спину вытертой меховой телогрейкой, засунув ноги в котацу,[186] за столом сидит, рослый, коренастый старик. В тусклом вечернем свете, проникающем сквозь закопченные сёдзи, он без устали стучит костяшками счетов, заглядывает в тетради и что-то пишет кистью, то вынимая ее из-за уха, то закладывая обратно. – Добрый вечер!.. Отец, отец! Добрый вечер!.. Худенькая женщина лет пятидесяти, только что усевшаяся по другую сторону котацу, упорно пытается привлечь внимание старика, но он несколько туг на ухо и, кроме того, слишком поглощен своей счетной книгой. – Значит, так… Тринадцать мешков, да плюс к этому еще восемь «сё», да плюс пять «го», да два «сяку», да девять «сай»…[187] Каково, еще просит, чтобы я снизил ему арендную плату! Нечего сказать, ловко придумал! Если уж на то пошло, так плату следовало бы повысить, да, да, повысить, вот что надо было бы сделать ка моем месте… – Отец! С наступлением зимы вас! Старик поднял голову. Его красное лицо и седые белые брови напоминали изображения буддийских святых, но маленькие, глубоко посаженные глазки, блестевшие за стеклами очков в черепаховой оправе, светились хитростью и алчностью. Это был тесть старого Хигаси, Сакон Сакаи. Свое семидесятилетие он отпраздновал добрых пять-шесть лет назад, и хотя голова его уже совершенно облысела, он все еще был бодр и достаточно крепок, чтобы пройти пешком несколько ри. С виду он казался моложе зятя, даром что между ними было почти двадцать лет разницы… – А, это ты, Канэ? Похолодало, верно… Погрейся у котацу, я сейчас закончу… – с этими словами старик снова принялся без устали щелкать на счетах, как будто в комнате никого не было. Дочь, хорошо знакомая с привычками отца, для которого на свете не существовало ничего превыше денег и забывавшего даже помолиться в те дни, когда производились расчеты, без лишних церемоний уселась у котацу. «Хорошо, тепло!» – с наслаждением прищелкнула она языком, окидывая взглядом комнату отца. Здесь ничего не переменилось за много десятков лет, даже стенной календарь висел на прежнем месте. Но вот отец закончил работу, убрал счеты, положил счетные книги в комод, где он хранил деловые бумаги, вымыл кисть в теплой воде, специально предназначенной для этой цели, вытащил из корзинки для бумаг какой-то клочок, аккуратно вытер об него кисть, воткнул ее в подставочку на столе, снял очки в черепаховой оправе, спрятал их в самодельный бумажный футляр и только после этого взглянул на дочь маленькими глазками, блестевшими из-под седых бровей. – Похолодало, правда? – Да, сильные холода наступили. Как ваше самочувствие, отец? – Мое? У меня дел по горло, так что болеть некогда. А как поживает Сабуро-сан? – Вот о нем-то я и хочу с вами поговорить, отец. Старик Сакаи быстро скользнул взглядом по лицу дочери. – А в чем дело? Гм… Деньги нужны? – Нет, нет, не то… Денег у нас, конечно, все равно не хватает, но мы уж как-нибудь обойдемся, постараемся вас не беспокоить… – Гм, разумеется, разумеется… Такой человек, как Хигаси, не станет попусту обременять старика тестя… Да и тебе тоже не пристало рассчитывать на заботы дряхлого отца… К тому же у меня самого… – Нет, нет, отец, не об этом речь… Я вот насчет чего… У нас в доме прямо как по пословице – где тонко, там и рвется. С Сабуро опять случилась беда… – С Сабуро? Когда? – Вчера утром. Решил, видно, что уже может один ходить по дому, ну, и пошел по веранде, да так-то быстро, а там, как на грех, стояло ведро, он споткнулся, упал и сломал левую руку. – Сломал руку? Вот беда! Скажи на милость… Вот ведь незадача… Опять придется возиться с врачами, опять тратить деньги. Недаром говорится – пришла беда, отворяй ворота… А Сабуро твоему, по совести говоря, чем ломаться и корчить из себя этакого нищего гордеца, следовало бы с благодарностью принять губернаторский пост. Ездил бы сейчас в экипаже, да и денежки водились бы. Так нет же, мало того что он не воспользовался тем, что посылал ему бог, мало того что он терпит нужду, теряет зрение, так ко всему этому он еще умудряется и руку сломать! Люди, которым ничего в жизни не надо, – никчемный народ! Посмотри на меня – я постоянно чего-то хочу, к чему-то стремлюсь. Исключительно благодаря этому у меня прекрасное здоровье, а ведь мне нынче стукнуло семьдесят шесть! Чего доброго еще и вас переживу! Будь у меня покровители, так я и губернатором и кем угодно не постеснялся бы стать, уж я бы обязательно согласился! И что только думает твой муж – понять не могу! – Но ведь он слепой! Как же он может служить?! – Глупости! Стань он тогда губернатором, что бы сейчас было? Ну-ка, подумай сама… Дело было в апреле… давай считать: апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь… Хорошо, даже если вычесть три месяца, которые прошли с того дня, как он ослеп, – все равно остается шесть месяцев и столько-то дней… Теперь предположим, что жалованье ему положили бы триста иен в месяц. Значит, набежало бы тысяча восемьсот иен. Допустим, на прожитие ушло бы по сто иен в месяц. Вычитаем из тысячи восьмисот шестьсот – остается тысяча двести иен. Поняла? А если давать эти деньги в рост, как это делаю я, по двадцать два процента годовых, то можно было б… – Отец, отец! – пыталась остановить его дочь, но старик, не обращая на нее ни малейшего внимания, придвинул к себе счеты. – Вот, смотри, с процентами набежало бы около тысячи четырехсот иен. Постой, постой, я еще не все учел! Жалованье – это, знаешь ли, вроде почетного гостя, который приходит в назначенный час с парадного хода, а ведь есть еще неплохая штука, которая является потихоньку с черного хода – так называемые выгоды служебного положения… Это тоже, доложу тебе, замечательная статья! Что из того, что он ослеп? Ведь его же специально вызывали, так уж не заставили бы такого человека попусту терять время… Приискали бы ему какую-нибудь легкую должность, на которой зрение не требуется. Или назначили бы ему пенсию, или какое-нибудь пособие, но уж во всяком случае не вернули бы с пустыми руками. Стоило ему тогда согласиться, и три тысячи иен наверняка лежали бы у него в кармане… Нет, не зря я всегда говорил, что люди, у которых нет никакого интереса к наживе, – самый никчемный народ!2
Старик Сакаи, дед Сусуму по матери, относился к категории людей, у которых жадность растет вместе с числом морщин, бороздящих лоб, и которые совершенно забывают о том, что смертный час уже недалек. Когда отмечалось его семидесятилетие, он не смог устоять против уговоров родных и близких и передал управление имуществом и домом своему наследнику-сыну. Но это была только формальность, ибо старик и не подумал удалиться на покой. Совсем напротив! Экс-император не выпустил их рук бразды правления и продолжал вести дела, а облагодетельствованный сын и пальцем не смел пошевелить без ведома отца и в конце концов безвременно отдал богу душу, так и не выйдя из-под отцовской опеки до конца своих дней. Его жена – детей у нее не было – тоже не выдержала жизни в доме свекра, который был скуп до того, что готов был зажигать огонь, чиркая ногтем, лишь бы не тратить спички; она оформила посмертный развод и удрала домой, к родителям. Остались две дочери. Старшая была замужем за Хигаси, младшей скоро было уже под сорок, и давным-давно следовало выдать ее замуж и взять в дом зятя. Но в этом-то будущем зяте и была вся загвоздка: старик боялся, что любезный зятек чего доброго в один миг пустит по ветру все нажитое состояние, твердил, что дочери еще рано выходить замуж, и без конца перебирал возможных кандидатов в зятья. Ему уже стукнуло семьдесят шесть, а наследник все еще не был назначен, и семья старика по-прежнему состояла из незамужней дочери да приказчика. Он давал деньги в рост, торговал рисом, продавал мисо и соевую приправу, за все брался, и все делал сам. С зятем Хигаси отношения были довольно прохладные, оба не слишком симпатизировали друг другу, придерживаясь принципа взаимного уважения на расстоянии. Но жена Хигаси – старшая дочь старого Сакаи, питала безграничную веру в отца и предпочитала обо всех делах советоваться с ним, а не с мужем, который только и знал, что сердиться и ругать ее за каждый пустяк. Вот и сегодня, поручив служанке присматривать за больным, она выскользнула из дома под предлогом, что нужно сходить за лекарством в город, и заглянула к отцу. – Так о чем же ты хотела со мной посоветоваться? – Вот о чем: ведь муж, как вам известно, совсем превратился в калеку, к тому же в последнее время здоровье его вообще стало сдавать очень заметно. Вдобавок еще это несчастье с рукой… Правда, врач говорит, что перелом заживет и рука опять будет такая, как раньше, но Сабуро так нервничает, так раздражается, что сладу с ним нет… Я и то стараюсь уж так-то осторожно с ним обращаться, а: он только и знает, что бранится, сердится и совсем не хочет потерпеть хоть немножко. Вот я и думаю, был бы Сусуму дома, оно бы и лучше было. Когда отец – слепой, а мать из кожи вон лезет, чтобы как-нибудь свести концы с концами, сыну, пожалуй, не подобает лакомиться европейскими блюдами да тянуться за иностранцами и держать в голове одну лишь злосчастную эту «науку»… – Ну, и что же дальше? – Вот я и хочу, чтобы Сусуму вернулся, подбодрил бы немного отца и позаботился бы о доме. Ему уже восемнадцать лет; мне кажется, он уже сможет немного облегчить жизнь нам обоим. – Конечно, сможет, обязательно сможет. Вложить в дело столько денег, потратить на него тысячу, а то и две тысячи иен, да чтобы после этого он не заработал каких-нибудь пятидесяти иен в месяц – это было бы чересчур уж неудачное предприятие! Опять же так и должно быть, чтобы сын заботился о родителях. Да и самому Сусуму тоже пора уже возвращаться и поучиться немного настоящей жизни. – Вот только не знаю, как это устроить, отец. Ведь муж запретил мне сообщать Сусуму даже о своей слепоте. «Хотя бы даже, мол, я и умер, и то незачем ему возвращаться…» – вот ведь как он рассуждает. Никак нельзя мне самой написать Сусуму обо всем. Если муж узнает, ужас что будет! Вот я и хотела попросить вас, не напишете ли вы? Конверт я захватила с собой… – с этими словами мать Сусуму достала квадратный конверт, на котором горизонтальными строчками был по-английски написан адрес – Сусуму прислал этот конверт из Европы. – Видишь ли… – старик Сакаи в нерешительности провел рукой по лысой голове. Выдать деньги под надежный залог – на это он всегда готов, от этого убытка не будет, но чего ни в коем случае не следует брать на себя – это ответственности за чужие дела. Тем более в данном случае, когда ехать внуку придется не откуда-нибудь из Эдо, а издалека, из Европы, тут двадцатью или тридцатью иенами на дорогу не обойдешься. Чего доброго еще попросят у него денег на путешествие, а в этом радости мало… С другой стороны, если он не вмешается и предоставит всему идти своим чередом, то дом Хигаси в конце концов окажется без всяких средств к существованию и ему придется взвалить на себя все заботы о дочери и о зяте, а это тоже весьма неприятная перспектива… После недолгого раздумья старый Сакаи внезапно с размаху хлопнул себя по колену. – Знаешь что, давай сделаем так. Брат твоего мужа, как бишь его… Да вот этот, что живет в Токио, ну, врач, который сделал такую карьеру… – Аояги? – Вот, вот, вот, этот самый Аояги… Напиши сама этому Аояги… Мне неудобно… Напиши, что, мол, так и так, хотелось бы вызвать домой Сусуму, но сама ты затрудняешься сделать это и просишь его, не поможет ли он ускорить возвращение племянника, как будто это он сам придумал? Попроси-ка его, а? Сусуму уже взрослый. Он, конечно, сумеет сам раздобыть себе денег на дорогу и приедет домой.3
Все вышло так, как придумал старый Сакаи. Письмо пошло из Коею в Токио, к Аояги, от Аояги – в Кэмбридж к Сусуму и побудило его немедленно собраться в дорогу. Все дальше и дальше на запад путешествовало письмо, а тем временем бурный, полный событий двадцатый год эры Мэйдзи близился к окончанию. Холодом и беспредельным унынием окружила зима убогую хижину, которую старый Хигаси считал своим замком Тихая.[188] Перелом руки из-за старческого возраста не заживал так скоро, как сулил врач, сильная боль, усилившаяся вместе с наступлением холодов, мешала старому Хигаси спокойно спать по ночам, у него болели все суставы, чего раньше с ним не бывало, все ему было невкусно, самочувствие ухудшилось, и деревенские жители, навещавшие старика, с тревогой убеждались, что больной день ото дня выглядит все хуже и хуже. И сам старый Хигаси тоже замечал, что жизненная энергия его с каждым днем угасает. Он пытался собраться с духом, говоря себе, что ему ведь нет еще шестидесяти лет, а это еще не такой возраст, когда; люди считаются дряхлыми, и хотя он сед, слеп и калека, слишком обидно было бы сейчас распрощаться с жизнью. Но он сам не мог не отдавать себе отчет в своем состоянии – топлива осталось мало, запаса, чтобы поддержать огонь, не было, и оставалось только ждать, когда догорят последние головешки. Значит, когда это произойдет, наступит беспредельный мрак? Жена недоумевала, отчего это муж, всегда такой вспыльчивый, стал в последнее время удивительно молчаливым и целыми днями не произносит ни слова. В деревне отметили еще только «месяц инея»,[189] но в семье Хигаси, придерживавшейся солнечного календаря, уже закончились приготовления к новогоднему празднику. Правда, все было очень скромно, только для соблюдения обычая, но у ворот поставили все же сосновые деревца. Было двадцать восьмое декабря. С утра сыпал мелкий снег, потом перестал, и на смену ему поднялся сильный ветер. Дни стояли короткие – не успевало как следует рассвести, как уже опускались ранние сумерки. Старый Хигаси, аккуратно одетый в выцветшее коричневое полосатое кимоно и старенькое парусиновое хаори, сидел, прислонившись к столбу, в комнате в глубине дома, где в странном несоответствии со скромным убранством, в маленькой тесной нише висело, как украшение, оружие – малый и большой мечи, боевой панцирь. Левая рука старика покоилась на перевязи. Слегка откинув назад голову, старый Хигаси прислушался – в соседней комнате старинные восьмиугольные часы пробили четыре. – Четыре часа? Уже, наверное, смеркается? – ни к кому не обращаясь, проговорил он и закрыл незрячие глаза. По улице, сотрясая деревья «кэяки», стеной окружившие дом, пронесся жуткий порыв ветра. Из кухни долетал голос жены, многословно распекавшей служанку, и стук ножа – готовились праздничные рисовые лепешки. Этот звук пробудил в старом Хигаси множество разных воспоминаний. Он вспомнил, как слышал такие же звуки пятьдесят лет назад, в Эдо, в усадьбе на Кодзимати, и перед ним возникли дорогие образы отца и матери и счастливые дни тех стародавних времен, последовавшие затем перемены, трагедия реставрации, тоска двадцатилетнего отшельничества. Вся жизнь снова прошла перед мысленным взором старого Хигаси, и непрошенные слезы невольно навернулись у него на глазах. Потом он подумал о том, что близится окончание года, и недавние события вновь пронеслись в его воображении как длинный свиток картин. Он промелькнул быстро, как сон, этот богатый событиями год, и в то же время тянулся долго, словно сто лет. Весной он впервые увидел Токио после двадцатилетней разлуки, увидел своими глазами, что представляет собой на деле правление так называемой «клановой клики». Ему удалось избегнуть опасности, он не пошел в подчинение узурпаторам и возвратился домой. А потом – потом наступила эта слепота, эта слабость… Кто знает, суждено ли ему еще раз увидеть новогодние праздники в будущем году? Погруженный в задумчивость, старый Хигаси не слышал приблизившихся к нему шагов. – Отец, письмо пришло. – Письмо? От кого? – От Сато-сан. – От Сато… Он совсем перестал писать в последнее время… Ну, читай, читай…
Жена неторопливо принялась за чтение. С тех пор как старый Хигаси ослеп, многие его корреспонденты, узнав об этом, старались писать по возможности азбукой,[190] так что госпожа Хигаси без особого труда справлялась с этой задачей.
«Привет! Зимние холода дают себя знать с каждым днем все сильнее. Как самочувствие почтенного старца? А ваш покерный слуга совершенно неожиданно для себя на днях оказался приговорен к ссылке на остров…»– Что такое? Ссылка на остров? Опять что-нибудь переврала! Прочти это место еще раз, еще раз, говорят тебе! – Да нет же, я читаю правильно, здесь точно на писано буквами: «Ссылка на остров…» – Вот как?! Ну, ладно. Читай же дальше!
«…предписано в течение трех лет не сметь приближаться к Токио ближе, чем на расстояние трех ри. Жаловаться бесполезно, клановой клике слишком уж от меня доставалось за эти годы, так что приходится смириться. Как вам, вероятно, известно, наша атака на правительство приняла весьма активные формы, и правительство решило перейти в контрнаступление – решено подвергнуть нас всех изгнанию. Кроме меня, под действие этого благодатного закона подпало еще четыреста человек. Все они высланы из столицы сроком на три года. Ктомог ожидать, что ленивые беспечные власти решатся предпринять такие меры? Приходится признать, что мы проявили беспечность и в ожидании грядущих побед потерпели позорное поражение…»– Как темно, ничего разобрать невозможно… Кити! Кити! Зажги же лампу! Смотри, ведь в комнате совсем уж темно, а ты все выжидаешь чего-то, вот бестолковая!..
4
Служанка принесла лампу. Свет ее озарил напряженное, изменившееся лицо старого Хигаси. – Ну, читай же, что ты медлишь! Читай же скорей! – Подождите минуточку… Да разве же можно так выпускать фитиль? Честное слово, вот дырявые руки… Кити! Ну, до чего же ты… – Будешь ты читать или нет? – старый Хигаси стукнул кулаком здоровой правой руки по раме котацу. Жена, поворчав еще некоторое время, опять принялась за чтение.«…потерпели позорное поражение. Нам пришлось спешно бежать из Токио в Иокогаму. Газета закрыта. Въезд в Токио запрещен. Теперь мы бойцы разгромленной армии. Какая ирония судьбы! Посмейтесь же вместе с нами над нашей печальной участью! Думаю, что при таком положении вещей в ближайшие год-другой ничего предпринять не удастся. Поэтому я решил отправиться на это время в путешествие за границу. Собираюсь выехать, как только все подготовлю к отъезду. Из Америки думаю поехать в Англию. С радостью думаю о том, что, если попаду в Англию, сумею повидаться там с вашим почтенным сыном. Генералу разбитой армии не пристало много разглагольствовать о воинской доблести, поэтому письмо на этом заканчиваю. Перед отъездом напишу вам еще. А пока прошу вас беречь себя и молю бога, чтобы он даровал вам долгую жизнь на многие лета. Покорно прошу простить за столь неискусное послание. Саго … месяца …дня P. S. Воодушевленные успехом и вдруг сраженные неожиданным ударом противника, мы, бойцы разбитой армии, поистине покрыли себя позором. Мы не предполагали, что эта публика, способная лишь плясать да волочиться за женщинами, нанесет нам такой удар. Однако как бы они ни бесновались от ярости, их часы уже сочтены. Думаю, что недалеко то время, когда мы сумеем показать вам интересное зрелище, и поэтому еще раз прошу вас беречь свое здоровье!»Старый Хигаси заставил жену трижды прочитать вслух это письмо. Он не промолвил ни слова, только тяжело вздохнул. – Что с вами? Опять болит? Старый Хигаси не отвечал. – Болит, да? – Что болит? – То есть, как это – что? Я спрашиваю, опять, наверно; рука болит? – Да… Счастливая ты, Канэ! У тебя на душе легко! – Легко?! Это мне-то легко?! О да, конечно, мне всегда легко! Всюду я, женщина, должна поспевать, обо всем должна думать одна!.. – всегда такая смиренная, она необычно резким движением поднялась на ноги. – Пойти, разве, повеселиться на кухню!.. Старый Хигаси всю ночь не сомкнул глаз. Наутро, едва забрезжил рассвет, он заставил жену одолжить во всех знакомых домах по соседству токийские газеты и засадил ее за чтение, так что она не успевала даже дыхания перевести. Все газетные сообщения совпадали с тем, что писал Сато, всюду были помещены статьи об этом поразительном событии. Сомнений больше не оставалось. Битва при Сэкигахара закончилась полным торжеством противника. Старый Хигаси тяжело переживал этот удар. Ему вспомнились слова, так высокомерно брошенные ему графом Фудзисава семь месяцев назад, на даче Хияма в Мукодзима: «В моих руках полиция, армия… Мы в любой момент готовы к вашим услугам!» Теперь это предостережение сбылось. Сато и его друзья испытали на себе, что означала эта угроза. Раньше старый Хигаси не слишком верил в силу правительства, но не особенно уповал и на мощь партии Минканто. Правда, бойцы этой партии поднимали изрядный шум, но он был уверен, что из этого шума в конечном итоге не выйдет ничего путного. Если бы паче чаяния этой беспорядочной толпе – такой в представлении старого Хигаси была партия Минканто – и удалось бы одолеть правительство клановой клики, он, пожалуй, только усмехнулся бы горькой улыбкой и долго колебался бы, прежде чем радостно приветствовать победителей. Но поражение полностью перетянуло сочувствие старика Хигаси на сторону армии Минканто. Их победа не была бы его победой, но их поражение он воспринимал как свое собственное, личное поражение. Внезапный и оглушающий гром репрессий обрушился не только на отряды осаждавших неприступную крепость – он внезапным ударом упал на голову одинокого, тоскующего старика, прикованного недугом к постели в своей убогой, крытой камышом хижине, в Коею, вдали от армии наступления. В воображении старого Хигаси снова всплывала сцена, разыгравшаяся семь месяцев назад, на даче Хияма. Ему чудились пьяные лица Фудзисава и его приспешников, которые так высокомерно бросили ему вызов. Теперь они, смеясь, провожают глазами с башен замка Тиёда бегущих, разбитых, беспомощных, как слабые щенята, воинов армии Минканто – эта картина ясно, как нарисованная, вставала перед его умственным взором. Казалось, он наяву слышит, как они насмехаются, указывая в сторону далекого Коею: «Упрямый старик! Что, попробовал помериться с нами силой?» Но увы, гнев, пылавший в его душе, не мог стать сигнальным костром для сбора солдат разбитой армии, он лишь понапрасну пожирал жизненные силы измученного недугом тела. Надо было сделать хоть что-нибудь, послать хоть одну стрелу в отместку врагам. Старый Хигаси, пригласив к себе одного из бывших своих учеников, начал диктовать ему длинное послание на имя Хияма и Фудзисава и вдруг, в самый разгар этого занятия, внезапно пошатнулся и упал без сознания.
5
Пришел врач, осмотрел больного, поставил диагноз – кровоизлияние в мозг, сказал, что удар произошел в легкой форме, но, поскольку организм очень истощен, ручаться за благополучный исход трудно. Нужно избегать всякого волнения, всякого напряжения нервов. Единственное лечение – покой и отдых. «Пожалуй, надо уже сейчас известить родных…» – тихонько добавил он, обращаясь к госпоже Хигаси. Снова госпожа Хигаси направила свои стопы в родительский дом, и в результате совещания с отцом было спешно отправлено письмо Аояги, в Токио. А от Аояги полетела телеграмма в Англию. Старый Хигаси встретил Новый год в полубессознательном состоянии. Жена, менявшая лед в пузыре на голове мужа, слушала бессвязные речи и бред больного. – Час настал – вперед! Руби!.. Фудзисава, негодяй! Довольно, хватит!.. – и жена, испуганно отскакивая в сторону от вытянутого кулака мужа, вздрагивала от воинственного клича, который вырывался из уст больного. Но чаше всего старый Хигаси повторял имя Сусуму. – Вернулся, Сусуму? О, да как же ты вырос! Ты теперь совсем взрослый мужчина! – и он смеялся счастливым смехом. – Сколько тебе исполнилось, тринадцать? Неужели только тринадцать?.. Смотри-ка, да у него уже усы растут! Вернулся, наконец… Ах ты, разбойник! Молодец, что приехал… Ну, здравствуй, здравствуй!.. Время от времени старик мучительно пытался приоткрыть глаза. Вероятно, ему казалось странным, что он не может поднять веки. Но врач уверял, что это ничего не значит и как раз то, что больной ощущает боль, внушает надежду. Четвертого января, в новогоднюю неделю, когда впервые за долгое время погода немного прояснилась, из Токио неожиданно приехал редкий гость – сам Кокусю Аояги, приехал специально, чтобы проведать брата. – Отец, отец, у нас гость из Токио! – Из Токио? Разве Сусуму в Токио? – Это не Сусуму, это я, Дзюро Аояги. Вы меня узнаете? – А-а, Дзюро… Аояги… А, так это Дзюро? – старый Хигаси засмеялся. – Так это Дзюро… Значит, не Сусуму, а Дзюро?.. Так приветствовать человека, который служит в высочайшей близости, человека, обремененного делами, приехавшего специально из Токио, даже не закончив свои новогодние визиты и успев поздравить с праздником только министра и начальника медицинского управления! Не будь извиняющих обстоятельств, право можно было бы не на шутку обидеться!.. Но великодушный Кокусю Аояги преисполнился скорее чувством сострадания, нежели обиды. Теребя золотую цепочку на груди, он смотрел на больного брата, до неузнаваемости изменившегося за эти восемь месяцев; потом окинул взглядом грязноватую кромку матраца, на котором лежал больной, выцветшее одеяло, неприглядную, неряшливую обстановку комнаты – у хозяйки давно уже руки не доходили заняться уборкой, так много навалилось на нее забот в это последнее время. Потом Аояги придвинулся поближе к изголовью постели. – Как вы себя чувствуете? Простите, что я так долго не подавал о себе вестей. Очень был занят по службе… – он оглянулся на невестку, подносившую ему чай. – Что вы, что вы, ведь вы живете так далеко… Отец, Аояги-сан приехал поздравить нас с Новым годом!.. – Вот как? – И привез целую кучу подарков! – жена пододвинула к постели большой поднос, на котором стояли банки со сгущенным молоком, куриным филе, бульоном и другими диковинками из Токио. – Вот как? – Да что это вы, отец, заладили «бот как!» да «вот как!»… Поблагодарите же за подарки! – Не беспокойтесь, это совершенно лишнее! Лучше скажите, как ваше самочувствие? – Кокусю Аояги потер ладони и привычным жестом, как будто собирался пощупать пульс, взял брата за кисть костлявой, ко все еще могучей правей руки. Пальцы этой руки, похожие на узловатые корни старой сосны, казалось, хранили еще след той мощной хватки, которой они сжимали когда-то рукоятку боевого меча. Но вдруг старый Хигаси оттолкнул руку брата и застонал, мучительно силясь повернуться на постели. – Ой, да что это с вами? Старый Хигаси засмеялся. – Зачем умирающему подарки? К чему игра в родственные чувства? Возвращайся домой, тебе, наверное, некогда, немедленно возвращайся! – Да что такое вы говорите! Ведь господин Аояги приехал проведать вас, оторвался ради вас от своих дел!.. – Что от дел оторвался, это очень жаль. Смотри, чего доброго потерпишь урон в своей практике… Немедленно возвращайся обратно! – Ну что это, право… Знаете, в последнее время с ним просто сладу нет! Наверное, это из-за болезни… – госпожа Хигаси умолкла Кокусю Аояги, слегка качнув головой, сделал ей знак глазами. Кокусю Аояги постоянно приходилось вращаться в высшем свете, и он давно привык к капризам своих высокопоставленных пациентов. Природное великодушие в сочетании с профессиональными навыками научило его удивительному искусству все принимать с улыбкой и при этом еще уметь угождать людям. Урезав во имя родственной любви толику от своего драгоценного времени, одна секунда которого стоила тысячу золотых, Кокусю провел целую ночь и полдня в доме брата. Он покорил госпожу Хигаси, расхвалив по-деревенски грубое угощенье невестки и уверив ее, что ее стряпня намного вкуснее, чем столичные разносолы. Он поверг в трепет врача из Кофу, почтительно именуя провинциального лекаря коллегой и советуясь с ним относительно дальнейших методов лечения. Он провел добрый час в беседе со стариком Сакаи, затронув даже вопрос о состоянии финансов в столице, и заставил своего собеседника втайне пожалеть, что дочь вышла замуж не за младшего, а за старшего из двух братьев… В довершение всего он собственной персоной сидел у изголовья больного, придерживая пузырь со льдом рукой, украшенной дорогим перстнем. Он сам сварил бульон и поднес больному. Больше того, он сообщил брату, что взял на себя смелость вызвать телеграммой Сусуму. Старый Хигаси рассердился. Но Кокусю Аояги был достаточно сообразителен, чтобы понять истинный смысл этого гнева. Он объяснил брату, что в его отсутствие, наверное, уже пришла ответная телеграмма, больше того, он уверен, что сам Сусуму уже плывет на пароходе в Японию и будет здесь самое позднее в конце февраля… Неторопливо изложив все эти соображения, Кокусю незаметно сумел в какой-то мере успокоить даже больного брата. А еще через день Кокусю Аояги распрощался с семьей Хигаси. Конечно, если бы он мог поступать согласно своим желаниям, то остался бы здесь еще надолго, чтобы ухаживать за больным братом, но ведь в отличие от любой другой службы на него возложена забота о здоровье высочайшей особы, и, кроме того, он обязан подумать о многочисленных других пациентах – князь Н. болен воспалением легких, у маркиза Н. – брюшной тиф, – их лечение никак нельзя поручить кому-нибудь другому. Ему предстоят несколько операций – операция рака груди у графини Н., косметическая операция носа у дочери виконта Н. – да, он должен сделать эти операции своими руками. Одним словом, приходится возвращаться… Если в состоянии больного будут какие-нибудь ухудшения, пусть ему немедленно сообщат об этом телеграммой. «И если для больного что-нибудь понадобится, прошу вас, без церемоний…» – потихоньку добавил он, обращаясь к невестке, страдавшей от того, что ей нечего было послать в подарок госпоже Аояги. Затем он отбыл. Белое лицо, черные усы, золото часов, алый блеск рубина, звучный голос – все это исчезло вместе с Кокусю Аояги, и в доме снова воцарились тишина и уныние. Спустя три дня после его отъезда в дом Хигаси пришло письмо, к которому была приложена телеграмма Сусуму, датированная вторым января, и перевод этой телеграммы на японский язык. Сусуму сообщал, что немедленно выезжает в Ливерпуль и срочно возвращается в Японию через Америку. – Ах, вот что? Сусуму возвращается… – холодно произнес старый Хигаси. Жена была поражена равнодушием мужа, она была уверена, что он с ума сойдет от радости при этом известии. С этого дня старый Хигаси как-то притих и говорил очень мало. Врач опасался этих признаков растущей слабости, но жена радовалась, что муж стал таким смирным, каким она уже давно его не видала. По указанию старого Хигаси возле его изголовья повесили нитку четок, на которой было нанизано сорок бусинок. Он подсчитал, что путешествие от Лондона до Кофу займет около сорока дней. Иногда встревоженная тишиной в его комнате жена заглядывала в дверь и видела, что старый Хигаси перебирает эти четки здоровой правой рукой. – Еще не смеркается?.. – спрашивал он, услышав ее шаги. И каждый вечер, снимая по одной бусинке с нитки, слепой отец радовался как ребенок, что число бусинок все уменьшается.Глава XV
1
В один из снежных февральских дней на вокзале Симбаси царило необычное оживление. Для проводов их императорских высочеств, принца Н. и его супруги, отбывающих за границу по случаю коронации некоего иностранного государя, на вокзале собралась огромная толпа. В помещениях вокзала беспорядочно теснились цилиндры, военные мундиры в сверкании орденов, яркие мундиры придворных, парадные кимоно с гербами и белыми воротниками. Было очень тесно, на каждом шагу – знатность, богатство, красота. В зале ожидания жарко пылал огонь в камине, слышался смех и говор множества голосов, пахло духами. Было душно, хотелось взять в руки веер, и не верилось, что за окнами на улице лежит снег. – Посмотрите на эту даму с прической «марумагэ» – это новая графиня Китагава. – Что вы говорите! Это и есть та самая – как ее… Эта крестьянка? – Что вы, неужели вы не слыхали? Это благородная барышня, какая-то их дальняя родня. – Ах, вот как? Удивляюсь, как она согласилась выйти замуж за такого человека! – Но это все же лучше, чем оставаться старой девой! – говорившая рассмеялась. Так беседовали вполголоса дамы в одном из уголков зала. Разговор мужчин вертелся исключительно вокруг назначения нового министра иностранных дел. В самом деле, не успело общество оправиться от потрясения, вызванного устрашающими репрессиями в конце года, не прошло и двух месяцев со времени введения в силу закона о «поддержании порядка», как новое удивительное известие взволновало умы – на пост министра иностранных дел был назначен граф, которого издавна знали как самого ярого противника нынешнего правительства. Слухам и пересудам не было конца, высказывались самые разнообразные догадки и предложения, но в конечном итоге никто не мог найти ни одного сколько-нибудь вразумительного объяснения подобному назначению. Люди, в поле зрения которых попадают только самые поверхностные слои потоков, волнующих бурный политический океан, в конце концов так и решили, что назначение это объяснить невозможно. Некоторые младшие чиновники министерства иностранных дел даже терялись, не зная, как вести себя в отношении нового начальника. Прошла уже почти неделя со времени опубликования этого указа, а стоило нескольким людям собраться вместе, как разговор тотчас же заходил об этом событии. Однако все эти толки и недоумения мелкой сошки нимало не беспокоили подлинных китов государства. Граф Фудзисава, граф Сираи, Нандзё, Нагакура, Коминэ, барон Хияма и другие министры, беззаботно смеясь, беседовали в одном из углов зала. Тут же находились руководители армии и флота. Граф Киносита, собрав на лбу морщины, что-то говорил Тадасу Судо, который слушал его с понимающей улыбкой. А в самом центре этой компании, поблизости от камина, расположился сам новый министр. Отбросив подражание Кинго-Тюнагону,[191] он произносил перед своими недавними политическими противниками пространные речи. – Согласитесь, назначить министром иностранных дел такого человека, как я, который на западе не бывал дальше Нагасаки, а на востоке не ступал дальше Токио – это нечто беспрецедентное! Пожалуй, такого случая не найдешь в прошлом, да и в будущем вряд ли когда-нибудь повторится что-либо подобное! – Уроженцы Сага[192] хорошо знают запад, даже никуда не выезжая! – смеется граф Нандзё. – Если послать верного человека, то вовсе не обязательно самому пускаться в странствие по западу! – иронически произносит виконт Угаи, язвительно поглядывая на нового министра. – Нет, молодому поколению необходимо повидать заграницу, для них это чрезвычайно полезно. Ну, что это дает – выслать на три ри от столицы? Пустое дело! Будь моя воля, я снабдил бы этих господ деньгами на дорогу и всех без исключения отправил бы за океан. Через три года они вернулись бы оттуда смирнехонькими и даже могли бы на что-нибудь пригодиться. Ведь, правда же, Нагакура-сан, такое мероприятие не потребовало бы слишком больших затрат? Граф Нагакура только молча улыбается в ответ. – А я считаю, что побывать за границей следовало бы и членам Палаты Гэнро, это полезно с точки зрения сохранения здоровья… – вмешивается внезапно в разговор рослый, краснолицый мужчина в военном мундире. – Во-первых, за границей волей-неволей приходится вести себя прилично, а во-вторых, вообще для гэнро было бы гораздо полезнее лечиться в других странах, а не в Атами… – Вы совершенно правы! Но в таком случае партию сторонников путешествия на запад должен возглавить граф Фудзисава! Раздался общий смех. Вокруг, прислушиваясь к беседе, стояло множество людей, которых неудержимо влекла сюда притягательная сила близости к власть имущим. Среди них был и почтительно слушавший Кокусю Аояги. При последней шутке он тоже осмелился слегка улыбнуться.2
Громко зазвенел звонок, и все поднялись с мест. Вслед за начальником вокзала из комнаты отдыха спустился его высочество в офицерском мундире об руку с принцессой, в сопровождении других членов императорской семьи, и неторопливо проследовал в вагон. Следом за ними места в поезде заняли те, кто удостоился чести сопровождать августейшую чету до посадки на пароход. Остальные плотной массой заполнили платформу. Мужчины сняли шляпы, дамы поправили складки кимоно. По другую сторону платформы стоял только что прибывший из Иокогамы поезд. Проводники в дверях вагонов не выпускали пассажиров на перрон. Полицейский, полный служебного рвения, без передышки кричал каждому, кто высовывался из окна: «Смотреть запрещается, смотреть запрещается! Эй ты, сними шляпу!» – Аояги-кун, Аояги-кун! – шепотом окликнул лекаря барон Хияма, немного отставший и оказавшийся в задних рядах; Кокусю Аояги, привычно улыбаясь, подошел к нему. – Взгляни-ка туда! – Хияма кивком указал на одно из окон в вагоне только что прибывшего поезда. – Удивительно знакомое лицо! Знаешь, он чем-то напоминает тебя! Глаза Кокусю Аояги, в которых светилась ласковая улыбка, обратились к вагону третьего класса, на который указывал Хияма. Молодой человек, одетый по-европейски, повинуясь полицейскому, сердито сорвал с головы шляпу и сверкающими глазами рассматривал нарядную толпу на платформе. Заметив Аояги, который, наморщив лоб, не отрываясь смотрел на него, он молча поклонился. – О! – Аояги подался было вперед, но в это время раздался гудок. Аояги вздрогнул, опомнился и поспешно замер на месте в смиренной позе. Над головами дружно склонившейся в поклоне толпы на мгновенье мелькнула облаченная в военный мундир фигура его высочества, милостиво удостоившая провожающих кивком головы, затем паровоз издал громоподобный рев, и поезд тронулся. Не успел хвост поезда миновать платформу, как толпа провожающих мгновенно рассыпалась. Шарканье подошв о платформу, смех множества голосов напоминали шуршание муравьиного роя, покидающего муравейник. – Эй, подождите! Подождите, говорят вам! – проводники и железнодорожные служащие все еще не выпускали пассажиров иокогамского поезда. Молодой человек тоже пытался приоткрыть дверь, но служащий оттолкнул его. Глаза юноши сверкнули гневом. – … Вот Фудзисава! – А это министр иностранных дел! – указывали друг другу пассажиры. Молодой человек, иронически усмехаясь, следил глазами за проплывающей мимо толпой. Наконец, двери открылись, и он выскочил на платформу. В обеих руках у него было по старенькому чемодану, под мышкой торчал старый дождевой зонтик. Это был юноша очень маленького роста, лет семнадцати – восемнадцати на вид. Его смуглое бледное лицо, по-видимому, еще не знало бритвы. Глаза светились живым острым блеском. На нем был темно-серый костюм из грубой шерстяной ткани, такое же пальто и черная широкополая шляпа. Он оглянулся по сторонам и, заметив пробиравшегося к нему сквозь толпу Кокусю Аояги, еще раз поклонился. – Повзрослел, не узнать!.. Ты только сейчас приехал? – Кокусю Аояги не скупился на улыбки. – Да. – Быстро добрался! Я считал, что потребуется еще дня четыре, пять… Ну как, здоров? – Да. А что дома? – Сегодня утром пришла телеграмма… Состояние не важное. Очень ждет тебя. Недавно я ездил туда и, по правде говоря, хотел бы съездить на днях еще разок, проведать брата, но что поделаешь – столько дел, что голова кругом идет… Да что мы стоим здесь? Отойдем в сторонку, что ли, поговорим… Они сошли с платформы. Барон Хияма, ожидавший экипаж, улыбнулся Кокусю Аояги и окинул молодого человека внимательным взглядом. – Сусуму, это барон Хияма. Он очень много сделал для твоего отца… Разрешите представить, это мой племянник… – глаза Кокусю перебегали с лица барона на лицо молодого человека. – О-о, юный Хигаси!.. В самом деле – то-то я подумал, что он похож лицом на… Я слыхал, вы долго жили в Англии? – теребя свои роскошные усы, Хияма; внимательно разглядывал Сусуму. – Он учился в Кэмбридже, но… э-э… из-за болезни брата вернулся на родину, – вмешался Кокусю Аояги, искоса поглядывая на Сусуму, который в ответ на слова барона даже не поклонился, ограничившись легким кивком, и стоял прямо, как палка. – Понимаю, понимаю, конечно… А как чувствует себя Хигаси-кун? В последнее время я был так занят, что давно уже не справлялся о нем… Ах, вот как?.. Это не хорошо! – чело барона Хияма слегка омрачилось. Когда старый Хигаси так решительно и бесповоротно отверг его специальные рекомендации, барон очень сердился и в душе ругал старика дерзким нахалом, но потом решил отнестись к случившемуся как к забавной истории и наконец начисто позабыл все это происшествие. Но барон Хияма был рыцарь по духу и потому готов был пожалеть беднягу-неудачника. – Откровенно говоря, если бы Хигаси-кун последовал тогда моему совету, то, возможно, не случилось бы и нынешней этой болезни… А уж я тогда, кажется, так для него старался, – барон Хияма взглянул на молодого человека и внезапно переменил тему. – Ну, да о прошлом что толковать… Пожалуйста, передайте отцу поклон. Скажите ему, пусть лечится хорошенько, пусть бережет себя… Если вам что-нибудь понадобится – прошу без стеснения… Вы, вероятно, скоро снова приедете в Токио. Поговорим на досуге, вы расскажете мне о Европе… – и барон Хияма, слегка кивнув головой, весело уселся в экипаж. – Славный человек этот Хияма, не правда ли? – Кокусю Аояги взглянул на племянника. Сусуму продолжал стоять неподвижно.3
Снег, который топтали сотни колес экипажей, отъезжавших от вокзала Симбаси, то переставал, то шел снова и к наступлению следующего дня успел толстой пеленой засыпать деревню Фудзими близ Кофу. Движение по деревенским дорогам замерло, не слышно было людских голосов, изредка раздавался лишь зловещий треск – это в садах под тяжестью снега ломались ветки деревьев. Потом внезапно налетел ветер, и все завертелось в снежном вихре, взметнувшемся с земли и с деревьев, небо потонуло в белесой мгле. Было еще далеко до ночи, но ставни пришлось закрыть. Под напором ветра они прогибались, словно натянутый лук, то и дело гас огонек в светильнике. Но с наступлением ночи буря затихла и мир погрузился в глубокую тишину. У ложа больного старика Хигаси слабо горел светильник. Но еще слабее, чем этот едва мерцающий язычок пламени, теплилась жизнь в старом, измученном болезнью теле.Старому Хигаси ненадолго сделалось лучше, и это очень удивило врача, ведавшего городской больницей в Кофу: при таком тяжелом заболевании, да еще в жестокие холода… Но состояние больного снова ухудшилось, не успел он перебрать висевшую у его изголовья связку четок даже до половины. Он плохо понимал, что творится кругом, не отличал дня от ночи, то засыпал ненадолго, то снова просыпался и, просыпаясь, всякий раз спрашивал: «Сусуму вернулся?.. Что, все еще нет? Неправда, ведь я же не глухой! Только что я ясно слышал его голос!..» – «Слышишь, кто-то стучит!» – вдруг говорил он. – «Откройте же скорее! Откройте!» – Он выходил из себя, пытался приподняться, и снова бессильно падал на постель. Ему чудилось, будто Сусуму укачало на пароходе. «Лицо у него такое бледное-бледное… Наверное, он сейчас уже плывет по Тихому океану… Бывает, что, вернувшись из Европы, люди заболевают от резкой перемены в пище… Когда он приедет, надо будет послать в город, купить там для него хлеба…» – говорил он. А через минуту начинал сердиться: «Дурак, что он там мешкает! Ведь я умираю! Что пользы, если он приедет после моей смерти!» – и тайные горькие слезы одна за другой катились по его щекам. Тетива была натянута до предела. Такое состояние длилось с неделю, а затем все снова изменилось. Больной целыми сутками находился в полузабытьи, – не то спал, не то дремал. Жена будила его, чтобы накормить бульоном, и он, не поднимаясь, съедал ложку-другую и снова сразу же засыпал. Он не бредил, не шевелился во сне, в комнате слышалось только его дыхание, но и оно звучало так тихо, что жена, случалось, подходила к изголовью постели и прикладывала руку к губам мужа. Но и так продолжалось недолго. Сумерки сменились рассветом, а масло в светильнике все убывало. Врач, навещавший больного, всякий раз спрашивал, когда ожидается возвращение Сусуму. Однажды старого Хигаси пришел проведать один из бывших его учеников. В разговоре он упомянул о назначении нового министра иностранных дел. Лицо больного внезапно исказилось. «Значит, ты тоже переметнулся к врагам?!» Бывший ученик, состоявший в партии, руководителем которой являлся новый министр, пытался что-то сказать в свое оправдание, но старый Хигаси уже не помнил себя от ярости. Ударив здоровой рукой по одеялу, он заявил, что больше не считает гостя своим учеником, и выгнал его вон. Эта гневная вспышка разом подточила и без того слабые силы старика, вслед за ней наступило полное изнеможение, и госпоже Хигаси страшно было подумать, что муж, может быть, больше не проснется от сна, в который он впал вскоре после ухода гостя. Врач делал больному уколы, жена отправила в Токио телеграмму. Даже старик Сакаи, на время отложив счеты, уселся у постели зятя. Но для изогнутого в предельном напряжении лука все езде не настала пора распрямиться. Неожиданно старый Хигаси пришел в себя. Правая рука его пыталась что-то нащупать на постели. – Очнулись, отец?! – Кто здесь? Врач назвал себя. – А, это вы… Значит, Сусуму все еще не вернулся?.. Больной старик проглотил немного супа, и собравшиеся у его ложа друзья и родные постепенно разошлись по домам. Восьмого и девятого февраля шел сильный снег. Казалось, этот снег похоронил под собой страдания, которые терпел больной в последнее время, ибо старый Хигаси чувствовал прилив необычной бодрости. «Что ж из того, что я ослеп? – говорил он. – Пусть я слепой, а непременно поправлюсь… Что такое? Сломалось дерево хурмы? Это жаль! Сусуму очень любил это дерево! А мальчика все еще нет! Если бы он уже добрался до Иокогамы, то обязательно прислал бы телеграмму. Приберите все хорошенько, пусть в доме будет все как следует…» У госпожи Хигаси впервые за долгое время отлегло от сердца. Но после полудня опять разыгралась буря, и вместе с порывами ветра сознание старого Хигаси опять помутилось. «Пароход тонет… Веревку, веревку скорей!..» – кричал он. Потом начинал горько смеяться: «Изменил! Переметнулся к врагам!.. Фудзисава… Подлецы! Постойте, сейчас мы вам покажем!.. О! Сломался… Меч сломался!.. Копье, дайте копье! Не сметь отступать, кто там отступает! Все ляжем костьми, все!..» Жена не в силах была успокоить мужа, который размахивал рукой, сжимавшей воображаемое копье, и скрежетал зубами. К ночи буря утихла, и старый Хигаси тоже забылся. Он все еще что-то бормотал во сне, но, по мере того как ночь глубже опускалась на землю, больной становился спокойнее. Бред прекратился, лишь время от времени сквозь сонное дыхание через неправильные промежутки слышался стон, похожий на рыданье. Стенные часы пробили без пяти минут одиннадцать. Вздрогнув от их ударов, жена взглянула на спящего и, облокотившись о котацу, вновь принялась было за шитье, но вскоре сама не заметила, как задремала.
4
Внезапно у входной двери раздался стук. Хозяйка проснулась. «Кити! Кити!» – позвала она, прислушавшись, но служанка не откликалась, и госпожа Хигаси с лампой в руке вышла в прихожую. Снова донесся стук – стучали с черного хода. – Кто бы это, в такой час… – прошептала госпожа Хигаси и приоткрыла дверь кухни. Лампа осветила человека в европейском костюме; снег облепил его с ног до головы, так что одежда казалась пестрой. – Да никак это ты! – изумленно воскликнула мать, но в эту минуту порыв ветра погасил лампу, и кругом воцарилась непроглядная тьма. Из глубины дома послышался протяжный стон – проснулся старый Хигаси. – Ой, да что же это в самом деле! Отец, отец! Сусуму приехал! Да как же ты, в такой снег!.. Подожди минутку, сейчас я зажгу лампу!.. Где же лучина? Кити! Кити! Что за соня! Кити! Да вставай же, вставай скорей! Лампа, наконец, снова загорелась. – А отец-то ждет тебя не дождется… Как же ты в такой снег? И как только сумел добраться! А вырос-то как! На рикше приехал? Пришел пешком?!. Неужели пешком!.. Только вчера выехал из Токио и всю ночь? Ах, вот оно что, багаж, значит, прибудет потом… Что ты говоришь? Отправил телеграмму из Иокогамы? Нет, мы телеграммы не получали… Отчего бы это?.. Кити, ну что ты стоишь рот разинув? Возьми ботинки у барина, отряхни снег да убери в ящик, чтобы не погрызли мыши… Что? Замерз?.. Кити! Кити! Да постой же! Скорее неси горячей воды, да нет же, не мыться… Молодой барин пить хочет. Подожди, сними сперва пиджак, он весь в снегу… Сейчас я принесу тебе кимоно! Кити! Кити! Если лампа не заправлена, зажги светильник! Руки-то, поди, замерзли… Вот хибати, погрейся! Ох, да здесь ни уголька… Ах ты, беда какая!.. – Сусуму… Сусуму… – послышался голос отца из дальней комнаты. Кое-как растерев руки и ноги, с трудом стянув с себя пальто, пиджак, брюки, Сусуму продел руки в поданное матерью стеганное на вате кимоно, не вполне еще дошитое, и, завязывая на ходу пояс, вошел в комнату, где лежал больной. Отец, до неузнаваемости изменившийся, приподнялся на постели. – Что ты, что ты, отец, совсем разделся! Да разве так можно! – испуганно бросилась к мужу госпожа Хигаси. – Отец, здравствуй! – голос Сусуму дрожал. – Сусуму, ты? Где ты, где? Подойди… Я ведь совсем слепой… Подойди же поближе… А-а, это твоя рука? – старый Хигаси гладил сына по голове, по плечам, и вдруг в голосе его послышались слезы. – Все еще мал… Все еще мал… Значит, ты все-таки вернулся? – и он громко заплакал. Сусуму била сильная дрожь. – Ты дрожишь, тебе холодно? Что, всю ночь шел пешком? Ну да, конечно, мой Сусуму и не мог поступить иначе… Молодец, что приехал! Сусуму, со мной дело плохо! – отец говорил с нарастающим жаром. Сусуму изо всех сил стиснул руку отца. Горячие, как огонь, слезы струились по его лицу. – Сусуму, что же ты молчишь! Скажи что-нибудь!.. Отец, Сусуму плачет!.. – Не болтай глупости, разве мужчины плачут! Слушай, Сусуму! Япония погибнет! Если все пойдет так, как теперь, Япония непременно погибнет! Если не взять власть в свои руки и не перевернуть все по-новому – Япония непременно погибнет! – Господи, опять вы кричите так громко! – Замолчи, это не женского ума дело! Слушай, Сусуму! Не будь ученым! Не будь купцом! Слышишь?.. Иди бороться! Уничтожь нынешнее государство! Я проиграл, я побежден и вот умираю. Но ты добейся победы! Обязательно добейся! А я буду следить за тобой хоть из самой преисподней!.. Хорошо, что ты приехал. Теперь я могу умереть спокойно… Ты все понял? Ну, обещай же, что все исполнишь… Сожми мне руку, сожми руку!.. – и старый Хигаси громко засмеялся.Но свидание отца с сыном длилось недолго. С приездом Сусуму напряженный дух старика ослабел. Сильная радость подействовала на больной мозг еще более губительно, чем недавний приступ гнева. Состояние больного резко ухудшилось. Разбудили соседей и срочно послали за доктором, но ни врач, ни семейство Сакаи так и не успели прийти вовремя. На рассвете правая половика тела старого Хигаси снова отнялась. Он двигал губами, как будто хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему, и только крупные капли пота выступили на лбу. – Ох, горе, никак у него язык отнялся!.. – громко заплакала мать. Сусуму крепко обхватил отца и, поддерживая сзади неподвижное тело, шептал, приблизив губы к его уху: – Отец, это я, Сусуму… Ты меня узнаешь?.. Старый Хигаси несколько раз с усилием пошевелил губами. – Су… Сусуму… Отомсти… Отомсти… Не выпуская отца из объятий, Сусуму крепко сжал его руки. – Это я, я, Сусуму… Узнаешь меня, отец? Отец слабо кивнул, и в тот же миг голова его вдруг поникла. Сусуму зажмурил глаза. С треском зашипел и погас фитиль в лампе – кончилось масло. В сумраке уходящей ночи голова отца бессильно свесилась набок, и сквозь щели ставен на лицо Сусуму упал слабый отсвет новой зари.
Примечания
1
Ююкан – под названием «Ююкан» автор описал реально существовавший в 70—80-х гг. клуб «Рокумэйкан», созданный по инициативе правительства в целях скорейшего внедрения навыков и обычаев европейской светской жизни и приобщения японской аристократии и буржуазии к внешним формам европейской цивилизации. (обратно)2
Энтё – Сан'ютэй Энтё (1839–1900) – знаменитый артист-рассказчик, пользовавшийся широкой популярностью. Представитель распространенного в феодальной Японии жанра «ракуго» – декламации, рассказа, – Энтё был не только исполнителем, но и создателем новых произведений этого жанра. Многие его рассказы, инсценированные для театра, вошли в репертуар национального театра «Кабуки». (обратно)3
«Таскэ Сиобара» – история крестьянского сына Таскэ Сиобара, ставшего богатым купцом в городе Эдо, бытовала в городской литературе феодальной Японии. Новелла «Таскэ Сиобара» в обработке Энтё пользовалась широкой популярностью и впоследствии (в 1892 г.) была инсценирована для театра «Кабуки». (обратно)4
Ямасина – старинное название одной из областей в центральной Японии. (обратно)5
Сямисэн – щипковый трехструнный музыкальный инструмент типа цитры. (обратно)6
Хаори – короткое верхнее кимоно. (обратно)7
Такэда – один из могущественных феодальных домов в средневековой Японии. Князья Такэда владели землями в центральной Японии, в области Косю. Особенного могущества это княжество достигло в XVI в., при князе Сингэне Такэда, претендовавшем на роль объединителя всей Японии. После смерти Сингэна род Такэда постепенно утратил былое могущество под ударами Иэясу Токугава, установлению диктатуры которого потомки Сингэна безуспешно сопротивлялись. (обратно)8
Хакама – широкие штаны, заложенные глубокими складками у пояса. Надевались в торжественных случаях и мужчинами и женщинами. (обратно)9
Гэнроку – период с 1688 по 1703 г. Согласно древней традиции, заимствованной из Китая, летоисчисление в Японии велось по так называемым «эрам» или «эпохам:», большей частью совпадающим с царствованием императоров. Эта традиция сохраняется до сих пор. «Эпоха Гэнроку» известна в истории японской культуры как период бурного расцвета всех видов искусства, литературы, живописи, театра. Этот расцвет связан с появлением городов и ростом «третьего сословия», идеологию которого выражало искусство «Эпохи Гэнроку». (обратно)10
«Тигова» – старинная прическа девочек в дворянских семьях. (обратно)11
Сэссю (иначе Тоё Ода, 1420–1506) – знаменитый японский художник, один из основателей национальной японской школы живописи. (обратно)12
Даймё – так в Японии называли крупных феодалов. (обратно)13
Ёсицунэ – Ёсицунэ Минамото (1159–1189) младший брат первого в истории Японии сегуна Ёритомо Минамото. Его многочисленные боевые подвиги и трагическая судьба (Ёсицунэ покончил жизнь самоубийством, спасаясь от преследований со стороны старшего брата, ревновавшего к популярности Ёсицунэ в войсках и видевшего в нем опасного соперника) послужили сюжетом для множества легенд и сказаний, в которых Ёсицунэ изображается идеальным рыцарем, храбрым и гуманным. (обратно)14
«Пропуск через заставу» – название широко популярной пьесы классического театра «Кабуки». Героем пьесы является храбрый воин Ёсицунэ и его верный оруженосец Бэнкэй. Эта пьеса сохранилась в репертуаре национального классического театра «Кабуки» вплоть до настоящего времени. (обратно)15
Пересмотр договоров. – В первой половине XIX в. США и европейские державы – Англия, Франция и другие, пользуясь слабостью феодального правительства, навязали ему неравноправные торговые договора, направленные на экономическое порабощение Японии и превращение ее в колонию западного капитала. После революции 1868 г. одной из главных внешнеполитических проблем, вставших перед новым правительством, была скорейшая ликвидация этих неравноправных договоров. Вопрос о пересмотре договоров являлся одним из главных пунктов, из-за которого правительство подвергалось яростным нападкам со стороны деятелей либерального движения «Дзию минкэн ундо», обвинявших правительство в медлительности и умышленном затягивании переговоров с западными державами по этому вопросу. На протяжении 70-х, 80-х, 90-х гг. эта проблема волновала умы в Японии и являлась одним из важных объектов внутриполитической борьбы между различными буржуазными партиями. Неравноправные договоры были ликвидированы лишь в конце XIX в. (обратно)16
Монах-правитель. – Под этим именем известен Киёмори Тайра, глава феодального дома Тайра (XII в.). Следуя распространенному в те времена обычаю, Киёмори постригся в монахи, что, впрочем, нисколько не означало отказ от самого активного и непосредственного участия в политической жизни той эпохи и в первую очередь – в войнах. (обратно)17
Сяку – мера длины, 30,3 см. (обратно)18
Киёмори – Киёмори Тайра (1118–1181), иначе «монах-правитель», глава феодального дома Тайра, одна из наиболее примечательных личностей в истории феодальной Японии. История его жизни и его борьба за власть явились сюжетной основой «Сказания о доме Тайра» (XIII в.) – монументального произведения феодальной японской литературы, где драматические события XII в., расцвеченные народней фантазией, представлены в виде героико-исторического эпоса. Имя Киёмори стало синонимом жестокости, произвола и властолюбия. (обратно)19
Токива – красавица, жена одного из воинов рода Минамото стала наложницей Киёмори, главы враждебного Минамото феодального рода Тайра. Такой ценой она купила жизнь своим малолетним сыновьям, которых ждала смерть после гибели их отца, мужа Токива, Ёситомо Минамото, павшего в бою с Тайра. История Токива рассказана в феодальном эпосе «Сказание о Ёсицунэ» и не раз служила сюжетом для средневековой драмы. (обратно)20
Гио – одна из героинь эпоса «Сказание о доме Тайра» (XIII в.). Красавица Гио была замечательной певицей и танцовщицей. Пленившись ее красотой и талантом, Тайра Киёмори сделал Гио своей фавориткой, но вскоре покинул ее ради ее же младшей сестры Гидзё. Несчастная Гио удалилась в изгнание и постриглась в монахини. (обратно)21
Тайра – феодальный род, один из самых могущественных в феодальной Японии XI и XII вв. В особенности усилилось могущество этого рода в XII в., когда Тайра стали фактическими диктаторами Японии. «Кто не из рода Тайра, того нечего считать человеком», – якобы говорили в ту пору представителиэтого рода. (обратно)22
Минамото. – Могущественный феодальный дом Минамото активно выдвинулся на политической арене средневековой Японии в XII столетии, когда коалиция феодалов, возглавляемая Мияамото, боролась за власть против феодального дома Тайра. Борьба между Минамото и Тайра велась с переменным успехом на протяжении почти всего XII в. и, наконец, закончилась полной победой Минамото. Разгромив Тайра, глава дома Минамото – Еритомо – провозгласил себя верховным военным правителем Японии – сегуном. (обратно)23
Минамото Самми – иначе Ёсинака Минамото (1104–1180), пытался организовать заговор с целью свержения диктатуры Тайра, Заговор был раскрыт. Окруженный войсками Тайра, Минамото Самми покончил жизнь самоубийством в храме Бёдоин, близ города Киото. Ему было тогда 76 лет. (обратно)24
Хибати – жаровня, топится древесным углем. (обратно)25
«Хатамото» – так назывались феодалы-самураи, непосредственные вассалы правящего феодального дома Токугава. (обратно)26
Каэй – 1848–1853 гг. (обратно)27
Ансэй – 1854–1859 гг. (обратно)28
Гандзи – 1864 г., в соответствии с японским традиционным летоисчислением назывался «год» или «эра» Гандзи. (обратно)29
Кэйо – 1865–1867 гг. (обратно)30
Реставрация Мэйдзи. – Под этим названием буржуазная японская историография имеет в виду незаконченную буржуазную революцию 1868 г., в результате которой в Японии пал феодальный строй и были созданы условия для развития страны по капиталистическому пути. (обратно)31
Сёгун – титул верховного военного диктатора в феодальной Японии. Первым сегуном стал Ёритомо из рода Минамото (XII в.), последним был Кэйки Токугава, власть которого свергла революция 1868 г. Сёгунат – феодальный режим в Японии с конца XII и до середины XIX в., при котором вся власть была сосредоточена в руках центрального правительства, во главе которого стоял сёгун. (обратно)32
Кэйки – Кэйки Токугава, иначе Ёсинобу Токугава (1827–1913) – последний сёгун династии Токугава. (обратно)33
Ронины – самураи, ранее находившиеся на службе у какого-либо феодала, но после падения этого феодала и перехода его владений к другому оказавшиеся вне феодальной системы вассалитета, которая определяла их социальное положение. Из числа ронинов вышло большое количество представителей интеллигенции феодального города – ученых, писателей, художников, часто настроенных оппозиционно по отношению к центральному феодальному правительству Токугава. (обратно)34
Токугава – феодальный род Токугава, один из самых могущественных в феодальной Японии. Начиная с 1600 г. представители этого рода, по наследству получавшие титул сёгуна, были фактическими диктаторами феодальной Японии. Конец диктатуре Токугава положила революция 1868 г., в результате которой пал феодальный строй в Японии. (обратно)35
Военная наука школы Косю. – В средневековой Японии, как и во всякой феодальной стране, отдельные области науки, искусства и разного вида ремесла превратились в наследственную монополию отдельных родов. Так создавались отдельные «школы». Одной из наиболее знаменитых школ воинского искусства была «школа военного искусства Косю», созданная в одной из областей центральной Японии – Косю. Княжество, где она была расположена, управлялось домом Такэда и в середине XVI в. при князе Сингэне достигло очень большого могущества. При непрерывных войнах, которые Сингэн вел в течение всей своей жизни, военное искусство в его княжестве достигло особенно большого развития. По традициям феодальной Японии, особая роль в развитии воинского искусства приписывалась самому князю Сингэну. Косю – старинное название области в центральной Японии (нынешняя префектура Яманаси), Нагано, вотчина феодального дома Такэда. (обратно)36
«Голландская наука». – Первыми европейцами, завязавшими торговые связи с японцами, были голландцы, которые появились в Японии в XVI в. С середины XVII в., когда феодальное правительство строжайше запретило всякое общение с иностранцами, голландцам удалось сохранить свою факторию на острове Дэсима в городе Нагасаки. Голландским торговым кораблям было разрешено раз в год приходить в Японию. Разумеется, деятельность голландцев подвергалась всяческим ограничениям. Им запрещалось покидать остров Дэсима и общаться с населением. Для общения с голландцами назначались специальные правительственные чиновники. И все-таки голландцы стали своеобразными посредниками в деле распространения элементов европейской науки и культуры в Японии. Поэтому в средневековой Японии всякую европейскую науку вообще называли «голландской наукой». (обратно)37
«Палата по изучению науки варваров». – «Варварами» или «южными варварами» называли в феодальной Японии европейцев. При центральном правительстве Токугава существовала специальная палата, назначением которой являлся сбор информации о состоянии науки и техники в Европе и о текущих событиях в политической жизни европейских стран. Деятельность этой палаты имела крайне ограниченный характер и предназначалась главным образом для информации самого сегуна и его ближайшего окружения. (обратно)38
Кавадзи – Тосиакира Кавадзи (1801–1868) – видный чиновник и дипломат феодального правительства Токугава, После падения феодального строя покончил жизнь самоубийством. (обратно)39
Огури – Тадамаса Огури (1827–1868) – видный чиновник феодального правительства, подвизался главным образом на Еоенном и дипломатическом поприще. Во время революции 1868 г. был убит как сторонник феодального режима. (обратно)40
Эгава – Тародзаэмон Эгава (1801–1855) – чиновник феодального правительства. Занимался изучением европейской военной науки, главным образом военно-морского артиллерийского дела. (обратно)41
Гото – Сёдзиро Гото (1838–1897) – политический деятель периода «реставрации Мэйдзи». Так же, как и Ёдо Яманоути, требовал от сегуна «добровольного» отказа от власти и передачи ее в руки нового правительства. После революции 1868 г. играл активную роль в политической жизни буржуазной Японии. (обратно)42
Ёдо Яманоути (1827–1872) – глава феодального клана Тоса, сторонник реформ, он отстаивал необходимость «передачи» верховной власти в стране из рук феодального дома Токугава в руки нового «легитимистского» правительства. (обратно)43
Окубо – Тосимити Окубо (1832–1878) – выходец из клана Сацума, один из активных участников революции 1868 г. После революции стал фактическим руководителем нового правительства. Был убит (заколот кинжалом) одним из самураев, мстившим Окубо за разгром реакционного самурайского мятежа, вспыхнувшего в клане Сацума на острове Кюсю в 1877 г. (обратно)44
Сайго – Такамори Сайго (1827–1877) – один из активных участников революции 1868 г. По происхождению самурай из клана Сацума, Сайго в первое время играл руководящую роль в новом правительстве, в котором занимал пост военного министра. В 1873 г. Сайго вышел из состава правительства и, вернувшись на родину, в клан Сацума на острове Кюсю, открыто готовил преданные ему самурайские кадры для борьбы с правительством. В 1877 г. вспыхнул подготовленный Сайго мятеж. Правительственные войска разгромили мятежников. Не желая сдаваться в плен, раненый Сайго приказал одному из своих приближенных отрубить ему голову, что тот и исполнил. (обратно)45
Ивакура – Томоми Ивакура (1825–1883) – участник буржуазной революции 1868 г., представитель тех слоев старинной аристократии, которые, объединившись с самурайством низших рангов, активно выступали против феодального строя под лозунгом «реставрация законной императорской власти». (обратно)46
Тёсю. – Феодальный клан Тесю, расположенный на юго-западной оконечности острова Хонсю, сыграл активную роль в подготовке и проведении революции 1868 г. Из числа самураев низших рангов этого клана вышли Сайго, Окубо, Кидо, Иноуэ, Ито и другие видные деятели нового правительства Мэйдзи. (обратно)47
Сацума. – Феодальный клан Сацума, расположенный на юге Японии, активно участвовал в подготовке революционного свержения феодального строя. Из числа самурайства низших рангов этого сравнительно развитого в экономическом отношении клана вышли такие активные деятели революции 1868 г., как Тосимити Окубо и Такамори Сайго. (обратно)48
Тоса. – Феодальный клан Тоса, расположенный на юго-западе Японии, принимал активное участие в подготовке и проведении революции 1868 г., свергнувшей феодальный строй. (обратно)49
Фусимии Тоба. – Сражения при Фусими и Тоба, решающие бои между войсками феодального правительства и дружинами кланов Тёсю и Сацума, выступавших за свержение феодального строя, произошли в январе 1868 г. в районе Фусими (окраина Киото) и близ городка Тоба (нынешняя префектура Миэ). (обратно)50
Эдо – так назывался город в области Канто, возникший в XVI в. вокруг родового замка князей Токугава. Начиная с 1600 г., когда род Токугава стал правящим домом в Японии, Эдо стал фактически главным политическим, а в дальнейшем и экономическим центром страны, хотя формально столицей по-прежнему считался древний город Киото, резиденция императора. После революции 1868 г. столица официально была перенесена в Эдо, который был переименован в Токио. Замок князей Токугава стал императорским дворцом. (обратно)51
«Парчовые знамена» – то есть знамена противников феодального режима, сторонников революционного переворота, именовавших себя легитимистской, «императорской», армией. (обратно)52
Исами Кондо, Тосидзо Хидзиката. – Исами Кондо (1832–1867) – самурай, один, из ярых приверженцев феодального правительства Токугава. После того как сторонники сёгуната были разгромлены, Кондо был казнен, его огрубленная голова выставлена напоказ в Киото, где он в свое время проявил себя как жестокий каратель оппозиционных сёгунату элементов. Тосидзо Хидзиката (1835–1869) – вассал феодального правительства. В составе войск сегуна участвовал в сражении при Фусими в январе 1869 г. После разгрома с остатками разбитых частей бежал на восток, участвовал в сражении при Кацунума. Снова потерпев поражение, бежал на север Японии, на территорию клана Айдзу, который дольше других сохранял верность феодальному режиму. После падения замка Айдзу присоединился к отряду адмирала Эномото. Вместе с ним отплыл на Хоккайдо, где опять боролся против войск нового правительства. Убит в бою в 1869 г. (обратно)53
Мэйдзи. – Период в истории Японии с 1868 по 1911 г. принято называть «эпохой» или «эрой Мэйдзи», по имени царствовавшего в те годы императора. Новое правительство, пришедшее на смену феодальной власти Токугава, часто принято называть «правительством Мэйдзи», а руководителей этого правительства «деятелями Мэйдзи». (обратно)54
Горёкаку. – Замок Горёкаку в городе Хакодатэ (на острове Хоккайдо) – последняя цитадель защитников феодального режима. Сюда бежали остатки разгромленных войск сегуна. Укрепленный по образцам европейской фортификационной науки, замок Горёкаку в течение нескольких месяцев служил оплотом адмиралу Эномото и другим сторонникам феодального правительства, но в 1869 г. сопротивление приверженцев феодального режима было сломлено и замок пал. (обратно)55
Сидзуока. – В городе Сидзуока, исконной вотчине Токугава, поселился в первые годы после революции 1868 г. бывший сёгун Кэйки Токугава и его приближенные. (обратно)56
«Кихэйтай» – «Ударные войска» – наименование военной организации клана Тёсю. (обратно)57
Поминальные дощечки – небольшие, установленной формы дощечки, на которых написано имя умершего. Эти дощечки хранятся в домашнем алтаре. Перед этими дощечками молятся, возжигают курения, приносят жертвоприношения. (обратно)58
Тацуо Кумой (1844–1870) – самурай, казненный по обвинению в антиправительственной деятельности вскоре после революции 1868 г. (обратно)59
Поход на Корею. – В 1875 г. наиболее консервативные самурайские круги, идейным вождем которых был Сайго требовали посылки военных кораблей в Корею, стремясь обеспечить за феодально-реакционными силами перевес в новом правительстве Мэйдзи. Эти агрессивные тенденции натолкнулись на сопротивление со стороны буржуазно-реформистских элементов, от лица которых выступали Такамаса Кидо, Тосимити Окубо, впоследствии (в 1878 г.) убитый самураем, одним из сторонников разгромленного в Сауумском восстании Сайго. (обратно)60
Конфликты в Сага, Хаги, Акидзуки, Кумамото. – Проведение реформ, направленных на облегчение развития Японии по буржуазному пути, вызвало недовольство у значительной части реакционно настроенного самурайства. Непосредственным выражением этого недовольства явились террористические акты против деятелей нового правительства Мэйдзи и восстания, вспыхивавшие в первые годы после революции. Восстание самураев в Сага в 1874 г. было одним из крупных конфликтов такого рода. (обратно)61
Рогожные знамена. – Во время восстаний крестьяне феодальной Японии поднимали знамена, сделанные из рисовой соломы, и вооружались пиками из бамбука, так как крестьянам запрещалось иметь какое бы то ни было металлическое оружие. Поэтому «рогожные знамена» и «бамбуковые пики» стали символом крестьянских восстаний. (обратно)62
Сирояма – название местности на острове Кюсю близ города Кумамото, где в 1877 г. произошло сражение между отрядами самураев под руководством Такамори Сайго и правительственными войсками. Сражение закончилось разгромом Сайго. (обратно)63
Кото – литературный псевдоним Тосимити Окубо. Согласно традиции, сохранившейся со времен феодального строя, многие государственные деятели в первый период существования буржуазной Японии имели псевдонимы, которыми они подписывали свои произведения – стихи (главным образом на китайском языке), каллиграфические образцы и т. п. (обратно)64
Народные волнения в 1879, 1880, 1881, 1882 годы. – Незаконченная революция 1868 г. ничего не изменила в бедственном положении японского крестьянства, сохранив бремя феодальных повинностей и налогов. Поэтому первые годы существования нового режима характеризуются бурным ростом крестьянского движения. (обратно)65
Бонза – буддийский священник. Принимая сан, буддийские священники наголо брили голову. (обратно)66
Айдзу – феодальный клан Айдзу на севере Японии, дольше других сохранявший верность феодальному дому Токугава. (обратно)67
«Лисао». – Поэма «Лисао» («Скорбь») великого китайского поэта Цюй Юаня (IV в. до н. э.) написана в период, когда Цюй Юань был отрешен от должности при дворе и сослан на юг Китая. (обратно)68
Хондзё – один из районов старого Эдо. (обратно)69
Кёгано – буквально «большеглазый», прозвище Такамори Сайго. После разгрома Сацумского восстания, руководителем которого выступал Сайго, он был посмертно «реабилитирован». Официально считается, что Сайго выступал не против императорской власти за реставрацию феодального строя, а только против «бесчестных министров», от которых, как он сам об этом заявлял, он хотел «освободить императора». В 1889 г., в связи с опубликованием конституции, было официально объявлено о посмертном присвоении Сайго звания особы первого разряда третьего класса. Его потомки получили титул маркиза. В романе допущена некоторая неточность в датах: посмертное присвоение титула Сайго имело место в 1889 г., в то время как действие романа происходит в 1887 г. Однако, если учесть, что роман написан в 1903 г., такая неточность в датах находит себе объяснение. (обратно)70
Тёган-дзи – буквально «длиннолицый», прозвище Мунэмицу Муцу (1843–1907). Активный участник революции 1868 г., Муцу занимал ответственные посты в правительстве Мэй-дзи. Во время Сацумского восстания 1877 г. пытался организовать помощь мятежникам, используя для этого свою должность одного из руководителей Палаты Гэнро (сената). После разгрома восстания был арестован и приговорен к пяти годам тюремного заключения. В 1883 г., отбыв наказание, снова вернулся к активному участию в политической жизни, В 1888 г. был назначен послом Японии в Вашингтоне. Впоследствии был министром иностранных дел. (обратно)71
Гэнро – буквально «старейшина», неофициальный советник императора. Считалось, что гэнро сыграли крупную роль при реставрации императорской власти и в дальнейших преобразованиях. Звание гэнро исчезло с физической смертью последних его носителей. (обратно)72
«Ши-Цзи» – «Исторические записки», произведение «отца китайской истории» великого китайского историка Сыма Цяня (II–I вв. до н. э.). «Исторические записки», издавна популярные в феодальной Японии, входили в обязательный образовательный минимум в самурайской среде и имели для образования молодого поколения значение, сходное со значением «Жизнеописаний» Плутарха или «Записок о галльской войне» Цезаря в образовании европейцев. (обратно)73
«Гай-Си» – «Неофициальная история Японии», («История сёгуната»), исторический труд японского ученого-историка Рай Сан'ё (1780–1832), написанный, как и большинство ученых трудов той эпохи, на китайском языке. Эта книга приобрела большую популярность в годы, предшествовавшие падению феодального режима благодаря оппозиционным тенденциям по отношению к сёгунату, то есть к правительству Токугава, которыми она пронизана. (обратно)74
Гоэмон. – Гоэмон Исикава – знаменитый разбойник (XVII в.). Был казнен в Киото – заживо сварен в кипящем масле. Имя его стало нарицательным для обозначения злодея. (обратно)75
Тайко. – Под именем Тайко известен Тоётоми Хидэёси (1536–1598), фактический правитель Японии, феодальный полководец, военные походы которого были направлены в основном на объединение страны, раздробленной на множество враждующих между собой княжеств. Многочисленные сказания и пьесы, повествующие о жизни и подвигах Тайко и всячески идеализирующие его личность, способствовали популярности образа Тайко в феодальной Японии. (обратно)76
Гэнко-Кэмму – период с 1331 по 1335 г. Междуусобные феодальные войны этого периода известны в истории Японии как «Война Севера и Юга». В эту эпоху на политической арене Японии действовало большое число феодалов; некоторые из них, как, например, Масасигэ Кусуноки, были впоследствии провозглашены «идеальными самураями», «образцами вассальной верности». События этих лет отражены в знаменитом эпосе «Повесть о великом мире» («Тайхэйки», XV в.). (обратно)77
Гэнки-Тэнсё – период с 1570 по 1591 г. В это время в Японии не затихали феодальные войны, которые вели Ода Нобунага и Тоётоми Хидэёси. Подавляя сопротивление феодальных князей, они боролись за объединение страны под своей эгидой. (обратно)78
Cora – братья Cora, герои феодального эпоса «Сказание о братьях Сога» (XV в.). Братья Сога, в раннем детстве потерявшие отца, убитого одним из феодалов, поклялись отомстить обидчику и посвятили всю жизнь выполнению этой клятвы. (обратно)79
Акоо – воины из Акоо, иначе сорок семь верных самураев из Акоо во главе с Ёсио Оиси (1659–1703) поклялись отомстить за смерть своего господина. Выполнив обет мести, все они покончили с собой, совершив харакири. Это событие послужило сюжетом для многочисленных произведений феодальной литературы, спектаклей национального классического театра «Кабуки» и т. п. Могила сорока семи верных самураев стала местом паломничества в феодальной и буржуазной Японии, как памятник «национального самурайского духа». (обратно)80
«Троецарствие» – название знаменитого романа китайского писателя Ло Гуань-чжун (1330–1400), издавна широко популярного в Японии. (обратно)81
Цуцудзигасаки – замок Цуцудзигасаки близ нынешнего города Кофу (префектура Яманаси), родовое гнездо феодального дома Такэда. (обратно)82
Баба – вассал феодального дома Такэда. (обратно)83
Ямагата – вассал феодального дома Такэда. (обратно)84
Эриндзи – семейный храм рода Такэда. (обратно)85
Кидзан – прозвище князя Сингэн Такэда. (обратно)86
Сиро – прозвище Кацуёри Такэда (1546–1582), одного из сыновей выдающегося полководца феодальной Японии Сингэна Такэда. После смерти отца Сиро пытался противостоять натиску со стороны объединителей Японии Ода Нобунага и Токугана Иэясу, но был разбит. Спасаясь от преследований вражеских войск, пытался подняться на вершину горы Тэммокусан, но в конце концов, поняв безнадежность сопротивления, покончил самоубийством, сделав харакири. Вместе с ним покончили жизнь самоубийством жена, четырнадцатилетний сын и многочисленные вассалы. (обратно)87
Имена по цифрам. – В Японии иногда дают мальчикам имена, первая часть которых обозначает цифру, указывающую на то, каким по счету родился сын, а вторая часть означает «мужчина», «муж». Гак, например, «Сабу» означает «три», «ро» – мужчина. «Дзю» – по-японски «десять», «Дзюро», следовательно, «десятый сын» и т. д. (обратно)88
«Сёгитай» – так назывались отряды воинов, преданных феодальному правительству Токугава, сражавшиеся во время событий революции 1868 г. против военных формирований кланов Сацума, Тёсю и других сторонников нового режима. (обратно)89
Сёдзи – раздвижная часть стены японского дома в виде рамы, затянутой плотной бумагой. (обратно)90
Фамилия «Амагавая». – До революции 1868 г. в феодальной Японии право носить фамилию имели только дворяне-самураи и лишь в исключительных случаях – наиболее именитые купцы, которым феодальное правительство жаловало это право как награду за какие-либо заслуги. Все прочие имели только личные имена и прозвища – по профессии, по месту жительства и т. п. После революции 1868 г. специальным указом правительства всем японцам, независимо от сословной принадлежности, было предписано носить не только имена, но и фамилии. (обратно)91
Компира – буддийское божество Компира (по-индийски Kumbhira). Считается богом воды и морских глубин, покровителем моряков и вообще всех плавающих или терпящих бедствие на море. (обратно)92
Норимунэ. – В средневековой Японии оружейных дел мастера пользовались такой же славой, как художники, музыканты или артисты. Имена знаменитых оружейников передавались из поколения в поколение, а выкованное ими оружие ценилось чрезвычайно высоко, наряду с произведениями искусства. (обратно)93
Студенты за границей. – После революции 1868 г. широко практиковались поездки студентов-японцев в страны Западной Европы и в США, Эти студенты обучались там на казенный счет. (обратно)94
Бомбардировка пролива Симоносэки. – В сентябре 1864 г. иностранные корабли провели обстрел Симоносэки во владениях феодального клана Тёсю. В этой карательной экспедиции, в качестве предлога для которой был использован обстрел иностранных военных судов японскими батареями, участвовали семнадцать кораблей Англии, Франции, США и Голландии. Правительству сегуна пришлось пойти на удовлетворение требований капиталистических государств – уплатить 3 млн. долларов контрибуции и т. п. (обратно)95
«Лунь-Юй» – одна из канонических конфуцианских книг. Содержание книги представляет собой запись бесед, которые якобы вел Конфуций со своими учениками, толкуя вопросы морали, этики и норм поведения человека в обществе. (обратно)96
«Марумагэ» – прическа, которую носили японка после замужества. (обратно)97
Герб хризантемы. – Герб японского императорского дома представляет собой стилизованное изображение хризантемы. (обратно)98
Нидзюбаси – мост Нидзюбаси, так назывался один из многочисленных мостов через ров, отделяющий Эдоский замок от города. После революции 1868 г. Эдоский замок стал резиденцией японских императоров. «Прогнать с Нюдзибаси» – в переносном смысле «Изгнать из дворца». (обратно)99
Фусума – раздвижная перегородка между комнатами в японском доме. (обратно)100
Катагину – парадная одежда самураев. (обратно)101
Кото – Тринадцатиструнный щипковый музыкальный инструмент. В соответствии с средневековой традицией умение играть на кото считалось обязательным для женщин из аристократической среды. (обратно)102
«Мы – армия закона» – начальные слова популярной после революции 1868 г. песни, в которой воспеваются подвиги легитимистской армии, победившей войска феодального правительства. (обратно)103
Хэйанская красавица. – Так называемая «эпоха Хэйан» (IX–XII вв.) была ознаменована в истории японской культуры пышным расцветом культуры, сосредоточенной главным образом вокруг императорского дворца в Киото. Этот период считается «эпохой классической древности» для Японии. Эпитет «хэйанский» стал синонимом благородства, изысканности, строгого вкуса. (обратно)104
…покойного императора. – Имеется в виду император Комэй (1831–1867), отец императора Мэйдзи (1852–1911). (обратно)105
Старая столица – древняя столица Японии Киото. Хотя, начиная с XVII в., фактическим центром страны стал Эдо, где находилось центральное феодальное правительство, Киото продолжал по традиции называться столицей. В Киото, начиная с IX в., находилась резиденция японских императоров. (обратно)106
Канто. – Так издавна назывались в Японии северовосточные районы страны. Политическим и экономическим центром Канто в эпоху феодализма был Эдо – резиденция сегунов Токугава, владевших в области Канто обширными землями. Таким образом, область Канто и ее властители Токугава противопоставлялись в представлении людей феодальной Японии области Кансай (юго-запад), центром которой был Киото – резиденция отстраненного от власти императора и его аристократического окружения. Властители Канто – то есть правящий дом Токугава и его приближенные. (обратно)107
Кокинсю – полное название «Кокин-вака-сю» («Собрание старых и новых песен») – антология классической национальной поэзии, составленная в X в. Хорошее знание стихов этой антологии и умение слагать стихи в ее стиле входило в качестве непременного элемента в образование аристократии в средневековой Японии, в особенности обязательно это было для женщин. (обратно)108
Коноэ – стиль написания иероглифов, созданный Нобутада Коноэ (1565–1614), знаменитым каллиграфом и художником. (обратно)109
Стихотворение – умение писать стихи в классическом стиле являлось неотъемлемой частью образования аристократа и дворянина в феодальной Японии. (обратно)110
Божественный ветер Исэ. – Местность Исэ в центральной Японии, где находится древний храм верховного божества национальной японской религии «синто», богини Аматэрасу, считается, согласно догмам этой религии, священной. Здесь, учит эта религия, над обиталищем богини веет «божественный ветер» – божественное провидение, охраняющее Японию и потомка богини – императора. Смысл стихотворения, следовательно, состоит в обращении к богам с просьбой вмешаться в неправильные порядки, установленные на земле феодальным правительством, присвоившим себе верховную власть в стране. (обратно)111
Нара – город Нара, один из самых древних городов Японии, основан в VIII в., когда он являлся столицей. Многочисленные храмы, построенные в Нара, сделали этот город центром буддизма. (обратно)112
«Онна-Имагава» – сентиментальный назидательный роман, написанный в 20-х гг. XIX в., в конце эпохи феодализма, считавшийся нравоучительным чтением для женщин. (обратно)113
«Повесть о Гэндзи» – название классического романа, написанного в начале XI в. В этом романе, повествующем о жизни прекрасного принца Гэндзи, дается широкая картина быта и нравов своей эпохи. Большое место в романе уделяется истории любви многих женщин к Гэндзи. (обратно)114
Карасумару-дзё (XVIII в.). – буквально «письма Карасумару». Под таким названием известны письма аристократа Карасумару, в которых излагаются принципы поведения женщин в обществе. Эти принципы сформулированы в виде «трех заповедей послушания», то есть до замужества женщина должна повиноваться отцу, после замужества – мужу и, наконец, после смерти мужа – сыну. Проникнутые воинствующе-реакционной феодальной идеологией, эти письма широко пропагандировались в эпоху феодализма, как «назидательное» чтение для женщин. (обратно)115
Окагами – дословно «Великое зерцало», название известного произведения литературы раннего средневековья. Написанная в XII в., когда аристократия была уже отстранена от власти феодальным дворянством-самурайством, эта книга представляет собой своего рода панегирик былой славе и блеску придворной аристократии. (обратно)116
Государственный совет. – Государственный совет (Дадзёкан) – верховный правительственный орган после революции 1868 г. Государственный аппарат в первые годы после революции подвергался неоднократным реорганизациям. Государственный совет, которому была присвоена исполнительная власть, просуществовал до 1885 г. Впоследствии вместо него был создан кабинет министров. (обратно)117
Ёсивара – квартал публичных домов в Эдо (современный Токио) называется «Ёсивара». (обратно)118
«Сада». – Слово «Сада» по-японски означает «добродетель». (обратно)119
Го – мера объема, 0,18 литра. Сакэ – рисовая японская водка. (обратно)120
Сарумэн-кандзя – прозвище Тоётоми Хидэёси, вассала, а впоследствии преемника феодального диктатора, объединителя Японии Ода Нобунага (XVI в). Это прозвище, буквально означающее «обезьянья рожа», было дано Хидэёси потому, что лицо его, по свидетельству современников, имело сходство с физиономией обезьяны. (обратно)121
Нобунага – Ода Нобунага (1534–1582) – выдающийся полководец феодальной Японии. Войны, которые Нобунага вел на протяжении всей жизни, были направлены на ликвидацию феодальной раздробленности Японии и на объединение ее под властью центрального феодального правительства. (обратно)122
Хромоногий старец. – Имеется в виду Сигэнобу Окума, лишившийся ноги в результате террористического акта, предпринятого реакционными самурайскими элементами. (обратно)123
Кун Мин (Чжугэ Лян) (181–234) – политический деятель и сановник древнего Китая. Феодальная традиция считает Кун Мина олицетворением добродетели и государственной мудрости. (обратно)124
Сёкику – псевдоним Коин Кидо (1833–1877). (обратно)125
«Симада» – название прически, которую носили молодые незамужние девушки. (обратно)126
Исида – Мицунари Исида (1560–1600), вассал диктатора Японии Тоётоми Хидэёси и его ближайший сподвижник в военно-политической деятельности. После смерти Хидэёси стал главой антитокугавского лагеря и соперником Иэясу Токугава. Потерпев поражение при Сэкигахара, был схвачен и казнён в Киото. (обратно)127
Кинтоки из Дайдзинкоку – легендарный силач и богатырь, герой японского средневекового фольклора. Куклы, изображающие Кинтоки (иначе – Кинтаро) румяным мальчиком с необыкновенно развитой мускулатурой, широко распространены в Японии и в настоящее время. (обратно)128
Го – игра, отдаленно напоминающая шахматы. (обратно)129
Каннон – богиня Каннон (по-китайски Гуанъ-инь) – буддийское божество; изображаемая в образе прекрасной женщины, богиня Каннон олицетворяет любовь, милосердие и сострадание. (обратно)130
Масамунэ Датэ (1567–1636) – могущественный феодал, активно участвовал в войнах, которые вели объединители Японии Тоётоми Хидэёси и Иэясу Токугава. (обратно)131
Хаси – палочки для еды. Обычно изготовляются из дерева особой породы, иногда бывают стеклянные или костяные. (обратно)132
Кидо – Коин Кидо (иначе Такамаса Кидо, – 1833–1877) – один из наиболее активных участников и руководителей революции 1868 г. (обратно)133
Камбун – 1661–1662 гг. (обратно)134
«Верный вассал служит не за страх, а за совесть» – цитата из китайской книги «Ицзин» («Книга перемен») древнейшего натурфилософского трактата. Первоначальный текст его возник, по-видимому, в IX–VII вв. до н. э., но в дальнейшем подвергался неоднократным переработкам и дополнениям. Считается традицией одной из канонических книг. (обратно)135
Го Вэй. – Когда правитель княжества Янь в древнем Китае, князь Чжао-ван (311–279 гг. до н. э.), решил привлечь к себе на службу всех талантливых людей в государстве, чтобы успешнее сразиться с соседним княжеством Ци, он обратился за советом к Го Вэю. Тот ответил: «Был некогда один князь, пожелавший иметь коня, способного проскакать тысячу ли в день. Он отправил посланного в ту местность, где, по слухам, имелся такой конь, вручив своему посланцу тысячу цзиней для уплаты за коня. Но когда тот прибыл на место, оказалось, что лошадь уже издохла. Посланец купил только кости павшей лошади, заплатив за них пятьсот цзиней. Князь разгневался за такое безрассудство, но посланец ответил: „Господин, если мы заплатили пятьсот цзиней за мертвые кости, то сколько бы дали за живого коня? Прослышав о нашей щедрости, люди сами приведут вам отборных коней“. Действительно, не прошло и года, как ко двору князя привели трех скакунов, способных пробежать тысячу ли в день… Вы, государь, хотите ныне привлечь на службу таланты. Так почему бы вам не начать с меня, ибо неужели более талантливые люди удалены от вас на тысячу ли?» («Чжань-го-цэ», раздел «Янь-цэ».) (обратно)136
Чжао-ван – правитель княжества Янь в древнем Китае (IV–III вв. до н. э.). (обратно)137
«Тёммагэ» – старинная мужская прическа в виде пучка волос, свернутого жгутом на затылке. После революции 1868 г. вышла из употребления. (обратно)138
Мечи за поясом. – В эпоху феодализма принадлежность к привилегированному дворянскому (самурайскому) сословию давала право ношения двух мечей – короткого и длинного. После революции 1868 г. понадобился специальный указ правительства, запрещающий ношение мечей, так как многие самураи долгое время не хотели добровольно расставаться с этим вековым обычаем. (обратно)139
Ракуо – Сиракава-Ракуо, прозвище Саданобу Мацудайра (1758–1829), одного из руководителей феодального японского правительства в последний период существования феодального режима. (обратно)140
Мидзуно – Тадакуни Мидзуно (1794–1851) – одна из руководящих фигур в феодальном правительстве в последний период существования феодального режима Токугава. (обратно)141
Сиракава – Сиракава-Ракуо – иначе Саданобу Мацудайра. (обратно)142
Ину-Кубо – буквально «его собачья светлость» – прозвище сегуна Цунаёси Токугава (1646–1709), пятого сегуна династии Токугава. Из фанатической преданности буддизму, запрещающему убивать живое, он издал специальный указ, запрещающий убивать животных, в особенности собак; немало людей, нарушивших этот приказ, подверглось смертной казни или ссылке. (обратно)143
Танума – Окицугу Танума (1719–1788) – один из руководителей центрального феодального правительства. Карьерист, всяческими путями стремившийся к личному обогащению, Танума снискал себе печальную известность как взяточник, вымогатель и безжалостный угнетатель народа. Личность Танума – типичное порождение загнивающего феодального режима Токугава. (обратно)144
Инаба – князь Инаба (XVII в.) – вассал феодального дома Токугава, один из богатейших сановников. Своей успешной карьерой он обязан главным образом своей жене, госпоже Касуга, фаворитке сегуна Токугава Иэясу, игравшей большую роль в интригах, непрерывно происходивших при дворе сегуна. (обратно)145
Сого Киути – иначе Сого Сакура (первая половина XVII в.) – один из вождей крестьянского движения, представитель широко распространенного в эпоху феодализма движения петиционеров, являвшегося одной из форм борьбы крестьян против феодального гнета. Выждав, когда сегун Иэмицу Токугава отправится на соколиную охоту в местности Сакура, Сого Киути подал ему заранее приготовленное прошение, в котором рассказывалось о бедственном положении его односельчан, хотя за подачу такого прошения феодальный закон карал смертной казнью. Сого Киути был казнен. Народная молва окружила его имя ореолом народного героя. О жизни его сложено множество рассказов и пьес, в которых, опасаясь цензурных гонений, очень суровых в феодальной Японии, безыменные авторы заменили подлинную фамилию Киути на фамилию Сакура, под которой он до сих пор широко популярен в японском народе. (обратно)146
Цензурный пропуск в японском издании. (Прим. перев.) (обратно)147
Куримото – Дзёун Куримото (1822–1897), видный чиновник феодального правительства. Деятельность Куримото была весьма разнообразна: он подвизался в области медицины, дипломатии,журналистики. Еще при феодальном режиме организовал первую в Японии судостроительную верфь в Иокосука. (обратно)148
Кацу Кайсю – иначе Ясуёси Кацу, или Кацу Ава (1823–1899) – видный чиновник феодального правительства Токугава, один из инициаторов модернизации феодального военно-морского флота. Во время революции 1868 г., понимая безнадежность защиты старого феодального строя, активно содействовал капитуляции гарнизона войск сегуна в Эдо. После революции некоторое время отказывался от сотрудничества с новым правительством, а затем принял пост члена тайного совета и получил титул графа. (обратно)149
Мавзолей в Никко. – В местности Никко воздвигнут пышный храм и усыпальница первого сегуна династии Токугава – Иэясу Токугава. (обратно)150
Фэн-хуань. – У Мэн Чан-цзюня, государственного сановника в княжество Ци в древнем Китае (IV в. до н. э.), было множество нахлебников, в числе их – некий Фэн-хуань, который распевал песни о том, как беден его господин, пища скудна, для поездок нет повозки, нет даже сносного жилья. (обратно)151
Чжоу – Чжоу-гун (князь Чжоу, XII в. до н. э.) в древнем Китае был регентом при чжоуском царе Чэн-ване (1115–1079 г. до н. э.) до его совершеннолетия. Клеветники обвиняли его в намерении узурпировать власть и отстранить наследника. Конфуцианская традиция считает Чжоу-гуна мудрецом, просвещенным государственным деятелем, образцовым правителем. (обратно)152
«С охранение национальных особенностей». – Лозунг: «Сохранение национальных особенностей» как противопоставление официальной политике европеизации получил в 80-х гг. распространение среди известной части интеллигенции, оппозиционно настроенной по отношению к правительству. (обратно)153
Наоскэ Ии (1815–1860) – видный политический деятель феодальной Японии. С 1858 по 1860 г. занимал пост главы правительства сегуна. Под давлением иностранных государств, угрожавших вооруженной интервенцией, Ии подписал в 1858 г. с США и с другими капиталистическими странами ряд неравноправных торговых договоров. В 1860 г. он был убит фанатически настроенными самураями, обвинявшими его в «открытии» страны для «варваров» и считавшими его главным виновником своего бедственного экономического положения. (обратно)154
Семь раз переродиться. – Согласно буддийской религии, человек после смерти опять перевоплощается в живое существо, и такое перевоплощение может происходить несколько раз. (обратно)155
Гао-Цзу – основатель Ханьской династии в древнем Китае (III–II вв. до н. э.). (обратно)156
Князья Гоходзё – династия сегунов Ходзё правила Японией в XIII и в первой половине XIV вв.; после падения этой династии власть перешла к феодальному дому Асикага. (обратно)157
Кангаку – дословно «китайская наука». В эпоху диктатуры феодального дома Токугава (1600–1868), когда официальной идеологией было конфуцианство, широко поощрялись занятия «китайской наукой»: изучение классической древней конфуцианской литературы и произведений философов-конфуцианцев китайского средневековья. Некоторые наиболее отличившиеся ученые-конфуцианцы даже назначались феодальным правительством на пост советников при сегуне. (обратно)158
Кэйсай Асами (1652–1711) – феодальный ученый и моралист. В своих трудах восхвалял принцип вассальной верности как высшую добродетель. На его мече был выгравирован девиз: «Честное сердце и служение родине». (обратно)159
«…картина, писанная маслом». – В старину японская живопись не знала техники письма маслом. Японские художники употребляли только акварель или тушь. «Картина, писанная маслом» означает, следовательно, что данная картина иностранного происхождения и привезена из Европы. (обратно)160
«Таски» – шнурки, с помощью которых японки подвязывают во время работы широкие рукава кимоно. (обратно)161
Минканто. – Под этим вымышленным названием автор подразумевает партию «Дзиюто» (либеральную), созданную в октябре 1881 г. Лидером этой партии стал Тайскэ Итагаки, выведенный в романе «Куросиво» под именем графа Цутия. (обратно)162
Камисимо – парадная одежда самураев в эпоху феодализма. (обратно)163
Хоннодзи. – В 1582 г. в храме Хоннодзи, неподалеку от Киото, пал от руки одного из своих приближенных объединитель Японии Ода Нобунага. Пользовавшийся полным доверием Ода, его убийца Акэти неожиданно напал на храм Хоннодзи, где Ода временно остановился на ночлег. Отряд Акэти перебил охрану. Вместе с Ода был убит и его старший сын. (обратно)164
Ёдогими (ум. в 1615 г.) – любимая наложница военного диктатора, объединителя Японии Тоётоми Хидэёси, мать его единственного сына и наследника Хидэёри (1593–1615). Властная, волевая женщина, Ёдогими после смерти Хидэёси пыталась возглавить коалицию феодалов, направленную против главы рода Токугава – Токугава Иэясу (1542–1616). В 1615 г., когда Иэясу разгромил войска своих противников в боях за овладение замком Осака, Ёдогими, находившаяся в замке, покончила жизнь самоубийством вместе со своим сыном Хидэёри. Исполненная драматических событий жизнь этой женщины издавна давала сюжеты для многочисленных литературных произведений и театральных спектаклей. Имя Ёдогими стало нарицательным для обозначения властолюбивой и волевой женщины, умело пользующейся своей красотой для политических интриг. (обратно)165
Аматэрасу – богиня солнца Аматэрасу (буквально «Освещающая небо») – главное божество пантеона национальной японской религии «Синто». Согласно этой религии, японский императорский дом ведет свое происхождение непосредственно от этой богини, потомок которой Дзиммутэнно якобы стал первым императором Японии. (обратно)166
Хатиман – бог войны Хатиман, покровитель воинов. (обратно)167
Хикодзаэмон – Хикодзаэмон Окубо, иначе – Таданори Окубо (1550–1629), вассал феодального рода Токугава, служивший трем поколениям – первому сегуну Иэясу, его наследнику Хидэтада и третьему сегуну – Иэмицу. Феодальная традиция представляет его как образец преданности и бескорыстия. (обратно)168
Лисьи чары. – В японском фольклоре лиса считается волшебником-оборотнем, способным околдовать человека. (обратно)169
…Семейная распря – так назывались в феодальной Японии распри из-за наследства во владетельных княжеских домах. (обратно)170
Атами – курорт на побережье Тихого океана, известный своими горячими источниками. (обратно)171
О-Мацу-ведьма – так прозвали известную в XVIII в. мошенницу и отравительницу О-Мацу, казненную за многочисленные преступления. (обратно)172
Тэнносай – религиозный праздник в честь бога Сусаноо, одного из богов национальной японской религии «синто». (обратно)173
Гэта – деревянная обувь в виде дощечки с двумя подставками. Прикрепляется к ноге ремешками. (обратно)174
Тай – морской окунь. Считается одной из самых ценных и изысканных рыб. (обратно)175
Дэмбу – вяленая рыба, нарезанная ломтиками. (обратно)176
Сэнсэй – буквально «учитель», в Японии традиционное почтительное обращение к врачам, преподавателям, ученым; часто вообще к старшим. (обратно)177
Сутра – название книг, составляющих священное писание буддизма. (обратно)178
Мисо – густая масса из соевых бобов, служит как приправа, а также для приготовления супов. (обратно)179
Цзин Кэ. – Цзин Кэ (III в. до н. э.) проник под видом посла, приносящего дары, ко двору Циньского князя, противника своего государя. В тот момент, когда циньский князь стал рассматривать привезенную Цзин Кэ карту владений княжества Янь, Цзин Кэ выхватил спрятанный в одежде кинжал и пытался убить его, но промахнулся и был убит. История Цзин Кэ описана великим китайским историком Сыма Цянем в его «Исторических записках» (раздел «Жизнеописание мстителей»). (обратно)180
Нидзё. – Замок Нидзё в Киото был построен Иэясу, первым сегуном из рода Токугава, в начале XVII в., как резиденция правящего феодального дома в императорской столице. Накануне революции 1868 г. в этом замке находился последний сёгун из рода Токугава – Кэйки. Здесь состоялось решение о «возвращении» верховной власти из рук сегуна в руки императора. В этом же замке в феврале 1868 г. был подписан императорский рескрипт о преследовании сегуна и его вооруженных сил. (обратно)181
Тай Гун-ван. – Древняя китайская легенда рассказывает о том, что князь Чжоу Вэнь-ван (XII в. до н. э.) пригласил к себе на службу Тай Гун-вана, случайно встретив его во время охоты, когда Тай Гун-ван ловил рыбу. В то время Тай Гун-вану было уже семьдесят лет и он был стар и немощен. (обратно)182
Тэракоя – начальная школа в феодальной Японии. (обратно)183
Бо И. – По древнему китайскому преданию, сын одного владетельного князька; он отказался от наследства в пользу своего младшего брата. Оба брата находились на службе у Чжоуского князя У-вана, но после того как их сюзерен разгромил иньское царство, оба брата отказались служить ему, удалились в горы и умерли там от голода. Великий китайский историк Сыма Цянь (II в. до н. э.) писал о Бо И:«Бескорыстный Бо И отказался наследовать Цучжу-цзюню, не признал себя подданным У-вана, не принял пожалованный ему титул и предпочел умереть от голода у подножья Шоуянских гор»Бо И считался в древнем Китае образцом честности и скромности. (обратно)(Сыма Цянь, «Исторические записки, Жизнеописание Су Циня).
Последние комментарии
2 дней 4 часов назад
2 дней 8 часов назад
2 дней 10 часов назад
2 дней 11 часов назад
2 дней 12 часов назад
2 дней 13 часов назад